Люди и окна
С. Б. Шумский
ХОМЯК
Днем даже не верилось, что можно терпеть такое бедствие от грызуна. Но как только я выключал ночью свет в избе и настраивался на сон...
Вел он себя просто бандитски: в подполье что-то грыз, раздирал, ссыпая с завалинок землю, неожиданно появлялся в избе, забирался в шкафчик и на полку у печки, гремел там, ронял пустые банки из-под кофе, потом принимался гонять по полу картошину футболил ее так, что подпрыгивала и летала. Я с лихорадочностью вспоминал, где я мог оставить картошину, а вспомнив, ругал, клял себя: в алюминиевой миске под лавкой полно их там, сейчас он их по одной...
Слышно было в полной, звенящей избяной тиши, как он цокал ногтями, как сопел даже – сы-е-сы-с... Жуть просто брала! Думалось, что это вовсе и не хомяк, а кто-нибудь другой... Например, сам домовой. И что он дальше что-нибудь выкинет, то есть вот-вот, сейчас, подойдет, возьмет за руку... Или сдернет одеяло...
Нервы мои не выдерживали, одной рукой я нашаривал осторожно ботинок, лежащий на стуле рядом, другой кнопку настольной лампы. Чик – и вспыхивал свет. С лихорадочной радостью озирал я углы, надеясь застать его врасплох, но все бесполезно. Вставал, подбирал за печкой банку, под столом картошину со следами тонких зубов или когтей и, ругаясь самыми последними словами, ложился, накрывал голову подушкой.
Промаявшись так три ночи, пошел по соседям: как выжить ночного бандита? Встречаю у колодца бабу Нюру, чей дом напротив, окна в окна, жалуюсь.
– Хомяк? И у тебя появился... – приветливо вглядывается в меня, поправляет платок, облизывая обветренные губы.
Вижу, будет говорить, жду, не тороплю с расспросами. Бабка любит поговорить, говорливая. Живет одна, скучно ей, когда ни зайдешь, готова заговорить.
– Вчера, да, вчера это было, – начинает, прислоняя к ноге коромысло. – Вчера захожу в стайку, заглянула в загородку, где свинья была, опять все изрыто! Ну как бульдозер вот такая гора. А под лестницей в подполье сколько наворочено земли! И когда успел, не заметила. В сенях у меня ячмень в ящике, остатки. Так я когда иду, он выскакивает – и ходу к дырке. И стукнул бы чем, да в руках ничего. А он и не торопится! Успевает еще схватить, пока открываю дверь. Сам завернет голову на меня вот этак. Глазки черненькие, веселенькие такие, навыкате. Бока посветлее, лохматятся, а по спине темная полоса... Ну как бастрик! Хвост кверху, подпилком. И все с оглядкой до самой дырки... А что б тебя!.. Красивый ведь, паразит этакий!
Взяла я у Юры плашки недавно. Насторожила, привязала кусок колбасы, хлеба. Жду, заглядываю в подполье на завалинку. Два дня стояли плашки, не трогал. Хлеб-то маслом еще помазала. А потом посмотрела – ти-и-и! ни колбасы, ни хлеба с маслом. Ни кого тебе! Все подчистил и сам убежал.
– Так может он и ко мне перебежал? – спрашиваю.
– Не-е-е! – решительно мотает головой, складывая руки на груди. – Они домовитые, если пришел, тут и остается, гнездо сразу ладит... Их и приручить, говорят, можно.
– Еще чего не хватало! А кошка, дайте мне на ночь кошку.
– Никакими мерами его не возьмешь, гада этого! Только травить. Надо в город ехать, отравы просить на питстанции. Ты поедешь, слышь-ко, привези и на мою долю. А кошка не берет. В одном углу она сидит, а он в другом шурует почем зря: ширк, ширк, ширк, как пилой. Был у меня кот Пушок – убежал из дому, искусали они его. Сильно, видно, искусали. Кошка-то молоденькая сейчас, не понимает. А ты попроси кота у Поли, у нее кот матерый. Может и решится взять-то. Вот визгу-то, когда они дерутся! Как при бабьей драке, ей-богу!
Откинув назад голову, баба Нюра хохочет заливисто, звонко, смех этот заразительный пожалуй, единственное, что осталось от ее далекой молодости, хотя на вид она и бодрая старушка. По дому все делает сама, скотину, правда, давно не держит, вывела, а огород садит полностью, суетится, смотрю, с утра до ночи.
Я сажусь на теплую траву-мураву, закуриваю, слушаю и не слушаю неумолчный, неостановимый перелив слов. Они не мешают мне, наоборот, как бурление ручья, даже успокаивают. Бабка повторяет то, что только что рассказывала про хомяка. Не повторяет, а дополняет, дорисовывает, и делает это по-своему живописательно, увлеченно, юморно. Наверное, только деревенскому человеку, русскому человеку присуща эта доброта, незлобливость ко всему, что обитает с ним рядом, даже к таким тварям, как хомяк. Многое они умеют терпеть и со многим мириться в своей жизни.
И я после разговора с бабкой Нюрой больше ни к кому из соседей не пошел. Занимался своим делом, представлял иногда наглого, хитрого зверька, бегущего от ящика с запасами ячменя за щеками: спина-бастрик, хвост – подпилком. Потом и вовсе перестал вспоминать о хомяке.
Перестал... до ночи, пока не лег спать. И эту, как и прежние, почти не спал. А утром сел на поезд и укатил в город – за отравой.
С. Б. Шумский
ХОМЯК
Днем даже не верилось, что можно терпеть такое бедствие от грызуна. Но как только я выключал ночью свет в избе и настраивался на сон...
Вел он себя просто бандитски: в подполье что-то грыз, раздирал, ссыпая с завалинок землю, неожиданно появлялся в избе, забирался в шкафчик и на полку у печки, гремел там, ронял пустые банки из-под кофе, потом принимался гонять по полу картошину футболил ее так, что подпрыгивала и летала. Я с лихорадочностью вспоминал, где я мог оставить картошину, а вспомнив, ругал, клял себя: в алюминиевой миске под лавкой полно их там, сейчас он их по одной...
Слышно было в полной, звенящей избяной тиши, как он цокал ногтями, как сопел даже – сы-е-сы-с... Жуть просто брала! Думалось, что это вовсе и не хомяк, а кто-нибудь другой... Например, сам домовой. И что он дальше что-нибудь выкинет, то есть вот-вот, сейчас, подойдет, возьмет за руку... Или сдернет одеяло...
Нервы мои не выдерживали, одной рукой я нашаривал осторожно ботинок, лежащий на стуле рядом, другой кнопку настольной лампы. Чик – и вспыхивал свет. С лихорадочной радостью озирал я углы, надеясь застать его врасплох, но все бесполезно. Вставал, подбирал за печкой банку, под столом картошину со следами тонких зубов или когтей и, ругаясь самыми последними словами, ложился, накрывал голову подушкой.
Промаявшись так три ночи, пошел по соседям: как выжить ночного бандита? Встречаю у колодца бабу Нюру, чей дом напротив, окна в окна, жалуюсь.
– Хомяк? И у тебя появился... – приветливо вглядывается в меня, поправляет платок, облизывая обветренные губы.
Вижу, будет говорить, жду, не тороплю с расспросами. Бабка любит поговорить, говорливая. Живет одна, скучно ей, когда ни зайдешь, готова заговорить.
– Вчера, да, вчера это было, – начинает, прислоняя к ноге коромысло. – Вчера захожу в стайку, заглянула в загородку, где свинья была, опять все изрыто! Ну как бульдозер вот такая гора. А под лестницей в подполье сколько наворочено земли! И когда успел, не заметила. В сенях у меня ячмень в ящике, остатки. Так я когда иду, он выскакивает – и ходу к дырке. И стукнул бы чем, да в руках ничего. А он и не торопится! Успевает еще схватить, пока открываю дверь. Сам завернет голову на меня вот этак. Глазки черненькие, веселенькие такие, навыкате. Бока посветлее, лохматятся, а по спине темная полоса... Ну как бастрик! Хвост кверху, подпилком. И все с оглядкой до самой дырки... А что б тебя!.. Красивый ведь, паразит этакий!
Взяла я у Юры плашки недавно. Насторожила, привязала кусок колбасы, хлеба. Жду, заглядываю в подполье на завалинку. Два дня стояли плашки, не трогал. Хлеб-то маслом еще помазала. А потом посмотрела – ти-и-и! ни колбасы, ни хлеба с маслом. Ни кого тебе! Все подчистил и сам убежал.
– Так может он и ко мне перебежал? – спрашиваю.
– Не-е-е! – решительно мотает головой, складывая руки на груди. – Они домовитые, если пришел, тут и остается, гнездо сразу ладит... Их и приручить, говорят, можно.
– Еще чего не хватало! А кошка, дайте мне на ночь кошку.
– Никакими мерами его не возьмешь, гада этого! Только травить. Надо в город ехать, отравы просить на питстанции. Ты поедешь, слышь-ко, привези и на мою долю. А кошка не берет. В одном углу она сидит, а он в другом шурует почем зря: ширк, ширк, ширк, как пилой. Был у меня кот Пушок – убежал из дому, искусали они его. Сильно, видно, искусали. Кошка-то молоденькая сейчас, не понимает. А ты попроси кота у Поли, у нее кот матерый. Может и решится взять-то. Вот визгу-то, когда они дерутся! Как при бабьей драке, ей-богу!
Откинув назад голову, баба Нюра хохочет заливисто, звонко, смех этот заразительный пожалуй, единственное, что осталось от ее далекой молодости, хотя на вид она и бодрая старушка. По дому все делает сама, скотину, правда, давно не держит, вывела, а огород садит полностью, суетится, смотрю, с утра до ночи.
Я сажусь на теплую траву-мураву, закуриваю, слушаю и не слушаю неумолчный, неостановимый перелив слов. Они не мешают мне, наоборот, как бурление ручья, даже успокаивают. Бабка повторяет то, что только что рассказывала про хомяка. Не повторяет, а дополняет, дорисовывает, и делает это по-своему живописательно, увлеченно, юморно. Наверное, только деревенскому человеку, русскому человеку присуща эта доброта, незлобливость ко всему, что обитает с ним рядом, даже к таким тварям, как хомяк. Многое они умеют терпеть и со многим мириться в своей жизни.
И я после разговора с бабкой Нюрой больше ни к кому из соседей не пошел. Занимался своим делом, представлял иногда наглого, хитрого зверька, бегущего от ящика с запасами ячменя за щеками: спина-бастрик, хвост – подпилком. Потом и вовсе перестал вспоминать о хомяке.
Перестал... до ночи, пока не лег спать. И эту, как и прежние, почти не спал. А утром сел на поезд и укатил в город – за отравой.