Люди и окна
С. Б. Шумский
ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКА
К Ивану Бессмертных пришла смерть.
Последние три года он сильно мучился от ран и болезней, какие приписывали ему врачи. А с осени совсем слег и уже не мог распоряжаться ими, болезнями, распоряжались телом, они, каждая по своему усмотрению и на свой лад: одна кончалась где-то в правом боку, другая начинала давить на низ живота. Чуял, знал Иван. Савельевич, что дни его сочтены. Когда становилось уже совсем невпродых, он звал смерть, просил, чтобы она забрала поскорее хоть ко всем чертям, хоть в смоле кипеть. Надоели эти боли, ох как надоели!.. Да и пожил, хватит, за семьдесят лет столько переделано, переворочено: в двух войнах воевал, колхозы поднимал, выращивал хлеб, строил, хозяйствовал – всего хватил, сладкого, и горького, довольно. Прожито, что пролито – не соберешь годы. Осталось только кости зарыть.
И вот она, смерть, пришла однажды ночью. Но пришла не та, какая, он знал, прервет его мучения, пришла... явилась в таком обличье, ну, прямо как в детской сказке...
А перед тем как Иван Савельевич почувствовал ее присутствие, с ним что-то произошло, будто чудо сотворилось – такого состояния он не испытывал никогда. Его словно осветило всего изнутри: то он лежал с закрытыми глазами, перемогая боль, боялся пошевелиться, а тут вдруг колыхнуло зыбко так, бережно, ну прямо как в лодке на легкой волне и сразу во всем теле сделалось легко, мягко, прохладно.
Открыв глаза, Иван Савельевич вздохнул глубоко, огляделся и увидел ее, эту самую смерть, у стены: вся такая, какую рисуют в книжках, ребра торчат, длинные кости рук, махонький черепок, и в глазницах как будто зеленоватые шарики ворочаются. И коса вроде на месте, то есть через плечо.
Долго Иван Савельевич разглядывать ее не мог, муторно сразу сделалось, зябко. Особенно эти зеленые искры в глазницах... Он закрыл глаза и стал ждать. Он хорошо слышал храп сына в другой комнате – тот всегда храпел. И отметил для себя, что это не сон, не бред какой, а так, как есть. Вспомнил, что внучата отправлены в деревню – каникулы у них. Без них, сорванцов, легче лежится, потому что, не так гремит телевизор, нет визга и драк из-за карандашей, шахмат и жвачки.
Через некоторое время Иван Савельевич приподнял одно веко – она стояла на том же месте. Она. Она – так она. И он решил, сказал сам себе: «Это все, конец. Раз она явилась такая к нему в комнату, не поленилась подняться на девятый этаж, значит, такая она и есть на самом деле. Кто ж ее видит, какая она? Никто не видел и не увидит. Видят только те, кому...»
И от этого ясного, простого исхода человеческой жизни у Ивана Савельевича сдавило в горле, глаза повлажнели от слез. Жалко стало ему себя, жалко расставаться со всем этим... Ну, хоть бы еще на одну весну поглядеть, как она... Теперь уж близко до нее: вчера вон в водостоке громыхнул оттаявший лед, покапало с крыши – дружно покапало за окном, пока этот грохот не раздался. Потом, видимо, в трубу полилось. Или еще хоть...
А что «еще хоть» – не нашел Иван Савельевич, не мог остановиться ни на чем, так и лежал, прощался со всем, что наплывало в слабую голову.
Вспомнилось, как дня три назад приходила журналистка с телевидения (осенью Иван Савельевич выступал, рассказывал, как в сорок первом отстаивал Москву), привела с собой мужчину, и тот оказался сыном майора Струкова, про которого он упоминал в своем рассказе. Показал сын фотографию – сразу узнал, тот самый майор Струков. Сказать вот только многого не удалось, потому что был приступ, приехала «Скорая» как раз, дали два укола...
Первая ударная армия генерала Кузнецова, сорок первая гвардейская бригада, третий стрелковый батальон, похоронен под Волоколамском – только всего и узнал сын об отце. А воевали с майором Струковым месяца два, вместе, одним эшелоном прибыли из Красноярска, парадом прошли по Красной площади... Сибиряки.
В тот, последний, день было семь или восемь атак отбито. И после каждой майор Струков появлялся в его окопах, хриплыми выкриками подбадривал: «Лейтенант Бессмертный, готовь роту к атаке, минут через двадцать снова попрет...» Так и называл – Бессмертный. Готовь роту, а в роте оставалось... Даже подшучивал: «Ты – бессмертный, тебя никакая пуля не возьмет, держись, Бессмертный!»,– а сам свирепел лицом, вздрагивали губы, вскидывал красные кулаки в ту сторону, откуда ожидалась атака немцев. Перед последней схваткой, уже в сумерках, долго пролежали у перелеска. Должны были наступать наши танки, но их не было. Когда наконец они прошли у опушки леса, майор Струков приподнялся на локте, скомандовал: «К атаке приготовсь!.. За Родину!..» – но, услышав автоматную очередь совсем рядом, он крепко придавил к земле его, Бессмертного, который тоже рванулся было встать, а сам ткнулся лицом в снег. Так не стало майора Струкова.
Сейчас, глядя в мутный потолок, Иван Савельевич переживал, что не смог рассказать все это сыну. Теперь, конечно, не расскажешь. А так хотел сын узнать об отце... Неладно как-то получилось: ведь это он, майор Струков, спас его, заслонил собой. Значит, его бы уже не было целых сорок лет. Все было бы, но его не было. И трех сыновей, и дочери, и восьми внуков – столько отростков от одного корня. Бессмертные!..
Так о чем же он еще может жалеть? Сорок лет жизни после того спасения, после трех лет войны, где каждый выстрел, посланный в нашу сторону, нес смерть всем, кто шел с ним рядом, и ему – столько лет!..
«Вот и нечего жалеть теперь, – думал, окончательно отделяя себя от всего, что держало его здесь, в этом мире, – пожил, пусть другие так проживут».
С трудом приподняв голову от подушки, Иван Савельевич попытался повернуться на бок. Попытался позвать сына и не мог, издал только слабый хрип. Ему хотелось сказать сыну хоть одно слово, хоть взглянуть на него – младший, поскребыш.
Она все еще находилась там, у стены, только как будто слегка присугорбилась и отодвинулась к цветку в кадочке, которая стояла на табуретке.
«Что же она медлит, не подходит!» – задумался Иван Савельевич, оглядывая ее слабые очертания. У него родилась догадка, может она пришла предупредить его и не решается...
А она между тем и вовсе спряталась за цветок, вжалась в стену, слилась со своей тенью. И у Ивана Савельевича тут же возникло желание схватить ее, тряхнуть ее кости. С этим намерением он выпростал вначале одну ногу из одеяла, затем другую, привстал. В руках, он почувствовал, сила еще оставалась, а тело совсем одеревенело, не подчинялось голове. Голова вроде прояснивалась, хоть и обносило ее больным ознобом, словно колючая проволока там шевелилась. Он думал, что если он встанет с кровати, то тут же рухнет, провалится через все полы и потолки до самой земли. Напрягся, собрался весь, как мог, и, укрепив себя на ступнях, двинулся на нее. У него даже какой-то азарт появился, зло на нее: «Ага, ты медлишь, прячешься, ну смотри»... Он легко ухватился за ее сухую, тонкую шею и сдавил, что было в пальцах, потом помог другой рукой и крутанул так, что затрещали ее хрупкие суставы, посыпались на пол...
На грохот прибежали из другой комнаты сын и невестка, уложили Ивана Савельевича обратно на кровать. Лицо у него было бледным и потным, он не подавал никаких признаков жизни.
– Вроде, дышит, – прошептал сын, наклоняясь ухом к отцовской груди, – Дышит...
Невестка топталась в дверях, теребила волосы, шумно вздыхала. Сын в томительном ожидании стоял на коленях перед кроватью в одних трусах. Оба не знали, что делать, что предпринимать. Раскидистая пальма лежала в углу на полу с кадушечкой и табуреткой. Хотели собрать все, но раздумали, отложили до утра.
Вскоре Иван Савельевич зашевелился, приоткрыл глаза и задышал торопливо и прерывисто – лицо его покрылось испариной и посветлело.
– Ушла она... – сказал он тихо, чуть тряхнув кистью руки, что лежала поверх одеяла.
– Что ты сказал? – не расслышал сын, наклонясь к лицу. – Что тебе, пап, надо? Может, подать что? – спрашивал он в ухо отцу.
Иван Савельевич только вздохнул на это и повел бровями: ему ничего не надо было.
– Ты прости меня, батя, прости! – сипло зашелся в плаче сын, затрясся широкими плечами. – Прости, если что не так было...
Почувствовав на своем лице лицо сына, мягкое, мокрое, родное, Иван Савельевич понял, что никаких желаний на этом свете ему не надо. Ничего ему уже не надо.
Наплакавшись, сын сходил в свою комнату, закурил, сел в дверях. Невестка ушла спать. Свет оставили в коридоре.
Отец лежал, не шевелился, сын сидел на корточках большой глыбой, глубоко затягивался, всхлипывал – во всем большом доме не спали только эти два Бессмертных. Старший потихоньку умирал, младший продолжал жить.
С. Б. Шумский
ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКА
К Ивану Бессмертных пришла смерть.
Последние три года он сильно мучился от ран и болезней, какие приписывали ему врачи. А с осени совсем слег и уже не мог распоряжаться ими, болезнями, распоряжались телом, они, каждая по своему усмотрению и на свой лад: одна кончалась где-то в правом боку, другая начинала давить на низ живота. Чуял, знал Иван. Савельевич, что дни его сочтены. Когда становилось уже совсем невпродых, он звал смерть, просил, чтобы она забрала поскорее хоть ко всем чертям, хоть в смоле кипеть. Надоели эти боли, ох как надоели!.. Да и пожил, хватит, за семьдесят лет столько переделано, переворочено: в двух войнах воевал, колхозы поднимал, выращивал хлеб, строил, хозяйствовал – всего хватил, сладкого, и горького, довольно. Прожито, что пролито – не соберешь годы. Осталось только кости зарыть.
И вот она, смерть, пришла однажды ночью. Но пришла не та, какая, он знал, прервет его мучения, пришла... явилась в таком обличье, ну, прямо как в детской сказке...
А перед тем как Иван Савельевич почувствовал ее присутствие, с ним что-то произошло, будто чудо сотворилось – такого состояния он не испытывал никогда. Его словно осветило всего изнутри: то он лежал с закрытыми глазами, перемогая боль, боялся пошевелиться, а тут вдруг колыхнуло зыбко так, бережно, ну прямо как в лодке на легкой волне и сразу во всем теле сделалось легко, мягко, прохладно.
Открыв глаза, Иван Савельевич вздохнул глубоко, огляделся и увидел ее, эту самую смерть, у стены: вся такая, какую рисуют в книжках, ребра торчат, длинные кости рук, махонький черепок, и в глазницах как будто зеленоватые шарики ворочаются. И коса вроде на месте, то есть через плечо.
Долго Иван Савельевич разглядывать ее не мог, муторно сразу сделалось, зябко. Особенно эти зеленые искры в глазницах... Он закрыл глаза и стал ждать. Он хорошо слышал храп сына в другой комнате – тот всегда храпел. И отметил для себя, что это не сон, не бред какой, а так, как есть. Вспомнил, что внучата отправлены в деревню – каникулы у них. Без них, сорванцов, легче лежится, потому что, не так гремит телевизор, нет визга и драк из-за карандашей, шахмат и жвачки.
Через некоторое время Иван Савельевич приподнял одно веко – она стояла на том же месте. Она. Она – так она. И он решил, сказал сам себе: «Это все, конец. Раз она явилась такая к нему в комнату, не поленилась подняться на девятый этаж, значит, такая она и есть на самом деле. Кто ж ее видит, какая она? Никто не видел и не увидит. Видят только те, кому...»
И от этого ясного, простого исхода человеческой жизни у Ивана Савельевича сдавило в горле, глаза повлажнели от слез. Жалко стало ему себя, жалко расставаться со всем этим... Ну, хоть бы еще на одну весну поглядеть, как она... Теперь уж близко до нее: вчера вон в водостоке громыхнул оттаявший лед, покапало с крыши – дружно покапало за окном, пока этот грохот не раздался. Потом, видимо, в трубу полилось. Или еще хоть...
А что «еще хоть» – не нашел Иван Савельевич, не мог остановиться ни на чем, так и лежал, прощался со всем, что наплывало в слабую голову.
Вспомнилось, как дня три назад приходила журналистка с телевидения (осенью Иван Савельевич выступал, рассказывал, как в сорок первом отстаивал Москву), привела с собой мужчину, и тот оказался сыном майора Струкова, про которого он упоминал в своем рассказе. Показал сын фотографию – сразу узнал, тот самый майор Струков. Сказать вот только многого не удалось, потому что был приступ, приехала «Скорая» как раз, дали два укола...
Первая ударная армия генерала Кузнецова, сорок первая гвардейская бригада, третий стрелковый батальон, похоронен под Волоколамском – только всего и узнал сын об отце. А воевали с майором Струковым месяца два, вместе, одним эшелоном прибыли из Красноярска, парадом прошли по Красной площади... Сибиряки.
В тот, последний, день было семь или восемь атак отбито. И после каждой майор Струков появлялся в его окопах, хриплыми выкриками подбадривал: «Лейтенант Бессмертный, готовь роту к атаке, минут через двадцать снова попрет...» Так и называл – Бессмертный. Готовь роту, а в роте оставалось... Даже подшучивал: «Ты – бессмертный, тебя никакая пуля не возьмет, держись, Бессмертный!»,– а сам свирепел лицом, вздрагивали губы, вскидывал красные кулаки в ту сторону, откуда ожидалась атака немцев. Перед последней схваткой, уже в сумерках, долго пролежали у перелеска. Должны были наступать наши танки, но их не было. Когда наконец они прошли у опушки леса, майор Струков приподнялся на локте, скомандовал: «К атаке приготовсь!.. За Родину!..» – но, услышав автоматную очередь совсем рядом, он крепко придавил к земле его, Бессмертного, который тоже рванулся было встать, а сам ткнулся лицом в снег. Так не стало майора Струкова.
Сейчас, глядя в мутный потолок, Иван Савельевич переживал, что не смог рассказать все это сыну. Теперь, конечно, не расскажешь. А так хотел сын узнать об отце... Неладно как-то получилось: ведь это он, майор Струков, спас его, заслонил собой. Значит, его бы уже не было целых сорок лет. Все было бы, но его не было. И трех сыновей, и дочери, и восьми внуков – столько отростков от одного корня. Бессмертные!..
Так о чем же он еще может жалеть? Сорок лет жизни после того спасения, после трех лет войны, где каждый выстрел, посланный в нашу сторону, нес смерть всем, кто шел с ним рядом, и ему – столько лет!..
«Вот и нечего жалеть теперь, – думал, окончательно отделяя себя от всего, что держало его здесь, в этом мире, – пожил, пусть другие так проживут».
С трудом приподняв голову от подушки, Иван Савельевич попытался повернуться на бок. Попытался позвать сына и не мог, издал только слабый хрип. Ему хотелось сказать сыну хоть одно слово, хоть взглянуть на него – младший, поскребыш.
Она все еще находилась там, у стены, только как будто слегка присугорбилась и отодвинулась к цветку в кадочке, которая стояла на табуретке.
«Что же она медлит, не подходит!» – задумался Иван Савельевич, оглядывая ее слабые очертания. У него родилась догадка, может она пришла предупредить его и не решается...
А она между тем и вовсе спряталась за цветок, вжалась в стену, слилась со своей тенью. И у Ивана Савельевича тут же возникло желание схватить ее, тряхнуть ее кости. С этим намерением он выпростал вначале одну ногу из одеяла, затем другую, привстал. В руках, он почувствовал, сила еще оставалась, а тело совсем одеревенело, не подчинялось голове. Голова вроде прояснивалась, хоть и обносило ее больным ознобом, словно колючая проволока там шевелилась. Он думал, что если он встанет с кровати, то тут же рухнет, провалится через все полы и потолки до самой земли. Напрягся, собрался весь, как мог, и, укрепив себя на ступнях, двинулся на нее. У него даже какой-то азарт появился, зло на нее: «Ага, ты медлишь, прячешься, ну смотри»... Он легко ухватился за ее сухую, тонкую шею и сдавил, что было в пальцах, потом помог другой рукой и крутанул так, что затрещали ее хрупкие суставы, посыпались на пол...
На грохот прибежали из другой комнаты сын и невестка, уложили Ивана Савельевича обратно на кровать. Лицо у него было бледным и потным, он не подавал никаких признаков жизни.
– Вроде, дышит, – прошептал сын, наклоняясь ухом к отцовской груди, – Дышит...
Невестка топталась в дверях, теребила волосы, шумно вздыхала. Сын в томительном ожидании стоял на коленях перед кроватью в одних трусах. Оба не знали, что делать, что предпринимать. Раскидистая пальма лежала в углу на полу с кадушечкой и табуреткой. Хотели собрать все, но раздумали, отложили до утра.
Вскоре Иван Савельевич зашевелился, приоткрыл глаза и задышал торопливо и прерывисто – лицо его покрылось испариной и посветлело.
– Ушла она... – сказал он тихо, чуть тряхнув кистью руки, что лежала поверх одеяла.
– Что ты сказал? – не расслышал сын, наклонясь к лицу. – Что тебе, пап, надо? Может, подать что? – спрашивал он в ухо отцу.
Иван Савельевич только вздохнул на это и повел бровями: ему ничего не надо было.
– Ты прости меня, батя, прости! – сипло зашелся в плаче сын, затрясся широкими плечами. – Прости, если что не так было...
Почувствовав на своем лице лицо сына, мягкое, мокрое, родное, Иван Савельевич понял, что никаких желаний на этом свете ему не надо. Ничего ему уже не надо.
Наплакавшись, сын сходил в свою комнату, закурил, сел в дверях. Невестка ушла спать. Свет оставили в коридоре.
Отец лежал, не шевелился, сын сидел на корточках большой глыбой, глубоко затягивался, всхлипывал – во всем большом доме не спали только эти два Бессмертных. Старший потихоньку умирал, младший продолжал жить.