О душе и не только
Станислав Ломакин
_СТАНИСЛАВ_ЛОМАКИН_
ХРОНИКА ОДНОГО ПОСТУПКА
Из города в районный центр Иван Васильевич Бушмалев добрался на автобусе во второй половине дня. Ему еще предстояло доехать до центральной усадьбы колхоза «Рассвет». Выяснив на автовокзале, что нужный ему автобус пойдет только через полтора часа, он подумал, что день сегодня все равно потерян, надо скоротать как-то и это время. Он потоптался около буфета, в котором кроме газированной воды и пряников ничего не было, затем отправился бродить по улицам большого села. Однако бесцельного времяпровождения не получилось. Иван Васильевич зашел в книжный магазин и застрял. По уже сформировавшейся профессиональной привычке начал рыскать по полкам, памятуя о том, что в глубинке можно купить книги, каких не купишь в крупных городах. Книги стояли в два ряда, и, перебрав их все, он-таки откопал две, которые его заинтересовали, и еще «Словарь латинских крылатых слов». Иван Васильевич всегда покупал словари, уже думая не только о себе, а о подрастающих сыновьях. Подойдя к кассе, Иван Васильевич вспомнил, что он уже не философ, а без пяти минут пчеловод, и, полистав философские книги, отнес их обратно, заплатив только за словарь. Выйдя из магазина, он решил открыть словарь и прочесть первое попавшееся выражение, которое должно дать ему направление в его новом роде деятельности. Он вспомнил Ирину Федеровну – преподавательницу латинского языка. Ее помнит не одно поколение студентов университета. Когда он учился, ей было 76 лет. Ох, как она сердилась, если студенты не выучивали правила и не запоминали крылатые выражения. Это была интеллигентка старой закваски, получившая блестящее образование в России, Германии Франции. Она переводила по меньшей мере с двух десятков языков. Иногда ей подсовывали какой-нибудь текст, она его добросовестно переводила и на вопрос, какой это язык, – отвечала: «Не знаю, не то сербский, не то хорватский, но за перевод ручаюсь».
Иван Васильевич открыл словарь на странице 521 и прочел из оды Горация: «Если ныне нам плохо, то не всегда так будет и впредь». «Ну что ж, обнадеживающее начало», – подумал он.
Приехал Иван Васильевич на центральную усадьбу колхоза перед концом рабочего дня. В конторе он застал председателя и его заместителя. В кабинете председателя из-за стола поднялся плотный, невысокого роста, усталый, в годах мужчина, назвал себя и пригласил сесть. Он был немногословен. Начал с того, что знает о намерении Ивана Васильевича принять колхозную пасеку, сказал, что его предшественник, старый пчеловод, теперь пенсионер, сдаст ему все хозяйство и на первых порах поможет.
– Что же касается жилья, то поживете пока на пасеке, там есть изба. А мы подумаем, как Вас устроить на будущее. А сейчас на второе отделение поедет мой заместитель Семен Васильевич, он попутно и подбросит Вас до пасеки.
С заместителем председателя Иван Васильевич был знаком. Именно от него узнал об освободившемся месте пчеловода, когда был в районе с лекциями. Тогда и загорелся и ждал только конца учебного года, чтобы уйти с преподавательской работы. Заместитель председателя был примерно одних с ним лет, дорогой в машине охотно рассказывал о колхозе, об урожае прошлого года, о том, что он недавно окончил сельхозинститут заочно и что раньше работал управляющим одного из отделений.
– Вожу, как видите, машину сам, и с утра до вечера верчусь как белка в колесе. Такова наша работа, – закончил он.
– А Вы почему, Иван Васильевич, решили уехать из города, может, какие-нибудь неприятности на работе? Признаться, – продолжал заместитель председателя, – тогда, на совещании в райкоме партии, после Ваших лекций думал, что шутите насчет работы и даже когда Вы позвонили вчера, что приедете, я все сомневался. Но председателю рассказал, так сказать, аттестовал Вас. Он тоже вначале не поверил: «Разыгрываешь, – говорит, – меня. Чтобы кандидат философских наук, доцент все бросил и приехал, – быть такого не может».
– А все-таки, Иван Васильевич, Вы меня извините, но на кой ляд Вам нужна эта пасека! Вы столько учились, столько знаете, мы ведь тогда слушали вас два часа и еще бы слушали, это ведь надо иметь такую память. Перед нами давно так никто не выступал, а все приезжают и шпарят по бумаге. Это ж надо, все бросить: институт, книги, научную работу... Не могу найти этому объяснение.
Иван Васильевич, все время молчавший, сказал:
– Я и сам не могу Вам объяснить, почему человек так, а не иначе поступает. Лев Толстой в своих дневниках часто ставил подобные вопросы перед собой, но не находил ответа. А Достоевский как-то заметил, что «человек – целый мир, было бы только основное побуждение в нем благородно».
Подъехали к высокому забору из досок, который тянулся вдоль кукурузного поля. Машину оставили на дороге, недалеко от пасеки.
– Это и есть наша пасека, – сказал Семен Васильевич. Подошли к воротцам, на них висел огромный замок, но было видно, что он имитировал крепость. Открылся, конечно, без ключа. Шли по вытоптанной тропинке, по обе стороны которой расположились ульи. Иван Васильевич суеверно загадал: если пчела ужалит, то начало будет плохим. Но пчелы мирно вились около домиков, деловито копошились у входа в улей.
– Вот Ваше хозяйство, – развел руками Семен Васильевич, – всего двадцать шесть ульев.
Зашли в избу. Вместо двери – рама, затянутая марлей. Чувствовалось, что в избе давно никто не был.
– Раньше, – вновь заговорил Семен Васильевич, – у Митрича всегда здесь водилась медовуха. Ох и вкусная!
– Больше не будет, – тихо сказал Иван Васильевич.
– Это почему же?
– Да так, не пью, Семен Васильевич.
– Совсем-совсем?
– Да, совсем!
– И даже по большим праздникам?
– И даже по большим праздникам. И чтобы кончить этот разговор, Иван Васильевич заметил: – Память ухудшается, и пчелы, говорят, не любят выпивших. И, стараясь перевести разговор на другую тему, добавил: – Вы знаете, что я заметил, Семен Васильевич, ведь на том поле, где сейчас растет кукуруза, раньше росла гречиха. Это было так хорошо для пчел. Конечно, пчелы могут летать и на далекие расстояния, но они израбатываются, и прежде всего израбатываются их крылья. Должен Вам заметить, Семен Васильевич, отношение к пчелам со стороны руководства совхозов и колхозов стало за последние годы плевое. Пчелы гибнут не только от химизации полей и варроатоза, но и от невнимания людей, которые считают эту отрасль хозяйства второстепенной.
– Ишь, какой глазастый! – подумал Семен Васильевич о новом пчеловоде. – Ладно, поговорим об этом в другой раз, а сейчас мне надо ехать на второе отделение. Как-нибудь на днях заскочу, попроведаю, как Вы тут устроились на новом месте.
Иван Васильевич вновь проделал путь по тропинке, провожая Семена Васильевича до машины.
Возвращался он медленно, хотелось насладиться тишиной уходящего дня, теплотой солнца, лучи которого лениво скользили по макушкам редких деревьев на территории пасеки. Воздух был наполнен запахами разнотравья. Он обратил внимание на три больших тополя, которые вместе с молодыми побегами образовали естественным путем что-то вроде маленького домашнего садика, где можно будет поставить железную печку и после работы пить чай, где можно о многом поразмыслить, подумать о дальнейшей жизни. Он сел на искривленную часть одного из тополей и стал вспоминать о событиях последних дней, предшествующих его поездке сюда. Ему часто снилась сибирская деревенька, в которой он провел свое голодное послевоенное детство. В памяти оживала одна картина: он со своими сверстниками играет в войну. Они лазят по пригонам, прячутся в хлеву, в бане. Обычно эту игру они затевали во дворе многодетной семьи Усольцевых. В этой семье было одиннадцать детей, в основном все мальчишки, так что при делении на фашистов, японцев и русских была возможность сформировать не только основной отряд, но даже резерв, который, в случае потерь с той или другой стороны, пополнялся новыми бойцами. И вот однажды во время очередной боевой операции засевшие «партизаны» услышали громкий голос самого хозяина, Кондрата Матвеевича Усольцева: «А ну, вояки, все подлетайте к крыльцу, надо вычистить бочку из-под меда, в ней кое-что осталось по стенкам». Что тут было... Около двух десятков мальчишек высыпали из своих укрытий, забыв об «убитых» и «раненых». Тут же во дворе находили кору или чистый осколок от щепы и устремлялись к бочке. Надо было видеть их в то время, когда они, с горевшими от желания глазами, серьезные, подходили строго по очереди к бочке со своими скребками и, проведя им по стенкам, отходили в хвост очереди, чтобы потом вновь оказаться у бочки.
Что и говорить, ребятишки тех лет в далекой сибирской деревне годами не видели сахара, не говоря уже о конфетах. Прошло уже столько лет, но слаще того меда он ничего не ел в жизни. Конечно, не этот случай определил его судьбу.
Желание стать пчеловодом пришло не вдруг, и это не какая-то блажь, об этом он мечтал давно. После окончания семи классов хотел идти учиться на пчеловода, но такой возможности в их районе не было. Закончил училище механизации сельского хозяйства, затем работал трактористом, комбайнером, шофером, слесарем, каменщиком, плотником, словом, к двадцати годам имел десять рабочих специальностей. Работая, учился в вечерней школе, а закончив ее, поступил в университет, по окончании которого работал три года директором сельской средней школы. Однако потянуло в город, решил попробовать себя в роли преподавателя высшей школы. О давней своей мечте с годами вспоминал все реже и реже. Но мечта жила, особенно она не давала покоя в судные дни, когда хотелось все бросить и, наконец, реализовать ее. На сороковом году жизни решился, подал заявление об уходе из института. И вот последнее заседание кафедры: оно посвящено итогам летней экзаменационной сессии и традиционному вопросу, связанному с аттестацией преподавателей за год. Открывая заседание кафедры, заведующий заметил, что есть еще один вопрос, не указанный в повестке, который будет рассмотрен в конце заседания. Все шло как обычно: подведены итоги, выявлен процент успеваемости по факультетам, аттестованы преподаватели, Сделали десятиминутный перерыв. Это означало, что последний вопрос серьезный. После перерыва заведующий огласил заявление Ивана Васильевича Бушмалева на имя ректора института об увольнении с работы по собственному желанию. Все, как по команде, повернулись к Ивану Васильевичу, а некоторые воскликнув «Как? Почему? Куда?». «Конечно, – продолжал заведующий, мы не имеем юридического права удерживать человека, не желающего работать на кафедре, но как коллеги по работе, мы должны, прежде чем дать характеристику, высказать свое отношение к поступку. Не дав договорить заведующему, кто-то посоветовал: «Давайте послушаем Ивана Васильевича, чем он обосновывает свой уход с кафедры». Слово Ивану Васильевичу предоставили. «Буду предельно краток, – сказал Иван Васильевич, – собираюсь ехать в деревню работать пчеловодом». Его прервали, со всех сторон посыпались реплики: «Это сумасбродство, чудачество, инфантилизм». «Заколодило человека», – посочувствовал женский голос. «Вы же почти доктор наук, у вас готовая диссертация, на что себя обрекаете? Вы зачахнете там, в деревне, от скуки, от отсутствия книг, общения! Ваше реноме преподавателя таково, что Вас не поймут в ректорате. «Он хочет там совершить революцию в сельском хозяйстве вообще и в пчеловодстве в частности», – иронизировал коллега, сидевший у окна.
Перекрикивая шум голосов, Иван Васильевич заявил, что революцию он не собирается делать, а хотел бы честно работать на колхозной пасеке. «В ваших репликах явно проскальзывает дух пресловутой концепции о престижности профессии «Этика или арифметика?» – какие профессии престижные, а какие нет и соответственно этим профессиям – люди.
Не думаю, что профессия пчеловода менее значима в нашем обществе, чем философа. Вы же сами не однажды возмущались тем, что на базаре продают мед по дорогой цене за килограмм, да при этом разбавленный сахаром, с подмешанной мукой. А я хочу на совесть делать натуральный мед». Кто-то спросил: «У вас есть удостоверение на право работать пчеловодом». «Да, есть, окончил заочную школу пчеловодов», – сказал Иван Васильевич.
Было много разных выступлений. Итоги этой дискуссии неожиданно подвел все время молчавший профессор Солодилов. Он оказался единственным, ставшим на защиту доцента Бушмалева, по-своему понявшим его.
«Мы не один год, – сказал профессор, – знаем Ивана Васильевича, ничего плохого о его работе и о нем как человеке, мы не можем сказать и характеристику должны выдать такую, какую он заслуживает. Это человек, умудренный большим жизненным опытом, подобный шаг он сделал сознательно, не из прихоти или сиюминутного желания. Решиться на подобное может человек думающий, если хотите, мужественный. Сами понимаете, какая у него там будет зарплата. Ему нужно все начинать сначала, да мы даже не представляем, с какими трудностями ему придется встретиться в его новой работе, а что касается его разносторонних знаний, то он и там может читать лекции. Думаю, что там люди не глупее нас с вами». И совсем неожиданно для всех профессор заключил: «Через год я ухожу на пенсию и, если Иван Васильевич возьмет меня в помощники, серьезно говорю, я приеду к нему работать».
Так закончился разговор на кафедре, но еще предстоял разговор дома, и не менее трудный.
Сообщение о том, что он уволился из института и через три дня уезжает в деревню, вызвало бурную радость у сыновей, которые хотели бы поехать вместе с ним. Жена Вера, едва сдерживая слезы, заявила детям, что никуда они не поедут, пусть один отец едет в свою Тмутаракань, пусть один там дурью мается.
– Найдешь там какую-нибудь молодуху из доярок и заживешь на славу.
– Вера, постесняйся детей, о чем ты говоришь?
– Что думаю, то и говорю. Ты подумал о нас всех? Ребята скоро школу закончат, их нужно куда-то пристроить.
– Во-первых, это когда еще будет, а во-вторых, я не собираюсь их куда-то пристраивать, пусть сами поступают, куда хотят. Меня никто никуда не пристраивал. Ребята, выйдите на пять минут, – попросил он.
– Не выходите, – впадая в истерику, закричала Вера. Но они вышли.
– Ты что думаешь, что они пчеловодами будут, так сказать сохранят преемственность, династию создадут?
– Что же здесь плохого?
– Да, я вижу, что ты им все подсовываешь книги деревенщиков, в свою веру их собираешься обратить, чтобы они жили деревней!
– Это они сами решат, – с явным раздражением сказал Иван Васильевич, – а что касается книг деревенщиков – Абрамова, Астафьева, Белова, Шукшина, Солоухина, Распутина, то это книги выдающихся писателей, по которым будущие потомки будут изучать наше время. Их книги, может быть, скажут больше, чем сотни научных монографий о развитии деревни второй половины двадцатого века.
– Вера, – стараясь заглушить раздражение, говорил Иван Васильевич, – почему бы нам всем не поехать в деревню? Ты могла бы и там работать врачом, там всегда не хватает медиков.
– Еще чего придумаешь, что я там не видела? Нет уж поезжай один, а детей не смей переманивать. Они очень способные, а в деревне их способности завянут. Господи, – уже всхлипывала Вера, – у всех мужья как мужья, к чему-то стремятся, имеют машины, дачи, а тебя кроме книг ничего не интересовало. И еще выкинул на старости лет такую блажь.
Иван Васильевич даже подумал: «Неужели опять сорвется и опять начнет кидать с полок книги?». Она прекрасно знала, что таким образом, да еще в присутствии детей, чувствительно причинит ему боль. Как он страдал в эти минуты. Жалел ее и ненавидел в то же время. Правда, на сей раз до этого не дошло. Старший сын Игорь сказал: «Опять вас мир не берет». С некоторых пор, заметил Иван Васильевич, в присутствии Игоря она старалась сдерживать себя. Несмотря на свои пятнадцать лет, он отличался большой сдержанностью, тактом и разумностью. Она поражалась его начитанности и даже побаивалась спорить с ним. Так, ни до чего не договорившись, Иван Васильевич уехал в деревню. И сейчас, сидя на дереве, перебирая в памяти неприятные события недели, Бушмалев старался понять людей, не судил тех, которые отговаривали его от поездки в деревню, старался понять себя через близких ему людей.
Однако хватит воспоминаний. Выбор сделан, завтра на работу и надо идти обживать избушку. Хорошо бы кошку пустить по деревенскому обычаю, а то, говорят, домовой каждую ночь душить будет. Но ее нет. Ничего, пусть подушит немного, заведем со временем и кошку, и собаку.
Иван Васильевич вошел в избушку и основательно осмотрелся. В избе имелось одно окно, на небольшом столе, покрытом клеенкой, одиноко стояла железная кружка. Впритык к столу примостился топчан, сбитый из грубых досок, на топчане лежал матрац, небрежно прикрытый старым шерстяным одеялом. Одну четверть избы занимала русская печь с лежанкой, такие печи кладут только в Сибири. С ней не пропадешь даже в лютые морозы. Дрова имелись. Он приметил две спаренные поленницы, тянувшиеся от собачьей конуры до пристройки, которая, видимо, служит для хозяйственных нужд. Он разобрал немудрящий скарб, состоящий из самого необходимого. Ему вдруг захотелось, как в детстве, забраться на печь, правда подумалось: как Иванушка-дурачок. Ну и пусть, все равно многие так считают.
Вспомнилось стихотворение, написанное им два года назад, которое называлось «Ода русской печи». Последние строчки были такими:
_...Я_ностальгически_скорблю_по_русской_печи,_
_Хотя_расстался_с_нею_двадцать_лет_назад._
_Она_служила_на_Руси_тысячелетья,_
_И_двадцать_первый_век_ей_–_не_закат._
«Вот и встретился с тем, чего желал, – уже в полудреме подумал он, – хорошо, если приедут сыновья, будут мне незаменимыми помощниками. Надо их приучать к крестьянскому труду, приучать к общению с природой».
Станислав Ломакин
_СТАНИСЛАВ_ЛОМАКИН_
ХРОНИКА ОДНОГО ПОСТУПКА
Из города в районный центр Иван Васильевич Бушмалев добрался на автобусе во второй половине дня. Ему еще предстояло доехать до центральной усадьбы колхоза «Рассвет». Выяснив на автовокзале, что нужный ему автобус пойдет только через полтора часа, он подумал, что день сегодня все равно потерян, надо скоротать как-то и это время. Он потоптался около буфета, в котором кроме газированной воды и пряников ничего не было, затем отправился бродить по улицам большого села. Однако бесцельного времяпровождения не получилось. Иван Васильевич зашел в книжный магазин и застрял. По уже сформировавшейся профессиональной привычке начал рыскать по полкам, памятуя о том, что в глубинке можно купить книги, каких не купишь в крупных городах. Книги стояли в два ряда, и, перебрав их все, он-таки откопал две, которые его заинтересовали, и еще «Словарь латинских крылатых слов». Иван Васильевич всегда покупал словари, уже думая не только о себе, а о подрастающих сыновьях. Подойдя к кассе, Иван Васильевич вспомнил, что он уже не философ, а без пяти минут пчеловод, и, полистав философские книги, отнес их обратно, заплатив только за словарь. Выйдя из магазина, он решил открыть словарь и прочесть первое попавшееся выражение, которое должно дать ему направление в его новом роде деятельности. Он вспомнил Ирину Федеровну – преподавательницу латинского языка. Ее помнит не одно поколение студентов университета. Когда он учился, ей было 76 лет. Ох, как она сердилась, если студенты не выучивали правила и не запоминали крылатые выражения. Это была интеллигентка старой закваски, получившая блестящее образование в России, Германии Франции. Она переводила по меньшей мере с двух десятков языков. Иногда ей подсовывали какой-нибудь текст, она его добросовестно переводила и на вопрос, какой это язык, – отвечала: «Не знаю, не то сербский, не то хорватский, но за перевод ручаюсь».
Иван Васильевич открыл словарь на странице 521 и прочел из оды Горация: «Если ныне нам плохо, то не всегда так будет и впредь». «Ну что ж, обнадеживающее начало», – подумал он.
Приехал Иван Васильевич на центральную усадьбу колхоза перед концом рабочего дня. В конторе он застал председателя и его заместителя. В кабинете председателя из-за стола поднялся плотный, невысокого роста, усталый, в годах мужчина, назвал себя и пригласил сесть. Он был немногословен. Начал с того, что знает о намерении Ивана Васильевича принять колхозную пасеку, сказал, что его предшественник, старый пчеловод, теперь пенсионер, сдаст ему все хозяйство и на первых порах поможет.
– Что же касается жилья, то поживете пока на пасеке, там есть изба. А мы подумаем, как Вас устроить на будущее. А сейчас на второе отделение поедет мой заместитель Семен Васильевич, он попутно и подбросит Вас до пасеки.
С заместителем председателя Иван Васильевич был знаком. Именно от него узнал об освободившемся месте пчеловода, когда был в районе с лекциями. Тогда и загорелся и ждал только конца учебного года, чтобы уйти с преподавательской работы. Заместитель председателя был примерно одних с ним лет, дорогой в машине охотно рассказывал о колхозе, об урожае прошлого года, о том, что он недавно окончил сельхозинститут заочно и что раньше работал управляющим одного из отделений.
– Вожу, как видите, машину сам, и с утра до вечера верчусь как белка в колесе. Такова наша работа, – закончил он.
– А Вы почему, Иван Васильевич, решили уехать из города, может, какие-нибудь неприятности на работе? Признаться, – продолжал заместитель председателя, – тогда, на совещании в райкоме партии, после Ваших лекций думал, что шутите насчет работы и даже когда Вы позвонили вчера, что приедете, я все сомневался. Но председателю рассказал, так сказать, аттестовал Вас. Он тоже вначале не поверил: «Разыгрываешь, – говорит, – меня. Чтобы кандидат философских наук, доцент все бросил и приехал, – быть такого не может».
– А все-таки, Иван Васильевич, Вы меня извините, но на кой ляд Вам нужна эта пасека! Вы столько учились, столько знаете, мы ведь тогда слушали вас два часа и еще бы слушали, это ведь надо иметь такую память. Перед нами давно так никто не выступал, а все приезжают и шпарят по бумаге. Это ж надо, все бросить: институт, книги, научную работу... Не могу найти этому объяснение.
Иван Васильевич, все время молчавший, сказал:
– Я и сам не могу Вам объяснить, почему человек так, а не иначе поступает. Лев Толстой в своих дневниках часто ставил подобные вопросы перед собой, но не находил ответа. А Достоевский как-то заметил, что «человек – целый мир, было бы только основное побуждение в нем благородно».
Подъехали к высокому забору из досок, который тянулся вдоль кукурузного поля. Машину оставили на дороге, недалеко от пасеки.
– Это и есть наша пасека, – сказал Семен Васильевич. Подошли к воротцам, на них висел огромный замок, но было видно, что он имитировал крепость. Открылся, конечно, без ключа. Шли по вытоптанной тропинке, по обе стороны которой расположились ульи. Иван Васильевич суеверно загадал: если пчела ужалит, то начало будет плохим. Но пчелы мирно вились около домиков, деловито копошились у входа в улей.
– Вот Ваше хозяйство, – развел руками Семен Васильевич, – всего двадцать шесть ульев.
Зашли в избу. Вместо двери – рама, затянутая марлей. Чувствовалось, что в избе давно никто не был.
– Раньше, – вновь заговорил Семен Васильевич, – у Митрича всегда здесь водилась медовуха. Ох и вкусная!
– Больше не будет, – тихо сказал Иван Васильевич.
– Это почему же?
– Да так, не пью, Семен Васильевич.
– Совсем-совсем?
– Да, совсем!
– И даже по большим праздникам?
– И даже по большим праздникам. И чтобы кончить этот разговор, Иван Васильевич заметил: – Память ухудшается, и пчелы, говорят, не любят выпивших. И, стараясь перевести разговор на другую тему, добавил: – Вы знаете, что я заметил, Семен Васильевич, ведь на том поле, где сейчас растет кукуруза, раньше росла гречиха. Это было так хорошо для пчел. Конечно, пчелы могут летать и на далекие расстояния, но они израбатываются, и прежде всего израбатываются их крылья. Должен Вам заметить, Семен Васильевич, отношение к пчелам со стороны руководства совхозов и колхозов стало за последние годы плевое. Пчелы гибнут не только от химизации полей и варроатоза, но и от невнимания людей, которые считают эту отрасль хозяйства второстепенной.
– Ишь, какой глазастый! – подумал Семен Васильевич о новом пчеловоде. – Ладно, поговорим об этом в другой раз, а сейчас мне надо ехать на второе отделение. Как-нибудь на днях заскочу, попроведаю, как Вы тут устроились на новом месте.
Иван Васильевич вновь проделал путь по тропинке, провожая Семена Васильевича до машины.
Возвращался он медленно, хотелось насладиться тишиной уходящего дня, теплотой солнца, лучи которого лениво скользили по макушкам редких деревьев на территории пасеки. Воздух был наполнен запахами разнотравья. Он обратил внимание на три больших тополя, которые вместе с молодыми побегами образовали естественным путем что-то вроде маленького домашнего садика, где можно будет поставить железную печку и после работы пить чай, где можно о многом поразмыслить, подумать о дальнейшей жизни. Он сел на искривленную часть одного из тополей и стал вспоминать о событиях последних дней, предшествующих его поездке сюда. Ему часто снилась сибирская деревенька, в которой он провел свое голодное послевоенное детство. В памяти оживала одна картина: он со своими сверстниками играет в войну. Они лазят по пригонам, прячутся в хлеву, в бане. Обычно эту игру они затевали во дворе многодетной семьи Усольцевых. В этой семье было одиннадцать детей, в основном все мальчишки, так что при делении на фашистов, японцев и русских была возможность сформировать не только основной отряд, но даже резерв, который, в случае потерь с той или другой стороны, пополнялся новыми бойцами. И вот однажды во время очередной боевой операции засевшие «партизаны» услышали громкий голос самого хозяина, Кондрата Матвеевича Усольцева: «А ну, вояки, все подлетайте к крыльцу, надо вычистить бочку из-под меда, в ней кое-что осталось по стенкам». Что тут было... Около двух десятков мальчишек высыпали из своих укрытий, забыв об «убитых» и «раненых». Тут же во дворе находили кору или чистый осколок от щепы и устремлялись к бочке. Надо было видеть их в то время, когда они, с горевшими от желания глазами, серьезные, подходили строго по очереди к бочке со своими скребками и, проведя им по стенкам, отходили в хвост очереди, чтобы потом вновь оказаться у бочки.
Что и говорить, ребятишки тех лет в далекой сибирской деревне годами не видели сахара, не говоря уже о конфетах. Прошло уже столько лет, но слаще того меда он ничего не ел в жизни. Конечно, не этот случай определил его судьбу.
Желание стать пчеловодом пришло не вдруг, и это не какая-то блажь, об этом он мечтал давно. После окончания семи классов хотел идти учиться на пчеловода, но такой возможности в их районе не было. Закончил училище механизации сельского хозяйства, затем работал трактористом, комбайнером, шофером, слесарем, каменщиком, плотником, словом, к двадцати годам имел десять рабочих специальностей. Работая, учился в вечерней школе, а закончив ее, поступил в университет, по окончании которого работал три года директором сельской средней школы. Однако потянуло в город, решил попробовать себя в роли преподавателя высшей школы. О давней своей мечте с годами вспоминал все реже и реже. Но мечта жила, особенно она не давала покоя в судные дни, когда хотелось все бросить и, наконец, реализовать ее. На сороковом году жизни решился, подал заявление об уходе из института. И вот последнее заседание кафедры: оно посвящено итогам летней экзаменационной сессии и традиционному вопросу, связанному с аттестацией преподавателей за год. Открывая заседание кафедры, заведующий заметил, что есть еще один вопрос, не указанный в повестке, который будет рассмотрен в конце заседания. Все шло как обычно: подведены итоги, выявлен процент успеваемости по факультетам, аттестованы преподаватели, Сделали десятиминутный перерыв. Это означало, что последний вопрос серьезный. После перерыва заведующий огласил заявление Ивана Васильевича Бушмалева на имя ректора института об увольнении с работы по собственному желанию. Все, как по команде, повернулись к Ивану Васильевичу, а некоторые воскликнув «Как? Почему? Куда?». «Конечно, – продолжал заведующий, мы не имеем юридического права удерживать человека, не желающего работать на кафедре, но как коллеги по работе, мы должны, прежде чем дать характеристику, высказать свое отношение к поступку. Не дав договорить заведующему, кто-то посоветовал: «Давайте послушаем Ивана Васильевича, чем он обосновывает свой уход с кафедры». Слово Ивану Васильевичу предоставили. «Буду предельно краток, – сказал Иван Васильевич, – собираюсь ехать в деревню работать пчеловодом». Его прервали, со всех сторон посыпались реплики: «Это сумасбродство, чудачество, инфантилизм». «Заколодило человека», – посочувствовал женский голос. «Вы же почти доктор наук, у вас готовая диссертация, на что себя обрекаете? Вы зачахнете там, в деревне, от скуки, от отсутствия книг, общения! Ваше реноме преподавателя таково, что Вас не поймут в ректорате. «Он хочет там совершить революцию в сельском хозяйстве вообще и в пчеловодстве в частности», – иронизировал коллега, сидевший у окна.
Перекрикивая шум голосов, Иван Васильевич заявил, что революцию он не собирается делать, а хотел бы честно работать на колхозной пасеке. «В ваших репликах явно проскальзывает дух пресловутой концепции о престижности профессии «Этика или арифметика?» – какие профессии престижные, а какие нет и соответственно этим профессиям – люди.
Не думаю, что профессия пчеловода менее значима в нашем обществе, чем философа. Вы же сами не однажды возмущались тем, что на базаре продают мед по дорогой цене за килограмм, да при этом разбавленный сахаром, с подмешанной мукой. А я хочу на совесть делать натуральный мед». Кто-то спросил: «У вас есть удостоверение на право работать пчеловодом». «Да, есть, окончил заочную школу пчеловодов», – сказал Иван Васильевич.
Было много разных выступлений. Итоги этой дискуссии неожиданно подвел все время молчавший профессор Солодилов. Он оказался единственным, ставшим на защиту доцента Бушмалева, по-своему понявшим его.
«Мы не один год, – сказал профессор, – знаем Ивана Васильевича, ничего плохого о его работе и о нем как человеке, мы не можем сказать и характеристику должны выдать такую, какую он заслуживает. Это человек, умудренный большим жизненным опытом, подобный шаг он сделал сознательно, не из прихоти или сиюминутного желания. Решиться на подобное может человек думающий, если хотите, мужественный. Сами понимаете, какая у него там будет зарплата. Ему нужно все начинать сначала, да мы даже не представляем, с какими трудностями ему придется встретиться в его новой работе, а что касается его разносторонних знаний, то он и там может читать лекции. Думаю, что там люди не глупее нас с вами». И совсем неожиданно для всех профессор заключил: «Через год я ухожу на пенсию и, если Иван Васильевич возьмет меня в помощники, серьезно говорю, я приеду к нему работать».
Так закончился разговор на кафедре, но еще предстоял разговор дома, и не менее трудный.
Сообщение о том, что он уволился из института и через три дня уезжает в деревню, вызвало бурную радость у сыновей, которые хотели бы поехать вместе с ним. Жена Вера, едва сдерживая слезы, заявила детям, что никуда они не поедут, пусть один отец едет в свою Тмутаракань, пусть один там дурью мается.
– Найдешь там какую-нибудь молодуху из доярок и заживешь на славу.
– Вера, постесняйся детей, о чем ты говоришь?
– Что думаю, то и говорю. Ты подумал о нас всех? Ребята скоро школу закончат, их нужно куда-то пристроить.
– Во-первых, это когда еще будет, а во-вторых, я не собираюсь их куда-то пристраивать, пусть сами поступают, куда хотят. Меня никто никуда не пристраивал. Ребята, выйдите на пять минут, – попросил он.
– Не выходите, – впадая в истерику, закричала Вера. Но они вышли.
– Ты что думаешь, что они пчеловодами будут, так сказать сохранят преемственность, династию создадут?
– Что же здесь плохого?
– Да, я вижу, что ты им все подсовываешь книги деревенщиков, в свою веру их собираешься обратить, чтобы они жили деревней!
– Это они сами решат, – с явным раздражением сказал Иван Васильевич, – а что касается книг деревенщиков – Абрамова, Астафьева, Белова, Шукшина, Солоухина, Распутина, то это книги выдающихся писателей, по которым будущие потомки будут изучать наше время. Их книги, может быть, скажут больше, чем сотни научных монографий о развитии деревни второй половины двадцатого века.
– Вера, – стараясь заглушить раздражение, говорил Иван Васильевич, – почему бы нам всем не поехать в деревню? Ты могла бы и там работать врачом, там всегда не хватает медиков.
– Еще чего придумаешь, что я там не видела? Нет уж поезжай один, а детей не смей переманивать. Они очень способные, а в деревне их способности завянут. Господи, – уже всхлипывала Вера, – у всех мужья как мужья, к чему-то стремятся, имеют машины, дачи, а тебя кроме книг ничего не интересовало. И еще выкинул на старости лет такую блажь.
Иван Васильевич даже подумал: «Неужели опять сорвется и опять начнет кидать с полок книги?». Она прекрасно знала, что таким образом, да еще в присутствии детей, чувствительно причинит ему боль. Как он страдал в эти минуты. Жалел ее и ненавидел в то же время. Правда, на сей раз до этого не дошло. Старший сын Игорь сказал: «Опять вас мир не берет». С некоторых пор, заметил Иван Васильевич, в присутствии Игоря она старалась сдерживать себя. Несмотря на свои пятнадцать лет, он отличался большой сдержанностью, тактом и разумностью. Она поражалась его начитанности и даже побаивалась спорить с ним. Так, ни до чего не договорившись, Иван Васильевич уехал в деревню. И сейчас, сидя на дереве, перебирая в памяти неприятные события недели, Бушмалев старался понять людей, не судил тех, которые отговаривали его от поездки в деревню, старался понять себя через близких ему людей.
Однако хватит воспоминаний. Выбор сделан, завтра на работу и надо идти обживать избушку. Хорошо бы кошку пустить по деревенскому обычаю, а то, говорят, домовой каждую ночь душить будет. Но ее нет. Ничего, пусть подушит немного, заведем со временем и кошку, и собаку.
Иван Васильевич вошел в избушку и основательно осмотрелся. В избе имелось одно окно, на небольшом столе, покрытом клеенкой, одиноко стояла железная кружка. Впритык к столу примостился топчан, сбитый из грубых досок, на топчане лежал матрац, небрежно прикрытый старым шерстяным одеялом. Одну четверть избы занимала русская печь с лежанкой, такие печи кладут только в Сибири. С ней не пропадешь даже в лютые морозы. Дрова имелись. Он приметил две спаренные поленницы, тянувшиеся от собачьей конуры до пристройки, которая, видимо, служит для хозяйственных нужд. Он разобрал немудрящий скарб, состоящий из самого необходимого. Ему вдруг захотелось, как в детстве, забраться на печь, правда подумалось: как Иванушка-дурачок. Ну и пусть, все равно многие так считают.
Вспомнилось стихотворение, написанное им два года назад, которое называлось «Ода русской печи». Последние строчки были такими:
_...Я_ностальгически_скорблю_по_русской_печи,_
_Хотя_расстался_с_нею_двадцать_лет_назад._
_Она_служила_на_Руси_тысячелетья,_
_И_двадцать_первый_век_ей_–_не_закат._
«Вот и встретился с тем, чего желал, – уже в полудреме подумал он, – хорошо, если приедут сыновья, будут мне незаменимыми помощниками. Надо их приучать к крестьянскому труду, приучать к общению с природой».