Пожароопасный период
Н. В. Денисов
«МОЯ ЖЕНА СЛОМАЛА НОГУ»
С работы Павел вернулся, как всегда, поздненько, часу в восьмом. Повернул ключ в двери, шагнул в прихожую, приятно пахнувшую после улицы теплом, навстречу дочка-пятиклассница.
– А мама ногу переломила. На остановке.
– Ногу-у?.
Не снимая полушубка, не разуваясь, – в груди тревожно затрепетало, – вошел в комнату. Жена Марина с отрешенным взглядом лежала на диване.
– Может, не перелом? – он осмотрел вспухшую на сгибе ступню, осторожно прикасаясь к ней зябкими пальцами. – Может, растяжение? Ступать-то можешь?
– Ступала, пока вели от автобуса. Старичок один да мальчишка, – и у Марины блеснуло на ресницах. – Теперь, как увидала сама, пошевелить пальцами боюсь. А может, и правда растяжение, а, Паша? В кино завтра собирались.
«Кино! – горько подумал Павел. – Теперь тебе на пару месяцев только мультики по телевизору смотреть, считай, до весны».
К утру опухоль посинела, вздулась. И откладывать, как вчера, – может, обойдется! – было нечего. Решили вызывать скорую». Павел отправил дочь в школу, пошел к телефонной будке. Морозным ветерком покалывало лицо. Натоптанный тротуар скользил. Как тут не грохнешься? И грохнешься! На остановках и вовсе гололед. Сам он на городском транспорте ездил редко. На работу возили на служебном. Подкатывал к микрорайону теплый «уазик», забирал его и еще двух мужиков из соседнего дома, вез в пригородный совхоз. В эти дни заканчивали они бригадой монтаж оборудования в новом молочном комплексе. Сроки, как и везде, ударные, урезанные. И теперь, шагая к будке, он заранее представил недовольство бригадира там, на другом конце провода.
– Что тебе приспичило в отгул? – прохрипел тот спросонья. – У нас же бригадный подряд.
– Жена ногу сломала. Как совсем? Да не совсем, может, трещина. Надо везти в больницу.
Двое с дипломатами остановились возле будки, нетерпеливо переминаясь на высоких каблуках. Павел захлопнул дверцу. Завзвякивали остатки выбитых кем-то стекол. Набрал «скорую», которая тут же отозвалась:
– Адрес?
Он подивился: много не разговаривают!
– Моторный переулок девять, квартира сорок семь, третий этаж.
– Этаж не надо. Фамилия, возраст?
– Тридцать четыре. Трапезникова. Мы ногу сломали.
– Ждите.
У подъезда Павла окликнула женщина в глухом толстом платке, с двумя спортивными сумками «адидас» через плечо.
– Ситниковы-то здесь, ли чё ли, живут?
– Кто? – оторопел он от простодушного вопроса.
– Ну Ситниковы-то? Не знаешь, ли чё ли?
– Тут не деревня, я на площадке-то не всех знаю. Список был на дверях, да пацаны, наверно, содрали.
– Ой, батюшки-свет! – женщина, грузно переваливаясь под сумками, пошла к другому подъезду.
«Скорая» приехала минут через тридцать. Вошла с чемоданчиком молодая красивая докторица, кинула на стул в прихожей легкое синтетическое пальто, по-хозяйски прошла в комнату.
– Ну, показывайте, что там приключилось у вас?
Бодренькое настроение, упругая уверенность её передалась и
Марине. Она, уже собранная, готовая к отъезду, торопливо принялась разматывать бинт, которым вчера перетянули ступню. Павел стоял в дверях, разминая сигарету, не решаясь закурить.
– Тут не больно? – работала докторица.
– Терпимо.
– А тут? – поприжала опухоль на лодыжке.
Марина охнула, виновато посмотрела на Павла.
– Подозрение на перелом. Одевайтесь.
Когда начали накладывать шину, Марине стало неожиданно весело:
– Да зачем? Я так допрыгаю. А то как медвежья нога!
– Веселая больная какая, – докторица делала свое, – ну, попрыгали. А вы поддерживайте, – сказала Павлу.
В приемной городской больницы Марину записали в книгу и повезли на каталке по длинному гулкому коридору. Павел, не получив никаких указаний, увязался за каталкой, которую легко подталкивал рослый детина в халате и шапочке.
– Вам нельзя, – обернулся детина. – В рентгенкабинете просветят, определят, что и как. А вы бы раздобыли костыли.
– Костыли? – ему как-то раньше и на ум не приходило – костыли!
– Паша, ты приезжай за мной, – крикнула Марина с каталки. Детина уже заруливал за угол коридора.
.Он обежал уже две аптеки, ничего не найдя, и с удивлением и непонятным еще для себя раздражением думал, что мир так глупо, неожиданно сузился к одной заботе – найти костыли. Найти во что бы то ни стало. Все вчерашние, недавние заботы, проблемы отодвинулись, исчезли, будто их и не бывало. Этот молочный комплекс, ежеутренние поездки туда, анекдоты, разговоры о заработке, о политике. Костыли!
В центральной аптеке сказали: есть!
– Вам какие? – спросила женщина в ручном отделе.
– Женские! – растерянно сказал Павел. В очереди засмеялись. Когда вынесли костыли и он развернул упаковку, совсем сник.
– Повыше нет? – примеряя к себе и прикидывая рост Марины, спросил он.
– Да их же можно регулировать по росту вон теми винтами, – подсказал интеллигентного вида парень. – Бери, не пожалеешь!
– У меня жена ногу сломала, – не утерпел Павел.
– Бывает, кивнул парень.
Павел шел по улице и не знал, как половчей и понезаметней пристроить эти костыли. Прихватил под мышку, вроде неловко, закинул на плечо, как две палки: вовсе дурацкий вид. Остановился возле урны, содрал остатки упаковки, понес наголо, как обнаженные клинки. Прохожие оглядывались. Он представил себя со стороны: здоровый мужик в полушубке и собачьей шапке, могучих унтах – этакий работяга-северянин, и нате – с дурацкими костылями наперевес. А пусть, думалось Павлу, только бы знакомые не встретились: объясняй, что и почему.
Он втиснулся в автобус. В салоне давили, молча продирались, устраивались поудобнее. Выходить ему через три остановки, он тоже, обняв костыли, протиснулся ближе к передней двери. Девочка в вязаной шапочке с коньками запорывалась уступить ему место.
– Сиди, девочка, сиди! – остудил ее порыв Павел и неожиданно весело подумал: дела-а!
Сзади заметили, обратили внимание:
– С такими запчастями надо в такси кататься!
Павел смолчал. В другой раз не утерпел бы, отпустил реплику повеселей, но сейчас смолчал. Автобус тормознул на остановке, грузно приседая, и в салоне стало просторней. В распахнувшиеся створки дверей начался новый штурм.
– Куда лезут, куда? – не вытерпела тут женщина в мехах. – Это наш автобус, микрорайонный.
– Наш! Ишь, собственница, – отреагировал ветеран с хозяйственной сумкой. – Середина дня, а они катаются, не работают.
– Не выпускайте его у панельных, пусть прокатится до конца, – злорадно ответила женщина в мехах, – Это наш автобус.
У больницы сходили многие, и Павла благополучно вынесли на волю. Но костыли не удержал, вырвало чьим-то плечом, они грохнулись под колеса. Тетка в мехах, что выдавала громче всех про «микрорайонный», кинулась подбирать.
– Да не надо, я сам, – чуть не засмеялся Павел.
– Больной – так сидел бы дома, а то тоже лезешь в эту мясорубку. Держи крепче! – решительно сказала тетка, покачав головой.
В больнице сказали, что Трапезниковой наложили гипс и она ушла домой. Вон, мол, сколько с травмами, всех не положишь. Ушла, и всё. Справку выписали.
Голоснув костылем таксисту, – этакая шалость взыграла, – минут через пятнадцать он был дома. Марина в той же вечерней вчерашней позе возлежала на диване. Правая нога в белом аккуратненьком таком гипсовом сапожке. В глазах та же неловкость, виноватость, но она тотчас же исчезла, как Павел занес костыли.
– Меня муж подруги на машине привез, а ты мне костыли!
– Мама, какие красивые! – выбежала из другой комнаты дочь, она уже вернулась из школы.
– Это что – у тебя такой юмор, Наташка!? – засмеялась Марина.
Остаток дня Павел убирал в квартире, бегал с сумкой по магазинам. Да и надо. В холодильнике – голо. Сморщенные старые свеклы, пачки пакетных супов, бутылки кефира да в инее морозилки десяток куриных лапок воскового цвета. Марина, потроша тушки кур, не выбрасывала в мусорное ведро ни лап, ни голов, приберегала их для бездомных собачек. Вон их сколько бегает во дворе!
В другой раз упрекнул бы Павел жену – опять в доме ни крошки! Сейчас же махнул рукой – управлюсь, запасусь сам. И управился, оттаял даже морозилку, сделал запас, дня на три хватит.
Марина и раньше реагировала на его упреки с легкостью, с шуткой, без обиды. Хорошо ей с таким характером.
Еще раз он съездил в больницу, забрал рентгеновские снимки. Марина забыла, а завтра на прием в травматологическую поликлинику, где ей должны назначить лечение. Да еще позвонил в «игрушечную» организацию жены, где она работала методистом по туризму школьников. «Игрушечной» он назвал её сразу, как только Марина устроилась туда, оставив работу в школе. Поначалу он всё спрашивал, чем, мол, она занимается, какой из неё турист, когда без него даже к родственникам боится съездить. Но однажды в областной газете прочитал заметку о ней. Рассказывалось, как с ребятами в выходные дни ходила в поход в сосновый бор, как весело, разумно и с пользой для здоровья провели время. И он даже погордился за Марину.
О многом думалось в эту ночь – отдельно от жены, на диване. На четвертом десятке лет, когда этот десяток перевалил уже за вторую половину, ясно начинал он понимать, что молодость утекла, а вторая половина жизни в туманных пока очертаниях. И думалось еще о том, что не научился, как следует, чувствовать в себе солидность лет, еще не выветрился вчерашний запал и задор, а надо прибиваться к прочному берегу. В городе он прижился прочно, несколько лет работал на судостроительном заводе сварщиком, строил речные теплоходы. А потом вспомнил свою первую профессию: до армии заканчивал сельхозтехникум. Механик он. И неплохой. Да и деревня стала всё чаще манить, звать к себе давними светлыми картинами – воспоминаниями. Он и работал теперь, собственно, в сельской организации, где только контора, да начальство в городе, а они, работяги, в разъездах – ставят оборудование то в свиноводческих комплексах, то на молочных. Все эти последние пять лет так – между городом и селом.
Временами подступало сильно.
– Поедем в деревню, – говорил он Марине, – купим свой дом, я сад посажу, чтоб – березы, тополя, рябины!
– А яблони? – спрашивала она, легко соглашаясь.
– Ну и яблони. А тополя обязательно. Знаешь, какие у нас возле клуба тополя стояли! До неба крона. И дух тополиный в мае на всю деревню. Срубили их, когда клуб перестраивали. А я посажу. Свои. Возле дома.
– А я утяток разведу. Желтеньких, курносеньких. В прошлом году на вокзале у одного старичка увидела в корзине маленькие такие пухленькие комочки. Продайте, говорю, дедушка, одного. Не продал. Зачем, говорит?
«И правда, зачем одного?» – пожимал плечами Павел, начиная трезветь от своих планов.
– И еще телятки у нас будут и коза.
– Коза-то зачем? Рога одни да борода! – сердился Павел. – У нас принято коров держать. Молоко.
– Коров я боюсь! Помнишь, у твоей матери были. Я позвала: корова, корова, подойди ко мне, я тебе хлебца дам! А она голову вниз и рогами на меня.
– Вот дуреха, да она, видать, хотела, чтоб ты у неё шею почесала. Это они любят.
– Не хочу корову. А еще будут у нас два поросеночка. Я буду их мыть и целовать в розовые пятачки.
Павел хохотал, уже понимая, что разговор получается несерьезный. Игра какая-то: Марина – серьёзно! – представляла все это как бы игрой. Не понимая, что это все – труд, нелегкий, каждодневный. Но легко ей со своим характером.
– Вот ты городская, – загорался Павел в другой раз, – а много от города берешь? Вспомни, когда в последний раз в театре, на концерте были? Во-о! Не помнишь. А я, когда жил дома, у матери, каждый день ходил в кино. И артисты приезжали. Ну, а взять Наташку. Ничего не умеет, ничего не видела. Каждое лето то на юг, то в лес – в лагерь!
– Ну и что? Правильно. Ребенок же. – отвечала она
– Я в смысле приучения к труду. А в деревне.
– Ладно тебе уж! В деревне! – вздыхала Марина.
И Павел понимал, что говорили опять впустую.
Утром поймали такси, приехали в травматологическую. Поликлиника находилась в центре, в старинном каменном особняке, с лепными узорами по карнизу. Помогая жене выбраться из машины, Павел краем глаза приметил мраморную плиту на уровне окон второго этажа: «В этом доме родился и провел детские годы поэт». – золотела надпись по мрамору. Другую половину мемориальной доски забило снегом.
– А ничего был у поэта домик, а? Наверное, купеческий отпрыск какой-нибудь?
Марина не ответила. Она осваивала костыли. На лице – аж мука-мученическая. В глазах растерянность. У крыльца поликлиники тот же гололед, что и всюду в городе.
Доковыляли. Павел с паспортом, с направлением ринулся к регистратуре:
– Нам к врачу и как можно скорее!
Девушка разговаривала по телефону. Вскинула крашеные ресницы, мол, что за пожар, подождите, как все больные. Потом положила трубку, принялась писать в толстой тетради.
– Нам бы к врачу! – Павел вдруг опять почувствовал; как просыпается в нем несдержанность. Случалось это с ним редко, но случалось. И Марина знала.
– Не кипятись, – сказала она, устроясь уже на диванчике, оберегая больную ногу в шерстяном носке, натянутом поверх гипсового сапожка.
– Что у вас? Давайте документы! – строго сказала девушка.
– Мы ногу сломали!
– Тут все ноги сломали. И ничего, ждут.
В полумраке коридора изваяниями прорезалось несколько фигур. И верно: тихо и мирно сидят, помалкивают. Не шелестят, не конфликтуют. В бинтах, в повязках.
– На второй этаж, в третий кабинет, – быстро управилась девушка с его бумагами.
– Да мы же на костылях! – возмутился Павел.
– Тут все на костылях.
– Оно и видно!
Марина, наоборот, развеселилась. Занесет ногу на ступеньку, прислонится к перилам, смеется:
– Ну, картинка.
– Давай на руках занесу.
– Ты что? Тяжелая я сейчас, как мешок.
Он кипел:
– Где логика? Разве нельзя все кабинеты на первом этаже устроить. Мучают народ!
Дверь третьего кабинета оказалась сразу на площадке второго этажа. Усадив на дерматиновый диванчик Марину, он ринулся в эту дверь.
– Подождите, примем, – укоризненно глянув на Павла, сухо сказала женщина, тоже строча пером в тетрадке.
– Принимайте, очереди нет.
Он закрыл дверь, опустился рядом с женой. Молчал, хмуро оглядывая коридор второго этажа. В глубине его кой-где маячил народ – такой же сумрачный, с каменными лицами. Болезнь всех Пометила одной краской – глаза, щеки, волосы. Простучал костылями мужчина, что поднимался следом, прошла уборщица с ведром, шваброй. Затем подсела бабушка с загипсованной рукой.
– Жена твоя? – живо спросила, неожиданно по-свойски, старушка, когда Марину пригласил внезапно возникший доктор.
Павел нехотя кивнул.
– На какой работе она так ногу порушила? Где работает-то?
– Да тут, в центре, – буркнул Павел неопределенно.
– В церкви? – поняла по-своему бабуля, – Господи! А каким днем-то случилось?
– Позавчера, – не отреагировал он на «церковь». «Вот настырная бабка попалась!» – подумал.
– Третьеводни, значить. День этот, восьмое число, сколько народу сгубил в городе, – бабушка покачала руку. – Автобусом, не слыхал, двоих задавило? А он, шофер-то, только- только свадьбу отгулял, женился. Ну и что теперь – тюрьма! А парнишка молодой, после армии. А тут другое происшествие, тоже не лучше: орда с горки каталась. Теперь везде настроено этих горок. Беда прямо. Ну вот, один раскатился на досточке, а тут тоже машина подвернулась, везла чего-то. Ну он, парнишшонка, и влетел прямо под машину. И удачно, правда, не задело ни колесом, ни осью. А ить могло. Горе бы родителям, спаси бог.
– А у вас-то что с рукой, бабушка?
– А вот хлобыснулась. Ноги покатились, и я всем туловом на спину. Рука напополам, и внутре, поди, отшибла. А вышла от снохи. Сноха-то у меня хорошая, не пообижусь. Валерка, правда, варнак, стал попивать. Ну дак все равно собрали на машину, я помогла. Думаем, может, меньше будет прикладываться за рулем. А сноха, всё она, дай ей бог здоровья.
Сидели, разговаривали. Павел настроился на длинную повесть бабушки о снохе и Валерке, но растворилась дверь кабинета, вышла, стуча костылями, его Марина. *
– Следующий, – сказал из-за двери доктор.
– Ну, покостыляли, – кивнула Марина.
На другое утро Павел уехал на работу. В «уазике» сидели всей бригадой. В тепле. Густо курили. До пригородного совхоза асфальт, езда каких-нибудь полчаса. Только и дела, что успеть рассказать пару анекдотов да сигарету выкурить.
– Ну как у тебя Марина? – спросил бригадир Павла.
– Ничего, скачет. Маленькая какая-то косточка хрустнула.
– Может, что надо достать, а, Паша? Из лекарств, из дефицитных продуктов каких. Фосфор нужен, калий, я знаю. Ну чтоб побыстрей срасталось. Только моргни, организуем.
– Ничего не надо. Сам я.
– Может, она что просила? Марина.
Павел затянулся сигаретой, усмехнулся про себя: скажи кому, что просила! Это ж надо, привези, говорит, утеночка. Вот такого маленького, пушистенького, курносенького. Ну, Маринка! Скажи кому.
Февраль 1985 г.
Н. В. Денисов
«МОЯ ЖЕНА СЛОМАЛА НОГУ»
С работы Павел вернулся, как всегда, поздненько, часу в восьмом. Повернул ключ в двери, шагнул в прихожую, приятно пахнувшую после улицы теплом, навстречу дочка-пятиклассница.
– А мама ногу переломила. На остановке.
– Ногу-у?.
Не снимая полушубка, не разуваясь, – в груди тревожно затрепетало, – вошел в комнату. Жена Марина с отрешенным взглядом лежала на диване.
– Может, не перелом? – он осмотрел вспухшую на сгибе ступню, осторожно прикасаясь к ней зябкими пальцами. – Может, растяжение? Ступать-то можешь?
– Ступала, пока вели от автобуса. Старичок один да мальчишка, – и у Марины блеснуло на ресницах. – Теперь, как увидала сама, пошевелить пальцами боюсь. А может, и правда растяжение, а, Паша? В кино завтра собирались.
«Кино! – горько подумал Павел. – Теперь тебе на пару месяцев только мультики по телевизору смотреть, считай, до весны».
К утру опухоль посинела, вздулась. И откладывать, как вчера, – может, обойдется! – было нечего. Решили вызывать скорую». Павел отправил дочь в школу, пошел к телефонной будке. Морозным ветерком покалывало лицо. Натоптанный тротуар скользил. Как тут не грохнешься? И грохнешься! На остановках и вовсе гололед. Сам он на городском транспорте ездил редко. На работу возили на служебном. Подкатывал к микрорайону теплый «уазик», забирал его и еще двух мужиков из соседнего дома, вез в пригородный совхоз. В эти дни заканчивали они бригадой монтаж оборудования в новом молочном комплексе. Сроки, как и везде, ударные, урезанные. И теперь, шагая к будке, он заранее представил недовольство бригадира там, на другом конце провода.
– Что тебе приспичило в отгул? – прохрипел тот спросонья. – У нас же бригадный подряд.
– Жена ногу сломала. Как совсем? Да не совсем, может, трещина. Надо везти в больницу.
Двое с дипломатами остановились возле будки, нетерпеливо переминаясь на высоких каблуках. Павел захлопнул дверцу. Завзвякивали остатки выбитых кем-то стекол. Набрал «скорую», которая тут же отозвалась:
– Адрес?
Он подивился: много не разговаривают!
– Моторный переулок девять, квартира сорок семь, третий этаж.
– Этаж не надо. Фамилия, возраст?
– Тридцать четыре. Трапезникова. Мы ногу сломали.
– Ждите.
У подъезда Павла окликнула женщина в глухом толстом платке, с двумя спортивными сумками «адидас» через плечо.
– Ситниковы-то здесь, ли чё ли, живут?
– Кто? – оторопел он от простодушного вопроса.
– Ну Ситниковы-то? Не знаешь, ли чё ли?
– Тут не деревня, я на площадке-то не всех знаю. Список был на дверях, да пацаны, наверно, содрали.
– Ой, батюшки-свет! – женщина, грузно переваливаясь под сумками, пошла к другому подъезду.
«Скорая» приехала минут через тридцать. Вошла с чемоданчиком молодая красивая докторица, кинула на стул в прихожей легкое синтетическое пальто, по-хозяйски прошла в комнату.
– Ну, показывайте, что там приключилось у вас?
Бодренькое настроение, упругая уверенность её передалась и
Марине. Она, уже собранная, готовая к отъезду, торопливо принялась разматывать бинт, которым вчера перетянули ступню. Павел стоял в дверях, разминая сигарету, не решаясь закурить.
– Тут не больно? – работала докторица.
– Терпимо.
– А тут? – поприжала опухоль на лодыжке.
Марина охнула, виновато посмотрела на Павла.
– Подозрение на перелом. Одевайтесь.
Когда начали накладывать шину, Марине стало неожиданно весело:
– Да зачем? Я так допрыгаю. А то как медвежья нога!
– Веселая больная какая, – докторица делала свое, – ну, попрыгали. А вы поддерживайте, – сказала Павлу.
В приемной городской больницы Марину записали в книгу и повезли на каталке по длинному гулкому коридору. Павел, не получив никаких указаний, увязался за каталкой, которую легко подталкивал рослый детина в халате и шапочке.
– Вам нельзя, – обернулся детина. – В рентгенкабинете просветят, определят, что и как. А вы бы раздобыли костыли.
– Костыли? – ему как-то раньше и на ум не приходило – костыли!
– Паша, ты приезжай за мной, – крикнула Марина с каталки. Детина уже заруливал за угол коридора.
.Он обежал уже две аптеки, ничего не найдя, и с удивлением и непонятным еще для себя раздражением думал, что мир так глупо, неожиданно сузился к одной заботе – найти костыли. Найти во что бы то ни стало. Все вчерашние, недавние заботы, проблемы отодвинулись, исчезли, будто их и не бывало. Этот молочный комплекс, ежеутренние поездки туда, анекдоты, разговоры о заработке, о политике. Костыли!
В центральной аптеке сказали: есть!
– Вам какие? – спросила женщина в ручном отделе.
– Женские! – растерянно сказал Павел. В очереди засмеялись. Когда вынесли костыли и он развернул упаковку, совсем сник.
– Повыше нет? – примеряя к себе и прикидывая рост Марины, спросил он.
– Да их же можно регулировать по росту вон теми винтами, – подсказал интеллигентного вида парень. – Бери, не пожалеешь!
– У меня жена ногу сломала, – не утерпел Павел.
– Бывает, кивнул парень.
Павел шел по улице и не знал, как половчей и понезаметней пристроить эти костыли. Прихватил под мышку, вроде неловко, закинул на плечо, как две палки: вовсе дурацкий вид. Остановился возле урны, содрал остатки упаковки, понес наголо, как обнаженные клинки. Прохожие оглядывались. Он представил себя со стороны: здоровый мужик в полушубке и собачьей шапке, могучих унтах – этакий работяга-северянин, и нате – с дурацкими костылями наперевес. А пусть, думалось Павлу, только бы знакомые не встретились: объясняй, что и почему.
Он втиснулся в автобус. В салоне давили, молча продирались, устраивались поудобнее. Выходить ему через три остановки, он тоже, обняв костыли, протиснулся ближе к передней двери. Девочка в вязаной шапочке с коньками запорывалась уступить ему место.
– Сиди, девочка, сиди! – остудил ее порыв Павел и неожиданно весело подумал: дела-а!
Сзади заметили, обратили внимание:
– С такими запчастями надо в такси кататься!
Павел смолчал. В другой раз не утерпел бы, отпустил реплику повеселей, но сейчас смолчал. Автобус тормознул на остановке, грузно приседая, и в салоне стало просторней. В распахнувшиеся створки дверей начался новый штурм.
– Куда лезут, куда? – не вытерпела тут женщина в мехах. – Это наш автобус, микрорайонный.
– Наш! Ишь, собственница, – отреагировал ветеран с хозяйственной сумкой. – Середина дня, а они катаются, не работают.
– Не выпускайте его у панельных, пусть прокатится до конца, – злорадно ответила женщина в мехах, – Это наш автобус.
У больницы сходили многие, и Павла благополучно вынесли на волю. Но костыли не удержал, вырвало чьим-то плечом, они грохнулись под колеса. Тетка в мехах, что выдавала громче всех про «микрорайонный», кинулась подбирать.
– Да не надо, я сам, – чуть не засмеялся Павел.
– Больной – так сидел бы дома, а то тоже лезешь в эту мясорубку. Держи крепче! – решительно сказала тетка, покачав головой.
В больнице сказали, что Трапезниковой наложили гипс и она ушла домой. Вон, мол, сколько с травмами, всех не положишь. Ушла, и всё. Справку выписали.
Голоснув костылем таксисту, – этакая шалость взыграла, – минут через пятнадцать он был дома. Марина в той же вечерней вчерашней позе возлежала на диване. Правая нога в белом аккуратненьком таком гипсовом сапожке. В глазах та же неловкость, виноватость, но она тотчас же исчезла, как Павел занес костыли.
– Меня муж подруги на машине привез, а ты мне костыли!
– Мама, какие красивые! – выбежала из другой комнаты дочь, она уже вернулась из школы.
– Это что – у тебя такой юмор, Наташка!? – засмеялась Марина.
Остаток дня Павел убирал в квартире, бегал с сумкой по магазинам. Да и надо. В холодильнике – голо. Сморщенные старые свеклы, пачки пакетных супов, бутылки кефира да в инее морозилки десяток куриных лапок воскового цвета. Марина, потроша тушки кур, не выбрасывала в мусорное ведро ни лап, ни голов, приберегала их для бездомных собачек. Вон их сколько бегает во дворе!
В другой раз упрекнул бы Павел жену – опять в доме ни крошки! Сейчас же махнул рукой – управлюсь, запасусь сам. И управился, оттаял даже морозилку, сделал запас, дня на три хватит.
Марина и раньше реагировала на его упреки с легкостью, с шуткой, без обиды. Хорошо ей с таким характером.
Еще раз он съездил в больницу, забрал рентгеновские снимки. Марина забыла, а завтра на прием в травматологическую поликлинику, где ей должны назначить лечение. Да еще позвонил в «игрушечную» организацию жены, где она работала методистом по туризму школьников. «Игрушечной» он назвал её сразу, как только Марина устроилась туда, оставив работу в школе. Поначалу он всё спрашивал, чем, мол, она занимается, какой из неё турист, когда без него даже к родственникам боится съездить. Но однажды в областной газете прочитал заметку о ней. Рассказывалось, как с ребятами в выходные дни ходила в поход в сосновый бор, как весело, разумно и с пользой для здоровья провели время. И он даже погордился за Марину.
О многом думалось в эту ночь – отдельно от жены, на диване. На четвертом десятке лет, когда этот десяток перевалил уже за вторую половину, ясно начинал он понимать, что молодость утекла, а вторая половина жизни в туманных пока очертаниях. И думалось еще о том, что не научился, как следует, чувствовать в себе солидность лет, еще не выветрился вчерашний запал и задор, а надо прибиваться к прочному берегу. В городе он прижился прочно, несколько лет работал на судостроительном заводе сварщиком, строил речные теплоходы. А потом вспомнил свою первую профессию: до армии заканчивал сельхозтехникум. Механик он. И неплохой. Да и деревня стала всё чаще манить, звать к себе давними светлыми картинами – воспоминаниями. Он и работал теперь, собственно, в сельской организации, где только контора, да начальство в городе, а они, работяги, в разъездах – ставят оборудование то в свиноводческих комплексах, то на молочных. Все эти последние пять лет так – между городом и селом.
Временами подступало сильно.
– Поедем в деревню, – говорил он Марине, – купим свой дом, я сад посажу, чтоб – березы, тополя, рябины!
– А яблони? – спрашивала она, легко соглашаясь.
– Ну и яблони. А тополя обязательно. Знаешь, какие у нас возле клуба тополя стояли! До неба крона. И дух тополиный в мае на всю деревню. Срубили их, когда клуб перестраивали. А я посажу. Свои. Возле дома.
– А я утяток разведу. Желтеньких, курносеньких. В прошлом году на вокзале у одного старичка увидела в корзине маленькие такие пухленькие комочки. Продайте, говорю, дедушка, одного. Не продал. Зачем, говорит?
«И правда, зачем одного?» – пожимал плечами Павел, начиная трезветь от своих планов.
– И еще телятки у нас будут и коза.
– Коза-то зачем? Рога одни да борода! – сердился Павел. – У нас принято коров держать. Молоко.
– Коров я боюсь! Помнишь, у твоей матери были. Я позвала: корова, корова, подойди ко мне, я тебе хлебца дам! А она голову вниз и рогами на меня.
– Вот дуреха, да она, видать, хотела, чтоб ты у неё шею почесала. Это они любят.
– Не хочу корову. А еще будут у нас два поросеночка. Я буду их мыть и целовать в розовые пятачки.
Павел хохотал, уже понимая, что разговор получается несерьезный. Игра какая-то: Марина – серьёзно! – представляла все это как бы игрой. Не понимая, что это все – труд, нелегкий, каждодневный. Но легко ей со своим характером.
– Вот ты городская, – загорался Павел в другой раз, – а много от города берешь? Вспомни, когда в последний раз в театре, на концерте были? Во-о! Не помнишь. А я, когда жил дома, у матери, каждый день ходил в кино. И артисты приезжали. Ну, а взять Наташку. Ничего не умеет, ничего не видела. Каждое лето то на юг, то в лес – в лагерь!
– Ну и что? Правильно. Ребенок же. – отвечала она
– Я в смысле приучения к труду. А в деревне.
– Ладно тебе уж! В деревне! – вздыхала Марина.
И Павел понимал, что говорили опять впустую.
Утром поймали такси, приехали в травматологическую. Поликлиника находилась в центре, в старинном каменном особняке, с лепными узорами по карнизу. Помогая жене выбраться из машины, Павел краем глаза приметил мраморную плиту на уровне окон второго этажа: «В этом доме родился и провел детские годы поэт». – золотела надпись по мрамору. Другую половину мемориальной доски забило снегом.
– А ничего был у поэта домик, а? Наверное, купеческий отпрыск какой-нибудь?
Марина не ответила. Она осваивала костыли. На лице – аж мука-мученическая. В глазах растерянность. У крыльца поликлиники тот же гололед, что и всюду в городе.
Доковыляли. Павел с паспортом, с направлением ринулся к регистратуре:
– Нам к врачу и как можно скорее!
Девушка разговаривала по телефону. Вскинула крашеные ресницы, мол, что за пожар, подождите, как все больные. Потом положила трубку, принялась писать в толстой тетради.
– Нам бы к врачу! – Павел вдруг опять почувствовал; как просыпается в нем несдержанность. Случалось это с ним редко, но случалось. И Марина знала.
– Не кипятись, – сказала она, устроясь уже на диванчике, оберегая больную ногу в шерстяном носке, натянутом поверх гипсового сапожка.
– Что у вас? Давайте документы! – строго сказала девушка.
– Мы ногу сломали!
– Тут все ноги сломали. И ничего, ждут.
В полумраке коридора изваяниями прорезалось несколько фигур. И верно: тихо и мирно сидят, помалкивают. Не шелестят, не конфликтуют. В бинтах, в повязках.
– На второй этаж, в третий кабинет, – быстро управилась девушка с его бумагами.
– Да мы же на костылях! – возмутился Павел.
– Тут все на костылях.
– Оно и видно!
Марина, наоборот, развеселилась. Занесет ногу на ступеньку, прислонится к перилам, смеется:
– Ну, картинка.
– Давай на руках занесу.
– Ты что? Тяжелая я сейчас, как мешок.
Он кипел:
– Где логика? Разве нельзя все кабинеты на первом этаже устроить. Мучают народ!
Дверь третьего кабинета оказалась сразу на площадке второго этажа. Усадив на дерматиновый диванчик Марину, он ринулся в эту дверь.
– Подождите, примем, – укоризненно глянув на Павла, сухо сказала женщина, тоже строча пером в тетрадке.
– Принимайте, очереди нет.
Он закрыл дверь, опустился рядом с женой. Молчал, хмуро оглядывая коридор второго этажа. В глубине его кой-где маячил народ – такой же сумрачный, с каменными лицами. Болезнь всех Пометила одной краской – глаза, щеки, волосы. Простучал костылями мужчина, что поднимался следом, прошла уборщица с ведром, шваброй. Затем подсела бабушка с загипсованной рукой.
– Жена твоя? – живо спросила, неожиданно по-свойски, старушка, когда Марину пригласил внезапно возникший доктор.
Павел нехотя кивнул.
– На какой работе она так ногу порушила? Где работает-то?
– Да тут, в центре, – буркнул Павел неопределенно.
– В церкви? – поняла по-своему бабуля, – Господи! А каким днем-то случилось?
– Позавчера, – не отреагировал он на «церковь». «Вот настырная бабка попалась!» – подумал.
– Третьеводни, значить. День этот, восьмое число, сколько народу сгубил в городе, – бабушка покачала руку. – Автобусом, не слыхал, двоих задавило? А он, шофер-то, только- только свадьбу отгулял, женился. Ну и что теперь – тюрьма! А парнишка молодой, после армии. А тут другое происшествие, тоже не лучше: орда с горки каталась. Теперь везде настроено этих горок. Беда прямо. Ну вот, один раскатился на досточке, а тут тоже машина подвернулась, везла чего-то. Ну он, парнишшонка, и влетел прямо под машину. И удачно, правда, не задело ни колесом, ни осью. А ить могло. Горе бы родителям, спаси бог.
– А у вас-то что с рукой, бабушка?
– А вот хлобыснулась. Ноги покатились, и я всем туловом на спину. Рука напополам, и внутре, поди, отшибла. А вышла от снохи. Сноха-то у меня хорошая, не пообижусь. Валерка, правда, варнак, стал попивать. Ну дак все равно собрали на машину, я помогла. Думаем, может, меньше будет прикладываться за рулем. А сноха, всё она, дай ей бог здоровья.
Сидели, разговаривали. Павел настроился на длинную повесть бабушки о снохе и Валерке, но растворилась дверь кабинета, вышла, стуча костылями, его Марина. *
– Следующий, – сказал из-за двери доктор.
– Ну, покостыляли, – кивнула Марина.
На другое утро Павел уехал на работу. В «уазике» сидели всей бригадой. В тепле. Густо курили. До пригородного совхоза асфальт, езда каких-нибудь полчаса. Только и дела, что успеть рассказать пару анекдотов да сигарету выкурить.
– Ну как у тебя Марина? – спросил бригадир Павла.
– Ничего, скачет. Маленькая какая-то косточка хрустнула.
– Может, что надо достать, а, Паша? Из лекарств, из дефицитных продуктов каких. Фосфор нужен, калий, я знаю. Ну чтоб побыстрей срасталось. Только моргни, организуем.
– Ничего не надо. Сам я.
– Может, она что просила? Марина.
Павел затянулся сигаретой, усмехнулся про себя: скажи кому, что просила! Это ж надо, привези, говорит, утеночка. Вот такого маленького, пушистенького, курносенького. Ну, Маринка! Скажи кому.
Февраль 1985 г.