Николай Ольков В 3-х томах Том III








Птица, залетевшая в окно





Повесть


1

-  Сказывают, Кириченко помер?

-  Хватилась! Ишо вчерась. Паралик его разбил. Как увезли в район, так и помер.

-  Отпил, прости Господи!

-  Да, уж попил! Замены таперича в деревне ему нетука.

-  И что ты ни говаривала? А евоные сынки подрастают? В школе две цифры в одну скласть не умеют, а бражку делают. Я не видала, кума Анна сказывала.

Бабы сидели на старом, источенном жуками бревне, которое осталось от строительства избы и называлось, кто как умел: то скамеечкой, то завалинкой. «Пошли, посидим на завалинке». На зиму в деревне первые венцы избы или домика окапывали землёй, заваливали,оттуль и завалинка, весной землю отгребали, чтобы бревна не прели. Никто никогда на завалинке не сидел, а вот возьми ты за рупь двадцать - прижилось, и всякому понятно.

Собирались, когда управляли скотину, с кем-то из молодых отправляли молоко на молоканку, ужинали картошкой в мундирах, сваренной прямо на ограде на таганке. Обруч о трёх ногах ставили посреди ограды, чтобы не дай Бог что не вспыхнул сарай или пригон, под него сухой щепы либо прутиков сухих, специально нарубленных, дрова на такую мелочь изводить считалось глупостью. В обруч ставили чугунок с картошкой, на сухом огне вода вскипала быстро, время от времени ножом протыкали картошку и определяли готовность. Картошка сибирская во все времена была скусной, мундир на ней лопался, крахмал так и пёр, выворачивался на обе стороны. Картоху хозяйка вываливала на чистую доску прямо посреди стола, тут же блюдо с огурцом, горсть пера лукового, капуста кислая из прошлых припасов. На ужин хлеб не полагался, а вот маленьким, если есть в семье, по кружке молока наливали.

-  Киричонка-то резать будут или так отдадут?

-  А чего у него резать? Руку с войны не принёс, да и так худой да грязной.

Грузная Дарья Поликарповна хохотнула:

-  Девки, теперича дело прошло, а я ведь перед войной с Ванькой-то погуливала. Правда, мелковат он был росточком, но не скажи, кума, лишнего, не гневи Бога: как мужик был исправной, я в колхозной бригаде всех мужиков на ощупь знала, а Ваньку на отличку помнила.

-  Знам, знам, - с улыбочкой пропела слепая Галя.

-  А пошто взамуж за ним не пошла? - спросила Евдокия, вычерчивая своим костыльком крестики на песке.

 -  Да теперь уж и не помню, то ли жила с кем, то ли он не позвал.

Подошла Парасковья Михайловна, старуха крепкая, из большой семьи соседнего уезда в деревню замуж вышла, вот и спаслась, а родных всех отправили на Север.

-  Сын мой из конторы пришёл, сказывал, что кто-то был в районе и Ваньку видал.

-  Живого?

-  Откуда живого, если он ещё вчера помер? Говорит, чёрный весь, и лицо, и руки.

-  Знамо дело! - Федора Касьяниха подняла голову и окинула компанию суровым взглядом. - Ты тоже брякнула: паралик! Паралик - он в голове от большого ума образуется, а Ванька-то тутака причём? Он же с вина сгорел. И спору нет. Вино в нем спирт копило-копило, вот и вспыхнул, сгорел, и внутри у Ваньки теперь ничешеньки нет, так изо рта дымок и пошёл.

Парасковья Михайловна аж привстала при всей своей полноте:

-  Ну, у тебя ни стыда, ни совести, судишь, как будто видала.

-  Сужу, оттого что знаю, - проворчала Касьяниха. - Хошь знать, Иван сам говорил, что уж раза по три в окошко какая-то чёрная птица залетала, а то на раму сядет и стучит. К покойнику это. И не спорьте. Старики примечали. Вот и случилось.

Матрена Кулебякина перекрестилась:

- Врёшь ты все. А вот сказано в писанье, что придёт Господь и поднимет мёртвых. И чего? Ванька встанет, а нутра нет. И как жить?

Все промолчали. На ночь глядя, о страшном говорить опасались.

Поликарп Евдинович сидел у приоткрытой створки и весь разговор слышал, только себя не обнаруживал. К его домишку на завалинку и собирались по приглашению Кристиньи Васильевны, она заманивала гостей то семечками, то первыми огурцами, то стряпней, на которую была большая мастерица. Кристинью Васильевну схоронили, а первой же весной, как только чуть стало пригревать, потянулись старухи на знакомое место. Прасковья Михайловна, которая доводилась сватьей, как-то стукнула в створку:

- Сват, мы тут посидим, тебя не потревожим? Привадила нас Васильевна, царства ей небесного!

-  Сидите. Стряпни не имею, а вот семечками могу угостить.

Так и повелось.

Поликарп вздохнул: тяжело ему без Васильевны, считай, полвека прожили душа в душу, деток Бог дал, друг за другом ухаживали. Поликарп плотник был славный, ни одна работа без него не обходилась. И вот как-то после обеда, перекусив, что было в узелках, заговорили мужики о бабах. Да не о своих, а кто где на стороне какие номера откалывал. И выпала очередь сказывать Поликарпу Евдиновичу. Он помолчал, докурил самокрутку, вдавил окурок в жирную глину и сказал:

- Я, ребята, иных женщин, окромя Крестины, не знаю и знать не желаю. Вот такой мой сказ.

Мишка Плешин, блудливый мужичишка, он и начал тот разговор, ужом взвился:

- Врёшь ты, дядя Поликарп, проще сказать - вводишь коллектив в заблуждение. Мы в своих грехах признались для общей пользы и радости, а ты в сторонке решил остаться? Чистеньким хочешь быть? Не получится!

Поликарп спокойно ответил:

- Сядь, Михаил, я все слышал, и про заслуги твои с сомнением, только отвечаю, как и должно быть: святая правда, что не изменял я жене своей, и хватит об этом. Ежели на то пошло, так это личное дело мое и каждого, да и хвастать тут особо нечем.

-  Дядя Поликарп! - не унимался Мишка. - Ты признайся, а то я тебя на чистую водицу выведу. Ты помнишь, на курорте был у Черных морей? И с артисткой крутил, которая из «Тихого Дона»? Ты тогда и фотокарточки привозил. А баба моя на почте работала, дак она письма еёные вскрывала и читала. И ты хочешь сказать, что устоял против такого натиска?

Поликарп улыбнулся:

- Дурак ты, Мишка, и мысли твои дурацкие. Она народная артистка, на танцах пригласила меня, а я в молодости вальс крутил, только в конце музыки приземлялся. Конечно, ей понравилось. И я поглянулся, интересно ей, городской, из такого круга, поговорить с человеком от земли, деревенским. Каждый вечер встречались и гуляли.

- Дядя Поликарп, да если по кинокартине, она тебя в первый же вечер должна была сомустить! Такая баба!

- Умная и скромная, и письма писала душевные, и Кристине моей завидовала, какой у неё муж. Все, Михаил, ты бы топором так работал, как языком, цены бы тебе не было...

Она болела недолго, так и говорила:

- Я тебя, Карпуша, не буду мучить, скоро уберусь. А ты живи, присмотришь какую бабочку - веди, я в обиде не буду.

Он сидел рядом с кроватью и держал её руку, слышал последний вдох, лёгкую судорогу и последнее движение вытягивающегося тела. Когда женщины омыли покойницу, обрядили и положили на лавку, он опять сидел рядом, не вставая положенных два дня. Ночью, когда все уходили, он открывал простынку с её лица, молча смотрел и плакал.

После похорон сорок дней не выходил из дома, поговаривали разное: то ли умом сшевелился, то ли горькую пьёт. Сороковины отводили родственники, Поликарп, исхудавший, обросший, молча выпил полный стакан водки:

- Прости меня, Кристюшка моя дорогая, только с сегодняшнего дня думать о тебе перестаю, а то уж видения мне являются.

Натопил баню, сходил постригся к Прокопью Александровичу, после бани побрился и впервые за сорок дней сварил супчик. Началась новая жизнь...

На другой день к обеду привезли Ивана Кирикова, ночь ночевал дома, а часам к десяти стали подходить люди. Это в деревне так заведено, прийти к покойному, помолчать, потом вслед процессии бросить три горсти землицы, а то и сходить на могилки, там попрощаться. Иван все послевоенные годы прожил незаметно для людей, в колхозе выполнял самую простую работу, больше по сторожению, но охранник из него выходил неважный. С вечера прихватывал банку бражки, пил глоточками, но ему хватало, и через пару часов можно было не только барахло - самого сторожа утащить.

-  Да... - говорил каждый, выходя из скорбной избы.

-  Хоть и пил, а никому худого не сделал.

-  Никому. Что попросишь - всегда поможет.

Прокопий Александрович, воевавший вместе с Иваном, вышел из избы и вытер слезу:

-  Он меня на фронте два раза спас. Однажды послали нас впереди роты бежать, как дозор, я передом, Иван приотстал. Прошли с полкилометра, лес реденький, и слышу сзади выстрел, оглянулся, а Иван на берёзу показыват в стороне от тропинки. Снайпер сидел, я прошляпил, а Иван усёк, что тот в мою сторону ствол повернул. Ну, и бахнул его из карабина. А второй раз на минное поле нарвались, опять я передом бегу, в зубах крови нет, все вши под пилоткой со страху примерли, а Иван опять чуть отстал. А потом со всего лету ударился об меня, сбил с ног, и сам пластом пал, только мина уже сработала. Вот тогда ему руку-то и оторвало.




2

Поликарп Евдинович хватил горя за свою жизнь, только никто о том не знал, разве покойная Кристинья Васильевна чего от него слышала, и то навряд ли, а вот на тебе, чужому человеку, постояльцу своему в трезвом ночном разговоре обо всем поведал. Почему не убоялся, что человече этот может быть не столько порядочным, сколь показался Поликарпу, а может и не думал он о последующем, бывает такое с русским человеком, что надо высказаться, а там хоть не рассветай. Вот и тут подобный случай.

Постояльца того сельсовет направил, секретарша привела:

-  Прими, Поликарп Евдинович, у тебя и хоромы позволяют, и тишина в дому, а человек это важный, и дела его мне не ведомы.

Познакомились, хозяин ужин сгоношил, распечатал бутылочку «Московской», приняли по стаканчику, закусили. Зима, на каждом деревенском столе мясо не выводится, солонина всяческая: грузди, капуста, огурец, помидоры. Покойница мастерица была, и Поликарп перенял все хитрости, у них помидоры, например, и в марте месяце были как свеженькие. Ну, одни речи, другие, гость и спрашивает:

- Поликарп Евдинович, судя по годам, вы и первую мировую захватили, и гражданскую, да и в Отечественной тоже пришлось постоять?

- Истинно так, молодой человек, всего отведал. Могу рассказать, коли интерес есть. Родился я ещё в прошлом веке, так что к Германской в аккурат созрел. Грамоту знал, потому сразу попал на подготовку и получил унтера, было такое звание - не солдат, да и не офицер, так, середне. Хаживал и в штыковую, помню и австрияку, которого первым на нож взял. Мерзко это, но война, присягали царю и Отечеству, за них и «ура» кричали. Только смотрю я - не все ладно в армии. То снарядов не подбросят, то кормить перестанут, а места такие, что население куска хлеба не даст русскому. Стали вылупляться разные людишки, с речами про замирение, про братанье, один так и высказался:

-  Немец вам не враг, он такой же пролетарий и крестьянин, как и вы, потому делить вам нечего, у них и у вас враг один: капиталисты и помещики. Надо поворачивать оружие против царя и устанавливать на всей земле диктатуру пролетариата.

Мне интересно, я и спрашиваю:

- Диктатура, как можно понять, это власть, тогда отчего только пролетарская, а не народная? Крестьянина вы не берете в свою власть?

А он отвечает, несчастный:

- Крестьянин - элемент несознательный, он до революции не дорос ещё, вот мы его и будем воспитывать и приобщать. Но теперь не об том речь, а надо командиров ваших убирать и избирать комиссаров в каждом полку, и чтоб командир строго комиссару подчинялся. Вот тогда побратаемся с немцами и пойдём на царизм.

Ну, это я так кратко сложил все речи в одну, чтоб понятней было. И опять непонятно, как эти людишки к нам пробираются, почему никто из офицеров в это время не появится, чтобы порядок навести. И случись такая неприятность: этот упырь нас агитирует к примирению, немцев братьями называет, а они в это время по нашему митингу артиллерийский огонь открыли. Я тогда схватил винтовку и застрелил того агитатора.

Дальше-больше, и братания, и дезертирство начались. Командир полка у нас был хороший человек, подполковник Бековский, я к нему:

-  Господин подполковник, научите, что делать честному человеку и солдату.

Так я с подполковником и остался, сперва к Врангелю примкнули, со своими братьями воевали, но я не чувствовал вины, за мной были присяга и государь, хотя и отрёкшийся. Мы не верили в отречение, и подполковник объявил, что это все подстроено, чтобы народ с толку сбить. За море мы не побежали, пристроились к Колчаку, но красные теснят, порядка в войсках не стало, уже за Уралом в открытую разрешалось мародёрство. Подполковник Бековский собрал нас, кто с ним пошёл, и сказал такие слова, какие я никогда не забуду:

- Похоже на то, братцы, что Россия продана жидам окончательно, наш верховный тоже не промах, о своей будущей жизни позаботился, сундуки золота везёт, полк на охране держит. Потому не вижу смысла служить ни белым, ни красным. Данной мне властью освобождаю вас от присяги и полк распускаю. Простите меня, братцы, что слишком поздно разобрался, кто есть кто.

Обнялись мы с ним, и в разные стороны. Я один шёл, все лесами, в деревни заходил только ночью, выслеживал, чтобы красные не стояли и заходил. Под ружьём и хлеб брал, и сало, и сапоги погоднее. В лесу же наткнулся на трёх убитых красноармейцев, у одного документ нашёл: Раздорской Поликарп Евдинович. Взял, до Омска добрался, тут уж советская власть, а куда дале - не знаю, на родину к Волге дорога дальняя, да и не ждёт никто, все родные в голодные годы примерли. Подсел к таким же горемыкам, раненые, идут домой. Толковые ребята, сразу сообразили, кто я есть. Говорят:

- Тут госпиталь недалеко, если изловчишься раздобыть бумагу про ранение, смело можешь к властям обращаться и притулиться где в деревне.

Надо было сказать, что при расставании подполковник Бековский отдал мне свои золотые часы, подарок от государя императора. Пришёл в госпиталь, пригляделся, бегает в белом халате молодой, чернявенький, говорят, он старший и есть. Я к нему, так, мол, и так, был контужен, отправлен домой, а на вокзале мешок с барахлом украли у сонного, а там справки и лекарства от головы. При мне только красноармейская книжка и осталась. И подаю ему бумагу. Он глянул и радостно так улыбнулся:

- Как же так, красноармеец Раздорский, неделю назад я тебя выписал с пулевым ранением в руку, а ты сегодня уже с контузией?

Деваться некуда, достаю часы, кладу на стол:

- Господин доктор, напиши бумагу про ранение, и я уйду. А нет - обоим не жить, застрелю я тебя из нагана. — А у самого рука в кармане. - Какая тебе выгода, если я тебя шлёпну, а так я при документе, а ты с часами золотыми, да ещё царскими.

Врач часы повертел, засмеялся:

-  Черт с тобой, солдат, бумагу я сделаю, а ты не боишься, что вслед за тобой отправлю комендатуру?

-  Не боюсь, - отвечаю, - потому что не дурак же ты, документ белогвардейцу выдал, да ещё часики поимел. Да и не побегу я сразу, за тобой незаметно часика три следить стану, чтобы ты глупостей не натворил.

На том и расстались. Трое суток просидел на одной квартире, только потом подался на вокзал, забился в вагон и в Ишиме вышел. Несколько дней шёл, потом свалил меня тиф, прямо у дороги. И ехала подвода деревенская, увидели меня, отец вроде в сторону, а дочка упросила подобрать солдатика. Выходила меня Кристиньюшка, подняла на ноги, а отпускать не хочет, все отцу приговаривает, что слаб ещё Поликарп. Отец и сам видит, что не отпустит дочка этого человека, так нас и благословил.

А зимой полыхнуло восстание, крестьянский мятеж, вы его зовёте кулацко-эсеровским. Тесть мой хозяин был самостоятельный, собрал отряд единомысленников, я, конечно, в стороне остаться не мог, власть и коммунистов побили, пошли по ближним сёлам порядок наводить. Я понимал, что мятеж наш обречён, он стихийный, подготовки нет, поддержки никакой, хотя командующий, молодой паренёк Григорий Данилович Атаманов, уверял, что солдаты - те же крестьяне, примкнут. Не примкнули. Первый полк, правда, стрелять отказался, его разоружили и заперли в казарме, зато новые пришли. Наша задача была Ишим взять, железную дорогу перехватить, чтобы составы с хлебом в Рассею не пустить. Дело прошлое, но возьми мы станцию - через месяц в обех столицах народ от голода взвыл и разнёс бы Кремль со Смольным. Не вышло, три попытки делали, сотни людей положили, но с пикой и винтовкой против пулемёта не попрёшь. Вот тогда и показала советская власть свою любовь к русскому народу, красные командиры деревни прямой наводкой из пушек расстреливали, пленных повстанцев в шеренги строили и из пулемётов косили. Я с ребятами попал в засаду, связали, увезли в тюрьму. Через месяц вызывают на следствие, глаза поднимаю, а за столом подполковник Бековский сидит, правда, мундирчик на нем уже красноармейский. Я в удивлении, а он вовсе смущён:

- Объясни, как получил новую фамилию?

Объяснил. И сам задаю вопрос:

- А вы, господин подполковник, когда успели переодеться?

Он встал, открыл дверь кабинета, удостоверился, что нет никого, сел на стул:

- Я бежал в Екатеринбург, там связался с офицерским подпольем, помогли сделать новые документы, по которым я отчаянно сражался с тем же Врангелем и гнал Колчака. Обошлось, поверили, видимо, не до тонких проверок, направили в военный комиссариат, теперь вот занимаюсь расследованием. Тебя я вытащу из тюрьмы, тут никакого порядка в делах нет, подложу несколько протоколов, по которым ты, скажем, кашеваром был у бандитов.

Я даже с табуретки вскочил:

- Спасибо, господин или товарищ, не знаю, как обозначить, но обидели вы меня крепко, а потому никаких сделок, я под трибунал, и ты со мной следом. Как вы могли, боевой офицер, пример для солдата, так жидко обмараться? Вызывай конвой, мне противно на тебя смотреть. И не бледней, я не выдам, мне это мерзко.

Бековский опять открыл дверь - никого. Подошёл сзади, положил руки мне на плечи:

- Спасибо, солдат, за верность и правду. Слушать не очень приятно твои речи, только гордостью за русский народ и спасался в эти минуты. Открою тебе свою тайну: я так и остался офицером русской армии, а здесь выполняю задание центра. Моя задача - спасти лучшую часть восставших, и я это делаю. Знай, солдат, если будет клич, он и к тебе. Мы считаем, что ещё не поздно.

-  Почему ваш центр не возглавил мятеж, мы же задыхались без толкового руководства!

Бековский закрыл лицо руками:

-  Стыдно, но упустили момент, все случилось столь скоро, что мы ничего не успели предпринять. Но ещё не все потеряно. Большевики планируют крупные акции в деревне, будет проведена кооперация, иными словами, обобществление всего имущества и ликвидация частной собственности. Вот тогда мы поднимем Россию. Так, на сегодня довольно, в камере ни с кем не общайся, ничего не говори. Дай мне неделю, и я отпущу тебя чистым.

Я ему поверил, хотя сомневался, что местные не знают меня и моего тестя, он-то вовсе заметным был человеком, справа от Ата- манова часто стоял. В камере уединился, прикинулся больным, ни с кем не говорил, только как-то утром, это уже май, солнце встало и в наше окошко заглядыват, разбудил меня арестант и говорит:

-  Тестя твоего вчера шлёпнули.

-  Откуда узнал?

-  Ночью с допроса нашего деревенского привели, он слышал от конвойных, что они сами водили за стенку.

Я опять лёг, словно известие меня не интересует, а сам думаю, что если тестя расстреляли, то ниточку они правильную тянут, а на другом конце я со своим походом от Голышмановской до Называевской, не могут они его пропустить. Мы тогда с десятком отчаянных парней потешили демона в сердце своём, в каждой волости находили укрывшихся на первых порах, разбирались скоро, никого не оставили. Да...

Через пару дней ведут к следователю, сидит молодой парень, бумажки полистал и говорит радостно:

-  На тебя, Раздорский, обвинительного материала не собрано, так что свободен.

Меня черт за язык дёрнул:

-  А ты чему радуешься?

Паренёк засмеялся:

- Отпускать на волю человека приятней, чем в трибунал да к расстрелу. Я человек новый, никак не привыкну. Ладно, иди, пока не завернули.

Так я вышел сухим из такой грязи, что вспомнить страшно. Дома плач, тестя схоронили, хозяйство разорено, чем жить - не знаю. Подался работником к одному хмырю, он восставших поддерживал, мясо и хлеб поставлял, но тихонько, лишние не знали. А подполковника своего я больше не видел, и даже фамилии его новой не знал.

Как колхозы создавали, как крестьянина изнасиловали, про то вспоминать не буду. На Финскую войну не успел, пока собирали, там уж замирение вышло. Я не большой грамотей, а газеты между строчек читать научился. Пишут о мире, а кругом война идёт, Гитлер воюет с Англией, а с ненавистными Советами бумагу подписывал Старшего сына Гаврилу на действительную призвали, младшие дома, в колхозе. Я Кристиньюшку потихоньку приучаю к самостоятельности, ребятишек тоже. Тестюшкины заначки нашёл в погребе, когда задумал накат заменить, умудрился же сумку кожаную изнутри на перекрытия запихать. И тут вспомнил я, что уже в тюрьме тесть шепнул мне:

-  Если Бог даст выйти, погреб перекрой летом. Не забудь. Или Гаврилке дай знать. И чтоб непременно перекрыли, даже если выселять станут.

Грешным делом, подумал, что от побоев тронулся старик, а он вон что предвидел: вскроем погреб - непременно сумку найдём. А там царские золотые, горстка камушков. Кристюшка прибрала все, я горсть монет свозил в Петропавловск, знакомые киргизы купили и ещё просили привозить. Я их адреса записал и опять же хозяйке: вдруг не придётся самому?

На войну меня привезли под Ленинград, сформировали из сибиряков штурмовую роту. Ну, чтобы понятней, такая рота, которая жить не хочет и каждую минуту ждёт команду «Вперёд!», а что впереди - никому не ведомо. Просто надо взять высотку или деревню, быстро надо, на то и рота. Вроде и не штрафники, видел я потом и эту породу, но спуска никакого не было. Командовал нами молодой лейтенант, из наших краёв, Ермаков Иван. Теперь диву даюсь: половине солдат в сыновья подходил, а за отца родного почитали. Отчаянный и толковый командир, но сгорел за нашего брата. Жулик сидел на снабжении, вместо полушубков выдал нам телогрейки. Ваня наш пошёл разбираться и не вернулся, морду набил тому капитану и под трибунал. Сказывали, что вмешался кто-то из большого начальства, от трибунала отвёл, вроде как партбилетом ограничились.

Ну вот, рванулись мы как-то, а фашист нас так встретил, будто ждал. Это как надо русского мужика напужать, чтобы он в незнакомое болото полез? Полезли все, кому жить охота. Чем дальше, тем глубже, а он, падла, с сухого бережка головы поднять не даёт. Выбрал я кочку посолидней, спрятался за ней, винтовку между кочек положил, как перекладину. Час стоим, два, вроде тихо стало, а как только один высунулся, тут же сняли. Караулят, сукины дети. Ночь настала - не уходят, машины подогнали, фарами светят. Только шевельнулся - выстрел. Видно, игру такую придумали. А ноябрь месяц, морозец стукнул, болотная жижа схватыватся у тебя под горлом. Спать охота больше, чем жрать. Я голову в кочку, дреманул чуток, очнулся - лёд вокруг шеи в палец. Ну, думаю, либо усну и утону, либо не выдержу и рвану спасаться, а там будь что будет. Двое суток мы так простояли, из сотни вышли только пятнадцать. Мне сестричка кружку спирту налила, я выпил и спать. Вот так бывало.

Потом перевели меня в полковую разведку, оттуда в дивизионную. Я ни одного человека не знал, кто бы такому повышению радовался. Кормили, конечно, на убой, но тренировки, учения, а мне за сорок. Задания пустяковые нам не давали, нас находили, когда уже безвыходно: надо языка срочно, у командующего данные расходятся. Раза два сходили нормально, приволокли, кого надо. А потом сами попали, завернули нам головы, как курятам, и приволокли в блиндаж. Старшина у нас был, золотой человек, но всегда ему надо на отличку. Не раз было говорено: в тыл идёшь, сними свои ордена, да и положено так. Он одёргивал:

- Мои ордена кровью заработаны, а если попаду к фашистам, пусть знают, кто есть такой старшина Шкурко.

Ну, дохвалился. Немцы на ордена любоваться не стали, вывели старшину за дверь и шлёпнули. Мы поупирались, но за старшиной идти не хочется, потому рассказали, что знали. Старший, которому переводили, по картам своим сверился, кивнул и велел отправить в ближайший лагерь. Мы тогда ещё не знали, что старшине больше повезло. В лагере есть почти не дают, баланда, у меня такую и свиньи не знали. Через пару дней жестокий понос, а это верная гибель.

Утром выстраивают нас в шеренгу, команда «Равняйсь! Смирно!», а мы как стояли, так и стоим. «Равнение на средину!» Три или четыре офицера в центре площадки, один выходит вперёд и начинает по-нашему говорить. И до того мне голос этот знакомый, что, хоть плачь, а вспомнить не могу. В лицо гляжу - лицо плохо видно, сумерки, да и зрение я потерял основательно. А говорил он то, что нам в первый же день разъяснил раненый пленный, видно, из комсостава, но ребята не выдали: будут агитировать переходить на сторону фашистов и бить своих, так что будьте готовы, солдатики, у кого кишка тонка или кто зло на советскую власть имеет, те перейдут. И будут прокляты своим народом, и дети их будут прокляты! После таких слов в самом деле подумаешь, не лучше ли сдохнуть в лагере, чем семью подставлять.

Офицер говорил недолго, но конкретно: кто соглашается служить великому рейху, тот будет жить, остальные пойдут на каторжные работы, как будто тут мы почти у Христа за пазухой. И стал он ходить вдоль нашей шеренги, и чем ближе ко мне, тем яснее вижу своего спасителя от 21 года, бывшего подполковника Бековского. Постарел, но держится прямо, а немецкая форма к нему не льнёт, в мундире русского подполковника он истинным молодцом был. Напротив меня остановился, долго смотрел, потом улыбнулся:

- Да, солдат, действительно, оказывается, земля круглая. Признаюсь, не ожидал, но наша встреча - добрый знак, и прежде всего тебе. У тебя есть шанс заручиться доверием командования и сделать хорошую карьеру. Я расскажу господину Гольдбергу о твоей борьбе с советами, и ты быстро пойдёшь в гору. Господин Гольдберг...

Дальше он говорил по-немецки, но по тому, как светлело лицо офицера, я понял, что Бековский докладывает об удачной находке. Они ещё перебросились парой фраз, и оба подошли ко мне.

- Мы с господином Гольдбергом решили тебя не торопить, ты подумай сегодня, а завтра выступишь перед лагерем и призовёшь всех на борьбу с коммунистами. Ты расскажешь своё участие в восстании, люди это оценят. Действуй, солдат, кстати, напомни фамилию.

-  Вам первую или вторую?

Бековский вскинул брови:

-  А была и первая?

-  Когда мы с вами за царя и Отечество воевали с этими ребятами, - я кивнул на офицеров, - фамилия моя была Сухарев. Потом, когда кинули мы с вами Россию на коммунистов, пришлось стать Раздорским.

-  Довольно об этом, лучше подумай, что скажешь завтра.

-  Подумаю, - пообещал я.

Ночью не спал совсем. Откажусь - сразу приму смерть, хоть не мучиться. Соглашусь - что из этого выйдет? На передовую не пошлют, поопасаются, что сбегу. Будут на карательных операциях держать, как последнего мерзавца. Советы и коммунисты мне родными так и не стали, я при них много чего хлебнул, но ведь Родина все-таки там, вот здесь, на этих болотах. И семья там, и Христюшка, и Ганя, и девчонки. С ними-то как?

И решил я предложить господам офицерам игру: я соглашаюсь, прохожу подготовку, чтобы отправили меня в Россию для диверсий, для шпионажа или как там у них. Сразу напомню господину бывшему подполковнику, что вожжи всегда в его руках, потому что, если вдруг пропаду или не вернусь, он может сообщить советским органам и про участие в банде, и про плен, и про согласие на сотрудничество. Сам для себя решаю: если не согласятся, пусть расстреливают.

Утром меня привели к подполковнику. На столе стояла тарелка супа и сковорода с жареной картошкой.

-  Позавтракай, солдат, потом поговорим.

Я стал есть, но осторожно, после голодухи боялся окочуриться. Когда отодвинул посуду, хозяин встал и прошёлся по комнате:

- Ты можешь называть меня господином подполковником, я тут повышения не получил. Ты так и будешь Раздорский. Что же ты надумал, дорогой Раздорский?

Мне шибко пришлось себя сдерживать, потому что слишком многое поставлено на карту, да что там многое - все. Подполковник выслушал, даже одобрительно кивнул, когда я сказал о вожжах.

-  Меня настораживает, что ты сразу запросился в Россию. Конечно, тебя расстреляют сразу, как только я передам сведения в органы. Что тебя туда влечёт?

Мне тяжело далось это слово, но я его сказал:

-  Месть.

Подполковник ещё походил по комнате, потом велел ждать и запер дверь на ключ. Его не было больше часа, я ещё пару ложек картошки ухватил, только от волненья аппетит пропал.

Про учебную подготовку говорить не буду, так, абы как, видно, всерьёз нашего брата в этой шараге никто не воспринимал, хотя я видел группу здоровых ребят, они отдельно жили. Как бы то ни было, отправили нас троих через линию фронта, и задание простейшее: убивать, взрывать объекты, мосты, железные пути. Я тех двоих сразу убрал, завалил ветками в приметном месте, и стал определяться, где нахожусь, какая местность и с кем мне речи вести опять на грани жизни и смерти. Обмундирование на мне красноармейское, легенда такая, что был в плену, да убежал из лагеря. Лагерь, если захотят проверить, назову свой.

Через два дня нарвался на разведку, скрутили, я им шепчу, что свой, из плена бегу. Привели на передовую, доложили, кому следует, меня к особисту. Пожилой капитан, злой на весь белый свет, меня, ни слова не сказав, ударил по шее. Я поднялся и говорю:

-  И вам здравия желаю, товарищ капитан.

Капитан наглости удивился, но бить больше не стал. Предложил рассказать, из какой школы, сколько там курсантов, где остальные члены группы.

-  Ты свои сказки о побеге кому-нибудь другому расскажешь, понял? Чую я, что ты не простой орешек, потому отправлю в дивизию, пусть разбираются.

В дивизионной контрразведке со мной говорили двое, не били, нажимали на совесть и на долг перед Родиной. Часа три мы так перепирались, когда вошел майор и сказал:

- Есть подтверждение, ребята, что мой старый знакомый подполковник Бековский руководит школой диверсантов где-то в ближнем тылу. Вот только где? Узнать любыми путями, эта мразь столько нам крови попортила!

И тут меня что-то приподняло, я сам потом пытался разобраться, почему встал, но не смог чётко ответить. Я встал:

-  Товарищ майор, я знаю эту школу и подполковника Бековского Николая Владимировича с первой мировой знаю. Я из его школы пришёл, а отпустил он меня только потому, много грехов на мне перед советской властью. И в гражданскую был вместе с ним у Врангеля с Колчаком, и в восстании против коммунистов в Ишиме участвовал. Сказал, если обману, он все это передаст в органы. Так вот, я сам все сказал. Дайте мне три добрых солдата, и мы притащим этого подполковника.

Первым очнулся майор:

- Ты не бредишь, солдат? Мы проверили твои данные, действительно, ваша группа взята в плен месяц назад, я уж хотел зачислять тебя в строй, а ты такой номер. Все правда?

- Все! — отвечаю.

-  А группу не сдашь Бековскому?

- Товарищ майор, три солдата для Бековского значения не имеют, он и спасибо не скажет. А возьмем мы его, это я обещаю.

Майор поднял руку:

- Ты мне ещё честное пионерское скажи! И ничего пока не решено, что ты через фронт пойдёшь. Ты не один шёл?

-  Двое их было. Убрал. Ветками завалил, могу показать.

Отправили меня под арест, принесли тёплую кашу, чай. Сижу и думаю: боялся, что подполковник выдаст про меня, а сам рассказал. Что во мне перевернулось? Почему человек, спасший мне жизнь, для меня сейчас враг, и ради того, чтобы его убрать, я заложил свою жизнь, семью свою заложил. Много дум, одна другой краше. Только, думаю, отпустили бы, если не притащу, то пристрелю. Чтобы больше не вредил.

Вечером ко мне пришёл тот самый майор, сел напротив, в глаза заглядывает:

- Понимаешь, Раздорский, начальство не особо верит в твой план, а я почему-то тебе доверяю. Не знаю, почему. Я до войны начальником колонии был, в людях разбираюсь, и вот тебе верю. Под мою ответственность пойдёшь с ребятами, и чтобы Бековский был тут живой или мёртвый, но лучше живой. Понял?

Я встал:

- Товарищ майор, а что со мной будет за прошлые дела? Трибунал?

- Ты реши дела нынешние, а про твои прошлые, кроме меня и подполковника Бековского, никто не знает. Ты понимаешь меня, солдат? Понимаешь, какую ответственность я беру?

Я только кивнул, что понимаю. Ребят мне привели крепких, молодых, но бывалых. Когда я объяснил задачу, один хихикнул:

- Дак это мы одной левой!

Я одёрнул, чтобы не брякал языком, потому что до подполковника по тылам ихним надо идти вёрст двадцать, и это не по тракту, а лесом и болотом. Да ещё изловчиться взять его тихо, если шумнём - ни подполковника, ни нас... Первую дорогу прошли без приключений, место осмотрели, чтобы ребят сориентировать: в этих домах живут курсанты, сколько их - не знаю, в том доме охрана немецкая, а в этом живёт подполковник, один, не любит соседей, одичал совсем. Прежде в дому охраны у него не было, а сейчас? Сутки высматривал, когда уходит, когда приходит, понял, что один, лампу гасит рано, хотя какой-то светильничек тлеет всю ночь.

Решился я на отчаянное. Вечером Бековский выходил погулять, но за территорию школы ни разу не шагнул, хотя вот лес рядом, где мы сидим. Полз я к дому - земли не чуял, обошлось, змеёй гибкой проскользнул в приоткрытую дверь и встал у косяка. Слышу: в комнате разговоры, меня аж ободрало, а потом дошло: радио. Вот и хозяин возвернулся, ударил аккуратно, чтобы не насмерть, спустил с крыльца. Только пополз с добычей, слышу голос, похоже Гольдберг, зовёт подполковника. Опять вши мрут от страха. Спасло немецкое воспитание. Вот как бы наш сделал: покричал, не отвечает хозяин, открыл дверь, проверил. А этот - нет, не ответил хозяин, значит, нет в доме, а возможно, и не желает в данный момент общаться. Поползли дальше. Если без подробностей, то и отстреливались, и сутки лежали, и бегом бежали по несколько вёрст. Один паренёк карты понимал, посмотрел: до наших должно быть версты три. Пошли ещё осторожней, как бы свои не встретили. Вышли на передовое охранение, команды «Стоять!» и «Пароль?». Кое-как объяснили, что разведка мы, только ушли правее. Одних не отпустили, двое с автоматами сзади. Ну, теперь уже все равно дома.

Подполковника вели связанного, во рту кляп, так и сдал его майору. На этом бы всему и закончиться, только в жизни всякое бывает. Мы подполковника обыскали не больно тщательно, а в штабе не нашлось человека, кто бы проверил нашу работу. Бековского распоясали, посадили на табурет, а он все егозится, потом говорит: - Господин майор, велите принесли чистые кальсоны и брюки, ваши доблестные воины помочиться не давали, прошу прощения за натурализм.

Одежду принесли, Бековский начал снимать брюки, а потом резко сунул руку в штанину и выхватил браунинг, маленький такой пистолет, и разворачиватся к майору. Я его с ног сбил, да, видно, не судьба ему жить дальше: подвернулась рука при падении, и выстрелил он прямо в своё сердце. Майор подошёл ко мне, пожал руку:

- Считаю тебя спасителем своим, солдат. Пойдёшь ко мне на особые поручения, не кипятись, эта служба тоже не мёд. А там посмотрим. И про дела наши прошлые - никому. Я, конечно, свою порцию матерков от начальства получу, но ты все правильно сделал. По нашим данным, подполковник Бековский разрабатывал диверсию против товарища Жукова. И это серьёзно, он очень грамотный человек, мы потеряли через него несколько боевых генералов. Вроде и охрана, и не передний край, а то пуля снайперская, то взрыв в штабе, то бомба под автомобилем. Товарищ Берия дал нам неделю на уничтожение этого стратега, а тут ты подвернулся. Надо бы к награде тебя, да документы не позволяют, не дай Бог начнут проверять, сам пойдёшь под расстрел.

Вскоре меня ранило, и Победу встретил в госпитале в Горьком, оттуда домой. В зрелые годы стал задумываться, как с нами жизнь играет. Бековский у меня с ума найдёт, как он моей судьбой вольно и невольно руководил и как сам в оконцовке оказался проигравшим.




3

Фёдор Петрович Ганюшкин, как ему казалось, умирал в угловой палате реанимационного отделения, куда главный врач, знающий его по прежней руководящей работе, из уважения дал команду положить. Молодые медсестры, как ему потом сказали, были против, потому что привезли его в отделение глубокой ночью сильно пьяного, а скорую вызвала хозяйка его собутыльника, сантехника или кочегара коммунального хозяйства. Если бы он мог трезво оценивать, конечно, поразился бы составу последней компании. Вспомнил, что сидели в котельной с какими-то мужиками, они узнали бывшего секретаря райкома, пригласили в компанию, а он за этим и шёл.

Ганюшкин очнулся только к вечеру следующего дня, обе руки привязаны к кровати, и из двух бутылей в его истерзанный организм вливали какую-то жидкость. Вошёл врач, молодой, красивый, раньше они не встречались, да и где?

-  Как вы себя чувствуете? - почти безразлично спросил доктор.

-  Хорошо, - хотел сказать он, но услышал сиплое мычание.

-  Вы знаете, как попали сюда? - с небрежением посмотрел на него доктор.

Ганюшкин отрицательно покачал головой, потому что издавать тот звук ещё раз ему показалось страшным.

- Вас привезли в дым пьяного с почти остановившимся сердцем. Сейчас вы слышите своё сердце?

Врать не хотелось, он прислушался, в левой половине груди все горело, но сердца не почувствовал. Безнадежно посмотрел на врача.

- У вас обширный инфаркт, сейчас сердце работает только под влиянием вот этих препаратов. Если их отключить, вы умрёте.

Ганюшкин кивнул.

-  Вы киваете, понимаете, что можете умереть?

Он чуть качнул головой в сторону и показал глазами на бутыли.

Доктор улыбнулся:

-  Вы предлагаете отключить препараты? Увы, это запрещено, хотя на таких больных, как вы, я не стал бы тратить ни копейки. Вам понятна моя позиция?

Ганюшкин опять кивнул. Его била мелкая дрожь, все тело покрыто липким и вонючим потом. Понимая, что это бесполезно, он облизал губы и попробовал сказать:

- Доктор.

Что-то получилось, потому что врач наклонился к нему.

- Глоток спирта. Мне плохо.

Доктор воровато оглянулся назад, открыл дверцу стеклянного шкафа и налил в стакан грамм пятьдесят, развёл водой и поднёс к его рту. Ганюшкина затрясло ещё больше от предвкушения, на подушках он лежал высоко, потому выпил легко и даже с удовольствием.

- Запах от вас и без того убедительный, я просто пожалел вас. Если чему-то суждено случиться, то оно случится часом-двумя раньше. Насколько я понимаю, с такими травмами миокарда в наших условиях вообще не живут. К тому же ваш образ жизни... Вы понимаете, что это между нами?

Фёдор Петрович с благодарностью кивнул. Из всего последующего ему самым неприятным было, когда молодая нянечка подсовывала утку. С уткой он знаком ещё с Афгана, но там работали медбратья из таких же салажат, как и он сам, потому никаких проблем, а тут молоденькая девчонка, она стыдится, ему неловко. Когда она его таким образом обиходила, подошла и спросила:

-  Вы Нины Фёдоровны отец?

Нина - его старшая дочь, умница, муж ей хороший попался, хотя тестя в последнее время не пускал в дом. Да он и не рвался, с дочкой по телефону говорил, она иногда забегала к нему, мыла, чистила, ворчала...

-  Я вас сразу узнала сегодня утром, а Нина Фёдоровна звонила, врач сказал, что очень плохо, и её не пустят к вам. Вы этого молодого доктора не особо почитайте, он нехороший человек. Вот ночью придёт дежурить доктор Струев, его слушайте. Этот вам про смерть говорил?

Ганюшкин с удивлением кивнул.

- Он всем так говорит. Раньше вообще нельзя было с больным о его болезни говорить, а теперь прямо могут сказать, что не жилец.

Он опять кивнул, и она ушла. Вопреки обещаниям доктора, он не умер, а даже чуть полегчало. Теперь он больше всего боялся визита Нины, она женщина пробивная, может договориться, чтобы разрешили свидание, но отец от этой встречи ничего хорошего не ждал. Она вся в него, не нынешнего, а того, каким был раньше: прямая, резкая, никаких компромиссов. Учиться пошла на финансиста, хотя он рекомендовал что-нибудь гуманитарное. После института вернулась в район, диплом с отличием, девчонку взяли в отделение Госбанка. Отец смеялся:

- Нина, и охота тебе чужие деньги считать?

- Папа, ты совсем не знаешь банковского дела. Наличные деньги - только часть нашей работы, все остальное в бумагах - счета, платёжки. Не морочь себе голову, гуманитарий.

А ведь совсем недавно и было все это. Он тогда в райкоме работал, выпивал, но не сказать, чтобы заметно, дома после работы двести грамм пропустит, кажется, на душе свободней. А встречи?! Каждую неделю кто-то из области в гостях, а гости всякие, кто только поужинает и в машину, а с иным до полуночи сидит. Утром на работу надо к семи часам, встанет в шесть, зарядку кое-как сделает, обмоется по пояс, зубы прочистит и горло прополощет, а жена все равно с подозрением смотрит:

-  Нет, Федя, и рожа, извини, у тебя не райкомовская, и запах не коммунистический.

Старшая дочь Валюта после института уехала на Север, вышла замуж, приезжали с мужем на недельку после южного отдыха, она о беде отца позже всех узнала. А Нина душеспасительные беседы устраивала после каждого серьёзного срыва. Ганюшкин поначалу все на Афган сваливал, мол, поистрепали нервы, вот и хочется хоть как-то забыться.

Афган мало кому на пользу пошёл, разве московским генералам, которые за золотыми звёздами сюда прилетали. Отсидится месяц в каком-нибудь гарнизоне под прикрытием спецназа и пары вертушек, а потом распишет свои подвиги. Он сам читал в «Звезде» про одного, которого они же и охраняли, так он только что не перестрелял всех духов, так развоевался, что позиции наших войск радикально укрепились. А сам, падла, на толчок ходил с парой автоматчиков.

Там же Ганюшкина и ранило за месяц до демобилизации, с бронемашины как ветром сдуло, осколок фугаса в груди застрял. Ребята быстро в машину и в лазарет, а там хирургом оказался молодой совсем человек, но рисковый. Видит, что парень кровью исходит, велел бросить на стол, гимнастёрку ножницами располовинил, а Ганюшкин уже поплыл, слышал только, что врач девчонок медсестёр материт, те боятся, ни разу не видели, чтобы из живого человека кусок железа торчал. Через двое суток очнулся, а хирург этот над ним сидит, улыбается:

- Ну, дембель, забирай свой осколок и шпарь домой. Я тебя к вечеру отправлю вертушкой в госпиталь, пусть посмотрят, все ли там ладно. А девчонкам спасибо скажи, видишь, какие они смирные, я из них всю кровь для тебя высосал. Жениться тебе на них уже нельзя, кровное родство. Понял?

В госпитале долго шептались доктора, когда рентген посмотрели. В сантиметре от сердца осколок, а тот пацан без церемоний выдернул.

Афган многих ребят подсадил на наркотики, в Союзе про них только слышали, а тут рядом и сколько хочешь. Ганюшкин один раз ширнулся и больше не стал, испугался, лучше спирта кружку накинуть для храбрости. Там и втянулся. Когда домой пришёл, скрывался, в сельхозинститут поступил, спортом занялся, а бутылку на троих соображали часто, особенно после удачного калыма на разгрузке барж...

Услышал в коридоре голос Нины, идёт командир, сейчас будут разборки. Дверь открыла, в белом халате, в шапочке, ну, чисто врач, подошла, села на стульчик. Отцу совестно, глаза прикрыл, притих. И вдруг слышит: всхлипывает. Открыл глаза - дочь его и не его сидит, плачет, на него, как на самого дорогого, смотрит. Достала салфетки, лицо ему протёрла, а слезы так и капают.

- Давно я так рядом с тобой не была, а вот видишь, как довелось. Говорила с главным, решили так: только можно будет, увезу тебя в кардиоцентр. Я только сегодня поняла, как ты нам нужен. Ты же отец, опора наша, а мы тебя потеряли. Прости, папа, в этом и мы виноваты, и мама, и Валюта. Ты только не переживай, лежи спокойно, я дала главному несколько денег, чтобы препараты посерьёзнее использовали. Вале позвонила, она приехать не может, но в кардиоцентр вырвется. Ты ведь не знаешь, она теперь заместитель начальника нефтеуправления по экономике. А начальник Юрий Тимофеевич, который у тебя инструктором был в райкоме, а потом на Север перевёлся, ты же ему помогал. Я тебе соки оставлю, больше ничего нельзя. Ты сейчас как чувствуешь? Болит? Это нормально.

Он кивнул. Нина вытерла теперь уже его слезы и сказала, что в десять часов приедет и останется до утра. Ганюшкин покачал головой: не надо!

- Около тебя кто-то должен быть всегда, вдруг плохо станет. Не перечь! До вечера.

Когда управляющего банком перевели в область, Нина была начальником кредитного отдела, впереди заместитель управляющего, и он должен занять это место. Ганюшкин тогда погрешил против совести, видел, что девчонка толковая, хочется ей большой работы, позвонил управляющему областной конторой, договорился о встрече. Они были неплохо знакомы, Комольцев его фамилия, часто бывал в районе, а Фёдор Петрович уже был председателем райисполкома. Встретились перед обедом, он сразу высказал свою просьбу, Комольцев отнёсся к ней спокойно, но не отрицательно. В обед поехали в ресторан, пару часов посидели.

- Фёдор Петрович, нам бы ошибки не совершить, а то совсем дочери твоей карьеру испортим. Как ты считаешь, справится она? Не по знаниям, по характеру?

Он тогда возгордился своей дочерью, сказал, что хвалить не станет, но характер есть, сумеет все в руках держать. В случае чего - сам обещал поддержать.

- А первый не будет возражать?

- Нет. Он к ней хорошо относится и ценит даже выше заместителя. Ты же знаешь, какие у нас хозяйства, кто-то совсем слаб, кто-то закредитован по самое не могу, а она всегда найдёт способ, чтобы хоть как-то помочь.

На том и порешили.




4

Ночной дежурный врач реанимации оказался действительно человеком совсем другим, чем его коллега. Ему подали историю болезни, глянув на первую страничку, доктор внимательно посмотрел на больного:

- Говорить вы не можете, Фёдор Петрович, потому используем элементы языка глухонемых: согласен - кивок, не так - голову чуть в сторону. Я говорю, чуть, дёргать не надо. Вы меня узнаете?

Ганюшкин поднапрягся, но шум в голове не давал сосредоточиться.

- Несколько лет назад вы вручали мне партийный билет. Помню, улыбнулись: впервые выполняю столь серьёзную миссию. Моя фамилия Струев, Василий Алексеевич.

Фёдор Петрович кивнул.

- Вот и хорошо. По вашей ситуации. Инфаркт серьёзный, но и с таким живут, если очень хочется. Слышали шутку: если человек хочет жить - медицина бессильна. Вам, как я понимаю, жить совсем не интересно. Не возражайте, я в широком смысле. Зина, убери эту дрянь, принеси из резерва. Хотя обожди.

Доктор поднял простыню и стал внимательно, по несколько минут в одной точке, выслушивать сердце. По его лицу больной мог проследить, что его устраивает, а что вызывает опасение. Опасений оказалось больше, Василий Алексеевич взял его правую руку и нашёл пульс. Тоже, похоже, ничего хорошего.

- Зина, убери все препараты, вот тебе ключ от моего сейфа, на верхней полке стоит флакон в красной коробочке. Принеси его сюда. - И уже обернувшись к больному, добавил: - Это очень серьёзное средство, у меня товарищ по институту работает в Германии, привозит кое-что интересное, у них фармацевтика на порядок выше нашей.

И вдруг Ганюшкину показалось, что он проваливается вместе с палатой, медсестрой, не успевшей убежать, и доктором. Свет погас, и он полетел, распластав руки, в кромешной тьме. Яркие вспышки пугали то слева, то справа, потом стало светло, даже ярко, и он увидел огромный стол с зеркальной поверхностью, посреди которого на алюминиевой тарелке, с какой они в котельной ели огурцы и квашеную капусту, лежало что-то очень ему родное и даже больное. Все ещё в полете он приблизился к тарелке и вздрогнул: это его сердце. Оно было грязным, с рваными краями, все в крови. Но почему-то в тарелке полно груздей, огрызков огурцов, шматков надкушенного сала? Стол из зеркального превратился в грязный с давно немытой клеёнкой, вокруг тарелки закружились сначала медленно, потом с тошнотворной скоростью бутылки с водкой и ухватанные стаканы. Потом все исчезло, а он полетел вверх, и все внутренности подпирали к горлу от скорости и страха, как это было в далёком детстве, когда они десятилетними катались на самодельных лыжах с высокой горы, преодолевая страх перед скоростью и стоявшими по сторонам девчонками. Вырвавшись из какого-то замкнутого давящего пространства, он оказался на коленях мамы, совсем маленьким, она гладила его головку и шептала ласковые слова. Он вообще не помнил никаких слов мамы, потому что она умерла, когда ему было десять лет, а до того два года болела нехорошей болезнью и медленно умирала на голбчике за печкой. Он не помнил ни одного её звука, кроме тихих и никогда несмолкающих стонов. Когда маму схоронили, он подолгу не мог уснуть, потому что никто не стонал, а он уже привык к такой страшной колыбельной. Позже он вспомнит, что вот так на коленях мамы сидит на единственной сохранившейся фотографии. Ему три года, мама молода и красива, приезжий фотограф усадил её в плетёное кресло на фоне застиранной простыни.

Сквозь пробуждение услышал голос Василия Алексеевича, звон склянок, шуршание халатов.

- С возвращением, Фёдор Петрович, как мы себя чувствуем? Отдыхайте, дочь вашу я отправил домой, утром девочки скажут ей, что кризис миновал. По крайней мере, кто-то должен чувствовать себя спокойней?!

Прошла неделя. К нему вернулась речь, но он скрывал это от дочери, боялся серьёзного разговора, а медсестры сдали его с потрохами, и как-то в обед дочь вошла с наигранным возмущением:

- Папа, как тебе не стыдно, уже говоришь, а от меня скрываешь. Ты разве уже не любишь свою дочь?

- Нина, врачи с тобой откровенны, скажи, я выживу или все ещё умираю?

Нина влажными салфетками протёрла ему лицо, руки, грудь:

-  Господи, исхудал-то как! Эти дни ты был как бы почти там. Василий Алексеевич квалифицирует твоё состояние во вторую ночь как клиническую смерть. Папа, милый ты мой... - Она ткнулась ему в плечо и заплакала. - Я тебя ни в чем не упрекаю и не буду напоминать, только дай мне слово, что больше никогда...

Он кивнул. Она возразила:

- Нет, ты скажи своим голосом. Впрочем, я не неволю, тебе скоро пятьдесят, не мне тебя учить. Но я не хочу, чтобы ты продолжал жить той жизнью.

Он с трудом начал говорить:

-  Ниночка, пока об этом не надо. Если я встану на ноги... - его голос задрожал, и он сам себе удивился: оказывается, ещё хочется жить! - Если я выйду отсюда, мы с тобой все обсудим. Валюту пригласим...

-  А маму? Папа, тебе будет трудно без неё, да и она одна. Вы же были такой красивой парой!

Были...




5

Парнем он был заметным и до армии всегда на виду, секретарём комсомольской организации избирали, спортсмен, симпатичным девчонки признавали. После Афгана вернулся хоть и слабым, но героем, орден Красной Звезды, пара афганских железок. Опять в комсомол, самодеятельность, спорт, молодёжные коллективы на фермах и в бригадах. Фёдор был уверен, что в эту жизнь он пришёл не исполнять чужие приказы, а руководить, приказывать.

И наскочи он в райкоме комсомола на одну девчонку, особой красоты в ней не было, но полнотелая, грудастая, весёлая - прямо по его заказу. И зовут необычно: Лиза. Ганюшкина райком в партийную школу направляет, а она в местный пединститут. В Свердловске такие девчонки попадались Фёдору, что вспоминать больно, а он сразу предупреждал, что готов на все, а жениться не обещает. Не идёт с ума Лизавета, что хочешь делай.

И в партшколе у него дела хорошо шли, завлекла кураторша курса, женщина чуть постарше, но себя блюла и выглядела на двадцать пять. Несколько раз попадался на выпивке, то в городе менты загребут, то в общаге гульбище устроит. Доходило до разговора на партбюро, вот тогда-то кураторша и взяла его за воротник:

- Ты хочешь, чтобы в характеристике твои фокусы отметили? Отметят, у нас такая практика есть. И пойдёшь в школу историю преподавать, не допустят до партработы.

А ближе к концу учёбы напрямую предложила остаться. Квартира большая, работу найти поможет, потом официально распишемся. Он отказался, ладно, что женщина порядочная, перешагнула через обиду и выхлопотала ему характеристику самого первого сорта.

Приехал домой, и Лизавета встречает в секторе учёта кадров, пристроилась. Любовь их взыграла, а первый секретарь Иван Минович Трыль, бывший майор СМЕРШа, мужик суровый: любовь любовью, но это непорядок, когда парторг с работницей учёта встречаются, и черт знает, какие разговоры вокруг этого идут. Дело прошлое, разговоров было много, доброжелатели даже шепнули Фёдору, что сам первый Елизавету жалует, вместе в машине их не раз видели и на лесных, и на просёлочных дорогах. Ганюшкин себя сдерживал, как будто чего-то опасался, а напрасно, если бы тогда все узнал, может, и жизнь по-другому сложилась. Хотя признавал, что не совсем справедливо свои беды только на жену списывать, были и другие обстоятельства.

Выпускника партшколы направили секретарём парткома крупнейшего совхоза, бюро обкома утверждало в должности. Трыль подчёркивал:

- Имей в виду, Фёдор, дорога для тебя открыта широкая, только чтобы на поворотах не заносило.

Фёдор отшучивался:

-  Иван Минович, руль и тормоза - главные в нашем деле.

Свадьбу закатили после уборки, директор совхоза шикарный дом им построил, мебель импортную завезли. Гуляли на природе, и хоть жениху не полагается к рюмке прикладываться, не такие у него друзья были. Короче говоря, как в супружеской постели оказался, и как брачная ночь прошла - не помнит до сих пор. Утром встал, из холодильника бутылку коньяка достал, полный стакан выпил и вошёл в спальню. Лизавета его лежит усталая, на него игриво посматривает:

- Взрослый мужчина, а не знаешь, что с девушкой нельзя так в первую ночь.

-  Как? - смущённо спросил он.

Она тоже смутилась:

- Ты же меня всю ночь из объятий не выпускал, утром едва в ванной отмылась.

Ганюшкин засмеялся:

- Лизанька, ты не издевайся надо мной, надо быть круглым идиотом, чтобы проспать брачную ночь.

- Ты ничего не помнишь? - изумлённо спросила она, а он видит: плохая актриса, неубедительно. И так ему горько стало: он же целый год на поводу её уговоров, что только после свадьбы, и она строила из себя недотрогу. Коньяк придал твёрдости и достоинства, уже не в первый раз:

- В объятьях я тебя не держал, Лиза, может, это и хорошо. Зато знаю теперь... А как ты убедительно невинность разыгрывала, помнишь новогоднюю ночь? Я даже усомниться не мог. С такого подлого обмана жить начинать нельзя. Кстати, ты знаешь первооткрывателя Америки?

-  При чем тут Америка, Федя?

- При том, что до так называемого первооткрывателя там уже побывал Колумб, но это предпочитают не замечать.

- Я тебя не понимаю...

- Не надо наивности, противно. Ты целый год меня за нос водила, как телка молочного. Не прощу такой низости. Собирайся и поезжай к себе. Жить мы не будем. Все!

Лиза заплакала, пыталась что-то говорить, но Фёдор ушёл к инженеру, в соседях жил. Выпили с ним по паре рюмок, и убрался он в свою маленькую холостяцкую комнату при гостинице, там и отсыпался, оттуда и на работу ушёл. В восемь часов директор позвонил:

-  Зайди к прямому проводу, первый что-то очень сердитый.

Ганюшкин взял трубку:

- Ты что мне такие кренделя выкидываешь? Жену выгнал сразу после свадьбы! Ты что, с ума сошёл! Такого в жизни не бывало!

- Бывало, Иван Минович, только мы это забыли. По старым русским традициям невеста, обманувшая мужа, изгонялась сразу со свадьбы, а я ещё день терпел.

- Так, чистоплюй хренов, быстро ко мне. Быстро!

Ехал в райком на парткомовском «Москвиче» один, жена, не обнятая и не целованная, была уже там, так он рассуждал. Значит, заведут к первому обоих, и надо будет о столь личных, даже интимных вещах говорить чужому в принципе человеку в присутствии той, о ком идёт речь. Позорная ситуация, но не Ганюшкин её придумал. Поймал себя на том, что думал о Лизе как-то отрешённо, словно и свадьбы не было два дня назад, и бурных поздравлений всего партактива, и лихого застолья налесной поляне. Когда первый секретарь громко объявил тост «за молодых!», Лиза налила ему полный фужер коньяка и шепнула на ухо:

- Гордись, нас первый секретарь венчает, это дорогого стоит, Федя!

Он с удовольствием выдержал фужер, после очередного предложения «за молодых» фужер вновь оказался полным. Он посмотрел на Лизу, она благодушно повернулась к подружке. Черт, странная получается картина! Когда он откровенно начинал злиться на её неуступчивость, Лизавета обнимала, нежно и страстно шептала, что он получит все сразу, но только после свадьбы. Да, а в эту новогоднюю ночь, когда он, хорошо выпивший, решил своего добиться окончательно, она, уже полураздетая, вдруг заплакала, неуклюже укрывшись одеялом.

- Ты совсем меня не любишь, Федя. Сам говорил, что невеста должна быть чистой. Говорил? А мне что предлагаешь? Я очень тебя люблю, Феденька, но... не могу согласиться. Пусть будет, как ты говорил...

Даже в не совсем свежей его голове кое-что стало проясняться. Значит, год она водила за нос, оставив все на потом, а все, что будет «потом», разыграла, используя его слабину. Вдруг вспомнилось, что она ни слова не сказала, когда они с ребятами отошли в сторону, прихватив блюдо горящих котлет и пару бутылок водки. Вскоре уехали все секретари райкома, осталась партийная и комсомольская молодёжь, гуляли до глубокой ночи, пока накрапывающий дождь не разогнал дружную компанию. Дежурная машина увезла молодожёнов в новый дом, и больше он ничего не помнит.

Надо непременно встретиться с Лизой, к тому времени опыт научил его не делать скоропалительных выводов, какой бы очевидной ни казалась ситуация, и тут не все было однозначно. Лиза ему нравилась, и она любила, он уже умел отличать простые увлечения от настоящих чувств. Развод сразу после свадьбы, прошедшей с такой помпой, будет событием на весь район, первый, конечно, с работы выпрет, он такого позора не потерпит.

Лиза ходила вдоль райкомовского садика, конечно, его ждала. Он не стал выходить из машины, разговор молодожёнов среди площади... Она села в приоткрытую дверь.

- Федя, ты понимаешь, что делаешь? Мало того, что из-за глупых подозрений ты поднял меня на смех, первый тебя в порошок сотрёт, ты же его знаешь. Успокойся, если ты патологически подозрителен, давай сходим к гинекологу, хотя это противно и стыдно. Федя, мы с тобой муж и жена, ну, что ты молчишь? Ведь я люблю тебя и всегда любила, с тех самых поцелуев в комсомольском кабинете? Помнишь?

Да, она была хорошим психологом. Он почувствовал, что уже берет вину на себя, что ничего особенного не произошло, надо только замять эту проблему у первого. Тогда он ещё не понимал, что просто опасался за свою налаживающуюся карьеру.

- Посиди здесь, я пошёл наверх.

В приёмной Зинуля вежливо и с намёком улыбнулась и предложила сразу пройти:

- Ждёт, не принимает никого. Счастливо, Фёдор Петрович!

Трыль в сложных вопросах разбирался быстро и основательно, решения принимал без особого голосования. Сейчас не встал по обыкновению изо стола, руки не подал, кивнул на стул.

- До какого позора ты дожил, Фёдор! Я считал тебя порядочным человеком, а ты домостроевские порядки в доме с первого дня начал заводить. Ты меня прости, мы мужики и можем рассуждать прямо: что тебя заело? «Невеста не девушка!» А ты, можно подумать, кристально чист! Знаю я все твои похождения и здесь, и в Свердловске. Ты думаешь, она не знает? Знает, но любит и простила все. А ты? И почему не говоришь, что вообще ни хрена не помнишь? Девушка она или не девушка - она в любом случае жена твоя официально, а ты её муж. Скажу начистоту, Фёдор: нравится мне твоя Елизавета, но — года мои ушли. Правда, несколько раз приглашал её к хорошим товарищам в гости, возможно, люди видели, возможно, и ты знаешь. Но совершенно ничего лишнего, просто приятно общество красивой девушки. Молчишь? Тогда я вот что скажу. Надо эту ситуацию снять, я переведу тебя заведующим орготделом, конечно, ты не готов, но хватка есть. Дом строит дорожный начальник для себя, хитрит, но я-то знаю, потому отберём и вас вселим. Если не согласен - партбилет на стол, трудовую получишь в секторе учёта у супруги, кстати. Ну, как тебе мой план? Лизу приглашать? Поездишь пока из совхоза, дорожник уже пола покрасил, на той неделе перевезёшь вещи. Все, свободен.

Ганюшкин вышел из кабинета ошеломлённый, Зинуля молча проводила взглядом до двери, в коридоре никого не оказалось. Лиза сидела в машине и напряглась, увидев его. Фёдор сел на своё место, ждал вопроса - она молчала, ему говорить не хотелось. Завёл мотор, она взялась за ручку двери, он опередил:

- Сиди. Поедем домой, там все объясню.

Совсем некстати вспомнилось недавно услышанное: американка держит мужа деньгами, итальянка грацией, а русская парторганизацией.

Лиза по дому не ходила - летала, быстро сделала обед, достала бутылку коньяка, налила две рюмки. Он подвинул фужер и перелил коньяк из рюмки, добавив из бутылки.

-  За что будем пить, Федя? - боязливо спросила Лиза.

- За молодых! - с нажимом ответил он и выпил свой коньяк.

Был брачный день, они были молоды и горячи, Лиза плакала, лаская его, и говорила, говорила, словно заполняя словами пространство, чтобы в него не ворвались другие слова. Подогретый коньяком, он чувствовал себя счастливым мужем. Потом так будет почти всегда...




6

Вряд ли можно придумать более жестокое, чем принуждённое одиночество. Вставать не давали, к утке и её каждодневному позвякиванию он уже привык, страшно мучило желание выпить, хоть глоток вожделенной жгучей жидкости. Доктор-доброхот, так выручивший его первым утром, не появлялся, сестры не дадут, и не проси, им строго наказано, говорить бесполезно. Когда в ночное дежурство пришла медсестра, учившаяся вместе с Ниной и узнавшая его, он аккуратно с нею заговорил:

- Скажи, дочка, правда, что умирают после пьянки, потому что организму нужно было пятьдесят грамм алкоголя, а ему не дали?

Она улыбнулась:

- Это правда, организму нужен толчок, а его нет, сердце работает из последних сил, но чего-то в крови не хватает, я уж и забыла, как называется.

- Я бы никому другому не сказал, только тебе, ты вроде изо всех самая добрая. Плесни мне в мензурку пятьдесят грамм спирта, мне очень плохо.

Девчонка смутилась, но, судя по тому, как воровато она оглянулась, он понял: нальёт.

- А если вам станет хуже, что я скажу доктору?

- Ничего. Ты ничего не знаешь. Да не будет мне плохо, не бойся.

Она молча ушла к шкафу и вернулась с полной мензуркой и стаканом воды. Он выхватил склянку, жадно, в один глоток проглотил чистый спирт и отодвинул предложенный стакан.

-  Спасибо, милая, дай Бог тебе хорошего жениха.

Девчонка засмеялась:

- А у меня уже есть!

Блаженство прокатилось по истерзанной душе, знакомое состояние облегчения звало к действию, хотя он и понимал, что все это только на полчаса, не больше. Потом опять дрожь внутри, боль в сердце, уколы и капельницы.

Странное дело, и доктор, и Нина советовали думать о чем-нибудь приятном, не нагружать сердце переживаниями, но вспоминались только случаи, связанные с пьянкой, с хорошим застольем, а из последних времён сплошное месиво из грязных комнат, грязных собутыльников и грязных разговоров. О чем приятном? А, вот моё первое поручение, я вручал юбилейные медали. Их привезли спецсвязью в нескольких коробках, не помню точно, но много. На бюро райкома распределили сельсоветы и написали график проведения собраний трудящихся. В совете, который выпал на его долю, было четыре деревни, секретарь райисполкома отсчитала нужное количество медалей и передала заполненные от имени Верховного Совета РСФСР удостоверения. Собрания были назначены с интервалом в час, потому что вручение занимало совсем немного времени, а потом самодеятельность ставила концерт.

В первой деревне все обошлось, из центральной конторы приехал парторг, прямо в клубной убогой гримёрке выпили по стакану с ним и управляющим отделением. Во второй тоже все прошло как по маслу: вручение, аплодисменты, поздравления поддатого парторга и концерт. После первой же песни он вышел и поехал на центральную усадьбу. В доме культуры собралось все село, награждённых было человек пятьдесят. У него рука устала от пожатий. Когда все закончилось, директор совхоза показал на часы:

- Фёдор Петрович, пора ужинать.

- Какой ужин, у меня ещё полбалетки медалей, надо ехать, народ ждёт.

Директор успокоил:

- Я уже позвонил, они вперёд концерт начнут, а тут и мы подкатим. Поехали в столовую.

В столовой все было, как всегда: на столе батарея бутылок, толстая повариха несёт тазик с горячими пельменями, на соседнем столике кастрюля с котлетами. Вот о котлетах. Нигде он не едал столь вкусных котлет, какие приготавливали бабы в совхозных столовых. Пышные, сочные, большие, величиной с рукавичку. И непременно к ним гарниром картофельное пюре - почти воздушное, на свежих сливках.

Посидели минут сорок, но плодотворно, чуть не до песен. Ганюшкин глянул на часы: пора. Директор совхоза велел поварихе сложить котлеты и пару бутылок со стаканами в коробку и поставить на стол. Поехали на исполкомовской машине, водитель Володя, конечно, за столом сидел, но водки не пил. Через три километра директор заегозился:

- Фёдор Петрович, надо тормознуть.

Тормознули, что называется, отлили, сели в машину - он свет включает и открывает коробку. Ганюшкину это не понравилось, но промолчал, выпили по стакану, съели по котлете. Директор, Фёдор Петрович никак не мог вспомнить его фамилию, начал рассказывать анекдоты, сам громче всех хохотал, а Ганюшкин этого не любил и сделал грубое замечание.

Когда приехали к клубу, он шарнул по заднему сиденью - балетки нет, включил свет, выгнал из кабины директора - нет балетки, значит, и медалей нет. Нельзя сказать, что Ганюшкин протрезвел, но в чувства вошёл. Это тот кабан на заднем сиденье возился и выпихнул балетку, когда останавливались. Директор подозвал управляющего и сказал, что медалей на всех не хватило, Фёдор Петрович привезёт в следующий раз.

Поехали обратно. Остановились там, где могли обронить. Фёдор ногами разгрёб снег в радиусе десяти метров, ничего, кроме трёх жёлтых пятен, не нашёл. Это был конец. Как завтра докладывать первому?

Полежал, одумался: выбрал положительный пример, называется. И все они такие...




7

В это утро все было против него: и безжалостное, яркое, жаркое, палящее солнце, слепо уставившееся прямо в рожу, и неумолимые продавщицы, исполняющие закон, чтобы до одиннадцати ни один русский мужик не мог похмелиться, и безразличные проходящие мимо чужие люди, равнодушные, как осенние мухи. Вот начни помирать среди этой толпы - думаешь, кто-то остановится, чего- то спросит?

Филимон не любил город и ездил сюда редко, когда жене Симке надоедали его пьянки и она предлагала убраться с глаз к дружку его Артёму, фронтовому товарищу, который после войны махнул на производство, хотя колхоз даже через суд пытался его достать. В таких случаях Симка поднимала тяжёлую крышку родового сундука, и крышка показывала чудную картину, которою Филимон восхищался всякий раз. Весь испод крышки был уклеен облигациями, сильно похожими на деньги, но даже Фимка, самая бестолковая продавщица, за такую красоту и четушки не даст. Отгораживаясь широким задом от любопытства мужа, Серафима добывала со дна сундука свёрнутые в рулончик деньги и отчитывала двадцать пять рублей рублями и трёшками.

До района в таких случаях Филимон добирался с удовольствием, подсев на попутную машину промкомбината, они часто ходили, потому как район сжигал дров много, а деляны выделяли только в местных лесах. Потом автобусом до станции, а перед тем в киоске брал бутылку портвейна и выпивал из горлышка, закрывшись в полуразбитом туалете автовокзала и придерживая дверь одной рукой.

В этот раз, отпив половину, Филимон блаженно откинул голову и зажмурился: так хорошо прокатилось вино в организм, что ни один микроб не возмутился и не возразил, мол, с утра и на голодуху, а бывало, что и отторгал организм, как из брандспойта вылетала струя вермута или портвейна. Но для Филимона то был особый знак: организм очистился, теперь покатит. И катило. Он хотел закурить, но возиться с бутылкой неловко, и в карман пиджака не поставить, и на полу чистого места нет, все загажено. Он хохотнул, вспомнив туалет на железнодорожном вокзале, чистенький, прямо как в избе. Только стены поисписаны всякими скабрёзными стишками. Присел по нужде, а на стене каким-то особым карандашом выведено: «На чистых стенах туалета писать стихи немудрено. Среди говна вы все поэты, среди поэтов вы говно!» Это же надо, как человек, сидя на корточках, так складно сочинил про этих придурков!

Вперёд Артёма встретила гостя кума и землячка Васса Трофимовна, баба ещё шире Серафимы и намного злее:

- Припёрся! Гостенёкхренов! Гостинцев-то дивно навёз? Или одних вшей на сраных кальсонах?

Артём вышел, он спокойный, сзади ткнул бабу в затылок, она и села на крыльцо:

- Ты не с ума ли сошёл, культя твоя, как железная, убьёшь когда-нибудь сдуру.

- Возможно, и такое случится, ежели ты будешь мово друга и товарища гадить. Мы с ём смерть принимали и вшей кормили. Да, бывало, отогнёшь ошкур кальсон, и начнёшь их давить, как фашистов. И после этого ты моего боевого товарища... Да ты должна булку хлеба на вышитом разотрёте вынести.

- Ага, бутылка самогонки не ближе ли к душе будет?

Артём самогон гнал хороший, чистый, закрашивал всем, чем можно. Однажды Филимон прочитал в газете, что нет ничего лучше для очистки самогона, чем парное молоко. Приехал к другу, Артём на слово не поверил, решил посмотреть, что из того получится. Сходил в конец улицы, там горожане втихушку держали коров, купил литру парного молока и скорым шагом домой. Из литровой банки отлил в стакан сто грамм самогонки, образовавшееся пространство залил молоком. Оба с интересом наблюдали, что же будет? Молоко свернулось и выпало в осадок вроде жидкого холодца. Артём процедил самогон, получился отход с хороший стакан.

Филимон стыдливо молчал, Артём молча выплеснул осадок и сказал, что такая технология для разумного хозяина расточительна, но стакан товарищу все-таки налил. Тем и кончилось.

А в этот раз мужики остались вдвоём, Вассу дочь вызвала с другого конца города с больным ребёнком посидеть. То-то разыгрались ребята! Выпивали не спеша, без оглядки, что наскочит оказия, вышибет стакан, как это уж бывало. Артём, грешным делом, Василису бил походя, характер такой, чуть что скажет невпопад, а то и просто со своей злости - культей в рыло. Руку на войне изувечил так, что на место пальцев стянул хирург шкуру и зашил в кулак, такая страшная культя получилась. Но Артюха и левой рукой научился владеть, что хошь сварганит, почище двурукого. Ребят настрогал пяток, все в городе пристроились. Дом поставил, когда в лесничестве околачивался, в неделю по брёвнышку, в день по плашке, и задарма выстроил. Выпивал, конечно, но с Филей не сравнить, потому и боялась его приездов Васса, потому и отправляла в гости к Артёму своего алкоголика уставшая Серафима.

К вечеру первого вольготного дня Артём, закусив большим малосольным огурцом и сошвыркнув с верхней губы прилипшее семечко, спросил:

-  Кум, в деревне меня так Беспалым и зовут?

Филимон насторожился, кто знает, что у него на уме, Васьки нет, а вдарить, наверно, охота.

-  Да нет... - лениво протянул он. - Не шибко. Так разве кто...

Артюха встал:

- Приеду - убью. Я, браток, собираюсь домой вернуться, не помирать же на чужбине. А там тятя с мамой зарыты, сестра, дед Яша... Ты его помнишь? Сопляками были, напакостим чего - он прутиком по жопе, и не убьёт, и помнишь долго. Ты помнишь его опорки?

Филимон мотнул головой:

-  Не помню.

-  Пимы обрезанные у него были, он в них даже летом ходил. А мы в отместку за прутики мочились ему в опорки. - Артём сел и заплакал: - Не могу больше так, не приемлет душа чужбину, домой хочу, Филимоша! — Он крепко обнял друга: - До смертной тоски дохожу, сны вижу про нас с тобой, как рыбачили, огурешничали, быват, по всей ночи копны вожу к стогу, а метальщика нет, складывать некому. Беру вилы и начинаю метать стог. До того нароблюсь, что мокрёхонькой проснусь. И плачу впостоянку. Ночью. Баба бояться стала, сама говорит.

Филимон допил остатки из стакана и кивнул:

-  Тебе, дружок, переехать - как два пальца... - Испугался про пальцы, скомкал: - Короче, дом свой продашь, ты в деревне председательские хоромы купишь.

Артём встал над столом:

-  А нахрена мне хоромы? Ково в их делать? Куплю пятистен, да чтоб банька, чтоб пригончик для поросёнка, для курей. Василиса - она знашь какая?! Она и тут держала чуть не колхоз, ведь пятеро их, дармоедов, да у кажного по паре робят. И всем жрать надо. Филька, не мои ребятишки, вот те крест - не мои, потому как робить не умеют и не желают. А вот трёхлитровую банку сметаны привезу, внукам ещё не плеснули, а сынок уже с ложкой. Тьфу, твою мать! Советская власть всю семью раком поставила, дети отца не почитают, внуки с дедушкой могут даже не поздороваться, ты понял?

Филимон с простоты своей и скажи:

- Артюха, при чем тут советская власть? И мы с тобой в дедушкины опорки прудили.

- Это другое, прудил, но боялся и почитал, если дед что скажет - попробуй не сделать! А эти... Домик мне подберёшь, письмом сообчишь, приеду смотрины делать.

Утром за Артёмом приехали с завода, остановился какой-то станок, а весь секрет у него. Посадили в кабину и увезли. Но Артём бутылку самогонки другу налил, спросил про деньги на билет и уехал. Всё случилось как-то вдруг, опохмелиться не успели, Филимон без этого не мог, потому у запертых на ключ ворот, суетливо вынув из авоськи бутылку, долго дрожащими руками выколупывал туго забитую другом пробку, до того докрутился, что бутылка выскользнула из влажных рук и раскололась об асфальт. Филимон с тоской и слезой смотрел на многочисленные ручейки, но припасть к ним невозможно, всю грязь собрала самогонка. Помолчав, он подался в сторону вокзала, знал, что по пути встретятся три или четыре магазина. Но время раннее, только что восемь, продавцы даже не смотрят, не то, чтобы говорить. В маленьком магазинчике, где кроме хлеба, водки и кильки в томатном соусе ничего не было, он дождался, пока вышла женщина с авоськой, и подошёл к прилавку:

- Дочка, не дай душе погинуть, отпусти четушку водки.

- Нельзя, дядя, меня штрафанут или турнут с работы.

- Ведь сдохну я, сердце совсем не робит. Стыдно мне перед тобой, но отпусти, не губи.

Продавщица глянула в окошко:

- Быстро давайте деньги, - а сама уже завернула посудинку в кулёчек, словно карамельки. Филимон взбодрился, но тут же осёкся: а где выпить? Голая улица, народишко бежит, ни куста, ни туалета. Дошёл до переулка, спустился к реке, и там не лучше: пляж, сколько глаз видит, все люди и люди. Подошёл к воде, смочил голову. Легче не стало. Так и шёл вдоль воды, все вроде прохладней. А сердце колотилось, пот заливал глаза, он вытирался рубахой. Дошёл до моста, крутая бетонная лестница наверх издалека испугала: как подниматься на такую высь? У самого основания лестницы толпа людей, три фуражки милицейских заметил, решил переждать. Кого-то на носилках потащили наверх, народишко рассосался, Филимон пошёл подниматься и остолбенел. Перед ним была лужа ещё не успевшей загустеть крови, где темнее, где светлее. Оказывается, парня только что зарезали. Филимон с помутившимся сознанием обошёл лужу, на фронте всего насмотрелся, а теперь отвык, голова кружилась и подташнивало. Кое-как поднялся наверх, опять люди, опять жара и сердце стучит так, как будто выпрыгнет. Увидел вывеску: «Кафе», сообразил, что должен быть в этой кафе туалет, приподнял тюлевую занавеску двери.

- Ты чего хотел? - строго спросил старик, опрятно одетый в какую-то странную форму.

-  Мне бы в туалет на минутку, будь любезен.

- Ладно, только быстро.

Филимон плохо помнит, как залпом выпил из горлышка четвертинку, как быстро благодарностью отозвалось сердце, перестав стучать и ныть, как разом исчез пот и стало легко и радостно. Посудинку аккуратно поставил за унитаз и первый раз за день улыбнулся: «Эвон я как: будьте столь любезны!» Не сдогадайся, что есть такие слова, - точно сдох бы, это уже с вина гореть начал, с полчаса побрякало бы сердечко и остановилось. Сколько оно может такие нагрузки терпеть? Филимон подсчитал как-то по секундной стрелке часов «Победа»: сто двадцать ударов каждую минуту.

Из кафе вышел уже человеком, на вокзале попил пивка, ещё четвертинку прихватил в дорогу. Домой прибыл поздно вечером, Серафима не ругалась, отправила в теплую баню, постелила чистое белье и ушла в маленькую спаленку. Филимон лёг и быстро уснул.




8

А было время, что Филимон Бастрыков гремел по всей округе, никто столько зяби за осень не вспахивал, сколько он. Это уж когда «Кировцы» пришли, тогда стали до тысячи на трактор вытягивать, а он на «пятьдесят четвёртом» выгонял к самой тысяче. Так, по- военному, звал он свой трактор, как «тридцать четвёрку» свою фронтовую, и дом, и ночлег, и гроб при случае. Сначала были у него прицепщицы, молодых девчонок, войной обездоленных, направлял бригадир к молодому трактористу, но быстро от этой политики отказался: резко упала производительность, привёз паренька:

- Успокоение твоей душе, Филимон. Ты не только зябь мне завалишь, через год все ребятишки в деревне на тебя похожими станут рожаться. Ну, сироток защитить некому, а за Симку Тимоха грозился тебе кое-что оторвать, так что - либо сватов посылай, либо паши до вечной мерзлоты, ну, до глубоких морозов, можа, позабудет.

Филимон кочевряжиться и судьбу испытывать не стал, после уборки свадьбу сгоношили, а потом и ребятишки пошли. Первую медаль Филимон три дня обмывал, все в стакан с самогонкой опускал, пока краска на колодке не полиняла, и сама медалька чернеть начала. Потом ему покатило: трактор новый кому - Бастрыкову, потому что ударник. Потом в партию вступил, вовсе на почёт: коммунист. Работал как каторжный, и когда инженер заметил, что тракторист под хмельком, а под ногами трёхлитровая банка с брагой, его успокоили:

- Филимона и пьяного никто не обойдёт. Ты, инженер, человек приезжий и нраву нашего не знаешь. Тебе что, целоваться с ним, что от него перегаром пахнет?

Инженер был до глубины души оскорблён:

- И это говорит управляющий отделением! ? Да как вы собираетесь строить светлое будущее с таким подходом? Бастрыкова надо снимать с трактора, пока он не натворил чего дурного.

- Ага, Бастрыкова снять, а тебя посадить. И будем мы пахать зябь до морковкиного заговенья.

А Филимон в тот год не только по району - по области первое место занял и к Новому году получил большой орден. Тут он особо отличился. В районной столовой после награждения устроили ужин с выпивкой, орденоносца директор рядом посадил, между собой и парторгом. Директор спиртного не принимал, а вот парторг, Ганюшкин его фамилия, выпивал с рабочим человеком с удовольствием, кое-как водитель втиснул их в легковушку.

Первый «Кировец» тоже Бастрыкову отдали, весь совхоз сбежался смотреть, как он прицепил семикорпусный плуг и пробовал пахать на паровом поле рядом с мастерской. Пробу оценили, завтра пахать после однолетников у Лебкасного лога.

Филимон собрал несколько человек своих друзей-механизаторов, все-таки хоть и все равны, а трактор ему дали, а это заработок, почёт. Хорошо посидели, на рассвете жена разбудила:

-  Тебе ещё на МТМ бежать, да ехать сколько. Вставай.

Умылся кое-как, сел за стол.

-  Налей стаканок.

- Филя, какой стаканок, на сумашедчий трактор сядешь, да плуг такой, тут и трезвый не углядит. Как хошь, не налью.

Встал сам, вынул бутыль самогонки, налил стакан и литровую банку.

- А это куда? - испугалась Серафима.

- Чего ты раскудахталась? Цельный день сидеть в кабине - это тебе не похлёбку варить. Уйди из дверей, мне бежать надо, а то собью.

Ближе к обеду совхоз облетела весть: Бастрыков уронил новый «Кировец» в Лебкасник.

- Сам-то живой?

- Холера ему сделатся!

- Выпрыгнул!

Говорят, директора только парторг за руку поймал, а то ударил бы подлеца, так и сказал:

- Подлец! Мы столько лет этот трактор ждали, такая надежда на него была, а ты по своей пьянке все загубил. Не прощу! Под суд пойдёшь!

Филимона трясло от пережитого страха. Пахать он начал от оврага, всякий раз разворачиваясь и задним ходом подгоняя плуг под самый край. Не рассчитал, поднятый плуг качнулся и чуть приподнял трактор, тут, видно, с испугу и спьяну Филимон и выскочил из кабины. Трактор катился сначала на колёсах, а потом стал кувыркаться с боку на бок, пока кабиной вниз не упал в основание лога. Судили Бастрыкова, дали принудиловки сколько-то лет с вычетом, тогда и закончилась трудовая слава орденоносца. Пошёл в животноводство, а там знамо дело — все лето один в лесу со скотом, совсем спился Филимон.

Ещё один раз попал под статью, в аккурат на День Победы выпили с друзьями за праздник и по домам. Жена кладовку закрыла и не даёт самогонки. Филимон спорить не стал, бросил в горнице посреди пола фуфайку и уснул, а тут тёща в гости припёрлась через всю деревню и решила порядки навести. Ведь знала же, какой зятёк неловкий, нет, ворвалась в горницу и пнула носком сапога прямо в Филину пятку. А это же самое слабое место, говорят, в каких-то странах даже до смерти добивают по пяткам. Конечно, это нехорошо. Вот и Филимон сразу взревел медведем, вскочил, а тёща с женой с перепугу вместо того, чтобы к людям бежать, в маленькую горенку кинулись. Тут их Филимон и прижал. Старую бердану со стены сорвал, чем-то чакнул и орёт:

- Я вас, гнилое семя, одним выстрелом положу!

Те в угол забились, никакого понятия о состоянии оружия не имеют, плачут:

- Филя, прости, - стелется тёща. - Видит Бог, случайно я тебя задела. Прости!

Филя помолчал:

- Прощу, но самогонку сюда. Куда вы обе?! Симка, одна иди, а тёща-матушка в заложниках будет. Стаканы неси, три, и закуску.

Серафима все принесла, Филимон налил по полному стакану каждому:

- Давайте, девоньки, со Днём Победы!

- Филя! - взмолилась тёща. - У меня печень!

Филимон за ружье:

- Пей, иначе пристрелю, и суд меня оправдат, потому как в День Победы!

По одной выпили, он по второй наливает, опять слезы и угрозы. А уже через полчаса из Филимоновского дома дубасили песни на три фальшивых голоса, и никто даже предположить не мог, что мужик и на этот раз пострадает. Угрозы тёще и жене суд под дружный хохот деревни простил, но Серафиму оштрафовал за самогон, а Филимона за незаконное хранение оружия, хотя известный охотник Ким по прозвищу Картеча, которому суд предложил осмотреть ружье, засмеялся и сказал, что это не ружье, а хлам, и рук своих охотничьих он об него марать не станет.

Непьющий человек не имеет права осуждать пьющего, только тот, кто знает, что такое полный стакан водки, стоящий утром на табуретке у твоей кровати. Стакан, оставленный от вчерашнего изобилия, потому что повезло, была хорошая халтура, и много дали водки, хоть и палёной. Так вот только тот человек, кто знает цену этому стакану, и может упрекнуть. Но он не упрекнёт, потому что знает. Выходит, никто не должен, никто не имеет права.

К этому заключению Филя подошёл только недавно, когда никто не стал вмешиваться в его жизнь, он жил, как птица из писания, которая не сеет и не пашет, но сытой бывает. Никто не гнал и не позорил его, как было при совхозе. О, Филя прошёл все испытания, придуманные советской властью для пьющего человека: от обсуждения на собраниях и заседаниях месткома, когда люди, ещё утром бывшие простыми, как медный пятак, за столом профкома приобретали образ праведников и судей, взывали к совести, грозили увольнением и лишением тринадцатой зарплаты, до принудительного лечения в так называемом ЛТП при кирпичном заводе и вершины медицинской мысли: рыгаловки в широко известной лечебнице Челябинска. Хотя он всегда говорил:

-  Вам не понять. Я не водку покупаю, а настроение.




9

Все, кто знал Ганюшкина, считали, что он не просто в рубашке родился, а в костюме-троечке, потому что все ему с рук сходило, и первый секретарь Трыль откровенно ему покровительствовал и покрывал. Когда обком забрал председателя райисполкома, Трыль лично повёз в область на согласование кандидатуру Г анюшкина, хотя решение бюро о рекомендации не принималось, Трыль подписал его без обсуждения. Откровенно, Ивану Миновичу нравился этот бесшабашный молодой человек, прямой и откровенный, грешивший, но и умевший каяться, а Трыль никогда не рубил согбенных голов.

Опытный контрразведчик, Трыль хорошо чувствовал границы дозволенного, и первый секретарь обкома к предложению рекомендовать на председателя райисполкома - заведующего орготделом райкома,отнёсся с недоверием, но не оттолкнул, не сказал сразу: «Да ты что, Иван Минович, где это видано...» Трыль такой поворот допускал, потому что без практической хозяйственной работы никого ещё на райсовет не выдвигали. И он осторожно гнул свою линию:

- Согласитесь, Григорий Иванович, что времена меняются, у нас сегодня на всех хозяйствах люди с высшим образованием, специалисты, и мы считаем, что сейчас отсутствие опыта конкретной хозяйственной работы не может быть преградой для продвижения инициативных и умных людей.

Первый секретарь обкома ценил Трыля за умелое руководство, он чётко выполнял все установки, район справлялся с планами, сам воспитывал кадры, никого не просил со стороны и даже делился с соседями.

- Хорошо, - сказал первый и встал, давая понять, что разговор окончен. - Направь ко мне этого карьериста дня через два. На пятницу. Но - предупреждаю, согласие моё предварительное. Ты у Лырчикова был?

Председатель облисполкома Лырчиков о Ганюшкине знал, с Трылем у них были товарищеские отношения, потому Иван Минович, упрекнув друга в недавнем заимствовании кадров из района, намекнул, что тот просто обязан поддержать нового выдвиженца.

- Кого-то с хозяйства берёшь? - спросил он.

Трыль засмеялся:

- Старыми представлениями живёшь, Павел Гаврилович. У меня есть несколько интересных ребят, в связи с этой перестановкой я говорил с первым об одном из них, это заведующий орготделом райкома, первый согласился.

Старый лис Трыль брал товарища на пушку, но он слишком хорошо его знал, чтобы опасаться перепроверки. Лырчиков только усмехнулся:

-  Вечно у вас эксперименты. Ладно, решай с первым, я возражать не буду.

Поэтому на вопрос первого, был ли у Лырчикова, Трыль честно ответил, что разговор с Павлом Гавриловичем состоялся и возражений с его стороны нет.

Рано утром Трыль позвонил Ганюшкину на квартиру:

-  Спишь? Быстро завтракай и ко мне.

В кабинете внимательно посмотрел на вошедшего, отметил белоснежную рубашку и хорошо проглаженный костюм, свежее лицо и ясные глаза своего выдвиженца.

- Садись вот сюда, поближе, а я напротив сяду. Фёдор, ты знаешь, как я к тебе отношусь. Причины такой привязанности не знаю, возможно, напоминаешь мне сына, которого я нелепо потерял ещё до приезда в район. Не знаю. Ты умный парень, толковый, много положительных качеств, но есть одно, чего я опасаюсь. Ты любишь выпить, любишь компании, шум, гам. Говорят, к женщинам не равнодушен, но Лиза пока не жаловалась. Скажи, ты контролируешь свой интерес к спиртному?

Ганюшкин смутился:

- Конечно, Иван Минович.

Трыль поднял руку - жест, который Фёдор знал: «Не надо преувеличивать!»:

- Не переоцени себя, Фёдор. Я неоднократно замечал, что ты приходишь с документами явно после ста грамм коньяка. Федя, я столько лет не пью, спиртное за километр чую, а ты пытаешься меня обмануть. Я все знаю. И на бюро ты являешься подшофе. Тебе кажется, что все это нормально, выпил, работа делается, никто ничего не замечает. Замечают, Фёдор, и тебе об этом говорили. Удивляюсь, почему ты сегодня как огурчик? Объяснишь?

Ганюшкин засмеялся:

- Иван Минович, что же вы меня совсем в алкоголика превратили. Да, бывает, не совсем вовремя приходится принять рюмку, но это же не система...

- А должна быть система! — Трыль ударил в стол кулаком. - Система, в хорошем смысле, понимаешь? Пить надо систематически, скажем, раз в месяц, раз в неделю, но не всякий раз, когда рюмка на столе. Я об этом с тобой говорю так откровенно, потому что хочу, чтобы ты стал большим человеком, сегодня на бюро буду рекомендовать тебя на должность предрика. Потому ставлю вопрос так: если у тебя нет уверенности в себе - скажи сейчас, завтра будет уже поздно. Если ты продолжишь это пагубное увлечение, я не смогу тебя защитить и ты вылетишь из жизни. Я не пугаю, таких случаев на моем веку предостаточно. Итак, что ты мне ответишь?

Трыль видел, как загорелись глаза, как румянец выступил на бледноватых щёках Ганюшкина, и кивнул сам себе: правильно, хорошо, что волнуется, значит, понимает всю ответственность.

- Иван Минович, у меня нет опыта работы в хозяйстве, едва ли в обкоме поддержат, даже если здесь у нас все пройдёт.

Трыль встал и перешёл в своё кресло:

- Почему ты уходишь от ответа? Пройдёшь или не пройдёшь - это мои проблемы. Я жду твёрдого слова мужчины.

Ганюшкин встал:

- Иван Минович, я вас не подведу. Даю слово.

 Трыль улыбнулся:

- Вот так-то лучше. Назначай бюро на два часа.




10

Ганюшкин прошёл к себе в кабинет и велел секретарше Кате отключить его телефон и «Меня нет». Сел на широкий диван, который все собирался выбросить, но оставлял, потому что незамужняя Катя иногда задерживалась и, когда все сотрудники уходили, приносила бумаги на подпись, пока он подмахивал листы, терпеливо ждала, наклонившись над столом. Если он поднимал на неё глаза и улыбался, она кивала:

- Я все закрыла и отключила.

Да, давненько это началось. Ганюшкин собрался в область сдавать наградные документы на передовиков сельского хозяйства, и заворг райкома посоветовал взять с собой машинистку, потому что изменения будут непременно, а ждать, когда обкомовские дамы сделают перепечатку, долго и нервно. Он пригласил недавно принятую девушку.

- Катя, вы хорошо печатаете на машинке?

- Не очень быстро, но я учусь.

- Со мной в область должна поехать машинистка, но Антонину Петровну в её возрасте отрывать от дома сложно.

Катя улыбнулась:

- Я поняла, Фёдор Петрович, могу ехать хоть на неделю, у нас с мамой хозяйство небольшое, она управится.

Ганюшкин понял, что Катя не замужем, но как-то в тот момент не придал этому значения.

- Имейте в виду, жить будем в гостинице, потому что вечерами придётся переделывать документы. Сейчас оформляйте командировочные на меня и на себя, получите деньги. Возьмите все необходимое, по магазинам ходить не будет времени. Паспорт не забудьте. Володя знает, где вы живете? Вот и хорошо, в пять утра он подъедет.

Дома ничего про Катю не сказал, выпил вечерний бокал коньяка и ушёл в кабинет. Утром взял приготовленный, как всегда, праздничный костюм с несколькими рубашками, пакет со всякой мелочью, необходимой в командировке, портфель с документами. Володя ровно в пять просигналил у ворот. Поздоровался, сел впереди, Катя тихо прижалась на заднем сиденье.

Наградные документы проходили сложно. То и дело ему возвращали пачку бумаг с просьбой уточнить производственные показатели. По рабочему классу куда как просто: не устраивает выработка на трактор - увеличим, намолот комбайнёра не тянет -  добавим несколько десятков тонн, надой на корову у доярочки не смотрится - дотянем. А вот с руководителями сложнее, статистические показатели у заведующего сельхозотделом Устюжанина и секретаря обкома по селу Кузнецова перед глазами, баловаться нельзя, приходится нажимать на организаторскую работу, внедрение хозрасчета, новых форм организации труда.

- Слушай, Фёдор Петрович, с каких пор у Вьюшкова скотники на откорме работают по договору? - с улыбкой спросил Устюжанин.

- Давай так и напишем: «С начала текущего года». А ты приедешь домой и эту работу провернёшь. Ты меня понял?

Строгий, но уступчивый, понимающий проблемы сельских руководителей, потому что сам много лет работал в районе, Устюжанин соглашался на приемлемые компромиссы, но свои уступки контролировал, тут не пройдёт: пообещал, а не сделал. Трыль об этих тонкостях Ганюшкина предупредил.

Вечером, получив документы с новыми исправлениями для перепечатки, он звонил в гараж, Володя вёз их в гостиницу, и они с Катей, сходив в гостиничный ресторан, садились в его люксе за стол, Катя подключала новую электрическую машинку и, аккуратно вложив чистый бланк, под диктовку шефа нажимала клавиши. Когда вся работа была закончена, Ганюшкин собрал бумаги, заварил свежий чай:

- А теперь иди отдыхай, я все проверю. Если мы с тобой ничего не напутали, завтра все сдадим и домой.

Катя засмеялась:

- А я не тороплюсь, мне здесь нравится. Вы читайте, а я пока газеты посмотрю. Вдруг где ошибка, чтобы нам завтра время не терять. Ладно?

Ганюшкин кивнул и уткнулся в бумаги, Катя неслышно сидела в дальнем углу, он по два раза перечитывал документы и не мог вникнуть в суть. За эти два дня он перешёл с Катей на ты, ухаживал в ресторане, как истинный кавалер, тем более, что в ресторане раньше она никогда не бывала. Узнал, что ей девятнадцать, после школы не поступила на юридический, пришлось работать. Видевший её раньше каждый день, не замечал, а она очень симпатичная и добрая. Голос мягкий, грудной, ласковая, должно быть... Он оборвал эти мысли, встал:

- Все нормально, Катя, можете отдыхать.

- До свиданья, Фёдор Петрович.

- Спокойной ночи.

 Перед обедом Ганюшкина пригласил секретарь обкома Кузнецов:

- Представления по вашему району я подпишу, но ещё раз все посмотрите, согласуйте в отделе. Если у товарищей не будет замечаний, получите уведомление и можете быть свободны.

Все так и получилось. Перечитав все наградные документы, он пошёл к Устюжанину. Устюжанин кивнул и указал на угол стола:

- Положи сюда. Вопросов, как понимаю, больше нет? Я в курсе, вот документ, что двадцать семь наградных от района получены. Все. Ждите Указа, хотя, знаешь, кого-то могут завернуть, но это уже наши проблемы. Я не обратил внимания, а ты представлен?

Ганюшкин засмеялся:

- Рановато ещё, Виктор Иванович, только первую пятилетку работаю.

Устюжанин снял очки, платком протёр уставшие глаза:

- Плохо работаем, плохо, и руководителей не ценим. Не совсем справедливо: первому секретарю высший орден, начальнику управления «Знак Почёта», а предрика нет совсем. Это в корне неверно, и это наша ошибка. Ты погуляй с часик, потом зайди.

Ганюшкин ушёл в облисполком, поговорил в двух управлениях, получил необходимые обещания. В обком вернулся через полтора часа. Устюжанин встретил улыбкой:

- Первый сегодня в прекрасном настроении, я ему высказал свои соображения, он сразу согласился. У тебя остались чистые бланки? Вот и хорошо. Заполняй на «Красное Знамя», а Трылю я сообщу как решение первого, он согласится.

- Виктор Иванович, спасибо вам, я сделаю все, чтобы оправдать.

- Иди, оправдывай.

Катя открыла дверь на первый стук, пошли в его номер, она открыла машинку:

- Что пишем, Фёдор Петрович?

- Ни за что не угадаешь. Товарищ Ганюшкин представлен к ордену Трудового Красного Знамени!

Катя испуганно на него посмотрела:

- Вы шутите, Фёдор Петрович?

- Нет. Только что принято такое решение на уровне первого секретаря обкома.

Катя вскочила со стула и обняла Ганюшкина:

- Как я рада за вас, так рада!

Потом испугалась, убрала руки, покраснела:

- Извините, Фёдор Петрович, не сдержалась. Простите!

Ганюшкин и сам несколько оторопел, но неподдельный испуг Кати его взволновал, он взял её за руки:

- Катя, спасибо тебе, и за поздравления спасибо, и за объятия. Давненько мне на шею девятнадцатилетние девчонки не бросались. Прости, я говорю глупости. Давай вернёмся к этому разговору чуть позже, когда все бумаги напечатаем.

Вечером он принёс окончательный вариант представления и сдал Устюжанину. Тот кивнул и буркнул в стол:

- Орден забрали у вашего механизатора, ты же понимаешь, за квоту выходить нельзя. — Ганюшкин, ошарашенный таким оборотом, хотел что-то сказать, но Устюжанин опередил: — Все, ты мне уже мешаешь. Свободен!

Фёдор давно не чувствовал такого стыда, даже после крутого разговора с Лизой, даже после выволочек, какие время от времени после крупных пьянок устраивал ему Трыль. Забрать орден у заслуженного работника, у него и радостей-то никаких, кроме этого значка, а теперь и того не будет, его орден получит председатель райисполкома, обиженный, видите ли. Хотя - это не твоя инициатива, ты к решению вообще отношения не имеешь, пусть Устюжанина совесть терзает, ведь это его идея. Ты поначалу даже не подумал, а где же они возьмут знак, если все строго квотировано и уже распределено. Нет, это чистая правда, ты об этом не думал, а ведь мог бы. Может быть, так удобнее, делать вид, что не догадывался? Тебе же не впервой. Ты и обман женщины как бы не заметил, когда пообещали хорошую должность. И ничего, живёшь! Ганюшкин вдруг очнулся: «Куда меня понесло?!»

Страшно хотелось напиться и забыть все, но смущало присутствие Катерины. Не отправлять же её поездом. Он долго пешком шёл до гостиницы, не вызывая Володю. Володя с машиной в гараже, там хорошие номера, столовая, так что надо только сообщить, что едем завтра ближе к обеду. Постучал в номер Кати.

- Я от тебя позвоню Володе, что мы остаёмся до утра. Ты не возражаешь?

Катя кивнула:

- Конечно, нет. Надо значит надо.

Ганюшкин улыбнулся:

- Действительно. Ты только что из душа? Молодец.

- Мне нравятся городские удобства, не то, что у нас, каждый раз баню топить.

- Тогда я тоже в ванную, и на семь часов закажу хороший ужин в свой номер. Посидим, обмоем сдачу документов.

- И ваш орден.

Ганюшкин остановил:

- Катя, прошу тебя, про орден ни слова. Его пока нет.

- Поняла. Чтобы не сглазить.

Он улыбнулся:

- Вот именно!

Через час из ресторана принесли все, что заказал Ганюшкин: шашлыки, жареную курицу, фрукты, салаты, конфеты и шоколад, коньяк и шампанское. Посреди стола официантка поставила вазу с пятью красными розами. Катя, когда он ей позвонил, вошла и ахнула, такой красоты она сроду не видела, а Фёдор тут же добавил:

- Катенька, розы специально для тебя.

- Спасибо, Фёдор Петрович, мне ещё никто розы не дарил, да и вообще цветы. Разве парни понимают, что девушке особенно приятно?

Ганюшкин сразу предложил Кате шампанское, она не отказалась, выпила полный бокал, Фёдор спросил разрешения у дамы снять пиджак, Катя засмеялась:

- Зачем вы спрашиваете, Фёдор Петрович, я вот тоже хочу кофту снять, жарко.

В белоснежной блузке, обнимающей её юное тело, Катя была поразительно красива. Ганюшкин смотрел на неё с удивлением:

- Катя, ты такая красавица, а я в суматохе и внимания на тебя не обращал.

Катя не смутилась, она вызывающе смотрела на него и улыбалась, зато Фёдор оробел, испугался такой красоты и молодости.

- Давай, Катюша, выпьем за тебя, за твою красоту, которую когда-нибудь, и очень скоро, оценит юный рыцарь, и мы крепко погуляем на твоей свадьбе.

Катя поставила бокал на стол:

- Я за такой тост пить не стану. Не хочу я никакого рыцаря, Фёдор Петрович, вот если вы согласитесь выпить за нас с вами, я выпью даже рюмку коньяка. Чего вы испугались? Да, я дурочка, потому что влюбилась в мужчину женатого и с положением, знаю, что счастья мне с ним не будет, а сделать ничего не могу. Я уже увольняться хотела, но меня Мария Никифоровна не отпустила. А когда вы мне предложили эту поездку, я так обрадовалась, что хоть сколько-то времени буду рядом с вами. Вот даже за столом удалось посидеть, и то счастье. Вот так, дорогой мой Фёдор Петрович!

Она налила в свой бокал конька и выпила, округлив глаза от крепости напитка и заедая его яблоком. Ганюшкин молчал, он точно испугался этой речи, хотел даже превратить все в шутку, но быстро понял, что это глупо. Но надо же что-то говорить!

- Катя, спасибо тебе за такие слова, но ты неудачный сделала выбор. Я не только с положением и женат, как ты заметила, но я и староват для такой девушки. Катенька, мне под сорок.

- Знаете, как говорит моя бабушка: любовь ровесников не ищет. Хотите откусить от моего яблока? Говорят, Ева так Адама соблазнила, а я вас. Кусайте!

Он потянулся через стол, она убрала яблоко и крепко поцеловала его в губы, потом поднялась, обежала стол и продолжала его целовать, села рядом и крепко прижалась.

-  Я люблю вас и хочу быть вашей. Мне ничего не надо, только хоть какую-то надежду, что мы встретимся, что вы обнимете меня. Ну, что же вы молчите? Напугала я вас, да?

Ганюшкин уже взял себя в руки, он плеснул в бокал коньяка, выпил, с доброй улыбкой посмотрел на Катю.

- Милая девочка, ты даже представить себе не можешь, какое это счастье для мужчины быть любимым юной девушкой. Ты прекрасна в своём откровении, я хочу целовать и любить тебя...

И эта история длилась уже несколько лет, сам Ганюшкин удивлялся, что никто ничего не знал.




11

Края наши богатимые, и народ работящий, природа своими выкрутасами просто в тупик ставит и уроженцев, и знающих людей, ученых. К председателю райисполкома Ганюшкину пришёл на приём пожилой человек. Потом, когда они хорошо обзнакомились, Фёдор Петрович удивлялся, что тому восьмой десяток доходит, а тогда в кабинете он показался ядрёным стариком, борода явно не стрижена, да и на голове волосёнки, похоже, давно ножниц не видели. Но одет опрятно, чисто, сапоги хромовые, брюки с напуском, рубаха под ремешком, ну, прямо со сцены московского театра. Ганюшкин только что из столицы вернулся, была там учёба двухнедельная, водили их во МХАТ, там Островского играли. Так вот этот дедок точь-в-точь оттуда. Пригласил его к столу, сам сел напротив, тогда эта мода только входила, чтобы начальник с собеседником друг напротив друга сидели. Раньше-то он под большим портретом, как под охраной, а гость один, как сыч, стоймя посреди кабинета.

- Что вас привело ко мне, дедушка, извините, не знаю имени- отчества.

- Тогда, в таком случае, начну с самого изначала. Звать меня Тимофей, а по отечеству Павлович. Я кровей не здешних, волжанин, прибыл с семейством не по своей воле, но Господь меня вразумил именно здесь остановиться. Вот и живу я в малой деревеньке Песьяновой промежду двух озёр. И оба озера считаю чудом Господним...

- Чудом природы, вы хотели сказать, - поправил председатель.

- Я сказал, как и думаю: Божий дар сии озера. Да вы их знаете не хуже меня. В одном вода солёная, и плотность такая, что человека держит, во как! А другое пресное, но вода уровнем на полтора метра ниже, и ведь не перетекают воды, хоть и есть подземные токи, это ли не чудо? А посередине озера Остров. Вы бывали на том Острове?

- Бывал, - кивнул Ганюшкин. Да что там бывал, летом каждый выходной туда выезжали, уха, шашлыки под водочку. Потемну уже шофера персональные вывозили их едва тёпленьких, чтоб народ не видел.

 - Стало быть, вам известны уникальные особенности этого Острова. Его называют Черёмуховым, потому что по всей окружности зарос он с незапамятных времён черёмуховым кустарником.

Никаких выдающихся способностей Острова и озера Фёдор Петрович не знал, потому молча слушал.

- Да простится мне сия вольность, гражданин начальник, но я уже много лет веду на острове опыты, хоть это и громко. Я неуч, грамоты никакой, но интересуюсь. И вот в первый год жизни на этой земле побывал я на Острове, дело было поздней весной, но на Острове уже все распустилось, и черёмуха в цвету, и прочий куст. Я понял, что не само по себе такое, а от того, что Остров укрылся в низине от ветров, да ещё стена черёмухи спасает, вот и получается, что климат там иной, чем на берегу.

 - Ну, простите и вы меня, Тимофей Павлович, как это в полукилометре от берега может быть другой климат? - искренне удивился Ганюшкин и пожалел об этом.

- Я докажу вам это практически. Вот уже несколько лет на нескольких сотках я выращиваю на Острове - что бы вы думали? Фрукты все, виноград нескольких сортов, арбузы и помидоры, каких нет на материке. Сразу оговариваюсь: чтобы советская власть не обвинила меня в незаконных действиях, я весь урожай увожу в город, в детский и старческий приюты, все накладные у меня сохранены на всякий случай. Денег, само собой, не беру.

Ганюшкин был немножко с похмелья, и дед со своими помидорами стал ему надоедать.

- Хорошо. Чего же вы от меня хотите?

- Как? Вы разве не видите, что Остров можно превратить в огромный сад, который будет кормить не только наш район, но и многих других?

Председатель посмотрел на часы, через десять минут надо быть в райкоме, только потом можно пропустить рюмочку коньячку.

- Давайте мы с вами так договоримся. Я поручу товарищам, они займутся Островом и дадут научное заключение. Оставьте свой адрес в приёмной.

- Простите, гражданин начальник, но это ещё не все. Займу три минуты. Надо направить в специальные лаборатории воды и грязь с Солёного озера. Люди со всех сторон едут лечиться, я сам пользуюсь от ревматизма и иных спинных недугов. Но условий же никаких! А тут санаторий строить следует, вот что я вам скажу.

- Хорошо. И по озеру тоже попросим науку помочь. - Он встал, давая понять гостю, что разговор окончен. Тот тоже поднялся и посмотрел на хозяина из-под лохматых бровей.

- Сдаётся мне, что судьба нас сведёт и вроде надолго. Благодарствуйте за приём, желаю вам успехов в ваших добрых делах.




12

Женщины сидели на завалинке после хозяйственной управы и обсуждали новости. Время самое подходящее, картошку посадили, сенокос ещё не приспел, мелочь в огуречнике продёрнули от мелкой надоедной травы и свободны.

 - Артюха Беспалый, слыхали, приехал из города на родину, а дома-то тю-тю, даже чаю попить негде. Подался к дружку своему Филе Косомудому.

- Не скажи, Артюха прикатил, как барин, на легковой, сын привёз или зять.

- Ага, раскатила губу, зять тебя повезёт. Зять - он любит взять, так вот.

- А чего Артюха прикатил? На пенсию вышел?

- Сказывали, что вышел, по горячему, он при заводе на все руки, дали пензию в пятьдесят годов.

- Ну и что, что пенсия? Он же не будет её с Филей пропивать. Стало быть, дело есть у него тут, вот и прикатил.

Подошла Парасковья Михайловна:

- Не то судите, бабы, Артём Лавёрович, он же мне кумом доводится, приехал домик присмотреть и вернуться на родину.

- Ещё чего ты ни говаривала, кума Парасковья! Как это - из города и в деревню?!

- Ну, не совсем и деревня, кумушка, а район, сын говорит, что большое строительство будет, завод какой-то собираются, асфальт, дома двухэтажные. Это вечор был в совхозе секретарь райкома, новый, по фамилии Ганюшкин. Так он сказывал.

Артём прибыл без предупреждения, Филимон работал на стройке, поднеси-подай, пришёл домой, а тут гость. И Серафима вроде довольна, хороший полушалок ей Артюха привёз, она вырядилась и ходит по дому, как курица цветная.

- Сыми! - рявкнул Филимон, - оставь на праздник.

- А у меня и так нонче праздник, два мужика в доме, можа, чо и перепадёт.

Филимон развёл руками:

- Дура, братуха, с дурой живу век. Ты привёз чего, а то ведь у меня запасов не быват, ты в курсах.

Артём засмеялся:

- Деревня! Так и ходите без нижнего белья. Конечно, привёз, цельную фляжку первача. Давай на стол командуй, да поговорим потом.

Серафима быстро собрала на стол огурцы и грузди прошлогодние, яиц сварила с десяток, картошка была в сковороде ещё с утра. Артём достал из мешка коральку колбасы, в доме вкусно запахло чесноком и приправами. Налили по стакану, Серафиме тоже поднёс гость рюмку:

- Ты, Симка, не старишься совсем, а Филька полысел и облез, как после пожара.

Сима хохотнула:

- Филя от вина облез, оттого и здоровья не стало.

- Чего тебе моё здоровье? На ногах стою, роблю, что по силам. Здоровье!

Выпили ещё по стакану, и Филимон повёл друга смотреть, какие дома продаются. Первый Артём забраковал сразу, даже не заходя - велик:

- Нахрена мне эта кубатура, тут только дров надо будет три машины на зиму.

Второй домик вроде понравился, но толковый Филимон прихватил с собой стальной щуп, ткнул в окладник, и чуть не насквозь.

- С этим, Артюха, связываться не будем, на него ещё год надо робить.

Гость облюбовал избу, большую, на высоком месте, продаёт молодой хозяин, мать померла.

- А ты чей будешь?

- Матрёны Кулибакиной сын.

- А Матрёнка?

- Говорю вам, что померла.

Покупатели отошли в сторону и велели молодому обождать.

- Филя, я же после войны к Матрёне хаживал, и парень этот сын мне будет, точно.

- А ты у него спроси, какое отчество?

- Не, она на меня не записала бы. Слышь, сынок, а отец твой где?

- В Караганде.

- Он что, шахтёр? Он наш деревенский?

Парень психанул:

- Ты избу смотри, если собрался покупать, а с родней я сам разберусь.

- Сколько просишь?

Парень назвал сумму, Артём улыбнулся:

- Завтра в сельсовет сходим, расписку напишешь, чтоб с печатью. Понял?

 Парень оставил гостям замок от избы и ушёл. Мужики вошли, ещё раз все осмотрели, Артём остался доволен:

  - Матренка, помню, хорошая была баба, да я уж женился. А парень мой, увидишь, братуха, мы с ним сойдёмся.

Утром оформили бумагу и стали обмывать покупку. Филимон перестал ходить на работу, впал в запой, просыпался, наливал стопку и снова проваливался. Не нашёл бутылку, крикнул Серафиму, та налила стакан воды и подала, на всякий случай отодвинувшись от кровати. Но Филимон выпил, закусил огурцом и упал с храпом. В другой раз, среди ночи, поднявшись до ветру, он услышал в маленькой комнатке хихиканье Серафимы и покашливанье Артёма, но решил шум не поднимать, сходил, помочился и снова упал на продавленный диван. Утром он уже ничего не помнил.

Через неделю Артём перевёз свои вещи из города, Василиса побелила стены, вымыла потолок и пол, повесила занавески. Переездом она была крайне недовольна, тем более, что муж теперь пропадал в доме друга своего Филимона. Филимон из запоя вышел, но с товарищем принимал по маленькой. После бани они выпили литровую банку самогонки, и Филя вдруг заплакал:

- Артюха, я тебя как брата принял, а ты мою бабу тискашь.

Артём нисколько не удивился и не испугался, он икнул и согласно кивнул:

 - Филя, но ты же совсем куда-то пропал, вот Симка и попросила пособить. По-дружески. Какие у тебя ревности, Филя, ну, хочешь - пойди к моей Василисе на ночь. Пойди, я не в обиде. И ты без слез. Я тебя вторую неделю пою, а ты бабы пожалел для друга. По рукам? Я ещё одну флягу привёз, ты не теряйся, мы с тобой гульнём за мой переезд на родину.

Филимон вытер рукавом слезы и принял мутный стакан.

- Я Серафиму утром исхлестал, платком завязалась, мотанулась к дочери в город. Пущай поживёт до посевной, потом явится.

Артём поставил стакан и посмотрел на друга:

- А посевная-то к чему?

- Да я про огород.

Всё лето Филимон болтался по селу, председатель совета не один раз угрожал свести в Лебедевку, так называлась деревня, где лечили дураков и алкоголиков заодно, но все обходилось. Филимона с работы уволили за систематические прогулы и пьянку. Провели рабочее собрание, хотели отправить в лечебно-трудовой профилакторий, но мужики заступились, учитывая почти коммунистическое прошлое Бастрыкова. Филя получил расчёт и загулял. Через неделю, когда он перестал ходить в туалет и лёгкую нужду справлял прямо на диване, Серафима уволилась из совхоза и уехала к дочери. Обрадовавшийся Филя кинулся к своему гомонку, он был пуст. Пошёл к другу Артёму, но там Василиса спустила на него такую лайку, что лучше бы не заходил. Артём, убегавший по делам, вошёл в положение и сунул товарищу бутылку самогонки. Филя похмелился, а тут подошла старушка, учительница.

- Филимон Савельевич, мне дрова привезли, но больно толстые, не могли бы вы их расколоть? Сколько стоит, я заплачу.

Филимону колоть дрова сейчас не хотелось, потому он сказал:

- Две бутылки водки натурой, и завтра ваши дрова будут мельче спичек.

Через час старушка принесла две бутылки. Два дня Филимон не выходил из дома, потом все-таки пришлось, похмелье выдавило. На улице встретились трое знакомых:

- Пошли в котельную, там тепло, и кто-нибудь обязательно придёт с бутылкой.

Филя сел у самого котла, но дрожь не проходила. Кочегар, кидавший в топку уголь, сжалился:

- Тебя чего так корёжит, вчера сильно перебрал или в запое?

Врать не было смысла, и он признался:

- Другую неделю пью, и не жрамши, пукнуть нечем.

- Я тебе дам хлеб и луковицу, поешь.

Только он начал есть, в котельную вошли двое хорошо одетых мужчин:

-  Что это за сборище? Кто здесь старший?

Кочегар отложил огромную клюку и снял шапку.

- Старший я, напарник убежал домой, на минутку, у него жена больная.

-  А это что за тип?

Кочегар так и отвечал:

- Этот тип зашёл погреться.

- О, да там ещё двое, - заметил проверяющий мужиков на лежанке. - Посторонним покинуть помещение, а кочегара - запиши его фамилию - лишить премиальных.

Гости вышли.

- Начальник наш с председателем райисполкома Ганюшкиным.

- Попадёт тебе?

- Да нет, начальник смирный, сейчас проводит бугра и домой, ну, скажет когда-то на собрании.

Через минуту в котельную влетел молодой парень:

- Ребята, тут все свои? Нет стукачей? Признавайтесь, а то поздно будет.

Кочегар пошевелил клюкой:

-  Ты кого пугать собрался? Ты видишь, тут народишко из последних сил, а ты с криком.

-  Так вот, братцы, надо мне пару человечков, кое-что перетащить. Естественно, всем перепадет.

Двое покрепче пошли с ним и через полчаса вернулись с двумя ящиками водки. Кочегар сразу сказал:

- Стоп, ребята, так не пойдёт, прячьте, где угодно, здесь шмон будет в первую очередь, и бутылки распить не успеете.

- Пошли ко мне, - оживился Филимон. - Я один, места хватит.

Когда все спрятали в сарае, где когда-то жила корова, сели за скромный стол с хлебом и груздями серафимовой засолки, выпили по первому, Филимон спросил:

- Ребята, а ящики откуда?

- От верблюда. Две машины вчера привезли, мы до темноты разгружали, вот пару ящиков заныкали, а продавщица настолько замёрзла, что ей вообще все по боку. До ближайшей ревизии не хватятся, так что пей, батя, как своё.

Филя выпил, но рассказ этот ему не понравился, и парни вроде свои, но признать не может. Посидев с полчаса, ребята собрались уходить:

- Слышь, батя, водка в коровнике, в сене, смотри, не проболтайся, а то сядешь на одну скамейку. Понял?

Едва дождавшись рассвета, Филя побежал в магазин. Продавщица, ещё сонная, только что открыла дверь:

- Во, нарисовался, первый покупатель. В долг не даю.

- Да нет, слушай, Зина, у тебя вчера два ящика водки увели грузчики. Ты только тихо, иначе они меня порежут. Я тебе на санках привезу под половиком, чтоб не видно было, а ты ворота открой, чтобы не через магазин.

Зина перепугалась:

- Да ты что, дядя Филимон, а у тебя-то как они оказались?

Филя отвернулся:

- Пили вместе, вот и спрятали у меня. А мне тебя жалко, деньжищи-то за два ящика - ого-го! Ну, пошёл я.

Когда сдал водку, на душе полегчало. Зина, добрая душа, дала ему бутылку как премию, а про водку научила, что была, мол, милиция и все сгрузила.

Филимон согласился:

- Сверяться в милицию они не пойдут, вот и все дела.

Только вернулся, вошли те двое.

- Хозяин, непонятки, водчонки-то нет.

Филя сел на лавку:

- Сдал я вашу водку, ребята. Продавщицу мне жалко стало. Вам по бутылке оставил, возьмите на похмелье. Одно то хорошо, что искать вас не будут.

Парни сели на лавки:

- Ну, дедок, учудил. Ладно. Но ящик водки за тобой, мы будем наведываться, ты не забывай.

Филимон пить и есть бросил, совсем пропал мужик, те приходят, требуют, а дать нечего, и из дома взять - шаром покати.

С таким горем и пошёл он на край деревни дровишки бабульке учительнице расколоть, и встретился ему на пути Поликарп Евдинович. Поздравствовались и разойтись могли, только Поликарп Евдинович остановился:

- Не глянешься ты мне, Филимон Савельевич, вроде и трезвый, а лица нет. Ты не заболел ли случаем?

- Да нет, здоров, хотя какое здоровье? На душе мутно.

- Случилось чего? Говори!

Филя и рассказал всю историю про водку, про парней этих, про горе своё.

- Ты после работы ко мне зайди, только трезвый, с пьяным нам дела не решить.

Филимон расколол дрова и зашёл к Поликарпу Евдиновичу. Какая красота! Живёт один, а порядок - не у каждой женщины такой найдёшь. Сел под порогом. Хозяин под руки провёл в передний угол, положил на стол свёрток денег.

- Вот это все за два ящика водки, часть за выпитое отдашь Зине, а остальное этим крохоборам. На них бы милицию, но это долгая история, и мы с тобой стары по судам да следствиям болтаться. Путь подавятся этой водкой, бессовестные они люди.

Филимон денег не берет:

- Поликарп Евдинович, а как же я с тобой расчёт буду вести?

Хозяин засмеялся:

- А никак! Забудь про это горе, да больше не связывайся, а то ещё на старости в каталажку попадёшь.

На том и расстались.




13

В День Победы его тоже посадили за стол рядом с Поликарпом Евдиновичем, налили фронтовые сто грамм, говорили речи. Он вообще боялся этого мужика, если на улице встречал, непременно переходил на другую сторону. Какой-то он был укоризненный, слова не говорил, а упрёк в неправедной жизни так и пер от него. Филя даже подозревал, что Поликарп из святых, что по земле ходят, вот ты посмотри, при жизни бабы своей никто за ним ничего не замечал, даже специально одну науськивали, уж она и так перед ним, и этак, а он только усмехнулся, дурочкой её ласково назвал и ушёл. Дела на отсевках было, когда всей деревней за совхозный счёт гуляют. А когда вместе с бабой где появлялся, стыдно было смотреть, как молоденькие, он ей - Кристюшка, она ему - По- линька, да с улыбочкой. Не заведено так в деревне! Конечно, больше всего Филимона возмущало, что Поликарп не пьёт, так, для уважения рюмку пригубит, и все. И не скажешь, что лечился или больной какой, вон какой производитель.

- Ты не переживай, Филимон Савельич, я тебя сегодняшним днём осуждать не стану, выпей за ребят наших, кто не вернулся, кто тут уж помер, не дожив веку. Меня вот пронесла война почти на руках, десять раз у смерти на очереди был, а выскакивал. Конечно, ребята пособляли, без товарищев на фронте и дня не протянешь. Хочешь - мой пай возьми, только на ногах домой уйди, чтобы люди не смеялись.

Филимон в тот вечер набрался крепко, пришёл домой, не сам, конечно, пионеры привели. Спал, как всегда, на диване, просыпался рано, потому что похмелье ко сну не располагало. Проснулся, открыл глаза и увидел цветущую сирень, она почти все окно заслонила. Крупные бутоны были так жизнерадостны, что Филимон заплакал:

- И чего же я творю, сволочь такая, жизни не вижу, детей своих не вижу, внуков не знаю, бабу..., бабу, говорят, в городе мужики потаскивают. Да что же это, Господи! С осени пить начал, и вот уже сирень цветёт, а я все в одной поре. Нельзя мне на белом свете жить, нету мне места. Эх, мама-мама, зачем ты меня на свет родила? Зачем на войне не убил какой-нибудь немец?

Филимон пошёл в кладовку, нашёл шёлковый шнур, отрезанный когда-то от совхозной катушки, сделал петлю и вернулся в дом. Была такая думка, что пока пишу письмо, может, страх появится, жить станет охота, но короткое письмо «Никого не виню, только водку. У жены прощения не прошу, не стоит того, а дети как хотят. Все. Пожил на этом свете Филимон Бастрыков, покуролесил, терпленье кончилось. На том прощаюсь со всеми. На похоронах ни слез, ни венков, только собутыльники, кому не стыдно. Хоронить не на что, так что извиняйте».

Шнур долго выравнивал, чтобы наверняка зависнуть, а то тут один давился, пришли, а он, сволочь, на цыпочках стоит и орёт на все деревню. Все отровнял, на табуретку встал, ещё раз дёрнул надёжность крюка и подогнул колени.

   В то же утро в столярку принесли мерку с Поликарпа Евдиновича. С вечера он засыпал, а уже в полночь - хоть глаза зашивай, нету сна. Включал «Спидолу» и слушал незнакомые и непонятные звуки тихой музыки, которые так совпадали с его состоянием покоя и тревоги одновременно. Он никогда не слышал оркестра, только на Параде Победы, когда шёл в составе своего фронта рядом с незнакомыми героями. Поликарп Евдинович открыл шторку и увидел сияние, потом огонь.

«Что же там гореть может? Да это же Киричонкова избушка полыхат, Господи!»

Он накинул фуфайку и выскочил на улицу. Никого. Побежал к избе, она вовсю пылала, и только жалобный крик перебивал треск горевших стен. Поликарп Евдинович пнул дверь, она открылась, рванул вторую, в избу, она слетела с обгоревших петель косяка, он метнулся на стон и схватил кого-то на руки. Два шага не успел до порога, когда упал потолок. Их так и нашли, Поликарпа Евдиновича с пьяным, как показало вскрытие, младшим Киричонком на руках. Два других так и не очнулись, задохнувшись в дыму.

Деревня гудела. Киричат никто не жалел, их проклинали, что такой человек погиб, пытаясь их спасти. В человеческих эмоциях смешались жалость и жестокость, поклонение и презрение, слезы и гнев. А тут ещё Артём Лавёрович подбежал:

- Филимон удавился!

И без того потрясённый народ ахнул: столько смертей в деревне в один день не бывало. Председатель сельсовета объявил, что Поликарпа Евдиновича хоронить будет государство, на тот случай деньги отпущены.

Народ, хоть и в такой беде, но не мог удержаться:

- А Киричата, думашь, себе на погребенье оставили? Вон и Филимон Бастрыков на своё потомство не расчитыват, так что раскошеливайся, председатель!

Поликарпу Евдиновичу могилу выкопали рядом с Кристиньей Васильевной. Женщины нашли коробку с наградами, их у старика оказалось много, решили подушки не шить, а все медали и ордена нести на одной подставке. Из района приехал первый секретарь Ганюшкин, сказал краткую речь, хотел ещё парторг, но мужики сказали, что речей много не надо, покойник этого не любил, и стали закрывать гроб. Подошёл паренёк, сказал, что ребята пришли с охотничьими ружьями, и патроны без дроби, чтобы сделать салют для дедушки. Власти разрешили, и, когда гроб опускали в могилу, три выстрела в разнобой прогремели над Поликарпа вековыми соснами.

Киричат положили в одну могилу рядом с непутёвым и злосчастным отцом. По Филимону думали долго, хоть и пил в последнее время, однако орденоносец и столько лет был передовиком. Все решила приехавшая Серафима, гроб прямо из анатомки увезли на могилки и тихонько закопали. Деревня долго ещё жила разговорами об этих ужасных случаях.




14

Ганюшкин понимал, что не просто зависим от водки - жить не может, не выпив. Сто граммов утром, в течение дня бутылка, на вечер вторая. Трыль дважды приглашал для серьёзного разговора, один раз угадал точно, Фёдор собирался домой и залпом выпил стакан водки. Конечно, непьющий Трыль все понял, стыдить и ругать не стал, сказал спокойно, что надо что-то делать.

- А выбор у тебя небогатый: либо ты совсем не пьёшь и работаешь, либо я тебя сниму с должности, и тогда не обижайся, подставляться не буду. Ну, подумай ты сам, Фёдор, ты же молодой, все впереди, вот уйду - первым секретарём станешь. Следить за тобой не буду, но после первого же случая сниму. Все, свободен.

Федора этот разговор не на шутку встревожил. В одну из поездок в область постарался утрясти поскорее все неотложные дела и заехал в областную больницу. Определив по большому списку в вестибюле, где принимает нарколог, вошёл в кабинет, сел напротив доктора, который поднял голову от бумаг и испуганно посмотрел на неожиданного пациента.

- Приём окончен, молодой человек. И я не вижу вашей карточки.

- Доктор, у меня несколько вопросов, так сказать, инкогнито. Пью, давно, с юности, теперь уже не обхожусь без бутылки в сейфе. Я работаю в сельском районе, один из руководителей, понимаете, люди уже замечают, скрываться бесполезно. Запах, вид - все выдаёт. А тут после одного недоразумения первый секретарь прямо сказал: «Завязывай с этим делом, иначе простишься с работой». Что мне делать?

Доктор развёл руками:

- Дорогой мой, прежде всего, нужно личное желание пациента избавиться от дурной привычки.

- Простите, но это называют и болезнью...

- Зависимость, неконтролируемая зависимость. Много без чего человек не может жить: пища, вода, воздух. Попробуйте выдохнуть и задержать дыхание - ничего не получится. Когда алкоголь становится активным участником жизненных процессов в организме, тогда без него невозможно обойтись. Хотя я знаю случаи, когда человек выходил из запоя с нашей помощью и с того момента ограничивал себя: ни грамма спиртного. Сколько дней вы можете обходиться без спиртного?

-  В последние годы не было таких дней.

Доктор постучал пальцами по столу:

- Батенька, завидный у вас организм. Что я могу посоветовать? Есть лечебница в Челябинске, методика примитивная, но другой нет. Попробуйте обратиться туда. Кстати, тоже можно инкогнито. Простите, а как ваша семейная жизнь? Я имею в виду атмосферу, отношения.

Ганюшкин смутился: вроде не по теме вопрос.

- Мы остались с женой, дети живут самостоятельно. Честно говоря, дома плохо. Жена никогда слова ласкового не скажет, да я и не жду. С первых дней все пошло наперекосяк, так и продолжается.

- Она как-то борется с вашими пьянками?

- Как она может бороться? Утром ухожу вроде трезвый, с похмелья, возвращаюсь крепко пьян, иногда даже водитель помогает войти в дом.

- Да, у вас стимула нет. Сколько вам лет? Сорок пять? Вы же совсем молодой человек, и до такого состояния себя довели. Хотите, один случай из практики? Не подумайте, я не призываю к этому, но все-таки. Был у меня пациент, тридцать восемь, тоже из начальства, по-моему, инженер на производстве. Бились мы с ним долго. Тоже в семье разлад, оно и понятно. И приходит ко мне ассистентом молодая женщина, встретились они здесь, в кабинете, и, представьте себе, он влюбился. Стал приходить чуть не каждый день, я деликатно оставлял их в кабинете, надо же им как-то поговорить. Влюбился окончательно! Семью оставил и перешёл к ней, сейчас живут душа в душу. Конечно, семья и дети - трагедия, но я с медицинской точки зрения: любовь лечит алкоголиков, установленный научный факт!

Ганюшкин потом к этому доктору часто заезжал, всегда трезвый, но опытный глаз не обманешь:

- Вчера принимали?

- Было.

- Да, сложное ваше положение. Я так понимаю, что вид ваш руководству не особенно нравится, потому о карьере придётся забыть, даже в нынешней должности, как я догадываюсь, в районе не последней, вы можете не удержаться. Вы согласны?

Фёдор Петрович кивнул и тут же спросил:

- Скажите, что делать, я на все готов.

- Я говорил о Челябинске, можно поехать туда, но предупреждаю: только при внутренней готовности раз и навсегда забыть о прошлом. Это очень непросто, но иначе нельзя. У меня там есть знакомый доктор, я напишу ему просьбу провести процедуру без дополнительных... ну, унижений, что ли.

- А точнее можно?

- Конечно. Все принятые на лечение проходят так называемую трудотерапию, любые хозработы в клинике. Дело в том, что лечение начинается после двух недель трезвости.

Он взял листок бумаги со штампом, что-то быстро написал своим неразборчивым врачебным почерком и подал Ганюшкину.

- Тут адрес и просьба. Остальное зависит от вас. Напоминаю: минимум десять дней трезвости. Желаю успеха.




15

Своему водителю Володе Фёдор Петрович сказал, что в воскресенье вечером они выезжают в Челябинск, чтобы утром быть в городе. Когда «Волга» привычно тормознула у ворот, Елизавета Александровна удивилась:

- И куда вы на ночь глядя, если не секрет?

Ганюшкин не ответил. Они давно уже общались вопросами без ответов, сообщениями без продолжений, спали в разных комнатах большого дома. Иногда Лиза ночью приходила к нему, плакала, просила не пить и жить дружно:

- Федя, милый мой Федя, я прошу тебя не пить совсем, если не умеешь ограничиваться одной рюмкой. Ну, выпей ты дома, кто тебе запретил? А ты выпиваешь с подчинёнными, не спорь, я знаю. Это плохо кончится. По райцентру уже идут разговоры о твоих выпивках, мне передали.

- Ладно об этом. Ситуация под контролем, успокойся.

- Скажи, что я должна сделать, чтобы ты не пил?

- Хватит об этом. Я уже сплю.

Такие разговоры случались все реже, и Ганюшкин вдруг обрадовался этому: так спокойней, приехал выпивши, поужинал, ушёл в свой кабинет, где в сейфе всегда стоял коньяк. Он стал закрывать дверь на ключ, тихонько открывал сейф, делал прямо из бутылки несколько глотков и ложился спать.

Чтобы снять напряжение, Ганюшкин сказал:

- Еду в больницу на обследование, не меньше недели, так что отдохнёшь от меня.

За длинную дорогу ни разу не вздремнул, Володя иногда оглядывался на шефа, но молчал. Когда заехали в город, Володя спросил, куда и как дальше.

- Вон гаишники стоят, спроси у них, как проехать в психодиспансер, а ещё проще - где алкоголиков лечат.

Володя покраснел:

- Вы серьёзно, Фёдор Петрович?

- Серьёзней некуда, Володя, спрашивай точнее.

Молодая регистраторша, когда Ганюшкин назвал фамилию доктора, которому привёз записку, встала и повела его по узким коридорам на второй этаж, постучала в глухую белую дверь и после ответа открыла:

- К вам, Виктор Иванович.

Ганюшкин вошёл, поздоровался, подал записку. Доктор, пожилой, высокий и худой мужчина, пробежал глазами написанное и улыбнулся:

- Жив курилка? Итак, вы приехали пролечиться, как пишет мой товарищ, или сделать вид?

Ганюшкин не понял:

- Как это - сделать вид? Я хочу получить от вас помощь.

- Да, батенька, приятно слышать, но наша помощь без вашего желания ничего не значит.

Ганюшкин возмутился:

- Доктор!

- Виктор Иванович.

- Простите, Виктор Иванович, я ответственный работник, бросаю все и еду к вам, а вы сомневаетесь в искренности моих намерений.

Виктор Иванович мило улыбнулся:

- Да кто же посмеет сомневаться, молодой человек? И ответственные работники для нас не столь большая редкость, на той неделе отправили заместителя союзного министра. Я уверен, что мы и с вами найдём общий язык. Сколько дней вы не принимали спиртного?

- Неделю.

- Совсем хорошо. Я так понимаю, что вам хотелось бы все и сразу, времени нет, да? Тогда давайте так. Вы ложитесь в клинику, я провожу обследование и назначаю процедуры. Это займёт по крайней мере неделю. Вас устраивает?

Ганюшкин кивнул:

- Я с водителем, нельзя ли его как-то определить?

- Сделаем, есть диванчик в кабинете, питание в столовой. И время от времени я попользуюсь вашей машиной. Не возражаете?

Ганюшкина раздели, выдали штаны и пижаму, провели в общую палату. Взяли кровь из пальца и из вены, провели по нескольким кабинетам и вернули к Виктору Ивановичу.

- Прошу вас не уклоняться ни от каких назначений. Мы будем проводить ускоренный курс, ваш организм позволяет это сделать. Ничему не удивляйтесь, вам будут давать таблетки, вводить растворы в вену и в мышцы, а вечером нальют полный стакан водки. Настоящей.

Ганюшкин возмутился:

- Я не хочу водки!

Виктор Иванович засмеялся:

 - Увы, дорогой...

- Меня зовут Фёдор Петрович.

- Фёдор Петрович, увы, придётся выпить. И даже несколько дней кряду.

Каждый день был мучительнее предыдущего, он совсем ослаб, потому что пища в столовой скверная, а брать продукты со стороны доктор запретил. Володя в столовую совсем не ходил, потому встречались только утром, он краснел и спешил к машине.

Историй Ганюшкин наслушался всяких, от смешных до трагических. Народ тут был простой, его сразу определили, как начальника, и относились с каким-то почтительным неуважением. Он старался не обращать внимания, старался показаться своим, потому всякий раз, когда мужики кучковались, он присаживался и внимательно слушал, реагируя, как все.

- Я уже третий раз здесь, и никакого толку. Выйду за ворота, беру чекушку, и маленький глоток. Ага, сердечко запостукивало, пот прошиб, значит, все нормально, организм протестует, но кому сегодня нужны протесты?

Все одобрительно засмеялись.

- Это они только пугают, что крякнешь, если выпьешь. Тут расчёт на то, что я сам хочу бросить, вот тогда поможет. Мой кореш, пятнадцать лет в рыбаках отработали, в сорок ушёл к приезжей бабе, она его сюда, сейчас ударник коммунистического труда и гвардеец. Спрашиваю: скучаешь? Нет, говорит, некогда скучать, у меня жена третьим беременна. Вот и посуди. А пил - дай Бог, утром стакан, в обед стакан, вечером бутылка на двоих. Всегда пьян и всегда на ногах, работник настоящий.

- Это смотря что пьёшь. У твоего друга или у тебя сейчас всегда рыба для «котов» есть, они без «пузыря» не приезжают. А когда выпить нечего и весь ливер трясётся, тогда все годится. Кому доводилось денатурат пить? Тебе не приходилось? - неожиданно рыжий здоровый мужик спросил Ганюшкина.

- Нет, - ответил он и отвернулся.

- Понятно, - протянул рыжий. - Вы на коньяках, должно быть, дозревали. Судя по рукам, тяжельше кой-чего не поднимали. Понимаем. А я вот пил денатурат, у нас тогда на базе его бочки стояли.

Молодой мужчина с интересом полюбопытствовал:

- Что он из себя?

- Обыкновенно. Голубой такой, можно разводить, можно напрямую. Говорят, на глаза влияет. Но я не замечал, хотя сварной наш Миша ослеп. Но опять же сварной. А денатурат потом куда-то увезли. Жалко было. Мы неделю ходили сами не свои.

- Нет, ребята, лучше бражки нет ничего. - Ганюшкин отметил этого мужичка как деревенского. - Мы в последнее время приспособились, в стиральную машину все заправляем и крутим. Слили во флягу, через неделю можно пить, за уши не оттянешь.

- Я втихушку самогон гнал, разолью его по бутылкам и в огороде закопаю. Понятно, пока капает, несколько раз попробуешь, а к оконцовке уже и соображать перестаёшь. Конечно, это когда баба к детям уедет или в больнице. Тогда свобода. Первый раз закопал в разных местах и потерял. Утром там порою, в другом месте - нету. Зато научился. Бутылки затыкаю тряпичной пробкой, а сверху валерьянки капну. Смело закапываю, а потом беру кота, он как ментовская собака, рычит, носом водит, а потом падает передними лапами прямо на бутылку. Все, отрою, кота на крышу и вперёд.

Мужики выдумку оценили и даже посмеялись, но один возразил:

- С валерьянкой надо аккуратно, у нас такой случай был. Бабочка одна выпивала, я и сам у ней бывал, сиживали, а тут пришла она из гостей, и плохо стало с сердцем. Ухватила пузырёк с валерьянкой, хлебнула, да и умерла, а пузырь на лицо пролился. И что ты думаешь? Пришли утром, а у неё на груди кот сидит, и губы уже съедены, все зубы наголе. Жутко смотреть, так её и похоронили, не открывали.

Притихли, потом кто-то выговорился:

- Ты больше при мне такую жуть не рассказывай.

- Ладно, ребята, анекдот по нашей теме. - Молодой мужик, явно городской, уже прихохатывал: - Решили учёные проверить, как водка влияет на производительность труда. Дали токарю сто грамм - точит, ещё сто - точит, и так чуть не литру. Вдруг токарь остановил станок: все, говорит, работать больше не могу. Но руководить ещё могу!

Дружный хохот сшевелил листья пожелтевшего фикуса.

Ганюшкин тоже мог бы рассказать кое-что из его опыта, но воздержался. Однажды в пятницу он вернулся с какого-то собрания в совхозе, после которого хорошо посидели в столовой, коньяк лился рекой, и мясо подавали горячее через каждые пятнадцать минут. Володя с трудом выволок его из машины, потом Елизавета Александровна вышла, помогла. Рано утром она ушла к дочери, закрыв дом на замки и убрав все ключи. Ганюшкин даже обрадовался, что супруги нет и никто не будет ругаться, но весёлость быстро пропала: ни в холодильнике, ни в его сейфе спиртного не было. Обыскав все, он позвонил Володе.

- Володя, так получилось, я в изоляции. Принеси две бутылки «Столичной», только имей в виду, ворота наверняка заперты, придётся через забор и к форточке.

Когда Володя постучал в окно, Ганюшкин открыл форточку, бросил наружу пояс от Лизиного халата и осторожно втащил бутылки.

- Володя, извини и спасибо тебе.

- Елизавета Александровна меня убьёт и права будет.

- Да нет, она и не узнает.

Володя улыбнулся:

- Даже и спрашивать не будет, и так ясно, кто принёс. Ладно, пошёл я.

Одну бутылку Фёдор выпил почти сразу, ощутил бодрость и уверенность, достал из холодильника кастрюлю с борщом, разогрел и с аппетитом поел. Как быть со второй бутылкой? Оставить на виду-Лиза выльет в раковину, спрятать-при ней не выпьешь. Он лихорадочно соображал, что же делать. Решение пришло неожиданно. В стеклянном серванте шеренгой стояли хрустальные фужеры, он открыл бутылку и налил несколько фужеров по самый край. Закрыл дверцу, присмотрелся и улыбнулся: пустые фужеры, никто не догадается. И вдруг самому стало стыдно за эту хитрость.

- Ничего, за вечер приду в себя, а в воскресенье надо отсыпаться.

Елизавета удивлённо посмотрела на довольного мужа:

- Опять Володю гонял за водкой?

- С чего ты взяла? Никакой водки.

- Уволится он от тебя. Позоришься перед парнем.

Ганюшкин возмутился:

- Довольно! Я дома и могу делать, что захочу. Например, сейчас буду спать.

- Иди в кабинет, здесь воняет перегаром.

- Извини, но я хочу в зале. Включи телевизор.

Лиза хлопнула дверью и ушла на кухню. Фёдор проспал несколько часов, но встал разбитым. Лиза в ванной стирала белье, машина гудела, и время от времени лилась вода. Он подошёл к буфету, взял полный фужер и выпил. Снова лёг на диван. Через полчаса поднялся, выпил ещё фужер. Пошёл на кухню. Лиза выглянула из ванной комнаты и всплеснула руками:

- Федя, ты прячешь спиртное? Ты пьёшь втихушку.

- С чего ты взяла? Я абсолютно трезвый.

Лиза пошла в зал, заглянула в тумбочки, потрогала книги, откинула шторы:

- Федя, где бутылка?

- Я же говорю тебе, что нету.

- Поразительно! - Лиза действительно была сильно удивлена. Она не входила больше в зал, и за вечер Фёдор выпил всю водку. Успокоившись, лёг спать. Утром мучился, но к обеду все прошло, натопил баню, попарился, сунул под язык таблетку снотворного и ушёл в кабинет. Он никогда никому не рассказывал о своей находке и ещё несколько раз пользовался этим приёмом.




16

Два года после лечения Фёдор избегал застолий и даже в домашней компании старался отделаться квасом или минералкой. Лиза, этого нельзя было не заметить, старалась ему во всем угодить, каждое утро свежая рубашка, к имеющимся костюмам она купила ещё три, и теперь Ганюшкин менял их каждый день. В отличие от Лизы, у него ничего светлого в семейной жизни не появилось. Если после пьяного возвращения домой он старался быть покладистым и не усиливать напряжённость, понимал, что любые претензии могут обернуться скандалом, то теперь, держа практически Бога за бороду, он стал менять тактику. Его всегда, ежеминутно в её присутствии мучил вопрос, кто же был у неё раньше? Она действительно была любовницей Трыля и основой его удачной карьеры? Он понимал, что так продолжаться не может, это глупо, несерьёзно, знание ничего не может изменить, но эта загадка его бесила, она превращала умного здорового мужика в неврастеника.

В этот вечер Лиза была особенно радушна, рассказала об успехах дочерей, похвасталась новыми книгами, которые только что принесла из магазина. Полистав одну, другую, Фёдор вдруг понял, что сейчас он спросит, вот сейчас, только она отвернётся. Нет, пусть она выйдет на кухню, надо собраться с духом.

- Принеси минералку из холодильника.

- Тебе со льдом?

- Не знаю. Хотя постой. Лиза, мы ведь так и не закончили разговор нашего первого брачного дня. Ты мне скажешь, с кем ты... была до меня?

Лиза села в кресло и закрыла лицо руками:

- Я все время ждала этот вопрос. Ты маньяк, ты истрепал нервы с пьянкой с молодости, потому сейчас, после двадцати лет совместной жизни, после двух девочек, которых мы родили и воспитали, ты задаёшь мне вопрос, который не имеет уже никакого значения.

Ганюшкин встал:

- Я бы просил тебя не дёргать мои выпивки, и не надо делать вид, что это первый разговор. Тогда ты прикрылась райкомом, Трылем, вы купили тогда мою честь и мою гордость райкомовской должностью и шикарной квартирой.

Лиза уже успокоилась и легко парировала:

- Федя, гордого и честолюбивого человека нельзя купить ничем. Это я кстати. Да, у меня был мужчина, но это ещё до нашего знакомства. Да, я не соглашалась на близость с тобой до свадьбы, потому что уже тогда я понимала: ты меня бросишь. Да, я пошла на подлог, на обман, но сделала это в расчёте на твою любовь. Увы, я ошиблась. Для тебя вопрос моей... невинности стал комом в горле. Хорошо, сейчас ты все знаешь. Что ещё?

Ганюшкин чувствовал, что кружится голова, дрожит все тело, его переполняет гнев и он готов ударить эту женщину, столько лет близкую и столь чужую ему.

- Что ещё, спрашиваешь ты? Я хочу знать, кто этот счастливчик. Я хочу знать его имя, потому что все эти годы он смеётся надо мной и видит меня с рогами!

Лиза заплакала:

- Фёдор, что ты говоришь!? Этого человека уже давно нет в районе, ты его даже не видел, и он тебя не знает.

- Где он сейчас? Где он работает?

- Федя, ты параноик, я не знаю, где он и что с ним, тебя это устраивает?

- Нет. Ещё вопрос. Что у тебя было с Трылем? Ты была его любовницей? Отвечай!

Лиза успокоилась:

- Все, Федя, дальше некуда. Что ещё ты приготовил?

- Я скажу тебе, что, наверно, никогда бы не насмелился сказать. С той самой ночи я тебя ненавижу, понимаешь, гляжу и ненавижу, обнимаю, тискаю и ненавижу. Да, в этот момент я представляю другую. Меня бесит, что до меня всем этим пользовался другой мужчина. Все, я тебе сказал все, что имел сказать. Мы разведёмся. Конечно, меня снимут с работы. Ну, и хрен с нею, мне уже ничего не надо, я страшно устал за эти годы.

Лиза молча вышла из комнаты и через минуту он слышал, как сработал замок в комнате для гостей: она будет спать там.

Но судьба хранила своего баловня. Странно, но утром он чувствовал себя вполне нормально, ушёл в исполком в семь часов, так и не увидев Лизу. К одиннадцати часам раскрутил все запланированные вопросы, выпил чашку кофе. Прозвучал гудок прямого телефона первого секретаря:

- Ты свободен? Вот и славно. Зайди ко мне.

Трыль, постаревший, но все такой же энергичный и напористый, не вставая, пожал руку, указал на кресло справа.

- Как дела? Что дома? Все нормально? Дочери здоровы? Что ты молчишь?

Ганюшкин засмеялся:

- Столько вопросов сразу. Все нормально, Иван Минович, а вот двух руководителей надо менять. Я имею в виду бытовое обслуживание и коммунальщика. Ничем не могу прошибить, планы валят, нового ничего нет, от других районов позорно отстаём.

Трыль молча слушал и никак не реагировал, Ганюшкину даже показалось, что он вообще не слушает его бурную речь.

- Так, Фёдор Петрович, теперь меня послушай. Сегодня первый дал добро на мою отставку. Пристроят в народный контроль, там ещё послужу. Я назвал твою кандидатуру, первый согласился, так что готовь документы. Пригласи Бытова и скажи, чтобы через машинисток информация не ушла из райкома. Мне эти разговоры ни к чему. Вот проведём пленум, тогда пусть обсуждают. Вопросы есть?

Ганюшкин боялся выдать своё смущение, плохо они сочетались: громкое заявление о разводе и сегодняшнее предложение. Был момент, когда Ганюшкин готов был сказать: «Иван Минович, вы мне однажды уже помешали исполнить своё решение, в результате я двадцать лет прожил с нелюбимой женщиной, но зато сделал карьеру. Вчера я заявил жене об окончательном разводе - сегодня вы вновь невольно заставите меня отказаться от этого решения и оставить все, как есть, а взамен получить высшую районную должность».

Он мог бы это сказать, но не сказал, и Трыль заметил заминку:

- Тебя что-то смущает? Не нравится мне твоё лицо. У тебя с Лизой все нормально? Фёдор, не заставляй меня вмешиваться.

Ганюшкин взял себя в руки, посмотрел в глаза своему шефу и с улыбкой ответил:

- Какие у нас с Лизой могут быть проблемы, Иван Минович?

- Правильно. Я помню, как ты закусил удила после свадьбы, ладно, что за ум взялся. Все, иди, скоро на обед.

Обед не обещал ему ничего хорошего, он прекрасно понимал, что просто вынужден будет пойти по проторённой однажды мерзкой дорожке, но понимал и то, какую цену заплатит, если ничего не изменит. Хотя почему ты решил, что все от тебя зависит. А Лиза? Если она опрётся, а оскорбил ты её вчера окончательно, по женской линии оскорбил, а для женщины нет ничего обиднее таких примерно слов, что ты ей вчера наворотил, одно «тискаю, и ненавижу» чего стоит. Ты поставь себя на её место, это не ты, а она тебе говорит, что в постели вместо тебя представляет другого мужчину, того, первого. Каково? Сразу запотряхивало? Но говорить с ней надо, причём ни слова о том, что от её решения зависит твоё новое назначение, иначе она вымотает все нервы и в итоге соберёт чемоданы. А может быть, и тебя выставит с вещами на выход.

Ганюшкин выехал за околицу, чтобы не мешали думать. Как ни крути, надо падать в ноги и молить о прощении, ссылаться на нервное напряжение, на длительное воздержание от спиртного, сказать о готовности немедленно начать лечение нервов, психики - чего угодно. На девчонок уповать, мы с тобой можем ссориться и мириться, но девочки не должны ничего знать, у них свои семьи. Хотя глупо, конечно, будет звучать после стольких лет пьяных ночных возвращений, которые они если и не видели, то слышали определённо. Ну и пусть, зато она увидит, что ты это все понимаешь и готов к переменам. В общем, так: приезжаешь домой, с порога падаешь на колени в прямом смысле и просишь прощения со слёзными, если обстановка потребует, клятвенными обещаниями никогда больше не обижать любимую жену ни словом, ни... Чем ещё можно обидеть? Черт, натворить столько глупостей надо суметь, а вот как теперь за них отвечать? Но - решено.

Дом открыт, на кухне тихо и чисто, никаких многообещающих вкусных запахов. Лиза в зале сидит на диване, поджав ноги. Глаза сухие. Вошёл, она даже головы не подняла. Ганюшкин подошёл к дивану и встал на колени:

- Лиза, умоляю тебя, я прошу прощения. Ну, сорвался, да, болен, это все алкоголизм, но я буду продолжать лечение. Ты же знаешь, что я уже давно не пью. Лиза, не молчи, скажи, что ты меня простила, обними, как прежде.

Лиза молча выслушала тираду и вдруг улыбнулась:

- Сколько нового я сейчас о тебе узнала. И признаешь, и будешь лечиться. Ты про детей ещё напомни, что мне придётся им все объяснить.

Фёдор испугался:

- Лиза, ты о чем говоришь? Я никуда тебя не отпущу, слышишь, я тебя не пущу и не уйду сам. Да, и дети, конечно, но я не хотел ими спекулировать. Поставь мне любые условия, Лизанька, я все выполню, клянусь тебе.

Лиза встала и перешла в кресло. Стоять перед пустым диваном было нелепо, и Фёдор тоже встал. Нехорошая тишина стояла в доме, он не знал, что говорить и делать дальше. Сел на её ещё тёплое место на диване.

- Может, ты скажешь, что надумала делать, Лиза?

Она кивнула:

- Конечно, скажу. Сегодня ложусь в больницу, ничего страшного, просто аборт. Хорошо, что не успела тебе сказать до твоих сердечных признаний, что беременна, ведь мы так хотели сына. Теперь никого не будет. Приду в себя и буду искать работу в другом районе, у меня есть знакомые, помогут. Жить мы с тобой, Федя, больше не сможем.

Ганюшкин в сообщении про беременность увидел какую-то соломинку, да, этот ребёнок должен их примирить, Лиза не может не понимать, что большие перемены в семье помогут загладить боль от вчерашней обиды.

- Лиза, послушай меня. - Он опять встал перед нею на колени. -Послушай. Это очень хорошо, что ты в положении. Это хороший знак нам всем, и девочкам тоже. Я переменюсь, клянусь тебе, ты будешь дома с маленьким, я буду тебе помогать, у нас будет замечательная семья, Лиза!

Лиза вдруг заревела в голос, по-бабьи, когда никого не стыдно и совсем все равно, что об этом подумают окружающие, она выла, как выла когда-то мама над умершим отцом. У русской бабы звук этот хоронится до поры и в минуту наивысшего напряжения вырывается наружу из не сумевшей удержать его души, и тогда мало кто сможет утерпеть и не вытереть влажных глаз. Фёдор испугался, поднял голову, а Лиза глядела на него красными от напряжения глазами, и в них было все - прощение, любовь, жажда жизни. Он осторожно коснулся её рук, и она ухватила его руки, словно он мог выскользнуть и сорваться в бездну.

- Лизанька...

- Федя...

- Лизанька, милая...

- Федя, уведи меня в спальню и закрой дверь на ключ, а то вдруг кто-нибудь придёт...

Они долго ещё лежали, обнявшись, как после долгой разлуки, пока большие часы в зале не пробили дважды. Лиза улыбнулась:

- Меня за опоздания с работы уволят.

Фёдор с улыбкой ответил:

- Я за тебя похлопочу. - В это мгновение густая волна прокатилась по всему телу, волна жалости к этой женщине, которая перед ним ни в чем не виновата, и её девичья слабость перед настойчивостью любимого, наверное, человека - самая малость по сравнению с его баловством, только она свою ошибку скрыть не может, а он может прикинуться наивным и безгрешным. Фёдор обнял её сзади за плечи и поцеловал в шею, она всегда смеялась, когда он касался шеи. Лиза вдруг резко повернулась:

- Федя, неужели ты меня и вправду любишь?

Он смутился и велел собираться скорее.

Высадив жену, Ганюшкин подъехал к исполкому, передал машину Володе с наказом быть готовым к поездке в область. Вошёл в кабинет, тяжело опустился в кресло, зажал руками голову. Ладно, из этой схватки он вышел победителем, завтра в обкоме он получит добро, через пару дней пленум, и он - первый секретарь. Тогда Лиза уже не будет столь строптивой, все-таки статус жены первого в районе особый, она умная женщина и будет вести себя соответственно.




17

Пленум райкома прошёл, как всегда, по чёткому порядку, прописанному инструкцией. Никто не удивился, что первым рекомендован Ганюшкин, только несколько старых хозяйственников переглянулись и пожали плечами. Что Ганюшкин злоупотребляет спиртным, знали многие, но в глаза ни ему, ни Трылю никто не говорил. Каким-то образом всплыла история его поездки в Челябинск, любознательные даже подсчитали, что несколько лет после этого председатель райисполкома даже после отчётных собраний в совхозах в столовую не шёл и за стол не садился. Ганюшкин вызвал Володю и в упор спросил:

- Ты кому-то говорил про Челябинск?

Володя взгляда не отвёл:

- Никому ни слова, Фёдор Петрович.

- Верю. Ступай.

Через райкомовского заворга и секретаря райисполкома исполнительную Галину Александровну он перевёл Катерину секрета- рёмприёмной первого. Как ему казалось, никто этого не заметил.

В первый вечер после пленума Лиза встретила его улыбкой, но он ошибся о её причине: Лиза улыбалась не от радости и счастья, только несколько дней назад вернувшихся в их дом. Она действительно была удивлена изворотливостью и живучестью мужа.

- Федя, я не стану тебя поздравлять с избранием первым, не думаю, что это хороший выбор, но уверена, что ненадолго. Какой артист в тебе погиб, Федя! Как ты все разыграл: и лечение, и прощение, и ребёночка - все в одну колоду, и банк твой. Все кончилось, как у порядочных супругов, - постелью и страстными поцелуями. Тебе надо было любой ценой получить перемирие в семье, чтобы стать первым.

Фёдор поймал её за плечи:

- Лиза, да, момент был ответственный, но ведь ничего не изменилось, все мои обещания остаются в силе. Что тебя не устраивает? То, что твой муж стал первым секретарём?

Лиза выпросталась из его объятий и отошла к столу:

- Меня не устраивает твоя постоянная ложь, ты заврался настолько, что в экстазе назвал меня Катериной. Господи, до чего мы дошли? И ты считаешь, что имеешь моральное право быть первым руководителем? Да никогда!

Фёдор не на шутку испугался:

- Ты что, собираешься ехать в обком?

Лиза засмеялась:

- Этого ещё не хватало! Тебя и так очень быстро раскусят. Подводим итог: я еду к Вале на Север, там сделаю аборт. Оттуда подам заявление на развод. Можешь привести в дом Катю. Хотя тебя, наверное, снимут с должности, и девушка потеряет всякий интерес.

К дому подошла машина.

- Это за мной. Нина прислала. Прощай.

И она хлопнула дверью.

Через месяц Ганюшкин попросил разрешения на выходные слетать в Сургут. Валентина выговорила ему все: и пьянки, и разборки, и девушек, как будто их было много. Лиза молчала. Вечером он подошёл к ней, когда остались вдвоём в комнате:

- Прошу тебя вернуться домой. Ну, не дело жить вот так. Мне без тебя плохо.

- А мне хорошо, Ганюшкин? Как ты думаешь? - Она вытерла слезы. - Не упрекай меня, что не выполнила все обещания, но детей у нас больше не будет. Заявление на развод я написала, но так и не отправила. И я хочу домой, на свою работу, в свой дом.

И они вернулись вместе.

Через год Ганюшкина направили в Москву на учёбу. Лиза, собирая его, молчала. Когда подъехал Володя, она обняла мужа и прошептала:

- Федя, если ты не начнёшь там пить, мы будем самой счастливой семьёй. Помни это.

На курсы прибыли первые секретари сельских райкомов со всех союзных республик, в номере с Фёдором поселился грузин Вано. Вано отправляли в столицу всем районом, два молодых человека внесли в номер его вещи, среди которых было несколько больших кувшинов с вином.

- Фёдор, в Сибири пьют самогон, у нас делают чачу. Но я привёз лучшие вина, которые, как малых детей, нянчат наши виноделы, Герои Труда. Вот это вино из винограда хихви, это оджалеши, здесь качичи, нет, мцване. Это известное ркацетели, каберне, алиготе, да, кувшин шардоне и кувшин чхавери. На полный курс марксизма-ленинизма!

Фёдор осмотрел все эти чудеса и сказал соседу:

- Дорогой Вано, я совсем не пью, придётся нам с кем-то поменяться местами, чтобы у тебя был настоящий сосед.

Грузин вскочил:

- Ты что, дорогой Фёдор, не уважаешь Вано Аргуташвили? Мы не будем пить, мы будем пробовать.

Фёдор боялся, что вино может вызвать реакцию, о которой говорил врач в Челябинске, но внутренне он уже понимал, что пить будет. Налили по бокалу, Фёдор отпил два глотка, в голове привычно зашумело, он выпил ещё, заколотилось сердце, налил полный бокал и выпил залпом.

- Ну вот, дорогой, а говоришь, что не пьёшь. Давай ещё.

Ганюшкин едва сидел на лекциях, перед зачётами стоял под душем и тщательно натирался одеколоном. После сдачи зачётов и получения свидетельств гуляли ещё три дня, грузин договорился с заведующей общежитием. Ганюшкина погрузили в самолёт, и испуганный Володя принял его с трапа самолёта в Тюмени. Пока ехали домой, Фёдор выпил ещё бутылку коньяку.

Лиза открыла дверь без удивления и огорчения, Володя занёс чемодан. Весь следующий день Фёдор отсыпался, но междугородный звонок его поднял.

- Здравствуй, Пахотин. Почему не на работе?

- Приболел, завтра выхожу.

- У тебя пленум на декабрь, готовь, пошлю инструктора в помощь, а проведёте сами. До свиданья.

Жизнь вернулась в уже почти забытую колею. Вечером Ганюшкин приезжал домой и входил с помощью Володи, утром стакан коньяка, кофе и горячий суп. К обеду надо было подкрепляться, и он выпивал стакан прямо из сейфа. В хозяйствах ни с кем не ужинал, заезжал к хорошим знакомым, где ему всегда были рады. Лиза молчала, утром помогала собраться и ждала финала, который она хорошо представляла. Говорить с Ганюшкиным об этом было бесполезно:

- Лиза, кто пикнет? Да они у меня все вот где! - И показывал свой крепкий кулак. Лиза не комментировала, потому что границу понимания Фёдор уже перешёл. Так прошли ещё три месяца.

Пленум райкома по организационно-партийной работе готовили громко, материалы печатали в газете, к обсуждению через журналистов привлекли рядовых членов партии. Доклад Ганюшкин дважды возвращал на доработку, причём работал над ним дома, под коньячок, быстро обнаруживал слабые места, делал на полях беспощадные замечания и требования. Он знал, что в аппарате его недолюбливают как выскочку: вчера был заворгом, сегодня первый. Наконец, доклад утрясли, стали разбираться с выступающими.

- Скажи, пожалуйста, что может интересного доложить пленуму парторг Сорокинского совхоза? Он же безграмотный, в слове из трёх букв четыре ошибки делает. Если ему есть что сказать по содержанию работы, поезжай к нему, и готовьте текст на месте. Но чтобы это было выступление, а не пожелания трудящихся, - распекал он заворга Митрохина.

Накануне пленума вечером к нему домой приехали два директора совхозов.

- Извини, Фёдор Петрович, едем из Тюмени, подписали нам титулы на животноводческие комплексы. В облстрое так и сказали: «Благодарите своего первого, он тут все пороги обил». Тут была доля правды, Ганюшкин пару раз заходил к строителям, но ребята явно переоценивают его роль. Теков и Митрофанов переглянулись:

- Фёдор Петрович, у нас бутылочка коньячка есть. Сбрызнуть надо это дело.

Ганюшкин неловко улыбнулся:

- Вы, друзья, не забывайте, что пленум завтра, какой коньяк?

- Да ну, Фёдор Петрович, по рюмочке не повредит.

Ганюшкин пошёл на кухню, Лиза была на взводе:

- Федя, не пей, завтра пленум, будет кто-то из обкома, и как ты будешь выглядеть? Им-то в зале сидеть. Хотя — когда они в Тюмень успели смотаться, я Текова сегодня в госбанке видела?

Но Ганюшкин уже не слышал, принёс холодную закуску, конфеты, рюмки. Выпили по одной, потом по второй, Теков хотел достать ещё одну бутылку, но Ганюшкин категорически поднял руки. Расстались. Проводив гостей, Фёдор вошёл в комнату и у кресла увидел оставленную Тековым бутылку. Взял её, Лизе крикнул, что пошёл в кабинет работать, закрыл дверь и сел на раскинутый диван. Убрать бутылку уже не было сил, он знал, что не уснёт, если она будет тут, вообще не уснёт, если не выпьет ещё рюмку.

К полуночи бутылка была пуста, Фёдор сумел спрятать её в сейф, где накопилось уже немало тары, едва стянул с себя брюки и рухнул на постель. После неудачного лечения опьянения происходили быстрее и проходили долго и тяжело. Он не слышал будильника, в шесть вошла Лиза и ужаснулась: опухший, полупьяный Фёдор не мог двух слов связать. Она насильно поставила его под душ и добавила холодной воды:

- Что ты делаешь, мне холодно, Лиза!

- Постой хоть четверть часа, хмель выйдет. Федя, сегодня пленум, как ты мог?

- Ладно, все обойдётся. Приготовь мне кофе и рюмку коньяку. Ты же знаешь... И не переживай, из обкома никого не будет, а свои переморщатся и не пикнут.

- Ох, Федя-Федя! - только и сказала Лиза, помогая ему надеть костюм и поправляя как всегда свалившийся в сторону галстук.

Он быстро прошёл в свой кабинет, Митрохин вошёл следом и доложил:

- Только что прибыл заведующий орготделом обкома товарищ Пахотин. Он заехал в колхоз Ленина, к открытию будет.

- У тебя все готово? Смотри! А что Пахотин так неожиданно, ведь не собирался?

- Не могу знать, Фёдор Петрович.

- Ладно, свободен.

Прямо в сейфе налил рюмку, выпил. Заел каким-то мускатом, что ли. С Пахотиным поздоровались на ходу, доклад читал второй секретарь, выступления пошли нормально. Фёдор чувствовал, что похмелье начинает его донимать, выступил пот, в руках появилась дрожь. Пахотин написал записку и передал ему. Фёдор развернул: «Заключительное слово за докладчиком. Тебе лучше не выступать».

Когда все разошлись, в кабинете остались он и Пахотин.

- Я специально приехал без предупреждения. К сожалению, жалобы в обком на твою пьянку имеют основания. Завтра доложу первому, жди вызова.

Вызова Ганюшкин не дождался. Приехал секретарь обкома по селу, срочно собрали бюро, потом пленум, и Ганюшкина освободили от обязанностей первого секретаря, члена бюро и члена райкома. Партийной организации было рекомендовано в двухдневный срок решить вопрос о пребывании Ганюшкина в рядах партии. Уже выходя через чёрный ход, вспомнил, что в сейфе осталась недопитая бутылка, вернулся, попросил уборщицу потихоньку вынести всю тару, бутылку поставил в портфель и пошёл домой.

Лиза уже все знала. Он прошёл на кухню, налил полный стакан коньяка и выпил.

- Эти двое вчера приезжали специально тебя споить и бутылку оставили специально. Федя, как хочешь, но я так жить не могу. Я сегодня же уезжаю к Вале в Сургут. Сберкнижки все на месте, пей, гуляй. Меня тебе упрекнуть не в чем, я боролась, сколько могла. Теперь только ты сам можешь что-то предпринять. Но - без меня. Прощай.

Он остался один, вообще один, без семьи, без работы, без партии, конечно, он не пойдёт на это унизительное собрание. А Катя? Так давно её не видел! Может быть, в ней спасение? Позвонить?

Он набрал номер, Катя ответила сразу:

- Я все знаю, Фёдор Петрович, даже как-то странно. Но мы не будем больше встречаться, тем более, что есть парень, который зовёт меня замуж. До свиданья, Фёдор Петрович.

Вот так. Ганюшкин так громко захохотал, что сам испугался собственного голоса. Мир встал на дыбы! Все перевернулось в один день! Достал из портфеля початую бутылку, глотнул из горлышка, стало полегче. Кто-то стукнул дверью, окликнул хозяев. Фёдор вышел: Володя, водитель!

- Здравствуй, Володя, дорогой ты мой человек. Проходи. Видишь, я теперь совсем один.

- Как это - один? - не понял Володя. - А Елизавета Александровна?

Ганюшкин горько улыбнулся:

- Она уехала к дочери на Север. Так что я холостяк.

- Я что пришёл, Фёдор Петрович, вы меня извините, но мы с вами как жили дружно, так и остаёмся. Если чем могу - всегда помогу. Ну, побежал я, машина на улице.

Когда хлопнула дверь, Ганюшкин сел в кресло и заплакал. Надо было жить, а он не знал, как.

Почему ему вдруг вспомнилась эта картина: сидят в котельной мужики, на всех один стакан. Пускают его по кругу, все честно, без обмана, а тут приходит он, всех спугнул, все нарушил. Ну-ка, где это было? Да, в южной квартальной котельной. Ещё не понимая, что он собрался сделать, Ганюшкин поставил в карман полупустую бутылку и надел пальто, потом снял, нашёл в кладовке фуфайку, старые валенки и пошёл к той котельной. Мужики будто не уходили, или ему так показалось, когда он вошёл, они насторожились, а потом как-то по-свойски пригласили к столу:

- Садись с нами, чем богаты...

- Кто это? Ты его знаешь?

- Какая разница. Человек.

Раз в неделю он ходил в сберкассу и снимал деньги, но они быстро кончались. Вокруг него постоянно были какие-то люди, никто из бывших сослуживцев не звонил и не приходил. Нина в выходные оставляла дома, он терпел, пока она делал уборку, что-то готовила.

- Папа, воздержись, закройся за мной и отоспись. Посмотри на себя, ты похудел, состарился. Папа!

Она уходила, и он доставал бутылку.

Несколько раз заходил в ту котельную, когда было тяжело одному. Вот и в этот раз мужики встретили его, как своего, посадили за стол, налили стакан водки. Ганюшкин достал из кармана свою бутылку.

Выпили по кругу, гость неуверенно поставил на стол стакан, захрипел, завалился на бок и потерял сознание.

- Мать твою... Нам только этого не хватало.

- Чего орёшь? Беги к моей, у нас телефон есть. Вызывай скорую.

Через полчаса больной Ганюшкин уже лежал в реанимационной палате, а сестры все не могли поверить, что это вчерашний секретарь райкома.




18

После обхода доктор Струев сказал, чтобы больного готовили к переводу в отделение терапии, а Ганюшкина упокоил:

- Я договорился с заведующей отделением, вас положат в отдельную палату.

Первую ночь в отделении он спал плохо, постоянно подходили сестры со шприцами, помогали повернуться на бок и делали больные уколы. Под утро крепко уснул, даже увидел сон, нормальный, без крови и боли. Будто косит он траву на родных лугах, как бывало в доармейской юности, косит, а травы высокие, густые, но сила молодецкая, Фёдор даже рад тому, что вслед за литовкой остаётся высоченный рядок травы. И вдруг откуда-то со стороны Большого Омута, где и дорог-то никаких нет, идёт девушка, в летнем платье, платок так повязан, что только одни глаза. Подошла и молча стала траву сгребать. Фёдор остановился:

- Ты что делаешь? Трава же ещё не просохла, сопрёт в валках.

А та его не слышит, сгребает и сгребает.

- Остановись, тебе говорят! И кто ты такая, что на нашем покосе управляешься?

Она глянула на него, и Фёдор отпрянул: Лиза, та ещё, какую он встретил в райкоме комсомола и с которой целовались в кабинете до одури, а она все показывала на дверь, которая изнутри не запирается. Пошёл было к ней, а она платок скинула, и не Лиза уже, а девчонка с первого курса института в Свердловске, а потом ещё и ещё лица, и вдруг Катя. Ну, прямо как живая.

- Катерина, а ты тут откуда?

- Да вот пришла посмотреть, как ты без меня.

Фёдор хотел было пожаловаться, что измотала болезнь, жить не хочется, такое было состояние, но удержался, спокойно ответил:

- Жалко, конечно, что расстались, все-таки восемь лет вместе.

- Ладно, воспоминания тебе оставляю, а я замуж выхожу.

- А ведь я любил тебя сильно, наверное, никого так не любил.

И проснулся. Так обидно, что сон кончился, интересно, что бы ответила ему Катя? Открыл глаза: перед ним на табуретке сидит старик с окладистой бородой и длинными, давно не стрижеными волосами. Фёдор даже оробел, но старик руку положил ему на плечо:

- Не пужайся, я не виденье и не из твоих снов, которые ты только смотрел.

- Откуда вы про сон знаете?

- Да только то и знаю, что ты сказал. Это хорошо и правильно, если мужчине девушки снятся. Душу должно волновать, иначе заскорбнет. Мужчина всегда остаётся мужчиной, а вот женщина отцвела, и куды теперь? Я вот восьмой десяток доживаю, а новой раз такое приснится, что встаёшь ночью и молишься о греховных помыслах своих. Ну, ладно, не о грехах пришёл я к тебе, как услышал про твоё несчастье. Пришёл, чтобы под держать и помочь тебе по-человечески. Али ты меня не признаешь?

Фёдор смутился. Конечно, он узнал этого старика, который в первый год его председательства пришёл на приём с рассказами о чудесах природы. Ганюшкин тогда сильно спешил, деда выслушал и практически выпроводил, но предложения его записал и дал соответствующие распоряжения. На сад выделили небольшую сумму бюджетных средств, Фёдор поехал к новому директору совхоза, вчерашнему парторгу, с которым у бывшего заворга были самые хорошие отношения. Он же и рекомендовал парня на директора совхоза. Как его фамилия? Господи, неужели совсем память отказала? Фёдор пробежался по алфавиту, как делал в таких случаях, вспомнил: Гейн, Виктор Карлович, из второго поколения поволжских немцев, в первый год войны переселённых в Сибирь. Гейн идею поддержал, и надо отметить, многое было сделано. Ганюшкин несколько раз был на Острове, его увозили на катере, Гейн показывал новые посадки, уже оформившиеся аллеи яблонь, груш, слив, мощные заросли кустарников малины, смородины, ежевики, плантации земляники нескольких сортов.

- Все делается нашими рабочими и школьниками, научный руководитель агроном Людмила Сизова, а вдохновитель всего - старец наш Тимофей Павлович. Он часто вас вспоминает, благодарит за поддержку.

Ганюшкин даже насторожился: с чего бы это? Ну, деньги пробил, технику кое-какую, какая ещё поддержка? Но возражать не стал. А вскоре Виктор Карлович привёз ему гостинец. Целый пакет яблок в приёмной уложили в огромную вазу, и Гейн вошёл с нею в кабинет:

- Ты купил или продаёшь? - шутя спросил Ганюшкин.

- Обижаете, Фёдор Петрович, это яблоки из нашего сада.

Встретились с дедом на Острове уже в августе, захотелось своими глазами посмотреть на то, о чем по всему району разговоры шли. Дед встретил на пристани, прошли по посыпанным песком дорожкам, а дед все теснит гостя в одну сторону, попутно сожалея, что отказали в строительстве санатория.

- Мы вызывали бригаду института курортологии, дали заключение, что не хватает нескольких микроэлементов, чтобы официально признать грязь лечебной.

Старик возмутился:

- И это называется наука? Люди лечатся, лежачие встают и кидают костыли, я сам пользуюсь от ревматизма и прочих костных дел. Ладно. Вот, пришли, полюбуйтесь! Вот, дорогой Фёдор Петрович, какие чудеса Господь позволяет делать недостойному и грешному человеку.

На развесистой яблоне, каждую ветвь которой поддерживали берёзовые подпорки, густо гнездились яблоки разных сортов и форм, груши и сливы.

- А что удивительного, Тимофей Павлович? Такие опыты проводил ещё Мичурин.

Старик всплеснул руками:

- Ну, до чего вы бестолковый человек. Я вам про Фому, вы все про Ерему. Скажите на милость, если бы Господь не попустился и не позволил бы вмешиваться в дела творения, смогли мы вырастить на яблоне грушу, да ещё в Сибири? Да ни в жисть! Вот ракета полетела в космос, это что, просто так, подожгли и полетела? Да на все соизволение Божье! Без Бога ни до порога - это ещё когда старики сказали. И тут так же. Поглядел Господь на людей, на дела их и решил, что можно им позволить подняться чуть выше, осознать себя. Хотя, по моему разумению, рановато бы. Вот вы грамотный человек, вы Библию читали?

Ганюшкин вспомнил, что была в рекомендательных списках в партшколе такая книга, он полистал и бросил: скучно и неинтересно.

- Так я и думал. В этой книге, признанной во всем мире самой лучшей, описано, как Господь создавал твердь земную и воды, птиц и зверей, как бездну заполнил звёздами. Как развивалось обчество и как государства создавались и гибли по его воле в один миг. Попам вы можете не верить, но знать Библию должон каждый культурный человек. Это же целый мир, философия, не от Кантов и Гегелев, а от первоисточника. Вот у вас куры есть?

- Есть, жена ими занимается.

- Правильно. Куры яйца несут, потом цыплят выпаривают. Так?

Ганюшкин начал возмущаться:

- Чего вы темните? Яйца, курица. Какая связь?

- Я не темню, напротив, просвещаю. Скажите мне, что появилось вперёд: яйцо или курица?

- Какая разница? Была эволюция, в результате которой образовалось и яйцо, и курица, чтоб они пропали!

- Эволюцию придумал Дарвин, а перед смертью просил прощения у Бога за дерзость свою. Все великие учёные, отрицавшие Бога, в конце жизни приходили к нему, уверовали. Вот наш Павлов Иван Петрович, русский физиолог, всю жизнь кормил собачек по звонку, а перед смертью признался, что нет никого выше Бога. Это же общеизвестный факт.

Ганюшкин протянул старику руку:

- Спасибо за беседу, найду время, почитаю библию, потом продолжим...

И вот старик сидит у его кровати, а Фёдор никак не может вспомнить его имя.

- Ты не напрягайся, сынок, зови меня дедом Тимофеем либо дедой Тимой, мне больно глянется. И скажи мне свою жизню, как если бы Господь тебя спросил: как ты жил, праведно ли, не обидел кого понапрасну, не навредил сам себе. На дверь не гляди, врач мне знакома, позволила говорить с тобой, сколь душе угодно. Успокойся и скажи.

Фёдор хотел что-то сказать, а горло перехватило, слово завязло, только слезы потекли по худому и заросшему лицу. Он вытирал их рукой, а Тима остановил:

- Не тронь, это горючие слезы, они из самой глубины сердца. Их бы собрать да на божничку положить, как покаяние.

Ганюшкин никогда не думал, что способен совершенно незнакомому человеку рассказать самые потаённые тайны, вплоть до первопричины не сложившейся семейной жизни, патологической ревности жены к прошлому. Рассказать про пристрастие к спиртному, которое выбросило его из жизни, про лечение в Челябинской клинике и почти часовую процедуру беспрерывных рвотных позывов, когда после последнего страшного укола медсестра в клеёнчатом халате, чтобы не заблевали алкоголики, подходит к каждому с тупым и бесстрастным вопросом: «Водочки налить?», а сама стаканом по бутылке постукивает. Их человек десять, все корчатся в рвотных судорогах, вода смывает всю гадость в отверстие в центре комнаты. Про девочку Катю, с которой как с женой прожил почти восемь лет, и позови она его сейчас, он пошёл бы за ней хоть куда. Но она его оставила и устраивает свою жизнь, а он уже ни на что не способен. Сказал про уход жены, про их неродившегося ребёнка.

- Я не вижу смысла в жизни. Все кончено. Ты поверишь мне, что я жалею, лучше бы умереть в пьяном угаре, чтобы ничего не чувствовать.

Старик опустил голову и слушал покаяние своего новоявленного товарища. После этих слов он опять взял его за руку:

- А теперь послушай меня, сынок. Ты пережил страшное, не каждому дано, но ты вышел из преддверья адова человеком, об этом слезы твои мне сказали. Ты даже сам ещё не понял, что ты преодолел. Самое трудное - себя, сынок, свою гордыню. Ты же умный человек, а весь в предрассудках. Бог так создал, что мужик до брака может такое творить, что уму не постижимо, вот как ты, по словам твоим. И ничего. В браке он праведник. А женщина, если допустила ошибку, зарубку получает на память. Вот ты и ухватился. Гордыня, Фёдор, ломай её, большой грех перед Богом и людьми. У тебя дочки умницы и красавицы, надо думать, я не зрил, но надеюсь, ибо есть нужда. Ты должон жене в ноги пасть и прощения просить, а ты ждал, когда она рухнет. По вину так скажу: Господь вино создал как продукт, и его следно принимать, но ограниченно. Ты нарушил завет и поплатился. Ничего, и без вина люди живут, и ты будешь, тут у нас расхождений нет. Я не волшебник и не чародей, а простой смертный человек, но я на три десятка годов прожил больше, чем ты, и на тридцать годов тебя мудрее. Когда ты станешь на ноги, соберёшь вокруг себя семью свою и тоже скажешь покаянные слова, так же доступно, как мне. Только ты доверься Богу, не надо в церкву ходить, ежели веры нет, но ты ведь крещён, пусть даже погружением, как было в те времена, и у Бога записан. Обратись к нему с просьбой пособить тебе встать на путь истинный, семью вернуть, радость, счастье. И ты увидишь, как это хорошо. Ну, кажись, все, а то доктор уж дважды в дверь заглядывала. Я ухожу, но мы с тобой встретимся ещё, в самую радостную минуту. Да хранит тебя Господь!

Сразу после обхода в палату вошла Лиза. Фёдор закрыл глаза и ждал. Лиза встала перед кроватью на колени, провела прохладной рукой по небритой щеке мужа:

- Похудел-то как, и оброс. - Она поцеловала его в щеку. Фёдор улыбнулся и открыл глаза. - Я думала, ты спишь. - Лиза смутилась. - Врач говорит, что все идёт к лучшему. А кто у тебя был, что за старик?

Фёдор взял жену за руку:

- Это уникальный старик, он знает все мои беды и проблемы и разом их все решает. Да, представь себе. Похоже, он угадал даже твой приезд.

- Я прямо с автобуса, вещи в коридоре оставила. Ты пока процедуры принимаешь, я схожу домой, а к вечеру приду и буду с тобой все время.

- Где же ты будешь спать?

Лиза засмеялась:

- А ты меня пустишь с краешка! Девочки мне пообещали кресло прикатить, оно раскидывается, как у нас.

Вечером Лиза пришла с большой сумкой, взяла ведро и чистую тряпку, тщательно с моющим средством вымыла пол, к тому времени нагрелся титан, сестры помогли положить Федора на каталку, и Лиза повезла его в ванную.

- Елизавета Александровна, смотрите, чтобы вода была не больше пятидесяти, - крикнула вслед доктор.

Ганюшкин, лежащий под простыней голый, ни за что не соглашался раскрываться, его так и положили в простыне, и только потом Лиза с трудом выволокла её из ванны. Она намылила ему голову, вехоткой натёрла спину, грудь и живот. Ноги, сидя по пояс под мыльной шапкой, он мыл сам, стесняясь Лизы. Потом она спустила воду, окатила из душевого шланга тёплой водой и завернула в мягкую домашнюю простыню.

- Федя, глупенький мой, ты что меня стесняешься? Я очень тебя люблю, родной!

Фёдор окончательно стушевался и проворчал:

- Нашла место для объяснений. Кто услышит - засмеют.

- Над любовью, Федя, никто смеяться не будет.

- Лиза, а ты говорила...

- Я поняла. Все, не надо об этом.

В палате уже сменили постельное, Лиза побрила Федора, освежила приятным лосьоном, стало свежо и чисто, открыла сумку с баночками и кастрюльками, и Ганюшкин впервые за три месяца нормально поел каши и выпил сока.

Скоро в отделении наступила тишина, Лиза сидела у кровати своего мужа и молча смотрела на его исхудавшее и бледное лицо. Фёдор понимал, что будет крупный и последний разговор, он внутренне был готов к нему, помня наказ деда Тимофея, но начинать разговор первым он не мог, не имел права. Лиза долго молчала, даже, когда он подал стакан, молча приняла и поставила на тумбочку.

- Федя, мы должны раз и навсегда закрыть тему твоего недоверия ко мне. Я тебя очень люблю, в этой ситуации, согласись, мне проще всего было бы подать на развод и все закончить. Девчонки все равно встали бы на мою сторону. Но я пришла и сижу у твоих ног. Жизнь продолжается, внуки скоро появятся. Ты готов к такой жизни? Ты не говори, только кивни.

Фёдор кивнул, и слеза скатилась на чистую простыню.

- Успокойся. Спи, набирайся сил. Я тоже распечатаю своё кресло.

Больной быстро пошёл на поправку, стал хорошо есть, давление стабилизировалось, боли в сердце, терзавшие его, ослабли. Доктор сказала, что на легковой машине его можно везти в кардиоцентр, все документы она подготовит и о приёме договорится.

Месяц в кардиоцентре дал очень хорошие результаты, Лиза жила у знакомых и каждый день приходила, Фёдор уже ждал в вестибюле, они уединялись за фикусом, говорили и целовались, как молодые. За неделю до выписки Лиза уехала домой наводить порядок. Когда объявили о выписке, она позвонила дочери Валентине, организовали легковую машину, и к вечеру были дома.

Ганюшкин вошёл в свой дом, как в чужой, он не был здесь три месяца, да и предыдущие месяцы трудно назвать домашней жизнью, или пил в своём кабинете, или у собутыльников в грязных, запущенных квартирах. Стены побелены, даже запах свежей извести не выветрился, ковры почищены, нигде ни пылинки. А ведь он входил в комнаты прямо в ботинках...

- Федя, ты устал с дороги, приляг, отдохни, а вечером дочери с мужьями придут, Валюта приехала по такому случаю.

- Нет, я не лягу, я чувствую себя нормально. Лиза, открой окна, такой свежий вечерний воздух, и иди сюда, сядь в кресло.

Лиза отложила полотенце и села. Фёдор неловко опустился перед ней, уронив голову ей на колени.

- Лизанька, я за это время много передумал, хочу сказать тебе самое главное: я тебя люблю, я только теперь, когда реально увидел, что потерял тебя, понял, как ты мне нужна, я не смогу без тебя жить. Прости меня за все горе, которое я тебе вольно или невольно принёс. Прости, если можешь, и забудем об этом навсегда.

Она охватила голову мужа и целовала, целовала его глаза, щеки, губы. Успокоившись, Лиза умылась, велела мужу переодеться в приличный костюм и сама ушла в комнату готовиться.

Дочери открыли дверь без звонка, Валя долго обнимала и разглядывала отца, потом сказала, что выглядит он молодцом. Нина тоже на минутку прижалась, все-таки виделись часто. Мужья неловко переминались, обменялись с тестем рукопожатиями и все расселись перед ужином. Говорили о погоде, о большой политике, о нефтяных рублях, которые крепко поддерживают экономику, - это тема Валентины.

- Девочки, помогайте накрыть стол! - позвала с кухни Лиза.

На стол поплыли салаты, тарелки с мясом, зеленью, фруктами, конфетами и шоколадом. Шумно разбирали все по тарелкам, о вине никто не сказал ни слова. Валентина вдруг попросила поставить фужеры и принести привезённую с Севера фанту. Разлили, все вопросительно смотрели на инициатора.

- Мы тут посоветовались, - Валя засмеялась своей шутке. - То есть мы с Валерой посоветовались и решили вам объявить, что у нас будет ребёнок.

Нина закричала «ура» и посмотрела на своего Витю. Родители переглянулись и покраснели. Наперебой стали поздравлять и желать. В это время раздался звонок в дверь, Лиза выскочила и вошла с бородатым стариком:

 - Мир дому вашему и с благополучным прибытием в родной дом, дорогой Фёдор Петрович.

Ганюшкин встал, рядом с собой поставил стул и усадил гостя. Все в недоумении смотрели за происходящим.

- Это мой старший товарищ и наставник Тимофей Павлович. Кстати, эти фрукты на столе возможно, из его сада.

- Не могу ничего сказать, но гостинцы из сада нашего у вас в прихожей. После намоете и кушайте на здоровье. Вкушать надо ту пищу, которая выращена там, где ты живёшь. А нам предлагают бананы. Я слышал, их даже не все обезьяны кушают. Теперь о деле. Во-первых, я пришёл удостовериться, что Фёдор Петрович в добром здравии и в кругу семьи, что особо мило. Во-вторых, пришёл, ибо знал, что детушки ваши прибудут к родителям и хотелось мне взглянуть на них. У меня сомнения не было, что они красавицы и достойные девушки, и мужья их, вижу, славные ребята. А третья причина вот в чем. В Великую Отечественную войну довелось мне служить в миномётной роте, и был у нас сибиряк, командир расчёта. В одном бою крепко отличился его расчёт, и дали герою отпуск на родину на десять суток с дорогой. Не знаю, сколько дней он дома побыл, и получает месяца через три письмо от жены, что она несёт под сердцем. Сибирячка того под Варшавой убило, бой был страшный, хоронили всех в братской могиле, но мы записку оставили, кто, откуда и прочее. Когда мы с вами, Фёдор Петрович, познакомились, у меня подозрения вроде появились, но потом как-то за работой да делами забылось, а когда с вами такое случилось, решил я довести до конца. И вот получил документ. Но хотелось удостовериться фактически, вот почему дочери ваши потребовались. В вашем лице я ничего особо не нахожу, а когда девочек увидел - порода, пробилась-таки через поколение, дочки-то ваши с дедушкой схожи - не ошибёшься. А документ такой: Ганюшкин Пётр Борисович, старшина, призван из нашего района, погиб под Варшавой, где и похоронен. Тут и городок, и кладбище, и номер его в списке ребят наших. Давайте, дети мои, встанем и помянём русского воина Петра Ганюшкина.

Все встали, такая торжественная была тишина. И в это время в раскрытое окно влетела птичка, облетела комнату и села на рожок матово горевшей люстры. Лиза побледнела: птица, влетевшая в окно, к большому горю, так она слышала. Она уже хотела махнуть полотенцем, но старик остановил:

- Дочка, не пугайся, это же ласточка, Божья птичка, она дурную весть не принесёт. А то, что залетела к вам, так это к счастью и радости. А ты, дочка, первенца своего Петькой назови, дедушке будет так радостно.

Тимофей Павлович приподнялся и рукой снял птичку с люстры. Она спокойно сидела в его ладони. Он наклонился и нежно поцеловал её в головку, подошёл к окну и раскрыл ладонь. Ласточка издала как бы прощальный звук и упорхнула. Когда все обернулись, старика уже не было в комнате.

Валя села на стул и громко охнула. Все снова вскочили.

- Ну, что вы испугались? Просто маленький Петька впервые пнул мамку изнутри.

За окном в свете уходящего дня дружно щебетали ласточки.



                                                                               11 мая 2013 года.

                                                                                    д. Каратаевка,

                                                                                 Казанский район,

                                                                            Тюменская область.






Ферапонта Андомина сказыванья. Писаны внуком его Матвеем





Письмо учительницы, нашедшей рукопись.

Уважаемый товарищ писатель!

К вам обращается жительница села Онега Мария Петровна Андомина, я всю жизнь проработала в этом селе учительницей истории, замуж вышла за Мирона Трофимовича Андомина, и живём мы до сих пор в старом доме, построенном ещё предком нашим Ферапонтом Несторовичем. Об этом я нашла запись в архивных бумагах в Тобольске. Как ещё одно доказательство древности нашего дома - под полом нашли мы монету медную от 1789 года, видно, завалилась как-то, никто и не искал эту копейку. Прадед мужа моего Матвей Гордеич, как говорили, последние годы жил вне дома, в избушке на дворе, и объяснял это тем, что надо ему исполнить какую-то работу, для которой нужны тишина и сосредоточенность. Что это за работа, никто не знал, а умер прадед неожиданно, говорили, что внучка принесла ему кашу на ужин и молока, он покушал, и она посуду забрала, чтобы порядок был. А утром хватили - дедушка уж холодный. Схоронили его на нашем кладбище, тут все Андомины лежат, от дедушки Иоанна и бабушки Федоры до последних умерших, и Нестор Иоаннович, и Ферапонт Несторович, и Гордей Ферапонтович, и автор этой рукописи Матвей Гордеич, все рядком с женами своими. Про работу, которую исполнял Матвей Гордеич, время от времени вспоминали, но что это за дело - так и не знали до нынешнего лета. А нынешним летом муж мой Мирон Трофимович решил разобрать избушку на дворе, в которой дедушка Матвей жил и работал, потому что она совсем обветшала, проще новую срубить. Когда стали убирать тёсаные плахи с пола, рядом с печкой обнаружили, что плаха распилена и сделана крышка, а под той крышкой из железа скованная шкатулка, а в ней старая амбарная книга и большая стопа исписанных листов толстой старой бумаги. Писал Матвей Гордеич чернилами особыми, я такие записи видела в архивах в церковных книгах, потому весь текст читается хорошо и уверенно. Я знаю, что ваши предки тоже пришли из тех же мест, что и наши, даже село ваше Ольково у Матвея Гордеича упоминается. Высылаю вам копию, сделанную мною, потому что, поймите нас правильно, эта рукопись теперь наша семейная реликвия. Конечно, я переписала все в соответствии с правилами современного русского языка, у автора весь текст писан подряд, без точек и запятых. Все слова диалектные тоже оставлены. Наименование писания составил сам Матвей Гордеич, потому я ничего менять не стала. Ещё дедушка Матвей всякий день, когда делал записи, помечал в начале письма, но я даты указывать не стала, указала только последнюю. Я не знаю, сочтёте ли вы нужным это публиковать, но для всех потомков вологодских переселенцев и для всех сибиряков это очень дорогие и милые сердцу сведенья.

                                         Остаюсь ваша читательница Андомина М.П.

                                                             с. Онега, 24 апреля 2013 года.



Благословясь, принимаюсь за дело, вверенное мне дедом моим Ферапонтом Несторовичем, человеком твёрдой веры и большого ума, поручившим мне, недостойному, записать, насколько позволит грамота моя, его оказывания и свои присловия тоже.

Не стану темнить и откроюсь с первого разу: грамотой не обременён, потому как в приходской школе при церкви было три класса, ну, лучше три группы: младшая, средняя и старшая. Я в младшую отходил, счёт познал, письмо, чтение в голос, а в среднюю не пошёл, потому что дед Ферапонт Несторович, ему уж за сто лет было, он с родных вологодских земель малым отроком привезён, так вот он меня в завозню заманил и на полном серьёзе пригрозил:

- Не ходи в школу, Матвейка, там ребятишек станут кастрировать.

Я из-за угла подсматривал, когда приходил к нам коновал и отец с дядьями выводили на растяжных вожжах жеребца, валили на пласт соломы и скручивали верёвками. Коновал вынимал блескучий ножик, и я уже не глядел. Жеребца после того звали уже мерином, он долго тосковал в своём стойле, по неделе не ел и не пил, дед Ферапонт вздыхал и тоже с тоской сочувствовал:

- Лишили Карева единственной животной радости. Для какого рожна ему теперича жить? В кобыле не нуждатся, жеребяток не будет облизывать да мордой поправлять, ежели что не так. Мы теперь с ним в одной поре.

Я интересовался, как это, дед хмыкал в густую бороду и басил:

- Рано тебе знать, обожди, зачем не видишь, глазом не моргнешь - станешь, как Карько.

Помня, как жалобно кричал конь, я не хотел очутиться на его месте и от школы отказался. Отец не неволил, тем и кончилось.

Теперь я и сам к Ферапонтовым годам подхожу, пожил, повоевал, потерпел немало. И вот единожды лежу в своей избушке, сын мне изладил, чтобы никто не мешал, ночь светлая, у меня оконце под ситцевой занавеской, месяц пялится заглянуть. Лежу и думаю: «Вот придёт смерть, заберёт и меня, и память мою, и все, что я знаю со времён переселения, потому что дед Ферапонт изо всех внуков и правнуков меня отличал, рассказывал и приговаривал:

- Ты, Матюша, запоминай мои речи, другой тебе такого не откроет. А как накатит на тебя все это прошлое, ты и запишешь для потомства. Тёзка твой Матвей с Господом бродил по Галилеям и Палестинам, а когда Христа распнули, Матвей написал все, что видел и слышал, за то Господь его призрел и отблагодарил. Книга эта, Библия зовётся, у меня на божничке лежит, как умру, ты её наследуй и изучи».

Как у десятилетнего парнишки завелась эта манера записывать в большой книжке с линейками, дед сказал, что это амбарная книга бывших торговых людей, записывать его оказывания - не дано мне знать, а вот писал, прятал от старших, потом и все другие события нашего села стал вносить кратко. Все ждал, когда же придёт время это все изложить в приличной манере и на достойных листах. Да, годов семьдесят прошло, сыны дома поставили рядком, дочери в достойные семьи вышли, внуки и правнуки - все прошло. Жену свою Дарьюшку схоронил, сам сколотил домовину, сам место изобрал на могилках в ногах у деда Ферапонта, тут же и себе обозначил, благо что слободного места дивно ещё. Когда сорок дней кончились и душа Дарьюшки моей обрела покой, взялся я за тетрадки свои, просмотрел все и решил, что достойно. Должны все мои последыши знать, как развивалось на сибирской земле семя Андомино. Писано мною подряд, как дедушка Ферапонт диктовал, новой раз так завлекёт писанье, что не вдруг угадашь, что не мои это речи, а дедушки, только вранья все едино нету и быть не могёт, потому как правда.

Дед ещё малым был, а запомнил, что переход великий начался в царствование Екатерины Второй, сохранялась в семье какая-то бумага от имени Государыни, что отец его Нестор Иоаннович в Вологодской Вытегре у уездного начальника выправлял бумаги на переезд в Сибирь, и велел записать семейство как Андомины, в память о реке, на которой столько веков прожили. Река та Андома истекала из озера Крестенского, это я по буквицам записал, чтобы не соврать, и стремилася к Онежскому морю. Тут, на берегу, и было селенье наше Озерное Устье, стало быть, Андома втекала здесь в море. Рядом другие деревни, вот перечислены: Климова, Ларько- во, Ольково. Дед говорил, что жили рыбой, ходили в Онежское море на парусах, однако досыта не едали, хлеб на столе только по большим праздникам. И вот появился в тех местах зрелых лет человек, который по белому свету помыкал немало, и рассказал он мужикам про страну Сибирь, где сами хлеб сеют и кушают его, сколь душа примет. Что сенокосы богатимые, литовку не протащить, на тех травах скот нагуливает молоко и мясо, и опять все кушают без оглядки. Лапти показал тамошние, мяконькие, лёгкие, крепкие. Всю зиму мужики думали, а весной продали на ярманке в Вытегре все, что можно, и тронулись. Были, надо думать, среди наших толковые люди, ежели в такую даль собрались полтора десятка семей из тех деревень.

Три года шли, по дороге и добрые люди помогали, и злые наскакивали, только переселенцы отчаянные были, за себя и своих детей души из разбойников вынимали. Без малого три тысячи вёрст от дома отошли, и подсказали опять же добрые люди, что ищет начальство охотников заселиться в местах отменных, но опасных, кыргызы налетали и даже казачьи заставы прогоняли.

Интересно обустраивалась наша Сибирь-матушка, доложу я вам, столь забавно, что в двух верстах друг от дружки выстроились две деревни, только не просто версты их разделяли, а Гора, считают ученые люди, что в старопрежние времена вся низина была залита водой, а нынешняя Гора была берегом. Только где другой берег - никто не знал, однако догадывались, что где-то должен быть, коли наш есть. Гора не сказать, что высокая, но, к предмету, напротив могилок без торможения задних тележных колёс не спуститься, и много добрых коней, да и мужиков безалаберных тоже на том спуске пострадало. Пожадовал, воз нагрузил с избытком, или недоглядел, подгнил тормозной крюк или верёвка попрела, а воз накатыват, под колёсами аж земля дымится. И вдруг - нет тормоза, телега с возом на лошадь на- пират, той деваться некуда - в рысь, в галоп, но догонит телега, и покатились вместе в глубокий овраг, подминая молодые берёзки, только дикий крик убившейся лошади холодит душу обробевшего крестьянина.

На этих крутых склонах ребятишки любили зимой на санках кататься, потом лыжи наловчились ладить, как и вы теперь. Две берёзовых тесины с одного конца заострил, дождался субботы, когда баню топят, в котёл с кипящей водой сунул тесины острыми концами и жди, когда дерево разомлеет, а потом под сарай. Здесь уже все приготовлено. Острые концы между двух брёвен сарая просунул, а на другие подвесил гири пудовые. Постоят так пару дней, и лыжи готовы, осталось только ремешки из толстой кожи приколотить, чтобы пимы в эту петлю входили. Были и пологие склоны, тут без приключений.

Сначала пришли вологодские наши поселенцы, облюбовали место под горой. Да что там говорить, чудное место, просто райское. В память о своей далёкой родине селение назвали Онегой, правда, при первой же ревизии переписчик воспротивился было столь мудрёному названию, но подали ему немножко серебром, он и успокоился. А место ровное, как стол, с одного боку старица, с другого вторая, вода - пей - не напьёшься, вроде и солоновата, да нет, вдругорядь попробуешь - сластит. И для квасу, и для пива, и для солений всяких годна. Покосы на лугах-литовка вязнет, земли залежалой - сколь можешь, паши.

Потом пришли хохлы малорассейские, те на Гору попёрлись, заманили их леса богатые. Оно и верно, лесов настоящих они и во сне не видели, а в то же время соображают: лес - он кормилец, он материалом обеспечит, грибом-ягодой. В ближних лесах три озера, войди в воду - караси в колени бьются. И покосы на лесных полянах не в пример луговым, травы во множестве незнакомые, но такое сено поспевает, хоть чай заваривай. Тоже жить можно.

Гора та изрезана логами да оврагами, один от другого тем отличаются, что в овраге все густо растет, и травы, и кустарники, и берёза с осиной. Тут сморода и вишня, малина и ежевика, боярка и даже рябина красная, кормилица снегирей. А лог, как вдовец, гол, с первого взгляда страшноват, дикостью от него несёт, суеверностью, нет в нем ничего, кроме камней и глины, и человек ни за что туда не пойдёт без особой нужды. А самый знатный лог в этих местах - Лебкасный, или Лебкасник. Из каких глубин и по какой причине выперло наружу такую уйму лебкаса- никто не скажет. Вот рядом ещё ложок, невзрачный, почему бы там не быть этому добру, а нету.

А какие крепкие берёзы росли по берегу Лебкасного лога, даже старики не помнят их молодыми, приголубили под своей сенью всяческую траву, какая не даёт подползти к дереву паршивой тле, гибкой гусенице, да не всякая бабочка для продолжения рода сумеет полететь к шеренге берёз. А трава такая: крапива прежде всего, потом визиль-ползунец, потом резучка, дальше ковыль-чистоплюй, уж он-то не позволит... Разные были суждения по происхождению могучего колка прямых и ровных дерев, от комля до вершинки полтора десятка саженей, и ни одной веточки, ни единого сучочка, только на макушке словно метёлочка, чубчик, дескать, простите, если что не так, вот за чуб можно подёргать.

Был такой разговор, что посадил эти берёзки каторжный народ, гнали пешим порядком большое число преступивших, и напади на конвой лихая хворь, так и валит с ног жаром и потом. Знающий человек среди колодников оказался, посоветовал весь провиант конвойный выкинуть, потому как подсунули подрядчики гнилье всякое, и в этих местах закупить новый корм, а пока подкрепление подвезут из ближней крепости, арестанты согласились в бега не ударяться, только дать им какую-нибудь богоугодную работу. Начальник конвойный убоялся подвоха и предложил зайти в этот лог, из него выход один и охранять проще. А в порядке благого дела велел обсадить лог юными деревцами. Чем ямки рыли - сие неведомо, и как поливали первосаженцы - тоже никто не знат.

Вторая догадка побогаче будет на выдумку. Вроде жили в ближайшей глуши раскольники, лог этот они облюбовали потому, что лебкас очень даже украшал их дома и придавал чистоту. А когда власти стали их и здесь шевелить, подались бедные дальше в глубь сибирскую, а много чего из ранее привезённого, чтобы дорогу облегчить, в логу зарыли. И под каждой берёзкой, ими посаженной, непременно какое-то богатство сохраняется, потому и пущена молва, что берёзы эти особые и рубить их нельзя ни при каких надобностях, за исключением того, что решит сход.

Никто из деревенских не обращал на эти берёзы никакого внимания, пока не начали разработки лебкаса на продажу в город. Дело это нехитрое, но и ума требует, потому что верхний слой засох и уже непригоден, надо его снимать и в сторону, вот тогда пойдёт влажный лебкас. Мужик в яме роет и выдаёт наверх, а бабы «головы» лепят и на просушку выставляют. «Головы» в городе по хорошей цене шли, потому желающих в логу каждое лето добавлялось, рыть приходилось вглубь, там почти белый лебкас шёл, пока в один день да почти в одно время рухнули три шахты и завалило мужиков. Пока сбежались, пока откопали, ребята уже никакие. Разом утянулись все из лога, бояться стали, и берёзы на его берегах зловещий смысл заимели. Вот вроде родные берёзки, а страх берет, и не всякий мужик в одиночку пойдёт в лог, а чтобы срубить древо - да Боже тебя сохрани!

И только когда церкву строили, батюшка облюбовал сей лес для полов. Мужики морщатся, но супротив не говорят. Ну, батюшка и без того эту историю знал. Собрал людей, повёл, за версту ещё запели, а прямо в логу молебен отслужили, и по сигналу ружейного выстрела пономарь ударил в колокола. С тем и приступили, разделывали, шкурили и пополам кололи. Вот эти берёзы и лежат сейчас на полу в божьем храме. Пригодилось нечаянное подаренье незнакомых людей, мир их праху!

Весенние снеговые воды и от обильных дождей тоже вытекали мутноватым ручьём и заливали ближайший луг, отчего сделался почти непригодным для хозяйствования, зато птица всяческая польская плодилась тут во множестве. Весной ребятишки уходили сюда с раннего утра и собирали утиные яйца корзинами. Но было строгое правило: одно яйцо в гнезде не трогать руками и оставлять, утка к нему ещё сколь надо снесёт, так природой заведено, и все до ниточки исполнялось, потому как никто не мог ослушаться старших. Через время уточка уводила свой выводок на чистые воды ближайших стариц: на Марай, на Арканово или Темное.

Ребятишки приходили глядеть на это переселение, с их появлением утки издавали тревожный звук, и цыплята сбивались в кучки и прятались под ближайшей кочкой. А утица начинала ходить кругами, то подлетит, то сядет и пойдёт хромой походкой, дескать, лови меня, я вот она, доступна. Гонять уток запрещалось, а трогать жёлтеньких пушистых утят тем паче, потому утки скоро успокаивались и условным криком выводили своё семейство.

Место это получило название Зыбуны, зыбкое было место, в иных точках вся поверхность ходила под ногами, раскачивалась, будто детская колыбель. Колыбель - это как-то по грамотному, у нас делали зыбки. Крепкую деревянную рамку обтягивали толстой холстиной, и чтоб чуть провисала. К потолочной матице на само- ковочные гвозди приколачивали обработанную и испытанную берёзовую вершинку, на второй конец вешали зыбку. Зыбку из страха ещё одной верёвкой привязывали к большому гвоздю в матице, вдруг лопнет вершинка, дак чтобы ребёнок не убился. Потом, когда железо пошло, на крепких верёвках крепили с четырёх углов эту раму к металлической пружине, пружину к потолочной матице на надёжный крюк, но для страховки внутри пружины пропускали ещё одну верёвку к узлу тех четырёх. Это на случай, если пружина лопнет, тогда люлька на запасной удержится. В такой зыбке младенца нянька, мать либо бабушка укачивали, не бросая работы, от зыбки петельку делали к ноге и ногой покачивали, а руки свободны. Вот как было придумано хитро и просто, а от люльки той и болотистому месту, гнилому и опасному, дали название Зыбуны.

Ну, знамо дело, не каждый год смачный, новой раз такая сушь прижмёт, что воробью напиться негде, выйдешь на крылечко в тени кваску попить, он прямо на кромку ковшика садится, до того осторожность потеряет и человеку доверится. Тогда Зыбуны выручали всю деревню. Трава там напреет такая, что как взмах, так копна, а если хорошо помахать, к обеду на стог соберётся. Потом примутся эти травы в стога метать. Сначала в копны сложат, потом копны к одному месту стаскают волокушей, собранной из крепких веток тальника, и с первого навильника начинают сено утаптывать, и так по кругу: положит хозяин пласт, хозяйка ногой заступит, тот вилы выдернет, а она ходит по кругу, это называлось уминать и вершить стог. Пройдёт полдня, а уже последний навильник забрасыват мужик на маковку стожка, следом подаёт сплетённые в вершинках попарно толстые вицы, баба разводит их на четыре стороны света, это чтобы ветром сено не раздувало. Муж кинет ей верёвку, сам на противоположную сторону уходит и кричит, чтоб спускалась. Бабы тоже всякие бывают, иная полстога может за собой утащить, потому аккуратность требуется: мужик верёвку натянул, а жена на животе тихонько сползает. Потом граблями очёсывают стожок, чтобы дождик скатывался, не сгноил сенишко.

А деревня наша чисто вологодские родные кружева повторила, строчкой домиков прошлась вдоль узенькой старицы, которую назвали Сухарюшкой, потому что первый дом поставил Никитка Сухарев, дома от речки отодвинулись, но лицом к ней, улочка получилась однобокая. Дальше стали нарезать улочки широкие, и уже строили с двух сторон, чтоб дом против дома, окно в окно, но пришлось огибать большую старицу, и такие повороты получались, то в одну сторону, то в другую метнутся. А поскольку такой рисунок заложили, то и другие улицы его срисовывали, и получилась вязь из улиц и переулков. Только в деревне не заблудишься, каждый друг друга знат-величат по отчеству, если годами достоин, а иногда и совсем молодого человека могут навеличивать за особые заслуги, к примеру, кузнец отменный или по скотине специалист. Были такие люди, грамоты не знали, а болезнь скотскую видели: когда брюхо специальной, из города привезённой иголкой проткнёт, чтобы дурной воздух выпустить, вдругорядь заставит ковшик самогонки быку влить, чаще коровам помогал растелиться, по локоть руки в утробе, ножки телку непослушному развернёт, тот и выпал из мамки.

Дома ставили, как уже в Сибири заведено, нагляделись: стало быть, сруб рубится из свежих берёз, сразу вкрест, чтоб изба, горница, сенки тёплые и казёнка, кладовка по-другому. В избе и в горнице внутреннюю сторону бревна стёсывают аккуратно, и стена выходит ровная, любо посмотреть. А потом её шлифуют калёным кирпичом, а уж, когда живут, то к большим праздникам, к Паске и Покрову, стены моют и скоблят ножом до желтизны. Сруб ставят в три клетки, но это не на месте, а в стороне, на полянке или за огородом, только потом переносят бревна, чтобы класть на мох. Мох загодя дерут на болотах, на паре лодок выплывают и специальными граблями собирают мох со дна, собирают в лодку, вывозят на берег и перегружают на телеги. Пока день работают, мох всю воду спустит, но дома все равно раскладывают ровным слоем в тени, чтобы не пересыхал, а потом соберут в общую кучу. Мох не экономят, пазы в брёвнах вырубают широкие и глубокие, мох на нижнее бревно укладывают ровненько и толстым слоем. Бабы следом подбивают свисающий мох и добавляют, где в паз палец лезет.

Когда лес привезут, ребятишки топориком берестечко разрубят и начинают кору драть, а потом коринку на излом, потянешь, и белая сладкая пенка сама в рот просится. А под коринкой на древе сок застывший, ножиком его скоблят и едят. Шибко сладко, только мужики не давали бревна оголять, просохшую берёзу топор не берет.

Когда сруб устоится окончательно, мох покажет прокладку между рядами толщиной в мизинец, и того довольно, чтобы ни ветер, ни мороз не пробил стену. Вот с крышей не все сразу выходило, как дед говорил. В Вологодских-то краях дома крыли тёсом, это когда берут бревно сухое и чистое, устраивают на подставах и вбивают железный клин, чтобы кромку отколоть. Потом и дальше, уже доска выходит, а тесина - потому что тёсаная. Местные натакали крыть пластом. Лопату насаживают на горбатый черенок, выбирают на выгоне ровное место, поросшее густой щетиной множества трав мелких, стало быть, крепко корневищами схвачен верхний слой. И вырубают по кругу пласт дернины и грунта на нем бугорком. Крышу обшивают густо подскалом, толстым тальником, и на него уже укладывают рядками земляные пласты, их могли и просто дёрном называть. Ровным верхним местом вниз, одна лепёха к другой опять же густо. Когда все закончат, крыша в мелких бугорках, красиво, а через неделю зазеленела крыша, и дом, как в сказке, попервости наши дивились, потом привыкли. Но все равно вернулись к тёсаным плахам, научились и берёзу разделывать, дома под тёсом, дождичком не пробьёт и баско смотрится.

Были любители мазать стены, ну, это только называют, что мазать, а на самом деле на все внутренние стены вкрест набивают таловые ровные прутики, а потом на ограде яму копают и глиной красной заполняют, туда же рубят прошлых урожаев солому, мягкую, подопревшую, водой заливают, и ходят бабы по кругу, месят глину, подоткнув юбки под опушки. Молодых девок туда не загонишь, стыдятся заголяться, ноги показывать, хотя и у подержанных баб ноги бывали смущающие. Потом глину носилками подают в дом, а там уж горстями кидают её в стену и аж крякают от усилия. Набросают так слой, какой надо, начнут растирать, ровнять, добавлять. Так по всему дому, особенно надо понадёжней на стене, которая на улицу выходит, тут тепло надо ловить. Такие работы одному не под силу, всей родней собирались, друзья-товарищи помогали, потому называлась помочь. А когда дом мазать - собирали супрядки. Вот поди ж ты, супрядка прежде была, когда бабы и девки вместе собирались и пряли, а потом гляди, куда слово перескочило!

Сушили глину не просто так, все окна и двери закрывали, чтобы спокойно сохло, не рвало, да и соломка для того же. При доброй погоде может за неделю высохнуть, тогда опять глину разводят, только пожиже, называли затиранием. А уж потом дело до лебкаса доходит или до белой глины, какая в логу под хохлятской деревней Паленкой. Паленка - от того, что сгорала на третьем году, сперва звали Ивановкой, а как погорели, переписали на Паленку, так землеустроитель тогдашний посоветовал. Бывал я и в белёных домах, бывал и с тёсаными стенами, и там и там все от хозяйки идёт, какая чистоту блюдёт, у той и славно, а если баба рохля, то ей хоть крась, хоть лебкасом убеляй - запустит, загадит, до греха доведет. Был одно время порядок, когда обчество имело право пройти и проверить, а каково же чисто или не особо ты живёшь, это ещё дед Ферапонт сказывал, потому что от нечистоплотности образовывались всяческие насекомые вредные, а уж от них укушенный болел и даже помирал. Потому приходили и такими разными словами стыдили и гадили, что хозяин тут же бабу свою на куртал водил, ну, бил, проще сказать. И это блюлось долго, потом утратилось. А напрасно, я и теперича знаю, у какой хозяйки каково в кутнем углу. Вот ежели она принародно в подол юбки сморкатся, может порядок в дому быть? Никогда не будет, потому что и то, и другое друг от дружки зависят.

С первых времён старики стали все постройки во дворе высокими заплотами обносить. Это для чего? Чтобы злой человек либо разбойник не вдруг в ограду попал. Не то сказал, перепиши! В самые-то первые времена заборы ставили из толстых брёвен, а верхний конец чтобы заточен был до иголки, потом стали верхушки железом обшивать. Со временем поспокойней стало, и перешли к заплотам. Ну, самое простое дело: ставят столбы толстые, повдоль пазы широкие выбирают, в эти пазы и загоняют бревна, подгоняют, как будто стены рубят, так же паз выбирают, до тонкости, чтоб красиво и надёжно. Высота одна: в сажень, чтобы человек не допрыгнул.

Каждое лето дедушка подновлял прясла вокруг огорода, тын и плетень у избы. Загодя в лесу срубал молодые берёзки на колья, а у болотца насекал воз тальника. Колья готовил наперёд, заострял комельки и пропускал вдоль несколько залысин, чтобы дерево не прело под корой. Я нёс ведро с водой, дедушка беремя кольев. Острым концом в нужном месте он намечал лунку и долбил в неё колом, то и дело подливая воду, чтобы размягчить землю. Когда кол входил на довольную глубину, дед оставлял его в покое и рядом, в четверти от первого, устанавливал второй. В трёх местах потом, в локте от земли, посерединке и в четверти от верха колья крепко связывались вицами. Дед брал два-три нетолстых прута тальника, ловко заправлял их основания между кольями и проворачивал прутики вокруг себя, обвивал ими колья, восьмёрку делал. Потом на эти основания ложилась жердь, тоже пролышенная для просушки. Трёхрядное прясло спасало огород от коров и телят. Огороды под мелкие овощи, их называли огурешниками, как и сейчас, огораживались так же, только между жердями ставились прутья тальника, за нижнюю жердь заправлятся, вокруг средней огибатся и за верхнюю цеплятся. Когда прутья чередуются, один снаружи, следующий изнутри, красивые получатся плетенья, тоже как наши кружева. А вот плетни были самой надёжной охраной для кур и свиней. Колья ставились, как и для прясла, только по одному, в полшаге друг от друга. Тальник, ещё волглый и податливый, заплетался между кольями один за другим, ветка за веткой, но всякая другая уже обнимает колышек с иной стороны. Для большей плотности плетня дед ударял между кольями обухом топора. Из плетня делали стайки для коровы, с обеих сторон для тепла обмазывали глиной с соломой, ну, это в тех хозяйствах, где жили поскромней. Наши дворы всегда были рублены.

А во дворе у путнего хозяина пригон для скота, конюшня, овчарня, свинарник в дальнем углу, оттого, что вонюч шибко. Птица так пристраивалась, чтобы теплом от крупного скота согреваться. У добрых соседей куры по всей зиме клались. Дед Ферапонт, бывало, вечером, когда куры на седало поднимутся, шёл их щупать и тут же снохе докладывал:

- Будет завтрашним утром, доченька, две дюжины яичек. Почитай, все куры с яичком, кроме рябой.

- Отчего так, дедушка?

- А Бог её знат, то ли петуха не любит, то ли волю взяла.

Ближе к весне куры отдыхали, яиц не несли, видно, силы копили. Когда матушка приносила в дом первое яичко, дед, помолясь, подзывал меня, ставил возле себя на колени и катал по моей голове яичко, приговаривая:

- Сколько у Матвейки на голове волосок, столько яичек снесите, курицы. Сколько у Матюши...

И так три раза.

Так заведено было у нас с дедушкой, что в воскресенье после обедни, откушав, чего матушка с сестрами наготовили, уходили мы в укромное место и дедушка тихонько рассказывал свои истории, а я записывал, другой раз даже останавливая говоруна, мол, не успеваю. А тут поглядел на деда, а он из-за стола вышел, приобнял меня и говорит:

- Не станем сей день писать, потому как хочу рассказать тебе непотребное для воскресенья. Воскресенье, это ведь Паска, святой день, потому воздержусь. А завтра вечерком сядем на печке, там и тепло, и светло, и добрым людям в ногах не путаться.

На печке славно. На голбчике пимы летом сохраняются, а зимой сушатся, сразу за чувалом матушка складывает ухваты, сковородники, клюку, которой жар в печи загребает, широкую деревянную лопату, чтобы хлебы на под выкладывать. Калач на поду испечённый с молочком - первая еда для ребятни.

Дедушка Ферапонт поправляет кошму на печи, бросает к задней стенке свёрнутый старый полушубок, кряхтит и ложится на спину, я сажусь на голбчике и раскрываю тетрадь.

— Расскажу я тебе, Матюша, про нечистую силу. Про нечисть эту верней было бы крещёному человеку не поминать, да только за ради тебя, чтобы ты знал и умел от этой гадости оградиться. Вот мы с тобой про домового говорили, тоже не нашего мира, но для человека худого не сделает. Ну, прижмёт когда, подавит, да и не просто так, а чтобы намёк дать, к худу ли к добру готовить самого себя. А ведь есть ещё и черти с ведьмами, оборони Господь! Это же наказанье! Они же только и ловят момент, когда человек ко греху готов. Вот, к предмету, Ванька Мазаный, он прошлой зимой в лавку купца Колокольникова залез и спёр кой-чего. На сходе, когда его судили, Ванька признался, что черт его попутал, с толку сбил и повёл к лавке чувал разбирать. Так грешный каялся, что народ проникся и просил купца не сдавать Ваньку в тюрьму. Только крест от нечистой силы ему на лбу нарисовали, чтобы не беспокоила, пока в себя придёт.

Вот пошёл ты в лес, знамо, что красота кругом, птички поют, цветочки расцветают, запахи в носу щекотят, только не думай, что ты один и чуть ли не хозяин в энтом месте. В лесу свой хозяин есть, батюшка твой вроде брезгует молитвой перед дроворубом, разве про себя шепнёт чего божеского, а я непременно в сторонку отойду и попрошу Лешего, Лесовика, покровителя леса, чтобы он разрешил нам лес валить на благое дело и чтобы не пакостил. А то ведь знаешь как: собрались мужики валить лесину в одну сторону, а Леший толкнёт в иную. Ладно, если отскочить успеют, а то и горе бывает, захлестнёт мужика насмерть. Не знаю, какая от того корысть Лешему, однако случается.

Тако же и на воде. Вот плыву я, бывало, на долблёнке, морды в камышах проверить, попало чего или на простой ворочаться, плыву, а он уже в камышах, ждёт. Тогда говорю: «Кланяюсь тебе, хозяин, и прошу соизволения рыбёшки, сколь разрешишь, взять». Он, конечно, промолчит, только ворохнётся, аж камыши ходуном заходят. Но волну на меня не гонит, стало быть, без возражениев. А сказывали мужики, что новой раз так грудью пиханет воду, что лодку волной опрокинет. Тогда уж не суйся, уходи, да с берега задабривай добрым словом.

Зим прошло с тех пор пять десятков, приблудилась к нам в село женщина, жила подаянием, только даже по большим праздникам на церковной паперти не стояла, а ведь там в такие дни хорошо подают молящим. И в храме её никто не видел. А потом страх по всей округе: катается по улице тележное колесо. Парни с девками компанией шляются, на них наскочит, да ещё гоньбу устроит за кем-то. Ребятишки стали бояться из дому выходить, как стемнеет. Хмельной мужик от сватов возвращался, чуть не забило его колесо, он от боли и страха три дни молчал, только выл, а потом рассказал. И порешили мужики колесо энто поймать. И словили, оно вертится, но куда там супротив мужиков, они прежде в храм зашли, батюшка благословил. Была у них на тот случай верёвка конопляная, просунули между спиц и в ступицу пропустили, а потом толкнули: катись! Кое-как оно разбежалось и к избушке правит, где та бабёнка жила. Закатилось в ограду, потом в двери, трое мужиков следом. Колесо пало посреди избы, такой рык издался, что мужики со страху присели. А колесо забилось, все об пол, об пол, а потом и женщина на его месте образовалась, совсем голая, а верёвка между рёбер пропущена и в иных местах так же. Вскрикнула ещё раз, взвилась и в печь. Мужики на двор, а из чувала чёрный дым и ведьма на метле - во как!

- Не страшно рассказываю? - спросил дедушка.

- Страшно.

- Ты не бойся, ты же крещёный, над тобой ангел-хранитель, он защитит в случае чего. Да и слово помни: «Свят, Свят, Свят!» Нечисть шибко страшится этих слов. Да ведь и есть люди с силой нечеловеческой, но от Бога. Был у нас человек, недавно помер, а жил долго и людей пользовал. Травы все знал, собирал и сушил, на самогонке настои делал, чаи заваривал. Со всех сторон ехали и шли, кто лежачий - вставал и уходил с благодарностью, кого под руки привели - бросал костыльки и своими ногами. А теперича нету, остались старухи, которые ребятишкам брюшко правят да кровь могут унять. Мельчает народишко.

Запиши ещё о породе людей злых и неверных. Давно это было, ты родился или нет - не помню, и прибежал среди дня к нам деревенский староста, просит отца моего пустить на ночлег арестанта, коего везут в самый край земли. Арестант этот, говорит, не варнак, он князем был и офицером, да лишён всех чинов государем, так что бояться его не следует, а накормить и спать уложить прилично. Стража и кучера пусть в избушке на ограде ночуют. Лошадей в конюшню, и овса с сеном, потому как путь у них тяжкий, дорог нет, одни перемёты от падеры.

Отец ворота открыл, ведет гостя. На нем шуба дорогих мехов, каких и нет у нас, и шапка соболья, и одёжа господская с белой рубахой. Слуга при нем, толстенький, вертлявый, помог хозяину разоблачиться, он на иконостас глянул, трижды перекрестился, всем поклонился и сказал густым приятным голосом, что звать его следует Сергеем Петровичем и что опасаться не надо, не разбойник он.

   Моя Степанидушка к ужину наготовила и жаркое, благо поста не было, и каши, и пирог испекла из вяленых щук, солений поставила и водки казённой штоф. Гость опять перекрестился, сел за стол и хозяев пригласил. Налил я ему водки, слуге тоже, себе чуток плеснул. Гость взял кружку и речь сказал:

«Везут меня через всю Россию на вечное поселение в дальние края. Я офицер, именитого роду, с малых лет в армии, с Наполеоном схватился восемнадцати годков. Дошёл до самого Парижу, насмотрелся - иначе народ живёт, свободней. Там многие ещё о коммуне помнили, её идеалы на знамёнах и в умах. Пришли мы домой, а тут тирания и рабство народное. Государь наш Александр Первый перед войсками обещал дать свободы, ан не дал. Офицеры в смятении, возмущены, брожение началось, и оформились тайные общества, чтобы свергнуть Императора».

Тут я перекрестился:

«Как можно, сударь, на царя руку поднять? Ведь он Божий наместник на земле»!

Гость улыбнулся:

«Пусть так, церковь его венчала, только народишко-то свой и Господь завещал любить и блюсти».

- Ты пиши, Матюша, как я говорю, потому речи того господина были мудрёные, а я толкую, как понял. А гость, видно, скоро разобрался, что не шибко его понимаю, сказал, что напишет потом для меня и потомков бумагу, чтобы помнили. Вот, срисуй.

«Долго мы готовились и искали момента. Многие командиры вплоть до ротных были посвящены под присягой, среди солдат слухи пускали, смотрели, как они сами себя ведут. Пришли к убеждению, что надо действовать. А как? Тут разные были суждения, но Господь пособил, умер Государь Император, престол должен перейти к старшему из братьев Александра Константину Павловичу, на честь и порядочность которого мы полагались. Но начались игры, вроде престол принимает следующий брат Николай Павлович. Офицеры и высший свет его не любили. 14 декабря мы вывели свои войска на Сенатскую площадь, но безуспешно. Наша неорганизованность, измена, твёрдость нового императора, который дал приказ стрелять по войскам и народу из пушек картечью и ядрами - все привело к провалу. Нас арестовали, пятерых наших друзей повесили, многих угнали в Сибирь этапом в железах. За меня хлопотали люди высокие, однако через полгода вышло указание отправить в Сибирь под стражей на собственные средства».

Когда поужинали, я спросил:

«Сударь, а если бы восстание удалось? И кто царём стал?»

«Самодержавие упразднялось, крепостное право отменялось. Все люди равны перед законом. Чиновников избирает сам народ».

Я сказал, что в Сибири нет крепости, крестьяне вольные. Гость кивнул:

«А в России бедность и бескормица, крестьянин хуже скотины. У тебя вот мясо не выедается и хлеб белый. На Волге ночевать пришлось в деревне, в барский дом меня не пустили, государственный преступник, нашли крестьянский домик. Картошка и масло конопляное, пришлось из своих припасов доставать, а то совсем есть нечего».

Утром гость чаю попил и уехал, поблагодарив и наградив меня золотой монетой французской чеканки. Долго я думал, за правду пострадали эти люди или за гордыню свою. А потом такое стало в столицах, да и губернских городах, что страх обуял. В царей и градоначальников бомбы кидают, подбивают мужиков на восстания, к нам присылали и от Стеньки Разина, и от Пугача разбойников - против царя! Как можно? Не нами установлено, Господь так положил, что быть в России Государю Императору. Это как? Супротив Бога? Запиши, Матюша, эта путь к добру не приведёт, ты, поди, увидишь деяния этих безбожников ещё больше страшные по греху своему. Раз они против царя, стало быть, и Бога не признают, не боятся? О, это страшные люди! Спаси Христос от деяний их! Ну, довольно на сегодня.

На другой день после обеда дедушка позвал меня в избушку:

- Ещё поучу тебя разным приметам, верно, я и сам не шибко в них верю, но люди сказывают, что сбываются, потому от греха подальше, лучше соблюдать. К предмету, несут покойника, прости господи! - не моги улицу перебежать, встань в сторонке, поклонись, трижды крест наложи, да три горсти земли вслед брось.

- Дедо, а если зима?

- Зима? Стало бьггь, снежком кинешь. И непременно прошепчи: «Господи, спаси его душу!»

- «Душу грешную», я слыхал.

- Болташься, неизвестно с кем, глупостей нахваташь. Душа - она от Бога, ей и предназначение, как Спасителю нашему, тот за всех людей страдал, а душа за своего хозяина. Если человек грешил при жизни, вино употреблял зло, табачище курил нещадно, да матом крыл всех подряд, блудом пользовался и прочее - он-то умер, тело поганое зарыли, а душа летит к Богу и перед ним отвечает за хозяина своего. Потому душу свою береги пуще всего на свете.

Я тебя научил, запиши, чтобы деток своих потом не забыл правилам. Идёшь по улице, навстречу тебе пожилой человек, а тем паче старик - остановись, шапку сними, поклонись и скажи: «Здравствуйте, дедушка!» или «Здравствуйте, бабушка!» Если в дом вошёл, встань под порогом, шапку скинь, гляди на иконы в переднем углу и перекрестись, а уж потом скажи: «Здравствуйте всем! Мир вашему дому!»

Ежели баба с пустыми вёдрами на коромысле навстречу - избеги на всякий случай, либо в переулок сверни, либо вернись, словно позабыл чего. Не знаю, отчего, но сам избегаю.

На огонь не плюй, ни в кострище, ни в печи. Запомни, как у тебя губенка вспухла, когда ты на железную печку в избушке плюнул. Рыбу осеннюю мы тогда подсушивали, вот и затопили железку, ты сначала недопитую воду из ковшика сплеснул - зашипела, белой змейкой взвился пар. А потом плюнул раз да другой, это я недосмотрел. Вот летучий огонь тебе на губу и прыгнул, дескать, не делай так больше. Понял?

- Понял, дедушка.

Когда я маленьким был, батюшка наш Нестор Иоаннович (тут дедушка перекрестился, и я тоже) на лето ставил под сараем за ветром гнутую из железного листа печку. Семья большая, трижды в день всех надо накормить, в дому печь топить не будешь, жарко, потому варили и жарили на железке. И приспособились мы с братьями картошку испекать. Нарежем нетолстыми ломтиками, подсолим, у холодной ещё печи бок вымоем, а потом, когда он накалится, ломтики прилепил и ждёшь. Вот он разрумянился, запахло вкусно, ножичком ломтик сколупнул и на блюдо. Объеденье! Ты спроси батюшку своего, печка на чердаке лежит, ежели позволит, достанем да и нажарим ломтиков. И я детство вспомню.

- Как это, дедушка, вспомнишь?

- Милый ты мой, новой раз звук какой услышишь или запах - сердце замирает, было такое в детстве. Видно, кроме памяти ещё что-то есть в человеке, чтобы душу волновать. Да, про ножик. Никогда на столе ножик не оставляй, дедушка-суседушка не любит.

- Отчего так?

- Не ведаю, Матюша, только меня учили, а я тебе передаю. Суседушку уважать надо, иначе беда.

Теперь про баню. Семьи большие, работы много, потому баня непременно должна быть. Мы народ северный, на воде произрастали, к чистоте привычны. Бани топились по-чёрному, весь дым через дверь, в каменке большой котёл замурован, в нем щёлок заваривали. Щёлок получится, если хорошее лукошко просеянной берёзовой золы высыпать в кипящий котёл. Когда вода отстоится, зола на дне будет. Щёлок мягкость воде придаёт, и мыла надо немного, и любые волосы промоет. Бабы волос не стригли, и у матушки моей Василисы Мироновны две большущие косы были, она их узлом укладывала и под платком прятала. А когда в баню собиралась, в дальней комнате разбирала косы, ей сестрица моя старшая Апполинария пособляла, а уж как мыли те волосы - не знаю, только сестрица говаривала:

- Оборони Господь от таких волос, мама на полок ложится, а я их стираю да полощу.

Потом они опять уединялись, и сперва крупным, потом помельче гребнями расчёсывали, ждали, пока просохнут, а уж потом заплетали. Матушка тех волос лишилась к старости, голова стала болеть, и доктор городской посоветовал волосы обрезать. Матушка долго не соглашалась, но потом папаша наш Гордей Ферапонтович свозил её в церковь, батюшка благословил, и под плач всего дома папаша крупными овечьими ножницами обрезал обе косы. Матушка прибрала их в комод, где хранились самые сердешные её памятки: мой усохший пупок в тряпочке, который она показывала мне в день ангела, тут же прядочки первородных волос всех детей, тоже в тряпочках и подписанные матушкиной рукой.

Про баню следно ещё сказать. Половина пожаров в деревне начиналась с бани, потому что в морозы калили её нещадно, чуть проморгал баннотоп - занялись стены, а там и все подряд. После того стали бани ладить подале от жилья и построек, уж если и полыхнет, то одна. Знамо, не с руки, и дрова, и воду надо носить по узкой дорожке, пробитой в высоком снегу, да и женскому сословью особая забота, чтобы не застудиться. В предбанке все на себя не наденешь, потому завернутся в полушубок и бегом к дому, аж пимы слетают.

Когда баня была готова, женщины мыли и скоблили стены, чтобы сажей не измазаться, а потом мыли полок и пол, кидали на каменку добрый ковш воды и наглухо запирали двери. В нашей семье всегда пол банный закидывали сухой травой, дедушка припасал. Когда я спросил, зачем трава, он усмехнулся:

- Баня заведение мокрое, тут всякая тварь может расплодиться и даже дурность воздухам создать. А трава наша, родная, я её каженное летичко собираю, видел, сколько у меня под крышей вязанок всякого разнотравья, не одну овечку можно зиму прокормить. А кинешь травку на мокрый да горячий пол - сразу в бане июль месяц. Нешто не замечал?

Дома приглашения уже ждали, и мужская половина отправлялась париться. Каждый брал зараныне приготовленный веник, в теплом предбаннике сымали старые полушубки и рубахи с кальсонами, перекрестившись, отворяли дверь и начинали диканиться. Я помню, как парил деда Ферапонта, он меня стал с собой брать, когда я в года вошёл. Непременно пара веников, одного ему мало, оба замочены в кадке с холодной водой, кинет на каменку полковшика и на полок, развалится на спине, млеет. Сразу стал мне советы делать:

- С молодости учись двумя вениками париться, бери оберучь и обихаживай себя в вольном жару, не торопись, пар штука полезная и опасная, если в избытке. Зачинай завсегда с ног, ложись на спину и задирай ноги к самому потолку, ноги надо хорошо парить. Ты теперь уж большенькой, приучай к жару и плоть свою, опять же аккуратно, а то бывали случаи, что мужики кутаки себе прижигали напрочь, вплоть до бабьего позору. Я вот тебя поучу. Ты сперва кинь на каменку ковшичек и посиди в вольном жару, как пот хорошо прошибет, ну, потекут струйки промеж лопаток, тогда ещё ковшичек. Только бласловись, так и скажи: «Господи, благослови!» Ну, да ты знашь. Теперича можно легонько попарить сначала ноги, потом повыше, тут самая нежность и аккурат, когда все тело пройдёшь, упеть ковшичек, тут уж в полную силу. Три раза должен выходить в предбанок и отдыхать, а то кровь возмутится. Тоже, слыхал, случалось такое, что кровя разгонит по организьму мужик, емя деваться некуда, туда-сюда - кругом заперто, а он жарит. Ну, кровя и находят слабину, кому в голову, кому в брюхо. Бывало. Ладно об этом.

Как только дедушка дождётся первого пота, командует:

- Матюша, плесни на каменку немного и веники распарь. Да не суши на камнях, а в вольном жару пусть распушатся. Так, теперика давай начинай с ног, чегой-то по ночам ломить стало. Вот так, славно, ишо, ишо!

Бывало, у меня уже голову обносит, а дед кричит:

- Кто в бане крещёный, кинь на каменку, самой малости не хватат!

Конечно, я плескал ледяную воду, она тут же белым змеем взмывала к потолку, а я хлестал обоими вениками по широкой, но уже усохшей спине деда. Потом он вставал, выливал на себя ушат холодной воды, я его вперёд готовил, и ложился на широкую лавку. Я успевал только голову вымыть, а дед уже лез на полок, окинув его ковшом воды из кадки, и командовал, когда и сколько надо плеснуть. Почти до последних дней он парился по три раза, не признавал мытья, кроме головы, обкатывался тремя шайками и выползал в предбанник. Там, если летом, пил чай на травах, лежал на свежих тряпицах тонкого холста, а зимой надевал кальсоны, пимные опорки и голяком шёл домой. Самовар уже был на столе, постаревшую бабушку Степаниду сменила матушка Василиса Мироновна, она наливала деду чай, он отдувался и пил, потея и меняя рукотерты на сухие.

Вот куда проще процедура, чем чаепитие, а и то в каждой семье свой порядок. Самовар обычно разжигают в холодных сенках или за ветром под сараем, если летом. Как закипит, заглушку на трубу накинут и на стол. А тут уж все готово. Чайничек-заварник кипятком ополоснут и засыплют в него где индийского сбора чай, купленный на Никольской ярманке, где фруктовый из деревенской лавки, а где просто шиповник или душицу, или сбор ароматных трав и цветов. Чайник непременно ставят на место заглушки на верх горячей трубы, чтоб напрел настой. В это время хозяин берет в левую руку кусок сахарной головы и тыльной стороной большого ножа ударяет по нему, колет на кусочки. Вся семья смотрит, какая светящаяся полоска между ножом и сахаром вспыхнет, а откуда она берётся, так никому и неведомо. Чай пьют с сахаром, то есть кусочек сахара разводят в чашке. Там, где достаток меньше либо хозяин скуповат, пьют вприкуску, каждый от своей пайки откусыват чуток и чаем припиват. Сказывали, что пивали и вприглядку: сахар лежит посреди стола, отпил чаю - посмотрел на сахар и опять вперёд. Или кусочек привязывают на ниточке над столом, один лизнул, ниточка качнулась к другому и так по кругу. Сумлеваюсь, что последние примеры из жизни, скорее, для смеха придуманы, а вот была одна старуха, которая сахаром только обводочек чашки протирала, а потом по кругу чай пила. Хотя и эта старуха, верней всего, выдумана нашими острыми на язык мужиками.

К Паске, большому Христовому празднику, первому после Великого поста, в нашем селе ставили качели, мы их называли качули. Из лесу привозили длинные и толстые жерди, вершины трёх связывали и ставили пирамидой. Вверху, на стыке жердей, укрепляли матку, толстое крепкое бревно. К нему на петлях, выкованных в кузне, крепили две хорошо обработанных жёрдочки с надёжной ступенькой. Жёрдочки назывались видилины. На качули часто становились по двое, чтобы быстрее разгоняться. Наиболее отчаянные рисковали по одному, раскачиваясь так, что совершали полный оборот. Таких смельчаков было немного, и с ними никто не вставал в пару. Когда кучуля набирает размах, её невозможно остановить, вот этим и пользовались те, кто внизу. Брали жидкий прутик, вицу, и стегали качающихся, вопрошая: «Говори, кто невеста?», «Кто жених?» После двух-трёх ударов шли признания, но не все принимались, если явная ложь - пороли сильнее. Наконец, истязаемый признавался на радость толпе и себе на горе. А ещё, внучок, в Паску робить никак нельзя. В этот день даже попы не служат, собаки не лают, петух, прости Господи, курочку стороной обходит.

У меня отдельно списаны дедушкины рассказы про то, как женились и свадьбы справляли, как крестили маленьких и как хоронили покойных. Я хотел было пропустить эти листочки, но по том одумался: век не тот, народ сшевелился, отшатнулся мужик от семьи, уже баб стало можно бросать и на другой жениться, и попы венчание делать учинились по другому разу. А кто позволенье дал? Господь у себя записал или иным образом учёл, что Ванька венчан на Нюрке, а оне тут, на грешной земле, сами разбежались, не сошлись чем-то, и опять же в храм за господним благословением. И такие случаи были, что поп впадал в грех тоже и вторично венчал. Конечно, и в прежние времена случалось, что мужик, к предмету, вдовел, а на полатях пятеро - как без хозяйки?

Тогда и поп-батюшка давал благословление, и даже венчал со второй женой. Был даже такой случай, когда хозяйка слегла в тяжёлом недуге, и жизни нет, и смерть не идёт. А семья была примерная, работящая и молящая, и деток емя Господь посылал каженный год, и вот образовалось так, что в доме шесть штук ребятишек, мужик весь в работе, хоть и нанимал людей в поле. Баба совсем не встаёт, ребятишки не прибраны, родня прибегают, то-другое поделают, а дале чего? И вот единожды призывает жена мужа своего и говорит тихим голосом:

- Милый мой Федотушка, не дал нам Бог единой жизни и смерти мне теперь не даёт. Знать, грех какой на мне есть, скажи, коли заметил.

Он горючей слезой исходит, целует её, хоть и красоты прежней нет и запах дух от страшной болезни:

- Аксиньюшка, свет мой, да наравне с ангелами вижу тебя и жалею.

И тогда она ему говорит:

- Исполнишь все, как я скажу, если перед Отцом Небесным клятву свою помнишь. Марья Гаврилиха вдовая и бездетная, а ты примечал её в молодости. Гляди мне в глаза. Марью в дом приведёшь как жену, священника ко мне пришли, я все обскажу. А меня перенеси в избушку. И не перечь мне, Федотушка, только пусть она ребятишек голубит, ей зачтётся.

Плачет мужик:

- Как же я при живой жене другую в дом приведу, Аксиньюшка?

- Ради маленьких, Федотушка, а помру, обвенчайся с Марией. Ей сам все скажешь, только ко мне оба не ходите и детушек не пущай, за мной кума Алена управится.

Таковое было только единожды, Мария, к чести ей сказано, благословилась у батюшки, исповедала все грехи свои и пришла в дом. Аксинья только к весне убралась, Мария с Федотом ещё не троих ли прижили, и всех подняли.

Так заведено было отцами нашими, так и в святых книгах учтено: в семью только дважды Богом увиденные обращались, все остальное - блуд, не меньше того. А почему дважды? Первый раз человека крестят в святом храме, проносят пред алтарём, чтоб Господь принял чадо в стадо своё, а второй уже венчанье. Дед мне об этом диктовал как раз в то время, когда я женихаться начал. Знамо дело, летом не шибко загуляшь, потому как работа, сколь солнышко отдыхало, столь и люди.

С Масленки уже в лес, надо дрова готовить, а дров, такой заведён порядок, на две зимы чтоб запас был. Дрова рубили, отчего назывался дроворуб, все топором, и с корня свалить, и на поленья разделать. Пилы тогда не знали. Правило такое: каждый запрягат лошадку в дровни, это сани такие, и должен воз дров накласть. Когда пила пришла, игрушки, а не дроворуб. Когда дрова вывезли, раскололи и в поленницы сложили, уже и на поле надо ехать, зябь боронить. Поля у каждой семьи все в кучке были, потому избу ставили и даже баню. Места эти так и назывались по родам: Поляковы избушки, Плехановские, наши Андоминские тоже. Батюшка мой Гордей Ферапонтович уже все семена привёз, все у него размечено: где пшеничку будет сеять, где овёс и ячмень, на масло сеяли лен, рыжик да подсолнухи, а с осени рожь между берёзовых колков, когда хорошо перезимует, сразу после сенокоса жать начинали и молотить. Рожь всегда в цене была, что в хозяйстве: путний хлеб для работников только ржаной стряпали, в нем силы премного; пиво делали изо ржи, такое хмельное да заманчивое, что никакой водки из купеческих бочек не надо. И на ярманках рожь спрашивали, хорошие деньги давали. Дед Ферапонт все приговаривал:

-Ты, Матюша, к народу прислушивайся, в ём вся мудрость. Ученых людей много, это хорошо, а народа мудрее никто не может быть. Учёный человек долго молчит, мыслит, потом хватат перо и сочинительством свои думы вносит в письмо. Книги потом делают печатные. Я, конечно, не читал, но чует моё сердце: все, что учёный размазал по гумаге, народ уже давно высказал в трёх словах или чуть боле. И все! Вот про рожь судим, а народ давно все объяснил и сказал на все времена: «Помирать собрался, а рожь сей». Вот как ты это толкуешь? А так, что рожь - главный продукт. Понял?

А как славно было сеять! Я с малых годков, как себя помню, все в поле отирался, пока дед Ферапонт не поймал за рубаху:

- Хватит, милай, сорок зорить, будем к науке приваживаться.

Сперва за бороной ходил, усвоил, потом к плужку приставили, тяжело, зато уважение другое, ты уж пахарь, а не шалопай какой-то. А в десять лет дедушка Ферапонт повесил мне на шею лукошко с овсом, лукошко маленькое, да и я не велик, дед рядом встал и велел делать, как он: ухватил горсть овса и широко рукой повёл от себя, разжимая кулак. Овёс ровненько лёг прямо перед ним. Он вторую горсть. Я следом, только не получается полоска, кучкой выпадают семена, к тому же пашня сырая, ножонки вязнут.

- Опять тебе от народа мудрость скажу: «Сей овёс в грязь - будешь князь». Ну, в князья мы не собирались, а вот примета верная, в сырой земле овёс быстро всходит и растет веселей.

Натакался и сеять, от деда не отставал, потом от отца. Матушка наша и старшие сестры тоже хорошо сеяли. Отсеялись - тут же начинали сено готовить, потому что лесная трава не то, что ни в какое сравнение с луговым сеном не идёт, а сено из лесу - это и лекарство для скотины, в нем весь сбор, какой требуется. Потому такое сенцо только малым телятам, а большим только если занеможет. Дед Ферапонт травы знал, у него веники всяких сортов были навязаны под сараем. Конь ослабел или бык, корова в молоке отказала раньше сроку, овечки опаршивели и ревут нещадно, по свинье супоросной синие пятна выступили - дедушка достанет свои веники и начнёт отбирать по одной да по две веточки из каждого, заварит кипятком, а иной раз тёплой водой зальёт, постоит это зелье в тепле, и он сам начнёт поить больного. Батюшка мой как-то не усвоил эту науку, а я кой-чего уловил, да вот из записей этих нахожу нужное.

Я ведь про своё любопытство к девчонкам хотел поведать, да все не к месту. Летом такая работа, что про гулянку лучше не вспоминать. Иной раз и сорвался бы сбегать за околицу, где-то гармошка, то балалайка, но батюшка остановит:

- Завтра с рассветом на неделю едем в Дикушу, ложись спать.

Дикуша - это рай земной, потому что не просто заливной луг, где травы в пояс, а ещё и несколько стариц, по берегам ежевики страсть как много, и рыба разная: карась, щука, налим. Дед Ферапонт улыбался извинительно: в Онежском море и в реках на Вытегре предки такую рыбу брали, что в сибирских краях и названия не знают. Но ничего, и к карасю привыкли, он парень толковый, хоть жарить, хоть в ухе, хоть вяленый или сушёный - все карась. Три рощи берёзовых на взгорках, а в них грузди такими деревнями растут, что на одном месте можно корзину наломать, а ещё в них несколько вишнёвых опушек. Народ сговаривается, что, к примеру, до субботы никто ни ягодки не сорвёт, пусть зреет, а в субботу утром все за вишней. Ягода крупная, сочная, новой раз из корзинки алая кровь капает.

Коль о ягоде заговорил, надо сказать и про клубнику, её наши зовут голубянкой. Ягоды этой брали помного, сушили где только можно, в основном на крышах сараев, на широких листьях лопухов и подсолнухов. Сухую ягоду вешали в холщовых мешочках в сухом месте, а зимой запаривали и стряпали пирожки, шанежки, с чаем потребляли. И в такие дни в доме пахло, как на угодьях ягодных. Дальше смородина, её в Мокром колке было так много, что выбирать не успевали. Ещё в августе брали костянку, а ранней осенью ездили в дальние рямы за клюквой и брусникой.

И чуток про грибы. Вот читаю дедовскую диктовку: в родных местах самый важный гриб был белый, а здесь стал груздь, его ещё настоящим зовут. Есть и сухой гриб. Сибиряки вымачивают их в кадках, перемывают и солят. В наших местах белый сушили, а сухой - его хоть куда. Научились и наши солить, а сибиряков привадили сушить опёнки, зимой в суп горсточку запустят - дух такой пойдёт, словно ты на грибной полянке.

Из всех крестьянских работ самая сурьезная - это жатва. Дед Ферапонт сказывал, что хватили горя переселенцы, когда приступили к первой жатве. Серпа в руках не держали, снопа не видели ни разу, цепом на гумне себе спины и головы поразбивали.

- Видишь, какое дело, Матюша, так все предусмотрено создателем нашим, что на каждую работу должна быть особая снасть. Как народ заключил: «Без снасти и вошь не убьёшь». А кроме снасти надо погоду хорошую. Когда осень сухая, с поля не уходит народ, тут же где прикорнул, и опять за серп или литовку с гребелкой. А бабы следом собирают колосья в горсти, потом в снопы укладывают, а снопы те в кучи, называются суслоны. Когда все приберут, тогда снопы из суслонов грузят на телеги и везут на гумно.

Гумна устраивали толково, в стороне от деревни и близко к воде, чтобы, в случае чего, можно было спасти хоть самую малость. На гумнах снопы разбирали, раскладывали на току и цепами молотили. Когда сгребали солому, на току оставалось зерно вперемешку с плевелами да с сорным семенем. Тогда выбирали время ветреное и веяли, деревянными лопатами, дед Ферапонт говорил, что они похожи на весла, подбрасывали зерно, а ветер относил в сторону весь мусор. Тогда только батюшка Гордей Ферапонтович определял, сколько зерна на прокорм, сколько скоту, сколько на семена, сколько можно продать. Продать - непременно, на ярманке за зерно давали железо на ободья к колёсам, гвозди, топоры, пилы и другой струмент. Ещё везли мануфактуру на рубахи, хотя всякую тряпицу ткали дома, и на штаны, и на рубахи.

Вот тут и отпускали меня на вечерки. На настоящие вечерки, с поцелуями, не вдруг попадёшь, маленьких не брали, за совращение могли хозяина вечерки и на площади выпороть. Я уже подходил и по летам, и по росту. На первый раз я только смотрел, как молодёжь развлекалась. Собрались в большом доме, хозяин отвёл горницу, я сосчитал - тринадцать человек. Кто-то в карты счинился играть, на деньги, но по маленькой. Другие затеяли фантики, я сразу разобрался, что к чему. Когда стали выдавать задания, Феклуше рябенькой глаза завязали, она и задала:

- Этому фантику Матюшу Вологодского поцеловать, да не как попало, а в губы взасос, а кроме того, с Матюшкой вместе и домой пойти после вечерки.

Я ахнул: фантик тот, утирку девичью, вышитую крестиком, выхватила Дарья Заварухина, красивая девка, я все время её примечал и на службе в церкви, и просто на улице. Глянулась она мне уже тогда, да и я, видно, тоже был на примете, оттого девка смутилась, но тут же поняла, что может выдать себя, и подошла ко мне, зажала мою голову в руках и впилась в губы. Отпустила, засмеялась и сказала:

- Не убегай после вечерки, вместе пойдём, а то мне веры не будет в игре.

Когда вышли на улицу, девка моя оробела, куда и смелость девалась.

- Ты не подумай чего лишнего, игра такая.

Я уж тогда слово по карманам не искал, смело ответил:

- В другой раз приду, пусть тебе опять такое же закажут.

Дарья остановилась:

- Матюша, я согласна, пусть закажут, я тебя ещё крепче поцелую.

Вот так решилась моя судьба. Две зимы мы ещё по вечеркам бегали, целовались, конечно, пытался Дарье под полушубок залезть, не оттолкнула, а только сказала:

- Я, Матюша, замуж за тебя хочу, женой тебе стать и чтобы на свадьбе не опозориться.

Тут самое время записать в подробностях, как рассказывал дед Ферапонт про женитьбы, сватовство и свадьбы. Он захватил ещё те времена, когда два друга-товарища договаривались, что буде у них парень и девка - непременно поженят, чтобы укрепить дружбу. И женили. Молодые друг дружку в глаза не видали, а им свадьба. Или, напротив, с малых лет знали, что жених и невеста, так привыкали, что свадьба и не в интерес совсем. Конечно, случались и бунты, жених и невеста такое устраивали родичам, что те от свадьбы отказывались и дружили просто так.

Потом полюбовно свадьбы игрались или по расчёту, и такое случалось. Как бы ни было решено, а сватов засылали, и такие спектакли разыгрывали, что теперь и не помнит никто. Свататься приглашали людей толковых, авторитетных и говорливых. Все для вида, но соблюдалось. И жениха нахваливают, и невесту, и родителям множественные поклоны. Кончалось все застольем и обсуждением будущей свадьбы. Должон тихонько добавить, что до свадьбы невеста себя блюла, какой бы шустрый жених ни был. По старым обычаям молодых уводили спать в отдельный дом, а утром сваты гордо на видном месте примаранное девичьей кровью белое полотно вывешивали, коим постель застилали.

- Оно бы, конечно, рано с тобой об этих делах речи говорить, только должон ты с юной поры, до того ещё, как мужиком себя зачуешь, должон ты знать, что несёшь в себе все, чего род наш накопил за века, и все это жене твоей передастся. Если, конечно, на девице женишься, на что полагаюсь, чтобы и она тоже все своё родовое тебе принесла, вот тогда и детки будут у вас крепкие и здоровые, и род наш без мусора станет продолжаться. А ежели жена уже знала мужика, то беда, горе семье, испохабит тот случай весь путний род и семью, измарат. Потому и гордились невестой-девицей, и почитали её. А порченую прямо со свадьбы могли прогнать, во как!

Дед Ферапонт, когда про это рассказывал, хихикал, что находились толковые девки, молодость прогуляют, а после свадьбы, пока жених колупатся, над постелью приготовленному воробушке головку отвернут, вот и святость, и честность. Но это опять же в расчёте на бестолкового жениха.

Венчание всегда было великим праздником, батюшка сияет, храм цветами украшен, певчие на хорах голоса пробуют, нищие в ожидании. Привезут молодых, в храм проводят, и пошла служба, пока дойдёт до обмена кольцами и восклицания уставшего священника, что объявляет их мужем и женой. Из церкви выходят - цветы под ноги, чистой пшеничкой окропят молодых, а уж потом гулянка. Тут тоже премного бывает интересного. Если семьи состоятельные, то непременно учинят соревнование, кто больше денег на блин положит или в сор кинет, когда молодуху заставят избу мести, зачнут все выкупать, не свадьба, а ярманка. Мне это не любо. Проще надо и открыто, чтоб весело и песенно, да с плясом вприсяд. Я, бывало, плясун был, Матюша, никто меня не мог переплясать, балалаешники друг дружку выручают, а я один по кругу. Да... А таперика пойду за пригон, присяду, а встать не могу, того и гляди - примерзнешь. Хоть на подмогу кого зови...

Вот записано про рождение ребёнка, дед Ферапонт говорил, что Господь, когда увидел грехопадение первых людей Адама и Евы, в наказание положил жёнам всем рожать детей в муках.

- Ну, Ева, - улыбался дед, - ещё та была пройда. Ведь сказано было русским языком: болтайтесь в саду, погода тёплая, не Сибирь, и птички на руки садятся, и зверь не тронет. Нет, ей неймётся вкусить плод древа запретный. И не только самой, но и Адамушку соблазнить, искусить. А почему? Да натура бабья такая, скажи бы ей Господь, что к вечеру надо сожрать все яблоки с дерева, она бы по противности своей натуры к ним не прикоснулась. И теперь подумай, Матюша, каково бы мы жили, человеки, в раю, где все есть и робить не надо. Оно, на моё соображение, скучновато, но тогда я по-другому бы соображал, люди не знали денег, войн не было бы, зависти, будь она промчатна.

Ну, это я отвлёкся. Про рождение ребёнка. К предмету, моя Степанидушка выносила семерых, и всех родила так тихо, что и не знал никто. Родит, нижнюю юбку скинет, завернёт дитя и несёт:

- Вот, Ферапонтушка, Бог дал девочку. Или парня.

Отчего такое происходило? Да от того, что греха на Степушке не было никакого, она праведница была, каких нет, слова дурного от неё никто не слышал. А ведь бывали случаи, что мается баба родами, да так и погинет. Оно, конечно, не все грешницы, были и другие причины, но Ева все-таки нехорошо сделала, что яблоко укусила и парня заставила. Я вот новой раз думаю, не оттуль ли блуд-то пошёл? Ведь они не муж и жена, а как бы два предмета, ещё неизвестно, чего Господь с ними дальше делать собирался, а пали в объятья и родили, не помню, кого. Э-э-э, Матюша, выходит, все мы от корня будто выблядки, не в браке рождены. Про это надо хорошенько подумать, после вернусь, доскажу.

Когда мы тут, в Сибири, обосновалися, знамо дело, ребятишки шастали по лесам, потому что дикого страшного зверя не было, скот пасся без охраны, и ни единой утраты. Сказывали казаки, что иногда рысь проходит по вершинам дерев, но чтобы на человека пала - такого не было. Вот мы и по цельному дню носились по лесу. С весны пойдёт саранка, научили нас, как её различать. Сверху только былинка с хохолком, а копнёшь - луковица, да такая сладкая, что во рту вяжет. Ну ты едал, знашь. Потом медунки. Вот ты погляди, совсем крохотный цветок, а столько радости в себе накопил. Понятно, для птичек маленьких, для бабочек всяких. В природе ведь друг на дружку работают, один отдаст от себя все и погинет, а другой живёт. Медунки собирали букетиком и сосали - до сих пор помню. А к тому припевка была: «Пошли девки по медунки, потеряли свои..., ну, ты сдогадался. А дальше: «Пошёл парень во лесок, нашёл полный туесок». Тьфу, грех творю! Потом сок берёзовый. Надо топориком насечки сделать, а потом палочку вставить, чтобы по ней сок в ведёрко стекал. Дед Иоанн, не знаю его отечества, да тогда их и не было, потом придумали: какая берёза явно на дрова пойдёт, он в ней напарией до середины дырку сверлил, а в ту дырку забивал пробку, но в пробке скол делал, вот через тот скол и бежала березовка прямо ручьём. Когда обогревать начнёт, в лесу попрёт пучка, тоже едал, знашь. Вот погляди, дудка дудкой, а разобрался человек, что внутрях съедобно.

А лук польской? Луга наши заливные, когда большая вода пройдёт, успокоится и спадать начнёт, вот тогда приволье. Вы и теперь не вылазите с Колокольчиков. Какое славное имечко придумал человек для простого места, для луга. Колокольчики! И мы тоже рвали тот лук под самый корень, считалось, что так он лучше отрастёт на будущий год. Набирали столько, что несли, как дрова, на руке. Шаньги, пирожки, просто толкушкой намять да сольцой присыпать - все на пользу.

Дед Иоанн, сказывают, нашёл в лесу пчёл и дупло с мёдом тоже, неделю ждал, когда рой пойдёт, собрал, и домой. А дома уже долблёнка готова. Так и началась наша пасека. Это теперь стали ладить ульи из доски, у нас за двором не два ли десятка. А ты наблюдал за пчелой? Э-э, дурень: самое мудрое существо. Вот сяду затемно у улья, жду, даже дышу в другую сторону. Вот вылазит первая, это как бы разведка, осмотрелась и назад, погоду, наверно, доложила, и пошли они одна за одной. Дед Иоанн сказывал, что в первые годы, когда ещё ни у кого не было ульев, он в пяти верстах от дома на клевере пчёл увидал. Конечно, могли быть и дикие, но дед Иоанн заявил:

- Наши пчелы, и направились они прямо к деревне, а не в леса. А пчела, это я узнал у толковых людей, летит по прямой. Ты видишь, в какую глушь забираются и находят дом свой. Или в улье посмотри: порядок, как у доброй хозяйки, есть специальные пчёлки, которые весь мусор выносят, я сам видел. А ещё есть у них самая главная царица, она всем командует, но есть и трутни, это такие большие пчелы, которые навроде мужиков, ну, тебе не надо знать. Дак они после всего этих мужиков насмерть заедают. Вообще, Матюша, женское сословие для разума не подвластное, будь ты трижды умным, а баба, если захочет, все равно проведёт. Ты давай поближе к батюшке, медок - дело тонкое, шибко много знать надо про пчелу: и как она на погоду, и как лучше ей семя рассеять, и как мёд взять, и сколько пчёлкам оставить, чтобы в зиму семья с голода не пропала. И знай: нет ничего в пчелином деле, что бы прахом шло. Даже замор случится в улье, пчёл вытряхнут, высушат и настои делают на самогонке, от многих болезней помогает. Я уж не говорю про медовуху, потому что ты не пробовал и все равно не поймёшь. А ишо народ приметил: нет другой такой работы, после которой руки стали бы чище, чем до работы. Это со пчелой. Потом ишо чего запишем.

Вот ты муравейники видел, не пробовал посчитать, сколько там муравьёв? Это только сверху, а если хоть чуть колупнуть, их там гим гимзит, ну, не счесть, сколь много. И все делом заняты, я единожды с обеда до темноты просидел рядом на пеньке, ну, какие они работящие ребятишки, диву даёшься. Словили где-то гусеницу, в твой мизинец толщиной, и волокут её домой, да так споро, словно десятник командует или кто. Стало темнеть — все к муравейнику, каждый своей дорожкой. Присмотрелся - сторожа стоят, вдруг чужой забредёт - даже ночевать не пустят. Наглядишься на сии чудеса и подумать: «Велика твоя сила, Господи, велик ты в творениях твоих, и едва ли человек есть лучше из созданного тобой!»

- Ты, Матюша, заметил: как только на стол ставят жареную утку или гуся, а то и просто куриную лапшу, сразу кто-то из старших договариваются, кто с кем будет ломать ельчик. Есть такая косточка, как вилы двухрожковые, находят её и ломают, это как бы уговор. Надо так подать напарнику чего-нинабудь в руки, чтобы он принял, а ты в то время кричишь: «Ельчик!» Все, дело сделано, выигрыш.

 - А об чем спорят?

- Да по-разному. У нас в дому нет привычки спорить на деньги или на вино, упаси Господь, а иные спорят. Забылся, взял в руки поданное - ставь магарыч.

- А если не забылся, а помнишь, тогда как?

- А так и кричи, что помнишь. И все. А ещё спорят об теребачке.

- Это кто такая?

- Теребачка-то? Правило загодя обговаривается, кто во что горазд, к предмету, нельзя садиться, если не сказал, что помнишь, либо нельзя какое-то слово молвить. А ошибся, проиграл — теребачка, за чупрыну тебя возьмут и пару раз дёрнут. Ладно, если по-людски, а ведь быват и со зла, так горсть волосьев и выдернет. Это, конечно, не славно, но знай, с кем споришь.

Дед Ферапонт ещё сказывал про покойных людей и что это такое есть смерть и как ране люди к тому относились. В родных краях, он вспоминал, покойных не оплакивали, но не от того, что не жалко, а потому что так было предписано, и так батюшка в церкве учил, что умерло тело человека, а что в нем самое главное? Знамо дело, душа, об ей молились и за спасение души терпели всякие телесные притеснения. Душа, дескать, жива, и если жил человек праведно, то душа через сорок дней попадёт в рай. Потому надо радоваться, что душа спаслась, значит, при втором пришествии Спасителя нашего Иисуса Христа воспрянет покойный и вновь станет жить. Путано, конечно, потому науку эту народ не принял, и каждого умершего жалеть стали. Ну, скажи на милость, разве мать пустится в пляс, если дите в гробике на столе, или утерпит ли слез девица красная, прощаясь с батюшкой свои умершим? Да ревел народ, и хоть ты ему тысячу слов про рай скажи, ему нужен живой дитёнок или живой батюшка, вот тут, на земле.

Но скажу тебе, что были семьи, где специально нанимали плакальщиц, вот оне и причитали над покойным: «Да куда же ты собрался? Да на кого ты нас покинул?» Ладно, если хоронят кого из молодых, а когда во гробе человек как бы на своём месте, чего по нем голосить? Вот, Матюша, помру — слезы не пусти, голоса плаксивого не подай. Чтоб не слыхал! Я пожил своё, а ты в мою стать, должон ишо и пережить меня, грешного. А как приду к Господу на суд, и спросит он, праведной жизнью жил либо нарушал заповеди. И скажу смиренно, мол, Господь мой, ты всю мою жизню видел и суди по своим законам. Господь улыбнётся и скажет:

- Апостол Пётр, отвори врата рая, впусти раба моего Ферапонта, он достоин!

Наши ребята пешим походом уходили с берега Онежского от шведа отбиваться, так передавалось, что с великими трудами добрался до нас человек и кинул клич. Вернулись года через три, много чего странного и срамного говорили об европейских краях, но за одно хвалили нехристей: могилки свои, они кладбищем называли, блюли во всем аккурате. С тех пор и наши стали ямы копать в рядок, и куток каждая семья свой заимела. Дед в родительский день водил меня на кладбище, показывал, где кто из наших сродственников зарыт, а батюшка и матушка его рядышком, столбиками место обозначено для всей породы нашей Андоминской. Кресты надобно ставить восьмиконечные, а не немецкие и иных земель, даже грузинских. Дед пояснял, что всякий крест Христов, но православный только вот эдакой, о восьми концах.



- А ты пошто перед Крещёнием Христовым над всякими дверями простой крестик углём ставишь? — спросил я деда. Так оно и было, вечером дед обходил все окна и двери и сверху рисовал маленький крестик, а потом шёл во двор и крестил двери пригона, овчарни, конюшни. Дед недовольно крякал и отвечал:

- Сей крестик малый ставлю оттого, чтобы нечисть всякая не лезла. У мелкого беса сила махонькая, ему и такого крестика довольно, чтобы одуматься и глупостей не наделать.

Много мне пришлось писать про поход сибиряков на французов, потому что дед Ферапонт, хоть и в годах был, но пошёл в ополчение и попал в Тобольский пехотный полк.

- Матюша, война всегда штука страшная, но только нас собирать стали зараньше, мы в полку два года военное ремесло усваивали. Как штыком колоть, как ножом супротивника уничтожить. Столько мы мешков дерюжных искололи - страсть. Потом выдали нам ружья, это сурьезная штука. Мера пороха, пуля - и в бой. В бою тоже встанешь, как истукан, и со своей меркой, как приказчик у Петра Игнатьевича в лавке, видал, как он ловчит. Потому, если уж бой, то вся надежа на штык. Да, были у нас стрелки с оружием, которое называлось штуцером, их даже и в бою отдельно ставили, из штуцера можно за три сотни шагов попасть в человека.

А потом повели нас на запад. Пеший переход для солдата и в тягость, и в удовольствие, особенно летом. Народишко нас встречал с радостью, куда идём, кого бить — никто ни сном ни духом. Поговаривали, что турка, но вроде с турком уже замиренье, потом про поляков, это тот ещё народишко, можно бы и повоевать. Но идем, в городах стояли неделями, отдыхали, строем ходили перед народом. Дамы в каретах платочками машут, а ты, христовый, женщину другой год не видишь... Ты, Матюша, про это не пиши. А, уже записал? Ну, оставь, оставь.

Кто-то сказал, что, пока мы по Рассее шляемся, француз к Москве подходит. Пришли мы к концу лета, в июле месяце. Погода - только сено косить да хлеб молотить. А тут с ружьём в обнимку и на каше с конопляным маслом. Опять нас повели, прошли деревню, Бородина называется. Встали в ложбине и получили приказ: вот тут стоять и не пустить француза на энту дорогу либо помереть. Большие чины приезжали верхами и в каретах, призывали:

 - Сибиряки! Не посрамим славу русской армии, не пустим в Москву этого, забыл... Наполеона Бонапартова.

Ну, утром и началось. Мимо нас конница проскакала, нам видать, как по ей, христовой, пушки вдарили, да в самую гущу. Развернулись робята, а те вдругорядь. И протащились мимо побитые и израненные, меньше половины. Я все коннице завидовал, красавцы, когда гарцуют на плацу. А тут посмотрел: нет, брат, ничего доброго.

А вот и на нас прут пешим строем французы, почему-то хоругвь тащат, штук десять. Потом объяснили, что знамёна ихние. Ну, встретили, раз пришли, по два выстрела сделали, и в штыковую. Матюша, кровь на мне человеков многих, потому как колол во все стороны, останавливаться нельзя, иначе затопчут. Этак мы часа два где с молитвой, где с матерком. Отступил француз. Нас построили и повели батарею нашу охранять. И правильно сделали, потому как только мы подошли, налетели всадники, а в шлеме конский хвост. Отчаянные робята, хоть и французы, но мы отбились, а пушкари в это время своё дело работали. Когда баталия закончилась, подъехал чин и спасибо сказал за смелость. А уже на другой день пуля пробила мне правую руку, когда лекарь осмотрел, сказал, что кость не задета, а мясо нарастёт. И выдал мне гумагу, по которой отправился я домой. Вот так четыре года не пахал и не сеял. За десять вёрст зачуял родные места, слезьми уливался, не шёл, а летел.

Я ещё совсем малый был, а помню, как весной мы всей семьёй ходили на кладбище и после молитвы в маленькие ямки осторожно укладывали крохотные сосновые веточки с корешками, а другие люди везли из своих полусадиков сирень, черёмуху и высаживали у могил своих родственников. А летом общество наняло несколько мужиков, и они вырыли вокруг кладбища глубокий ров, чтобы скотина не блудила и не выворачивала кресты, как пояснил дед Ферапонт. Мы с ним целый день провели на кладбище, дед принёс с собой лопату и изредка спускался в канаву, выбрасывал наверх несколько горстей сухой и крепкой глины.

- После, Матюша, как меня зароют, ты станешь приходить ко мне в гости и будешь вспоминать, что и сосны мы с тобой садили, и канаву рыли. Сосны будут богатые, окладистые, шумные, а кусточки эти каждую весну столько ароматов напустят, что, к предмету, в Троицу придёшь ты, а тут не кладбище, а праздник.

Правду сказал дед Ферапонт, сосны разрослись, шумят грозно, от черёмухи цвета весело и красиво, а сосны немножко страх нагоняют, да ещё ворон поселился, а эта птица боговой никогда не была. Однако, чему дивиться? Где смерть, там есть ли место для веселья и радости? Уместно ли над могилой родного человека вдруг засмеяться? Не знаю, грех это и неуважительное отношение, подлежит осуждению.

Ты, Матюша, хоть и домовитый, а все же на улицу ходишь с ордой в игры балуетесь. Я тебе скажу, в какие игры мы играли. Самое главное - прятки, а перед тем считалки. Мы считали «На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной - кто ты будешь такой?» А ишо было: «Аты-баты, шли солдаты, аты-баты - на базар. Аты-баты - што купили? Аты- баты - самовар. Аты-баты - а какой он? Аты-баты - золотой!» Потом стали бабки, скота много было, косточек наберём, в ряд поставим, и специальной железной плиткой надо этот ряд сбить. До тонкостей не помню, но игра шибко интересная, ну, ты же знашь. Так и пропиши. А вот: мячик катали из коровьей линьки, бросят его вверх, надо поймать, чтобы выиграть. А тот, кто кидал, говорил: «На кого Бог нанесёт!» Или идёшь ты к ребятам, а в кармане сушёные пареньки морковные. Ты восклицаешь: «Ком- кому?» И все ответствуют: «Мне одному». А раздавал всем. Что это было? Да просто забава...

Надобно сказать и о пище нашей, о которой дед Ферапонт столь азартно излагал, что я слюнками давился, так ловил запахи, так понимал вкусы той еды. Прежде всего, указывал дед, еда никогда не считалась первым делом, на первом месте всегда была работа. А вот когда наробишься, тогда и пища другой вкус имеет. В зимнее время никогда не садились за стол без щей или супа. Вот, опять тороплюсь, потому забываю главное: перед тем, как сесть за стол, все молились. Молитву обычно читал дед Ферапонт:

- Христе Боже, благослови ястие и питие рабам твоим, яко свят еси, всегда, ныне и присно и во веки веков.

Потом чинно садились, за ложку не хватался, кому как вздумалось. Все степенно. Дедушка отламывает кусок ржаного хлеба, берет свою деревянную ложку, легонько крестит её, отгоняет жир от берега большого блюда со своей стороны и черпает сверху, под ложку подставляет кусочек хлеба, чтобы на стол не капать, аккуратно дует на ложку и тихонько отпивает жижку. Тогда все принимаются, но спокойно, чтобы ложки в блюде не женить, то есть не цепляться. Блюдо большое, но бывало, что матушка добавляла две-три поварешки. Мясо в супе тоже было рассчитано на всех, кусочки однаки, потому обид быть не может.

Случались и конфузные происшествия. В одной семье свёкор, хозяин то есть, недолюбливал невестку. И вот, зимой дело было, ставит она на стол большое блюдо наваристых штей со свининой. А свинина жирная, жирком верх подёрнулся, и пар не идёт. Свёкор ложку на стол бросил:

- Што ты мне холодные шти ставишь?

Девка испугалась:

- Как холодные, только с огня сняла?!

А сама хвать полную ложку штей и все во рту сварила. Конечно, мужик тот нехороший человек, ты не люби невестку, это твоя правда, только изгаляться над человеком не можно. Да и над скотиной тоже так же, если по-человечьи...

Изо стола не моги выскочить, пока все трапезу не закончат, а потом дедушка Ферапонт встанет, повернётся к иконостасу и, трижды перекрестившись, пропоёт, и мы все следом:

- Благодарим тебя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных благ, не лиши нас и небесного твоего царства, но яко посреди учеников твоих пришёл еси, Спаси, мир дай им, приди к нам и спаси нас!

Я уже большенький был, когда отец ездил по решению схода на губернский крестьянский сбор, там давали богатый обед, и батюшка привёз большую коробку с посудой, сказал матушке:

- Отныне будем каждый из своей тарелки есть, так требуется по нонешним временам.

- Отец, дак ведь своя семья!

- И что с того? Нет, мать, привыкай.

Вот я говорил о супе. Суп - это когда картошка с крупой какой-нибудь и с мясом, конечно, сварены. На топлёном свином сале матушка обжаривала лук, иногда с морковкой, а мне больше глянулся суп, подбитый обжаренной мукой. Если суп куриный, то непременно подбивали его взбитыми яйцами.

Щи же варились с капустой и другим овощем, томились в вольном печном жару, отчего делались красными и вкусными. Щи полагалось убелять сметаной, тут каждый добавлял, сколько хотел. И суп, и щи должны быть густыми, потому что в воде силы немного, а ели для того, чтобы работать, как следно быть.

Мясо в нашей семье не выводилось, и готовила его матушка то с картошкой, то с капустой, иногда просто жарила небольшие кусочки в сковороде. На воскресенье часто лепили пельмени. Тяжёлую мясорубку батюшка привёз из города с ярманки. В пельмени добавляли лук, а ещё для забавы в один пельмень кто-то из старших закладывал уголёк.

Попал тебе такой пельмень - скрыть невозможно, уголь хрустнет, но должно проглотить. Договоры бывали разные, например, съевший пельмень с углём освобождался от какой-то работы или, напротив, обязан был всю неделю возить воду с речки для скота на санях в трёх бочках. Конечно, если деду или матушке выпадало, то просто повеселились и без всяких заданий.

Ещё вот о студне. Студень варили в охотку, он едой не считался, а как бы прибавка. Брались лытки свиные и скотские, на огне обрабатывались от шерсти и щетины, ошпаривались и гоились так, что были как игрушки. Потом уши свиные тоже гоились. Брали большой казан, чтобы кости не рубить, не славно, когда в студне острая косточка и тебе в небо воткнется. На любителя можно добавить куски мяса, но наши так не делали. Все это долго варилось, соль - кому сколь глянется, а приправа потом. Когда все упрело, варево остужают, обирают мясо от костей, сухожилия и прочее, потом в корытце рубят. Корытце небольшое, внутри полукругом, сечка по этому размеру, измельчили, по посудинам разложили и жижкой той заливают. Туда же чесночок, луковочку, горох перцовый, от лавра листик. И в прохладное место, лучше в погреб.

Погреб у нас был большой и холодный, зимой всякая овощ сохранялась, а летом молоко по два дня не скисалось, бывало, пошлют за чем - минутки лишней не задержишься. Был в погребе отдельный сусек, куда весной лёд спускали, укутают его, как ребёнка, а внутрях мясо сохраняется от зимних забоев, на всю посевную хватало. Когда студень схватится, его режут хрушкими ломтями и на плоском блюде ставят на стол. Берёшь ломоть в ложку, а он трясётся весь, а внутри кусочки чеснока и лук полумесяцем. Вкуснятина.

Особо о хлебе. Горе той семье, где хозяйка не умеет хлебы стряпать. Хлеб завсегда был самым главным продуктом, в Сибири даже пельмени с хлебом едят, одни блины разве без прикуски. Я сам наблюдал, как матушка квашню заводила. На полке стояла сельница, большое деревянное корыто, выдолбленное батюшкой из толстого дерева. В сельнице мука. Если матушка видит, что маловато будет, пошлёт кого-то в амбар с лукошком, принесут. Бывала квашня ржаная, бывала пшеничного помола, а ещё бывала на праздники крупчатка, особо мелкая мука, её ещё сеянкой звали. Эта только на сдобу. Насеяла матушка муки сколь надо, ставит закваску. Для этого у неё в квашне кусочек теста оставлен. Размочит его, мучкой приправит, и в тепло, на печь к чувалу либо прямо в печурку.

Опять объяснять надо, потому как сейчас делают уже по-иному. Раньше русские печи били из красной глины, были такие мастера, что и своды били, и стояли они, сколь дом простоит. Глина материал мягкий, а после сбоя плотный делается и терпеливый. Передняя часть печи для хозяйки, называлось цело. Тут шесток, как площадка перед печью, посредине обломок зеркала обмазывали, это в бедных семьях, где большого зеркала не было. В целе делались два полукруглых углубления, в них всегда тепло и сухо. Можно серянки хранить, рукавички засунуть подсушить, там же и лучинки строганые лежали, когда керосина не было, зимой ужинали при лучине. Воткнут её посреди стола, кто-то отгоревшие угольки снимает. Все видно, ешь на здоровье. А рано утром матушка сперва лучинку зажигала, а потом печь растапливала. Дрова в печь не кидали как попало, а на лопате подавали и укладывали клеточкой, чтобы горели лучше, но это ещё с вечера.

Дальше про хлеб. На этой закваске матушка замешивает тесто в квашне. Квашня делалась круглая, как небольшая бочка, сверху две ручки, две дощечки пропущены повыше, и в них отверстия вырезаны под руки стряпухе. И начинает квашня гулять, бродить, в избе дух кисленький, приятный. Я сплю на полатях и могу посмотреть. Матушка оставит квашню и приляжет, но не долго. Тесто прёт из квашни, надо его промешивать, и так несколько раз. Только матушка и знает, когда тесто можно вывалить в сельницу и наминать его, уплотнять, и тоже не раз. Опять же наступает время, когда матушка начинает булки или калачи готовить. Отрежет кусок теста, намнёт его как следно быть, потом укладыват на широкие железные листы, все займёт, и залавок в кути, и стол. Хлеб должен вытронуться, ещё говорят - подняться. Вот в это время не дай Бог тебе проснуться и на двор помочиться бечь, матушка цыкнет:

- Тихохонько дверью-то, а то хлеб упадёт.

Я всегда хихикал, когда проснувшийся батюшка вдруг начнёт чихать, да так громко, что матушка бежит в комнаты и выводит его на крыльцо. Считалось, что если в это время случится какой-то громкий звук, булки осядут и хлеб «не удастся». Отдельно на широких плашках стоят булки, которые будут выпекаться на печном поду. Когда дрова прогорели и печь нагрелась, сперва в чугунках и горшках суп варится и каши, или мясо в жаровне. Для хлеба печь освобождается, матушка гусиным крылом под печкой выметет и садит с широкой лопаты булки и листы с калачами. Печь прикроет заслонкой, но поглядыват, чтобы не жарко было. Вот тогда такой сладкий дух пойдёт по всему дому, а через открытый чувал и на улицу, выйди на дорогу и сразу скажешь, в каком доме сегодня хлебы пекут.

У нас всегда был самый вкусный хлеб, бабы приходили, завидовали, хвалили матушку, а она потом улыбалась:

- Та же мучка, да другие ручки.

И моя Дарьюшка от матушки все переняла, бывало, только та зашевелилась в кути, Дарьюшка обнимет меня крепко, поцелует и прямо на рубаху широкое домашнее платье наденет, умоет лицо и руки под рукомойником и к матушке:

- Помогу вам чего и сама поучусь.

- Доченька, шла бы ты в постель к мужу своему, на утренней зорьке ох как сладко спится с любимым. Правду я говорю?

- Святая правда, матушка, только я тоже хочу путней хозяйкой быть и чтобы муж мною гордился перед товарищами своими. Я ему не сухую корочку в дорогу положу, а пирожок тёпленький да калач мягкий.

Я вон какую жизню прожил, а не приходилось ни самому зрить, ни от добрых людей слышать, чтобы свекровка так сноху любила и сноха чтобы чужую женщину при живой-то матери матушкой родимой звала, даже при чужих людях.

Вот писаны тут ещё, какие удивительные штуки наши бабы умудрялись из ничего изготовить. Возьмем кулагу, разобраться - проще репы пареной, а какой вкус и какая пользительность. Берут лукошко ржаной муки, кипятком заваривают и дают постоять, чтоб остыло, потом заквашивают обыкновенной квасной гущей, какая в любом доме есть. Тут дают опять постоять, с вечера до утра. Утром опять кипятком разводят, кто как любит. Дед Ферапонт, к предмету, любил густую кулагу, чтобы ложка стояла. А иные её пьют, такая жидкая. Когда в русской печке весь жар загребли, корчагу с кулагой ставят в вольный жар, а к вечеру уже готова. И сладка, и кисленька, и ядреность в ней есть - любо-дорого кушанье.

Ещё вот про сладости. В старые-то годы вообще никакого сахара не было, а организьм сладкого требует. Вот и натакались наши женщины сусло гнать. Сначала рожь чистую замачивают тёплой водой, а когда она пропитатся, выкладывают ровненько на широкие доски. Рожь быстро росточки даст. Потом её солодят, держат в тепле день- другой, она сладкая делатся, тут её в корчагу и вполовину почти разбавляют ржаной мукой, а потом в печь, в вольный жар. А корчага та не простая, в самом низу у донышка дырка есть, и она пробкой заткнута. Когда хозяйка видит, что сусло готово, достаёт корчагу, ставит на залавок и под дырку другую посудину. Вынула пробку, сусло и потекло: янтарное, дух такой, что слюной давишься, тычет долго, а когда все вышло, отходы поросятам, они это дело шибко любили. А сусло - куда хошь, и ложкой ухватишь, и хлебушком помакать.

А какие квасы ядреные делали наши бабы, в нос шибает, а пить приятно. И пиво ладили хмельное, и все хлебное, своё.

Матушка наша, когда поста нет, молочных ососков, поросяток махоньких, любила опять же в вольном жару русской печки запекать с гречневой кашей и коровьим маслом. Моя Дарьюшка тоже умела, а вот снохи и дочери не сподобились, ни одна ни разичку не пригласила:

- Батюшка, завтре ососка стану печь, дак ты приходи.

Нет, не умеют. Боюсь, что так и растратим все умение дедов и прадедов своих.

В посты питание особое, без мяса, без молока, только никто оттого не прятался, а жили как жили и робили также. Разве пост только в еде? С едой беды не было, потому как в запасах всегда было всего: рыба солёная, копчёная, сухая; грибы солёные и сушёные; всякая и во всех мыслимых видах, масло постное конопляное, льняное, рыжиковое, из подсолнухов; а ещё сусло, солод, мука всякая, картошка и овощ разный, и тоже и в солонине, и живьем в погребе сохраняется. Да мы и не замечали, что еда стала хуже или иного вкуса. Благословясь, все вкусно и для души, и все съедалось, одни оторонки оставались. Зато после поста всегда устраивали праздник, с большой молитвой и смиренным кушанием всего, чего душа возжелает.

И посты блюли, Матюша, и гулять умели буйно да весело. Окромя свадьбы, за столы садились по большим праздникам после церковной службы. Подавали пиво ржаное, медовуху, еды всякой должно быть на столе. Пьяных не бывало, так, навеселе. Я первый разик увидел шибко пьяного, когда на ярманку приехал. Так и понял, что бес влез в человека и блажет. Страмно смотреть, кто-то из крепких мужиков подошёл к пьянице и крест с шеи сорвал. Сразу легче стало. В гости ходили по родству и по дружбе. Деревня большая, никто ни с кем не ругался и не спорил, а в компанию незван не пойдёшь. И угощали от всего сердца. А присказку эту, мол, кума, ешь девяту шанежку, я ведь не считаю, придумали, сроду такого в православном народе быть не могло.

Обидно, надо тебе признаться, внучок, народ наш не весь однак, не все люди работящи, были, да и таперика есть, кто зорьку не ждёт, кто любит попотягаться, ленивые, одним словом. Я все себе загадку задавал: откуда они взялись? Ведь робить, чтобы семью кормить, чтобы чего-то иметь в доме и в хозяйстве, - это же самое простое понятие в жизни. Ан нет! Не хочет робить. Новой раз зову:

- Ананей, пособи рожь жать, на всю зиму хлебом обеспечу.

А он в ответ:

- Благодарствую, дяденька Ферапонт, мы, как птички небесные, не сеем и не пашем, а сыты бываем.

   Стыжу его:

- Ну, соберёшь ты картошки пять корзин, тебе же с семьёй не хватит на зиму.

- Хватит, дяденька, ещё и останется, а то, что останется, тоже съедим, да ещё и не хватит!

Видал ты его такого безалаберного и бесстыжего? И куды с ним? А ведь жили, мы же и прикармливали, куды денешься. Вот порода, видно, какая-то веточка от русского человека в сторону вильнула, без дьявола тут не обошлось, это, спаси Господи, сущая правда.

Дедушка Ферапонт веры Христовой был такой крепкий, что скажи ему, что надо за Бога голову на плаху положить - даже думать не станет, шапку скинет и густой бородой опрётся в колоду: руби, палач! Это я почему знаю? Сам дедушка говорил. Ещё учил, что русскому человеку иначе нельзя, столько у него врагов по белому свету, что погибель ждёт, то есть дьявол ждёт момента, чтобы русский человек в вере хоть чуточку усомнился, и тогда ему конец. Вот и стал он хлопотать, когда на новое место пришли, что надо храм строить непременно. Общество его снарядило и отправило в Тобольск ко Владыке Тобольскому и Сибирскому, звали его Варлаам. Тот благословил и в тот же год человека прислал, мастера. Сперва место освятили в самом центре деревни, водружальный крест поставили, а потом начали яму копать под основание, подходящую глину нашли, стали кирпич бить и обжигать тут же. Вся деревня работала, даже ребятишкам дело сыщут. Дедушку старостой изобрали, и оставил он все хозяйство на сынов своих, а сам подался по округе собирать деньги на строительство. Мастер присланный такие деньги заломил, что в деревне столько отродясь не бывало, но городские церквы давали, и купцы давали, кто скрытно, чтоб без огласки, а кто требовал, чтобы имя и звание было отлито на колоколах.

Свои крестьяне тоже раскошелились, несли, да и немало. Ещё много ушло яиц куричьих, потому что в раствор надо было добавлять. Дедушка говорил, что шелуха от яиц под сапогами хрустела.

Дед Ферапонт все учитывал, деньги хранил в железном ящике, а мастеру выдавал под расписку при двух свидетелях. Три года строили, да год богомазы картины рисовали и иконы. А потом и колокола привезли, по снегу, на широких санях, шесть лошадей цугом запряжены были. Дед Ферапонт говорил, что колокола подымали на верёвках и ремённых вожжах, с молитвой, мужики на связанных лестницах с двух сторон поправляли, укрепили большой колокол в пятьдесят пудов по центру необхватного лиственного бревна, а с мелкими уже проще было. И в аккурат в Троицу Владыка приехал, а у нас разлив, большая вода пришла, ещё не успокоилась, то тут, то там буруны. Везли его на большой лодке, да две рядом на всякий случай. А Владыка в сурьезных годах, как сел на лавку, так и не пошевелился, все молитву читал. Он ещё на берегу сказал:

- Не пугайтесь, дети мои, Господь не попустится, мы же на святое дело едем, он нас и охранит.

Батюшка иерей Фока уже не два ли года к тому времени в деревне жил, певчих набрал, пасаломщиков, пономарей. И на торжественном молебне певчие так грянули: «Господи, слава Тебе!», что Владыка прослезился.

Дед Ферапонт пал Владыке в ноги:

- Владыка Варлаам, благословение твоё я исполнил, как мог, а теперь ослободи меня от ноши сей, ибо я крестьянское своё хозяйство совсем запустил, а раба более верного у Господа до самой моей кончины не будет.

Владыка поднял деда с колен и сам встал перед ним. Мир ахнул.

- Не я, а ты тут хозяин, и не волен я давать тебе указания. Господь сам строит храмы, только руками людей своих, и счастлив тот, на кого падет этот выбор. И ты, раб Божий Ферапонт, снискал себе место у трона Царя Нашего Небесного среди других верных детей его.

Дедушка всегда плакал при этих словах, я только потом понял, что со временем забылось имя устроителя храма и дедушка ревновал всех служителей церкви, кто ходит в ней хозяином, кто касается её стен и её икон.

Ещё дед рассуждал:

- Матюша, много чего хрупкого на свете, вот хрустальную чашу купец Назар Наумович привёз, а приказчик, подлец, пьян, аки свинья, за чашу ухватился, да на ногах-то не устоял, рухнул. И чаша та в мелки дребезги. И в кажном человеке есть такая чаша, только названье ей другое, совесть она зовётся, запомни это. Если сия чаша хоть чуточку треснула, уже никаким клестером ты её не склеишь. Есть единый способ сохранить в душе чашу совести - это вера в Господа нашего Иисуса Христа. Гляди, ежели вера в одном человеке разжижла, то его беда, а если целый народ от веры отшатнётся - гибель тому народу. Таких случаев в Библии описано множество. Ну, это ты потом поймёшь.

Вот этот рассказ дедушки Ферапонта даже переписывать страшно, когда он мне это рассказал в те годы, когда я парнишкой был и в амбарную книгу заносил наши разговоры, рассказал и ушёл, а я один остался, и писать было жутко. А говорил он, что в ночь на Рождество Христово стоял он в храме, им же построенном, и молился истово, потому что со строительством храма вера в нем вовсе окрепла. И все вокруг молятся исправно, и крест кладут, и поклоны бьют, как положено по уставу. Когда запели «Христос рождается!», дедушка пал на колени и чуть сознанья не лишился, потому что видит на полу не ноги человеческие, а копыта, и копыта те грязные, друг об дружку шаркаются, и грязью уже весь пол церкви загажен. Я сразу-то ничего не понял и спрашиваю:

- Дедушка Ферапонт, откуда же в храме скотские копыта?

А он отвечает:

- Вот и я так сперва подумал, а потом понял: Господь открыл мне глаза и показал, кто воистину в храме стоит. Люди, знамо, но веры-то в них ни на грош нету, так, стоят, лбы крестят, конца службы ждут. Вот дьявол-то и пролазит в телесное человеческое состоянье и к душе, к душе тянется, тело ему не надо. А уж коли копытцами прихожане, не все, конечно, застучали, стало быть, добился своего сатана, в души многих проник. Вот тогда и обратился я к миру с просьбой единовременно после трёх дней сухого поста, когда маковой росинки во рту не должно быть, пойти на исповедь и клятвенно Господа заверить, что ни одной воскресной службы не пропустим, чтобы не завелась у нас в селе чертовщина и не погибли мы все в геенне и тартаре. Народ меня одобрил, может, тем и спаслись. А соседняя деревня тем годом выгорела дотла.

Вот и думай. А ещё вот что, внучок, я тебе особо скажу. За мою жизнь многие наши ребята уходили служить в армию. Большое горе для семьи, все-таки кормильца забирают, правда, не последнего, всегда считали, что в доме ещё есть мужики. Бывало, и ворочались, но уже подержанные, здоровья нет, а то и израненный весь, только и радости, что дома помер. Приходили и по ранению, тогда лечили и жил человек мирной жизнью, но, Матюша, уже другой человек. Если пришлось в живого человека штыком колоть и видеть, как из него душа выпрастыватся, после человеком оставаться не можно. Я так думаю. И видел таких ребят. Война - дьяволом подсунутая штучка. Отчего цари да султаны воюют? За землю, а на земле народишко, а в земле камушки да золотые слитки. Вот бес и терзат, султан ночей не спит, в поход надо. А царю нашему что остаётся? Кликнет народ, пошли, робята, султана воевать. Вот тебе ещё жить да жить, и увидишь ты на своём веку много всего, только войны бы тебе избегнуть. Я хоть и бывал, Господь призвал, но, Матюша, быка колешь, а у самого сердце кровью исходит, а там люди. Сказывают, бывают народы черные, как головёшки, и ростом в две головы выше, силы небывалой. Говорил один солдат, что такого можно только из фузеи застрелить, и вот уронили его и все сбежалися: диво же! А из грудины чёрная кровь так и хлещет. Страшные времена наступают, Матюша, так что молись, Господь для того и пришёл, чтобы за нас постоять.

Вот переписываю листочки, что дедушка Ферапонт наговорил, и своего многое вспомнилося, охота поделиться и нашей жизней. Сибирь - она Господом создана для людей, потому не сразу её и разоблачили большие народы, а малые жили тут, как дети. Мне довелось в дальней поездке повидать вогулов да остяков - ну дети, чистые дети. А когда серьёзный народ пришёл, тут и хлеба стали расти, и мясо вывозили на ярмонки, а какое масло коровье бьют на наших маслобойнях - нигде такого не сыщешь, ко столу своего Государя, и, сказывают, англицкая королева без нашего масла за стол не садится, капризничат. А скус масла особливый оттого, что травы у нас отдельные, нигде нету таковых, они и вкус придают, и запах манящий.

Несколько листочков ещё осталось, это дедушка сказывал про свои края, что помнил. Тоже, верно, земля знаменитая, но суровая даже супротив Сибири, промысел один — рыба, а море опасная штука. Конечно, хотелось бы хоть одним глазком глянуть на землю пращуров...

Писано октября 25 дня 1917 года от Рождества Христова.



ПРИПИСКА ОТ АНДОМИНОЙ М.П.

Когда я уже собралась отправлять Вам эту рукопись, вся наша большая семья собралась, и решили мы пригласить Вас к нам в гости, вместе отметить 250 лет с той поры, как предки наши ушли от Онежского озера, которое они называли морем. Дело в том, что в книгах Матвея Гордеича нашлась бумага от Вологодской земельной управы и там дата: 1763 год.

                                                                      К СЕМУ АНДОМИНА М.П.

                                                                                            2013 год






Чистая вода


Повесть отмечена Дипломом и статуэткой

Литературного конкурса УРФ О в 2013 году.



Повесть




1

Ещё с вечера захороводило, загуляли разные ветры - то южный полыхнет с остатками летнего зноя, то вдруг повернётся и закрутит сиверок с невесть откуда взявшейся прохладой, поднимают пыль, выметают улицы, ломают косматые ветки разнежившихся тополей, валят дощатые заборы. Августовский туман тяжело опустился на озеро, только ветер не дал ему отдыха, стал приподнимать от воды, рвал на куски и разбрасывал по окрестностям, заодно потревожил расположившихся на привычный ночлег зажиревших гусей, они тревожно подняли гордые головы на длинных шеях, словно всматриваясь в знакомые берега и ища у них объяснения. Природа разволновалась. Коровы, подкормленные и подоенные хозяйками, уже завалились на свои крутые бока и вынули лакомую свою жвачку, но зашевелились, тяжело переваливаясь, вставали и издавали протяжные жалобные мычания. Воробьи забились под крыши сараев и нахохлились, скворцы загоняли свои выводки куда подальше от стихии, и только ласточка, взмыв высоко к небесам, щебетала что-то тревожное, то ли собирая семью, то ли просто предупреждая друзей.

Солнце уже село, и только верхний его фитилёк снисходительно освещал большое село, красиво разместившееся на взметнувшемся меж озёр языке нетронутого ранее чернозёма, выходящем из высокого взгорья и потерявшемся в буйных травах поймы широкой реки. Деревянные дома, крытые шифером, образовывали солидные усадьбы с постройками для скота, банями и гаражами. Оставшиеся с колхозных времён несколько избушонок только подчёркивали красоту и современность селения, в них доживали такие же ветхие старики и старухи, бывшие когда-то ударниками и стахановцами. Трёхполосный флаг на бывшем сельсовете, едва видимый в вечерних сумерках, такого напора ветра не выдержал и раскроился на несколько лоскутков.

Одинокая машина ворвалась в улицу с большака, резко сбросила скорость и остановилась у сельской администрации. С правой стороны открылась дверца, молодой мужчина лет тридцати, с усами и портфелем, одетый в добротный чёрный костюм с галстуком, по-хозяйски вышел, глянул на флагшток и крикнул водителю:

- Игорь, завтра с утра замени флаг. Хрен его знает, хоть железный вешай, на неделю не хватает.

- Понял, Роман Григорьевич, сделаем.

Роман Григорьевич открыл дверной замок своим ключом, включил свет в коридоре и ещё раз щёлкнул ключами в двери с табличкой «Глава сельской администрации Канаков Р. Г.». Он ещё не остыл после крупного разговора на совещании в районе. Обсуждали подготовку к выборам президента, глава района Треплев сам накануне вернулся из области и был настроен категорически:

- Такого позора, как в прошлый раз, мы допустить не можем, скажу больше: нам этого не простят. Тогда сняли двух глав, до меня очередь не дошла, на процент выше показатель. И мы освободились от некоторых товарищей, которые исподтишка смущали людей и допустили в урнах большой процент за коммунистов и прочих. Предупреждаю: такого быть не должно. Особо по тебе, Канаков. Папаша твой в коммунистических активистах, посади его дома, пусть кактусы растит, а с политикой и без него разберутся.

Роман усмехнулся воспоминаниям, даже улыбнулся: «Папашу дома посадить! Поди, попробуй, он так посадит, что до конца избирательной кампании чесаться будешь».

Выложив все бумаги на стол и спрятав портфель в шкаф, Роман пошёл домой. Он уже привык и не замечал, как толково и складно устроил все отец Григорий Андреевич, расселив детей вокруг своего родового гнезда, и теперь крестовой дом его был на бугре над всеми тремя сыновьими домами, точно так, как и он сам все оставался старшим и главным в большом семействе.

Григорий Андреевич Канаков, бывший колхозный и совхозный механизатор, потом бригадир полеводческой бригады, был мужиком крепким и рослым, столь с виду суровым, что даже трактористы его опасались. Поговаривали, что в первые годы вся его воспитательная работа сводилась к хряскому удару по шее провинившегося, от чего тот падал, а отдышавшись, всячески бригадира избегал. Потом Канаков вступил в партию. Агитировали его долго, все не соглашался, но ходил в библиотеку и дома ночами читал толстые книги Маркса и Ленина, предупредив библиотекаршу, чтобы никому ни звука.

Да и внешне Канаков был мужик завидный, густая шевелюра темно-русых волос, крупные и правильные черты лица, прямой, не очень удобный взгляд серых глаз, видевший самые глубины человеческой натуры, и голос - властный, громкий и жёсткий.

А вот дома для жены своей Матрены Даниловны не было человека удобней и внимательней. Дрова, ровненько наколотые, всегда грудкой лежали в тёплых сенях, две фляги воды для хозяйства всегда полны. Если надо муки в сельницу принести и ведро - сходит и принесёт, двухведёрную кастрюлю заквашенной капусты до слова вынесет на мороз. Во двор Матрена выходила только корову подоить да малышей накормить-напоить: телят, поросят, ягнят, да и птицу тоже.

Канаков гордился, что родился именно на этом месте, что после войны и гибели отца полтора десятка лет кантовалась семья в завалившемся дедовском ещё тереме, от которого уже не осталось украшений, и лестницу на второй этаж убрали ещё при коллективизации, чтобы не злить партактив. В шестидесятые, когда немного окрепли после войны, выписал передовой колхозник Канаков красного леса через колхоз и срубил крестовой дом, развалив родительские гнилушки.

Дом рубили артельно, помочами, когда собирались все родственники и товарищи, хозяин сразу распределял, кто чем будет заниматься, чтобы не толкались без дела и не мешали друг дружке, как случалось порой на колхозной работе, а каждый бы знал своего напарника или место в сторонке, если работа такая. Жену свою Матрёну с сестрами поставил бревна шкурить, какие ещё остались от каждодневной вечерней работы, эта работа несложная, под штыковой лопатой вся корка с сосны отскакивает. Четыре крепких мужика сочиняли обвязку, укладывали на чурки брёвна-окладники вполобхвата, вымеряли шнуром диагонали и дружно перемещали бревна, чтобы получился правильный угол. Ошибись они хоть на четверть - мука будет потом для строителей, и крышу не свести, как следует, тем более, что мужики уже видели под сараем несколько стопок шифера, а под него крыша должна быть как ельчик. И с полами-потолками потом замаешься, клинья вшивать - позорное дело для путнего плотника. Не зря говорили: как бы не клин да не мох, так и плотник бы сдох.

А как окладники врубили, стали примерять бревна, Филипп Киприянович, авторитетный строитель, бегал с «чертой», такое чудное названье у приспособы, а без неё не обойтись. Положили бревно на окладник, лес справный, ловко будет паз вырубать, вот и ведет Филипп свою двупалую «черту», одним концом по верху окладник копирует, а второй черту проводит на верхнем бревне, да с обеих сторон. Ещё с утра Григорий Андреевич вместе с мастером пошире развели «черту», потому что паз надо вырубать широкий, чтобы стена была толще, не продувалась, не промерзала, в Сибири живём, не на югах. Вот по этой черте и рубят потом паз мужики, сперва поперёк насечки сделают, а потом садятся попарно на бревна, которые тоже на чурках, садятся в концах спиной друг к другу и пошли топорами хлестать. Топоры на круге точены, бруском правлены, волос положи - по обе стороны лезвия свалится. На такую работу самые толковые мужики садятся, потому паз получается, как корытце для холодца, как жёлоб - округлый, чистый, и не вдруг скажешь, что топором рублен. Сошлись спинами рубщики - слазят с бревна, расправляют спины, а другие уже подхватили и на место поставили. Хозяин смотрит: как тут и было, спичку не всунуть, комар нос не подточит. Доволен: потом мох толстым слоем положим - красота!

В новый дом перетащили дедовскую ещё кровать, широкую, хоть вдоль, хоть поперёк ложись, два старинных сундука с носильным барахлом, огромное, в полстены, зеркало, местами облупившееся, но красивое, старинное, с точёными завитушками по всей раме. Столько годков прожили с Матрёной, вроде старались, а детишек все не было. Сестры Григория запоговаривали, что порчена Матрена и потомства не даст, а если и случится, то непременно уродцы.

- Брось её, Гриша, не будет у тебя семьи.

- Знамо, не будет, порча на ней, да и не в девицах, поди, и взял-то.

- Цыть все, пока по мордам не получили! Про Матрёну худого слова чтоб больше не слышал. А ты, Евдинья, если сама до Проньки все бани спознала, по себе не мерий. Матрена со мной бабой стала, к тому же после свадьбы. Хотя какая там свадьба, так, одно названье. В аккурат с похоронами товарища Сталина совпало. Меня тогда чуть из партии не погнали, дескать, нашёл время для гулянки и услады, когда весь советский народ в великом горе. А я как-то и не подумал, что моя женитьба с политикой спутается.

А в новом дому каждые два года приносила Матрена по парню, да все такие здоровые, что кое-как выпрастывались из материной утробы. А она, Христовая, хоть бы крикнула раз, хоть состонала - верила, что для Гриши великая радость, и тем спасалась. Медичка прямо изумлялась, все бабы орут, мужиков матом кроют, клянутся и близко к этому делу не подпускать, а эта только шепчет, если прислушаться:

- Для тебя, родной мой и единственный, для тебя терплю завещанное Еве, все снесу, а деток у нас будет полный дом.

Трёх парней подряд, один в зыбке, другой на руках, а третий за подол держится. Сестры перестали дурить, на очередных крестинах Евдинья подняла стакан с бражкой, поклонилась Матрёне в пояс:

- Прости нас, Матрена Даниловна, плохое мы про тебя думали, да и говорили мужу твоему, братцу нашему Григорию Андреевичу, не держи зла, а робят рожай, коль Бог даёт.

Григорий кашлянул, следовательно, надо помолчать:

- Бог, может, и даёт, только я тоже соучаствую, потому решаю так, что надо отдохнуть, мать, этих сорванцов подрастить. А там видно будет по жизни, ежели все правильно в партии продумано, то не сей день, так завтра коммунизм наступит, вот тогда большое облегчение получится трудовому человеку, тогда и детей можно родить каждый год по паре, и каждый будет ухожен и обогрет государством.

В семье никто с Григорием Андреевичем не спорил, как не спорили и в совхозе, где он хоть и был на хорошем счету по работе, но начальство не особо привечало, потому что Канаков мог в любое время и на любом собрании выступить и прямо все назвать, как есть. Парторг с директором как-то об этой его странности говорили, и парторг, окончивший специальную школу КПСС, предположил, что не особо образованный товарищ начитался классиков марксизма-ленинизма, искренне поверил всем партийным документам и сегодня предъявляет ко всем такие требования, какие вычитал в уставе и программе построения коммунизма.

На общесовхозном профсоюзном собрании Канаков прямо говорил о том, о чем матом выражались мужики и бабы на производстве, но молчали при большом начальстве:

- До каких пор скотные дворы будут отдавать на ремонт кавказцам? Видимо, до тех пор, товарищи, пока прокурор не увезёт в «бобике» кого-нибудь из прорабов или мастеров. Это же никуда не годится, фермы промерзают, протекают, а у прораба дом растет каждый год на троестен в разные стороны.

- Ты тоже, Канаков, второй дом строишь! - крикнул мастер стройучастка Веня Чмокунок.

- Строю, и ещё буду, потому что у меня три сына подходят. Но у меня, Веня, на каждый гвоздь бумажка есть, потому что я при социализме воспитывался, в котором прежде всего учёт. Так, ты мне больше не мешай. - А сам продолжал: - По какому такому праву управляющий центральной фермой и два его бригадира, Попов и Горлов, двойной тракторной тягой подтащили через огороды к своим дворам доброго лесного сена, а телятишкам совхозным шумиху ложат в кормушки? Все эти товарищи коммунисты, но забыли, что коммунисты так не поступают.

Канаков не знал, что точно такое же сено притащили директору и парторгу, потому совершенно искренне обратился к руководству:

- Обращаюсь к руководству, чтобы прекратить это безобразие. Беспартийные товарищи на все это смотрят и видят, и говорят обидные слова: что ни коммунист, тот начальник, что ни начальник, тот вор. Требую: сено вернуть, а товарищей разобрать на партсобрании, чтобы до слез.

Парторг, волнуясь и запинаясь, под тихие смешки в зале пообещал товарищу Канакову, что необходимые меры будут приняты. Когда после собрания вышли на крыльцо, Филипп Киприянович шепнул другу:

- Гриша, ты пошто как дите малое? Ты разве не видишь, что они все за счёт совхоза живут?

Григорий помолчал:

- Пока не вижу, что все. Узнаю - выведу на чистую воду.

- Ладно, пошли ко мне, у меня Варвара с ордой уехала к сестре в район, посидим. - Старый друг не стал напоминать, что Гришу давно уже по-за глаза «Чистой Водой» зовут в селе. Хозяин достал трехлитровую банку браги, ядрёной, отстоявшейся, Варвара у Филиппа мастерица что по дому, что по огороду, что в банки закатать, что в бочоночке ещё бабкином бражку поставить на пшенице.

- Мастерица, слов нет. А помнишь, когда брагу слили последнюю из бочонка, ты пшеницу на ограду высыпал, а куры наклевались...

Было такое. Размокшая пшеница сразу привлекла петуха, он подбежал к корытцу, долбанул носом, потом ещё прострочил в нескольких местах, поднял голову кверху и издал мощный призывный клич. Куры - народ воспитанный, сразу кинулись исполнять команду, и скоро вросшее в землю кормящее корытце опустело. Но и с курами неведомо что стало происходить, они вдруг закудахтали, словно снесли по яичку, потом стали с разбегу подлётывать, а кончилось все небывалой дракой, самый разгар которой захватила открывшая калитку Варвара.

- Я до смертыньки перепужалась: куры в кровь исхлестаны, с ног валятся и кудахчут, а петух лежит поперёк корытца и рот открыт, словно издох. А потом винный дух зачуяла, поняла, что мужики над птицей погалились, - рассказывала она потом соседкам.

Сели за стол, хозяин нарезал солёного сала, пару луковиц очистил и раздавил - так положено, глазунью на большой сковороде поджарил.

- Григорий, я прямо дивлюсь на тебя, дивлюсь и не узнаю. Ты же нормальный мужик, делай свою работу, и пропади оно все пропадом! - воспитывал Филипп от электроплитки. Взглянул на гостя - сидит и ухом не ведет. Выпили по стакану, зажевали.

Григорий Андреевич долго обдумывал, что другу ответить. Ведь не один же он видит безобразия, все видят, но молчат или судачат позауголью. Почему он встаёт и вслух говорит о том, что все знают? Не посчитают ли его дураком после этого или просто чудаком? Нет, вроде слушают и поддакивают.

- Филя, ты почему понять не можешь, что неправильно мы живём? Вот ты плотник, твоей работе цены нет, потому что с бревном - не с бабой, оно не пособит. Для совхоза дома рубишь, базы ремонтируешь. А чего тебе за это платят? И я тебе скажу: ровно столько, сколько прыщавой бухгалтерше в конторе. Разве так справедливо? Я, Филипп, как в партию вступил, стал специальные книжки читать и многое увидел совсем не так, как раньше. К примеру, читаю у товарища Брежнева, как и что должно быть с оплатой трудящегося человека: человек должен жить достойно, для этого и создавали советскую власть. Там, наверху, все понятно, а пока до нас доходит, все утрачено, вычеркнут и генеральную линию перевернут.

Филипп слушал молча, ему такие разговоры казались странными и ненужными, они ничего не меняли. А раз так-зачем говорить?

- Ишь ты! - возмутился Григорий. - Помалкивать, значит, а они будут жировать на нашем молчании. Филя, родной, пойми ты, что образовалась у нас в стране и у нас в совхозе такая (как бы тебе объяснить?), во! прослойка, которая вид состроит, что за народ и за партию, а думает только о своём животе.

- И что ты с ней собрался делать? - вполне серьёзно поинтересовался хозяин.

Григорий вздохнул:

- Ума не дам, как быть, не должно, чтобы кто другой, поразумней меня, этого не понял. Я вот думаю поехать в район к самому первому секретарю, он, когда мне партбилет вручал, сказал, что я рабочий класс, на мне партия держится, ну, не на одном конечно, чего ты лыбишься? Мол, надеюсь, что ты будешь настоящим коммунистом. Правда, он со мной на вы. А что такое настоящий коммунист? Я так понимаю: кто честно работает на благо, кто в семье достойно ведет сам себя, кто не уворует у государства и другому не даст, в случае чего выведет на чистую воду. Вот так вкратце.

Далеко уводят русского человека свободные кухонные разговоры о политике, ещё пара стаканов, и он уже ощущает себя хозяином страны, и все, кто крутятся под ногами, ленятся лишний раз литовкой махнуть, лишнюю копну сена на стог подать, кто вместо пахоты заглушит трактор и проспит смену в кабине, а утром отвернёт какой- нибудь болт и объяснит без зазрения, что из-за поломки простой случился - лоботрясы и умом дети малые. Вместо того, чтобы всем миром... Особо достаётся в таких случаях местному начальству, которое себе отдельные дома стало строить, на совхозных легковушках баб и семейства свои развозят, сенов не косят, а бескормицы не знают, бычков в совхоз на откорм сдают, а мясо со склада, да не по себестоимости, а как на общественное питание. Помаленьку выходят и на самый высокий уровень, начинают разбираться с кремлёвским руководством. Чаще всего ругают, что порядка нет, местные князьки выпряглись, живыми в руки не даются. И управы на них нет. Конечно, сразу вспоминают товарища Сталина.

- Да, суровый был мужик, но - иначе нельзя с нашим братом. И что ему досталось? Разруха, соха да евреи. Это же надо все разгребать. А тут Гитлер. После войны тоже добра мало, полстраны погорельцев.

- А Никита его взял и в грязи измазал за личность. Вот зачем, скажи, пожалуйста? Нет, Никита в вашей партии тоже много чего натворил.

- Филипп, что нагрязил, то правда, но вот уважаю Никиту Сергеича за сельское хозяйство, которое он первым увидал и об нем заботится. В Америку не поленился съездил, нагляделся, теперь вот у себя кой-чего пробуем. Но, скажи на милость, зачем он дедушку из мавзолея выбросил? Ну, нашли культ, обсудили, разобрали, выговор ему не объявишь, и пусть бы лежал. Народишко ходил, глядел, жалел, потому как при Сталине... А он выкинул. Нехорошо.

Друг к этому относился спокойно:

- Себе алтарь готовил, думал, помрёт, его всякой херней натрут и в музей.

- Мавзолей, сельпо!

- Пусть в мавзолей, и будет лежать, медальками придавленный.

Григорий покачал головой:

- Не любишь ты, Филипп, партию и её начальство, а это нехорошо. В своей стране живём.

- Да. - Сказал Филипп и выпил стакан браги.




2

Роман частенько возвращался из района поздновато, но знал, что жена его Маринка уже все управила. Глава сельской власти, хоть и имел приличную зарплату, но от домашнего хозяйства не отказался, держал корову с приплодом, парочку поросят, десяток овец, кур и гусей, гуси были с детства увлечением супруги. Все у неё получалось, посадит трёх гусих ранней весной, под каждую подкатит по одиннадцать яиц, тогда уж в доме запрещено курить, одеколоном пользоваться, в ботинках наваксенных заходить. И выйдут в один день, как в сказке, тридцать три жёлтеньких комочка, забота и забава хозяйки с детишками. Конечно, во дворе управа на мужчине, навоз вывезти, снег из ограды убрать, сена из стога накидать в запасник, чтобы даже десятилетний сын Бориска мог скотине разнести.

С Борисом получилось неловко. Рождение его совпало с двумя событиями, одно государственного масштаба, Ельцина избрали президентом, другое местного, ему, Роману Григорьевичу, бывшему совхозному парторгу, глава района Треплев Ермолай Владимирович предложил возглавить сельскую власть. В полупьяной эйфории от рождения сына и повышения и с поддержкой приехавшего по такому поводу районного начальника Роман записал сына Борисом. Под холостяцкую закуску выпили бутылочку коньяка. Вечером его поджидал у калитки отец:

- И как же ты сына своего первенца, внука моего единственного назвал, сукин ты сын! Именем Бориса, продавшего партию и советскую власть! Как ты мог, мой сын, упасть в угодники!? - И отец хлёстко ударил сына по лицу, тот ойкнул, захватился руками, но кровь пошла и через пальцы. - Забыли отцовское слово, сукины дети! Забыли, как в морду получать, ежели творишь неладное!? Переименуй завтра же, придёшь и доложишь.

Отец широким шагом пошёл к своему дому, сын долго останавливал кровь и дрожь в руках. Утром с постели поднял звонок, Треплев поинтересовался, как спалось одному, спросил, не заметил ли хозяин в доме чужой расчёски: - Неловко без расчёски, надо зайти, купить, да и в чужом доме такую вещь оставлять нельзя. Ничего, Роман, мне кажется, мы с тобой сработаемся. Ты с советами не лезешь, молодец. Есть новости?

Роман поделился:

- Ермолай Владимирович, вы же отца моего знаете, вчера мне выволочку сделал за имя для сына.

Треплев долго соображал:

- Что ему не понравилось? Как мы сына назвали?

Роман напомнил:

- Борисом, в честь президента.

Треплев опять задумался:

- И что тут такого? Борис есть Борис. Он что, не любит президента, он, поди, ещё и против президента голосовал?

Роман старался смягчить разговор:

- Ну, как он голосовал, я не знаю, а вчера крепко сказал: никаких Борисов в нашей породе не будет. Меняй имя.

- А ты что решил? - Треплев икнул.

- Не знаю, - несмело ответил молодой папаша.

- Зато я знаю, - оживился Треплев. - Сменишь имя - ищи работу и с моей стороны не жди внимания. Все. - И положил трубку.

Имя сыну менять не пошёл и к отцу на доклад не явился. Когда привёз Ларису из род дома, пригласил братьев, подошёл к дому отца. Мать вышла, видела, что сын побежал по родне, поняла: - Не заходи, Рома, не пойдём мы, отец сердит, в мастерской что-то колотит.

- Ты бы уговорила его...

- Рома, я в эти дела не лезу, да и он не любит. Отгуляйте, может, отойдёт.

Но Григорий Андреевич с того дня не замечал старшего, мимо пройдёт - как рядом с пустым местом, ни скажет, ни спросит. Зная отца, Роман назло не лез. Замирило их горе, когда вдруг потеряла сознание Лариса, и в районную больницу прилетали на вертолёте врачи из области, сутки с ней возились, только этим и спасли. У постели больной дежурили посменно, отец молча пришёл и бросил сыну:

- Иди, поспи, я сутки пробуду.

С тех пор кое-как восстановились отношения, но что-то все-таки между отцом и сыном было, Роман это чувствовал. Однажды за столом, когда всей большой семьёй отмечали Новый год, Роман подсел к отцу:

- Папка, объясни, ты почему такой стал?

- Какой? - уточнил Григорий Андреевич.

Сын стушевался:

- Чужой какой-то. В чем моя вина, скажи.

- Скажу, коли сам напросился. Мне эта власть не по душе, я секрета не делаю, а ты на моей родине и есть эта власть. Вот как мне людям в глаза глядеть и чего говорить, если вы все изнахратили, обещали золотые горы, про крестьянство наплели, народ вроде кинулся, а там шиш с маслом. Пособия люди месяцами не получают, пенсии тоже. Что это за власть, если она человека не видит?

Роман молчал. Да и что он мог ответить человеку, всю жизнь отдавшему сначала колхозу, потом совхозу в родной деревне, а при ликвидации получившему пять гектаров неизвестно где находящейся земли да «долю» в рублях, а те рубли в технике и скотобазах, которые в несколько дней приватизировали толковые мужики. Правда, среди удачливых оказался брат Никита, работавший в совхозе главным агрономом, его мужики пригласили возглавить крестьянское хозяйство, в которое сволокли все свои паи и доли в конкретной земле и технике. Получилось, что центральное отделение стало самостоятельным кооперативом, а Никиту стали именовать председателем. И над названием не долго думали, раз совхоз был «Кировский», значит, и кооператив таким должен остаться. На этом настоял отец, он член-пайщик, присутствовал на собрании.

Когда стали разбираться со структурой нового хозяйства, Никита вдруг предложил отказаться от животноводства:

- Вы все знаете, что молоко и мясо почти всегда были убыточными, но то государство давало дотации и покрывало убытки, а сейчас ждать нечего, каждый живёт, как может.

Старший Канаков спросил с места:

- И какие у тебя предложения? Коров разобрать по дворам, как после войны? Или на колбасу и завтра же создать изобилие?

- Но другого выхода нет, Григорий Андреевич, - развёл руками сын.

Григорий встал:

- Тебя какой подлец этому научил? Ты же вечно деревенский, деревня всегда на корове выезжала, да корову впору русскому человеку священным животным сделать, как в Индии, а ты под нож! Ты сейчас рассуждаешь, как Гайдар с Чубайсом: это выгодно - наше, это убыточно - в расход. Если бы коммунисты так рассуждали, нам бы никогда из разрухи не вылезти. Ты теперь наш руководитель, должен свою голову на две половинки разделить, пусть одна экономит, а другая следит, чтобы от этой экономии людям польза была. Вопрос о скотине надо снять, он глупый и вредный. Новому председателю объявить внушение, чтобы обдумывал впредь свои предложения.

- Верно сказал, Григорий Андреевич, - встал с места Иван Лаврентьевич, когда-то лучшим механизатором был в совхозе. - Я по части скота поддерживаю. Ликвидируем, а людей чем занять, баб, то есть женщин? Никак нельзя без скотины. А ещё вношу: ввести в правление Григория Андреевича, для порядку.

Народ зашумел:

- Верно!

- Избрать!

- Тут мы дали маху!

Пришлось вставать, за добрые слова поблагодарил, но сказал:

- Для правления и одного Канакова достаточно, а коли я есть отец и член партии, то контроль обеспечу, в чем и ручаюсь.

 А когда первый урожай собрали, приехали перекупщики, молодые ребята на иностранных машинах, правда, изрядно поношенных. Зашли в кабинет, в котором в бытность парторгом сиживал брательник Роман, сели вокруг стола:

- Наше предложение такое: мы прямо у тебя в складах закупаем все товарное зерно, конечно, проверим качество, цена вот такая. - Старший написал на бумажке цифру и показал Никите. Тому цифра не понравилась.

- Нет, мужики, по такой цене отдать зерно - голыми останемся. Что я людям скажу?

Гости засмеялись:

- Ты о себе думай, начальник, а о людях партия и правительство позаботятся. Имей в виду, я пошёл по мизеру, могу накинуть, причём с каждой тонны тебе копейка отдельно. Ладно, если цены будут, а если спроса не окажется, мы же не одни работаем, все связано, не будем брать зерно, и сиди с ним до весны. А людишки требуют, ребятишки голодные, женщины в пустые кастрюли колотят. Тогда как?

У Никиты ладошки вспотели, воткнулись в мозг слова о копейках, которые ему с каждой тонны. Гонит мысль, а она упрямо крутится. Сказал сломавшимся голосом:

- Назовите свою окончательную цену.

Старший опять пишет на листочке:

- Но это вместе с бонусом. Тебе сколько с тонны? Мы можем сейчас выдать, авансом, под расписку, правда, баксами, деревянных не держим. А остальное - как только зерно заберём, сразу фирму закроем, нас нет. Так что никакой проблемы.

Старший открыл дипломат, отсчитал нужную сумму, постучал по столу: расписку! Никита взял лист бумаги.

- Пиши: получено наличными от предъявителя... сколько там? Сумму прописью. Все, хлеб наш, деньги привезём, когда машины пригоним под зерно.

Гости поочерёдно пожали Никите руку и вышли. Он открыл ящик стола и сгрёб туда деньги. Было стыдно и страшно. Выглянул за дверь - никого. Сложил деньги в папку с бумагами, которые всегда возил с собой и вышел.

Так опустился первый раз, позорно, стыдно. Была даже мысль сдать завтра в кассу как аванс от покупателей, но папку открыл, посмотрел на зелёненькие бумажки и сник. Жене ни слова, спрятал в ящике для ружья, она туда не лазит.




3

Самый младший, Прохор, после института остался было в городе, открыли фирму, у отца денег занял для учреждения, сказал, что с первой сделки вернёт. Григорий Андреевич усмехнулся: «На том свете угольками...» Но вышло ещё проще: на первой сделке ребят нагрели, Прошку поставили на счётчик, с чем он и явился в родной дом.

- Ты мне по-человечески можешь объяснить, какой такой счётчик? Что ты такое натворил? Выкладывай, я все равно дознаюсь, - грубо спросил отец.

Сын неумело выкручивался:

- Попали мы, папка, на бандитов, они и товар забрали, и денег не дали, да обложили данью, надо к двадцатому привезти аванс, а к первому числу всю сумму.

- И сколько?

Прохор сказал. Отец ударил в стол кулаком:

- Подлец! А ну подойди сюда поближе. - Прохор сделал шаг вперёд, отец щёлкнул его по щеке: - Это тебе аванец. Щёлкнул по другой: - А вот это-получка! Куда ты с русской мордой полез в коммерсанты, ты посмотри, какой там народ, по телевизору показывают - нет там ни одного русского, кроме тебя, дурака. Вот и проучили. Пошёл вон, будешь у Никиты скотником работать, это тебе самое то, станешь первым скотником с верхним образованием по федерации вашей.

Отец не знал, что Никита дал брату денег и тот съездил в город, погасил долг. Не с руки было Никите родного брата в скотники определять, пошёл к Роману за советом, и тот вспомнил о давнем товарище по партшколе Юрочке Пирожкове, умнице, остряке и гуляке, который вместо партийной работы пошёл в торговлю и вскоре стал заведующим огромной продовольственной базой, занимавшейся снабжением Северов. У Юрочки перед праздниками все друзья машинами закупали деликатесы для себя, знакомых и даже для детских подарков от профсоюза. Недавно говорил с ним по телефону, все передряги пережил, удержался, Москва базу приватизировать не даёт, частники могут так вздуть цены на продукты, что все нефтяники разбегутся.

- Вези своего брательника, познакомимся, договоримся.

Прохор Юрочке понравился, прошлись по складам, шеф советовал присматриваться, с каких товаров начать, чего в вашей деревне нет.

- У нас село, - поправил Прохор.

Юрочка раскатисто засмеялся.

Пришлось Роману поездить в район, поуговаривать то одного, то другого чиновника, в конце концов, оформили в аренду закрытый год назад сельповский магазин, большой, кирпичный, ещё с купеческих времён лавкой был. Все трое пошли к отцу. Матрена Даниловна, увидев сыновей, поняла, что серьёзное дело пришли обсудить, кивнула: «В горнице он», сама принялась собирать на стол.

- Здравствуй, папка, - почти хором выговорили мужики, отец повернулся от стола, отложил газету. Роман заметил: «Советская Россия», советовал же не выписывать, в органах все подписчики на учёте. Оглядел сыновей, отложил газету, предложил:

- Ну, размещайтесь кто куда, раз пришли. У кого что стряслось?

- Почему обязательно стряслось? - Недоуменно спросил Никита.

- Дак вы же по другому поводу не ходите гуртом, если вместе, стало быть, серьёзное дело, а в наше время серьёзное дело непременно неприятность, так что я готов, излагайте.

Говорить было поручено Роману:

- Мы знаем, папка, как ты переживал, когда Прохор попал в неприятность. Мы это дело закрыли, сейчас у тех ребят к нему претензий нет. Но надо же парню чем-то заниматься, да и не мальчик, жениться пора, а то один в доме, как этот...

- Ромка, я тебя ещё в парторгах учил: отвыкай в речах большой разбег делать, говори суть дела, а то, пока ты последние слова говоришь, я первые уже забыл.

- Хорошо, - кивнул Роман. - Есть возможность открыть продуктовый магазин, помещение арендовали, с торговой базой договорились. Мы предлагаем, чтобы этим делом занялся Прохор.

Григорий Андреевич скинул очки, солнечный зайчик испуганно прыгнул от них на стенку:

- Прошку - в торгаши!? Как вам это только в ум пришло, чтобы Канаковы за прилавком карамельками торговали и деревенских баб обсчитывали? Ловко придумали! А я-то думаю, что Прошка на ферму каждое утро уходит, общественно полезным трудом трудится, а он пола в магазине моет, в торгаши готовится! Вот что я вам скажу, ребята: из вашего рая не выйдет ничего.

И тогда Роман вынул туза козырного, специально уговорил девчонок в архиве, чтобы такую справку выдали:

- Папка, а ты напрасно торгашей за людей не считаешь, я вот специально в архив ездил, несколько дней в бумагах рылся, а все-таки нашёл, что прапрадед наш в начале девятнадцатого века числился по купеческой части и имел три лавки в волости. Вот, почитай.

Григорий Андреевич взял бумагу, точно, районный архив, «Канаков Демид сын Иванов в ревизских сказках за ... годы числится по купеческой части, налоги в казну вносит исправно, владеет тремя лавками...» Печать, подписи.

Григорий Андреевич повертел бумажку, посмотрел на сыновей:

- А скажи, Роман, отчего тогда отец мой был крестьянин, а не купец?

- Какой же он крестьянин, если земли имел три сотни десятин, ты же сам говорил, да скота своего сотню и неизвестно, сколько перекупал у киргизов петропавловских? Возможно, просто сменили бизнес.

- Чего сменили? - не понял отец.

- Род занятий, - неумело поправился Роман. - Так что Прохор просто вернётся к тому делу, которым когда-то наши родичи успешно занимались.

Григорий Андреевич ещё раз повертел в руках бумажку, положил её на стол и спросил:

- Какой магазин оформили?

- Каменный, бывший хозяйственный.

- Хорошее место, людное. Но сам за прилавок не лезь, найди девчонок поприличней. Обожди, я про главное-то упустил: а на какие вши ты собрался товар закупать? Теперь ведь фондов нет, по доверенности не получишь, кончился социализм.

Никита подсел поближе к отцу:

- Сейчас, папка, есть такая форма отношений как дача товара на реализацию. Мы же в своём хозяйстве даём хлеб, мясо с последующим расчётом. Так и Прохор будет работать, пока на ноги не встанет. Конечно, мы с Романом на первых порах поможем деньгами. Что ты нам скажешь, папка?

Григорий Андреевич долго молчал, посмотрел на Прохора: вчера был ребёнком, из института приезжал, как будто праздник привозил, и вот в торгаши собрался. Торгаши уже есть в селе, народ иначе как спекулянтами не называет, потому как цены такие, что дешевле в район съездить и купить. Опять же за куском мыла да кульком сахара не поедешь, вот и давят из бедного крестьянина...

- Не хочу я, чтобы и про нас такие разговоры были на селе, как про Инночку со Светкой. И бумажку, Роман, ты напрасно привёз, не было у нас в роду торгашей, не должно быть. Но, коли дело так повернулось, то я даю согласие, но на условиях. Первое: водкой не торговать. Не дам народ спаивать. Второе: если увижу, что продаёшь дороже, чем кто другой, - лавку прикрою. Позора не потерплю.

Никита вскочил:

- Да сегодня деньги только на водке и делают, папка, как ты не поймёшь!? На карамельках, как ты сказал, прибыли не будет.

Григорий Андреевич тоже резко встал:

- Дак вы о прибыли в первую очередь думаете? А я думал — брата пристроить к делу, чтоб не болтался, и чтобы отец на ферму, в самом деле, не проводил. Моё слово последнее, а кто против, тот свободен, я тоже в ваших спекулянтских делах не большой охотник разбираться. И бумажку вы эту зря выхлопотали, вранье это. Все.

Братья вышли, не попрощавшись, потом Роман вернулся, кивнул маме, что все нормально, а то будет беспокоиться, отец ведь ничего не скажет. Зашли к Роману, сели за стол под развесистой яблоней.

- Итак, что будем делать? - Роман выжидающе посмотрел на Никиту.

- А что ты на меня смотришь. Отец же сказал...

Роман аж привстал, наклонившись к братьям:

- Старик из ума выживает, неужели не видишь? И сколько мы будем на поводке ходить? И когда это кончится: чуть что - в морду. Мне четвёртый десяток, сельский глава, а он в рыло.

Никита хохотнул:

- Да тебя он не тронет, это нам с Прошкой перепадает.

- Не тронет? Да на прошлой неделе у самого носа его кулак поймал! Сказал ему, чтобы он на партсобраниях поменьше выступал, ну остался коммунистом - это твоё дело, но меня же Треплев за его пропаганду предупредил, могу вылететь, вот в очередные выборы наберут большевики треть голосов - пойду с Прошкой торговать.

Прохор оживился:

- Вы все про политику, а как быть с торговлей? Без водки, в самом деле, навар не тот, ну по ценам легко всех обойдём, потому что я переписал на базе — крутить можно половину. Девчонок я присмотрю, чтоб посимпатичней, не старье же собирать. Никита, ты помоги мне договора составить на оплату и ответственность.

- Помогу. Только ты вот что имей в виду: тебе налоги платить, отчётность и прочее. Я подошлю своего человечка, он тебе объяснит, как и что. И в договорах указывай зарплату в пределах минималки, остальное будешь в конвертах, как говорят, выдавать. И не обещай золотых гор, больничные там, декретные, отпуска.

- А как?

- А так, Проша, ты слышал, папаша сказал: социализм кончился.




4

К Роману Григорьевичу для подготовки к выборам приехал чиновник областной администрации, Парыгин Георгий Иосифович, аккуратный брюнет очаровательной наружности с выраженным желанием всеми руководить. С первой встречи Роману он не понравился, но уполномоченных не выбирают. Беседу за рабочим столом он начал с того, что Роману не надо беспокоиться о выдвижении кандидатов и всю свою деятельность сосредоточить на активной работе по линии своей партии, не давая возможности для пропагандистов и агитаторов других партий и объединений, в то же время делая вид, что перед законом все равны, в том числе и перед избирательным. Роман кивнул, но вспомнил, что в прошлые выборы, то ли президентские, то ли думские, он получил выволочку от Треплева за то, что разрешил коммунистам провести встречу с избирателями в Доме культуры:

- Ты бы для них ещё посиделки организовал с пением революционных песен.

Роман недоуменно пожал плечами:

- Ермолай Владимирович, а как я мог им отказать?

- Просто! Проще пареной репы! Перекрыть отопление накануне - сами откажутся. Назначить на это время репетицию драмкружка. Отключить электричество. Видишь, сколько возможностей, и это я сразу, без подготовки.

Уполномоченный оживился:

- Прав Ермолай Владимирович, он хотя и партработник в прошлом, но суть нынешних перемен схватывает на лету. Видимость, дорогой Роман Григорьевич, чистейшей воды видимость равных прав и возможностей, а на самом деле жёстко перехватить глотку всем, кто рвётся к власти, кроме своих.

Роман хотел уточнить, что Треплев партработником никогда не был, просто на финишной прямой КПСС, когда уже все было ясно, и ядреные секретари райкомов уже подбирали места понадёжней, на открывшуюся вакансию второго секретаря друзья и двинули Ермолая Владимировича по его просьбе. Потому что колхоз, который ему доверили несколько лет назад, уже стоял на карачках, и перспективы там не было никакой. Через год партию прихлопнули, но Треплев уже обзавёлся связями в области и через несколько лет вернулся в райкомовский кабинет, но уже главой исполнительной власти. Хотел уточнить, но передумал, потому что боялся, откровенно боялся, что несколько лет работы парторгом ему могут припомнить и турнуть с должности. А куда пойдёшь? Не иначе, как к Никитке скотником.

- Вам надо собрать команду молодых людей, чтобы они за скромную плату чистили заборы. Что вы на меня смотрите? А, термин не понятен! Убрать все агитационные материалы наших противников! Ни одного портрета, ни одного призыва! Для встреч с избирателями мест приличных не давать под разными предлогами, а лучше избегать контактов с их представителями: уехал, занят, заболел.

Роман хотел возмутиться, но испугался своей дерзости и только пожал плечами:

- Задачу я понимаю, Георгий Иосифович, вот только встреч с населением боюсь, вопросов уйма, а ответ один: нет денег. Вы только посмотрите: детские не платим, бюджетники по три месяца ни копейки не видят. Трудно с людьми говорить.

Парыгин снисходительно поморщился, встал, закурил сигарету из красивой пачки («Кент», успел прочитать Роман), встал у стола, медленно привставая на носки дорогих ботинок. «Дыбки делает» - не к месту вспомнилось, как в деревне называют это движение ребёнка, который собирается сделать первый шаг в жизни.

- Дорогой Роман Григорьевич, я направлен в ваш район для обеспечения победы наших кандидатов. Вы меня провоцируете на откровенность - что ж, я скажу. Выборы мы выиграем, нам сейчас только этого недоставало, чтобы власть выбирало это быдло, не умеющее работать, умеющее только пить и бузотерить. Ваши селяне или сельчане - как правильно? - свергли бы и вас, и Треплева, потому что им нужна советская власть, аморфная, проедающая национальное достояние, поощряющая бездельников и установившая всем одинаковую зарплату, на которую, извините, можно обновить только фуфайку. Мы же создаём общество, в котором каждый человек свободен, волен делать все, что позволяет закон. К этому стремится все человечество, а наш электорат надо убеждать. Да пропади она, эта агитация и пропаганда! Мы взяли власть, и мы теперь её никому не отдадим!

Роман слушал и боялся возразить, хотя слова ловил уже на вылете. Мелькнула мысль, что в партийные времена не было столь страстных ораторов, просто необходимости не было напрягать голос и рвать сердце, люди и так все понимали. А тут... Георгий-то Иосифович, считай, почти на броневичке. Ему бы чуть прикартавливать - цены бы не было!

- Роман Григорьевич, я только что вернулся из столицы, было довольно узкое совещание в администрации президента, достаточно сказать, что от области я был в единственном числе! - Парыгин много значительно поднял указательный палец. - Ребята в администрации нацелены так далеко, как вам и не снилось, они видят Россию завтрашнего дня, с заводами-автоматами, с уникальными технологиями в сельском хозяйстве. Мощная банковская система, способная инвестировать в объекты любого масштаба. Мы сравняемся и сроднимся со Штатами, и тогда никто в мире пикнуть не посмеет против России.

Роман тоже встал, достал и прикурил свою «Приму», подошёл к книжному шкафу, нашёл статистический справочник за 1982 год:

- Я с вами спорить не стану, только страной, против которой никто и пикнуть не смел, мы уже были, и, как видите, счастья это нам не принесло. Вот тут, - он показал книгу, — статистика по стране. Я когда-то готовился в аспирантуру, подковывался, но потом все пошло наперекосяк, а книги остались.

Парыгин сел на сильно продавленный диван, оставшийся ещё от парткома, положил ногу на ногу, довольно картинно. Посмотрел на собеседника и засмеялся:

- Дорогой Роман Григорьевич, да вы так и остались большевичком, президента не любите, у вас даже портрета его нет, нынешнее время называете перекосяком, голосовать собираетесь за коммунистов...

Роман бросил на стол книгу:

- Я бы просил не передёргивать, Георгий Иосифович, а если на то пошло, то это моё личное дело, за кого буду голосовать. И портрета президента у меня нет, потому что Треплев не дал, так и сказал, что у Канакова его все равно снимут.

Парыгин устало махнул рукой, опять сел на стул. Роман заметил, что у гостя дёргается веко на правом глазу, тот даже несколько раз прижимал его незаметно платком:

- Действительно, это ваше право и ваше дело, за кого будете голосовать. Только я вас на берегу хочу предупредить: мы вас в свою лодку не пустим! Решительно! - Голос его зазвенел и набряк угрозой. - Мы в результатах выборов, в тех протоколах, которые вы привозите и тщательно переписываете для районной комиссии, на цифры будем смотреть, перед тем, как выбросить этот бумажный хлам, только для того, чтобы определить, наш человечек сидит в самом низу вертикали или казачок засланный. Надеюсь, вы меня понимаете? И не вздумайте чудить. Я приеду к вам накануне голосования, уж больно вы меня заинтересовали. Говорят, у вас папаша в компартии состоит?

С трудом удержал себя Роман, кулаки сжал, но голосом не выдал:

- У нас, господин Парыгин, отцов папашами не зовут, за такое и на площади высечь могли в былые времена. И тоже, представьте, его право, мне он партбилета не отдаст.

Парыгин аж вскочил:

- А вы сами, дражайший Роман Григорьевич, к какой партии принадлежите? Нет-нет, про коммунистические убеждения я уже понял. А формально, как представитель власти? Вы в нашей партии состоите?

Роман кивнул.

- Я проверю. И вашу финансовую поддержку партии тоже посмотрю. Проводите меня до машины.

Уже из салона стального цвета «Форда» с нулями на номерных знаках он улыбнулся:

- Вы даже представить себе не можете, как я доволен нашей встречей, самим её фактом. Вы редкое явление для нашей системы управления. Сегодня вечером буду говорить с Анатолием Борисовичем, расскажу, чем Сибирь радует, то-то повеселится мой московский друг.




5

Прохор в торговлю ушёл с головой, взял у брата в хозяйстве грузовичок с тентом и сам ездил на базу к Юрику, который сразу предупредил:

- На людях зови по отечеству, Юрием Алексеевичем, а в кабинете или ещё где просто Юриком, так мне нравится.

В магазине полки сколотили из хорошо строганых досок, прилавок, холодильники и морозилку купил у того же Юрика по сходной цене. Две молоденькие девчонки, сестры-двойняшки, Галя и Валя, только что школу окончили, в институты ехать - нет таких денег, и работы в деревне никакой. А тут услышали, что Канаковы магазин открывают, отправили отца к старшему, Григорию Андреевичу, они хоть и не ровесники, но работали вместе и по сию пору здороваются.

- Будь здоров, Григорий Андреевич. - Гость открыл калитку и остановился, увидев хозяина.

- Ты ругаться пришёл, что ли, в воротах стоишь. Дак я не в том духе сегодня, чтобы чубы рвать. Заходи. Или сразу в дом? Дело какое или просто покурить? Говори, Артюха, не стесняйся.

Прошли под навес, сели на плетёные кресла, любил из прутиков красоту вить старший Канаков. Артём осмелел: - А нам какого рожна сомущаться, мы не воры и не разбойники, честно жили и так бы продолжали, если бы не пятнистый.

- Артём, ты меня избавь от такого разговора, а то я опять ночь спать не буду.

-  Понял, молчу. Прослышал я, Григорий, что вы с робятами магазин начинаете.

- Стоп! Это кто тебе такое сказанул, что я в этом магазине участвую?

Артём оробел:

- Не то сказал, не серчай, хотел попросить тебя девок моих пристроить. Надо, чтоб они за зиму какую копейку заработали, чтобы поступать ехать, а там будем как-нинабудь извёртываться. Школу прошли, обе как ударницы, а дальше некуда, средствов нет. Было на книжке, все копил, думал учить их в городе, а оно вишь как, скукарикали денежки... Ну, понял, не будем об этом. А про девок мне с кем дело иметь?

Григорий Андреевич помолчал, соображая, как ему себя повести. С одной стороны, к торговле никоим образом приклеиваться нельзя, с другой - Артёму помочь надо, куда он пойдёт? И Прошка тоже не сообразит, может и отказать:

- Давай так, Артём Сергеич, я вечером с сыном переговорю, а ты утречком забеги. Чай пойдёшь пить?

- В другой раз, спасибо, Григорий Андреевич, на добром слове.

Вечером отец пошёл к Прохору. Не славно, конечно, что мужик уж настоящий, а все один, хозяйки в доме нет, только мать на стол наставлять начинает, Прошка уж тут, без спросу, без приглашения. Раз не утерпел Григорий Андреевич, ложку положил:

- Обожди, Прохор, пусть суп остынет, больно горяч.

Хозяйка сунулась с объяснением:

- Дак с плиты сняла, оттого и горяч.

- Я, кажись, не с тобой. Прохор, я гляжу, тебе такая жизнь глянется, выспался неизвестно с кем и где, натетёшкался, вынежился, у отца в доме без приглашения за стол упал, наелся и вперёд. Ты только что в туалет ко мне не ходишь.

Мать аж всплакнула:

 - Отец, да разве объел он тебя?

Григорий стукнул кулаком по столу:

- Ты способен на вопросы отвечать или мать за тебя будет отдуваться? А ты не встревай, не доводи до греха! Или тебе, сынок, подзатыльник вломить, чтобы в сознание вошёл? Я хочу знать, собираешься семью заводить или нет? Если нет - дом продам к чёртовой матери и деньги Зюганову отправлю.

- Отправляй. - Прохор встал со стула.

- Сядь! - рявкнул отец. - Ишь, моду взяли, чуть что - в сторону. Сядь! И слушай меня внимательно, сынок, потому что я дважды повторять не умею. Если к октябрьским праздникам не соберёшься, я так тебя оженю, тогда уж точно век будешь отца помнить.

Прохор улыбнулся:

- Нету, папка, теперь таких праздников.

Матрена Даниловна и охнуть не успела, как Григорий хлёстко ударил сына по шее, встал, зашагал по дому из кухни в горницу, дважды прихватил макушкой верхний косяк, вовсе обозлился:

- Сопляк, в моем доме ест-пьёт, и мне же в оппозицию, праздников таких у него не стало! Утрись, не убил, я пока ещё не Тарас, - повернулся к жене. - Ишь, волю взяли, а кто тебе, дураку, образование дал? Кто матерь твою спасал, когда на эроплане хирурга привезли. Молчишь? Дак я за тебя ответствую: советцка власть. И при мне такие разговоры зажми, куда хошь язык засунь, но помолчи. Все, обед испоганил, засранец. Но слово моё помни. А теперь иди, я отдыхать буду.

В тот же вечер, после разговора с Артёмом, пошёл к Прохору. И не с руки, вроде, в дела сына вмешиваться, но опять же просьбу человека надо уважить, известно ему, каково сегодня содержать двух девок, да у Артюхи, кажись, акромя есть. Прохор или в окно увидел, или сердце подсказало - на крыльцо выскочил:

- Проходи, папка, давно не бывал.

Григорий остановился посреди большого двора - тишина и чистота, корова не замычит, поросёнок не хрюкнет, курочка не скудахчет - ничего нет, по-городски живёт сынок.

- Дело у меня к тебе. Ты Артёма Сергеича знаешь, в МТМ работал раньше, хороший мужик. У него две девчонки, двойняшки, запамятовал, как зовут. Окончили школу, а дальше некуда, финансы не позволяют. Так вот, был у меня сегодня отец, просил, чтобы ты их продавцами взял. Я обещал походатайствовать.

- Ладно, папка, я подумаю и скажу тебе.

- А чего тут думать? Надо помочь человеку, девки они должны быть смышлёные, мать их толковая женщина, Артюша-то поскромней будет. Так берёшь или нет?

Прохор помялся:

- Пусть завтра к девяти в магазин приходят, порешаем.

- У-у-у, мерзкое слово, и откуда ты их нахватался: «Порешаем», стратеги хреновы. И не вздумай отказать! - Повернулся к калитке и краем глаза заметил - колыхнулась шторина. «Губу раскатил: сыновье сердце учуяло! Баба у него в постели, вот и вылетел на крыльцо! Женить надо подлеца, того и гляди истреплется».




6

Дом Прохору рубили всей семьёй, когда он ещё на практику приезжал в совхоз под руководство родного брата. Старший Канаков лично ходил на склад, отбирал нужные плахи, тесины, все аккуратно укладывал в сторонке, звал кладовщика и велел замерить с точностью. Тот в первый раз заотнекивался, мол, забирайте, Григорий Андреевич, а я на ремонт фермы отпишу потом. После первого же такого предложения Канаков ловко поймал его за грудки, подтянул к себе и в самое лицо выдохнул:

- Ты кому такую мерзость предложил, рыло твоё немытое! Ты думал, раз сын мой тут председатель, значит, я могу себе семь тесин на гроб и без счету взять? Ишь, ты, расшиковались! Всех надо выводить на чистую воду! Я тебя чего-то не могу признать, ты не наш деревенский будешь?

Мужик отряхнулся, на всякий случай на шаг отступил:

- С Казахстана я, жена тутошняя была, да не ложилось на новом месте, в прошлом годе убралась.

Канаков сообразил:

- Дак ты Любы Москвички мужик будешь? Помню её молоденькой ещё, все в Москву собиралась, вроде как приглашают её в артистки. Понятно, никуда она не уехала, так Москвичкой и осталась. А потом в Казахстан подалась. Да, слышал про твоё горе. Ну, ты не серчай, я тут погорячился малость, а кубатуру до грамма замерь, я проверю. И ещё ответь мне: отпускаешь без документов, бывает, что начальство велит? Говори, я все едино прознаю, хуже будет.

Мужик огляделся по сторонам и шёпотом почти на ухо:

- Прораб больше велит, он потом и концы сводит.

Григорий Андреевич хохотнул: - А директора ты не выдашь? Он у тебя ангел.

- Зачем буду на человека наговаривать? Новой раз черкнёт гумажку то на брусок, то на плаху человеку. Тогда отдаю, а так - нет.

- Ладно! После обеда подойду, накладную напишешь, я рассчитаюсь и вечером ребят отправлю на своей самоходке, заберут.

- Зачем? У меня вечером машины придут с паклей, загрузим и привезём.

Канаков хотел рявкнуть, но воздержался, только пальцем погрозил:

- Ну, ты меня ещё поучи!

В серванте он безжалостно выбросил из ящика годами хранящиеся вилки, ложки и ложечки, чайные ситечки, бронзовые подстаканники, которые ещё на свадьбу им с Матрёной подбросил кто-то из родственников. Навалил полную коробку и позвал жену. Та со слезами села на стульчик:

- Гриша, и чем оно тебе все помешало?

- Не помешало, а всякая лишняя вещь в доме атмосферу портит. Но это я кстати. Весь этот хлам, будь моя воля, вывез бы на помойку и не ахнул. Но ты же под колеса ляжешь. Потому прошу указать, в какое место поставить коробку, чтобы ты при случае могла выволочь на стол вот эти подстаканники и потосковать. Мотенька, их уж лет тридцать не пользуют, отдай в школу, говорят, там музей собирают.

Матрена брала по одной вещи из коробки и чуть не плакала:

- Гриня, вот эти рюмки нам подарила матушка твоя, вечная ей память! Они старинные, ты посмотри, какое стекло, как хрусталь. А ложки, Гриня, мы с тобой покупали в первый год, в город ездили, я беременная была Никиткой, ты ещё шофёра ругал, что трясёт на кочках. А стаканчики, стаканчики, Гриша, ты же привёз, когда в Москву на выставку ездил. Тогда такие тонкие мало у кого были, мы любили из них морс пить и молоко парное. Неужто тебе не жалко такую память выбрасывать?

Григорий приобнял жену и вдруг подумалось: когда же я её вот так просто обнимал? И стало неловко, стыдно за себя:

- Мотюшка, ты не серчай на меня, я же не со зла. Конечно, надо сохранить, потом будешь внукам и правнукам показывать. Это же только нам с тобой дорого, позови любого из внуков, засмеют нас с этими стекляшками. Ящик мне нужен для документов. Все квитанции на Прошкин дом в папке, уже вываливаются.

- И к чему ты их хранишь?

- Не хочу потом глазами перед народом моргать, когда спросят, на какие шиши дома понакатал, Григорий Андреевич? Вот тогда-то я бумажки эти и выложу, как козырных тузов.

Матрена все любовалась посудой, протирала фартуком залежалое стекло, помутневшие тяжёлые вилки и ложки. Подняла глаза на мужа:

- Кто с тебя спросит, кому это надо? Два дома поставили, и никто ни разичку ни одну бумажку не стребовал.

Григорий даже обрадовался:

- Потому и не вязнут с ревизий, что знают: у Канакова в учёте полный порядок, он сам кого хочешь на чистую воду выведет. Куда приданое твоё поставить? Может, в подпол спустить, там у меня на полках места много.




7

Как-то зимой привёз Никита отцу путёвку в пансионат для пожилых людей. Время послерождественское, морозы завернули настоящие, ночи звёздные, чистые, тихие, днём чуть дымкой подёрнется горизонт, и три солнца образуются на промёрзшем небе. Григорий Андреевич хоть и крещён был, но веры не знал, в церкви ни разу не бывал, а вот такие явления его смущали. Слышал где-то, что сие бывает к худу. Под худом все понималось самое нежеланное, он все вспоминал деда своего Корнилу, как тот рассказывал домашним:

- Сплю я на спине, это привычка детская ещё, потому и храплю столь сильно, что вынужден уйти в избушку. А по-иному не умею, лягу на бок - жмёт, на другой - упеть неловко, на брюхе спать нельзя, из всякого зверья только свинья на брюхе спит. Ну, вот ночесь сплю вроде и не сплю, потому как есть кто-то в избушке, акромя меня. Чуть полежал, вроде курнулся, а он меня за шею ручищами ухватил и душит.

- Кто? - выдохнула молодая сноха, а сама со страху едва на ногах держится.

Дед Корнила перекрестился и говорит тихонько, как бы одной снохе своей:

- Это, дочка, не след вслух произносить, но тебе скажу: дедушка-суседушко приходил.

- Чей, дедо? - спросил младший внук.

- Ну, знамо, наш, нашего дому хозяин. Я, когда дом этот поставил, а до того мы со старухой, ей тогда и осьмнадцати не было, вот в такой же избушке при тятином доме жили. Никто, конечно, не прогонял. Сами изъявили, потому как молодняк, один грех на уме. Вот и поставили мы с тятей дом, он большой хозяин был и дом заказал рубить о двух етажах. Два года только на молитву останавливались плотники да на паужну, потому как с лесом робить, это не из чашки ложкой, а труд шибко трудной. Когда дом готов, освятил его священник, и надо в дом вперёд всех приглашать хозяина, суседушку. Тут и вышла у нас с тятей разногласия: если я поведу дедушку, в отцовском-то дому кто останется? Так не положено. И тогда старики сказали: «Корнила, бери икону, кланяйся в своей избушке во все углы и приглашай суседушку, уж коли вы тутака с женой прожили уж больше года, должон у вас завестись свой хозяин». Я и пал на колени: «Дорогой мой хозяин, выстроил я тебе хоромы великие, не чета этой избушке, приглашаю тебя в тот дом хозяином и буду всякий раз пишчу и питие всякое ставить тебе в подполе». Слышу, где-то скрыпнула плаха, пошёл тихонько к дому, дверь отворил и жду. И что вы скажете? Прошёл мимо меня, даже ветерком охватило, крышкой сбрякал и в подполье. Так с тех пор и живем. А как я в избушку ушёл, да и Лукерьюшку мою схоронили (царство ей небесное!), и стал он ко мне являться. Бывало, рядом сядет, надо, чтобы я чего-то рассказал. Я и сказываю всякие истории из жизни. Новой раз рукой проведу - тут сидит, и мохнатый весь, чисто тулуп вывернул и надел.

А душить он меня принимался не единожды. Подобно тому, гневается, что из дома ушёл. Я ему как-то и присоветовал, мол, коль изба маленькая, так ты направь ко мне внучка своего. В ту ночь он меня и прижал, да так тяжело, что я уж с белым светом прощаюсь. А надобно в это время спросить суседушку, к худу ли к добру?

- Как это спросить? - опять интересуется сноха.

- Дедушка-суседушко за просто так давить не станет. Значит, хочет чего-то сказать. Вот ты и испроси: к худу он к тебе пришёл или к добру? В этот раз я едва выговорил, он сразу отпустил и сказал ятно: «К худу!» Так и вышло. На другой день война началась с Гитлером, отец ваш Андрей Корнильевич ушёл и не вернулся...

...Вечером пошёл к Никите:

- Отдай бумагу доброму человеку, пусть едет, а я останусь дома.

Никита возмутился:

- Папка, я эту путёвку оплатил, она уже и заполнена на тебя. Чего ты заупрямился? Дома работы никакой, маме поможем, будем утро-вечер навещать. Да и срок там — две недели.

- Только две? Вот сволочи, и тут обманывают народ! Мотя, ты пять лет подряд после операции в Кисловодск ездила, на сколько дней?

А сам сыну кивает, дескать, слушай.

- На 24 дня. А у тебя?

- Да не у меня, а у них, у демократов, новых хозяев жизни: две недели! Попробуй, полечись!

Никита засмеялся:

- Ты же только что ехать не хотел, теперь тебе двух недель мало.

- Конечно, мало! День приезда пропал, день отъезда тоже пропал. Итого - двенадцать дней, ровно половина от советской путёвки.

Никита возмутился:

- Папка, да я тебя раненько утром на своей машине отправлю...

- Стоп! На какой это на своей? Мало того, что твоя жёнушка по выходным из неё не вылазит, так ты и отца родного хочешь в этот позор загнать? Машина не твоя, а совхозная, кооперативная, и шофёр совхозный. Зарплату получит и командировочные за то, что папашу начальника на курорт отвезёт? Да я пешком уйду, только избавь меня от этого!

Никита встал:

- Хорошо, я сам увезу тебя на личных «Жигулях» и оформлю этот день как отпуск за свой счёт.

Григорий Андреевич вскочил с места:

- Вот это правильно, молодец, сынок. И другие пусть видят и знают. Тогда я согласен.

В пансионат они приехали рано, автобус из областного центра, где собирались отдыхающие, ещё не пришёл. Никита договорился, что отца поместят в двухместный номер и соседа ему подберут спокойного и не очень старого, чтобы они могли поговорить. «Отец это любит», - добавил Никита и поставил с боку кресла регистраторши пакет с гостинцами. Та понимающе кивнула и велела помощнице проводить гостя.

Комната Григорию понравилась: стекла не застыли, видно двор, все ещё стоящую в центре высокую ёлку, тепло, есть горячая вода, душ, туалет.

- Ладно, Никитка, поезжай, маму успокой, что все в порядке. За Прошкой смотри, а то у него каникулы опять до майских праздников затянутся.

Через час в комнату постучали, вошёл мужчина средних лет, поздравствовался, представился Николаем, познакомились. Разложил свои вещи, вынул из сумки икону, поставил на свою тумбочку.

- Григорий Андреевич, вы не против иконы?

Григорий пожал плечами:

- Да нет, не против.

- Вы, должно быть, крещёный человек, судя по возрасту?

- Говорила бабка, что крестили, но на том все и остановилось.

- В церковь не ходите? Хотя бы просто так, из интереса.

Канаков кашлянул: вот послал бог соседа, пожалуй, из секты, их много теперь развелось, он читал в «Советской России». Сам для себя решил: начнёт дальше гнуть свою линию, вроде как вербовать - попрошусь в другой номер. Искоса поглядывал - нормальный мужик, бородка аккуратная, волосы длинные. «Э-э-э, - подумал Григорий, - дорогой, а не поп ли ты?» Решил выяснить сразу:

- Вы, конечно, извините, если что не так, вы, случаем, не поп?

Николай улыбнулся:

- Вы совершенно правы, любезный Григорий Андреевич, я православный священник, служу в небольшом храме в городе. Надеюсь, что мы подружимся.

Григорий опять кашлянул:

- Сомневаюсь, что мы с вами друзьями сделаемся, но, думаю, две недели друг дружку перетерпим.

Николай сел на свою кровать:

- Меня несколько удивляет ваша уверенность, что не подружимся. А что нам может помешать? Я не буду вас склонять к вере в Бога, ибо это или дано, или нет. Вот вы атеист, то есть не верите в Бога. Это ваше право. Я верю, и это моё право. В остальном, я думаю, мы найдём компромиссы?

- Чего найдём? - не понял Григорий.

Николай опять улыбнулся:

- Давайте так договоримся, Григорий Андреевич, мы здесь просто отдыхающие, будем принимать процедуры, гулять, насколько погода позволит. Вы не боитесь мороза?

У Григория чуть что-то резкое про мороз не сорвалось с языка, но вовремя поймал:

- Я крестьянин, мне морозы пережидать нельзя, каждый день управа со скотом, так что мы привычны.

- Тогда мы сойдёмся. Я перед Рождеством занемог, весь потерялся, едва Крещения дождался. Трижды окунулся во Иордани и, представьте себе, воспрянул.

Григорий вспомнил:

- Обождите, в Крещенье был сильный мороз, я даже скотину не гонял на прорубь, флягами воду возил и в бане грел.

- Стало быть, вы ни разу не купались в Крещение?

- Тонуть зимой доводилось, а чтобы сам - нет, не купался.




8

На второй день Канаков совершил обход пансионата, и уже через несколько минут у него появилось ощущение, что он когда-то тут бывал. Вот эта стайка берёз, одевшаяся в куржак, очень знакома, только почему-то берёзки стали выше и пушистей. И отвесный берег к застывшей под снегом реке тоже показался знакомым. А потом Григорий вышел на задний двор и улыбнулся: точно, бывал, дочка Никиты Лизанька была тут в пионерском лагере, а он за ней приезжал на новеньком «москвиче», только что полученном от ВДНХ за показатели по урожайности.

Пионерский лагерь новые власти прихлопнули, понятное дело: нет пионеров - зачем лагерь, Канаков вздохнул: сколько глупостей наворочали, прикрыли детскую организацию. Что в ней было плохого? Речовки про Ленина - уберите, если у вас аллергия на этого человека, но организацию оставьте! Как красиво ходили ребятишки строем да с песней на первомайском празднике, в День Победы. Любо посмотреть. Глядел каждый и радовался: такая смена растет, умные, красивые, нарядные. Он и тут, в лагере, налюбовался, как прощальную линейку проводили, сколько красивых слов сказали. Лиза всю дорогу дедушке рассказывала, как весело они жили, как вкусно кормили в столовой, какие костры они жгли на огромной поляне и песню пели: «Взвейтесь, кострами, синие ночи...»

В корпусе подошёл в дежурной, женщина немолодая, можно поговорить. Оказывается, она работала в том лагере воспитателем, он в восьмидесятые годы стал круглогодовым, тут ребята и отдыхали, и основные предметы изучали, чтобы не отстать от программы. А потом свернули, оставили только три смены летом, но через два года закрыли совсем, вроде бы купил его прокурор города, начали перестройку, собирались устроить базу отдыха для состоятельных людей. Один корпус даже перекроили на одноместные номера с двуспальными кроватями. Но кто-то вмешался, прокурора быстро перевели в другую область, а всю базу забрало управление социальной защиты. Вот, теперь пенсионеры в основном приезжают, потому что подешевле и лечение есть.

- Скажи, любезная, отчего путёвки такие дорогие? Ведь нельзя сказать, что тут такой комфорт.

Дежурная посмотрела на него внимательно, словно определяя, можно ли говорить, наклонилась через столик:

- Вам скажу, почему-то доверяю, что не продадите меня. База эта частная, а хозяин - заместитель губернатора, и вроде как государство у него арендует.

Канаков покачал головой:

- И вывести их на чистую воду некому. Ладно, извините за беспокойство, пойду, погуляю перед ужином.

Тяжёлые думы теснились в его изболевшейся голове. Как могло случиться, что сменились люди у власти, и все пошло к смерти? И раньше менялись, умер один генсек, принимает второй, но в стране-то ничего не меняется! Заводы дымят, сев идёт и уборочная. Понятно, что кто-то соболезнует, жалеет, кто-то зубы скалит, такой огромный народ, всякие людишки попадают. А тут что? Откуда они взялись, эти Чубайсы, березовские, поди, подтем же прикрытием, как и Бронштейн пробрался в Россию товарищу Ленину помогать революцию делать, только фамилию переправил на Троцкого. Если так, то и добра не следовало ждать. Опять же Ельцин. Был первым секретарём в Свердловске, говорят, ещё тогда талоны на мясо вводил. Нихрена область не работала, а он погуливал. А потом бац! - в ЦК, потом на Москву. Разве не видели, что он за птица? Почему я за день могу определить, будет из парня механизатор, или так, только рычаги дёргать, а они там такой мощной компанией, всем политбюро - не разглядели. А может, не хотели разглядеть, может, знали, что за кот в мешке? Специально поближе к центру перетащили, чтобы в нужный момент вытолкнуть на танковую броню. Нет, не хватает ума, чтобы объять все эти события. Тут бы в своих домашних не запутаться. За Никиткой нужен глаз да глаз, у такого корыта его посадили, все в руках, а хватит ли духу это испытанье пройти? Ромка тоже нарасшарагу стоит, Треплев его сломит, и ляжет под него сынок, будет исполнять барскую волю, а народишко - как хошь, так и живи. Прошкина торговля поперёк горла Григорию Андреевичу, и вся жизнь его вольная. Женить его не удастся, он волю зачуял, теперь при деньгах, больше в городе трётся, да и тут потаскивает каких-то, народ видит. Лишь бы на тюрьму не наскочил с какой-нибудь лярвой, обвинит в насилии, трусики в целлофаном пакете в прокуратуру притащит, и останется Прошка голяком, а то и поедет тайгу допиливать.




9

Вечером заговорил с Николаем:

- Я тут карточку вашу случайно посмотрел, вы, получается, совсем молодой человек, в сыновья мне годитесь. Вот вы про веру говорили, это я понимаю, у меня тоже есть своя вера, я коммунист. Во что я верю, мне все понятно: все люди равны, все люди братья, надо честно трудиться на благо общества, и общество тебя отблагодарит достойной пенсией, вот этой же путёвкой, только тогда, при социализме, она стоила копейки. Коммунисты хотят счастья для всех людей на земле. Вот моя вера. А твоя? Ты учился в советской школе, наверное, институт закончил. Расскажи свою биографию, и я буду знать, кто ты есть на самом деле.

Николай долго молчал, Григорий подумал даже, что он вообще не хочет эту тему шевелить, но Николай заговорил:

- Да, я окончил среднюю школу, в институт не поступил, потому что сразу призвали в армию. Служил неплохо, был комсомольским активистом, даже предполагалось, что после срочной экстерном сдаю экзамены в Ульяновском среднем политучилище и служу по политчасти. Но случился Чернобыль. Нас подняли ночью и привезли на объект. Никто ничего не знал, даже офицеры. Солдат бросали туда, куда гражданские просто не шли. Мы работали месяц, потом госпиталь, комиссия и домой. Умирать. Я к тому времени уже хорошо понимал, что с моим организмом. Доза, которую мы получили, с жизнью не совместима. Дома мама, отец, они очень умные и грамотные люди, пытались мне помочь, но все понимали, что помочь уже ничем нельзя. И однажды ночью я ушёл из дома. На окраине города был монастырь. Я не знаю, что меня туда привело. До этого я ни разу не был в этом монастыре. Меня приняли, подготовили к исповеди, я все рассказал. Старый монах, который меня исповедовал, сказал, что надо молиться и просить Бога о спасении. Надо думать, он не имел в виду моё физическое состояние, он говорил о спасении души. Меня причастили и увели в келью. Это после монах Тихон сказал, что он попросил поместить меня отдельно от других послушников. Я стал читать молитвы, конечно, до того не знал ни одной. Отец Тихон дал мне Старый и Новый Заветы с параллельным переводом со старославянского на современный русский. Я не спал и почти не ел, скоро стал понимать старославянский, стал ходить на службы, потом и на работы. В это время во мне произошло странное разделение жизни физической, жизни тела, и понимание жизни души. Я не знаю, как это объяснить, но я перестал бояться смерти, потому что уже почувствовал жизнь души, и о ней заботился больше, чем о теле. Так прошёл год. Я обратился к отцу Тихону с просьбой постричь меня в монахи. Он отказался. Он сказал, что я не создан для монастыря, во мне сильно физическое, человеческое начало, он даже допустил такую фразу: «Насколько я тебя понимаю, ты человек общественный, если ты действительно хочешь служить Богу, тебе надо идти в храм, к людям». И я пошёл. По рекомендации отца Тихона меня взяли в церковь Николая-Угодника псаломщиком, потом рукоположили в дьяконы.

- Прости, что перебиваю, дорогой мой, а болезнь твоя?

- Я о ней не думал. Да, плохо кушал, мало спал, но это освобождало дорогое для меня время молитвы. И я молился до службы, после службы, ночью. Это великое блаженство говорить с Господом на языке молитв, которые он знает. Святой Николай, а вы должны знать, что он был епископом в Мирликии и сильно страдал за веру свою, так вот, он стал моим покровителем, я часто обращался к нему. Ещё год прошёл, приехал к нам владыка, управляющий епархией, захотел со мной встретиться. Долго мы проговорили, и он предложил мне приход, вот эту небольшую церковь, раньше она была при духовном училище. Очень хорошо сохранилась, вот и служу.

- А в Бога-то, в Бога как поверил?

- К Богу много путей, самый верный - когда семья верующая и воспитала ребёнка в вере. Это, скорее, относится к старому, досоветскому времени. Теперь такое редко, разве что в семьях священников.

 - Обожди, Николай, какие семьи, вам же нельзя жениться, запрещено.

Николай улыбнулся:

- Монахи, да, они отрекаются от всех благ земных, от богатства, от женщины, от семьи, это слуги Господа, воистину праведные люди. Есть путь через знания, когда великие люди, ученые высокого уровня вдруг все оставляли и уходили в монастыри, либо жизнь и взгляды свои круто меняли. Помните, был такой Дарвин, убеждал, что человечество произошло от обезьяны. С ним даже казус случился. Когда он опубликовал свою работу, мир пошатнулся, Дарвин стал знаменит: ещё бы, ниспровергатель Создателя. На балу к нему подошла красивейшая дама общества и громко спросила: «Мистер Дарвин, неужели вы, глядя на меня, станете утверждать, что я тоже произошла от обезьяны?» Хитрый Чарльз ответил: «Да, мадам, только от очень красивой». Так вот, прошло время, теория уже охватила мир, а сам учёный вдруг понял, какую глупость сморозил, отрёкся от своего учения и остаток жизни молился.

-Тогда остаётся, что Бог слепил человека из глины?

- Я не вдаюсь в детали, я знаю одно: человека создал Господь, а потом понял, что создание несовершенно, наказал вероотступников и послал на землю сына своего Иисуса, дабы он показал людям пороки их, взял на себя все грехи человеков и взошёл на крест. Он принёс обновлённую веру, и предки наши славяне приняли её, как свою.

- Но Иисус был еврей, и вера его еврейская, как это впарили её славянам? У них же были свои боги?

- Языческие. Но уже тогда были люди, понимающие, что народ должна объединять идея. Христианство — это мощнейшая философия, и грамотные люди, изучив её, приняли, как свою. Иисус предупредил, что в вере нет ни евреев, ни эллинов, никаких других наций, все отменяет вера в Господа, и все люди равны, все имеют одинаковые права.

- Обожди, тут мы с тобой сходимся, что люди братья.

- Дорогой мой Григорий Андреевич, ваш моральный кодекс строителя коммунизма полностью списан с Христовых заповедей.

- Да не может такого быть! Да ты врёшь! Неужто в ЦК бы этого не заметили?

- Не думаю, что не заметили, более того - знали, но нет другой морали, кроме Христовой, ну, перелицевали и сделали коммунистической. Теперь о моем пути. Это путь через физические и нравственные страдания. У меня не было выбора, либо гнить, либо молиться. Это соломинка. И она меня спасла. Как же я после этого могу не верить?

Григорий Андреевич вздохнул:

- Да, дорогой мой человек, перенёс ты много чего. Быть у смерти на краю и увернуться - это не каждому дано. А товарищи твои, с которыми вместе был в Чернобыле, они-то как?

Николай трижды перекрестился:

- Ушли. Все. У меня есть фотография первого дня на объекте, когда мы ещё ничего не знали. Взвод солдат, человек тридцать, всех знаю по именам. Когда прощались, адресами обменялись. Я с родителями связи не теряю, они мне время от времени говорят, за упокой кого молиться. Я крестиком отмечал, все, один остался.

- Семья у тебя большая?

Священник вздохнул:

- Нет семьи, перед рукоположением во священники обвенчались мы, но не прожили и месяца, ушла моя жена. Я не предполагал, что... Чернобыль столь безжалостно встанет между мною и женщиной. А поскольку священник не может быть неженатым, владыка дал согласие на монашеский постриг. Вот, отдышусь тут, и в монастырь.

- Это где?

- Тот самый, куда и в первый раз приходил. Буду служить там.

- Там что, и церковь есть?

- Прекрасный храм, возрождённый из развалин, а освящён был в 1780 году. Намоленное место. Как обустроюсь, обязательно вам напишу, вы мне адресок оставьте. Может, доведётся бывать в наших местах, все-таки областной центр.

- Ладно, обещать не буду, но адрес дам. Мало ли что...




10

На третью ночь Григорию приснилась жена, да не сегодняшняя, а молодая, какой была она, когда ходила первенцем, чуть располневшая, большегрудая, медлительная. Гриша в то время души в ней не чаял, ведра воды принести не давал, все по хозяйству делал, даже корову доил сам. Матрена смеялась, а в сердце такая радость была, такое счастье.

Она долго скрывала от мужа, что понесла, только в постели просила горячего Гришу не мять её, сторонилась крепких объятий, уже и не знала, на боли в каком месте сослаться. Дали Григорию три дня для сенокоса, уехали ещё потемну на колхозной Карюхе на свой родовой покос, Гриша быстро шалаш сделал, ямку под продукты, чтоб не сох хлеб, не скислось молоко, да и мясу солёному тоже надёжней.

Косил Гриша большой литовкой, Матрёне сделал маленькую, ловкую. Гриша один проход сделает, ей надо дважды идти, чтобы такую ширину взять. Матрена старалась не отставать, но и торопиться боялась, живот хоть и прятала под широкими кофтами, но уже выпирал, того и гляди, Гриша заметит.

Поужинали простеньким супчиком, молочко допили, Гриша сказал:

- Ты ложись, Мотюшка, а я пройду, погляжу дальний покос.

Легла она на спину, так легко, и даже забылась чуток, вздремнула, а ребёночек легонько её толкнул, да ещё раз. Слезы покатились от радости, и прошептала:

- Да миленькой ты мой, как же долго я ждала тебя!

- Ты это с кем говоришь? - тихонько спросил муж, так незаметно прошёл в шалаш, что она и не слышала.

- Гришенька, в тягостях я уж четвёртый месяц, вот ребёночек и шевельнулся во мне.

Григорий чуть не вскочил во весь рост, встал на коленки:

- Чего же ты молчала, глупенькая моя? Или я не рад был бы ребёночку? Умница, сладкая ты моя бабочка. Все, откосила, будешь рядышком со мной, а потом в шалаш, перегреваться тебе тоже нельзя.

Полежал Григорий Андреевич, понежился в сладких воспоминаниях. Да, трое парней на радость родителям бегали по большому дому, росли, в школу один за другим, в пионеры, в комсомольцы. Гордился отец сынами, в открытую гордился, а потом случилась революция, сломалось государство, партия, народы разметало по сторонам и странам, люди переменились, и сыновья его тоже, но он этого не заметил. Почему? Разве не было в доме жестокого порядка: не ври, не воруй, не завидуй. Было... Тогда почему почти вдруг ребята его тоже сломались, какая ржа съела их благородный стержень внутри? А может, надо было плюнуть на все, пропади она пропадом и советская власть, и партия вместе с Зюгановым, если за всякое честное слово, за попытку вывести кого-то на чистую воду он платит сыновьим отторжением? Молчал бы, занимался пчёлами, рыбачил, как добрые люди, не влазил в дела детей своих - самостоятельных мужиков - и жизнь была бы спокойней, и дети в порядке, и Матренушка моя пекла бы пироги да щи варила? Что, разве не так? Да так, только это не для него. Откуда эта непримиримость? Может, от того, что сам всегда жил честно и чужой копейки в руки не брал, может, потому и бесило его, что тащат не своё, тащат наше, общее, не спросясь, да ещё бахвалясь.

Оделся, вышел в коридор, постоял у окна. Интересно, могло ли в другой стране такое случиться, что кучка людей объявила себя властью, изобрели правительство, кто-то пытался вякнуть - расстреляла из танков. И все стали миллионерами, этими, холера, трудное слово: олигархами! А народ голый. И после размышлений приходил к выводу: нет, нигде такого быть не могло, только в России, потому что русский человек равнодушен, это Григорий и на партийных собраниях видел. Обсуждается серьёзный вопрос, а зал молчит. Выскочат три-четыре «звоночка», в парткоме написанные речи зачитают и голосуем: «Одобрить». А рядом сидит бригадир, третью лошадь казахам продаёт, и все падежом списывают с ветврачом. Пошёл к директору, тот чуть не выгнал: быть такого не может! А от безразличия до глупости один шаг, и мы его сделали. Да, страна наша такая, что судьба каждого человека невидимой пуповиной связана с судьбой всей страны. Когда-то это было хорошо, когда всей страной работали и на человека, и на страну. «Вот видишь, - подумал Канаков, - если хорошенько порассуждать, к интересным выводам прийти можно. Возможно, где-то тут причина падения моих сыновей».

Утром пошёл на почту, вызвал свой дом. Матрена ответила, как всегда:

- Квартира Канаковых слушает,

- А из Канаковых все ли дома? - нарочито громко спросил Григорий.

- Гриша, родной мой, а я сегодня тебя во сне насмотрелась, истосковалась уже.

- Ну, ты наговоришь, четыре дня не прошли, а ты уж тоскуешь!

- Ладно, больше ничего говорить не стану.

- Обиделась, маленькая моя, Матюша, я сам страшно стосковался, и тоже во сне тебя видел.

- Хорошо хоть там у тебя?

- Все нормально, только вот сегодня заскучал шибко. У тебя все нормально?

- Хорошо, Гриша, ты отдыхай и возвращайся скорее. Я хоть обниму тебя, и мне легче будет.

- Все, время выходит, позвоню через два дня.

Кого обманывал Григорий Андреевич? Какие два дня, на следующее утро позвонил, потом ещё вечером сбегал. После разговора немножко погулял и вдруг понял: да мы же больше чем на день, с Матюшей не расставались, а тут уж целая неделя прошла. И грустно было, и радостно, что вон какую жизнь прожили, больше полвека, а единого плохого слова друг дружке не сказали. Случалось, по молодости и выпивал Григорий с ребятами с получки, но всегда шёл домой, хотя такого мужика заманивали молодухи, тем более, пока детей в семье не было. Он приходил, тихонько раздевался, Мотюшка помогала снять непослушные сапоги, помалкивала, дочиста мыла мужа, кормила горячим супом и укладывала спать. Утром он виновато прятал глаза, а жена, как ни в чем не бывало, подавала чистую рубашку, брюки, вымытые и высушенные сапоги и целовала крепким поцелуем у порога.




11

- Ты не спишь, Николай? Я специально ухожу перед отбоем, чтобы ты молился, при постороннем человеке это, наверно, неловко.

- Да, я заметил ваше понимание и благодарю.

- Вот ты мне скажи про исповедь. Приходит человек, встаёт перед священником и кается в дурных делах. Ну, про чужую бабу может сказать, про мелочи всякие. Но если он преступник, он же не скажет?

- На исповеди ничего нельзя утаить, и дело не в священнике, Бог-то все равно знает про его грех. Утаил - трижды согрешил, уже не только перед людьми, но перед Богом. Потому надо признавать все прегрешения.

- И ты их отпустишь, освободишь от ответственности. Это по какому праву?

- Я говорю на исповеди от имени Господа, я же не скажу: «Прощаю грех твой», а скажу: «Бог простит», но и назначаю епитимию, наказание, это прежде всего молитва, поклоны, если грех велик - советую паломником пойти в монастырь или даже на святую землю, если, конечно, знаю, что этот прихожанин состоятельный человек.

- Обожди, я чего-то не понял. Вот новый русский, жулик, пришёл к тебе и кается, что обманул компаньона или ещё что-то, может даже - убил! Убил, да! - и что ты скажешь?

- Молиться и каяться, другого нет пути.

Григорий вскочил с кровати:

- Жулик, обманул, убил, надсмеялся - ему место на лесоповале или в урановых рудниках, а ты - молиться и каяться? И куда это приведёт? Да ты просто обязан сдать его органам!

Николай тоже присел на постели:

- Вопрос сложный, но ответ на него простой. Если человек пришёл в церковь, значит, он осознает и думает о спасении души. Я не могу советовать ему идти с повинной и информировать органы тоже не могу, тайна исповеди священна, знают кающийся, священник и Господь. Молитвой и смиренной жизнью оступившийся может заслужить прощение Господа, и на Страшном суде это зачтётся.

- Во! Я понял всю вашу фальшь! Вот где собака зарыта! По вашему получается: греши, грабь, насилуй, а когда пресытишься или, не при тебе будь сказано, ни на что уже желания нету, тогда добирайся до ближайшего попа, он тебе грехи отпустит и душа спасена. Так это или не так? Так, Николай, и тут ты мне ничего не возразишь!

- А я и не стану вам возражать. Я хотел только, чтобы вы поняли: иного спасения души нет, кроме раскаяния и молитвы. Даже если человек забыл о каком-то грехе, есть специальная треба, называется соборование, когда все кающиеся коллективно молятся о невольно забытых грехах, и все отпускается им.

- Но это же предательство интересов народа, я не имею в виду старушек, которые и на самом деле забыли, когда в последний раз грешили, а вот эти жирные рожи, которые по телевизору показывают, сам патриарх с ними, каженный день грехи отпускает.

- Я не в праве обсуждать поступки Святейшего патриарха, но вы, должно быть, слышали притчу о разбойнике Кудеяре? Разбойник был, каких свет не видел, сколько душ невинных погубил, а потом осознал, обратился к Господу и раскаялся. И был прощён.

- Ваша политика прощения всякого подлеца нам не подходит. Мы за то, чтобы каждый ответил за сотворённое здесь, на земле, по нашим советским законам, и мы этого добьёмся. А вашей политики я никак не пойму: прощать преступника без наказания!? Куда это годится, и что это за вера такая? Вам её демократы не подменили, это как раз про них?

- Что вы, Григорий Андреевич, христианство старше демократии, по крайней мере, в нынешнем её виде.

- Да, уж в нынешнем-то она без вашего всепрощения никуда. Ладно, сосед, поговорили, и довольно, надо отдыхать. Спокойной ночи.




12

Григорий сразу обратил внимание, что в магазине замолчали, когда он вошёл. Не надо много ума, чтобы догадаться: либо о нем разговор шёл, либо о ком-то из ребят. Модничать не стал, поздравствовался и попросил:

- Я без стуку, потому смущенье сделал, так вы продолжайте, ежели моей семьи касается, то кому же слышать, если не мне? Верно я говорю? А, Семён Фёдорович?

Семён помялся, но товарищ спрашивает, стало быть, отвечать надо:

- Дак вот, Григорий Андреевич, судили про то, что председатель наш Никита Григорьевич коров собрался продавать или сдавать, не выгодно молоко, один убыток. Вот и судачит народ: а куда дояркам со скотниками податься? На биржу? Это же позорище!

Григорий Андреевич кашлянул, спросил:

- Откуда разговоры? На ферме собранье было или другим путём?

Народишко зашевелился:

- Григорий Андреевич, я дояркой роблю, вчера перед вечерней дойкой приехал Никита Григорьевич, никого собирать не стал, только бригадиру сказал, что через неделю всех коров увезут на мясокомбинат. Мы так ничё и понять не можем, коровы доятся большинство, жалко.

Семён Фёдорович махнул рукой:

- Это раньше мы ходили за скотом, все государству молока мало было, драли за каждый грамм, хоть литру даёт коровёнка, и то чилькали, а теперь экономисты все сделались. Я видал, третьего дня шлялся по ферме с директором какой-то чин, все ботинки в говне замарать боялся, а сам видом, как раздавленный обабок. Он требовал, это я сам слыхал, что нерентальное какое-то животноводство...

- Нерентабельное, - подсказал кто-то.

- Да, вот это надо кончать.

- А чего город жрать будет?

- Ты за город не страдай, их Европа прокормит.

- Ха, а мы на картошке не пропадём!

Канаков одёрнул:

- Сухая картоха глотку дерёт, ты разве забыл, как при Хрущеве без коров остались - обратку на молоканке по талонам давали. Ладно, сильно пока не судите, а я разберусь, кто тут у нас за главного животновода. Фрося, подай-ка мне пачку хорошего чая.

- Ты, поди, на индийский губу раскатил? - засмеялся Семён Фёдорович.

Фрося нырнула под прилавок и подала Григорию большую разрисованную банку.

- Григорий Андреевич, для друга хранила, да он, сволочь, другу неделю нос не кажет.

Канаков улыбнулся:

- Фрося, разговор между нами, но под такой чай я в твоём распоряжении.

От смеха даже чекушки на полке запозвякивали.

В своей ограде закинул пакет с гостинцем Фроси на крыльцо, пошёл к дому Никиты. Сообразил: раз машины нет, значит, и его нету. Внучка выскочила, обняла дедушку:

- А папа в конторе, он только сейчас обедать приезжал.

- Ладно, дочка, ты вечерком прибегай ко мне, дедушку чаем угостили, индийским.

- Его индейцы выращивают с Чингачгуком?

- Не, это красивые девушки, и на лбу у них пятнышко. Для красоты.

 - Круто! Я тоже сделаю себе пятнышко во весь лоб.

В конторе пусто, прошёл до кабинета - поздороваться не с кем. А когда-то тут не протолкнуться было, все сюда шли, и с бедой, и с радостью. Он уж как-то размышлял на эту тему, интересная получилась картина. Открыл дверь без стука, Никита удивлённо поднял глаза:

-  Что случилось, папка?

Григорий прошёл вперёд и сел за маленький столик, с этого места вёл он когда-то разговоры с бывшими директорами. К сыну старался не ходить, неловко. Но вот пришлось:

- Пока ничего не случилось, но, похоже, готовится провокация серьёзная.

Никита сложил бумаги и убрал в сторону:

- Ты бы поконкретней, папка...

- А я тебе, сынок, сейчас всю конкретику изложу. Ты по какому праву под нож гонишь совхозных коров? Ты с каких пор перестал создавать, а только торгуешь, как жид варёными яйцами: хоть какой-то навар, да остаётся? Свиней продал - я это могу понять, и на собрании людям объяснил, что свинья сожрёт весь совхоз при таких расценках. Ты помнишь? И народ меня понял, только ты, похоже, до сих пор мне не простил, что я общественную комиссию создал на том собрании, и все чушки были учтены, и все рубли тоже. Не перебивай меня! Догадывался я, как ты осенью хлеб продавал, понял, когда вдруг деньги зашевелились, и баба в Турцию, и Прошке долги загасил. Но поздно уже было, ничего не доказать.

- Папка, что ты такое говоришь? Я же приличную зарплату получаю, потому и деньги.

Отец посмотрел укоризненно:

- Никитка, твоя зарплата, что по ведомости, это две моих пенсии. Ну, ладно, чужие деньги считать - только нервы трепать. Ты мне за коров почему молчишь?

- Объясняю. Производство молока убыточно, закупочные цены низкие, себестоимость большая. В итоге на каждой тонне мы теряем... сейчас я найду цифру.

- Почему перед губернатором не ставите такой вопрос о ценах? Как это получается, что в одном государстве тот, кто производит молоко, гол как сокол, а торгаш в магазине пополам водой разведённое за три цены продаёт? Кто-нибудь этим будет руководить или ваши начальники только в лимузинах с ментовским сопровождением да красные ленточки перестригать?

Никита пытался держаться бодро, но не особо хорошо получалось:

- Папка, тебе этого не понять, существуют экономические законы, которые никакая власть отменить не может.

Григорий Андреевич ухмыльнулся:

- До чего же быстро вы научились под плутовство и жульничество теорию подводить?! А уголовные законы уже не действуют? Кто установил такую цену на закуп? Власть?

Никита развёл руками:

- Бизнес. Предприниматели-переработчики.

Старший Канаков опять за своё:

- Почему их власть не поправила?

Тут Никита допустил промашку, позволив себе высказать в упрёк собеседнику:

- Нельзя. У нас свободное ценообразование.

Григорий вскочил со стула, ударил в стол кулаком!

- Забудь при мне языком трепать! Ах ты, сукин сын! - Канаков поймал сына через стол за конец галстука и притянул к себе: - Как ты кучеряво научился? А ты забыл, как с железной кружкой стояли с братовьями, пока мать корову доит, и ждали, когда каждому прямо из титек нацедит, аж шапку пены ветерком сдувает? Это же молоко, продукт! Недобрый человек это затеял, сынок, и ты в изничтожении народа своего участвовать не будешь, не позволю! — И отпустил галстук.

Долго молчали. Старший Канаков сел ближе к столу сына:

- Никита, мы тебя все время учили, и когда председателем ставили на собрании: думай об людях прежде всего. У тебя на коровнике со всей обслугой десятка четыре мужиков и баб. Ты, когда скотину увезёшь, как им в глаза станешь глядеть? Ты же их на погибель пустишь. А как жить?

Никита отошёл в угол, у зеркала поправил одежду, отёр лицо.

- Папка, не мы первые идем по этому пути, и никакой трагедии, будут жить подсобным хозяйством, ведь жили же до колхозов.

Слышал Канаков от друзей-товарищей, как живут сегодня в тех деревнях, где не осталось животноводства. Говорят, чины приезжали, не только убеждали, но и ножками стучали на начальников, что скот держать невыгодно. Вот и увезли на длинных машинах, последний раз коровий плач слышали. Как же деревня без скотин? Если на ранней летней зорьке не щёлкнет длинный кнут пастуха, не заскрыпят воротички в притонах, не наделают коровы огромных лепёшек по всей улице, не выскочат бабы, прообнимавшиеся на солцевосходе с некстати замиловавшимся мужиком и рысью погнавшие коров вдогонку табуну, - разве это деревня? Так, выселка какая-то...

- Папка, решение принято, завтра придут скотовозы.

Отец промолчал. Где он просмотрел этого ребёнка, которому на роду было написано стать руководителем. И все для того было, и грамота, и понятие, и людское уважение. Да, времена переменились, но человек с твёрдой верой и упругим характером не стал бы вот так болтаться, как говно в проруби. Что упустил, когда не сказал нужного слова или даже не врезал по шеяке? Как получилось, что его сын мыслит не как крестьянин, не как избранный народом руководитель, а совсем по-другому? Вот за работников, которых придется уволить с фермы, директор уже решил, что будут личным хозяйством заниматься, а ведь отец спрашивал, как он, Никита Канаков, жить собирается после того, как бездарно спустит коллективно нажитое добро.

 - Ладно. Твое решение я отменяю сразу как глупое и вредное. Не позволю народ смешить. Но, коли властям наплевать, надо собирать общее собрание и там принимать. А ты как думал? Ты не на своём дворе, хотя на твоём дворе кобель со скуки повесился, а скот это совхозный, и только коллектив решит, как быть.

- Папка, да нет давно никакого совхоза, есть кооператив, хотя вчера мы зарегистрировали ООО - общество с ограниченной ответственностью.

Старший Канаков аж привстал:

- С какой ответственностью? И чем она ограничена? И кто это «мы»? Почему об этом никто в деревне не знает? Обожди: значит, вы - не знаю с кем конкретно, но явно с жуликами - решили погреться возле нашего горя и нашей безграмотности? Это называется в акции превратить нажитое, а потом тихонько прибрать к рукам? И кто тебе эту ООО зарегистрировал? Треплев? Он у меня одного сына в грязь втоптал, теперь за второго взялся!

Григорий Андреевич нервно ходил по кабинету:

- Никита, прямо на завтра назначай собранье и готовься все объяснить народу. Сперва про фокус с акциями, кто тебя научил и кто про это знал. Потом со скотом. Имей в виду, я буду в первом ряду и стану смотреть тебе прямо в глаза. Соврёшь - пройду на сцену и прямо с трибуны скину. Ты моё слово знаешь.

Никита разволновался, щеки горели, в горле пересохло. Он понимал, что сегодняшний разговор, первый по существу серьёзный после реформы совхоза, этим не кончится, отец ущупал его промахи и теперь спуску не даст. Он встал, закурил хорошую сигарету, прошёлся по кабинету:

- Григорий Андреевич, давайте по существу, а то толчем воду в ступе. Нет совхоза, нет кооператива. У работников остались паи, но мы возьмем кредиты и их выкупим, ликвидируем убыточные производства, погасим кредиты и будем спокойно работать.

Старший Канаков едва сдерживал себя, но крепился:

- Добре, товарищ Канаков, переходим к официальным разговорам. Скажите, пожалуйста, а работать вы с чем собираетесь? Коров не будет, свиней уже съели. Я слышал, где-то на Волге один придурок страусов разводит. А что? Одно яйцо - и глазунья на всё ООО. Опять же бабам в шляпы будет что воткнуть. А пухом будете подушки-думки набивать для депутатиков, а то они спят, христовые, как на вокзале. Ты кому лапшу на уши собрался вешать, сопляк? Вот тебе моё последнее слово: общество с ограничением прикрой, чтоб и духу не было, это раз. Второе: готовься к собранию, все чин чином, чтобы доклад по всей сути и предложения. Рекламу сегодня же выбрось, чтоб народ знал. Учти, Никитка, позорить имя своё не позволю, а тебе только соболезную, что живёшь ты на глазах у отца. Компаньонам твоим Чубайсам и абрамовичам повезло, их родители в Святых землях окопались, не могут детей своих приструнить. А ты у меня в кулаке, сожму -только сукровица выступит, и более ничего.

Встал, ещё раз глянул на сына, как на чужого глянул, отчего поймал какую-то боль в душе, постучал казанками пальцев по полированной поверхности стола, вздохнул и вышел.




13

Такой славной осени давно не было. Весь август погода стояла как по заказу, ни дождинки, ни росы, только по утрам поднимались тяжёлые туманы, ночами нежившие тёплой влагой нежные груздочки в низинках да весь порядок других лесных грибов, и обабков, и сухих, и даже белых местами. И для хлеба такие ночи в удовольствие: освежит туманчик, даст чуток влаги для жизни, а с первым солнцем уже сухой стоит кормилец, и колос звенит на ветерке, если хорошо прислушаться.

Григорий любил эту пору, и каждый год, если позволяла погода, заводил своего старого «москвича» и уезжал к дальним полям, оставлял машину, заходил в хлеб, старательно разгребая стебли, останавливался и слушал поле. Странные звуки являлись ему: поверх перепелиной переклички и звона дежурившего в небесах жаворонка слышал он глуховатый напевный разговор деда Корнилы про великую радость крестьянина среди многообещающей пашни, и грубый мат однорукого объездчика Никиши Тронутого, хлыстом изгонявшего ребятишек с горохового сладкого поля, и неуклюжий «Интернационал», по прихоти колхозного председателя исполняемый на гармошке и двух балалайках в честь женщин, выжавших серпами за световой день по гектару пшеницы.

А потом садился спиной к одинокой на опушке берёзке и вспоминал. Вот трактора пришли в колхоз и пошли по полю один за другим, пять штук, взламывая схваченную щетиной стерни землю и укладывая пласты один к другому ровно и аккуратно. Вот вдобавок к колхозным пришли в деревню грузовики автороты из района, и шофера тоже схватили плицы и стали помогать бабам, а потом избач Фима прибежал со свёртком красного материала, зацепил один край за столб и развернул. Зубным порошком с клеем навечно было написано: «Хлеп - Родине!» Кто-то засмеялся, но водитель уже нагруженной машины взял из рук избача полотнище и на двух воткнутых в зерно лопатах закрепил проволочными скрутками. И никто не осудил избача, наоборот, изувеченный войной Киприян, прозванный Речистым за неумение говорить после контузии, подошёл к Фиме и что-то очень ласковое промычал.

Вспомнил, что песни тогда люди пели, за столом по большим праздникам - это само собой, но ведь трезвые пели, после работы идёт народ с сенокоса, уже солнце село, темнеет, позади день на жаре, и норма в два раза, и платьишки просолили от пота, а одна вдруг запевает: «Вон кто-то с гороньки спустился, наверно, милый мой идёт. На нем защитна гимнастёрка, она с ума меня сведёт». И уже подтягиваются отставшие, и расслабляются напряжённые, спаленные работой лица, и морщины пропадают, открывая красивые и честные лица: «Его увижу - сердце сразу в моей волнуется груди. Зачем, зачем я повстречала его на жизненном пути!» Григорий Андреевич улыбнулся своим мыслям, он тоже долго не мог понять, почему люди поют, ведь и есть только-только досыта стали, и живем ещё кое-как, избушки под дёрном, работа вся на плечах, в руках вилы, литовка, лопата, верёвочные вожжи от пары гнедых... А потом он понял: люди войну забывать стали, война сделалась прошлым даже для тех, кто не дождался и теперь уже не ждёт. Четыре тех года народ прожил молчком, на работу молчком, на принудиловку за карман колосков, на могилки во след своей тощей коровы, везущей на дровнях маломальский ящик с иссохшим тельцем так и не виденного отцом ребёнка - только молчком, потому что плач вынет последние силы. Это знали все.

А в семидесятые зажили, а дальше ещё лучше. И заработки пошли приличные, и сельпо стало попроворней, и дома начали катать, да не как-нибудь, а крестовые, с маленькой горенкой, с тёплыми сенями. Совхоз миллионером стал, мощнейшая техника пришла в деревню. Канаков тяжело вздохнул. Вот до сих пор все ему было понятно, все по той самой диалектике, которую три вечера подряд втемяшивал ему учитель истории на политзанятиях, а потом что случилось? Отчего это сытый и обеспеченный крестьянин стал отворачиваться от партии, стал коммунистов критиковать? Отчего молодёжь плюнула на деревню, и хоть на подхвате, но в городе? Почему это рабочий класс вдруг отвернулся от своего вечного союзника, закрыли всякое строительство на селе, а на партсобрании секретарь райкома убеждал, что это временное явление, надо нефть и газ добывать. Вот освоим Севера, потом заживём, а пока про ремень и очередную дырку в нем. Нет, не все так просто, а вот в чем суть - не хватало ума Григорию, чтобы понять.

...Ещё раз прошёл вдоль поля - добрый хлеб, надо подсказать Никитке, что пора молотить. Несколько колосьев сорвал осторожно, положил в карман - сыну для убедительности. «Москвич», поскрипывая, вышел на ровную дорогу и покатил в сторону дома.




14

Канаков-старший готовил двор к зиме, просмотрел рубленый много лет назад пригон, где в холода стояли корова, летошний телёнок, пяток овечек с рогатым бараном. В дальнем углу за высокой перегородкой угол для поросенка, летом за пригоном, подальше, чтоб не воняло, а потом надо перегонять, иначе вес скинет. Тут же седало для курей, несколько ящиков из магазина к стенке приколочены, для несушек. На хороших кормах, да в тепле - и петух будет нестись, не только курица. Просмотрел пазы, где мох выпал либо воробьи повытаскивали-доколачивал купленной на складе паклей, мох нынче не дерут, не умеют, да и моховые озера пообмелели и усохли. Приставил лестницу, залез на крышу, осмотрел шифер, не лопнул ли где, не подняло ли ветром. С лестницы увидел, что к дому подъезжает грузовик, газончик-самосвал, разворачивается и задним ходом к воротам.

«Кого там нелёгкая принесла?» - беззлобно подумал Григорий и пошёл к калитке. Шофёр, молоденький парнишка, его опередил: -Дядя Гриша, зерно развожу на паи. Стелите полог, я вывалю, у меня список большой на сегодняшний день. - И кинулся открывать ворота.

Канаков остановил:

- Не спеши. Я гляну.

Встал на колесо, подтянулся за борт. Глянул. Отборная пшеница, чистая, хоть сейчас засыпай в жернова. Прямо с колеса спросил:

- И много развёз?

Парнишка беззаботно махнул рукой:

- Не. Троим вот такую, а там многие своим транспортом получают, из другого склада.

Григорий крикнул:

- Матрена, я не скоро, без меня обедай. - И шофёру: - Поехали на склад.

В огромном ангаре несколько человек нагребали мешки. Григорий подошёл, сунул руку в ворох, в ладони размял горсть зерна: пшеница с щуплыми зёрнами подгона, влажная, уже согрелась. Все остановили работу, интересно, по какому случаю здесь отец председателя?

- Иван, - обратился Канаков к ближнему: - Тебе на три пая сколько приходится?

- Если по тонне за пай, как в договоре, то, получается, три тонны.

Канаков показал на старенький мотоцикл с прицепом:

- И ты их собрался на своём «ижаке» увезти?

Иван засмеялся:

- Ты шутишь, Григорий, мне кладовщик велел насыпать шесть центнер.

Григорий кивнул и пошёл к кладовщику. Тот, заметив нежеланного гостя, водитель ему уже все обсказал, хотел выйти через ближние ворота, но Канаков крикнул:

- Ефим Кириллович, я же тебя все равно найду, так что обожди, и поговорим принародно, потому что один на один я тебя могу нечаянно зашибить. Ты какую труху людям на паи выдаёшь?

Ефим Кириллович, вечный заведующий зерновым складом, щуплый и юркий мужичишка, делал вид, что тщательно охлопывал пиджак, хотя пиджак уже стоял от пыли и грязи:

- Какую-какую?! Что велено, то и даю.

Канаков подождал, пока соберутся люди:

- А кто велел? Говоришь, председатель? У тебя и распоряжение есть, или вы друг у дружки на доверии?

Ефим Кириллович насторожился:

- На словах.

Канаков нажимал, толпа уже начала ухмыляться:

- Как же ты, материально ответственное лицо, мог пойти на раздачу зерна без распоряжения? Ладно. Обожди, Ефим, у тебя с уборки ещё рация должна остаться. Айда, вызови мне председателя.

Вся толпа переместилась к весовой. Через хрипы и свист Канаков услышал знакомый голос.

- Сынок, ты сейчас где? Так вот, сворачивай все дела и крупной рысью на зерновой склад, тут тебя люди желают видеть.

- Какие люди, папка, ты с какой стати оказался на складе? Тебе зерно уже должны привезти.

Канаков подмигнул собравшимся:

- Повторяю: на складе ждём, и чтоб без игрушек.

Бросил трубку и вышел из избушки. Окинул складской ток: сколько ворохов тут лежало в добрые годы, когда все засевалось и все свозилось сюда. Деревня жить переходила на склад, здесь столовую открывали, комбайнёров возили кормить свежим и горячим, а не болтанкой в термосах. Пока они щи хлебали да пельмени ели, за них на комбайнах где шофера, где механики, а у многих свои сыновья на подножках стояли: «Тятя, дай, я тоже...» Некоторые отцы доверяли, потому что проверены ребятишки, чай пили не торопясь, со вкусом.

- Не боишься, Мишку одного оставил? - спросит мужа супружница, она тоже тут при складе.

-  У меня, Феша, об нём дум больше, когда его в три часа ночи дома нет. А с мостика он не упадет, будь спок!

Тысячи тонн зерна пропускали, и все уходило, и людям машинами сваливали на ограду натуральную оплату. Вот как сегодня и мне чуть не свалили.

Новенькая «волга», легонько качнувшись, остановилась у весовой. Никита выскочил, явно обеспокоенный. Отец взял его под локоток - Никита знал, это плохая примета: - Пошли со мной.

Подошли к «газончику», на котором приехал Григорий Андреевич.

- Зачерпни зерна из кузова, - попросил сына.

Никита проворно вскочил на колесо, спустился с горстью зерна, протер в ладонях, взял на зуб:

- Отличное зерно, что тебя не устраивает? Ты, мне сказали, вернул машину?

Отец как будто его не слышал:

- А теперь пойдём туда. - Григорий указал на склад, где у ворот толпились два десятка человек. Трое быстро завели мотоциклы и, далеко объехав начальство, порожняком выскочили мимо весовой.

- Может, в склад зайдёшь, или вон у Ивана в мешках посмотри, что твой кладовщик на паи выдаёт. Это твоё распоряжение?

Никита взял отца за плечи и хотел отвести в сторону:

- Да. Но тут не место его обсуждать, отец.

Канаков стряхнул руку сына и громко сказал:

- Самое подходящее место. Народ присутствует, объясни, почему ты вместо зерна, какое записано в договоре, выдаёшь людям отходы, почему вместо тонны на пай выдаёшь два мешка? Кто тебе позволил так вольно обращаться с совхозной собственностью?!

- У нас не совхоз и уже даже не кооператив, папка, забудь ты про совхоз.

- Нет, не забуду, не забуду, как мы за каждый колосок боролись, потому что это было наше, советское. И кооператив из совхоза родился, выкидыш, конечно, но должен выжить, если не шельмовать. Ефим, открой вот этот склад.

Ефим засуетился, ждал команды. Старший Канаков подтолкнул:

- Открывай, начальство не возражает.

Склад под самую крышу засыпан отборной пшеницей, видно, отсюда брали зерно для Канакова.

- Это пшеница первого класса, вся пойдёт на реализацию, - предупредил все вопросы Никита.

- Нет, Никита Григорьевич, не вся. Собирай своё правление, мы от общества тоже придём, человека четыре, и так решим, чтобы один пай, стало быть, тонна, был выдан продовольственной пшеницей, а остальное можно и той трухой, скотина съест.

- Спасибо, Григорий Андреевич, за ценные экономические советы, правление я соберу на восемь часов. До свиданья.

Домой Канаков-старший шёл один, и до того паскудно было на душе - хоть волком вой. Что это случилось с Никитой, он, как в председатели избрали, года два, поди, вёл себя вполне прилично, и сам отец бдил, да и народишко на итоговых собраниях недовольств особых не высказывал, соглашались люди с раскладом по всем показателям и со скромной зарплатой соглашались, не первый раз, надо потерпеть - дело привычное. Особо отметил тогда для себя Канаков, что руководитель поддерживает подсобные хозяйства, потому как без собственного продукта крестьянину в таких условиях хана, и зерно дроблёное даёт по норме, а если надо, то и продаст подешевле, и сенов всем поможет накосить кооперативом, и соломы к каждому дому по паре тюков подвезут ребята на тракторах. За магарыч, особенно от пожилых людей, пенсионеров, карал жестоко, однажды тракториста с напарником, которые за привезённую дробленку с бабки бутылку взяли, тут же отправил в магазин, велел водку купить, бабке вернуть и извиниться. А ещё наказал, что повторится такое - будет настаивать на увольнении из кооператива. А потом что изменилось? «Волгу» новую купил, никого не спросясь, цены на продажу зерна, мяса и прочего товара перестал согласовывать с правлением. К отцу редко стал заходить, только по приглашению или по праздникам, и все старался производственных тем избегать, отвечал как-то с неохотой, потом вообще сказал, что хоть тут-то отдохнуть дайте.

- Вот сегодня мы и отдохнём коллективно, - закончил размышления Канаков.

Не успел в ограду зайти, калитка сбрякала, сын явился. Шляпу бросил на кабину «москвича», вытер лоб платком.

- Насмелиться не можешь меня дураком назвать? Не советую. Если пришёл отговорить от обсуждения твоих глупостей, тоже напрасно, я не допущу, чтобы фамилию мою - слышишь, ты, начальник новорусский! - трепали на перекрёстках. Отец мой геройски погиб за народ и за Родину, сам я чуть не полвека спины не разгибал, орден имею, литровую банку значков и полную тумбочку почётных грамот. А ты в кого? Какую ты червоточину мог получить на чистых материных перинах да на моей ограде, выскобленной? Что с тобой случилось, что перестал ты к людям лицом?

- Папка, извини, ты несёшь такую глупость про ордена и грамоты, смешно слушать...

Никита не успел договорить, отец наотмашь ударил его по губам:

- Проглоти эти слова обратно, пока я не прибил тебя на собственном дворе! Если пришёл просить - уходи, я своё решение не отменю, не соберёшь правление - завтра соберу общее собрание, и выпрем тебя, пока ещё не поздно.

Правление собрали. Никита Григорьевич, причмокивая из-за припухшей губы, сказал, что был не прав, дав распоряжение отоварить за земельные паи фуражным зерном, предложил получить на первый пай по пять центнеров продовольственной пшеницы, а к новому году выдать по пять мешков муки заводского помола. С этим все согласились, Григорий Андреевич встал и вышел первым.




15

Хоть и не первые выборы проводил Роман, но всякий раз появлялись новые проблемы. Чуть-чуть подправили закон о выборах, заставили перетрясти все участковые комиссии, чтобы свои люди были, никого лишнего. Когда принесли протоколы по выдвижению в состав комиссий жириновцы и коммунисты, Роман позвонил в районную администрацию управляющей делами: как быть?

- Найди причину отказать. И не вноси на территориальную до последнего дня, а потом откажите, найдите повод. В общем, все в твоих руках, Роман Григорьевич, ты же понимаешь: если в комиссиях будут эти люди, процент тебе не набрать.

Когда с комиссиями кое-как утрясли, никого посторонних не пустили, партийцы написали жалобу в облизбирком, но там им ничего не светило, Роман об этом знал. Перед обедом к нему забежал Прохор:

- Что опять у тебя за шум? Мои девчонки сейчас сказали, что только и разговоров в магазине про то, что вы большевиков и жириновцев отшили.

- Отшили, есть причина.

- Ну, темни. А не думал, что батя придёт разбираться?

Роман вскочил с кресла, нервно закурил.

- Ты же вроде бросал?

- Тут не только закуришь, а запить впору. Вот скажи, что это за положение такое, и рыбку съесть, и на рыбалку не ходить. Выборы ещё когда, а мне уже процент сказали, чтобы не меньше.

Прохор засмеялся:

- Рома, кому они нужны, эти выборы, если все заранее известно? И ты процент дашь, и другой тоже, Треплев душу из вас вынет, а контрольную цифру выдаст. Кстати, отец знает про ваш ход и загадочно молчит. Как думаешь, почему?

Братья помолчали, переглянулись, Прохор опять засмеялся:

- Вот посмотришь, батя привезёт удостоверение наблюдателя от Зюганова.

- Ты думаешь?

- А что тут думать? Уверен. И затребует у тебя протоколы всех участковых. Вот и все, потому он спокоен.

После обеда позвонил из района секретарь парторганизации коммунистов, сурово сказал, что в полном соответствии с законом о выборах администрация должна предоставить партии помещение для встречи с избирателями. Роман спросил, на сколько мест нужен зал, секретарь ответил, что не менее трёхсот.

- Тогда вам надо в райцентре встречу организовывать, у нас таких залов нет.

- А Дом культуры?

- Там двести мест.

- Мы согласны. Встреча завтра в восемь часов. Заявку сейчас сброшу факсом. И вас бы просил присутствовать.

Ближе к вечеру позвонил Треплев:

- Ну, хвались, Роман Григорьевич, что у тебя хорошего в подготовке к выборам? У тебя что за разговор был с Парыгиным, он постоянно интересуется, и с такой ехидной ухмылкой. Что ты ему наговорил?

- Да в целом ничего особенного, поговорили об особенностях политической обстановки.

- Ишь ты, какой стратег! Ты думай об особенностях своего сельсовета. Завтра к тебе большевики? О чем договорились?

- Просят Дом культуры.

- Не давай.

- Так я вроде пообещал...

- Знаешь, Канаков, если бы я все обещания выполнял, давно бы уже на бирже стоял как безработный. Сегодня пообещал, завтра отменил. Скажи клубникам, чтоб все двери закрыли и умерли. И Никите Григорьевичу скажи, чтобы нашёл способ не пустить в зал заседаний. Кстати, на завтра дождь обещают. Пусть они под зонтиками встречу проводят. Так, теперь о деле. Нашёл тебе денег на асфальтирование, у тебя в проекте школьная территория и детский сад, так вот отложи, я уже сказал дорожникам, пусть делают гостевую улицу, со въезда и до администрации, а то приедет добрый человек, и стыдно, хоть провались. Ты контрольную цифру помнишь? Так вот. Рекомендовано главам за каждый процент перевыполнения по сто долларов. Соображай.

Роман зажал голову руками: что делать, как себя вести? Он запутался во лжи, хоть специальный блокнотик заводи, куда записывать, кому что обещал. Некстати вспомнилось: «Не ври, и ничего не надо запоминать». Половина из обещанного сама собой забывалась, бывает, встретишь на улице человека, точно знаешь, что был он с какой-то просьбой, ты что-то пообещал, наврал, скорее всего, потому что Треплев строго-настрого наказал все заявления и жалобы перед выборами обязательно решать положительно, не можешь сделать - тогда обещай. А выборы пройдут, там видно будет.

Вчера вечером Марина завела трудный разговор о его работе, о куче неисполненных просьб населения, о нелестных отзывах односельчан. Роман любил и ценил Марину, она умная женщина, раньше вообще не встревала в его дела, а вчера:

- Роман, ты не сердись, я вижу, как тебе трудно. А трудно потому, что в тебе стержень вашей породы, ты вроде там уступку допустил, в другом месте глаза закрыл: а, ладно, не это главное. И верно, это все мелочи, но они изматывают тебя. Ты же честный и порядочный человек, на тебя дети чуть не молятся: папа справедлив, папа за народ. Вот сейчас с выборами - верхам нужна победа в первом туре, они все уши прожужжали по ящику, а какие брожения в народе, ты знаешь? И в любом случае спрашивать будут с тебя, и власть, и люди. Ты оказался между молотом и наковальней.

- Какие ко мне вопросы, Марина? Я соблюдаю закон о выборах, вот завтра приезжает делегация от компартии, даю им дом культуры, пусть встречаются. Приедут жириновцы - пожалуйста. Все права соблюдены.

Марина взяла полотенце и начала вытирать обтёкшую посуду.

- Хочешь правду, Роман? Не дашь ты завтра коммунистам Дом культуры, ведь не дашь, и, скорее всего, Треплев уже научил тебя, как сподличать. И ты сделаешь это, потому что границу дозволенного ты уже перешёл. Эта история со членами комиссии. Ты думаешь, я поверю, что это случилось без тебя? Роман, надо остановиться. Треплева можно понять, ему нужно кресло в областной администрации, пусть самое скрипучее, и он вас таких десяток может сложить в кучку, чтобы допрыгнуть. А тебе это зачем? Мы пока уважаемые люди, пока с родителями видимость приличных отношений, но я боюсь, Рома, что эти выборы разрушат все, и доверие человеческое, и семью нашу тоже.

Он подошёл к столу, обнял жену за плечи, она резко повернулась и уткнулась в плечо.

- Успокойся, все будет хорошо, я тебе обещаю.

Это обещание записывать не надо, оно всегда на виду и всегда в памяти. Роман понимал, что нынешние выборы важны не только для страны. Работая в самом низу пресловутой государственной вертикали власти, не имея сколько-нибудь приличного бюджета, на сто процентов зависимый от отношения к тебе главы района, он понимал, что создаваемая такими путями и столькими усилиями система никогда не будет нормально работать на народ, на его село. Он уже выбрал линию поведения: выполнять, насколько это возможно, указания Треплева и в то же время сохранить своё лицо и свою душу. Он не верил в победу Зюганова, даже если он и наберёт голосов больше, эти ребята ни за что не отдадут власть, потому что для них это равносильно смерти. Любая новая власть предъявит обвинения, и они не во многом отличались бы друг от друга, а отвечать пришлось бы на уровне Всенародного суда.

Утром на щите у Дома культуры увидел объявление о встрече с доверенным лицом кандидата в президенты от КПРФ С.И. Романчуком. От неожиданности остановился, перечитал: приедет Романчук, бывший первый секретарь райкома, который направил его, Романа Канакова, секретарём парткома в Кировский совхоз, и три года до запрещения партии они работали бок о бок. В голове все смешалось: «Закрыть Дом культуры не получится, врать Романчуку я не смогу. А если позвонит Треплев? Не буду подходить к телефону, пусть звонит». Незаметно для себя Роман стал искать путь к истине.

С Романчуком встретились, как старые знакомые, после запрета партии Романчук долго не мог найти работу, хотя толковый экономист, опытный организатор, потом пристроился в лесной конторе, так что почти не встречались. Роману показалось, что Романчук встрече искренне рад.

- Рассказывайте, как работа, как настроение, как семья, дети?

- Дома все нормально, работа-сами видите какая, а настроение ни к черту.

Романчук удивился:

- Что так? Вы же все Канаковы из породы оптимистов. Отец здоров?

- Ещё как! Ждите, на встречу придёт, вопросы будет задавать.

- Я помню его, поверьте, если бы все семнадцать миллионов членов партии были настоящими коммунистами, как Григорий Андреевич, никто бы не сумел нас подмять. Вы знаете, что он приезжал ко мне с предложением вооружённого мятежа и установления партийной власти в районе?

- Когда? - испугался Роман.

- Перед запретом партии. И он был не один. Я связался с обкомом, меня успокоили, что ситуация под контролем. А через несколько дней Ельцин подписал указ, причём унизительно, беспардонно, в прямом эфире. Я в конце девяностых заканчивал академию при ЦК, уже тогда очень солидные люди говорили о подобном повороте истории. Так, довольно о прошлом, наши прежние отношения позволяют мне задать вам вопрос прямо, Роман Григорьевич: как проголосует ваш избиратель? Вы же чувствуете обстановку, настроения? Даю слово, это строго между нами. Просто мне хочется знать ваши оценки. Можно?

- Сергей Иванович, честно сказать, и мне это все порядком надоело. Наверное, мы в своё время работали плохо, были и ошибки, и откровенные закидоны, типа неперспективных деревень или содержания всего третьего мира за свой счёт. Было. Но так мы не жили. Если людей не пугать, не угрожать невыплатами зарплаты или пенсий, а дать проголосовать свободно - проголосуют за коммунистов.

Романчук помолчал, заговорил тихо:

- Мне сегодня звонил Геннадий Андреевич, видимо, у него есть координаты всех доверенных лиц. Задал тот же вопрос, что и я вам, и я ответил почти слово в слово, как и вы. Зюганов обеспокоен вознёй неких группировок, видимо, это идеологическая поддержка из Штатов. Очень много провокаций. Сказал, что у Ельцина очередной инфаркт, по крайней мере, сильнейший приступ. И они его затаскали по разным шоу, даже, говорит, жалко старика. Ему стало известно, что на случай нашей победы готовятся крупные акции, не исключены и военные. Усиленно внедряется лозунг «Зюганов -это гражданская война!». Какие изощрённые сволочи! Они знают, на чем сыграть, наш народ уже один раз чуть не захлебнулся в собственной крови, генетически помнит, что такое гражданская война. Ну, вот, пожалуй, и все. Мы будем просить заверенные копии протоколов участковых комиссий, в рамках закона, не думаю, что вы будете возражать?

Из кабинета бухгалтерии позвонил домой, Марина сразу доложила, что несколько раз звонил Треплев и просил связаться с ним, желательно до встречи.

- Уже поздно, встреча начинается. Я просил бы тебя быть там вместе со мной. Придёшь?

- Рома, я уже собираюсь.

Романчук начал встречу ровно в восемь, но народ все подходил, и кто-то крикнул:

- Начальник, тормозни минут на пять, народишко соберётся.

Романчук улыбнулся:

- Хорошо, только я не начальник уже давно, а был первым руководителем района, если помните.

- Помним! - раздались голоса, и Канаков заметил, как заблестели слезой глаза бывшего первого. И вдруг в этом дружном «Помним!» Роман услышал голос отца, здесь, и будет держать речь. Странно, но это даже порадовало его.

- Чтобы не терять время, я приведу вам некоторую статистику. Сегодня район использует только семьдесят процентов посевных площадей. Да, частично заброшены малопродуктивные земли, мы в своё время ими не брезговали, но у нас задачи были другие. Количество скота сократилось на шестьдесят процентов, в том числе коров на половину. Свиней вырезали почти всех. Ликвидирована наша гордость - гусеферма, продававшая почти сто тысяч суточных гусят для населения. Молоко стало дешевле газировки, мясо закупают только наши азиатские братья, картофель перестали закупать совсем. В вашем селе жил Моспанов Яков Лаверович, если мне память не изменяет. Мы поставили ему в огород два «ЗИЛа», и он их полностью загрузил, сдал в заготконтору картошки на двенадцать тысяч...

- И триста двадцать пять рублей семнадцать копеек! - Моспанов встал, и зал приветствовал его аплодисментами.

- Помню, что мы тут же выдали распоряжение продать товарищу Моспанову «Ниву». Купили вы машину, Яков Лаверович?

- Купил, и до сегодняшнего дня езжу и благодарю советскую власть.

Романчук довольно умно построил своё выступление, он находил в зале знакомого человека и спрашивал о семье, о детях, о доходах, и люди выворачивали на всеобщее обозрение свои проблемы и беды.

Через полтора часа задушевного разговора Романчук сказал:

- Вот, дорогие товарищи, и закончилась моя агитация. В день выборов вы все должны прийти на участок и проголосовать. Обязательно все, как было в добрые советские времена. Вы все взрослые и умные люди, вы сумеете сделать правильный выбор. Спасибо.

Зал устроил Романчуку такие аплодисменты, каких не слышали даже приезжие артисты. Гостя проводили до самой машины. Канаков подошёл последним:

- Спасибо, Роман Григорьевич, очень славная получилась встреча, правда?

- Могу вам только позавидовать в умении работать с людьми.

- Да, это наука, но она крепко связана с реальной жизнью. И вы это заметили. И последнее: какие у вас отношения с Треплевым?

- Очень натянутые, и думаю, после выборов будут ещё хуже.

- Остерегайтесь его, я возражал против его перевода в райком, но давление было сильное, пришлось сдаться. Мы проработали вместе чуть больше года, а встречались только на бюро и в коридоре. Очень тяжёлый, злой и крайне жестокий человек. Впрочем... Чуть не забыл. Помню, консультировал вас по кандидатской. Что- то получилось?

- Ничего. Когда началась эта заварушка, я тоже несколько месяцев был не у дел, не до кандидатской.

- Все, прощаюсь.

Они пожали друг другу руки, и старенькая «нива» бывшего первого секретаря покатила в сторону райцентра.




16

Торговля Прохора быстро пошла в гору, взял в банке кредит под гарантию кооператива брата, купил газончика с будкой, каждую неделю ездил в город за товаром. Юрик подписывал все, что просил Канаков, и за дорогу, накинув половину цены на каждый продукт, Прохор мог назвать сумму дохода. Получалось солидно. Конфеты, вафли, печенье, пряники в шоколаде и без, новоявленные изделия типа «сухих завтраков» и печенья «плазма», зефиры и мармелады - все было для села новым, неожиданным, люди покупали коробками, авторитет магазина рос, Прохора хвалили даже в районной газете.

Девчонки оказались симпатичными и разными, хоть и близнецы, Валентина смугленькая, круглолицая, ростом повыше сестры, на язык остра. Галина беляна, косу растит, телом поплотнее будет и тоже хороша. Прохор встретил с улыбкой:

- Вы в торговом деле хоть что-нибудь соображаете?

Сестры переглянулись:

- Мама всю жизнь в магазине, и мы ей помогали. Так что на весах нас не обойдёшь и по кассе не обсчитаешь, - с вызовом ответила Галина.

- Ну, тогда весь барыш наш. А ведь я вас совсем не помню, учиться уезжал - вы ещё пионерками были, а теперь невесты на выданье. Отец ваш просил моего отца, а мой рассуждать не любит, пришёл и сказал: принять! Медицинские книжки и паспорта при вас? Положите вот сюда, я потом договора напишу, обсудим. По зарплате. Сами понимаете, пока на берегу, как дело пойдёт? Потому сделаем гарантированную и плюс процент от выручки, думаю, месяца через три работы все встанет на свои места. Смены так: одна с восьми, другая с двух, возможно, и вместе придется, если товар ходовой.

- Прохор Григорьевич, а водка будет?

- Сложный вопрос. Пока не будет, отец не разрешает.

- Слава Богу! - В голос выдохнули сестры. - От пьяниц одни неприятности.

Когда девчонки ушли, Прохор почувствовал, как колотится сердце. Такие юные, чистые девушки, и он все время будет с ними рядом. Если и волочится кто-то, надо сразу отшить, найти причину.

Отец не ошибся, в тот день действительно была у Прошки гостья, из соседней деревни приехала на автобусе. Так, ничего серьёзного, встретились в райцентре, понравилась, мимо дома проехал, проводил, пригласил в гости. Она и явилась на другой день. Наслаждались до обеда, а потом Инночка стала наводить порядок в комнатах, всю посуду перемыла, пропылесосила, протёрла мебель. Прохор уж забеспокоился, не навсегда ли остаться собралась подруга. Как бы между прочим спросил:

- У тебя автобус в шесть?

Она засмеялась:

- В шесть, Проша, не боись, я в жены не тороплюсь. Ты скажи, если хорошо со мной, то будем встречаться, надоест - тоже скажешь.

Прохор тоже улыбнулся:

- Даже так? Абсолютно свободные отношения? Только попрошу, пока мы встречаемся, третьего быть не должно. Договорились?

- Само собой, Проша. Ты завтра купи что-нибудь, у тебя в ванной весь фаянс зелёный. А я приеду, заодно и почищу.

Настоящей любовной школой стал институт, Прошка, деревенский парень, сразу влюбился в городскую девушку из соседней группы, а как подступиться - не знал. Страдал, в учёбе отставать начал, и пришёл к ним в комнату разбитной паренёк, тоже городской, но с родителями не в ладах, добился места в общаге. Ему-то и поведал Прохор свою беду.

- Ты мне её завтра покажи, - вскользь бросил Славик и продолжал читать какую-то книгу.

Прохор показал издалека, Славка кивнул, и через пару дней на танцах в клубе общежития Лена его пригласила на дамский вальс. Ну и закружилось. Они сбегали с лекций, когда её родители были на работе, и курдались в квартире до пяти вечера. Потом Леночка все прибирала, и они уходили в кафе или в клуб. Компания у Леночки была большая и дружная, когда на зимних каникулах поехали в загородный пансионат, Леночка предупредила:

- Проша, ты Мадленке очень понравился, так что сегодня она к тебе придёт.

- А ты? - безнадёжно простонал Проша.

- А я у Виталика буду. Да ты не переживай, у нас все просто, ты осмотрись завтра, какая понравится, ту и приглашай. Если она уже забита, она скажет, пойдёшь другую искать.

- Лена, я не хочу, чтобы ты куда-то уходила, я тебя люблю.

Леночка расхохоталась, обвила шею друга, поцеловала в губы:

- Милый мой лопушок, с любовью придется погодить, пока мы молоды и друг другу интересны. А любовь, Проша, на первые три месяца, а потом начинается рутинная семейная жизнь. Вот переспишь сегодня с Мадленкой, завтра скажешь.

Прохор на все махнул рукой, учился кое-как, на зачётах научился вкладывать в зачётку выменянные на отцовское пособие доллары, бурные встречи в компании тоже влетали в копеечку. В очередной приезд домой отец его огорошил:

- Прохор, может, нам для тебя проще будет диплом купить? Вон, по ящику говорят, что в Москве в каждом переходе продают. Я тебе на самолёт денег дам, слетай, это мне дешевле обойдётся. Ты посмотри, вот квитанции на твои переводы. Тут не только моя пенсия, но и весь приработок от пчёл и куриц.

Прохор пробежал глазами квитанции и покраснел: как он раньше не подумал, что отец шлёт ему последнее. Стыдобище! Ладно, если братьям не говорил:

- Все, папка, перехожу на самообслуживание, буду зарабатывать. Переводов больше не шли.

- Ты не кобенься, тарелку супу мы тебе купим, но эти гульбища бросай, такие расходы только с бабами связаны, а эта статья безлимитная, особенно по нонешней молодёжи. Ты Аннушке почему перестал писать? Приезжаешь, даже не спросишь, может, она тоже в гостях? Э-э-э, дурак ты, Прошка, Анюшка девка наша, на глазах выросла, порода работящая, чистая, а ты связался с отрепьем вокзальным. Есть хоть в твоих компаниях порядочные девки?

Прохор пожал плечами:

- Папка, порядочность настолько размытое понятие...

- Вон отсюда! Щенок малограмотный! Я тебе все сказал, а ты думай.

Думать было некогда, в неделю раз ходил на разгрузку вагонов, на другой день заработок вылетал вместе с пробками шампанского в очередном уютном особнячке. Лена уже была в категории всех остальных, и утром после весёлой ночи Прохор сказал:

- Лена, я больше в компании не участвую. Прощай.

- Прощай, Проша, но ты уже хватил свободы, другой жизнью едва ли сможешь жить.




17

В свободные от поездок дни Прохор приходил в магазин и работал в оборудованном рядом с залом небольшом застеклённом кабинете, откладывал бумаги, выключал свет и, сидя в кресле, наблюдал за продавщицами. Он купил им красивые лёгкие костюмы, Галя надела его без стеснения, а Валю смущало глубокое декольте. Она в первый же день надела под жакет белую кофточку.

- Ты почему нарушаешь форму одежды? - нарочито сурово спросил Прохор.

- Мне так удобней.

- Валя, надо думать не о себе, а о клиенте. Клиент заходит не только купить что-то, но и полюбоваться на красивую продавщицу, так ведь?

- Ну, не знаю, только я в таком жакете работать не смогу.

- Валюта, - убеждал хозяин, - ты очень красивая девушка, и твоя скромность снижает нашу выручку.

На другой день Галя сказала Прохору:

- Вы её не убеждайте, бесполезно, она даже при мне старается не раздеваться. А после вашего разговора так и отрезала: «Не хватало мне ещё груди бросить на весы!»

Прохор засмеялся, а потом спросил:

- Галя, а ты этого не боишься? Насчёт весов?

- Нет, Роман Григорьевич, не боюсь, у меня все надёжно схвачено, это Валентина со своим хозяйством пособиться не может.

Эх, как метнулась по организму кровь молодого человека, верно говорят, что одним только словом можно возбудить мужчину, всего одним, которое мгновенно родит в его ждущем сознании образы, от которых невозможно освободиться. Чтобы не выдать себя, он ушёл в кабинет, но Валентина заметила перемену и прикусила губу: не просто с хозяином говоришь, а с молодым мужчиной, к тому же слава за ним тянется не только из города. В деревне заметили дневную визитершу, и уже вечером отец как бы случайно встретил сына на дорожке к дому:

- Проша, сегодняшний день по православным понятиям постный. А ты грешишь, скоромное дозволяешь. У тебя, поди, и суп мясной? Про другие достоинства не спрашиваю, староват, да и не отцовская тема, я про пищу. Она тебе сготовила чего, или к матери пойдешь на ужин?

Прохор оглянулся - вроде никого нет, не хватало ещё, чтобы люди видели, как отец сына воспитывает. А он точно пришёл навести порядок, как бы кулак не поднёс посреди улицы.

- Папка, пойдём в дом, что мы на виду всей деревни?

- Застеснялся? Это хорошо, значит, не до конца ещё совесть потерял. Пошли. Но вот что я пришёл, Прохор. Ты легковушку купил - на какие шиши? Наторговать ещё не успел, в долги залез? Ты с деньгами не играй, это штука опасная, не таких, как ты, до могилы доводила. Братья дали? Я так и понял. Второе. Мы с тобой говорили про женитьбу, но ты, я вижу, не спешишь отца порадовать. Аннушку не собираешься разыскать? Скажу тебе честно: лучшей невестки я бы не желал.

- Папка, но не ты ведь на ней жениться должен, а я, по твоему раскладу. А я не хочу.

- Признайся, с ней тоже спал?

Роман замялся:

- Ну, как тебе сказать?

- Как было, так и говори! - Рявкнул отец. - Значит, испортил девку, а теперь рыло воротишь? Эх, жалко, прошли те времена, я бы тебя сегодня же оженил. Какая девка! Красавица, умная, светится вся от доброты, а ты, свинья, нос воротишь!

- Папка, на Анне я не буду жениться, у нас все кончено, мы разошлись мирно и дружелюбно.

- Во подлец! Да она тебя, дурака, до сих пор любит, замуж не выходит, по весне матери твоей призналась, что никого, кроме тебя, ей не надо. Во как! Проша, тебе не под три ли десятка? Уже седина прочикнулась! И все орёл! Гляди, скоро линька начнётся, воронье перо попрёт! Значит, так. В столований я тебе отказываю, это раз. Второе: если до октябрьской не приведёшь невесту показать — гоню из дома, у меня на ограде ладная избушка есть, тебе по холостяцким меркам и того много. Я не тихо говорю, ты меня хорошо слышишь?

Ответа ждать не стал, хлопнул калиткой и вышел. Мотнул седой головой, понимал, что пустые речи, от сына, как от стенки горох, все его слова отлетели.

Какая женитьба, если рядом две такие крали, такие цыпочки! Прохор в окно наглядеться на них не мог, иногда перед открытием проходил за прилавок, вроде товар на витрине поправить, протискивался возле девушек нарочито аккуратно, хотя едва сдерживал себя, чтобы не схватить в охапку.

Вечером Вале сказал:

- У нас разногласия с фирмой «Альянс», возьми последние фактуры, съездим, сверим.

Валя искренне удивилась:

- Роман Григорьевич, так ведь бухгалтер есть?

- Она приболела. Галя день отработает, а потом ты её подменишь. Я к тебе в шесть утра подъеду.

Машина не новая, но все-таки не «жигули», «мерседес» голубой окраски, так и горит на солнце. Не выходя из салона, наклонился, открыл правую дверцу. Валя в весёленьком зелёненьком платье в большую белую горошину, на шее такая же косынка. «Эх, и посыплются белые горошины с зелёного поля», - весело подумал Прохор. Валя села, чуть одёрнула платье, откинулась на спинку: - Если сильно трясти не будет, то я подремлю.

- А ночь ты чем занималась? Ишь, губки-то припухли. Колись!

- Спала, да плохо. Сны дурацкие снятся.

- Расскажешь?

- Не-е-е, нельзя.

- Ладно, после расскажешь.

- С чего это вы взяли? Может, это моя тайна.

- Вот ты и поделишься. Так, Валюта, мы должны заехать в магазин, на пять минут.

Вернулся с полным пакетом, поставил на заднее сиденье. Поехали улицами, на окраину, но не на выезд на трассу.

- Ещё куда-то надо забежать, Прохор Григорьевич?

- Ты очень догадливая, Валюта. Мы сейчас заедем к моему товарищу, я тебя с ним познакомлю.

Подъехали к аккуратному домику, Прохор своим ключом открыл калитку, пропустил вперёд Валю и защёлкнул замок. Валя не подала вида, что слышала. Опять же своим ключом открыл входную дверь, пригласил Валю.

- Так никого же нет, зачем мы идем?

- Друг, наверное, спит, ты проходи в зал, я его подниму.

Из спальни вышел с запиской, прочитал:

- Проша, если меня не будет, значит, я в командировке. Будь, как дома. Игорь». Вот видишь, как хорошо, никто нам не помешает спокойно поговорить. Дуй в ванну, мой руки и готовь завтрак, все нужное в пакете.

- Прохор Григорьевич, а «Альянс»?

- Давай чуть перекусим, там фрукты, шоколад.

Сам достал бутылку коньяка, налил два бокала:

- Давай выпьем, Валюта, за твою красоту, молодость, за жизнь!

Валя неумело взяла бокал, но Прохор подошел, помог поднять, поднести к губам и проследил, чтобы она выпила все.

- Мамочки, я никогда не пила, я буду пьяная.

Прохор сел на широкий диван, похлопал рукой рядом с собой:

- Валюта, сядь сюда, я тебе все объясню. - Он взял её руку, заметил, что она мелко вздрагивает. - Валя, я тебя обманул, и ты это уже поняла. Я хочу побыть с тобой наедине, ты мне очень нравишься, но в деревне наши отношения сразу стали бы заметны. Валя, я хочу сделать тебе подарок. Закрой глаза.

Он достал из портфеля коробочку, вынул цепочку, встал перед девушкой на колени, осторожно накинул цепочку на шею, крепко обнял вздрогнувшую девчонку и поцеловал в губы. Она отшатнулась, тронула цепочку, глянула на медальон.

- Я тебя не обидел, Валюта?

Она с вызовом ответила:

- Таким подарком трудно обидеть.

- Ты имеешь в виду цепочку или поцелуй?

- Наверное, цепочку, Прохор Григорьевич. А поцелуй - это как бы на сдачу?

Оба засмеялись, и опытный Проша понял, что все будет, как он планировал. Опять целовал и тискал девушку, она временами одумывалась, пыталась высвободиться, и тут Прохор сказал заветное:

- Валя, я прошу тебя верить мне, я влюбился в тебя сразу, как увидел. Мы должны быть вместе, я уже схожу с ума. Обними меня, любимая. Ты согласна?

Валя вся горела от поцелуев, от неожиданного предложения, она едва ли понимала, что говорит:

- Я согласна, Прохор Григорьевич.

- Валюта, милая, зови меня Прошей, мне так нравится.

- Проша, я согласна.

Он взял её на руки и понёс в спальню, она не сопротивлялась, когда с его помощью снимала платье, когда он целовал её плечи, щекотал уши.

Они проснулись после обеда, Валя скинула одеяло и обняла Прохора, не веря столь многим переменам, вдруг случившимся в её маленькой жизни. Прохор встал и вернулся с бокалом коньяка, предложил ей, она отмахнулась, он выпил до дна. Валя закрыла лицо руками и слезы потекли между пальчиков. Прохор сел рядом:

- Что ты плачешь, дурёха? Рано или поздно это должно было случиться, ну, не со мной, так с сопливым трактористом. Все будет, как было, мы работаем вместе, встречаемся, уезжаем от разговоров.

- А что дальше?

- Ну, Валюта, мы только начали наши отношения, пусть какое-то время пройдёт...

- Ты меня не обманешь, Проша?

«Дура, я тебя уже обманул», - так и вертелось у него на языке, но в первый день доходить до такого хамства он воздержался.

К вечере они вернулись домой.




18

Никита предложил брату взять пока в аренду, а потом и выкупить за самые малые деньги бывший совхозный магазин, в котором торговать уже было нечем, а закупать и возить продукты в конкуренции с братом - нет смысла. Прохор магазин осмотрел, про ремонт говорить не стал, но Никита опередил:

- Расходы на ремонт документально подтверди, сдадим в бухгалтерию, пройдет как арендная плата. И не скупись, все равно твоё будет.

Трое мужиков за скромную плату привели помещение в порядок, в райцентре у несостоявшегося купца оптом забрал все оборудование, неделя ушла на подготовку. В последний день после смены, когда Галя зашла в кабинет, чтобы сдать выручку, Прохор попросил её присесть:

- Галя, тебе нравится работа?

- Нравится, - скромно ответила она.

Прохор аккуратно искал подход:

- Я хотел предложить тебе поработать в новом магазине. Там будет и второй продавец, но я хочу, чтобы один был свой человек, проверенный, я бы даже сказал - родной.

- А Валентина здесь останется?

- Конечно, и ей найдём пару. Вот так у нас получится хорошо.

- Ничего хорошего я не вижу, Прохор Григорьевич, мы сестры, доверие полное, а в тот магазин проще двух новых взять, это же понятно.

- Ну, это тебе так кажется, а с точки зрения организации бизнеса мой вариант лучше. Подумай, Галиночка-Калиновка.

- Ой, Прохор Григорьевич, что за имечко вы мне подобрали! - засмеялась Галя.

- Какой у тебя смех приятный, век бы слушал. Ты согласна с моим предложением? Да, не сказал главного: ты там будешь за старшую, и зарплату мы тебе сделаем в два раза выше.

- А Валентине?

- Ну, что ты опять о ней? Валя останется здесь, хорошо, если ты просишь, а ты просишь, правда? Давай и ей увеличим жалованье.

- Тогда можно подумать.

- Галя, ты почему меня сторонишься, как бы стесняешься, что ли? Скажи, я тебе совсем не нравлюсь?

- Нравитесь, Прохор Григорьевич, вы хороший начальник, не грубый, в общем, нормальный.

- И это все? Галинка-Калинка, ты совсем не видишь во мне мужчину, а я, между прочим, холостой человек, ищу невесту. Вдруг к тебе посватаюсь?

Галина засмеялась:

- Что вы такое говорите, какая невеста? Мне бы хоть немного заработать, да учиться поступать. Не буду же я век карамельками торговать.

- Ладно, Галя, вопрос о невесте пока отложим, а по первому предложению ты согласна, тем более, что мы решили по зарплате. Товар завезён, завтра и начнём принимать дела. У тебя есть подружка в напарницы?

- Ой, Прохор Григорьевич, а я спросить боюсь, думаю, что вы уже нашли. Я Любашу Зарубину позову, она девочка спокойная, чистюля, и толковая, быстро освоится.

- Пусть она утром ко мне зайдёт. Да, и про зарплату ни слова, это коммерческая тайна.

Развести сестёр по разным магазинам Прохор надумал сразу после поездки с Валей, она слишком неосторожно вела себя при Галине, может быть, ей льстило почти родство с хозяином, может, простота деревенская сказывалась: если у нас любовь, то почему от сестры надо скрывать? Вечерами в машину она запрыгивала чуть не на ходу, целовала Прошу, жалась к нему. Они уезжали в сторону от дороги, Прохор принимал её ухаживания, поцелуи, комплименты, но Валя как-то заметила:

- Проша, я тебе не интересна?

- Почему ты вдруг так решила?

- Не отвечай вопросом, ты стал другим.

Он обнял Валю, хотел, как прежде, горячо и с придыханием - не вышло, отпустил:

- Не обижайся, я очень устаю, потом у меня проблемы с деньгами, ничто другое на ум не идёт.

Она опять успокоилась и несколько дней не задавала никаких вопросов. Новость о переводе Галины в другой магазин её смутила:

- Проша, ты зачем нас разлучаешь? Галина одна не сможет работать, её любая напарница облапошит. Да и мне чужой человек не нужен.

- Валентина, тут решения принимаю я, Галина будет в новом магазине, проверенный человек, понимающий. Ты же не хочешь, чтобы там торговали какие-то прощелыги? Она сама подобрала себе напарницу, попрошу бухгалтера, чтобы почаще их проверяла, да и ты недалеко, поможешь.

- Ой, не нравится мне все это! - по-бабьи вздохнула Валентина, встала: - Ты сегодня приедешь?

- Буду за поворотом стоять, выскакивай налегке.

Валю так кольнуло это «налегке», но вида не подала, да и сам Прохор понял, что слишком напрямик предложил. Ничего, оба сделали вид, что ничего не случилось.

А ведь случилось, сердце не обманешь, куда подевались страсть и горячность Проши, в дом не приглашает, к другу тоже не ездят, только в машине и обнимет, а она чувствует - нехотя, как одолжение делает. Спрашивать - себя унижать, и без того видно. Нет, рюмкой коньяка она себя не корила, и раньше, почти сразу была у неё мысль завлечь солидного жениха, потому и не стеснялась в нарядах, всегда с улыбкой, и в кабинет заскочит кофе попить, пока в зале никого нет, пострекочет с хозяином. Она видела, что Прохор поглядывает на неё, только не доходило до глупой девчонки, что так кот смотрит на сало, грезился ей интерес и даже, может быть, влюбленность. А когда хозяин предложил поехать в город с фирмой разобраться, понимала дурочка, что весь альянс в ней заключается, что не доедут до города, раньше хвост распустит этот павлин.

Как его удержать? По нынешним временам, даже если и разойдутся, все равно найдёт она себе жениха, но обида точила и жажда отмщения, если только позволит сама себе. Решила так: ещё с месяц повстречаемся, не сделает предложение - скажу, что беременна, а если - на то пошло, то и отцу его скажу. Он мужик правильный и серьёзный, заставит жениться.

Только знала Валентина из своей деревенской жизни, что насильно мил не будешь, гулеван-то под страхом суда или родительской расправы на все согласится, сватов подошлёт, поулыбается на свадьбе, а через год на законных основаниях развод - характерами не сошлись. А щемило ретивое, тянуло к Прохору, завязались в тугой узел девичьи вздыхания, и уже никого не видела за ним, ни на кого смотреть не могла, и неуклюжие мальчишки, которые тискали в школьных коридорах и слюнявили у калитки, стали чужими и противными.

Знала, чувствовала, что он только и ждёт прямого вопроса, чтобы все разом разорвать. Нет, не даст она ему такой возможности, а сам он не вдруг насмелится, хоть и пакостун, но трусоват, и понятно, что деревенской огласки он боится меньше, чем кулака отца. А почему, собственно, все должны знать? Что встречаемся - никто не знает, это точно, иначе Галина бы все равно услышала, а что расстались - никому не жаловаться, так и останется тайной. От таких мыслей чуток повеселело на душе, но вечерняя встреча, почти без разговоров и даже без поцелуев, Валя это впервые заметила, расстроила до слез. Вспомнилось вдруг где-то вычитанное: перестал целовать - первый признак, что любовь прошла. Написал это человек не с чужих слов, сам сердцем выстрадал.




19

Галина молодец, навела в новом магазине порядок, целый отдел выгородили под электронику, компьютер привезли, телевизоры, видеоаппараты. Торговля шла бойко, и Прохор был доволен. Забегая в магазин и дождавшись, когда выйдут покупатели, он ставил локти на прилавок и смотрел прямо в лицо девушки. Конечно, Галя смущалась:

- Прохор Григорьевич, не смотрите так, мне неловко.

- Тебе не нравится, что я на тебя смотрю? А мне очень нравится, потому что я скучаю по тебе, всегда думаю, когда же урву минутку, чтобы взглянуть на свою Галинку-Калинку.

- Что это вы так - на свою. Я пока ничья, и в том числе не ваша.

- Галя, не надо играть словами, я вот попрошу отца, чтобы он сватов к тебе направил - что ты на это ответишь?

Галина окончательно смутилась:

- Бросьте вы шуточки, Прохор Григорьевич, в восемнадцать лет выскочить и всю жизнь пелёнки, кастрюли, стирки? Нет, я хочу учиться, хочу стать химиком, очень мне эта наука нравится.

Прохор даже обрадовался:

- Что же ты раньше не сказала? У меня есть несколько фильмов по химии, я в институте тоже интересовался. Приходи сегодня вечером, посмотришь.

- Нет, Прохор Григорьевич, вы лучше в магазин кассеты принесите, я тут погляжу.

Прохор сделал серьёзное лицо:

- В рабочее время нельзя заниматься побочными делами. Так ты придёшь?

- Конечно, нет. Не прилично девушке ходить к неженатому мужчине, да ещё вечером.

- Ловлю на слове: а если днём? Галя, и помогла бы мне разобраться со шторами, купил новую ткань, а как со вкусом оформить - ума не хватает. Давай завтра после трёх? Если хочешь, я тебя встречу и завезу на машине в гараж, никто и не увидит. Ну, не откажи, Галинка-Калинка!

Галя помолчала, потом сказала:

- Я подумаю.

На том и расстались.

На другой день Галина не вышла, и Прохор напрасно ждал её в переулке. Утром первым вошёл в открытый магазин, с укором посмотрел, спросил:

- Приготовьте заказ на товар, завтра машину отправляю. И повнимательней, не забудьте ничего, а то люди спрашивают, а нам и ответить нечего. Заказ заберу в конце твоей смены.

Галина удивилась: он так искренне обиделся, даже разговор совсем другой, строгий и без обычных шуточек. Шевельнулось где-то в душе, видимо, есть такая струнка, которая на мужское внимание реагирует, поняла, что приятно. Но слава за ним такая, что лучше подальше держаться, на днях, говорят, какая-то девица из соседнего села у него гостевала. Может, врут. Не надо только вида подавать, что за собой какую-то вину чувствую, он живо ухватится. Не вышла, и все тут, не обязана по первому свистку выскакивать. Лишь бы только на работе не отразилось, ведь хозяин ей аванс выдал больше, чем она в том магазине зарплату получала. Валентина как-то осторожно поинтересовалась деньгами, но Прохор просил никому не говорить, и Галя назвала обычную сумму. Она не заметила, как облегчённо вздохнула сестра, подозревавшая своего Прошу в интересе к Галинке, значит, только ей он зарплату повысил, о чем она тоже никому не скажет.

Отец Артём Сергеич за ужином каждый день спрашивал:

- Ну, торгаши, докладывайте, как дела. Прохор не обижает? Глядите, он ещё тот ухарь, коляску подкатит, и глазом не моргнёте...

- Отец, ну что ты такое говоришь девчонкам? Разве можно?

Галя все время смеялась, а в этот вечер серьёзно ответила:

- Тятя, у нас теперь своя голова на плечах, ты нас караулить не набегаешься. Хозяин, конечно, заигрывает легонько, но лишнего не позволяет, правда, сеструха?

- Правда, - выдохнула Валентина и вышла изо стола.

- Чего это она? - Насторожилась мать. - Вроде не в себе?

- Да нет, просто устала. Народ ведь целый день, и каждому того сто грамм, того двести. А коробки по всему магазину вдоль стенки наставлены. Так напрыгаешься за полдня, что и голова, и ноги гудят.

Когда Галина вошла в комнату, сестра уже лежала в постели, отвернувшись к стене.

- Валя, ты не приболела случайно?

- Нет, устала. Ты никуда не пойдешь?

- Не пойду, мне завтра в первую смену, да ещё заявку оформить. Ты хозяина сегодня видела? Он с чего такой сердитый?

 - Не видела, не знаю.

 - Ладно, отдыхай, я в комнате почитаю.

Один Артём Сергеич уловил что-то недоброе, чужое в сегодняшнем кратком разговоре, не поверил он добродушным заверениям Галины, насторожил и первый тяжёлый вздох Вали. Не ладно сделал, что сунул девчонок в эту толчею, торговля всегда была гиблым местом, и всякие недобрые дела там творились, потому что деньги, потому что выпивка всегда рядом.

- Мать! - толкнул он в бок засыпавшую жену. - Ты не замечала, чтобы девки с работы с винным духом приходили?

- Бог с тобой, Артюша, как только такое на ночь глядя в голову придёт, чтоб родное дите с вином связалось с таких лет. Спи!




20

Роман был рад, что сам Треплев на встречу с избирателями не приедет, будут два заместителя и кто-то из мелких чиновников. Июнь, жара, все в рубашках с галстуками. Роман увидел в зале отца - в пиджаке с орденом Трудового Красного Знамени, который на рубаху не прицепишь. «Точно, будет выступать», - понял Роман и, глянув на часы, открыл встречу.

Заместитель главы по сельскому хозяйству долго мямлил о больших надеждах на урожай, что-то пытался говорить об успехах фермерского движения, но его освистали. Когда скука стала одолевать полусомлевший от жары зал, старший Канаков выкрикнул:

- Прошу слова!

Роман хотел было сказать, что прения ещё не открывали, но, глянув на высоких гостей, уже безразличных, предоставил слово отцу.

Григорий Андреевич вышел вперёд, поправил пиджак, звякнув орденом, кашлянул:

- Вот собрали тут нас власти, чтобы объяснить тупым и убогим, что мы живем хорошо, а не замечаем этого, потому что надо присмотреться. Господин в галстуке пугает Зюгановым и коммунистами, вот я, уважаемые односельчане, вечный коммунист, конечно, теперь уж не красавец, но на страшного не согласен. Так что не надо народишко смешить, господин хороший. Не буду ничего говорить, хотя много накипело и прямо-таки прет выложить, но принесла мне вчера учительница наша уважаемая Вера Алексеевна бумагу, написала в районку, не стали печатать. Говорят, господин Треплев перешёл на полставки в цензоры и сегодня, как в былые времена граф Бенкендорф, просматривает все газеты до печатанья, так вот, он лично запретил, но я прочитаю это письмо Веры Алексеевны:

- Я протестую! - закричал человек в галстуке, и Роман Григорьевич резко повернулся к столу президиума:

- Пришей свой протест к протоколу, чтобы перед Треплевым отчитаться, а мне больше не мешай, я у себя дома, а ты неизвестно откуда взялся.

- Читай, Григорий Андреевич! - гудел зал.

- Читаю:

«После выхода на пенсию я принялась трудиться по хозяйству, читать художественную литературу и смотреть по телевизору многосерийные фильмы о красивой жизни. А ещё по вечерам - информационную программу «Время» смотрю с нарастающим интересом. Это и понятно: что ни день - новые сногсшибательные открытия. Уснула однажды в одном государстве, а проснулась в совершенно другом.

Пошла жизнь прекрасная и удивительная. Ведь раньше-то что было: не страна, а сплошной лагерь (и как это я сама не догадалась, спасибо, девушка по телевизору объяснила). Был сплошной беспросветный тоталитаризм. Теперь же я - свободный человек в свободной стране. Такой свободной, что даже цены в ней нынче, и то свободные. Не прекрасно ли?

Вот показывают каких-то бездомных людей с узлами, с обшарпанными чемоданами, расположившихся прямо на полу вокзала. Что это за люди, кто они? Оказывается, беженцы. Беженцы во время войны - это понятно. Но где и когда было, чтобы тысячи людей оказались беженцами в мирное время?

В телепередачи постоянно вклинивается (новое дело) реклама.

Показывают продуктовый магазин и в его витринах не то пять, не то шесть видов сыра и не меньше десяти сортов колбасы - от докторской до салями. Как хорошо-то! Но следом идёт другая картина: пожилой человек роется в железном мусорном ящике. Что он там ищет? Может, кто по ошибке выбросил туда хорошую вещь? Но он вытащил из ящика полбатона хлеба и положил в свою сумку! Может, он взял для своей собаки? Но вчера показывали набор самой разной еды для собак. Взял бы, да и купил. А то как-то некрасиво. Свободный человек в свободной стране при свободных ценах не хочет, скупердяй, купить для любимой собаки добрый кусок мяса.

Радуюсь изобилию всяких товаров. Но купить их могут лишь пять, ну пусть десять из ста «свободных» жителей: цены такие, что люди в обморок падают. Не изобилие это, а издевательство над людьми: око видит, да зуб неймёт.

Радостно осознаю, что кончилось трижды проклятое застойное время и я, свободный человек, живу в свободной цивилизованной стране, о чем мне не забывают напоминать по телевизору - и не хочешь, да поверишь. Сегодня показывали автомобили разных марок: лады, тойоты, вольво, мерседесы. И никаких очередей. Выбирай, садись и поезжай. С удовольствием уехала бы, но на мои деньги теперь одно колесо едва ли купишь. А потом показали Канарские острова: зелено-голубое, изумрудное море, пальмы, золотой песок. А на песочке загорают весёлые благоденствующие люди. И телевизионная красавица предлагает совершить путешествие на эти острова, обещая райский комфорт. Да уж какие там Канары, когда не знаешь, как свести концы с концами!

Врачи рекомендуют побольше фруктов, соков, свежий творожок со сметаной, сыр. Да только не говорят, где на это все денег взять, как за ценами угнаться. Забывают, что мы, старики-пенсионеры, теперь не просто бедные, а нищие. Порой в моей голове мелькает мысль: чем жить на старости лет в унижении и нищете, может, лучше уснуть и не просыпаться?»

Вот такое письмо. Автора я назвал, но под ним может подписаться каждый советский человек, это вам, товарищи земляки, бюллетень для скорого голосования!

- Ясно!

- Молодец, Канаков, провёл агитацию!

- Закрывай собранье, Роман Григорьевич, дышать нечем!

- Все понятно, вы только лозунг «Ельцин - наш президент» с собой заберите, нам он без надобности.

Две машины районной администрации с гостями упылили на трассу.

- Ты почему гостей чаем не напоил или пивком холодненьким? — спросил старший Канаков младшего.

- Все, папка, результат выборов виден уже сегодня, и приказ о моем освобождении тоже просматривается.

Отец был благодушен:

- Ты сильно не переживай, освободят - к Никитке пойдешь в помощники, ему крайне нужен свой человек, потому что воровать удобнее с людьми близкими. Вот и будет у вас пара кашемирова.

Подошла Марина:

- Папка, вы сильную речь сказали. Понимаю, что Роману она не очень по душе, но как здорово вы все расставили. Я больше чем уверена, что половина проголосует за Зюганова.

Старший Канаков покашлял:

- Времена наступили, дочка, сын против отца, отец против сына, пока ещё словесно, но, не дай Бог, дойдёт до кулачков. И мужика твоего запросто могут с работы турнуть за такие выборы, видишь, как оно... Но отступать никак нельзя, дети мои, им ещё один срок дать, и от России ничего не останется.

Марина испугалась:

- Уж больно вы круто, Григорий Андреевич. Такого же не может быть!

Канаков вздохнул:

- Молодёжь, вроде грамотные, не глупые, а простых вещей не понимаете. Я у Маркса читал и себе выписал в тетрадку: если дело сулит капиталисту триста процентов барыша, он не остановится ни перед каким преступлением. Поняла? Ладно, пошёл я, устал сегодня сильно.




21

Так хитрый зверь выслеживает и усыпляет бдительность своей жертвы, то голос подаст, то на ветряную сторону выйдет, чтобы жертва дух его чуяла и заранее умирала от страха. Ходит кругами, ловит единственный момент - и жертва, даже макнуть не успев, оказывается в его мощных лапах. Так обхаживал Прохор Галину, такие перед нею ковры расстилал, такие слова говорил, подарки она уж домой не носила, боялась, что Валентина может увидеть и спросить. И в дом к нему уже заходила свободно, без опаски. Он хорошо помнил её главный аргумент: «учиться надо», потому как-то за чаем, спиртного Галя даже на стол не допускала, вынул из сейфа толстую пачку долларов и сказал, что это квартира в городе, и, если Галя согласится выйти за него, он оставит на магазинах Валентину за старшего, и они будут в городе вместе, он работать, она учиться. Наверное, последней каплей подлости стала бархатная коробка с обручальными кольцами. Прохор сказал, что в воскресенье к обеду с родителями и братьями придут свататься. Вот и потеряла рассудок девчонка, залилась слезами счастья и радости, обняла своего завтрашнего жениха, а тот только этого и ждал. Напрасно шептала Галинка-Калинка слова-отговорки, напрасно слабенькими ручонками упиралась в его давящее тело, он только жестоко целовал её, кусал шею, грудь, бормотал о свадьбе и о любви.

Когда стемнело, она вышла из дома Прохора и на тропинке встретилась с отцом его, Григорием Андреевичем. Он даже не кивнул, не узнал, слава Богу, она пришла домой, ещё раз обмылась в тёплой баньке, оделась и вышла через переулок к озеру. Красивое место, здесь они с Валей пасли гусят, караулили их от коршуна и от кошек, а потом, когда те вырастали, никак не могли выманить их с воды, видно, осталось где-то в глубинах их памяти, что гусь должен на воде спать. И спали. Никто не тревожил, отец иногда ходил, проведал.

Галя прошла по бережку, ступая во влажный песок, сбросила босоножки, ноги ощутили тепло нагретой воды, ласковую шероховатость песка. И вдруг как высветило: в прошлом году они с Мишей провели тут целую ночь. Вот так же гуси застыли на воде и спали, уткнув свои клювы под мощные крылья, так же лопушки отбрасывали лунный свет, и кувшинки закрылись до поры, почему их называюг балаболками - смешное слово, но никто не знал. Мишка уже окончил первый курс института, приехал на каникулы, помогал отцу сено косить, картошку окучивать. Встретились у магазина, улыбнулся:

 -Здравствуй, Галя, я тебя едва узнал, ты за этот год такая девушка стала.

Галя смутилась: нравился ей Миша в школе, но у него был свой круг друзей и подруг, а Галя, восьмиклассница, его ничуть не интересовала.

- Какая была, такая и есть.

- Нет, Галя, ты стала красивая, и я тебя даже боюсь.

- Ну-ну, это тебя в городе так научили к деревенским девчонкам подкатывать: ой, боюсь, ой, стесняюсь, пожалейте меня!

Оба весело рассмеялись.

- Галя, если ты свободна, давай вечером погуляем. Согласись, пожалей меня.

Так хорошо стало Галине, так радостно:

- Так и быть, спасу твою душу, приходи на озеро к нашей пристани, как стемнеет.

Едва дождалась темноты, Валя в клуб убежала, кое-как отвязалась от неё, а тут мама:

- Ты куда это, девка, на ночь глядя?

Дочь не стала скрывать:

- Мама, Миша Андреев пригласил погулять. Ты не переживай, спи.

Мать кивнула:

- Мишка парень хороший, и родители у него приятные. С ним погуляй, он плохого не дозволит.

Миша ждал, сидя на старой опрокинутой лодке, увидел Галю, встал, взял её за руку.

- Красиво тут. Я тоскую в городе по деревне, по людям, по обстановке. В городе люди другие.

- Хуже?

- Нет, но другие. Тебе не понять, надо прожить хотя бы с год, тогда разница станет заметной. Расскажи, как твои дела, что в школе?

Галя рассмеялась:

- Миша, какие у меня могут быть дела? Влюбиться бы надо, да не в кого, нынче в десятый пойду, а дальше - тёмный лес. Даже если и поступим с Валей, родителям не под силу будет двоих содержать. Вот ты как живёшь?

Михаил скинул курточку и постелил её на дно опрокинутой лодки. Они сели рядышком.

- Мне легче, Галя, я попал на бюджетное место, даже стипендию получаю. И только за счёт спорта. Если помнишь, мы в футбол здорово играли, я ещё школьником попал в сборную области, потому и заметили. Есть ребята на платном отделении, но тоже разные, короче говоря, деревенских почти нет, так, сынки чьи-то тупые.

Галя повела плечами: от воды потянуло прохладой. Михаил осторожно обнял её за плечо и подвинулся поближе:

- Так теплее?

- Теплее, Миша. Ты знаешь, теперь это уже никакого значения не имеет, потому скажу. Я в восьмом классе за тобой бегала, ну, так говорят. Ты мне очень нравился, но совсем не обращал внимания, не замечал. Я даже плакала. - Она счастливо засмеялась.

Михаил помолчал, потом спросил:

- А сейчас, Галя, сейчас я тебе нравлюсь?

- Зря я тебе это сказала, - посуровела Галина. - Можешь подумать черт знает что. Ты теперь городской, получишь высшее образование, у тебя там выбор - тысячи девушек.

- А если мне не надо тысячи, а только одна, и она сидит рядом со мной и даёт глупые советы. Ты мне очень нравишься, Галя, правда, я сегодняшнего вечера кое-как дождался. И мне очень хорошо с тобой.

Галя прижалась к нему:

- Мне тоже хорошо, Миша.

- Можно, я тебя поцелую? - Он уложил её головку себе на колени и стал нежно целовать мягкие податливые губы, она прижималась к нему, выпрастывала губы и сама принималась целовать - неумело, с причмокиванием. Он чуть отвернул воротничок кофты, прижался к истокам её грудей и, боясь лишних движений, вдыхал удивительно чистый пряный запах милой девушки. Она подняла его лицо, поцеловала в губы и спросила:

- Миша, а если я тебя люблю? Если я сегодня на все согласна, что ты скажешь?

Парень опять обнял её:

- Глупышка, ничего я тебе не скажу. Ты мне очень нравишься, очень, может быть, завтра я скажу, что не просто влюбился, а люблю тебя. И хорошо, что ты призналась. Если у нас будет настоящая любовь, мы будем встречаться, целоваться и, в конце концов, сыграем свадьбу.

- Миша, ты не подумай про меня плохого, я тебя проверить хотела.

- Как я могу думать про тебя плохое, если мы с тобой с сегодняшнего дня самые близкие люди? Ты мне веришь?

- Верю.

- И я тебе очень верю.

Они просидели на берегу до рассвета, и только утренняя прохлада погнала их в деревню. У ограды Миша тихонько поцеловал Галю, и она открыла калитку.

Утром Михаила срочной телеграммой вызвали в город, он уехал, всех парней с их курса, кто не сумел откупиться, призвали в армию, а осенью пришло извещение, что Миша пропал без вести. А ещё через месяц приехал парень без руки и с обожжённым лицом, сказал родителям, чтобы не ждали и не искали: в Чечне Миша подорвался на фугасе, а после такого от солдата остаётся только фамилия. Командиры, чтобы скрыть потери, объявили с десяток ребят пропавшими без вести.

Галя не плакала. У неё не осталось даже письма, даже фотографии. Остались воспоминания об одной ночи, проведённой на берегу старого озера.




22

На открытие избирательного участка собралось много народа, но митинга, как в старые годы, не было. Григорий Андреевич проголосовал одним из первых, пожал руки членам комиссии и положил перед председателем мандат наблюдателя:

- Ты не сомневайся, Игорь Владимирович, закон избирательный я изучил от корки до корки, свои права и обязанности знаю назубок, так что мешать не буду, а буду наблюдать.

Роман Григорьевич отозвал председателя в сторонку:

- Вы с ним в спор не вступайте, если делает замечание - фиксируйте. Если он начнёт возмущаться, нам его всей деревней не остановить.

Люди шли и голосовали, торговли колбасой и пивом, как в старые времена, не было, гундела какая-то музыка, ни песен, ни басен.

- Максим Павлович, ты чего ждёшь? Голос свой отдал, шуруй домой.

Максим, ехиднейший говорун, ответил:

- Нет, я дождусь, на одной ноге такую даль кандыбал, да без стопки обратно? Нет, дождусь.

Мужики знали, кого надо расшевелить:

- А чего ждать? Подавать не будут, это же ясно.

- Как не будут? А горячий обед? Он без стаканчика не обходится.

- Какой горячий обед, о чем ты, Максим Павлович?

- Дак ты погляди кругом, мы же на похоронах. И тихо, и музыка такая, что впору рыдать, и урны с прахом уже опечатаны. И народишко выходит, как из мавзолея, с понурой головой.

- А ты бывал и в мавзолее?

- Да нахер он мне загнулся, чтоб я смотрел на этого лобастого. Потом Никитка был, тоже на причёску богат. Зато у Лёни волос было что на голове, что на бровях - на всю партию хватит.

- Ты, Максим, поаккуратней, здесь Григорий Андреевич, он тебе этого не простит.

- Верно, видел. Жалко мужика, толковый, хозяйственный, а вот спутался с марксизмом, и никуда без него.

- Подожди, дядя Максим, а ты за кого голосовал?

- Поясню для бестолковых. Ну за кого я, фронтовик, калека, мог голосовать? Я спросил: кто из этих красавцев за старую жизню? Мне сказали номер, вот я его и открыжыл, и старухе велел, только она наврёт все, бабахнет за Жириновского, и его сразу изберут.

На хохот вышел Роман Григорьевич:

- Я смотрю, настроение у вас боевое, проголосовали, теперь будем ждать результатов.

- А чего их ждать, Роман Григорьевич, если вам задание довели, сколько процентов должно быть за Ельцина?

Роман смутился, но тут же ответил:

- Это провокационные разговоры, товарищи, голосование продолжается, и мы не имеем права на избирательном участке обсуждать, кто и как голосовал.

Канаков старший только докладывал председателю, с кем он поедет на выездное голосование, садился в машину, вместе с членами комиссии заходил в дома к престарелым и больным людям, никто при нем не отваживался указать избирателю, где ставить птичку. Несколько раз старушки просили:

- Дочка, я ничего не понимаю, мне все время показывают, где выводить крестик.

Канаков пояснял:

- Нельзя, Марфа Петровна, ты сама должна выбрать.

- Ой, Григорий Андреевич, а я ведь тебя не признала. Покажи-ка мне, дочка, где тут коммунист самый главный, за него проголосую.

Председатель комиссии пригласил Канакова в отдельную комнату:

- Григорий Андреевич, я вам запрещаю выезжать с урной на голосование, вы своим присутствием проводите агитацию.

Он, видимо, все-таки плохо был проинструктирован, что с Канаковым так разговаривать нельзя.

- Простите, мил человек, или я вас не понял, или вы нихрена не понимаете, хотя сидите в кресле председателя. Мне теперь что, раствориться? Своим видом я агитирую!? Да это же похвала из ваших уст! Буду ехать туда, куда захочу, но водить руками стариков в пользу одного из кандидатов не позволю. Я все сказал, ты свободен.

И проводил раскрасневшегося председателя на его место.

Когда закончилось голосование, пересчитали оставшиеся бюллетени, завернули их в бумагу и опечатали сургучной печатью. Роман взял пакет и понес его в комнату, у порога его встретил отец:

- Положи на стол, чтобы все видели.

Перед вскрытием урн провели совещание, распределили, кто какие бюллетени считает, сдвинули столы. В центре два члена комиссии с одной стороны, два с другой считали бюллетени Ельцина и Зюганова. Григорий Андреевич не скрывал своей радости: Зюганов на участке выборы выиграл с заметным перевесом. Потом пересчитывали ещё по разу, долго писали протоколы, один экземпляр после сверки цифр старший Канаков забрал и ушёл домой.

На повторном голосовании обстановка была напряжённой, члены комиссии то и дело выскакивали со стульев и давали разъяснения. На крыльце Дома культуры какие-то незнакомые молодые люди на нижних ступеньках встречали людей, до самых дверей провожали.

- Это что за конвой? - строго спросил старший Канаков председателя комиссии.

- Простите, я их не знаю, - ответил тот и убежал в зал.

Григорий Андреевич нашёл Романа:

- Что за агитбригада у тебя орудует возле участка?

Тот пытался отрекаться, но отец наступил ему на туфлю, прижал к земле и прошептал на ухо:

- Если через пять минут они ещё тут будут, я тебе голову отверну прилюдно. Исполняй!

Чужаки исчезли, подъехал на своей «ниве» Романчук, проголосовал, подошёл к Канакову, пожал руку. Тот рассказал о визитёрах.

- Вы их прогнали, они на другой участок переехали. У них технологий много, и они упор на деревню делают, потому что деревня дисциплинированней, активней. Только едва ли так можно спасти положение, я думаю, в случае явного проигрыша они пойдут на откровенную фальсификацию.

- Сергей Иванович, протоколы я у них изыму.

- Эх, Григорий Андреевич, если бы все строилось только на протоколах...

Когда районная газета опубликовала сводную таблицу результатов финального голосования, Григорий Андреевич ничего не мог понять: по его избирательному участку цифры были совсем не те, что значились в его заверенной печатью копии. Он ещё раз нацепил очки и сверил: так и есть, оказывается, большинство не у Зюганова, как было, а у Ельцина, и на двадцать процентов больше. Схватив газету, он побежал в администрацию, с Романом столкнулись в коридоре:

- Это что? Что это, я тебя спрашиваю?! Как нарисовались эти цифры, которых нигде не было и быть не может?!

Роман сгрёб отца в охапку и уволок в кабинет, наглухо закрыл обе двери.

- Папка, не кричи так, вся контора сбежится!

Канаков продолжал кричать:

- Я тебе не папка, а представитель коммунистической партии на выборах, и я тебя, подлеца, спрашиваю, как получилось, что выборы выиграл один, а победа присуждена другому?

Роман побагровел:

- Да успокойся ты, наконец! И говори тише. Это не моя вина, все изменения внесены в районе. А им приказала область, ты это понимаешь? Что я мог сделать? Если ты сейчас поднимешь шум, то результат будет один: меня выпрут с работы. Папка, это система, ничего изменить нельзя.

Канаков выслушал сына до конца, а потом безнадёжно спросил:

- Ты же сам возил документы в район, сопровождал, при тебе пачкали результаты народного голосования, измывались над волей твоих людей, твоих земляков. И ты все это молча проглотил, как кусок дерьма? И кто ты после этого? Вот скажи, ты сам себя уважаешь?

Роман почти плакал:

- Папка, там присутствовал сам Парыгин, это такой хлюст, он с Чубайсом на «ты».

- Брось! Я с этим засранцем тоже на «ты», если бы довелось хоть раз в рожу ему двинуть. Мне надо знать, как ты жить собираешься среди этих людей, которых предал, за портфельчик, за «волгу», за поганое жалованье? Ладно, это тебе решать, а моё слово такое: немедленно подаёшь на увольнение, сдаёшь все дела, а потом думать будем. Завтра утром придёшь и все расскажешь.

Утром Роман к отцу не пришёл, а вечером прибежала Марина:

- Папа, Роман в дым пьяный приехал, сказал, что Треплев его заявление порвал, оставил на работе, просит прощения у вас, сказал, что покончит с собой, если вы не простите. Я ключи от ящика с ружьём спрятала. Я боюсь, папа!

Матрена Даниловна охнула и села у стола. Григорий Андреевич усадил Марину, вытер чистым полотенцем её слезы и улыбнулся:

- Марина, милая моя дочь, с мужиком тебе немыслимо повезло. Он тряпка, если бы физией на меня не нашибал, обвинил бы мать, что пригуляла. В нем моей твёрдости ни грамма нет. Ключ от ружья положи на стол, такие малодушные не стреляются. Если он Треплеву не дал в морду - какое самоубийство? А по существу-то, он давно себя в себе убил, вот как пошёл этой власти служить, так и кончил. Отдохни, попей чайку, мать, сгоноши. С Романом ещё один разговор сделаю, только независимо, Марина - ты и детки твои - моё родное, я вас не брошу и от себя не отпущу.

Утром старый Канаков был первым посетителем у главы сельской власти. Вошёл в кабинет, присел без приглашения, огляделся, новенький портрет Ельцина за спиной сына, новые часы на руке тоже заметил - премия, должно быть.

- Пришёл сказать тебе, Роман Григорьевич, что с сегодняшнего дня не стало у тебя родного отца, пусть тебя эти, - он кивнул на портрет, эти пусть тебя усыновляют. Дорогу ко мне забудь, с матерью видайся где на стороне, но Марину и деток не смей от нас отбивать. Случится, помру - за оградой выноса дождёшься, оттуда проводишь вместе с народом. Все, прощай.

И пошёл к дверям. Роман выскочил изо стола:

- Папка, прости, ведь я твой сын!

Старший Канаков на мгновенье остановился, дрогнуло что-то в душе, но пересилил, переломил, молча хлопнул дверью. Заскочившие в кабинет перепуганные сотрудницы увидели Романа Григорьевича на коленях, уронившим голову в то место, где только что ступала нога его родного отца.




23

Вечером Канаков старший пошёл в Дом культуры, нашёл паренька, которого назвали художником, достал из кармана листок и подал в измазанные краской руки специалиста. Сказал, чтобы к утру щит с текстом висел на рекламной рамке в центре села.

- Аванс, - с трудом выговорил живописец, и Григорий Андреевич взял его за ворот куртки:

- Когда напишешь и вывесишь, тогда и аванс, и зарплату получишь. Даю слово, что не обману, ты меня знаешь.

- Тяжело без аванса.

Но Григорий Андреевич уже не слышал, по его просьбе в библиотеке девчонки писали бумажные объявления. Текст был один: «22 июня с.г. в ДК состоится собрание пайщиков кооператива «Кировский» и всех жителей села. Вопрос: О руководстве кооператива. Отчёт председателя Канакова Н.Г. Начало в 8 часов вечера. Прибыть всем».

Никита, увидев объявление, с утра всех поднял на ноги. Первым позвонил Треплеву, кратко изложил суть. Треплев выругался:

- Я пришлю юриста и начальника сельхозуправления. Акционирование отменять нельзя, я уже почти все вопросы решил по регистрации. И что у вас за отец такой, его детей тянут всеми силами к светлой жизни, а он уперся в марксизм, да хоть бы понимал в нем!

Никита возразил:

- Это вы напрасно, Ермолай Владимирович, он из Маркса главное усвоил - о прибавочной стоимости и безнравственности капитала.

Треплев засмеялся:

- Вот старики пошли! Главе района некогда газету как следует посмотреть, а они Маркса изучают. Я думаю, надо сразу предложить людям график выплат за натуральные паи, тогда они заткнутся. Я могу вложить десять тысяч баксов, да ты столько же найди. Сколько всего дольщиков?

- Около двухсот. Но часть добрых мужиков оставим работать, с ними можно и попозже.

Треплев махнул рукой:

- Выдай всем под роспись, только заголовок оформи правильно, что это аванс за приобретённое имущество бывшего кооператива. И посмелее, все равно будет так, как я сказал. Деньги привезёт водитель.

Собрал своих приближенных, которым тоже пообещали по пять процентов акций, это все конторские.

- Отчёт у меня будет краткий, надо найти по одному-два человека, чтобы выступили в поддержу акционирования. Это хороший шанс выжить, иначе спустим все и пропадём.

Никто из них энтузиазма не проявил, встал молодой человек, агроном Воронин:

- Никита Григорьевич, от всей этой процедуры бурно пахнет аферой. Я отказываюсь в ней участвовать.

- Вот как? - деланно удивился Канаков. - Кто ещё у нас брезгливый?

- Да все, — с места ответила старый совхозный экономист. - Никита Григорьевич, откажитесь от акционирования, обсудим с людьми, что можно сделать, чтобы устоять, у меня тоже есть расчёты.

- Ладно, свободны.

Никита охватил голову руками. Как хорошо все шло, все бумаги подготовлены, проверены во всех инстанциях, осталось зарегистрироваться и начать выкуп имущества. Никто бы и не пикнул, тем более, что деньги выплачивались неплохие, и за что? За тракторное колесо, которое тебе приходится по паю, или часть стены коровника, которую ты домой никогда не утащишь? И надо же было болтануть отцу! Хотя рано или поздно, он бы все равно об этом узнал и скандал был бы ничуть не меньший. А собственно, что я расстроился? Отчитаюсь, все цифры под руками, от акционирования отрекусь, скажу, что только собирались, но без согласия коллектива... В общем, пойдёт, и никто ни к чему не прикопается. Зашёл к экономисту, извинился, сказал, чтобы готовила свои предложения.

Народу в клубе набилось много, мужики толпились у входа в зал, мест уже не было. Никита приказал снять стол со сцены и поставить в зале, быть ближе к народу. На поданные со сцены стулья сели конторские.

- Будем начинать, товарищи?

- Пора!

- Открывай!

Никита глазами нашёл отца, тот сидел на крайнем месте, значит, будет выступать. А что он имеет сказать? Да ничего, кроме вечного недовольства и сравнивания совхоза с кооперативом.

А Григорий Андреевич много передумал за сегодняшнюю бессонную ночь и день, проведённый в дороге в район и хождениях по старым друзьям-приятелям, у кого дети или близкие люди работали в нужных ему конторах. Возвращаясь вечерним автобусом, он сам себе задал вопрос: а может, не надо вмешиваться в Никиткины дела, ну, вся страна воровская, выведу сегодня Никитку, сына своего, на чистую воду, а ведь мне одному всех на чистую воду не вывести, руки коротки, да и жизни не хватит. Может, сжаться до величины расхристанного сердца, да пожалеть Никитку и жену его, и детей их, да не доводить до обмороков старую свою жену, она и так сдала в последнее время, или больше меня знает, или сильней переживает. Никита без него собрание проведёт спокойно, он не дурак, говорит точно, кратко, не в пример многословному Ромке. Хороший был бы председатель по тем временам.

А какие были мужики! Грамотёшки мало, но ночей не спали и людям не давали, все старались для колхоза, и труды их не пропали, их усилиями создавались коллективные хозяйства и воспитывались те люди, которые ценою собственного недоедания прокормили воюющую с фашистами армию и рабочий класс у станков. Ценою отрешения от будущего оплачивали государственные займы на восстановление разрушенной промышленности, играли с государством в безвыигрышные лотереи нескольких пятилеток, сдавали все до зёрнышка и при том умудрялись следующей весной сеять. Это они, вынужденные помимо оплаченной «палочками» колхозный работы вести какое-никакое домашнее хозяйство, чтобы не сдохнуть с голода, да ещё сдавать Родине все: мясо, молоко, яйца, и «полторы овчины с овцы» - мера, обязывающая получить приплод, если хочешь сохранить свою шкуру.

А каких высот достигли, грудь в орденах, тот Герой Труда, а тот депутат Верховного Совета. Всех знал и уважал Григорий Андреевич, вместе с ними в партию вступил, рядом жил и вечно учился. А ведь было чему!

Богатый опыт руководства колхозами, тонкое умение провести решение через все рогатки командно-административной системы и выдать-таки колхознику зерно и прочую натуроплату, при этом сохранить благорасположение к себе и, следовательно, к колхозу, вышестоящих товарищей, не уронить собственного достоинства и не навредить хозяйству; знание конкретных условий каждого поля, особенностей климата, повадок каждого бригадира и уловок каждого механизатора, умение взять, что нужно, из рекомендаций заезжего учёного и советов безграмотного, но толкового колхозного старожила; ювелирно лавировать на стыке морального и уголовного кодексов, пройти по лезвию бритвы и не порезаться, быть у воды и не замочить ног, ворочать миллионами и остаться бессребреником-все это вобрало в себя понятие колхозные председатели, руководители.

Мог ли он поставить рядом с ними сына своего родного? Нет, не мог, это значило унизить тех, кто остался в памяти святым и чистым человеком. Повинен сын и будет призван к ответу, а коли дело это общественное, то и казнь его моральная тоже должна быть при обществе.

Он, опустив голову, слушал доклад сына, расчёты экономиста, размеренную речь районного начальника, который задавил цифрами, гектарами, тоннами, а в конце заговорил про успешное акционирование, но в других хозяйствах.

- У вас эту кампанию проводить пока рано, - заключил начальник.

- Будут ли какие вопросы? - спросил Никита Григорьевич.

- Вопросов будет много. - Григорий Андреевич встал. - Первый к районному начальнику: при акционировании рядовые крестьяне что имеют?

Начальник помялся:

- Ну, как вам сказать?

- А ты говори прямо: нихрена они не имеют, сунут им копейки с барского стола, и они уже никто, плаху на гроб покупать придется. Садись. Теперь вопрос к нашему начальнику господину Канакову: так все-таки акционировали вы наш колхоз или нет?

Никита встал:

- Я только что все объяснил, мы работаем в формате кооператива с перспективой акционирования. Другого пути нет.

- Ясно. И ты садись. Теперь последний вопрос к народу: сколько мы будем терпеть эту ложь, это вранье?! Вот бумага, я сегодня день потратил, чтобы её добыть. Это свидетельство о регистрации акционерного общества «Фортуна», а учредители жена главы района Треплева, ещё чья-то жена или блядь, не разбирался, и наш уважаемый председатель Канаков. Вот он, документ! - Григорий Андреевич потряс над залом пачкой бумаг. - Уже все на мазях, осталось только вписать в реестр, но что-то задержались. А теперь решайте по председателю, я предлагаю господина Канакова из правления вывести и с председателей снять.

Жуткая тишина нависла над залом, потом люди заперешёптывались, загудели, но Никита Григорьевич, пролистав все бумаги на столе, встал:

- Уважаемое собрание, в зале присутствует меньше половины членов-пайщиков кооператива, потому собрание неправомочно решать вопрос о председателе. Повестка дня исчерпана, собрание объявляю закрытым.

Канаков старший вышел вперёд, да и народ остановился, словно ждал чего-то:

- Никита, пока народ не разошёлся, Богом тебя прошу, хоть и не верю, нет веры, но прошу тебя именем матери твоей, святого человека, все скажут: брось все это, до добра не доведет гоньба за златом, не нами замечено. Ты же честным был человеком, сдай дела, а работу найдёшь, ты же парень толковый.

Никита сложил бумаги в шикарную, под крокодила, папку, взглянул на отца с сочувствием:

- Григорий Андреевич, здесь не место для проповедей, что христианских, что коммунистических. Я хозяйственник, у меня бизнес, у меня семья, ваши внуки, кстати, так что последовать вашему совету я не могу.

- Закрой рот! — тихо сказал отец. - Закрой, иначе не постесняюсь добрых людей и заткну его кулаком. Ладно, соглашаюсь, внуки мои, и сноха моя, а ты мне с сей минуты не сын. При всех говорю: отрекаюсь. И видеть больше не хочу!

Григорий Андреевич тяжело шёл домой, сел на лавочку, откинулся на спинку. Эх, Никита-Никита, какой был парень, какая была надежа у отца с матерью, а вот испытания рублём не выдержал. Лариса плачет, он только о деньгах, ничего не читает, даже кино не смотрит, закроется в своём домашнем кабинете и целый вечер с кем-то говорит по телефону. Лариса однажды прислушалась через стенку - продаёт кому-то десять бычков, потом договорился, что завтра же за наличку заберут тридцать тонн семян озимой ржи. Потом неосторожно звякнул ключами от сейфа, наверное, деньги положил, а может, пересчитывал, Лариса однажды застала его за этой увлекательной процедурой, он смутился, потом развёл руками:

- Бизнес, Лариса, должен приносить деньги, иначе день прожит зря.

- У Елизы температура вторые сутки, а ты даже не поинтересуешься.

Никита встал, обнял жену:

- Ты же у меня на хозяйстве, я целиком на тебя полагаюсь. Ну, хорошо, давай завтра свозим её в больницу. Стоп, завтра я не могу. Я пришлю тебе машину, съездите сами.

Это он вспомнил, что утром придут машины за семенами.

Что он мог сказать любимой своей невестке? Муж жулик, и что делать? А сегодня и того тошней: родной отец с работы снимал, да не получилось. Как дальше жить? Как людям в глаза смотреть? Матери все равно кто-нибудь доложит, опять сляжет.

И о сегодняшней новости ей тоже тихонько скажут.




24

Галя старалась избегать Прохора, но куда денешься, если он приходит в магазин и в упор спрашивает:

- Ты как-то косо на меня смотришь, Галина, может, вечером встретимся?

Галя не поднимала головы от прилавка:

- Нет, не встретимся.

- А на что обида? Такую ночь провели, почти первую брачную, - веселился Прохор.

Галя вскинула взгляд:

- Вот именно, что почти. Уходите, Прохор Григорьевич, если будете досаждать, я уволюсь.

- И куда? - Прохор захохотал. - Где вас ждут, крупный специалист по химии? И девушкой вы оказались довольно слабенькой, за первые же золотые побрякушки на шею кинулись.

Она схватила с прилавка тяжёлый калькулятор и метнула в него, но Прохор увернулся. Галя открыла кассу, отсчитала свою зарплату и бросила хозяину ключи. Переодеваться не стала, так в рабочем костюме и ушла домой.

Валя отработала утреннюю смену и была дома, лежала на своей кровати лицом к стенке. Галина села около сестры:

- Валюта, у тебя болит что-то? Ты последнее время сама не своя. Что болит, сестрица?

- Душа, Галя, болит. И так болит, что хоть в петлю...

Галя вздрогнула:

- Бог с тобой, ты даже не думай такого, не только говорить. Мама услышит или отец - с ума сойдут от одних только дум.

Валентина повернулась на спину:

- Подожди, ты же на смене должна быть, и что случилось, что ты при форме дома?

Галя врать не стала:

- Разругалась с хозяином, калькулятором в него запустила, да жалко, что мимо. Ключи бросила, зарплату забрала и ушла.

Валентина ухватила сестру за шею, прижала к себе. Догадалась, конечно, в чем причина, но говорить ничего не стала, сестре и так тяжело.

Вошла мать:

- Воркуете, сестрицы? Завтра надо картошку прибрать, которая-то поможет, кто дома с утра?

- Я помогу, мама, - успокоила Галина.

- Ну-ну, а к вечеру я лапшу сварю, вашу любимую, из домашних сочней, отец петушка молодого зарубил, добрая будет лапшица.

Галя опять ушла к озеру, бродила вдоль берега, бросала камешки в потемневшую воду. Тут ни о чем не думалось, все земное оставалось где-то там, а тут фантастическая тишина, мёртвая, словно окаменевшая вода, стена камыша с обеих сторон пристани. Лодка, на которой они сидели когда-то, в той ещё жизни, с Мишей Андреевым, догнивала на отступившей от воды мели. Тяжёлую обиду и запоздалую тоску сменила лёгкая грусть, когда и заплакать можно без всхлипов, одними слезами, а со слезами у девушки уходят многие печали, которые только что казались такими тяжёлыми. Надо будет объяснять родителям, почему ушла с работы. Им трудно будет понять, ведь только месяц назад она хвасталась повышением зарплаты и отдала отцу на сохранение такие деньги, каких он давно в руках не держал. Чем объяснить ссору с хозяином, может, сослаться на недостачу? Но Валя - её не обманешь, видно, с сестрой придется поделиться своей бедой.

Дома все ей показалось каким-то странным, неестественно оживлённый отец, мама со своей хвалёной лапшой, какую умеет делать только она во всем свете, Валентина, вдруг оживившаяся, причёсанная, красивая, только лицо бледное. Сели за стол, отец налил себе стопку самогонки, мама рюмку любимой настойки на ягодах, девчонкам не предлагали. Только начали есть, Валентина захватила рот руками и выскочила во двор. Мать вроде кинулась за ней, но Галя остановила. Валентина стояла, наклонившись и опершись о стену сарая. Галя подала ей рукотёрт, помогла умыться из летнего умывальника, вытерла лицо. Обе молчали и, наверное, понимали, о чем они молчат. Вошли в дом, сели за стол. Валентина видела, что родители ждут её слова.

- Тятя и мама, не судите меня строго, я беременна.

Тишина нависла в комнате, густая и грозная. Мать заревела в голос, отец одёрнул:

- Раньше надо было сопли размазывать, раньше! Кто он?

Все притихли.

- Папа кто, я спрашиваю? Хозяин?

Валентина молчала. Отец кивнул:

- Я так и думал. А ты, Галина, с ним разругалась - не по тому ли поводу? Тоже, небось, домогался?

Галина стиснула зубы:

- Нет, тятя, не домогался, он месяц назад меня уговорил, кольца купил и сказал, что завтра сватов направит.

Мать завыла, закрывшись фартуком, запричитала, Артём Сергеич одёрнул её опять, хотя сам словно обмер:

- Да что это такое, за что такой позор на мою голову!? Вы, молодые, умные, неужто не видели, что кобель он беспривязный? Как можно было довериться такому кабану? Побрякушками соблазнил? Я за вашей матерью год ходил, до свадьбы прикоснуться стеснялись, а вы в кого такие, что с похотью своей сладить не могли?

Дочери упали перед ним на колени:

- Прости нас, тятя, и ты, мама, прости. Я про Валю не знала, а он жениться предложил, кольца купил.

- И я, тятя, не от похоти, а нравился он мне, ухаживал, я думала, что тут моё счастье.

Артём встал на колени рядом с дочерьми, обнял обеих, заплакал:

- Простите меня, девчонки, за грубые слова, не со злобы, а с горя. Обманом, не насилием, раздавил меня этот урод. Дочери мои, я всегда говорил, что проще всего обмануть честного простого человека, потому что он сам про обман не имеет никакого понятия. И вы на этом попались. Не думайте, я вас проклинать не буду, я ему отомщу за поруганье наше.

Артём Сергеич подошёл к жене, тронул за плечи:

- Варюша, перестань, девчонкам и без того тяжело. С завтрашнего дня к нему на работу ни ногой. Валентина, если надумаешь родить, решай, если в больницу поедешь, смотри, чтоб аккуратно. Идите к себе, нам с матерью поговорить надо.

- Ну, что, сестрица, ехать мне в больницу? - спросила Валентина. - Ехать, ничего другого не будет. Не хочу я такого ребёнка и чтоб отец таким подлецом был.

Галя обняла сестру, тихонько плакала, шептала:

- Почему мы такие глупые? Ну, ладно я, тюхтя, верю всякому зверю, а ты ведь строгая и серьёзная.

Валентина грустно усмехнулась:

- Казалась, наверное, строгой, а как по головке погладили, сразу ручная стала. Если честно, Галя, он мне давно нравился, может, потому и получилось так.

Гале не совсем удобно было задавать этот вопрос, но насмелилась:

- Вы долго встречались?

Валентина усмехнулась:

- Три месяца. А потом он на тебя переключился, я поняла, только говорить ничего не стала, ты же вообще казалась недоступной. Он, правда, свататься обещал? Вот скотина! Уже до последней черты дошёл.

Галина вытерла слезы:

- Я у него только раз и была, а наутро сразу заметила в его поведении перемену. Какие там кольца, он даже шутить над вчерашним пытался. Потом все время зазывал, видно, не подыскал замену.

Валентина спросила:

- Ты ему про сватовство не напоминала?

Сестра возмутилась:

- Как можно? А сегодня не удержалась, выплеснула все, ключи от всей души в морду кинула.

Валя остановила:

- Подожди, отец про месть говорил - что он хочет сделать, как ты смотришь?

Галя плечами пожала:

- Ума не дам. Не убьёт же он его? Да и как? У тяти и ружья нет.

Валентина злорадно улыбнулась:

- Э-э-э, не скажи, отец наш не столь прост. Только бы не натворил чего.

Наговорившись и успокоившись, сестры уснули, а утром их разбудили громкие разговоры на улице. Валя накинула халат и вышла на кухню. Никого нет. Вышла во двор, рядом стоят с десяток женщин.

- Это же надо - в один миг и дом, и магазин.

- Неужто никто не видел?

- Это конкуренты, точно, товар не поделили.

- Дак ведь как толково подпалили: с ветреной стороны полыхнуло, а когда пожарка пришла, тут и делать уж нечего.

- А Прошка-то выскочил?

- Сказывают, дома не было, тем и спасся.

Валентина бегом убежала в дом, Галя тоже в халате, ждёт. Валентина шёпотом передала уличные разговоры.

- А тятя где?

Обе побежали во двор, мать вернулась с улицы:

- Слыхали, что творится в деревне?

- Тятя где? - в один голос крикнули сестры.

- У себя в мастерской, вроде улей колотил.

Девчонки бросились к мастерской, открыли дверь, отец привычно стоял за высоким верстаком, соединял непослушные дощечки улья.

- Что вы прискакали? Завтракать позвать?

Девчонки в голос: - Тятя, ты разве не знаешь? У Прохора магазин и дом сожгли.

Отец даже не удивился:

- Ну вот, теперь знаю. Дочиста все сгорело?

- Говорят, до фундамента.

Артём Сергеич отложил недоделанный улей, отряхнул рабочую курточку:

- Два пожара враз случайно не бывают. Значит, крепко кому-то досадил Прохор Григорьевич. Ладно, наше дело сторона, пошли завтракать.

Следователи вызывали обеих сестёр, но спрашивали, как продавщиц, даже намёка на то, что у них могут быть личные мотивы. Значит, умолчал Прохор, хотя подозрения на сестёр у него явно были. Через три дня следователи уехали, так ничего и не выяснив. А ещё через неделю калитку старшего Канакова открыл Артём Сергеич. На дворе никого, пришлось крикнуть хозяина. Григорий Андреевич спустился с крыльца, подал руку, поздравствовались.

- В дом не приглашаю, Артюха, жена лежкой лежит, угробят её детки наши. Пошли в избушку, там у меня тепло и тихо, можно поговорить о чем угодно, никто не услышит.

Вошли, сели у стола, напротив друг друга:

- Помнишь, Григорий, я к тебе приходил, просил девчонок моих пристроить, чтоб на учёбу накопили. Пристроил. Сын твой Прохор их обеих совратил.

Канаков встал над столом:

- Врешь! Артюха, скажи, что ты пошутил!

- Какие шутки, Григорий Андреевич, когда столь горя. Валентина беременна, а Галину он с месяц назад обмалахтал, убедил, что завтра сватов пришлёт. Она и губу раскатила, золотое кольцо впервые в жизни примерила. А наутро он её же и высмеял. Короче говоря, вчера я узнал об этом позоре и спалил дом Прошки и магазин. Сжёг бы и второй, но он кирпичный. А теперь сдавай меня милиции, Григорий, только раскаиваться мне не в чем.

Долго молчали два побитых жизнью отца, думали каждый про своё. Григорий Андреевич понял сейчас, что он растерян, и чувство это пришло к нему давно, должен был появиться Артюха со своим признанием, чтобы оно оформилось в понимание. И этот сын потерян. Хотел спросить Артёма, знал ли он, что Прохора нет дома, но не стал: откуда ему было знать, может, ему даже легче было бы, сгори тот в том огне. А Артём Сергеич ещё раз сам себе признался, что сделал все правильно и к отцу подлеца пришел с признанием - тоже правильно. Сдаст Григорий его в милицию или нет - это его дело, а за поругание он отомстил, как мог.

- Плохо сидим, Артём Сергеич, обожди, у меня тут припас есть.

Открыл шкафчик, достал бутылку самогонки, два стакана, где-то в углу нашёл две крупные помидорины, быстро порезал на тарелку. Разлил по стаканам, поднял свой:

- Артём, горе нас свело, у тебя свое, у меня своё. Хотя оно наше, общее. Про твои действия говорить ничего не буду, я в твоей шкуре не был. Но и обиды не имею, а только прощения у тебя прошу за мерзости выродка моего. Давай выпьем, чтоб меньше горя было в нашей жизни.

Закусили помидором, помолчали.

- Артём Сергеич, я своему слову хозяин. Я тебе обещал, что девчонки заработают на учёбу - так и будет. Я знал, где у Прошки деньги лежат, случайно как-то увидел, что он с ящиком в маленькую комнатку ушёл, меня не заметил. А пожар первым увидел, в окнах зайчики заиграли, побежал, куфайку задом наперёд застегнул, рукавицы зимние надел и в дом. Ладно, что он ящик не перепрятал. Обмотал я его одеялом и домой. Ночью вскрыл, там есть на что посмотреть, ты ко мне вечером приходи, я хорошенько разберусь.

Артём Сергеич встал над столом, грозно спросил:

- Ты что, Григорий, за поруганных моих девчонок хочешь деньгами заплатить?!

- Сядь, Артюха, я же не такой подлец, как мой неудачный сын. Да и есть ли у меня удачные? Сядь, Артём, успокойся. Я же тебе сказал: обещал помочь - выполню. А за девчонок он ещё не раз поплатится, только это не в моей власти. Деньги эти девчонки должны были за год заработать, так что они своё получают, а не подачку. Артюха, я тоже в таких делах чистоплюй, но тут все честно: экспроприация экспроприаторов.

Артём насторожился:

- Гриша, шибко кучеряво, мне не понять.

Григорий Андреевич важно поднял указательный палец:

- Во, а я тебе предлагал в партию вступить, там эта наука изучалась. Иными словами, обидел тебя человек - пусть заплатит. Вот и все. Артюха, я тебя прошу, приходи вечером, после коров, вот тут же и посидим, тут же я все приготовлю. И выбрось из головы, что я этого подлеца откупаю, найдёшь где - бей в рыло, слова не скажу. Приходи.

Полдня мучился Артём Сергеич, с одной стороны - паскудно деньги брать, а с другой - прав Григорий, это его обещание, и он его выполняет. Идти или не ходить? Однако - пошёл и вернулся со свёртком иностранных бумажек. Свёрток аккуратно спрятал в мастерской, на ключ запер. Глубокой ночью при свече развернул бумагу, цифры пересчитал и ужаснулся: многие тысячи долларов. Снова свернул, в железный ящик уложил и под плаху спрятал. Пусть полежат до поры, а девчонкам надо сказать, чтобы в институт готовились.




25

Прохору брат Роман позвонил на квартиру, которую тот снимал для развлечений и ночёвок в случае торговой необходимости, сказал про дом и магазин. Прохор подлетел к дымящимся ещё развалинам, кинулся было туда, но пожарники остановили:

- Нельзя, в любой момент может пламя вспыхнуть.

Прохор отмахнулся:

- Пошёл ты..., у меня там деньги!

Пожарник пожал плечами:

- Ну, коли так - ищи.

Прохор нашёл двухметровый кусок трубы и протыкал ею угли и золу, надеясь услышать металлический звук. Через полчаса бросил трубу, сел в сторонке. Потом опять кинулся к пожарным:

- Ребята, ящик у меня был в комнате, в шкафу. Там деньги, документы. Никто не выносил?

Пожарники сказали, что к их приезду тут так горело, что вынести что-либо было невозможно.

- Может быть, раньше? - предположил пожарник.

Прохор ухватился за эту мысль:

- Раньше? Точно, могли раньше, но кто? Никто же не знал, где он лежит!

Снова схватил трубу, полез в залитые водой грязные кучи. Измученный, весь в грязи, зашёл он в ограду отца, а тот уже стоял посередине.

- Вот такие дела, отец, остался твой сын гол, как сокол, - грустно улыбаясь, развёл он руками.

Старший Канаков дождался, пока Прохор подошёл ближе, почти без замаха хлёстко ударил его в лицо:

- Вон с моего двора! И чтоб духу твоего тут не было. Если бы верующим был - проклял бы паскудника! Ишь, женилка выросла, уму покоя не даёт. Вон со двора и никогда больше близко не подходи, даже если нас с матерью выносить будут вперёд ногами.

Прохор размазал кровь по лицу, она стекала ему под рубашку, он недоуменно смотрел на свои окровавленные руки и ничего не мог понять:

- Папка, за что? Меня сожгли, и ты меня же бьёшь?

Канаков угрюмо молчал, его била крупная дрожь, но повторил снова:

- У меня нет такого сына, как ты, убирайся вон, ты мерзавец, а подлых людей в родстве иметь не желаю. Вон!

Он схватил Прохора за воротник, довёл до калитки и вытолкнул на улицу. Когда вошёл в дом, увидел Матрёну Даниловну, лежащую на полу без чувств. Схватил на руки, перенёс на кровать, нашёл на подносе нашатырный спирт, облил руку вместе с куском ваты, поднёс к лицу. Все бросил, позвонил в медпункт, фельдшер прибежала быстро. Измерила давление, поставила уколы, посмотрела на прибежавшего Романа:

- Надо срочно вызывать скорую и врача, я думаю, у неё инфаркт.

Матрёну Даниловну положили в реанимацию, Григорий Андреевич выпросился у врача сидеть в коридоре рядом с палатой.

- Я бы вам советовал ехать домой, когда жена придёт в чувства, мы вам сообщим, - посоветовал доктор.

Григорий Андреевич посмотрел на него с упрёком:

- Вот ты бы на моем месте - уехал? А мне зачем советуешь? Я буду ждать, сколько надо, столько и буду.

Поздно вечером медсестра позвала его в кабинет:

- Ложитесь на эту кушетку, вот одеяло. В случае чего - я вас позову.

Григорий Андреевич насторожился:

- В случае чего?

Сестра поняла ошибку:

- Я имела в виду, если ваша жена очнётся и ей будет лучше. Хотя едва ли вам можно будет к ней зайти, без доктора я не решусь.

Двое суток прожил Григорий Андреевич в коридоре реанимационного отделения. Ему сказали, что Матрена Даниловна пришла в сознание, но говорить с ней нельзя.

Поздно ночью, когда все успокаивалось, он снимал с вешалки докторский халат и в одних носках пробирался в палату. Каждый больной освещён слабенькой лампочкой, и Григорий сразу нашёл свою. Матрена Даниловна открыла глаза, и слеза скатилась по её ввалившейся щеке. Григорий приложил палец к губам, мол, говорить нельзя, тихонько прошептал, что он ждёт её, и сколько надо - будет ждать. Она улыбнулась слабой улыбкой.

Он выходил в коридор и долго из полутемного коридора смотрел в бесконечную глубину ночи. Какие картины проходили перед ним! Не успевший повоевать ни с фашистами, ни с японцами, танкист Канаков шесть лет отслужил в Советской Армии, воспитывая молодое поколение. Домой пришёл в пятьдесят втором, сразу в МТС, на трактор. Как-то в город ездил с колхозной машиной, бабы на базаре торговали, а Григорий свои дела устроил и шлялся по рынку. Увидел в очереди молоденькую девчонку, хоть и одета бедненько, но красавица, каких никогда не встречал. Толкался рядом, дождался, когда она из очереди вышла, подошёл, доложил по-армейски:

- Разрешите с вами познакомиться? Григорий Канаков, тракторист, работаю в колхозе имени Кирова, это полета километров от города.

Девушка не испугалась, не смутилась, только спросила:

- И зачем вы все это мне рассказываете?

Григорий стушевался:

- Сейчас поясню. Я вас в очереди увидел...

- Это я знаю. Вы для чего со мной решили познакомиться? Вы и меня совсем не знаете.

- А зачем мне знать? - обрадовался Григорий. — Вот подружимся и все друг про дружку узнаем.

Девушка засмеялась таким смехом, что грубоватый Григорий чуть не заплакал от умиления:

- И как это вы без меня решили, что мы подружимся?

- Но вы ведь не замужем?

- Нет, не замужем.

- Вот, и я холостой. Почему бы нам не подружиться? Я человек надёжный, и слово моё - кремень. Я, конечно, не могу к вам часто приезжать, работа у меня такая, но в следующий раз приеду и непременно вас увезу.

Девушка опять засмеялась:

- Вы даже не знаете, как меня зовут. Меня зовут Мотя, Матрена.

- А живете вы где? С родителями?

- Нет, у добрых людей.

- Тогда тем более надо переезжать ко мне, у меня дом хоть и старый, но большой, а когда семья возрастёт, отдельный дом поставим. Соглашайся, Матюша.

- Ладно. Пойдём, я покажу, где живу, чтоб ты меня нашёл. Только к хозяевам заходить не будем. Ты, когда приедешь, подойди и пропой соловьём. Умеешь?

- Не, не учился. Петухом могу.

Матрена залилась громким смехом:

- Ладно, подашь голос, я все время дома.

Такая была странная первая встреча. Нескоро Григорию удалось вырваться в город, пошёл к председателю, попросил замену.

- Что тебе приспичило? - рявкнул председатель.

- Жениться хочу, - несмело ответил Григорий.

Председатель подобрел:

- Хорошее дело, Гриша, даю два дня, но чтоб женился.

Матрена так долго хохотала над Гришиным рассказом, что он обиделся:

- Я к тебе всей душой, а ты смешки строишь. Если один приеду, председатель прогулы поставит и премиальных лишит. Так что собирайся, Мотюшка, поедем домой.

И тогда девушка взяла его под руку и увела на край улицы, сели на сломанную берёзку, Матрена стала говорить:

- Вот ты зовёшь меня, Гриша, и хоть не знаю тебя совсем, но мне почему-то радостно на сердце. Значит, мы с тобой должны были встретиться. А ещё слушай. Отец мой был командиром казачьей сотни в 21 году, когда восстание случилось. Он вместе с вашим командиром Атамановым Григорием воевал. Когда их разбили, отец с чужими бумагами убежал в казахские степи и невесту свою увёз. Там жили, скот пасли, детей нарожали, а в тридцать седьмом его нашли. Спасибо, добрый человек предупредил, он всю ораву на телегу сгрузил и отправил, а сам дождался. Мама от верных людей узнала, что его расстреляли в Акмолинске. Мама умерла, братья и сестры разбежались, я младшая, одна осталась. Вот и думай теперь, Гриша, что я дочь врага народа, если это вскроется, то и тебе не избежать.

Григорий обнял Матюшу свою, прижал к колыхающемуся сердцу:

- Теперь я тебя по-любому не оставлю. Беги, собирай пожитки, и на рынок, там наша машина должна быть.

- Приданого у меня, Гриша, одна честь и гордость казачья. Не надо туда ходить, спросят, узнают, могут по глупости на след навести. Если берёшь меня - бери, какая есть.

Вот тогда они в первый раз поцеловались, так, только губ коснулись, а молния обоих прошила, и Григорий решил, что нельзя ему прикасаться к девушке, пока в сельсовете все как положено не запишут и объявят мужем и женой...

Григорий Андреевич вытер слезы, прошёлся по коридору.




26

Прохор после ссоры с отцом пришёл к Роману, отмылся, переоделся в братнину одежду, благо одних габаритов были, сели за стол, Марина подала обед, хозяин открыл бутылку коньяка.

- Найди Никиту, - попросил Прохор.

Роман покрутил телефон, нашёл, попросил срочно приехать. Никита рассказу Проши даже не удивился:

- Братья, между нами говоря, с отцом неладное творится. Этот постоянный мордобой, эти выступления на собраниях - ну, бред сивой кобылы! А пожар? Вы думаете, само загорелось? А кто мог? Кому Прошка плохо сделал? Да батя и поджёг, потому что он нас всех ненавидит, он вообще из ума выжил с этим марксизмом. Обещал он твой дом продать? Обещал?

Прохор кивнул.

- Вот! Не продал, а поджёг. Мне уже в отчий дом входить заказано, близ ворот не пустит. Умри сейчас мама - я даже проститься не смогу, не пустит!

Роман взглянул на брата:

- Зачем ты так о маме? Она поправится.

Никита кивнул:

- Я сегодня говорил с врачом, вызвал и в машине разговаривали, потому что папаша, как коршун, у дверей сидит, не подойти. Так вот, врач сказал, что ей не выжить, слишком обширный инфаркт. И опять же все из-за него, устроил расправу над родным сыном на глазах у матери. Если он зверь, то мама-то добрейший человек, она и не вынесла увиденного. Так что надо готовиться.

Долго молчали. Роман не удержался:

- Проша, все равно у тебя какие-то думки есть, может, в городе с кем поссорился, с девками кому дорогу перешёл?

Прохор словно очнулся:

- Валька с Галькой, я с ними переспал и бросил. Это они! Точно, больше некому!

Братья переглянулись и засмеялись:

- Прошка, если бы каждая брошенная тобой баба по дому сжигала, вся деревня уже выгорела бы. Ну, подумай ты сам, какая из Галинки поджигательница?

Прохор взъярился:

- Да ты ничего не знаешь! Если бы ты видел, какое у неё лицо было, какие молнии в глазах, когда она ключи в меня бросила, ты бы не стал так говорить. Они. Их надо трясти.

- Подожди, Роман, - поднял руку Никита. - А папаша их не мог отомстить?

Никита кивнул:

- Для того, чтобы мстить, надо хотя бы знать, за что. Неужели ты думаешь, что обе дочери одновременно упали перед папой на колени: «Папа, отомсти Прошке, он нас испортил!»? Да и Артём Сергеич бессловесный человек, он муху не обидит. Нет, это исключено.

Роман встал, прошёлся по комнате:

- А, собственно, о чем мы судим? Какая разница, кто это сделал, надо что-то с Прошей решать.

Никита спросил:

- Проша, у тебя же были деньги, сам хвалился, что квартиру можешь купить в городе.

Прохор улыбнулся:

- Говорил и мог, но вовремя не купил, а во время пожара уплыл сейф с деньгами.

- Во как! И что ты молчал?

Прохор взвился:

- А что толку визжать на всю деревню?! Кто-то знал о сейфе и о деньгах, без этого в огне его не найти, он в детской комнате в шкафчике укрыт был. Но кто мог знать - ума не приложу.

Роман бросил в пустоту молчания:

- Нас ты, надеюсь, не подозреваешь?

Прохор махнул рукой:

- О чем ты?

- Так осталось хоть что-то или совсем ничего?

Прохор улыбнулся:

- На сигареты.

Опять помолчали. Наконец, Никита подвёл итог:

- Квартира у тебя в городе снята, живи там, надо с Юрочкой посоветоваться, может, он даст хорошую работу, у них оклады приличные и купоны стригут - дай Бог каждому. Рома, это на тебе. Я попробую поговорить с Треплевым, надо найти в райцентре помещение для магазина, деньги все там, это самое главное.

Опять вернулись к матери:

- Мужики, случись с мамой - он же нас не пустит в дом, каждому об этом отдельно сказано, он может продублировать и у гроба, - что делать? - спросил Роман.

Никита предложил:

- Надо через тёток на него повлиять, не сейчас, конечно, а - когда случится.

- Он этих тёток наших никогда не почитал, неужели ты думаешь, что сейчас что-то изменилось? - не выдержал Прохор. - Слушай, Роман, может, тебе через главного врача..., ну, договориться... проверить его на вменяемость?

Роман встал:

- Да ты что, охерел совсем со своими бабами и пожарами? Забудь, ты мне этого не говорил.

Прохор громко хлопнул в ладоши:

- Ну, решайте, только я на ещё один мордобой не пойду, уеду в город, после похорон постою у могилы.

- Не то, не то! - Никита мучительно что-то соображал. - Во-первых, мы обязаны проводить и проститься с мамой, во-вторых, ребята, это деревня, да на нас плевать все будут, и, в общем-то, они правы.

- Но все же дело в отце! - Роман посмотрел на братьев. - А если мы вместе встанем перед ним на колени, может, простит, хотя бы с мамой проститься позволит по-человечески? Вот как это будет выглядеть? Мы входим, а он встречает на крыльце и гонит, как собак. И как после этого в деревне жить?

- Да, надо что-то придумать.

- Вот ты и придумай. Давайте ещё по рюмке, и я пошёл, - предложил Никита.




27

Извёлся Григорий за это время, Мотюшку уже перевели в отдельную палату, и он мог все время быть около неё. Говорить она не могла, только грустно улыбалась, видя, как старается ей угодить. Он говорил с нею постоянно, когда она не спала, вспоминал самое доброе из большой жизни, но всегда избегал речей о детях. Ночами уходил в коридор и давал волю слезам. Странно, но в темноте ночи он научился находить её образ и видел всегда такою, какой хотел: и молоденькой девчонкой, и на колхозной работе в поле, когда она широкой лопатой разравнивала зерно в кузове грузовика именно от его комбайна. Видел на гулянках, которые устраивали всей семьёй, и Матрена пела никому не известные казачьи песни. А потом привиделась она ему серьёзной, грустной, как будто они прощались, она обнимала его, как всегда обнимала и целовала, когда он уходил на работу, так было до самой пенсии. Григорий стряхнул виденье. Ничего толком не увидел Григорий, одно только ощущение, что Мотюшка была рядом, он даже дыхание её слышал, даже запах волос её терпкий чувствовал. Заглянул в палату - вроде спит, глаза прикрыты и дышит. Успокоился, прилёг на кушетку, задремал.

Выписали Матрёну Даниловну через месяц, за все время дети бывали у матери трижды, в три раза по субботам отец уезжал в баню. Перед выпиской врач позвал Григория в свой кабинет:

- Григорий Андреевич, за это время я убедился, что жена очень дорога вам. Но как врач я должен вас поставить в известность: мы выписываем Матрёну Даниловну не потому, что излечили, а потому что излечить невозможно. Очень обширный инфаркт, к тому же возраст, гипертония, повышенный сахар. Мы снабдим вас всеми необходимыми препаратами, чтобы снимать боль, наш фельдшер будет у вас утром и вечером. К сожалению, другого я вам сказать не могу.

Канаков слушал молча, уронив голову на грудь. Когда врач закончил, он кивнул:

- Значит, мы едем домой помирать. А я думал, вы сумеете поднять её хоть на пару годиков. Выходит, никуда не двинулась наука после революции. Ей-то вы этого не сказали?

- Конечно, нет.

Домой привезли на «скорой», санитары на носилках внесли больную в дом, сестры уже натопили и все прибрали, положили Матрёну Даниловну на супружескую постель, так он велел. Дома ей стало лучше, несколько времени она могла говорить, пусть шёпотом. Поманила мужа глазами, указала на край постели:

- Гриша, видно, скоро я уберусь. Мой наказ: всю одежду раздай родственникам, у меня много чего накопилось. По мне не тоскуй, это плохо. Найдёшь приличную женщину, приводи, одному тяжело. Только какая с тобой уживётся, только я.

Он припал к ней и плакал. А она шептала:

- Гриша, я крещёная и не могу помереть без исповеди. Найди священника. Дня три я ещё подожду.

Когда Григорий вышел из комнаты, захватил голову руками:

- Как же я, черт старый, адрес тому попу дал, а его не взял. Где теперь его брать?

Утром пошёл на почту, наклонился к окошку:

- Милая, ты мне вызови монастырь под городом, там есть, должен быть монах Николай.

Целый час билась девчонка, никак не соединяют городские телефонистки, то связи нет, то линия занята. Ушёл ни с чем. У ворот встретился с Никитой. Сын кивнул и даже поклонился отцу:

- Лариса с Мариной заходили к маме, она про священника говорила. Может, я съезжу?

- Куда? У меня и адреса нет. Не надо ничего делать, сам решу.

Вечером около дома остановилась легковая машина, Григорий глянул в окно: Господи, поп, и весь в чёрном. Выскочил на крыльцо, спустился по крутым ступеням, отворил калитку - Николай!

Обнялись, вошли во двор.

- Ты меня сначала научи, как к тебе обращаться, чтоб по уставу. А потом и о другом.

- По уставу, сын мой, отец Тихон, так именован при постриге в монахи. Чин мой игумен, так и обращайтесь: отец Тихон, ну, можно игумен Тихон.

- Да как же, сынок, я тебя отцом буду называть? А ты меня сыном?

- Так заведено, Григорий Андреевич.

- Ладно. Кто же тебе сказал, что ищу тебя сегодня с самого утра?

- Господь указал путь, понял я в ночной молитве, что вам нужна моя помощь, адрес у меня был. Настоятель благословил, и вот я тут. Какое горе случилось, Григорий Андреевич?

- Жена моя при смерти, просит исповедоваться, я и кинулся на телефонную станцию, только бесполезно. Сразу пройдёшь, отец Тихон?

- Сначала на кухню, согреюсь, приготовлю все. Вы только проведёте меня к больной и уходите. Помните о тайне исповеди?

Матрена Даниловна даже привстала, когда увидела монаха с большим крестом на груди. Григорий запер дверь.

Через час отец Тихон вышел, прикрыв дверь:

- Она исповедовалась и причастилась святых даров, ей полегчало, пусть поспит.

- Отец Тихон, сколько она проживёт?

- Все в руках Божьих, но жизни в ней осталось немного. Лучше, если бы дети и другие родные побывали у неё при жизни.

- Нет у меня детей, а сестры и так придут скоро.

- Как нет детей, Григорий Андреевич? За вами в пансионат сын приезжал, я даже имя помню: Никита. Что случилось?

И Канаков, как на исповеди, все подробнейшим образом рассказал монаху, он слушал молча, кивал, но, когда Григорий Андреевич сказал, что сыновей ко гробу матери не пустит, только за воротами они могут попрощаться, потому что отлучил он их всех троих от семьи, монах возразил:

- Григорий Андреевич, вы использовали родительскую власть до самого предела. Но гнать детей от гроба матери (он трижды перекрестился) нельзя, не по-христиански это, не по-человечески. На эту минуту страшную надо отозвать своё решение, вы сами на эту минуту можете уйти, но проститься дети имеют право. Если не возражаете, я поживу у вас два дня.

- Только я тебя, отец Тихон, в избушку определю. Там светло и чисто, сегодня сестры придут на ночь, так что мы побеседуем.




28

С Матрёной Даниловной все село приходило прощаться, стояли люди у гроба, вздыхали. Сестры Григория все время были в доме, горячий обед готовили в летней кухне, которую пришлось основательно прибирать, потому что давненько не пользовались. Григорий распорядился, что горячий обед будет в своём доме. На ночь хозяин вместе с монахом уходил в избушку, приходили сыновья, почти до утра сидели у гроба матери. Плакали все. Каждый свою вину понимал и чувствовал.

Монах аккуратно спросил хозяина, не будет ли он против отпевания умершей. Григорий Андреевич кивнул, мол, делай, как знаешь. Но отец Тихон предупредил, что после отпевания гроб следует закрыть. Такой порядок.

- Тогда, прости меня, сынок, отпевай на кладбище перед погребением, а теперь не позволю гроб закрыть. Я ещё не насмотрелся на неё, ведь не увижу больше.

- На том свете все встретимся, Григорий Андреевич.

- Возможно, не стану отрицать, только не верю, а коли так, то и закрыть не дам. Решай сам.

Отец Тихон согласился.

- Как дальше жить собираетесь, Григорий Андреевич? С сыновьями в разводе, одному жить не совсем ловко, да вы и не умеете. Молиться вам надо, в этом утешение. Я вам молитвенник оставлю, посмотрите.

Многолюдно было при выносе, да и на кладбище потянулось много народа. Григорий Андреевич встал на колени и поцеловал жену в губы. Как прощались остальные, он не видел. Пелена затмила глаза и сознание покинуло его, он молча, как посторонний, глядел, как накинули крышку, не слышал, как стучали молотки, бросил три горсти земли на чистую крышку гроба, дождался, когда образовался высокий холмик, когда поставили крест, поклонился новому сооружению и быстрым шагом пошёл к дому.

За общим столом он пригубил рюмку и ушёл в избушку. Отец Тихон собирал свои вещи.

- На столе записка, там адрес и телефон, к которому меня могут пригласить. Я уже записал ваш телефон, так что будем общаться. Ещё раз обнимаю тебя, сын мой, сострадаю твоему горю и заверяю тебя, что раба божия Матрена в означенное время будет в раю. Григорий Андреевич, не должен я такого говорить, но Господь простит, ибо ни корысти, ни злобы в том нет. Жена твоя редкой чистоты женщина, ни один мужчина не прикасался к ней, кроме тебя. И любила она тебя так, как только дозволено женщине любить мужа своего. Не провожайте меня, да благословит вас Бог!

Когда народ разошёлся, он вошёл в пустой дом, сел за убранный уже стол, уронил голову на свои тяжёлые руки и зарыдал. Сестры не смели помешать ему. Выплакавшись, Григорий встал:

- Девчонки, до сорокового дня не шевелите ничего, ночуйте тут, а я в избушке буду. После решим, что и как.

И девять дней провели так же тихо и спокойно, ребята в городе заказали службу, сами увезли цветы на могилу, но в дом не пошли. И в сороковой день собрались люди, посидели за столом, поклонились хозяину и разошлись.

Григорий открыл сундуки и шкафы, велел сёстрам смотреть, что им подойдёт, да и так просто взять на память. Все остальное велел собрать в узлы и унести в сельсовет, там найдут, кому раздать.

Когда все разошлись, он полез в дальний ящик комода, достал документы на строительство этого дома, которые хранились уж сорок лет, нашёл там и справку из совета, что дом этот принадлежит Канакову Григорию Андреевичу на правах личной собственности. Бумаги собрал, положил в хозяйственную сумку, с которой покойница все ходила в магазин за продуктами, и вышел на улицу. Дом Артёма Сергеича на крайней к озеру улице нашёл сразу, хотя ни разу не бывал. Домик древний, покосился весь. Стукнул калиткой, думал, собака тявкнет - нет, тишина.

Из дома вышла девчонка в накинутом пальтишке, узнала отца бывшего хозяина, спросила не очень ласково:

- Вы к кому?

- А ты Галя или Валя?

- Галина я.

- Вот славно. А Артём Сергеич дома?

- В мастерской он. Позвать?

- Нет, дочка, ты лучше меня проводи.

Артём открыл двери, смутился, даже в лице изменился:

- Проходи, Григорий Андреевич, или лучше в дом?

- Да нет, тут ловчее наши речи вести. Артюха, ты слышал, что я жену свою дорогую схоронил?

- Знаю, Гриша, сам провожал до могилок. Редкая была женщина.

- Детей изогнал из сердца своего, один на белом свете и никому не нужен. Решил я, Артюха, уйти в обитель, в монастырь.

- Григорий, ты же партийный!

- Ну и что? Там всяких принимают. Но не затем пришёл к тебе. Коли я за сына своего век у тебя и девчонок твоих в долгу, принёс я бумаги на дом свой, ты сейчас позовёшь двух соседей, и мы напишем договор, что я продал, а ты у меня купил этот дом со всем барахлом в нем и со всеми постройками.

- Григорий Андреевич, если тебе деньги нужны, я их так верну, без бумаг.

- Артём, ты меня не понял. Я ухожу в монастырь, нахрена мне там деньги? А договор нужен, чтобы ни одна падла к тебе не предъявила, а таковые могут возникнуть. Так вот, пока я тут, ты в дом перейдёшь с семейством. Там все есть, от посуды до постельного белья, ещё не тронутого. Поживёшь так дня три, я в избушке буду, а когда все поймут, что дело сделано, вот тогда я и уберусь. Только ты никому ни слова. Девки твои красавицы, они своё счастье ещё найдут, но одна меня встретила - гордая, могут заартачиться, так ты бери круто: переходим, а эту развалюху бульдозером.

В смущении от неожиданной миссии соседи подписали договор, никак в толк не могли взять, откуда у Артёма такие деньги и куда собрался переезжать Канаков. Когда все было сделано, Григорий пошёл в свою избушку. За воротами его догнали Галина с Валентиной:

- Григорий Андреевич, вы извините меня, что так недружелюбно встретила вас, - выпалила Галина. - Мы на вас зла не держим.

- Спасибо, дочки, и вы мне любы и приятны, дал бы Бог таких дочерей - гордился бы ими. Завтра утром всей семьёй ко мне, жду.

Видно, от простоты душевной, от чистоты принятого решения Григорий смотрел, как радовались девчонки новым комнатам, как осторожно открывала кухонные шкафчики их мать, как растерянно чувствовал себя в новой роли сам Артём Сергеич.

- Валюта с Галюшей, продукты все в холодильнике, там и куры, и свинина, готовьте хороший ужин, давненько я с родными людьми не ужинал.

Ужинали в зале за большим столом, выпили по рюмке, долго говорили о хозяйке этого дома, обо всем другом, избегая речей о сыновьях и будущем самого хозяина.

- Артём, завтра пойдём в сельсовет, ну, в администрацию, домовую книгу на тебя перепишем, заодно и общественность поставим в известность. Заранее говорю: если кто-то посыкнется на дом - вызывай Романа Григорьевича, он человек грамотный и законы должен знать. А не знает - я ему популярно объясню.

Невиданная доселе купля-продажа поставила деревню на дыбы. Каких только разговоров не было, вплоть до того, что и дочери-то у Артюхи - Григорьевны, а пожар устроил сам Канаков, только вот зачем — никто объяснить не смог. Так в сомнениях и догадках тихонько затерялась эта новость в ворохе ежедневных деревенских сплетен. Только старший Канаков был уже далеко.




29

У монастыря под скромной кровлей стояли несколько человек. Согбенный и седой старик подошёл, поздравствовался. Оказывается, родник бьёт из земли, не высоко, а вода чистая и тёплая. Ему подали стаканчик, он отпил - приятная и добрая водичка, поблагодарил, отошёл в сторонку. А люди припивали и удивлялись:

- Какая чистая вода! Нигде более не найдёте вы такой чистой воды.

Григорий Андреевич стоял в стороне и плакал.

                                                                       7 декабря 2013 года.



                                                                                     д. Каратаевка,

                                                                                Казанский район,

                                                                            Тюменская область.






ДУРДОМ





Роман

Шмуль Меирович Бяллер, профессор медицинского института и одновременно заведующий неврологическим отделением областной больницы, пожилой, высокий и худой еврей с удивительно добрым лицом и ласковым разговором, очень любил по утрам просматривать свежую прессу и слушать новости. Когда-то это доставляло ему огромное удовольствие, он радовался успехам передовиков и лучших предприятий, находил знакомые имена, зачитывал супруге Анне Абрамовне самые любопытные заметки. Он успевал это делать, потому что с детства привык вставать очень рано, и теперь, когда можно дать себе послабление, он не в силах ничего изменить, потому что привычки выше человеческих желаний. Около часа делал гимнастику, которой научили его китайские коллеги во время годичной практики в этой замечательной стране. Шмуль искал и не находил там своих, наконец, спросил, есть ли в Шанхае евреи, и улыбчивые китайцы ответили, что, скорее всего, их тут нет. После гимнастики водные процедуры и завтрак, за которым он смотрел новости и слушал последние известия, а уже после быстро просматривал свежие газеты, которые Анна Абрамовна заранее покупала в киоске «Союзпечать».

После случившейся в Москве очередной вакханалии ничего не изменилось в утренней жизни профессора, но за газетами бегала уже домработница Фрося, а новости все больше пугали старого профессора. Только за последнее утро он узнал, что шахидка взорвала троллейбус с пассажирами, в жилом доме сработало неизвестного происхождения устройство и погибли люди, большой чиновник украл из бюджета такие деньги, на которые можно было бы обновить все оборудование его отделения и даже добавить зарплату медицинским сёстрам, перед которыми ему было крайне совестно. Но больше всего Шмуля Меировича возмутило, что его не посадили в тюрьму, не отобрали драгоценности и автомобили, а оставили в трёхэтажном коттедже под так называемым домашним арестом. Далее диктор сообщил об огромном провале проезжей части на главной улице их города, и в эту яму успел упасть автомобиль, его сейчас вынимают. Газета пишет, что милиционер стрелял в людей прямо на улице, а офицер избил своего солдата. Молодая мать выбросила в мусорный контейнер ещё живого ребёнка. Банкир, обманувший своих вкладчиков, каким-то образом получил отсрочку выплат и остаётся депутатом областной думы. Добило его заявление губернатора, что в области сохраняется стабильность и растёт число людей, считающих себя счастливыми.

- Анна Абрамовна, Фрося, вы помогите мне что-нибудь понять! Что происходит? Мир вокруг нас сходит с ума! Мы живём в жутком окружении, у меня начинают появляться подозрения, что всё это весьма похоже на большой «Кошкин дом».

- Шмуль, я тебя умоляю, ничего не говори об этом в институте, - взмолилась Анна Абрамовна.

- Аннушка, об этом говорят все вокруг, даже студенты, - успокоил её супруг.

- И пусть. Шмуль, ты единственный еврей в профессуре, они сразу начнут с тебя.

- Успокойся, дорогая, эти разговоры никого не интересуют, власть считает: пусть говорят, что хотят, лишь бы ничего не предпринимали. Но я же не собираюсь взбираться на памятник бывшему вождю мирового пролетариата и пугать людей фашистами и опять же евреями.

Подобные разговоры затевались едва ли не каждое утро, но профессор Бяллер считал, что он должен быть в курсе событий, чтобы в случае необходимости не отмалчиваться в редкой полемике на кафедре, а аргументированно высказать своё мнение.

У Бяллера учился один из самых способных студентов мединститута Артём Белославцев, учился легко и с постоянным интересом, уже на первом курсе подошёл к куратору и попросил помощи:

- Я хочу получить право быть рядом с вами в клинике. Готов исполнять любые обязанности, и зарплата меня не интересует.

Бяллер улыбнулся, он так давно служил по медицинской части как со студентами, так и с больными в клинике, что уже через две-три встречи мог определённо сказать, кто из молодых станет рабом медицины, а кто сделает своими рабами тех несчастных, которые вынуждены будут у него лечиться. Он часто вспоминал шутку краснодипломной выпускницы, которая в ответной речи на выпускном вечере сказала ни больше, ни меньше: «Я всегда боялась врачей, и теперь стану бояться ещё больше, особенно своих однокурсников». Тогда ей сдуру дружно аплодировали, и только Бяллер напрягся: если эта девчонка говорит такое, значит, врачей мы выпускаем плохих, неучей, для них клятва Гиппократа просто слова, которые надо было заучить, как латинское название расстройства мозжечка после сотрясения головного мозга с незначительным кровоизлиянием.

Этого парня приметил сразу, он не задавал вопросов, чтобы порисоваться перед преподавателем, быстро записывал основные положения его лекций, причём, от Шмуля Меировича не ускользнула такая особенность: студент писал не все подряд, а слушал и склонялся над тетрадкой, когда преподаватель выделял самое важное из получасового рассказа об особенностях нервной системы человека. И вот он пришёл сам.

- Зарплатой, молодой человек, разбрасываться не следует, всякий труд должен быть оплачен в соответствии с его количеством и качеством. Вы «Капитал» Маркса читали? Хотя — о чем я? Маркса сегодня изучают разве что в академии управления при президенте, и то по диагонали, судя по результатам реформ... Простите, молодой человек, отвлёкся. Итак, вы хотите в клинику. Кем же я вас могу оформить? Извините, только санитаркой, ну, точнее - санитаром. Но опасаюсь, что вас такой статус не устроит.

Студент кивнул:

- Устроит, спасибо, профессор, я могу сегодня в ночь выйти на работу?

Прошёл месяц, их ночные смены в неврологическом отделении совпали, после вечерних процедур и осмотров Бяллер пригласил санитара в кабинет. Белославцев пришёл через пять минут в свежем халате и накрахмаленном колпаке. Профессор попросил медсестру принести чай, горячий темно-вишнёвый напиток дополнили тарелки с сыром, колбасой, шоколадом.

- Врач должен хорошо и правильно питаться. Мой отец в войну по трое суток делал операции. Пока очередного раненого готовят, он уснёт прямо в операционной, в углу. Персонал менялся, а хирург был один. Питался, конечно, плохо, и вот, случилось. Положили на стол раненого, а ассистент шепчет на ушко: «Товарищ военврач, это полковник из СМЕРШа». Отец ответил: «Спасибо за информацию, но он устроен так же, как и все советские люди». Полковник тот умер на столе, у него весь живот был изрезан осколками, а самое опасное, что позвоночная артерия перебита в нескольких местах. Потеря крови огромна, а запасов нет. Сутки сливали кровь всего персонала, отец связал артерию, но чудес не бывает. Даже сегодня такая операция относится к категории особо сложных. Полковник умер, фразу отца о том, что он устроен так же, как и все советские люди, посчитали крамолой, отца осудили трибуналом за вредительство и отправили в Сибирь. Какая глупость! Сколько людей он мог бы спасти, но - честь мундира! Кстати, отец работал в шахте, не в медпункте, мама собрала все побрякушки, нашла его лагерь, его отпустили на сутки. Что такое сутки для молодых людей, которые не виделись долгих пять лет! Удивительно, но они сумели за эту ночь сделать меня. Так что кушайте, молодой человек, кушайте.

Когда медсестра унесла посуду, Бяллер закурил сигару, чего никогда не делал в институте, никто и не знал, что он курит сигары, несколько раз затянулся и положил в пепельницу догорать:

- Молодой человек, хочу с вами говорить серьёзно. Вы по происхождению деревенский? Я так и понял. Нет-нет, ничего плохого, просто вы трудолюбивы, а такое чаще всего бывает в деревне. Хотя теперь, наверное, едва ли. Ну-с, я так понимаю, хотите стать настоящим врачом?

- Да, профессор, невропатологом, очень хотелось бы психиатром, но это недостижимо с моими материальными возможностями.

Профессор насторожился:

- Простите за бестактность, на что вы живете?

Артём помолчал, но отвечать надо:

- В армии попал к хорошему человеку, генерал в отставке попросил нашего командира выделить троих солдат дачу дочери построить. Мы там и жили. Генерал хорошие деньги нам заплатил, только просил командиру не говорить. А дочка его, ну, в общем, понравился я ей, встречались, просила остаться, а у меня родители в деревне. Расстались. Я написал ей, что в институт поступил, она мне каждый месяц немного высылает. Нет, профессор, вы не подумайте, я три раза возвращал, она потом к телефону вызвала, мне даже неловко стало. Конечно, от их достатка это мелочь, но я не хочу чужого.

Бяллер встал:

- Прекрасно, молодой человек, после первого курса я вам лично устрою экзамен в объёме обязанностей дежурной медсестры, сдадите - переведу на ставку. Простите, а к генеральской дочке не хочется вернуться? Соблазнительно, черт побери!

Артём покраснел:

- Она хорошая, только властная, привыкла у папы на глазах. А я деревенский, второй сорт, я ей только, простите за прямоту, только в постели и нравился. А почему деньгами помогает - сам не пойму.

Старый еврей профессор Бяллер так привязался к Белославцеву, что это замечал уже весь институт, работы Артёма получали первые места на окружных и республиканских студенческих конкурсах, после третьего курса Бяллер пробил для парня ставку в отделении, как-то витиевато назвав в документах должность. С его согласия и в его присутствии Белославцев вёл врачебный приём больных, удивляя старика каким-то животным чутьём: назначения на анализы и обследования он и сам бы такие же сделал, после получения всех результатов Артём осторожно записывал на листочке свои предложения по лечению и показывал профессору. Бяллер молча кивал, а потом выпытывал у студента, как он дошёл до таких выводов.

Наконец, диплом, Бяллер объявил, что забирает Белославцева в свою неврологию на ставку врача и, поклонившись в сторону ректора, добавил:

- Надеюсь, господа, что для Белославцева найдётся местечко в аспирантуре, все остальное я беру на себя.




* * *

Анна Ивановна Волоканцева была старожилом областной администрации, к пятидесяти годам обрела силу и властность, былая красота оформилась в монуметальность, она являлась в кабинет только такой: в строгом костюме, с высокой причёской, слегка подкрашенная и всегда невозмутимая. Третий губернатор пришёл, а она все оставалась на сложнейшем, как она считала и говорила, участке работы - заместитель губернатора по социальным вопросам. Вопросов действительно было много, но она, всю жизнь просидевшая в руководящих структурах и пришедшая на высокий пост с должности председателя комитета по культуре, вполне расчётливо перепоручила их решение руководителям подчинённых подразделений. Сама Анна Ивановна занималась стратегическими направлениями. Губернаторы ценили её хватку и работоспособность, потому за Волоканцевой прочно закрепился негласный статус «серой кардинальши».

Проехав однажды несколько сельских районов, она обратила внимание, что деревни практически выпали из жизни, во всяком случае, экономического интереса не представляют. Молодёжь бежит в город, где есть возможность найти хоть какую-то работу, несколько человек держатся подсобным хозяйством, старики выживают от пенсии до пенсии. И в то же время там есть школы, медпункты, учреждения культуры. Вернувшись из поездки, она запросила необходимую статистику и ужаснулась результатам своих подсчётов. Слишком дорого обходится каждый ученик неполной средней школы, слишком дорого содержание клуба и библиотеки, и зачем в маленькой деревеньке медпункт? На совещании руководители управлений и комитетов единодушно поддержали Волоканцеву, подтвердив, что сеть учреждений нуждается в совершенствовании и сокращении.

Анна Ивановна была хорошим аппаратчиком, она не высказала на совещании конкретных предложений и поручила подготовить расходы бюджетных средств на содержание социальной сферы в малых деревнях, для точности и надёжности постановки вопроса сделать это рекомендовалось по всем деревням, кроме центральных сел сельских администраций. Картина получилась удручающей: бюджетные затраты на каждого жителя вымирающей деревни втрое, а то и больше, превышали затраты на жителя центрального села. Анна Ивановна подсчитала, что если все привести в порядок, это даст приличную экономию бюджета. Она все подыскивала подходящее определение для этой довольно громкой, скандальной, но экономически эффективной акции, и не могла ни на чем остановиться: все формулировки были громоздки, не броски и не отражали сути перемен, их цели.

Волоканцева хорошо понимала, что так называемая патриотическая оппозиция ухватится за проект и будет беспощадно критиковать власть, так было и так будет, никогда реформы не встречались аплодисментами, всегда есть жертвы, ну, помягче скажем - пострадавшие. Надо подготовить коммунистам и их приспешникам чёткие аргументы, в которых прописать прежде всего эффективность проекта, а потом перечислить дополнительные меры, которые власть предпримет для сохранения социальной защищённости населения малых деревень. Надо определить базовые средние школы, усилить их материальную основу, они получат дополнительный транспорт для доставки детей из деревень на занятия. Да, сложно, ребятишкам придётся вставать на час, а то и полтора раньше, зато качество знаний будет расти, квалификация преподавателей этих школ значительно выше. Если в центральные дома культуры дать микроавтобусы, они с успехом станут обслуживать жителей малых деревень. Транспортом сельской администрации можно два-три раза в неделю доставлять больных в сельский фельдшерский пункт и даже в районную больницу. Что ещё надо для нормальной жизни экономически неэффективного населения?

   Волоканцевой решительно нравился этот проект, но она откладывала доклад губернатору. Все решилось во время очередной встречи в сауне с Ниночкой Соколовой, которую она несколько лет назад сделала главным врачом областного туберкулёзного диспансера, чем очень удивила и коллектив, и районных фтизиатров, но Ниночка - хваткая девушка, она жёстко подмяла пыжившихся специалистов, громко сказав, что она пришла не палочки Коха или ещё чьи-то отыскивать, а руководить. Все поняли, что спорить нет смысла. Ниночка - врач, а фтизиатр, гинеколог или хирург - это особого значения не имеет, она умная девочка, к тому же очень своя, и когда Анне Ивановне трудно, она всегда выручит, приедет, вместе проведут вечер - сауна, коньяк, постель...

Выслушав Анну Ивановну и её сетования на невозможность дать проекту чёткое определение, Ниночка дёрнула плечиками:

- Какие проблемы, мамочка: оптимизация! Громкое слово, и по сути подходит, ты же нашла оптимальный вариант бюджетных затрат!

Волоканцева даже руками всплеснула:

- Ну, Нинуля, ну, молодец! И правда: оптимизация бюджетных затрат! Все, завтра иду к губернатору, то-то будет удивлён! Финансист, каждую копейку через очки рассматривает, а я ему сразу десятки миллионов экономии принесу! Давай ещё по рюмке за успех. Нинуля, радость моя, ты же знаешь, как я тебя люблю. Уверена, шеф поднимет мои полномочия, потерпи с годик, я тебя на департамент посажу.

Ниночка губку вздёрнула:

- Не пройдёт, мамуля, степень бы надо.

- О чем речь? Я себе заказала лет пять назад, принесли, кое-как название запомнила, три дня читала, чтобы хоть что-то понять, а защита в нашем универе. Я приехала, а там уж столы накрыты, ректор вприсядку бегает. Вот и все. И тебе так же изладим.

Программа оптимизации с восторгом была принята губернатором и утверждена областной думой, а Волоканцева получила новый титул - первый заместитель губернатора, и негласный: «серый кардинал Анна Иоановна».




* * *

Придя в отделение уже в статусе доктора, Артём заметил, что персонал с ним почти официален, предупредителен и внимателен. Вчерашние девчонки-медсестры при разговоре согласно кивали, а уходя, загадочно улыбались. Три из них, Галина, Марина и Настя, на то имели особое право, уже два года он уединялся с каждой из них на ночных дежурствах, и утро встречали на широком бяллеровском диване в его шикарном кабинете. Однажды Шмуль Меирович попросил Артёма задержаться:

- Простите, молодой человек, что вмешиваюсь, но таки имею право, потому что именно мой кабинет вы превратили в комнату свиданий. Каждое утро после вашего дежурства в моем кабинете ароматы разных духов. Нет, я не спрашиваю, откуда у вас ключи, которых я лично не давал, уповаю только на то, что дамы достаточно чистоплотны и всякий раз приносят свежее постельное. И как вы собираетесь работать в коллективе, все отношения в котором построены на сексуальной основе? Я очень терпелив, как всякий старый еврей, но сегодня на спинке моего кресла обнаружил бюстгальтер, насколько я понимаю в этом деле, он принадлежит Галине. Артём, есть две вещи, которые сломали очень много хороших врачей - это вино и бабы, часто они ходят в паре. Вы умный и очень перспективный, будьте аккуратны.

Артём выслушал учителя, опустив голову и наливаясь краской, когда разговор окончился, он кивнул и вышел. Стыд! Галина - замужняя женщина, а пришла в ординаторскую и разбудила. Марина очень хороша, но страсти в ней на троих, говорит, дважды выходила замуж и выгоняла мужей из-за низкой квалификации. Настя, кажется, действительно, влюблена, но Артём, начитавшись про нравы и обычаи древних славян, дал себе слово жениться на девушке. Увы, Настя таковой уже не была. И что теперь? Надо с каждой поговорить отдельно и искать приключений где-то на стороне, в той же студенческой общаге.

После планёрки медсестра Настя вошла в ординаторскую, Белославцев поднял голову:

- Есть вопросы, Анастасия Ивановна?

- Есть, Артём Антонович. С вами что случилось в последнее время? Вы не хотите больше со мной встречаться? Почему? Ты ведь знаешь, Артём, как я тебя люблю. Мне казалось, что и я тебе нравлюсь. И вдруг полная изоляция, в ночную не приезжаешь, в выходные не звонишь. Ты нашёл другую? Ну, скажи хоть что- нибудь, не молчи!

Артём знал, что такой разговор неизбежен, и был готов к нему:

- Ты, Настя, совершила ошибку не со мной, а с тем, кто был у тебя первым мужчиной. Вот тогда надо было думать о будущем, о любви, о вечном надо было думать. А мы с тобой весело проводили время, и только. Я тебе после первой же ночи сказал, что семьи у нас не будет, у меня другое понимание жены и женщины. Добавить к этому мне нечего. Не обижайся на меня, не заставляй меня искать для тебя работу в другом отделении. До свидания.

Через три года Бяллер отказался от должности заведующего отделением. Все понимали обдуманный ход старого лиса: его протеже Белославцев успешно защитился, дело в отделении поставлено с еврейской аккуратностью, так что назначение Артёма Антоновича все считали уже состоявшимся. Только не он сам. В аспирантуре он уловил особый аромат исследовательской работы, ему нравилось анализировать тома историй болезней уже умерших пациентов и сравнивать свои предположения с результатами патологоанатомических экспертиз. Все эти годы он старательно записывал все свои наблюдения, и теперь можно было их систематизировать. Он хотел уехать в Питер, в медицинскую академию для подготовки докторской, но, как только заявил об этом Бяллеру, профессор чуть не заплакал:

- Молодой человек, вы зачем мне не сказали это пять лет назад? Конечно, докторская нужна, и вы её получите, вам ведь нет и тридцати. Может быть, это тот случай, когда не надо спешить? Я так огорчён, но вы таки имеете право плюнуть на старого ворчливого еврея и поехать в свой Питер, в который моему деду въезд был категорически запрещён. Вы слышали о черте осёдлости? Да, извините. Тогда принимаем такое решение. Вы работаете в отделении, а я нахожу своих людей в Питере, не сомневайтесь, что они есть во всех медицинских академиях этого города. Вы с ними познакомитесь, и начнёте работу над докторской здесь, под моим наблюдением. Ответ прошу сразу: вы согласны? Да? Спасибо, мой дорогой, вы же знаете, как я к вам отношусь. Я познакомлю вас с нужными людьми уже через месяц, мне нельзя откладывать на слишком далеко, я, кажется, прокараулил одну болячку, так что не будем медлить.

На другой день новая табличка появилась на кабинете заведующего отделением.

Артём уже много лет не бывал в родном селе, потому что особо и ехать было не к кому, да и работа не отпускала: студенты отдыхать, а он на полторы ставки, чтобы на зиму заработать. Отпуск брал перед сессией, чтобы спокойно пробежать глазами чёткие записи лекций, спасал студента хороший, уверенный почерк. А тут приснилось ему, что идёт по деревенским улочкам, и ни одного знакомого лица, прут навстречу какие-то уроды, гнусавят, матерятся. Дошёл до кладбища, остановился в ста шагах: все те же сосны, все тот же крутой земляной вал. Он знал эту историю, в конце девятнадцатого века в селе построили церковь, епархиальное управление в средствах отказало, и сход постановил собирать деньги всем миром. Избрали сборщика, кузнецы привезли тяжёлый кованый сундук о трёх замках, для сборщика, для старосты церковного и для волостного старосты, чтобы только вместе могли открыть и взять нужную сумму. Печники указали залежи пригодной для кирпича глины, стали бить кирпич, печи для обжига сложили, готовый кирпич укладывали в штабели и укрывали соломой. Когда приехал дьякон из Тобольска и привёз проект церковный, весь мир собрался. Ходили вокруг раскрытых листов, вздыхали, не можно понять крестьянину, какая же церква будет из этих чертежей? Тогда дьяк повёл народ к амбарам купца Пшеничникова, и на тыльной стороне углём по беленой стене нарисовал храм. Толпа ахнула и пала на колени. Получалось, что церковь будет круглая, без колокольни, купол закроет молельню и алтарь, а над ним ещё один купол, высокий да широкий, в нем на толстом бревне колокола повесят. При входе часовенка, изба для паломников, рядом поповский дом. Записанная первым учителем церковно-приходской школы, эта история хранилась в сельсовете. Новый священник предложил обнести кладбище земляным валом, потому что скотина заходит, кресты ломает, гадит. Народ согласился. Неделю мужики рыли канаву и бросали землю на внутреннюю сторону, бабы тоже не отставали, в мешках и фартуках таскали глину на вершину вала. Плотники врата сделали баские, на обе половинки кресты православные закрепили. Тут же запись о закупке саженцев сосны, черёмухи и сирени, которые высаживали весной, со всех деревень прихода приехали люди, батюшка молебен отслужил, и весь день работал народ, соснами в два ряда обсадили вал, черёмуху с сиренью внутри вдоль дорожек, каждый у своих могил прикопал по былинке. И вот уж больше ста лет шумят сосны, весной, к Троице, сирень и черёмуха благоухают, слабые женщины даже угорали от этих запахов. Нигде не видел похожего кладбища Артём, да и старшие судили, что лучше нашего в округе нет.

Хоть и во сне, а душевное волнение охватило душу, поклонился кладбищу и вошёл в ворота. И что же? Нет могил, ни сирени, ни черёмухи, только те же уродливые незнакомые люди гундосят вокруг, хотя и внимания на пришельца не обращают, как будто не видят его. А могилы разрыты, только останки гнилых досок обозначают места бывших захоронений. И ни одного креста, как будто специально убраны, ведь должны быть кресты, они наверху, не могли сгнить бесследно. И тут Артём проснулся.

Посмотрел на светящийся циферблат больших напольных часов, купленных у старого своего больного Арсения Ипатьевича. Разговорились в ночное дежурство о старине, дед и признался, что семейство их было одним из состоятельных в городе, только советская власть живо расправилась. А вот часы в то время были в ремонте у порядочного человека, тем и спаслись, и когда последний отпрыск старого рода вернулся с фронта, часовщик нашёл его и попросил забрать часы. Артём только третьему реставратору, осматривавшему инструмент, поверил, и не пожалел. Часы восстановили мелодичные звоны каждую четверть и половину часа, негромко, как бы где-то вдали, отбивали часы, а в полдень играли «Боже, царя храни!». Долго лежал, выходя из устойчивого видения, прошёл на кухню, выпил рюмку коньяка. «Странный сон! Надо поехать в деревню, стыдно, совсем забыл матерей своих и отца». Артём часто удивлял знакомых, когда в разговоре упоминал о двух мамах. Так оно и было, родная, Мария Ивановна, умерла, оставив его десятилетним, потом отец привёл чужую женщину, тоже Марию, только Никандровну, и сказал, что надо звать её мамой. Трудно далось мальчишке это родное и близкое слово, но не было на свете другой такой женщины, которая бы приняла чужого ребёнка как своего. Детей у неё не было, и материнское чувство проснулось к сорока годам. Став взрослым, уже перед армией, Артём спросил: «Мама, а почему ты меня ни разу кнутом не вытянула, ведь я пакостной был?». Никандровна засмеялась: «Другой раз и надо бы, да рука не поднималась. И от людей нельзя, скажут: чужой, вот и бьёт». Артём обнял её: «Как ты можешь так думать? Разве я тебе чужой, что ты, мама!». Перед армией парни становятся понимающими...




* * *

На плановом заседании коллегии департамента здравоохранения слушали доклад заведующего терапевтическим отделением областной больницы Белославцева. Поводом для столь серьёзного разговора стала жалоба доктора Самаркина, а по сути - смерть пациента в результате неверно поставленного диагноза. Старый томограф не показал инсульта, врач пришёл к стандартному заключению: зажим нервов в шейном отделе позвоночника, и назначил вытяжения. Лечение не помогало, но после каждого двухнедельного курса врач выписывал пациента «с незначительным улучшением». Когда больной оказался в отделении в третий раз, Белославцев потребовал от доктора Самаркина всю информацию, понял, что диагноз ошибочный, отправил пациента в клинику нефтяников, где современный томограф показал уже воспалённую гематому. Через неделю человека не стало.

С Самаркиным говорил один на один в кабинете:

- Вы десять лет в отделении. Насколько возможно, я проверил истории ваших больных, и это не первый случай летального исхода. Как вы могли забыть, что наша главная задача - правильно определить болезнь, поставить диагноз, а лечит потом средний персонал?! На вашей совести жизнь человека, вы знаете, что у него осталось трое детей? Вы встретились с женой, которая сознание потеряла, когда тело получали из морга? Вы не будете работать в отделении, пишите заявление и уходите.

Самаркин возмутился:

- Почему я должен уходить? Это элементарная ошибка, они в каждой профессии бывают.

Белославцев встал над столом:

- Бывают, но есть профессии, в которых ошибаются только один раз. Вы слышали о таких. Врач вообще не имеет права на ошибку. Я не буду с вами работать, но и уволить по нашему дурацкому законодательству тоже не могу, потому прошу: напишите заявление и уходите.

Самаркин встал и глядя в лицо Артёма, прошептал:

- Сказал, что не буду писать заявление, и не заставите. Закон на моей стороне. И в семьи умерших ходить я не обязан.

Белославцев плохо себя помнит, но орал он не только на все отделение:

- Вон! И чтоб духу твоего здесь не было!

Самаркин оформил очередной отпуск, написал жалобу в департамент. Там решили разобраться основательно. Три сотрудника департамента пролистали сотни историй болезней, по целому дню изучали компьютерные записи докторов, написали обширную справку без каких-либо выводов. Накануне Белославцеву позвонили из департамента, что на заседании возможно присутствие заместителя губернатора Волоканцевой. Артём лично с нею знаком не был, уверен, что и она о нем не слышала.

Начало заседания затянули на четверть часа - ждали Волоканцеву. Она извинилась, сославшись на неожиданных посетителей, и кто-то из готовивших начал читать справку. Волоканцева остановила:

- Зачем из пустого в порожнее? Господин Белославцев может и сам дать полную картину положения дел в отделении.

Артём говорил спокойно, но резко.

- Оснащение отделения значительно устарело, это приводит к врачебным ошибкам, не все их, к сожалению, удаётся вовремя заметить и исправить. Печально, но низка квалификация врачей, департамент не даёт мест для учёбы в приличных клиниках. Что такое неделя в Томской областной больнице? Да ничего, только галочка в отчёте. Знания сегодня дорого стоят, я не имею в виду диссертации, я говорю о знаниях, а их можно получить только в специализированных клиниках крупных городов или за границей.

- Артём Антонович, вы окончили нашу академию? - спросила Волоканцева.

- Да.

- И в то же время вы утверждаете, что квалификация врачей низкая, а сами стали кандидатом наук, известным специалистом, вас приглашают на конференции и симпозиумы, вы доклады делаете, их потом печатают ваши солидные журналы. Как-то не вяжется...

Артём сложил в папочку бумаги:

- Система подготовки врачей моего профиля перестала работать после ухода из института выдающегося человека и врача Шмуля Меировича Бяллера. Я не могу себя с ним сравнивать, я мальчишка рядом с ним, но ведь и меня, ведущего, как вы сказали, невропатолога области, не допускают в аудиторию. Я не знаю, чего здесь больше - амбиций нового ректора или финансовых соображений. Но я вижу студентов на практике в отделении, простите, я бы прогнал, но не имею права. Могу назвать поимённо три-пять человек, которые хотят быть и будут врачами. Если я доживу до их выпуска, с удовольствием приглашу к себе. Все остальные не хотят знаний, они хотят дипломов. Ходят со скучными лицами, больных сторонятся, четвёртый курс - укол сделать не умеет, капельницу подключить боится.

После этого в течение получаса отмывали медакадемию, потихоньку опровергая доводы Белославцева. Потом директор департамента достал заявление Самаркина:

- Вам, Артём Антонович, надо в отделении вести себя поприличнее. Вот, Самаркин пишет, что вы на него кричали так, что слышно было по всему этажу.

Белославцев встал:

- Кричал я только в конце разговора, когда понял, что Самаркину наплевать, вылечится человек или умрёт после его лечения. Самаркин - это проекция большинства нынешних студентов. По закону уволить его я не могу, но и работать с ним не буду. Прошу: переведите его хоть с повышением куда-нибудь в другое место.

Волоканцева встала первой и из всех присутствующих за руку попрощалась только с Белославцевым.




* * *

Нину Николаевну пригласили на приём к первому заместителю губернатора. Волоканцева никогда лично не звонила и не приглашала, только через помощников, только официально. Соколова несколько минут посидела в приёмной, из кабинета вышла группа людей, её пригласили. Анна Ивановна поинтересовалась делами в тубдиспансере, спросила, нужна ли помощь. Нина вежливо отказалась, настороженно ожидая назначения вечерней встречи. Волоканцева взяла её за руку:

- Я так привязалась к тебе, Нина, что даже не представляю кого-то другого рядом. И в то же время не могу быть такой самолюбкой. Ты молода и красива, успешная карьера и ещё более уверенное будущее. Тебе надо создавать семью. Да, рядом нет достойного мужчины, все твои ровесники заняты, но есть один экземпляр: молод, красив, образован, при должности, но самое интересное - он тоже врач, и вполне возможно, ты его знаешь. Это Белославцев.

-  Артюша? А ты его откуда знаешь?

Волоканцева рассказала о встрече в департаменте и о пламенной речи Белославцева.

- Я его знаю, точнее - знала, он из-за службы в армии пришёл в институт позднее, на курс или на два позже учился. Да, он уже тогда заявлял о себе. Бабник, каких свет не видел.

- Ты с ним тоже спала?

- Увы, нет, до этого не дошло, но он меня заметил, какое-то время встречались, даже целовались, но у меня тогда уже Соколов был. Да, Артём как-то, скорее всего, по спору, отшил моего курсанта, но и меня не перехватил, черт его знает, что ему надо было. Но я его давно не видела. Говоришь, красивый и холостой? Да так не бывает.

Анна Ивановна засмеялась:

- На твоё счастье - бывает. Ты раньше времени не светись, мы его оглушим. У меня день рождения скоро, ты приезжай, будет губернатор, он обещал вручить какой-тот орден. Пора тебя представлять. Если ты ему понравишься, считай, дело решено, предложу тебя на департамент, а Артюшу твоего посадим первым замом. Никуда не денется, влюбится и женится.

Нина вздохнула:

- Ты его плохо знаешь. На должность, возможно, и клюнет, а вот дальше...

- А дальше - все в наших руках. Я его так прижму, что бегом под венец побежит.

- Грехов у него нет, так что взять его не за что.

- У меня в УВД майоришка сидит, послушный, как флюгер. Он найдёт управу на Артюшу, если тот закобенится.

На очередной планёрке главный врач больницы Василий Викторович объявил, что назначен новый директор департамента, Нина Николаевна Соколова, прежний давно отстранён от должности, обвинён в растрате, нецелевом использовании и присвоении большой суммы денег, разговоры об этом шли давно.

- Виктор Иванович арестован? - спросил кто-то. Раздался жизнерадостный смех:

- Кто его арестует, он же памятник. От бывшего губернатора.

- За такие деньги никто не посадит. Вот у меня сестра-хозяйка умыкнула пять комплектов постельного - пожалуйста, суд и срок, шесть месяцев на зоне. А у меня за это время, пока с хозяйкой судились, ещё на пятнадцать тысяч унесли.

- Господа, я главного ещё не сказал. Директор департамента женщина, молодая и красивая, я присутствовал на представлении её коллективу. Она желает начать знакомство с вверенными ей учреждениями именно с нашей больницы. Потому прошу все посмотреть и проверить.

В коридоре продолжали обсуждать новость. Артёму фамилия нового директора ни о чем не говорила, но нашлись и достаточно осведомлённые:

- Эта дама под крылом нашей кураторши из правительства.

- Анны Ивановны?

- Да, дорогой, именно Анны Ивановны Волоканцевой.

- Ну, давай дальше. Где она до этого сидела?

- За городом, в тубдиспансере.

- Нихрена - взлёт, от палочки Коха до члена правительства области.

- Подожди, ты вроде даже не подкашливал, откуда про «тубик» знаешь?

- Типун тебе на энное место, чтобы не каркал. Просто слышал.

... Артём беззаботно катил тележку по супермаркету, складывая в неё все, что потребуется на неделю. Выбор его был особый, и всякий со стороны мог догадаться, что это отоваривается холостяк. На кассе рассчитался банковской картой, стал перекладывать продукты в пакеты и выронил батон колбасы. Стоящая рядом девушка быстро наклонилась и подала упаковку. Артём хотел поблагодарить, посмотрел на помощницу и растерялся. Такой красоты он никогда не видел, смутился, что-то буркнул и пошёл к машине. Девушка вышла следом и направилась тротуаром. Артём почувствовал необъяснимое волнение: такая славная девчонка, совсем юная, роста небольшого, крепенькая, фигуристая, а лицо - славянка со старой картины: белолица, глаза большие голубые, губки пухленькие... Артём улыбнулся: что ты за мгновение мог рассмотреть, холостяк огрубевший?! Вот и придумал портрет. Поехал медленно вдоль тротуара, девушка сидела на скамейке и ела колбасу с булочкой, купленной в том же магазине. Артём вышел из машины, улыбнулся:

- Извините, я так и не поблагодарил вас в магазине. Спасибо. Вы, похоже, не городская жительница?

Девушка завернула колбасу и булочку, положила в простенькую сумку:

- Да, я из деревни. И что из того?

Артём смутился:

- Ничего, я сам деревенский.

Девушка засмеялась:

- Ох, и заливать вы молодец! Да я по вашим пакетам поняла, что городской, к тому же одинокий, богатый, судя по машине, и по жизни неловкий, раз жены с вами не живут. Вот, заметили глупую деревенскую, и колбасу бросили на пол, знали, что подниму.

Артём смеялся так заразительно, что и девушка улыбнулась.

- Меня зовут Артём, а вы... Полина? Очень редкое имя. Полина, я смеюсь потому, что удивлён вашей наблюдательности и оценкам. Удивлён, прежде всего, как специалист, я врач, невропатолог и психиатр, но даже я бы не смог выстроить такую цепочку выводов. Единственная ошибка - колбаса сама выпала из рук. И жены от меня не убегали, просто я никогда не женился.

Полина кивнула:

- Правильно, зачем жениться, если денег на карточке не меряно, машина, особняк шикарный, и девочки по магазинам ходят. Все, некогда мне с вами лясы точить, домой надо ехать.

Артём испугался, что девушка может уйти, и тогда уже не найти её никогда:

- Подождите, Поля, скажите, куда вам ехать?

Полина уже поднялась, отряхнула платьишко:

- Не очень далеко, барин, но и пешком не уйдёшь, если автобус упустишь.

Артём перегородил ей дорогу:

- Полина, выслушайте меня. Вы все неправильно понимаете. Не отлавливаю я девушек ни в магазинах, ни на рынках. И какой я барин, я врач. Не уходите, побудьте со мной, я увезу вас, куда прикажите.

Полина недобро засмеялась:

- Показывают в кинокартинах, как вы девушек возите. «Врач я!». Я вижу, как наши врачи живут, такие машины не держат.

Артём вынул из кармана визитную карточку:

- Вам, Полиночка, надо в органах служить при вашей бдительности. Посмотрите, тут и мой скромный портрет, и должность, и телефоны.

Девушка глянула на визитку:

- Все равно это ничего не меняет, я на автовокзал, а вы - как хотите.

Артём понимал, что такой разговор ничем добрым не закончится, просто Полина уйдёт, сядет в автобус, догонять её там - значит, просто больше насторожить. Но он представить себе не мог, что сейчас она уйдёт, и навсегда.

- Поля, я вас хорошо понимаю, случайная встреча, такая настойчивость с моей стороны, для деревенской девушки все это странно. Вы сейчас уйдёте, обещаю, что не стану преследовать, но дайте хоть маленькую надежду, что мы ещё встретимся. Я очень прошу, возьмите визитку, скажите свой адрес или хотя бы телефон. Ну, научите, что мне сделать, чтобы вы поверили?

Полина повернула лицо и строго спросила:

- Во что я должна поверить? Во что?

Артём смутился, но понял, что надо сказать:

- Вы опять будете смеяться, но не знаю, как объяснить. Я увидел вас, и что-то дрогнуло в душе. Только не надо смеяться. Да, я не мальчик, но, правда, не был женат, работа, диссертация, потом солидное назначение и огромная ответственность. Все как-то не до личных проблем. Ладно, признаюсь во всем. Вы мне очень понравились. Скажите, как вас найти, и в воскресенье я смогу приезжать для встречи. Потом вы убедитесь, что я не такой плохой, каким вы меня тут охарактеризовали.

Девушка села на скамейку, молчала, время от времени смотрела визитку.

- Артём Антонович, у вас такой выбор в городе, столько девушек, красивых, нарядных, грамотных, не то, что я. Живу в селе в ста километрах от города. Школу нынче окончила, хотела поступить в медицинский, приняли, но только на платное, сейчас вот забрала документы - кто мне помогать будет, если отец с мамой не работают, живём своим хозяйством? Приеду домой, будем решать, как быть. Я ведь не одна у родителей, рожали, сколько Бог давал, кто знал, что жизнь так переменится? Наверно, поеду в Томск, там сестра папы, муж умер, одна в квартире, найду какую-нибудь работу. Вам, учёному, культурному, богатому сложно понять, но у многих жизнь вот такая. Извините, у меня автобус через час.

Артём увидел спасительный выход, кажется, даже Полинины неприятности просто просились в помощники.

- Я вас только об одном попрошу: отдайте мне институтские документы, поверьте, я не последний человек в медакадемии, добьюсь, чтобы вас приняли на бюджетное место.

Девушка ещё не верила ему.

- Доставайте документы и садитесь в машину, а то на автобус точно опоздаете.

До автовокзала доехали быстро, Поля купила билет, Артём ждал на платформе:

- Телефон свой вы так и не дали, потому придётся звонить самой. Завтра после пятнадцати часов.

- У вас есть куда записать?

- Диктуйте, я сразу на телефон. Полина, а фамилия ваша?

- Ощепова.

Водитель подал сигнал. Полина села у окна и смотрела на Артёма через стекло почти в упор. «А глаза-то у неё точно голубые, как я заметить успел?». Автобус тронулся, Артём поднял руку, чтобы помахать, но тут же опустил, потому что увидел слезы в глазах этой маленькой милой девочки.




* * *

К внезапной проверке на уровне директора департамента областная больница готовилась три дня. На утренней пересмене Белославцев собрал весь штат, попросили приехать и тех, кто вне смены.

- Отделение наше в некотором смысле особенное, и больные есть непредсказуемые, потому попрошу каждую смену почаще заходить в палаты, не звонить друзьям со служебного телефона и не кричать, если связь плохая. Докторов прошу проследить за наличием минимума наших препаратов, а то вчера неожиданно кончился нозепам, утром я услышал от больных много интересного. И дело не в визите директора, она до нас может и не дойти, я говорю о повседневных наших делах. И, наконец, когда починят кран в мужском туалете для больных?

- Уже починили, Артём Антонович.

- Тогда вопросов нет. Все свободны.

Артём даже удивился, как легко идёт у него работа в последние дни, как хочется жить. Конечно, ему помогала Полина, помогало ощущение исполненного долга. Ещё вечером, проводив взглядом автобус, он поехал к Шмулю Меировичу, у которого бывал строго по пятницам вечером. Этот визит был необходим, профессор болел, от операции отказался, всегда лежал, но в пятницу к вечеру брился, надевал свежий тёплый халат и встречал своего ученика.

Домработница Фрося удивилась внезапному приезду Артёма, доложила хозяину и провела в кабинет. Шмуль Меирович извинился, что принимает гостя в таком виде и настороженно спросил, что случилось, почему этот внезапный визит. Артём все рассказал учителю и попросил:

- Я попытаюсь решить этот вопрос сам, но хочу заручиться вашим обещанием вмешаться, если моих аргументов не хватит.

Профессор с улыбкой смотрел на Артёма:

- Да, батенька, и до вас дошло, что бяллеровский диван не лучшее место для решения семейных вопросов. Вас не смущает, что она очень молода? Что я говорю, когда это смущало мужчин? Конечно, красавица? Безусловно! Пытайтесь, в этом вопросе я не вижу ничего противозаконного и неприличного, девочке надо помочь. Пытайтесь, привыкайте, скоро старый еврей уже ничего не сможет. Вы знаете, Артём, моя жена умерла десять лет назад, не могу сказать, что был молод, но и не старик. Кстати, стариться можно, дряхлеть нельзя. Так вот, мои товарищи хотели меня женить, знакомили с прекрасными вдовами и разведёнками, конечно, из наших, но я видел перед собой Анну Абрамовну, и все теряло смысл. Фросю пригласила сама Анна, ей было тогда лет тридцать, через пять лет Анны не стало. Так вот, дорогой мой, никто так и не постигнет женской логики. Умирая, Анна сказала мне: «Шмуль, я знаю, ты не сумеешь привести в дом другую. Я говорила с Фросей: «Фрося, если ты не против, будь после моего ухода женой Шмуля Меировича. У нас нет детей, регистрироваться он не будет, но выдаст тебе на руки завещание на все, что мы имеем». Вы знаете, я так и сделал, Фрося чудесный человек, она очень ласкова со мной, заботится, как о ребёнке. Странно, не правда ли? Кстати, в завещании я указал и ваше имя. На одном конгрессе в Израиле мне подарили шикарный легковой автомобиль, он уже лет пять стоит в моем гараже. Нет-нет, у меня есть русский друг, автомеханик, он регулярно, в месяц раз, выезжает на машине и гоняет её целый день, говорит, что машине нужна разминка, как английской беговой лошади. И ещё: надо продуть ей ноздри! Хлёсткое русское выражение! Давайте так: чтобы не тянуть время, я на пятницу, ведь вы приедете в пятницу? приглашу знакомого нотариуса, мы оформим документы, и вы сможете забрать подарок, не дожидаясь финала.

Артёму стало до слез стыдно:

- Шмуль Меирович, вы и без того сделали для меня столько, сколько не всякий отец делает для своих сыновей. Тогда дом, теперь машина. А чем я вас смогу отблагодарить?

Бяллер вытер выскользнувшую слезу:

- Молодой человек, неприлично считаться между коллегами и друзьями, если я правильно понимаю наши отношения. Что дом, пустяк, он достался мне почти бесплатно. Еврейская семья долго не могла насмелиться уехать на землю обетованную, хотя какая, к чертям собачьим, родина? Родина там, где ты родился, где тебе было трудно. Впрочем, я не о том. Так вот, они делают рекламу - никто не идёт, у них уже билеты на руках - покупатель где-то задерживается. Я сразу имел виды на этот дом и сделал все, чтобы никто другой его не купил. Поверьте мне, молодой человек, для еврея это небольшой грех. Когда уже начали лопаться струны терпения, я пришёл и положил на стол ровно половину того, что они хотели. Вы бы видели, как они меня благодарили! Тогда я позвал вас, и мы оформили сделку. Да... А благодарность? Дорогой мой, лучшей наградой для меня будет ваш успех в медицине. Вы талантливы, и, как всякий незаурядный человек, обладаете кучей недостатков. Нет, я не имею в виду женщин, да и с каких пор это стало недостатком? Я говорю о натуре, характере, вы русский, потому прямой, как лом. Я вас не обидел? Вам не хватает еврейской способности маневрировать, уступать в малом ради большего. Впрочем, об этом мы ещё успеем. Да... А по девочке идите к ректору, Леонид Петрович должен вас понять. И сразу мне на телефон результат.

Хитрый старый еврей Бяллер сразу после отъезда Артёма позвонил ректору. Узнав коллегу, Леонид Петрович извинился, что давно не заглядывал, но вот в пятницу вечером непременно заедет на часок. Поинтересовался причиной звонка, может, в чем-то надо помочь?

- Помощь нужна не мне, любезный коллега, а нашему воспитаннику и гордости Белославцеву и его жене.

- Шмуль, когда он женился? - удивился ректор.

- Видимо, в самые ближайшие дни...

И Бяллер нарисовал такую картину знакомства своего ученика, с такими придуманными деталями, как невинные поцелуи, благодарность Создателю за неожиданную встречу, решение немедленно пойти в загс и закатить в ресторане свадьбу, что оба старика умилились до слез.

- Понимаешь, Лёня, есть одно обстоятельство, которое мешает им быть абсолютно счастливыми, и его устранение в твоих руках.

- Говори, не терзай душу, я даже всплакнул.

- Девочка поступала в наш институт, набрала баллы, но только на платное обучение. Твоим буквоедам не хватило какой-то бумажки. Сейчас к тебе придёт Белославцев, уж ты будь добр...

Через полчаса Артём позвонил Полине и сказал, что она зачислена на бюджетной место.

- Поля, это надо отметить. Можно, я приеду в воскресенье?

Телефон молчал.

- Полюшка, ты меня слышишь?

- Слышу. Только дайте время, чтобы я родителей подготовила. Все это так вдруг...




* * *

Визит директора департамента здравоохранения в областную больницу начался с торжественного въезда на территорию кортежа из трёх автомобилей. Больные, наслышанные о великом событии, выпадали из окон. Двое вечно хмельных бойцов вневедомственной охраны вытянулись у своей будки и отдали честь. Машины встали у парадного входа, главный врач кинулся было к первой машине открыть дверь, но молодой человек ловко выскочил из второй, и роскошная дама в белоснежном костюме, ослепительно белых туфлях и столь же невинно белой шляпке встала на красную ковровую дорожку. Главный бросился к ней, чуть прогнувшись, коснулся протянутой руки и широким жестом предложил пройти в здание:

- Коллектив в актовом зале, Нина Николаевна.

Когда директор и её свита вошли в зал, врачи встали, она кивнула всем сразу и прошла за стол на сцене. Главный хотел было что-то сказать, но Нина Николаевна его остановила:

- Представлять меня не надо, давайте ближе к делу. Мне известно, что ваше учреждение является важнейшим в нашей системе, потому я хотела бы послушать... - она заглянула в подсунутый референтом список, - послушать заведующих отделениями: терапевтического, общей хирургии и неврологии. Потом я вместе с заведующими посмотрю несколько отделений. Пожалуйста, кто смелый?

Артём недоумевал, зачем эти пустые слова в полупустом зале, но отделение названо, надо идти. Он прошёл к маленькой трибуне, посмотрел в зал:

- Заведующий неврологическим отделением Белославцев Артём Антонович. Отделение большое, но врачебными ставками укомплектовано на уровне городского. На лечащего врача приходится до двадцати больных, это немыслимо. Но ставок не дают, ссылаются на нехватку средств. Не думаю, что это так, потому что производятся огромные неразумные траты, например, на косметический ремонт фасадов корпусов.

- Простите, Артём Антонович, но ведь внешний вид лечебного учреждения тоже благотворно влияет на пациентов, — улыбаясь, заметила Соколова.

- Да, но в самую последнюю очередь. Если больной умирает от неверного диагноза, а верный мы не могли поставить, потому что не имеем современных диагностических комплексов, думаю, ему все равно, как выглядит его последнее пристанище извне.

- Думаю, господин Белославцев несколько сгущает краски. Специалисты департамента считают, что оснащение областной больницы находится на приличном уровне.

- Простите, я бы очень хотел увидеть ваших так называемых специалистов в нашем отделении. Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны.

- Мы с вами вернёмся к этому вопросу. Подготовьте обоснованную заявку, попробуем что-нибудь сделать.

- Заявка готова, остаётся только виза главного врача. - Белославцев положил перед Соколовой несколько листов бумаги, она остановила его:

- Артём Антонович, сегодня после семнадцати приезжайте ко мне, обсудим, - и она широко и красиво улыбнулась.

Дальнейший ход обсуждения Артёму был неинтересен, но уйти нельзя. Он достал из портфеля историю болезни только что поступившего пациента, в этом году третий раз его привозят без сознания. Вопреки всем инструкциям новый заведующий отделением приказал при повторных диспансеризациях доставать из архива старые истории и продолжать вести всего одну, даже если пациент будет лечиться каждый год по два раза. Это давало возможность проследить всю динамику, увидеть положительные результаты и найти промахи. Читал, увлёкся, очнулся от громких слов главного, распустившего собрание и объявившего порядок посещения отделений директором департамента. Он даже не удивился, что его отделение в перечне не значилось.

В вестибюле подошли знакомые доктора, Владимир, сокурсник и старый товарищ, а теперь врач в его отделении, взял под локоть:

- Артюха, она на тебя глаз положила. Точно, я заметил, несколько раз внимательно на тебя смотрела.

- Брось ерунду нести. Её, наверное, возмущало, что я читаю и не слушаю эти бредни.

 - И в отделение не пошла, чем показала уровень доверия заведующему.

- Да, и на семнадцать пригласила. Артём, жми, говорят, она в разводе.

Артём улыбнулся: сказать бы им про Полину, но не хочется расточать внутреннее счастливое состояние. Ровно в пять вечера он был в приёмной. Женщина средних лет заглянула в список и подняла трубку:

- Нина Николаевна, доктор Белославцев. Хорошо. - Положила трубу: - Проходите.

Артём бывал в этом кабинете, но теперь тут было все по-иному: тёмно-серая офисная мебель, натяжной потолок, шикарный паркет, лёгкие портьеры. Соколова вышла изо стола, подала руку, предложила сесть за маленький столик у окна, сама села напротив. «Уже успела переодеться», - отметил Артём скромный серый костюм, словно именно под него подбирали кабинетный интерьер.

- Нравится? - спросила Соколова. Артём не понял, о чем она, и вопросительно посмотрел на женщину. - Я имею в виду кабинет, вы же противник новой эстетики, вот, полюбуйтесь.

Белославцев уловил признаки игры, но поддерживать не стал:

- Я человек деревенского воспитания, работа моя тоже не способствует совершенствованию интеллекта. - Ещё раз для приличия глянул на пол, стены, потолок. - Обои бесстыковые, если я правильно понял?

Соколова удивлённо вскинула брови:

- Откуда вам известны такие тонкости? Это новейшая немецкая технология, в городе ничего подобного нет, даже у губернатора.

- Не пугайтесь, Нина Николаевна, я где-то об этом читал.

Соколова встала, взяла со стола папку:

- Здесь один документ, который я должна согласовать с вами. Это приказ о назначении вас первым заместителем директора департамента. Что вы на это скажете?

Артём помолчал, новость не обрадовала и не огорчила его, надо что-то отвечать:

- Нина Николаевна, я обязан поблагодарить вас и отказаться.

Женщину эти слова шокировали:

- Вы отказываетесь от должности первого заместителя директора? Почему? Вы не хотите работать со мной? Я вам не нравлюсь, очевидно, не в вашем вкусе, о ваших увлечениях знает вся медицинская общественность. Но я вам предлагаю работу, очень важную должность и работу.

Белославцев понимал, что уже обидел женщину, надо поправлять положение:

- Видите ли, Нина Николаевна, я врач, учился этому, и продолжаю изучать объект сей науки, имя которому человек. Последние красивые слова не мои, они принадлежат моему учителю и другу Шмулю Меировичу Бяллеру. Если бы я сегодня принял ваше предложение, завтра учитель не подал бы мне руки. Я с благодарностью отказываюсь.

Соколова нервно бросила папку на стол и почти зло спросила:

- Вы хоть знаете, во сколько раз этот оклад выше вашего сегодняшнего?

Артём засмеялся:

- Вы ошибаетесь, Нина Николаевна, он не выше, он больше.

Соколова улыбнулась:

- Это все слова, за которыми ничего нет. Я не стану вас уговаривать, просто выскажу недоумение: почему вы не видите огромных возможностей влиять на развитие медицины в области? И вы отказываетесь. А я-то думала, что с радостью согласитесь, пригласите меня в ресторан, поухаживаете за несчастной женщиной.

Чтобы скрыть смущение, Артём свёл к шутке:

- Вы на себя клевещете, Нина Николаевна, вы просто излучаете счастье.

Соколова как-то грустно рассмеялась, поглядела на гостя:

- Все знают, что я развелась с мужем. Что у меня нет детей. А Белославцев делает вид, что ничего не знает и знать не хочет. Вы так меня огорчили, так огорчили, Артём Антонович, а ведь мы ровесники, свободные люди. И я давно вас знаю, ещё с института, я училась курсом старше. Вы и тогда на меня поглядывали, а я просто влюблена была. Вы же гордость института, будущее светило. Помню и вечер медицинских работников в загородном санатории, а вы... вы даже не узнали меня, хотя тогда мы танцевали, три раза, и даже прижимали меня в уголке, и, смею напомнить, довольно усердно целовали.

Белославцева давно так не подлавливали, он действительно не особо хорошо помнил этот праздник в загородном санатории, шикарный банкет в большой столовой и танцы. Да, приглашал девушек, наверное, тех, которые нравились, вполне возможно, даже теперь уже очевидно, что приглашал и Нину, тогда совсем молоденькую и явно симпатичную. Должен бы помнить, но не помнил, а как об этом сказать? Вот ситуация! Забыл - обидится, якобы вспомни - а вдруг это блеф? Сказал прямо:

- Извините, Нина Николаевна, и годы прошли, и работа такая, что порой сам себя не помнишь. А ресторан - с удовольствием приглашаю, должно же хоть что-то из ваших ставок на меня принести выигрыш. Ставьте на красное, и едем прямо сейчас.

Соколова внимательно посмотрела на вдруг оживившегося собеседника и поняла, что выкручивается человек, сложно ему, вроде и баба, а начальник, вроде и не обязан ничем, а вину чувствует.

В ресторане было тихо, лёгкая музыка издалека, Артём попросил кабину на двоих, услужливый молодой человек их проводил, даме подвинул кресло, Артём сам плюхнулся в широченное вместилище. Он не любил рестораны и посещал только при необходимости, вот и сейчас протянул Нине Николаевне меню, сам пробежал по строчкам: черт его знает, кроме окрошки - ни одного знакомого слова. Официант принёс все, что заказала дама, и открыл бутылку шампанского. Артём удивился, как быстро строгая начальница превратилась в просто молодую и красивую женщину, она подняла бокал:

- За что будем пить, Артём? Ты не против, если отбросим официоз? Так за что?

- Конечно, за тебя, за твоё высокое назначение, за твою блестящую карьеру!

 - Карьера, как видишь, начинается с фиаско: мужчина, которого я всегда хотела видеть рядом с собой, вежливо отказался. Артём, есть смысл продолжать разговор об этом?

- Не надо. Нина, а я вспомнил студенчество, и тебя тоже, к тебе приходил курсант военного училища, и мы его отшили. Поскольку инициатором экзекуции был я, следовательно, был какой-то интерес к девушке с шикарными волосами.

Нина грустно улыбнулась:

- Вот именно - какой-то! А тот курсант стал моим мужем, быстро пошёл в рост, потом увлёкся дочерью начальника училища, меня бросил. Жили на служебной жилплощади, я лишилась квартиры и прописки, так что сына у меня он отсудил легко. Вот так, дорогой Артюша, как звал тебя весь институт.

Грустный разговор, за таким не стоило ходить в ресторан. Но Нина быстро оживилась, выпили ещё по бокалу. Она стала говорить о планах совершенствования здравоохранения, о закупках современного оборудования, и Артёму пообещала все, что он просил. Засмеялась:

- Мало просил, стеснительный ты мой. Проси больше, ни в чем не откажу.

Артём встал:

- Тогда едем ко мне?

- Наконец-то! - засмеялась Нина.

Утром их с трудом разбудил телефонный звонок. Артём схватил трубку:

- Артюха, это Володя, ночью умер Бяллер.

Нина вызвала такси и уехала, Артём занимался похоронами, с трудом находя общий язык с въедливым раввином и руководителем еврейской диаспоры. Они успокоились и стали безразличны, когда нотариус вскрыл завещание и стало известно, что все имущество, принадлежавшее покойному, завещано какой-то Ефросинье Бытовой.

Уже после похорон, вспоминая ту ночь с Ниной, он вдруг отметил её оригинальность, она странно реагировала на ласки, напрочь отказавшись от поцелуев и согнав Артёма в самый низ широкой кровати, вздрагивала и вскрикивала, хотя он не видел для этого причин. Махнул рукой: ладно, только дурак утверждает, что все бабы одинаковы. Артём своих женщин помнил именно по их неожиданным проявлениям в постели. Разберёмся.




* * *

Позвонила Полина:

- Артём Антонович, я долго в себя не могла прийти после вашего сообщения, что зачислена на бюджет. Спасибо вам. Папа и мама приглашают вас в гости. Если можете, приезжайте в воскресенье, а ехать надо по Новосибирской трассе восемьдесят километров, и наше село Таволжан.

- Полина, так вы живете в Таволжанах? Это же моё родное село, Полиночка! Только я не был там уже с десяток лет. Но вы же не местные, да?

- Теперь местные, мама отсюда девчонкой уехала в Петропавловск, а как там заварушка началась, перебрались в деревню. В общем, я скажу родителям, что вы приедете, хорошо?

- Нет. Во-первых, а ты меня приглашаешь? Говори.

- Конечно, приглашаю.

- Принято. Будешь звать по имени и на ты? Отвечай, будешь?

Трубка долго молчала, потом тихий голос Полины:

- Вы меня не торопите, пожалуйста, у меня и так дважды два не всегда четыре.

Артём засмеялся:

- А сколько?

- Иногда пять, а чаще три.

- Согласен потерпеть до воскресного вечера, но если будешь выкать и прочее - обижусь.

- Не надо на меня обижаться, я все сделаю, только не спешите, не требуйте невозможного. До свидания. Мы вас ждём к обеду.

В воскресенье он поехал в свой супермаркет, в котором две недели назад встретил Полину, набрал полную тележку всего, что попадалось на глаза, снял с полки бутылку хорошей водки и шампанское. Обходительная продавщица изобразила очень элегантный, хотя и огромный, букет алых роз. Дома принял ванну, постоял под холодным душем, побрился. Глянул на себя в зеркало - с головы до ног оно отображало довольно стройного почти молодого человека. Артём включил дополнительный свет.

«Что же ты собираешься делать, милейший Артём Антонович? Неужели эта деревенская девчонка так тебя ударила, что ты потерял ориентацию в пространстве и во времени? Рядом с тобой, вот в этом доме только что была очень красивая женщина, и не только красивая, но и перспективная, и ты под её крылышком можешь ой, как высоко взлететь. Что тебе ещё надо? Юношеская клятва самому себе взять в жены только девицу, как и было заведено во времена предков, сегодня просто каприз, да и не факт, что с Полиной не побаловался какой-нибудь слюнявый пэтэушник. А время, Артюха, время, часы твоего лица ещё не чётко показывают возраст, но никто не признает в тебе двадцатилетнего. Вспомни армейские фотографии, каким ты был? А студенчество? Боже, после выпускного бала прошло...пять лет. Бедный добрый Шмуль, он дал все адреса и телефоны, но ты протянул целый год, пообещал питерским академикам, что приедешь, и не поехал. Что остановило? Работа, ответственность, некому передать отделение, главный попросил, к бывшему директору департамента водили. Остался. И что? Докторская скукарикала, как в деревне говорили. Сегодня в гости в семью Полины, все будут благодарить и стараться угодить, чего я больше всего ненавижу. Потом поедем с Полиной на кладбище, надо на выезде из города купить венки, повезу её на места своего детства. Попробую поцеловать, представляю, для неё это будет целое событие. А может, напротив, вытрет губы и скажет, что больше не надо. Итак, дорогой, не стоит гнать лошадей, с Полиной очень аккуратно, чтобы девчонка не потеряла голову. Или наоборот, сказать сразу, что влюбился и попросить руки и сердца у отца с матерью? Красиво. А ты готов? Шесть лет она будет учиться, родить нельзя - отстанет на год, а то и больше. Ты сам на кухне, потому что ей не только на лекции к восьми, но и конспекты посмотреть надо. А пелёнки, а плачь ребёнка по ночам? А свобода? Никуда не выйти, не выехать. И с такой жизнью ты согласен, ты к ней готов?».

Артём сплюнул и чертыхнулся: что это накатило, что за дурацкий самоанализ, кому это надо? Поеду на родину, на могилы родных, побываю у Полины, поговорю с родителями. На первый случай этого достаточно. И вот потом определимся, будет ли второй?

В отделение, приученный Бяллером, Белославцев приходил к семи утра, короткий доклад дежурного врача, и, если ничего срочного, уходил до планёрки в кабинет. Успел изучить пару вчерашних результатов томографического обследования, в дверь постучали.

- Входите.

Вошёл мужчина, плотно закрыл за собой дверь и, не протягивая руки, представился:

- Майор Плесовских, УВД. Вот моё удостоверение.

Белославцев мельком глянул на документ:

- Слушаю. Вы по какому делу?

Майор кивнул и сел, не дождавшись приглашения. Артём смутился:

- Простите мою неловкость, видимо, мандат смутил. Так вы точно ко мне?

Майор ещё раз кивнул:

- Точнее не бывает, Артём Антонович. Я хорошо ознакомился со всеми материалами по вашей личности, не нашёл ничего даже подозрительного по нашей части, понял только, что вы человек увлекающийся, но за контакты с женщинами пусть следит полиция нравов, если таковая будет. И все-таки мне поручено если не привлечь вас, вплоть до посадки на приличный срок, то основательно скомпрометировать.

Белославцев оживился:

- Мило! И кому я столь высокому перебежал дорожку?

Майор тональность разговора не поддержал:

- Я должен убедиться, что с вами можно говорить открыто. Во- первых, по моим понятиям вы приличный, порядочный человек, во-вторых, участвовать в травле безвинного мне не очень хотелось бы участвовать, надоело, знаете ли, но дело поручено, и я обязан чем-то его завершить. А окончательное решение примут там. — Он привычно ткнул пальцем вверх.

Артём вскипел:

- Да в чем же моя вина? Я что, Родину предал, фальшивые деньги печатаю или в компартию вступил, господин майор?!

Гость поправил:

- Товарищ! Товарищ майор, но лучше называйте меня Павлом Ивановичем. А вина ваша как раз из разряда увлечений. Так мы говорим открыто?

- Мне скрывать нечего, я готов.

- Добре. Значит, так: через минуту я зову двух понятых, и мы вынимаем из вашего шкафа приличный пакет с наркотиками. Они взяты с медицинского склада по требованию нашей конторы, но ровно столько исчезло из сейфа вашего отделения, ключи от которого хранятся только у вас.

Артём быстро вынул бумажник - ключи на месте. Майор улыбнулся.

- Кто положил пакет в мой кабинет?

- Полагаю, при вашем уме вы быстро просчитаете варианты.

Белославцев прокрутил всех и, глядя на майора, спросил:

- Галина? Галина Пахомова?

- Поздравляю, у вас с логикой все нормально. Может, продолжим размышления? В последнее время вы прикасались к женщинам, обладающим властью или имеющим на неё прямой выход?

Артём встал, прошёлся по кабинету. Конечно, сразу можно было назвать Нину, но нет, не могла она так жестоко предать. Да и как она может поручить это УВД? Нет, Нина исключается, тогда кто? Ни с кем, ни с женщинами, ни с мужчинами из эшелонов выше городского он вообще дела не имел. Решил уточнить:

- Только с женщинами, Павел Иванович?

Майор засмеялся:

- До вас все ещё не доходит, что именно через женщину возникло это дело. Значит, надо искать ту, которая может найти покровительство наверху.

Артёма обожгло: Нина! После поездки в деревню и разговора с Полиной и её родителями он все время думал, как осторожно закрыть едва определившиеся отношения с Ниной. Его смущало, что он совсем её не знал, даже предположить не мог, как она станет реагировать на его заявление, что встречаться больше они не будут. Он рассуждал просто: обещаний не было, признаний тоже, просто мужчина и женщина встретились несколько раз, можно даже посчитать, сколько, друг другом остались довольны, но вот обстоятельства изменились, и надо встречи прекратить.

Но это он так думал. Соколова все понимала иначе. Несколько времени общения в домашних условиях и в постели тоже сблизят их, ведь они очень похожи, у них много общего: образованные, умные, красивые, ровесники, самодостаточны, перспективны. Под крылом своей покровительницы она вырастит из Артюши большого начальника, можно посадить его на фонд медицинского страхования или главным врачом санатория - одного из лучших в стране. Они ещё молоды, родят двух детей, девочку и мальчика, и будут жить долго и счастливо. Потому она насторожилась, когда Артём не поехал сразу домой, как это было раньше, а сделал крюк, въехал в больничный двор и заглушил машину.

- Тебе надо в отделение? Что же ты сразу не сказал?

- В отделение мне не надо, мне нужно тихое и прохладное место, где мы могли бы поговорить.

Нина пыталась пошутить:

- А разве спальня с кондиционером для этого не подходит?

- Нина, у меня изменились планы. Встречаться больше мы не будем, потому что я готовлюсь и еду на три года в Питер за докторской. Во-вторых, я встретил девушку, которую полюбил и женюсь на ней. Тебе нужна семья, вот и рожать пора, годы уходят, а я ничего не могу тебе предложить.

Нина засмеялась, и в смехе том Артём не услышал ничего хорошего.

- Это ты мне, гинекологу, будешь советы давать, кого и когда, а главное - от кого мне следует рожать? Артюша, я не думала, что меня так затянет, но сейчас... сейчас я не могу от тебя отказаться. Какая девушка, что ты придумал? Мы должны быть вместе. Докторская? О чем речь, милый, тебе на дом привезут диплом, только тему заучи, чтобы не проколоться, хотя сегодня все знают, как делаются степени.

Артём посмотрел на её лицо, оно было жёстким, властным и мстительным. Мелькнуло: она ведь тоже кандидат, поэтому хорошо знает современные технологии.

- Видишь ли, Нина Николаевна, я еду не за дипломом, а за знаниями и опытом, этого в питерской школе на всю страну хватит. Но мы не о том говорим. Вопрос с моим отъездом, как и с женитьбой, решён, я только хотел, чтобы ты узнала об этом от меня, а не от офисного планктона.

Нина нервно сжимала в руках сумочку:

- Ещё ничего не решено, дорогой Артём Антонович. Вы поступили со мной, как с уличной девкой, как со своей студенткой-практиканткой. Вы дали мне шанс поверить в вас как в мужчину, шанс изменить свою некудышнюю жизнь, а теперь заявляете, что женитесь, что уезжаете. В Питер, в академию? Мы ещё посмотрим, Артём Антонович, как это вам удастся. Одно моё слово, и вы остаётесь.

Она легко вышла из машины и, не оглядываясь, ушла за угол корпуса, на ходу вынимая телефон...

- Я не думал, что она способна на такое. Покровители наверху у неё, действительно, есть. Только... Павел Иванович, вам готовое дело дали, ну, то есть, проинструктировали, как меня... прищучить, или у вас свои разработки?

Майор улыбнулся:

- Вам не надо этого знать, вы лучше о том думайте, как выбраться из этих капканов. У меня для вас два пути: вы идёте к ней и решаете вопрос мирно, за счёт каких угодно уступок, на это только одна неделя. Если нет - я составляю протокол на изъятие наркотиков, тогда вас уже никто не спасёт. Давайте прощаться, я и так прилично у вас погостил. - Майор встал.

- А пакет? - удивился Артём. - Вы забыли про пакет.

- Никакого пакета не было, и нет. Но он появился бы в протоколе обыска при понятых.

Белославцев похолодел:

- Все так серьёзно? А Галина, медсестра, которая пакет якобы подложила?

- Не грешите на девушку, просто я проверял, насколько хорошо вы понимаете своих людей. Она могла бы вам отомстить, но пока нет необходимости. Никто в коллективе не знает и не должен знать о моем визите. До следующего четверга, тогда я уж точно вас не спасу.




* * *

Он провёл планёрку, стараясь ничем не выдавать своего состояния, всех отпустил, кроме Владимира, они успели хорошо подружиться, когда оба были рядовыми врачами, и сохранили товарищеские отношения, когда Белославцев пошёл на повышение. Владимир как-то проговорился, что учился в параллельных группах с новым директором департамента, наверное, он мог чем-то помочь.

- Володя, ты точно учился вместе с Соколовой?

- Э, друг, закусило! Нельзя сказать, что вместе, но рядом, пересекались. Только она была не Соколова, другая фамилия. Ты вообще-то, что хочешь узнать? Шаловливая? Наверное, но без меня. Училась средне, по-моему, на третьем курсе вышла замуж за преподавателя из военного училища.

- Понимаешь, Володя, не могу тебе всего сказать, я слово дал, но без твоей помощи мне все это не выкружить. Она меня помнит по институту. Что на неё накатило - напомнила студенчество, мою популярность, призналась, что была влюблена и сразу предложила должность своего зама. Конечно, я отказался, но чуть расслабился, пригласил в ресторан, потом к себе, и закружилось. У меня по ней никаких планов. А тут встречаю девчонку, Володя, ты меня знаешь, но я поплыл. Девчонка деревенская, красавица, конечно, и - иная, не из этой гнилой тусовки. Такой свежестью от неё дохнуло, что я ... Короче говоря, был у её родителей, устроил её в нашу академию на бюджет, хотя все сделал покойный профессор Бяллер. И вот я объясняюсь с Ниной, и что ты думаешь? Нет, рыданий и призывов к совести не было, был какой-то почти протокольный обмен мнениями, в итоге она заявила, что ещё ничего не решено, и вроде, мы ещё посмотрим, в какой Питер ты поедешь. Ты бы видел её лицо, и как это было сказано. И вот сегодня утром у меня в кабинете офицер УВД с предписанием посадить меня в тюрьму.

Владимир захохотал:

- Артём, этот розыгрыш, сейчас модно делать такую игру. Брось, все обойдётся.

- Ты не въехал, Вова, это с её подачи или по приказу её покровителей появился офицер. Оказался порядочный мужик, дал мне время урегулировать все проблемы с женщиной, как он выразился, имеющей высоких покровителей. Ну, ты представь, кто может поручить милиции взять врача на наркоте и обеспечить честный червонец на зоне?

Владимир серьёзно на него посмотрел:

- Да, Артюха, тут явно не розыгрыш. Только я не пойму, что её так зацепило, что тюрьма - альтернатива отношений с нею? Может, ты знаешь что-то такое?

- Ничего я не знаю. Что она о себе говорила? С офицером тем родила сына, но он подал на развод, квартира служебная, у Нины жилплощади нет, суд отдаёт ребёнка отцу. Правда, как-то спокойно об этом сказала, между прочим.

- Можно, я с твоего телефона? Верочка, привет, это Владимир. Как дела? Ты все режешь? Да, хирург ничего не знает, но все может. Слышь, Вера, какая фамилия у Соколовой была в студенчестве? Какая-какая? Директор наш новый в департаменте. Все, понял, Веруня, за мной шоколадка. А почему они развелись, не знаешь? Понял, спасибо, коробка конфет. - Владимир положил трубку. - Её родная фамилия Шатковская, между прочим, классно звучит, для директора департамента очень подходяще. Понял, заткнулся. А развод - мутное дело.

- Володя, надо найти этого счастливого мужа, он, пожалуй, теперь локти кусает-такую успешную бабу бросил. Звони в кадры училища.

- Ты думаешь, он сидит и ждёт звонка? Люди военные, приказ в зубы и на новое место службы.

- Да брось, это же преподаватели, они стабильны. Звони.

Через пять минут друзья знали, что капитан Соколов продолжает преподавать в училище и его можно найти на кафедре вооружений каждый рабочий день. Решили, что Артём сам поедет к нему и будет, насколько это возможно, вести разговор, хотя у обоих было мало надежды, что мужчина изложит причины развода с женой первому встречному, хоть он и кандидат медицинских наук.

Они встретились у проходной училища, офицер был в гражданском костюме, довольно приличном, с портфелем, Артём отметил, что он явно чем-то встревожен, но старается не подать вида. Умное лицо делало его чуть старше, хотя ему было только тридцать пять. Старили и густые русые волосы, зачёсанные назад. Артём взял инициативу в свои руки:

- Давайте знакомиться, я доктор Белославцев, Артём Антонович.

- Соколов, Вячеслав Васильевич. Чем обязан, прошу объяснить.

- Вячеслав Васильевич, это моё частное дело, информация строго между нами, и прошу учесть, что от вас во многом зависит моя судьба, даже, возможно, жизнь.

- Отчего так страшно с самого начала? Полагаю, коли вы врач, это неким образом связано с вашим новым начальником, не так ли?

Артём искренне удивился проницательности военного и потерял инициативу. Соколов продолжил:

- Мне представляется, что вы с нею переспали, и что-то вам не понравилось, вы заявляете о размолвке, она ставит вам условия. Что же здесь смертельного? Оставьте её, да и дело с концом.

- Вячеслав Васильевич, извините, что вторгаюсь, но не могли бы вы сказать о причине вашего с Ниной Николаевной развода?

- Вам не кажется, молодой человек, что задавать такие вопросы незнакомому человеку несколько бестактно?

- Совершенно с вами согласен, но мне нужно это знать, возможно, где-то рядом и ответы на все мои вопросы.

- Хорошо, но только в двух словах. Очевидно, в институте Нина была крутой девушкой, мы познакомились на совместном вечере военных и медицинских студентов, очень быстро сошлись, я уже работал, купил две комнаты в пансионате. Свадьбы не было, просто пришла и осталась. Вскоре родила мальчика, после года я увёз его к родителям - Нине надо учиться. С этого времени наша квартирка превратилась в женский клуб, и это не были её сокурсницы. Прошу прощения за интимные подробности, но она не была со мной женщиной. Правда, и опыт мой невелик, но такого безразличия даже я не ожидал. Вы понимаете, о чем я? Однажды мои лекции сняли, и я пришёл домой сразу после обеда. В моей квартире бушевало море страстей, Нина, её ровесница и женщина за тридцать истязали друг друга ласками и иными приёмами. Они были так увлечены, что не заметили, как я вошёл. Я увлекаюсь кино, камера всегда со мной, а тут около дома в песке играли дети с котятами. Такая милая картинка. Я снимал минуты три, и с аппаратом в руке вошёл в квартиру. Я не знаю, что заставило меня включить камеру. Через минуту я ушёл. Вернулся домой поздно, Нина встретила холодно, в квартире уже был порядок. Я, как вы, очевидно, успели заметить, человек несколько стеснительный, но тогда довольно внятно заявил, чтобы она немедленно собрала вещи и ушла навсегда. Нина насторожилась, тогда я сказал, что не только все видел, но и заснял на камеру. Надо было её видеть в ту минуту, это страшный человек. Дальше развод, я поставил условие: если она откажется от сына, я отдаю ей плёнку. Не могу сказать, что она долго мучилась, материнского у неё ничего не было, даже молока. Вот вкратце вся история.

- И вы больше не встречались?

- Зачем? Я познакомился с женщиной, у неё девочка, у меня мальчик, мы сошлись, продали её однушку и мои комнаты и купили трёхкомнатную квартиру, родили ещё двух сыновей. Представляете, как счастлив.

- Вы были удивлены, узнав, что Нина Николаевна назначена директором департамента?

- Откровенно - да, не замечал за ней даже задатков руководителя, тем более, такого уровня. Понимаю, что сегодня руководить значительно проще, вроде все идёт само собой, лишь бы зарплату выдавали.

- Так чем объяснить этот взлёт? Вся медицинская общественность удивлена, но, говорят, и теперь это подтверждается, что у неё хорошая поддержка на самом верху. Как это увязать?

- Думаю, очень просто: в руководстве области есть её подруги по увлечению.

- Бог с вами, Вячеслав Васильевич, повлиять на столь солидное выдвижение может только заместитель губернатора, курирующий социальную сферу!

- Это женщина?

- Да, Анна Николаевна Волоканцева.

- Знаете, взял грех на душу, перед тем, как отдать плёнку Нине, снял копию, потому что не был уверен, что шантаж не продолжится. Копия лежит у меня дома, в секретном месте, я её ни разу не доставал. Если вы знаете эту высшую даму, вы узнаете её и на плёнке.

Дома Соколов достал плёнку, настроил старый аппарат, закрыл дверь на ключ и включил видеомагнитофон. Минутная съёмка, Артём ничего не сумел разглядеть.

- А можно помедленней?

В плывущих телах и лицах он сразу узнал Нину, две другие все время были то спиной, то боком к камере, наконец, одна повернулась в дикой улыбке.

- Стоп! - крикнул Артём. - Давайте с начала. - Он достал телефон и снял всю сцену. - Даю слово, Вячеслав Васильевич, что вы останетесь за кадром. Это именно Анна Ивановна Волоканцева, только лет на семь моложе.

- Теперь вы спасены?

- Дайте разобраться. Конечно, козыри у меня на руках самые крестовые.

Они пожали друг другу руки и разошлись.




* * *

Отчего так сердце заколотилось, отчего в крепких руках дрожь и сомнение, почему глаза так режет, и слезы просятся на порог? Разве не рассекал ты просторы России до самых её западных берегов, до намытых приливной волной ребристых песчаных плёсов тёплых южных морей, и не задыхался в пыльных бурях Узбекистана, не воображал себя мужественным помором на онежских берегах, откуда, как сообщили архивисты, и пошёл в семнадцатом веке твой предок за удачей в манящую и пугающую Сибирь? Все вокруг родина, а почему тут, где был зачат и впервые подал голос свой, где ступил на землю босой ногой, где мама, ещё здоровая, за год до страшной болезни, вот у этого прясла подала тебе новенький портфель, и ты шагнул в иную жизнь, где всякий день новое слово и новое знание. Отсюда маму увезли на кладбище. Сюда же пришла чужая женщина, ставшая родной. И отец, искалеченный засекреченными венгерскими событиями, безбожник и матерщинник, тоже отсюда вынесен на руках из-за снежных заносов, и многие люди пришли поклониться ему вслед. Отсюда ты попутной машиной уехал в большой город, чтобы стать врачом, и только на пару дней приезжал, пока была жива вторая мама, а потом и вовсе не бывал, наказывая открытками родственникам, чтобы прибрали могилки.

Родная деревня. Школьником ты записывал истории больших семей, трудовых династий, как тогда говорили, воспоминания фронтовиков, а, раскрыв ученические тетрадки с годовыми докладами колхозникам бывшего председателя колхоза, грузного и хмурого мужика Григория Андреева, доказал, что в деревне твоей электричество появилось раньше, чем в райцентре, и водопровод по улицам провели раньше, вывели колонки, обнесли их рублеными избушками, и старые колхозницы сутками топили печки, чтобы трубы не перемерзали.

Артём проехал на кладбище, стыдясь самого себя, с трудом отыскал в зарослях черёмухи и сирени жестяные пирамидки с выгоревшими надписями. Положил венки, встал на колени и попросил простить его, блудного сына. Хотел обойти кладбище, как когда-то в Троицу, из края в край, но натыкался на кучи мусора и заросли кустарников. Вспомнил сон, когда увидел группу незнакомых людей, зарывающих прямо на дорожке кого-то из родственников, громкими пьяными голосами матерно поправляя друг друга. Артём прошёл стороной, и все эти люди глядели на него, как на призрак.

Он поехал на Гору, с которой хорошо видно все село, развернул машину и вздрогнул: целые улицы опустели, домишки догнивали без хозяев, машинный двор под самой Горой пуст. Спустился дорогой мимо оврага, заросшей муравой, и машинная колея едва заметна. Заехав в улицу, спросил, где живут Ощеповы, медленно проехал знакомым путём - люди-то где? Никто не встретился на улице, кроме двух пьяных женщин, вставших посреди дороги и требующих остановиться. Артём объехал их и прибавил скорость. Время ровно двенадцать, Полина в нарядном платье стояла у ворот.

- Здравствуй, Полина.

- Здравствуйте, проходите.

- Эти цветы тебе.

- Господи, красота-то какая! Спасибо! Я их сейчас в большую банку поставлю. Да вы проходите.

Артём взял пакеты с заднего сиденья, пошёл вслед за девушкой. Родители её вышли в ограду, стеснительно подали руки, поздоровались, пригласили в дом. Пакеты передал Полине, две сестрёнки и брат вышли из дальней комнаты. Артём со всеми поздоровался на полном серьёзе, чем очень насмешил взрослых.

- Артём Антонович, прошу к столу, время обедать, чем богаты, тем и рады, - поклонилась Лидия Матвеевна.

- Садитесь вот тут, - указал хозяин Пётр Миронович. - Рассказывайте, как вас родное село встретило?

Артём пожал плечами:

- Страшные перемены! Люди, видимо, разъехались, такие пустоты между домами. Я помню, кто там жил, это были хорошие работники. Я поднимался на Гору, тут у нас два увала было, а теперь бурьян растёт.

- Нынче совсем не сеяли, прежние хозяева скот порезали и ушли, нам даже зарплату не выплатили. Жаловались, и в Москву писали. Интересно, писали президенту, больше сотни фамилий, а ответ пришёл от главы района: все нормально, село развивается. Ладно, Артём Антонович, что об этом говорить, продали нас и перепродали многократно.

- А ведь я вашу маму помню, родную, Марья Ивановна она была, я перед отъездом в город платье ей заказывала сшить. Мастерица.

- За Полину вам большое спасибо, нам не подняться бы на оплату, а тут, говорит, и общежитие, и стипендия.

Артём заметил, что водку хоть и разлили, но Пётр Миронович не притронулся. Полина и мама после его настойчивых предложений выпили по бокалу шампанского, Полина даже раскраснелась.

- Полина должна приехать в конце августа, потому что, во-первых, в сентябре начинаются занятия, во-вторых, я улечу в Петербург на учёбу. Хочу попросить Полину жить в моей квартире, знаете, общежитие - это такое место... Нечего ей там делать.

- Обождите, Артём Антонович, объясните нам, родителям, на каком положении вы планируете её там содержать? - В голосе отца была обида, тревога и даже угроза.

Артём улыбнулся:

- Пожалуйста, не пугайтесь, Полину и пальцем никто не обидит. Мы с нею совсем недавно познакомились, случайно. Не стану скрывать, Поля мне нравится, но все решать будет она. А жить будет полной хозяйкой, домик небольшой, но уютный, можете в гости приезжать. Жаль, Поля машину не водит, автомобиль есть, за зиму курсы пройдёт, и будет ездить к вам на выходные.

Родители переглянулись, отец поднял дочь:

- Полина, объясни нам, бестолковым, как все это понимать? У меня, например, ума не хватает. Ты замуж за него выходишь, или как?

Дочь вспыхнула:

- Папа, ну, зачем ты сразу так? Мы с Артёмом Антоновичем второй раз видимся, а то все по телефону разговаривали. И про квартиру он ничего не говорил, конечно, я не пойду туда жить.

Артём встал:

- Дорогие Пётр Миронович и Лидия Матвеевна, это правда, с Полиной мы не говорили, мы вообще ещё ни о чем не говорили. Да, Поля мне очень симпатична, только не думайте, что я сети расставляю. Если я ей неприятен, это ничего не меняет, в доме все равно кто-то должен жить.

Полина заплакала:

- Вы зачем меня так обижаете, что неприятны мне? Я не знаю, папа и мама, правда, не знаю, может я уже полюбила Артёма. Я обещала сегодня называть его по имени и на ты, правда, Артём?

Артём взял Полину за руку:

- Вот видишь, как все случилось, даже объяснились при родителях. У меня никого нет, так что будем вас просить благословить нас с Полиной Петровной.

Лидия Матвеевна заплакала:

- Полиночка, как же это, очертя голову в восемнадцать лет...

Пётр Миронович её остановил:

- Вот, полюбуйся, Артём Антонович, как женщины изменчивы. Сама за меня вышла на девятнадцатом, а дочь должна ещё три пятилетки в девках просидеть. Вы, ребята, решайте сами. Только, дорогой мой землячок, баловства я не прощу, это помни. Думайте и решайте, а я за вас выпью, давай, мать, и тебе налью водочки чистой глоточек за дочь нашу, чтобы ей по жизни счастье было.

Артём встал, поблагодарил за обед:

- Хочу проехать в лес, где грибы и ягоды собирали, потом на старицы наши, все детство пацаны домашних рыбой снабжали. Если родители не против, я бы хотел, чтобы Полина тоже поехала.

Поля вышла из комнаты в халате и переднике:

- Придётся обождать, мне ещё со стола прибрать надо.

Лидия Матвеевна всплеснула руками:

- Да разве я без тебя не управлюсь? Человек будет ждать.

Полина засмеялась:

- Человек знает, что в доме должен быть порядок. Пусть пока с папой на улице поговорят.

Мужчины вышли во двор, хорошо ухоженный, посыпанный речным серым песком. Дощатые заборчики покрашены, ворота разрисованы петухами.

- Это у меня ребятишки, а я не запрещаю, петухи так петухи.

- У вас такая ограда чистая, скота не держите?

- Что ты, Артём, как без хозяйства с такой семьёй?! Все есть: корова, тёлочка прошлогодняя, не стал колоть, жалко, от хорошей коровы, осенью продам доброму человеку. Бычок нынешний, это на мясо. Держу свиноматку, потому что фермы позакрывали, весной поросёнка по всей округе не найти. А у меня свои, да ещё добрым людям продаю. Сосед хряка держит, куда без мужика, так ему дарю от каждого приплода. Ну, куры само собой, прежде гусей держал, умная птица и выгодная, от озера питается, только взять негде, извели.

- Под городом большие птицеводческие хозяйства, там гуси, индюки, индоутки. Весной привезём вам всякой твари по паре.

Пётр Миронович кашлянул:

- Вот ты сам сказал: привезём, значит, имел в виду, что с Полиной, так я понял?

- Конечно.

- А отношения свои ты собираешься оформлять? Артём, ты мужик, и я мужик, ну, не поверю я, чтобы двое молодых в одном доме спали на разных кроватях.

- Мы сейчас с Полиной именно это и обсудим. У меня друзей немного, родных совсем никого, вас привезём, Полине адреса дайте, если родные в других местах живут, вышлем приглашения. Уверяю вас, все будет, как в старые добрые времена. Я, когда с Полиной встретился, решил ни за что её не отпускать, она вся такая русская, что лицом, что душой. Поверьте, Пётр Миронович, я её сразу полюбил, а за неё опасаюсь, совсем юная, правильно ли себя понимает?

Пётр Миронович опять кашлянул:

- Девчонка она хорошая, добрая, матери первая помощница, и поведения не сегодняшнего. Я тебе так скажу: если не девицей придёт к тебе - на другой день вези к родителям, сдай, как бракованный товар. Только не будет этого, Полина у меня золото, ты её не обижай, она, если ещё похвалить - горы свернёт. И сено с нею косим, и дрова пилим, а в огороде она, как мичуринец, у неё всякая палка зацветёт, правда, не вру.

Полина слышала последние слова отца, подошла сзади:

- Ну, папа, расхвалил дочь, а она неумеха. Про огород. Какой у него может быть огород в городе?

Артём возмутился:

- Поля, у меня около дома три сотки земли, мы скооперировались с санитарочкой Зиной Михайловной из моего отделения, я мотоблоком вспашу, а все остальное она сама. Тоже семья, а квартира на пятом этаже. Дачу купить сегодня не всякому под силу. Под домом подвал, туда она все соления и варения составит, картошку, свёклу, капусты наквасит большую кастрюлю. Так что на огороде работать тебе придётся, а вот корову не обещаю.

Полина улыбалась, наконец, засмеялась:

- Так мы едем или нет?

Машина аккуратно прошла по улице, чтобы не поднимать пыль, вырвалась за околицу и помчалась в Гору. Полина вопросительно обернулась к Артёму, он кивнул: все нормально. Ему очень хотелось показать те места, которые до советской власти были их семейными угодьями. Отец помнил их, видимо, дедушка показал, и возил Артёмку в эти места. А ещё надо рассказать Полине, как деда Павла приучали к крестьянскому труду, как возил копны сена к стогу, который метал отец и старший брат Никита, как боронил на старой Пегухе весеннюю пашню, как прошёл первую борозду, держась за кичиги и поругивая, как и отец, и без того смирную лошадь, как изладил ему дед Матвей маленькую литовку, и он косил траву, правда, чуть в стороне от взрослых. Артёму досталось иное детство, с телевизорами и ежедневным кино, но отец Антон Павлович с весны и до осени на лошадке, запряжённой в лёгкий ходок, осматривал поля, по настоянию бригадира колхоз ввёл такую должность, и Артёмка знал окрестности, как свою ограду.

Выехав на полянку, со всех сторон огороженную лесом, он остановил машину, открыл правую дверцу и на руках вынес Полину. Она смутилась, упёрлась ручками в его грудь:

- Пусти, Артюша.

- Если бы власть не переменилась, мы сегодня унаследовали бы эту пашню. Мы бы холили её, удобряли, работали в своё удовольствие. Это земли деда Павла, вот тут стояла избушка, вот колодец, там был амбар. Потом это все стало колхозным и вскоре исчезло.

Полина огляделась:

- Ой, Артём, а мы вот тут ягоды брали.

Артём обнял её, повернул к себе:

- Милая моя, можно, я тебя поцелую?

- Можно, милый, - Полина приподнялась на цыпочки, но Артём взметнул её в вышину, нежно опустил и крепко поцеловал в губы. Она уткнулась ему в плечо.

- Полиночка, ты что, стесняешься меня? Глупая, ведь у нас свадьба осенью. Понимаешь?

- Я боюсь, Артём, что ты только говоришь. Не перебивай, я и сама смешаюсь... Вокруг тебя столько женщин красивых и умных, где мне за ними угнаться? Я деревенская, простушка. Только обманывать меня - грех большой, потому что я первый раз к чужому мужчине прикоснулась. И до свадьбы жить я буду в общежитии, ты уж согласись. Ну, был бы ты мне брат, я бы ночевала с тобой в одном доме, а ты же чужой.

Артём обнял девчонку за плечи:

- Радость ты моя несказанная! И как я благодарен тому батону колбасы, который так вовремя упал.

- И который я подняла. На счастье, или на беду на свою?

- Конечно, на счастье, глупая ты моя. Ты верь мне. Жить будем вместе, но я обещаю, что у нас будет свадьба по всем правилам и праздничная брачная ночь.

- Перестань, бесстыдник, разве можно об этом говорить?

- Полина, а ты целовалась с парнями?

Она вспыхнула и отвернулась:

- Ещё чего? Конечно, липли, меня девчонки даже бить пытались, что вот они все гуляют с парнями, а я как недотрога. Потом ничего, пообвыкли, да я и не дружила ни с кем, только с Валюшей, она рядом живёт. Мы её на свадьбу пригласим?

- Пригласишь, кого хочешь, это мы потом решим. Полиночка, я сейчас уеду, у меня много дел, возможно, звонить тебе буду с другого телефона, так что не удивляйся. И по имени меня не называй, хорошо?

Девушка сжалась:

- Артём, я боюсь, что ты натворил?

- Ничего я не натворил, а ты слушай и запоминай. Потом я тебе все расскажу. Окончишь первый курс, переведу тебя в Петербургский институт, тогда мы будем вместе. Извини, но мне время ехать.

Зашли в дом, со всеми простились. Чтобы не было разговоров, провожать гостя вышла только Полина. Хотя какое там, все понимали, что разговоров теперь в деревне хватит на несколько дней, если что-нибудь не взорвётся или не сгорит.




* * *

Артём ехал медленно и старался посмотреть на то, что вокруг него происходит, со стороны. Так учил незабвенный Шмуль, так он делал всегда. Все-таки надо понимать атаку Волоканцевой как предупреждение, и скорее всего, Нина попросила повлиять из-за разрыва отношений. Это блеф, но только почему майор УВД, да ещё такой человечный? Может, он в их кампании, как бы доверенное лицо на такой вот случай? Нет, исключено, он по своей инициативе дал неделю, чтобы Артём вник в дело поглубже. А если он знает о скандале десятилетней давности, знает о той плёнке, на основе которой был совершён компромиссный развод, то он и дал возможность Артёму пойти по этому пути, и сыскать себе непробиваемую защиту. Так это их промах или неожиданная удача Артёма?

В любом случае разговор с Ниной неизбежен. Такие люди не умеют прощать, она так жёстко ведёт себя, ещё не зная об осведомлённости Артёма, обсуждение их отношений закончилось угрозой и жёстким предупреждением (он настойчиво продолжал считать майора фигурой «в том числе», он отработал и уйдёт в сторону). Она ещё не знает первопричины его отказа от отношений, но тайне жить недолго, кто-то из академии стукнет Соколовой об участии Белославцева в устройстве судьбы девушки из деревни. А что с нею будет, когда она узнает о его встрече с бывшим мужем и о видео на телефоне? (Надо сбросить съёмку на компьютер и ещё раз убедиться, что это они). Истерика? Угрозы? Да и не надо ждать её реакции, надо сразу сказать, что плёнка уже на телевидении, а снимки в нескольких редакциях. Эти самодуры ничего не боятся, если УВД трясёт постельное белье по их команде, а вот огласка - это страшно. Артём впервые почувствовал, что не зря прессу называют четвертой властью.

Нине он позвонил в конце рабочего дня, она включилась, видимо, в машине.

- Здравствуй, Нина, Это Артём. Тебя плохо слышно.

- Здравствуйте, но давайте по отчеству и почаще на вы.

- Согласен. Прошу вас о встрече, и поскольку речь пойдёт о наших личных отношениях, то желательно на нейтральной территории.

- Что-то я вас не совсем понимаю, Артём Антонович, какие у нас с вами могут быть личные дела? По-моему, мы все обсудили и оба остались довольны. Кстати, могу вас проинформировать, что ваше место в питерской академии уже отдано другому кандидату, более достойному, так что спешить никуда не надо. Та девица, которую вы так бессовестно, в обход существующего порядка, устроили в институт, отчислена, приказ издан по моему распоряжению. Вас ещё чем-нибудь порадовать?

Артём с трудом взял себя в руки:

- Я думаю, теперь настал мой черед радовать вас и удивлять, но я не могу делать этого по телефону, вы так тесно связаны с органами, и, конечно, знаете, что все разговоры фиксируются, а вдруг кому-то захочется узнать больше? Мы-то с вами ладно, мелкая сошка, но, думаю, согласитесь, что опасно подставлять более солидных подруг.

Пауза была более чем выразительной.

- Где мы сумеем поговорить?

- Где скажете, можно даже в том ресторане, с которого все началось.

- Согласна.

Артём сразу отметил, что Нина испуганна и сосредоточена, но держится ровно. Она сама заказала коньяк и лимон, сразу выпила рюмку, пососала ломтик лимона, вытерла салфеткой губы и гордо посмотрела на Артёма:

- Эх, Артюша, зря мы с тобой затеяли этот скандал. Правда, скажи, чего же ты хочешь? Втоптать меня в грязь? Испортить карьеру? И, между прочим, при этом ничего не иметь, напротив, потерять должность, возможно, и перспективу. Ну, не молчи, скажи, разве я не красива, разве мы не стали бы парой самой заметной в областном центре? Да люди бы в театр ходили только потому, что мы с тобой будем в правительственной ложе. Артём, я люблю тебя, хочу от тебя ребёнка, и не одного. Что тебе эта босоножка деревенская? Быть мужем и папой одновременно? Пока ты её поставишь на ноги, сам станешь пожилым и никому не интересным мужиком с запахами кухни и детских пелёнок.

Она замолчала и со слезами смотрела ему в глаза. Артёму на мгновение стало жаль эту женщину, но он придушил предательскую жалость. Он пытался уверить себя, что в её словах нет и доли искренности, просто она спасает шкуру, и не только свою. Дело зашло слишком далеко. Надо бороться, иначе проиграешь. Это сети, это тактический приём уйти от огласки и сделать его соучастником всех последующих событий.

- Надеюсь, ты все сказала. Теперь слушай меня. Ты сделаешь всё, как я скажу. Завтра до пятнадцати часов я должен получить факс из питерской академии, что приглашаюсь первого сентября для начала работы и учёбы. К тому же времени ты поручаешь ректору медакадемии нарочным направить мне приказ о восстановлении на бюджетном месте студентки Ощеповой. Прямо сейчас даёшь мне слово, что никогда больше не увижу вашего майора из Управления.

Нина кивнула:

- Очень эффектно, только почему именно к пятнадцати, а не раньше и не позже?

- Раньше можно, позже нельзя, потому что в это время подписываются в печать вечерние газеты и формируются вечерние выпуски на телевидении. Поверь, мне есть чем удивить читателей и телезрителей.

Нина едва не лишилась сознания. Она налила рюмку коньяка и дрожащей рукой поднесла ко рту, едва не пролив.

- Я сразу поняла, что ты встречался с Соколовым. И я сразу была против этой глупой выходки с ментовским шантажом. Артём, надо остановить это соревнование, кто - кого. Зачем тебе это? Ведь я предложила тебе райскую жизнь, зачем ты от неё бежишь? Поиграть с властью? А ты представляешь, насколько это опасно? Снимки газеты не рискнут напечатать, да и на ТВ работают разумные редакторы, это тебе не Европа со Штатами. Ты думаешь, наши вот так просто выдадут компромат на первого заместителя губернатора? Да они почти все кормятся около неё из бюджета. А потом - кто поверит, у неё прекрасный муж, дети. Будут устроены проверки, экспертизы, все скажут, что это провокация. И все, приехали.

- Нина Николаевна, я вам свои условия назвал. Не надо думать, что все на самотёке, есть и газеты, и телестудии, которые с удовольствием опубликуют эти материалы. У них свои соображения: рейтинги, тиражи и прочее. Они неплохо знают обстановку в Белом доме, прямо говорят: губернатор эту даму спасать не будет, она ему самому порядком надоела. И вам обеим придётся с позором покидать свои кресла.

Нина вдруг бесконтрольно ударила в стол кулаком:

- Черт возьми, Белославцев, ты достал меня своими издевательствами. Ты же психолог, Артём, ты должен понимать женщин, которые не такие, как все. Ты ведь не такой мужлан, как мой бывший Соколов, который попёрся в суд с этой дурацкой записью. Ладно, что на пороге остановила. Да, откупилась сыном, упрекай и в этом. Да, не любила его, и сына от него не любила, потому пошла на все, лишь бы не позор. Тот мог бы устроить. А ты другой, Артюша, давай все посмотрим ещё раз. Я выполняю твои условия, ты даёшь слово не использовать снимки и видео. Что дальше?

- Знаешь, Нина, я не кровожадный. Оставьте в покое меня и Полину, и живите, с кем хотите, и как хотите.

- На сегодня хватит. Завтра в пятнадцать я тебе позвоню.

Она первой вышла из ресторана.

А уже утром группа незнакомых людей во главе с тем же майором встретила его у дверей кабинета. Артём посмотрел на Павла Ивановича и молча открыл замок. Гости без приглашения сели на стульчики, трое остались, двое вышли. Майор сел в кресло у приставного столика и достал какие-то бумаги.

- Пакет, Павел Иванович, вы про пакет забыли, - ехидно подсказал Артём.

- Не надо меня учить, господин Белославцев, я никогда ничего не забываю. Я даже помню, что давал вам неделю, чтобы уладить конфликт, вы его только усугубили. Пеняйте на себя. Так, пакет на стол.

Артём вынул телефон и заснял, как мужчина полез в портфель, вынул пакет, развернул его на столе и вывалил несколько десятков упаковок разных препаратов. Женщина постучала рукой по столу и показала майору на хозяина кабинета.

- Артём Антонович, мы так не договаривались. - Он ловким движением выбил аппарат, на лету поймал его, положил на пол и раздавил каблуками туфлей. Мужчине кивнул: «Собери!».

- У вас ордер на обыск есть? - Артём решил защищаться. - Понятно. Я вызываю адвоката, без него не скажу ни слова.

Майор кивнул:

- Ваши слова уже никому не нужны, телефон отключён, сейчас составим протокол и простимся.

Артём взорвался:

- Майор, это беспредел, ты понимаешь, что за это придётся отвечать?

Майор опять кивнул:

- За все будете отвечать, уважаемый Артём Антонович.

- Какой я вам уважаемый, вы подлец, майор!

- Согласен, но это моя работа. Я же вас предупреждал, что все сделаю, как надо, а решать будут там. - Он, видимо, привычно ткнул пальцем в потолок. - Я и без того много насвоевольничал, за что получил вчера от... Ну, вы догадываетесь, от кого. Буду исправляться, а то погонят, как раньше говорили, в народное хозяйство. А куда я со средним образованием? Автостоянки охранять?

Когда бумага была оформлена, понятые расписались, майор сказал:

- Я вам зачитаю, чтобы в курсе были, в руки не даю, потому что порвёте, мне снова писать. Что от подписи отказались - я уже отметил. Итак: «По данным оперативной разработки было установлено, что заведующий неврологическим отделением областной больницы Белославцев А. А. подготовил для продажи очередную партию наркотических препаратов, находящихся в обороте его отделения. Группа в составе... в 8 часов 15 минут вместе с Белославцевым А. А. вошла в его кабинет и в книжном шкафу обнаружила свёрток. В свёртке оказалось пятнадцать упаковок препаратов, содержащих наркотики, о чем указано на упаковках. Белославцев признал, что это его пакет, и сегодня в 18.00 он должен доставить его покупателю. Белославцев А. А. признал так же, что делает это регулярно, изымая препараты из сейфа и списывая потом на лечение пациентов. Белославцев А. А. признался, что на вырученные средства купил коттедж по адресу..., легковой автомобиль «Лексус» и автомобиль представительского класса «Инфинити», который раньше был оформлен на его знакомого и подельника Бяллера Ш. М.»

- Майор, не цапайте грязными руками имя этого человека!

- Ничего, потерпит, мёртвым не больно. Вот и все. Да! «От адвоката отказался. От подписи протокола отказался». Дата, время, подписи понятых и их анкетные данные. Надеюсь, у вас нет вопросов?

- Да, майор, а я думал, что 37-ой год давно закончился.

- Что вы, голубчик, он только начинается. В хорошем смысле. Руки вам не подаю, знаю, что не пожмёте, но и прощаюсь, похоже, ненадолго.

Оставшись один, он долго не мог поверить в реальность происходящего: то, что из уст Павла Ивановича в прошлый раз казалось неуместной шуткой, розыгрышем, откровенной пошлятиной, сегодня реализовалось так быстро и так чётко, не хватало только щелчка наручников и команды «Пошёл!». Действительно, почему его, уличённого в столь тяжком преступлении, а он при назначении подписывал бумаги, и степень свой ответственности знал, но только за сохранность медикаментов, а не за их регулярную продажу, - почему его оставили на свободе? Они дают ему ещё один шанс? Странно, но майор в этот раз даже не упомянул о сохранности вверенных Белославскому препаратов. Неужели он знает, что сразу после первого визита Артём заменил сейф, в котором хранились наркотики, и подготовить ключи просто не имел возможности?

И все-таки — что делать? Похоже, Соколова уже отодвинута на вторые роли, говорить с нею не имеет смысла, но другого контакта у него нет. Позвонил Володе, тот вошёл хмурый:

- Запущено на полную катушку. Всему коллективу по большому секрету сообщили, что сегодня тебя арестуют, вот только уладят кое-какие дела.

- Не уточнили, какие?

- Конечно, нет, и этого достаточно, чтобы всех на уши поставить, девчонки ревут в ординаторской. Есть у тебя знакомый адвокат?

- Откуда? Я что, из тюрьмы да в ссылку? Постой, а Чубаров? Ну, помнишь, на шашлыки ездили, наша Маринка с ним знакомила. Он с её подружкой потом в палатке ночевал.

- Понял. Я к Марине, тебе нельзя, в зависимость попадёшь.

Через час популярный адвокат Игорь Чубаров сидел в кабинете Белославцева и выслушивал длинную историю его ломки, задавая попутно десятки вопросов:

- Да, Артём, все это любопытно, но где документы? Ты где-то расписывался? Нет? Правильно. Ревизию по медпрепаратам делали? Нет? Хорошо. Экспертизу историй болезней, куда ты мог вписывать украденные препараты тоже, конечно, не проводили? И что у них на руках? Протокол изъятия пакета, подписанный подставными лицами, хотя в отделении десятки работников? Не настолько же они тупые, Артём, мы имеем дело с шантажом, им важно убрать тебя со сцены.

- Но Соколова в курсе, что к сентябрю я уеду в Питер, в докторантуру. Разве это не уход со сцены, как ты говоришь?

- Да, но слишком красивый уход. Уехал подозреваемым, вернулся доктором наук.

- Я не вернусь, это же ясно. Ты научи, что мне делать?

- Ждать. Если там не совсем дураки этим занимаются, тогда будет продолжение спектакля. Не возражай, я буду с тобой все время, черт знает, вдруг они решат тебя попугать обезьянником?

Прогудел рабочий телефон, Артём снял трубку:

- Мне нужен Белославский Артём Антонович.

- Это я.

- Следователь прокуратуры Покровский. Прошу срочно зайти ко мне, кабинет триста десятый, пропуск я закажу.

Чубаров вопросительно смотрел на Артёма.

- Ты в лице переменился. Что там?

- Прокуратура. Следователь Покровский желают видеть.

Игорь улыбнулся:

- Старый знакомый. Едем вместе.

Покровский пригласил гостей к столу и предложил:

- Я изложу суть дела, а вопросы потом. Мне принесли материалы проверки для возбуждения уголовного дела, господин Белославцев, я хотел было с ними ознакомиться, и увидел, что знакомиться не с чем, хотя состав преступления приличный, наркотики. Вы в курсе, гражданин Белославцев, в чем вас подозревают?

- В общих чертах.

- Так, господин адвокат, с чего начнём?

- Полагаю, с того, что тот человек, который представил моему подзащитному удостоверение майора УВД, нарушил все, что можно. Вам подсунули практически несуществующее дело. Почему никаких следственных действий, никаких изъятий, а выводы уже делают?

- Кто? - Поинтересовался следователь.

- Руководство моего клиента, Виктор Прокопьевич, ему грозят увольнением.

Хозяин кабинета, уже немолодой и грузный мужчина, прошёлся по ковру, разминая ноги. Говорил на ходу:

- Какая-то билиберда. Я поднимался к шефу, тот сказал, что надо собрать хотя бы минимум материала и направить дело в суд. Конечно, мне пришлось возразить, что та контора, которая начала проверку, все испортила. Если и было преступление, то вольно или по глупости мошенникам дали возможность замести следы. Нет экспертизы, нет протоколов вскрытия сейфа с медикаментами. Кто вас так любит, господин Белославцев, если создаёт такие условия? Или кто так ненавидит, что и нагадить хочется, а нечем?

Артём и Игорь переглянулись, Игорь кивнул: «Шпарь!».

Белославцев попросил следователя запастись терпением и выслушать все, что ему известно в связи с этой вознёй. Через двадцать минут Артём выдохнул: «Все!».

Покровский громко засмеялся:

- Молодые люди, я уже довольно пожилой человек, чтобы играть в такие игры, но вам помогу. До чего мне противны эти людишки, дорвавшиеся до власти! Они же краёв не видят! Они считают, что должность даёт им право подминать закон. Это невиданно! Вот случай, чтобы им отомстить! Я буду опираться на протокол изъятия пакета с медикаментами, делая вид, что глуповат, не замечаю явных провалов, пишу по вашему рассказу протокол допроса обвиняемого, пишу все, кроме фамилии Анны Иоановны, сами понимаете, нет смысла усложнять. Собираю ещё какие-то документы, потом предъявляю вам, господин Белославцев, обвинение в халатном отношении к хранению наркосодержащих препаратов (тому подтверждение - протокол майора), мы идём в суд, и Игорь Игоревич блестяще разваливает дело, вынося клиента на руках прямо в ресторан. У меня есть подозрение, что шеф знает больше, чем сказал мне, уж как-то слишком поспешно он меня выдворил. Я попробую его колонуть, мы хоть и на разных этажах, но вместе Свердловский юридический оканчивали. Он сразу в КПСС вступил, а я воздержался, он в рост пошёл, а я в толщину. Ну, будьте здоровы. Да, визитки мне на стол, вдруг надо будет срочно по мобильнику связаться.

Покровский попыхтел, потом захохотал:

- Мужики, чего только я за последние годы не наработал, и безвинных сажал, и преступников отмывал поусердней адвокатов, но чтобы хорошего человека от чиновных лесбиянок спасать - не доводилось. Пойду на пенсию, стану мемуары писать, вот будет сюжетик!

Поздно вечером Покровский позвонил:

- Артём Антонович, могу вас поздравить. Приезжайте утром ко мне, сочиним нужные бумаги и скорый суд, пока моя подружка в отпуск не ушла. Вот дожили, судьи людьми стали, она дважды в год в Эмираты летает, оклад - черт на печку не забросит. В общем, жду.

Как и обещал Покровский, судья выслушала его путаное обвинение, вдохновенную речь Игоря, короткое слово обвиняемого. Через полчаса огласила приговор: обвиняемый оправдан за отсутствием состава и события преступления, потом перечень частных определений и «Приговор может быть обжалован...».




* * *

После суда, договорившись с Игорем о встрече завтра, Артём приехал домой, отключил все телефоны и упал в постель, сон сразу подхватил его и понёс по волнам последних переживаний, показал на минутку Полину, весёлую и бесшабашную, его месячной давности букетом машет ему издалека, а близко не подходит. Привиделась Нина, в том белом наряде, что демонстрировала при посещении больницы, гордая, независимая, что-то внушительно говорит, но голоса не слышно. Потом вдруг появилась Анна Ивановна, почему-то кружилась, как в медленном танце и сбрасывала с себя блузку, юбку, обширный бюстгальтер, просторные трусы, осталась неглиже и стала бессовестно манить Артёма. От охватившего ужаса Артём проснулся, глянул на часы - скоро восемь. Включил телефоны, сразу несколько сообщений о звонках, два от Нины. Нет, надо отойти от всего этого, иначе с ума спрыгнешь. Он вызвал Полину:

- Как твои дела, дорогая? Я тебе редко звоню, проблем много, но теперь все решено. Ты собрала вещи?

Полина засмеялась дробненьким смехом:

- Что мне собирать, Артюша, помнишь, как в деревне говорили: нищему собраться-только подпоясаться. У меня все готово, только вот мама с папой переживают, все-таки лучше бы мне в общежитие.

- Я завтра утром приеду, и там мы все решим.

Артём удивился перемене в настроении родителей Полины, вроде как они и смирились, что дочь уезжает не просто в город, а на учёбу в медицинскую академию, что жить она будет не в общежитии, где Содом и Гоморра, а в доме приличного человека. Одно только их смущало: не заведено так в деревне, чтобы парень привёл девку, и живут они без регистрации, без венчания. А как заговоришь с ним об этом, если он сам себе на уме, планы большие, вроде даже уедет.

Машину поставили в ограду, посидели за столом, Артём понимал, что ждут его слова.

- Пётр Миронович и Лидия Матвеевна, у меня несколько планы изменились, в Петербург я не еду. Потому, как только мы определимся с учёбой Полины и моей новой работой, сразу играем свадьбу. Хотите - я в деревню друзей своих привезу, они с удовольствием погуляют на природе, да и вам проще. Нет - закажем ресторан, но это уже не то. Я хочу, чтобы тройка была, чтобы невесту выкупать, и сор мести, и блины разносить. Приглашайте всю родню, сентябрь будет очень тёплый, хорошо погуляем. Что скажешь, Полина?

Девушка покраснела:

- Мне в деревне больше нравится. И к твоим родителям сходим на кладбище, порадуем их.

Артём задохнулся:

- Спасибо тебе, Полиночка, если бы они знали, какая у них дочка появилась!

Решили, что поедут утром, не дело к вечеру являться в новый дом. Все обсудили, договорились, что Артём спиртное привезёт из города, там можно выбрать. Полина пообещала составить список и вместе с Артёмом все закупить. Лидия Матвеевна с радостью сказала, что хоть вспомнит, как раньше готовили к свадьбе, какие пироги, стружки, вафли, печенье заварное, суп обязательно, жаркое, три гуся придётся заколоть. Напрасно дочь, смеясь, отговаривала: лето, какое жаркое, окрошку надо, салаты. Пётр Миронович взял Артёма под руку, мол, их не переслушать, а мы пойдём на двор, своё потолкуем.

- Ты вот давеча о новой работе сказал. Что за работа? Ты, вроде, раньше своей доволен был. Не случилось ли чего?

Артёму было неловко, сказать правду - значит, внести дополнительные опасения и даже подозрения в сердца родителей, да и Полины тоже, надо что-то такое придумать, чтобы потом не выглядеть перед родственниками хитрым или скрытным:

- Есть одна проблема, Пётр Миронович, ничего страшного, но отнимает время и силы. Сменилось руководство, не все ладится, подберу приличное место и переведусь.

Пётр Миронович, похоже, успокоился, и без тревоги проводил дочь.

На другой день к обеду закончил все дела в отделении, позвонил Полине, та уже проснулась и занималась уборкой и обедом. Ещё вчера сказала, что обедать он будет только дома, хватит желудок портить столовским варевом. Сделал крепкий кофе, в телефоне нашёл пропущенные вызовы Соколовой. Нажал кнопку телефона:

- Вы мне звонили, Нина Николаевна.

- Да, узнала, что суд тебя оправдал, хотела поздравить. Нет желания встретиться? Поговорить есть о чём.

- Что, ещё не все? У вас есть в арсенале дополнительные меры наказания строптивых?

- Не журчи на меня, Артём, давай встретимся. Только не на людях.

- Вы приглашаете к себе? В качестве кого? Мальчика для биться?

- Ко мне ты не поедешь, к себе тоже не позовёшь, говорят, ты привёз молодуху? Остаётся автомобиль, интимно и без свидетелей. Подъезжай через полчаса, я выйду на тротуар.

Артём пошёл в душ, хотелось смыть все прошлое, оставить только Полину, долго стоял под горячей водой, потом фыркал от ледяной. Стало полегче. К дому Нины подъехал точно через полчаса.

- Артём, поедем на берег, там свежее, и людей никого. Я знаю, что ты про меня думаешь, кем считаешь. Теперь возврата к прошлому совсем нет, даже на уровне свиданий, я делала тебе гадости и чувствовала, что люблю все больше. Не перебивай, я же не прошу ответа. Едва ли это что-то изменит, но не я все это придумала. Ты знаешь, кто. Это страшный человек. Мы познакомились случайно, одна подружка попросила сделать аборт женщине, я тогда работала в первом род доме. Анна объяснила, что залетела, когда муж был в трёхмесячной командировке, она тогда работала, по-моему, директором дворца культуры. Все обошлось, но мы стали встречаться: рестораны, сауны... Меня все время удивляло: почему без мужчин? И вот однажды она меня расколола. Я сама чувствовала в себе это, но скрывала, хотя считается, что от мужчин скрыть невозможно. Это правда?

Артёму не хотелось вмешиваться в тему, и он ответил:

- Не могу сказать, я не замечал.

- Ты врёшь, Артюша, все ты замечал, даже думаю, после первой ночи что-то понял.

- Нина Николаевна, у тебя слишком длинный разбег. Ты имела что-то сказать - говори. Мы и без того заигрались.

- Хорошо. Анна Ивановна недовольна результатом твоего преследования, сегодня майора того уволят. Она уже точно решила вопрос с Питером, ты не поедешь. Девочка твоя остаётся в институте, я об этом позаботилась, может, хоть когда-то спасибо скажешь. Тебя завтра от должности заведующего отделением освободят, это её приказ. Пойдешь главным врачом в психиатрическую лечебницу, «Кошкин дом», за городом, ты знаешь.

Артём возмутился:

- Я никого не уполномочил искать для себя работу. Уеду к черту на кулички, но не пойду у вас на поводу.

Нина вздохнула:

- Артюша, ты меня больше не обвиняй ни в чем, это работа Во- локанцевой. Она просила, даже приказала передать, что по стране все департаменты здравоохранения предупреждены: Белославцева при любой нужде на работу не брать. Я сегодня звонила наугад в четыре региона, Артюша, люди подтверждают. Хочешь, заедем ко мне в контору, я дам тебе телефонный справочник минздрава, убедишься.

- Заедем.

Он прозвонил медицинские ведомства от Владивостока до Краснодара, говорил с главными врачами областных и городских больниц - везде стандартный ответ:

- Простите, но нас предупредили, что у человека по фамилии Белославцев поддельный диплом, он скандалист, судим и прочее. В общем, принять не можем.

Секретарша главного врача пригласила Артёма на приём немедленно. Главный встретил хмуро, с сожалением посмотрел на вошедшего:

- Не буду спрашивать, Артём Антонович, в какую такую бяку вы влипли, но я получил приказ, вы даже не догадаетесь - от самой Волоканцевой - уволить вас незамедлительно. С таким начальником я спорить не могу, так что не обижайтесь, мне очень жаль, ведь вы выросли у нас на глазах, и специалист замечательный. Кому я сейчас передам отделение?

- Предложите Волоканцевой, она, правда, по образованию массовик-затейник, но по профессии руководитель, запросто сможет.

Василий Викторович улыбнулся:

- Это хорошо, что вы чувство юмора не потеряли, не переживайте, все устроится. Да, вот приказ, прошу расписаться.




* * *

Он вбежал в ординаторскую неврологического отделения областной больницы, на ходу выхватил из рук медсестры Мариночки ослепительной белизны халат и крикнул, чтобы к нему никого не направляли, он очень занят. Занятие было новое и столь неожиданное, никогда раньше успешный мужчина сам с собой и с товарищами подобных ситуаций не обсуждал, ан вот пришлось. Открыл дверь кабинета, потом вернулся, снял табличку с красивым текстом «Заведующий отделением, врач высшей категории, кандидат медицинских наук Артём Антонович Белославцев» и бросил её на диван.

- Да! - сам себе громко сказал Белославцев и откинулся в кресле.

...Август бушевал сухими ветрами, ярким солнцем и радостью. В пригородных садах зрели сибирские яблоки и виноград, на пляжах желающим не хватало места, рынки ломились от южных фруктов, арбузов и дынь. Ведущие местных радиостудий повизгивали от восторга, каждые пять минут сообщая о температуре за окном. Техническая обслуга агробизнесменов вывела на поля американские и немецкие комбайны, изумляя старых совхозных механизаторов производительностью и чистотой работы. Комбайнеры в светлых комбинезонах, чистенькие, как артисты.

- Красота, ребятишки, на такой технике робить. Мы-то, бывало, на «Сталинцах» да на первых самоходках - вместо кабины только козырек над головой. А молотили, считай, до октябрьской, если непогода. Ну, и зарабатывали, конечно, за уборку я мог мотоцикл «Урал» купить, а это поболе тысячи. Ты нонче, должно, на машину заробишь, при таких-то намолотах?

- Дай Бог, на стиральную, отец.

- Пошто эдак-то?

- Сколько хозяин даст, тем и доволен.

- Не должно так быть, жалобиться надо.

- Кому? Батя, все, я поехал.

Полина наводила порядок в доме, здесь ей все нравилось. Двор большой, высоким забором огорожен, даже вроде с проволочкой по верху, но лучше бы, конечно, голубой штакетничек, как дома, только нельзя, тут город. С другой стороны дома - сад и огород, хоть и приходила санитарочка Зина из отделения через день, Артём говорил, что платил ей за эту работу, но что такое в огороде появляться по расписанию, когда тут каждую минуту глаз да глаз? А с другой стороны бассейн небольшой, вода уж зацвела. Надо просить Артёма, чтобы слил, да вымыть там хорошенько.

В доме она выбрала комнату на втором этаже, у прежних хозяев это была гостевая, Артём только раз туда заглянул и просил Зину уборку там делать только время от времени. Полинке комната пришлась по душе: маленькая, уютная: кровать большая, под старину, шкаф для белья, столик, телевизор, санузел в уголке. Артём поднялся вечером, Полина уже спать собралась, халатиком запахнулась, глазёнки округлились, смотрит с испугом. Артём опешил:

- Что ты, Полюшка моя ненаглядная, глупая девчонка. А как же после свадьбы мы с тобой жить будем? Тоже в разных комнатах?

Поля села на стульчик, ножки поджала:

- Напугал ты меня до смерти. Я ведь не тебя боюсь, просто вздрогнула. А свадьба... Артюша, каждой девушке это предстоит, и мы станем мужем и женой.

- На 22 сентября регистрацию назначим, к тому времени с Петром Мироновичем договоримся, все-таки я хотел бы свадьбу в деревне.

- И я тоже, Артюша, дома-то как славно!

- Можно, я поцелую тебя?

- Только в щёчку, Артюша.

- А что так сурово?

Она сама охватила его шею, крепко впилась в губы и вырвалась, тяжело дыша, закрыв лицо руками:

- Артюша, счастье моё! Я бы сама зацеловала тебя до помрачения, да только пожалей ты меня, иди спать, а то я опять всю ночь глаз не сведу.

Артём прижал к губам её руку, пожелал спокойной ночи и вышел. Поля облегчённо вздохнула и тоже стала укладываться.




* * *

Сегодня уже никто и не помнит, почему психиатрическую лечебницу назвали Кошкиным домом. Комплекс зданий построили сразу после окончания Великой Отечественной войны, и по решению Москвы сюда в режиме секретности свезли со всех госпиталей страны раненых и контуженных, потерявших в результате рассудок. Всю территорию обнесли трёхметровым кирпичным забором. Въезд только один, строжайший контроль, вход только для медицинского и обслуживающего персонала. Артём слышал от Шмуля Меировича, который студентом там бывал, что лечебница представляла зрелище не для слабонервных. Были тихие пациенты, которые свободно гуляли по двору, конечно, под строгим контролем. Были группы «писателей», которые изводили пачки школьных тетрадей и все время писали письма, для которых был оборудован специальный металлический ящик с прорезью, в которую они спускали свои треугольнички. Были «правдоискатели», которые требовали большое начальство, чтобы сообщить свои наблюдения над противником или иную информацию, ставшую им известной. Таких водили в кабинет врача, который в форме генерала Советской Армии выслушивал все и записывал, потом благодарил, и несчастный вытягивался в струнку, выкрикивая «Служу Советскому Союзу!». Раненые в первые годы войны говорили спокойно: «Служу трудовому народу». Такие всякий раз долго присматривались к генералу, потому что формы такой не видели. Потом их отсортировали и водили к двум разным генералам. Самым страшным был третий корпус, где лежали буйные. Прикованные к кроватям, они продолжали воевать, у всех память зафиксировала именно последний бой, и по тому, что кричит пациент, можно было определить: этот артиллерист, этот лётчик, а те ребята пехотинцы, потому что перекликались: «Твою мать, не ложиться, продолжать атаку!», «За Родину, за Сталина - вперёд!». Большие были командиры, вплоть до генералов. Все они для родственников числились без вести пропавшими, хотя по личному указанию Сталина на их родных не распространялись жёсткие меры, предусмотренные для семей тех, кто пропал без вести и подозревался в измене Родине. Никто не выздоровел, всех постепенно похоронили на кладбище за стеной, указав полное имя, звание, даты. Время было не самое сытное, но пациентов кормили хорошо, со временем городские голодные коты нашли это место, а гуляющие в благоустроенном дворе пациенты получили новую забаву. Котов хотели отловить или отравить, но главный врач, добрейший человек, убедил, что общение с живым существом благотворно влияет на психику больных. Котов оставили в покое, так появилась лечебница «Кошкин дом».

Получив приказ о назначении, Белославцев поехал к новому месту работы в сопровождении двух молодых людей из городского управления здравоохранения. Спросил:

- А почему ушёл прежний главный из Кошкиного дома?

Ребята засмеялись:

- Мы его год назад вот так же сопровождали, он месяц назад пришёл в управление, в кабинете начальника встал на четвереньки и полз до стола, вынул из кармана листок с заявлением и отполз к стульям.

Артём изумился:

- Что, действительно? Крыша поехала?

Ребята продолжали смеяться:

- Да нет, с крышей все в порядке, а вот нервы лечить будет. Не выдержал, умолял отпустить. А тут и вы подвернулись.

Артём понял, что парни в курсе его метаморфоз, и тему закрыл.

На проходной три охранника встретили гостей безразлично, проверили спецпропуска, сверили фамилии по паспортам, записали что-то в журнале, к этому времени подошли ещё трое, столь же гостеприимных и безразличных, Белославцев даже подумал, что эти люди из числа пациентов. Их провели в административное здание, оказывается, чтобы попасть собственно в лечебницу, надо пройти ещё одну проверку, но уже по документам учреждения. Главный врач, предупреждённый о замене, встретил гостей с нескрываемой радостью, провёл в кабинет, убогий, забитый продавленной и кособокой мебелью, да и сам он был под стать кабинету и его обстановке. Артём с ужасом подумал, что и он с годами может стать вот таким же пыльным и безликим.

- Господа, подготовлен акт о передаче символа руководителя - печати. Все остальное имущество числится за ответственными лицами.

Все расписались в двух экземплярах тщедушной бумажки, бывший главный достал бутылку коньяку, выпили по пятьдесят грамм. Попрощались. Когда за ушедшими закрылась дверь, Артём сел на краешек кресла. «Да, крутой поворот. Но - надо приступать к делу». На торце столешницы заметил кнопку, нажал, раздался рёв сирены и почти сразу в кабинет влетели двое здоровенных мужиков с электрошокером и дубинками. Остановились, недоуменно посмотрели на человека за столом.

- Вы свободны, пригласите, пожалуйста, главного бухгалтера.

Вошла немолодая приятная женщина, приветливо улыбнулась, представилась:

- Вера Семёновна, главный бухгалтер. Вы Артём Антонович, наш новый главный, нас проинформировали.

- Это хорошо, - сказал Белославцев. - У нас есть средства на счёте? Я бы хотел... сменить обстановку в кабинете. Это можно?

- Как скажете, Артём Антонович.

- Хорошо. С кем я мог бы осмотреть нашу лечебницу? Есть заместитель по лечебной части?

Вера Семёновна кивнула.

- Заведующий хозяйством, что-то в этом роде, у меня явно будут замечания.

Она снова кивнула.

- Вот и славно. Пригласите их, пожалуйста.

В дверь постучали, вошли двое.

- Начмед Борис Николаевич.

- Завхоз Иван Семёнович.

Обошли территорию, Артём высказывал свои оценки, что-то предлагал, завхоз записывал, молча кивая головой. Договорились, что он со своими предложениями придёт через три дня.

- Пойдём в отделения? - Белославцев посмотрел на заместителя.

- Давайте начнём с самого лёгкого. - Он махнул кому-то рукой, и пара санитаров встала за их спинами. В помещении душно, жарко, неприятный запах. На вопросительный взгляд главного заместитель заметил, что это постоянный запах, потому что многие больные страдают недержанием. Решётки на дверных проёмах, все закрыто на замки, пациенты сидят на табуретках, привинченных к полу.

- Борис Николаевич, и это всегда так?

- Как? - не понял начмед.

Артём промолчал, потом разберёмся. В других отделениях та же картина, а самое неприятное в палатах для буйных больных. Жара, мухи, зловоние.

Вышли на воздух, Артём перевёл дух.

- Борис Николаевич, к концу рабочего дня пригласите ко мне всех врачей, а до этого соберитесь и обсудите обстановку, чтобы конкретно предлагать, что можно сделать.

Письмо со штампом Санкт-Петербургской медицинской академии пришло Белославскому на домашний адрес. Настороженно вскрыл пакет. Письмо напечатано на компьютере:

Дорогой многоуважаемый и незнакомый друг Артём Антонович Белославцев!

Нам довольно часто приходится то вместе, то поодиночке, выполнять просьбы и поручения своих единокровцев, Вы понимаете, о чем идёт речь. Несколько времени тому назад наш друг и коллега известный Вам профессор Бяллер обратился с просьбой посодействовать Вашему поступлению в докторантуру нашего института, точнее - академии, мы ещё никак не можем привыкнуть к этим неуместным и бестолковым преобразованиям. Более того, он просил одного из нас, а именно профессора Шпильмана Фридриха Абрамовича, взять Вас под своё крылышко, имея в виду руководить подготовкой Вашей диссертации и обеспечить её успешную защиту. Мы полагали, и профессор Бяллер об этом говорил, что Вы своевременно приедете для прохождения необходимых процедур, связанных с зачислением, а именно: личных контактов с нами и сдачи теоретических минимумов, которые для нашего дела никакого значения иметь не могут. По странному стечению обстоятельств Вы явились в учреждение непременно в то время, когда все мы трое находились в отпуске и уезжали на землю Обетованную, чтобы хоть несколько времени почувствовать себя настоящими евреями. Мы очень надеемся, что столь длительное общение с профессором Бяллером выработало у Вас необходимый уровень терпимости, как теперь говорят, толерантности по отношению к представителям унижаемой и гонимой нации. Тем не менее, по приезде мы получили информацию, что господин Белославцев успешно выдержал все издевательства нашей системы и стал кандидатом на место в докторантуре. Далее почему-то все пошло кувырком, мы получаем сообщение о смерти Шмуля Меировича, с которым лично никто из нас знаком не был, но по законам нашего народа мы считались друзьями только потому, что он сам нашёл нас и стал просить о помощи. Откровенно сказать, мы были уверены, что он просит о своём человеке, ну, Вы понимаете, кто поможет еврею, если не еврей? И велико же было наше удивление, когда обнаружилось, что Вы русский. Но теперь это не имеет никакого значения, мы только высказываем своё недоумение. Профессора Бяллера уже нет, а мы обещали ему поддержку, потому ждали Вас и были готовы к совместной работе. Наконец, вместо того, чтобы приехать и представиться нам лично, вы телеграммой сообщаете, что не имеете возможность явиться на учёбу. Конечно, телеграмма не тот документ, в котором можно все подробно объяснить, потому причина вашей неявки так и осталась для нас загадкой. Тем более, что руководство подтвердило Ваш отказ, и на вакантное место принят неизвестный нам человек. Мы просили бы Вас, любезный друг Артём Антонович, подробным образом в письме объяснить нам Вашу ситуацию, чтобы мы могли все просчитать и принять разумное решение. Мы все трое независимо друг от друга пришли к заключению, что на Вас повлияли, что не по собственной воле Вы отказываетесь от учёбы. Мы ждём Ваших объяснений как можно скоро, потому что время идёт, и с каждым днём возможности наши сокращаются.

С искренним почтением - профессора Шпильман, Гольдский, Иванов».



Артём тут же написал и отправил ответ:



«Здравствуйте, господа профессора!

К сожалению, Шмуль Меирович ушёл из жизни так неожиданно и не успел познакомить нас лично, а в его планах было поехать вместе со мной и лично передать меня, как своего воспитанника, кому-то из вас. Честно говоря, я был уверен, что он знаком с Вами давно и поддерживает связь, потому что практически без сомнений говорил мне: «Никаких проблем не будет, Артём, там есть много наших, они тебя поддержат». Для оформления своего поступления я приехал, как только появилась такая возможность. Встретили меня не сказать, что приветливо, но после нескольких собеседований и практических испытаний отношение изменилось, что и закончилось согласием принять в докторантуру. Но дома меня ждали сюрпризы, о которых не хотелось бы говорить лишний раз, но, поскольку вы просите аргументировать моё поведение, пожалуйста, расскажу по порядку. Директором областного департамента назначили даму, которая ещё в институте имела на меня виды, потом выходила замуж, на почве общих сексуальных интересов завела высоких покровительниц, а когда узнала во мне успешного и вроде перспективного врача, попыталась приблизить к себе и по служебной линии, предложив стать её первым заместителем, и по личной, затащив меня в постель (к тому времени она была разведена, а я до сих пор холост). От обоих соблазнительных предложений я отказался, сославшись на скорую свадьбу и отъезд на учёбу в Питер. Тогда она обратилась к своей сексуальной партнёрше, занимающей очень высокий пост в областном руководстве, и мне была устроена обструкция в духе времён НКВД: подброшенный компромат, подкупленные свидетели, карманный следователь. Меня спасли видеоматериалы с записью оргий лесбиянок с участием нынешнего директора департамента и высокопоставленной дамы, сделанные семь лет назад. После упорных переговоров кончилось тем, что в Питер меня не пустили, и я получил официальное письмо об аннулировании моего предварительного зачисления. С должности заведующего отделением сняли. Руководящая дама по своим каналам дала обо мне негативную информацию во все регионы страны, чтобы не смог уехать, и это правда, я проверял. Я добился только, чтобы восстановили в медакадемии мою невесту. Прижатый к стенке, согласился на должность главного врача областной психиатрической больницы, где все запущено до нельзя.

Вот все, что я имею вам доложить в связи с вашим заботливым письмом, за которое сердечно вас благодарю. Думаю, что с докторской уже ничего не получится, весь материал у меня по неврологическому отделению, теперь я лишён возможности вести наблюдения и обследования этих больных. А без перспектив получения глубоких теоретических знаний и практических навыков с целью применения их во благо больных степень доктора меня нисколько не интересует. Спасибо вам большое».

                                                                                 А. Белославцев.



Ответ пришёл через неделю:



«Милостивый государь, любезный доктор Артём Антонович!

Прежде всего, разрешите выразить Вам искреннее сочувствие в связи с тем, какие испытания Вам пришлось перенести, а также наше всеобщее удивление, что Вы так легко отделались. Один из нас, а именно профессор Иванов (его прадед был Гартман, известный психоаналитик своего времени) специализируется на изучении природы сексуальных отклонений и извращений. Он утверждает, что лесбиянки удивительно дёшево Вас отпустили. Впрочем, не удивляться тут надо, а порадоваться, потому что все могло быть гораздо хуже. Итак, что мы имеем? Кандидата медицинских наук, желающего получить степень доктора, но только при условии приложения к красивому диплому глубоких знаний и надёжного практического опыта. Однако этому мешает целый ряд обстоятельств, сложившихся вокруг него на месте. «Есть ли выход из этого положения?» - спросили мы себя и пришли к выводу, что есть. Вы удивительный русский, имеющий конкретную цель и страстно желающий её достичь. Не в обиду Вам сказано - это есть чистой воды еврейский принцип, и мы дружно Вас хвалим. Но этого мало. Мы прошли по всем кабинетам, которые имеют отношение к докторантуре и к вашему внезапному отчислению из возможных кандидатов. На Ваше счастье, не на последнем месте в этой схеме сидит русский знакомый профессора Бяллера, они когда-то вместе учились в аспирантуре, это профессор Кадошников, умнейший и крайне душевный человек. Узнав, что он своей рукой вывел за списки ученика своего товарища, к тому же умершего, профессор Кадошников так растрогался, что сам предложил для Вас такой вариант. Вы зачисляетесь, таки, в докторантуру, мы высылаем Вам весь методический материал и диски с записью лекций по наиболее общим вопросам нашей науки. Вы сегодня, как мы поняли, уже главный врач психиатрической клиники. Дорогой Вы наш, Ваши враги не могли сделать для Вас более ценного подарка, Вам прямо в руки пал огромный объем материала, который надо внимательно систематизировать и изучать. Когда Вы разберётесь с тем, что имеете, а на это уйдёт по меньшей мере полгода, тогда будем определяться с темой. Мы считаем, что в таком учреждении у Вас не будет проблем с практикой и анализом. Мы уже через своего руководителя вышли на вашу медакадемию с предложением два раза в год выезжать и читать курсы лекций на самых льготных условиях. Это к тому, что два раза в год мы будем иметь возможность встреч, консультаций и практической помощи. Если такие условия для Вас приемлемы, срочно сообщите, чтобы начинать работу.

С уважением — профессора Шпильман, Гольдский, Иванов».



Получив это письмо, Артём с облегчением вздохнул: один рубеж у противника отбит, теперь ни Соколова, ни даже Волоканцева не смогут вышибить его из докторантуры. Другое дело, что об этом лучше помалкивать, чтобы не было давления и контроля.




* * *

Врач Ольга Ивановна осталась после утренней планёрки:

- Артём Антонович, у меня есть уникальный пациент, мне кажется, он вас мог бы заинтересовать, дать материал для диссертации. Случай действительно очень редкий. Его фамилия Котунов Григорий Сергеевич, он был главой одного из сельских районов, но за невыполнение каких-то обязательств перед партнёрами был жестоко избит. Видимо, убить хотели, проломили голову, нарушили мозг, но он выжил, и вот теперь у нас, уже около десяти лет. Я его веду три года, динамики никакой, физически крепкий, аппетит отменный, но, представьте себе, он три года всякий раз рассказывает мне одну и ту же историю о том, как он стал главой района. Это сплошная чушь, но изюминка в том, что текст как бы заучен, как будто на ленту записан: из слова в слово, причём, с художественными деталями. Вы хотите его послушать?

Артём посмотрел на часы:

- Давайте после тихого часа.

В кабинет заведующего отделением, где Белославцев назначил встречу, вошёл невысокого роста мужчина, весьма упитанный, с хорошо обозначившимся животиком, с папкой в руках, без приглашения сел на табурет и посмотрел на врача.

- Григорий Сергеевич, как вы себя чувствуете?

Пациент вздохнул:

- Плохая охрана. Я неоднократно предупреждал, что располагаю очень важными документами, а ко мне поселили троих ненормальных, один поёт, второй пляшет, третий из табуретки извлекает музыку. И я всё это обязан слушать? Потому я ухожу из комнаты и документы ношу с собой, но ведь умудрились когда-то украсть мой партийный билет.

- Вы были членом КПСС?

- Это в прошлом, потом ещё какие-то партии, а потом та, которая называлась «Мой дом». Нет, «Кошкин дом». Не могу вспомнить, какой-то «дом»?

- «Мой дом - Россия» - подсказал Белославцев.

Котунов напрягся и согласился.

- Что с вами случилось, Григорий Сергеевич, почему вы оказались в нашей клинике? - спросил доктор.

Пациент опять насторожился и тихо спросил:

- Почему вы называете моё новое назначение клиникой? Вы тоже будете меня бить?

- Нет, ничего не бойтесь, никто вас не обидит, говорите.

Котунов с минуту молчал, сосредотачивался, потом заговорил, словно читал текст из какой-то пьесы:

- Я ещё раз спрашиваю, сволочь, как ты пролез в главы района? - Человек в форме участкового милиционера и циркового клоуна одновременно чеканил слова, как диктор советского телевидения, и всякий раз после вопроса несколько секунд ждал ответа. Я не мог выдавить из себя ни слова, хотел сказать, а голоса не было...

- Ты мне на бумаги не кивай, мы знаем (он так и сказал: мы знаем, хотя допрос вёл один), что ты почти единогласно избран. Но ты же был самым тупым из руководителей, ты гинекологическим древом однажды назвал родословную Владимира Ильича, ты в слове из трёх букв делал четыре ошибки. Помнишь?

Я ничего похожего не помнил, но утвердительно кивнул, потому что, когда я в прошлый раз кивнул отрицательно, клоун-милиционер театрально, но больно ударил меня по лицу. Я видел это со стороны, сцена была красивая, если бы били не меня.

- Почему ты не хочешь признавать своей безграмотности? Ты писал слово на заборе, углём, ну?

Я опять кивнул, хотя никогда не писал на заборах углём, мелом ещё случалось, но он требовал уголь...

Вдруг в комнате не оказалось четвертой стены, вместо неё появилась лесная поляна. Я увидел себя, бегущим за двумя огромными лосями, лыжи не проваливались и плавно катили меня за зверями. Со всех сторон толпами бежали люди с транспарантами и трёхполосными флагами, на одном из лозунгов я успел прочитать: «Мы загубим всех лосей, пусть главой будет Евсей!». Евсей - это как бы я, хотя меня не так зовут, но сейчас меня возмутило, что указания писать такие лозунги я не давал, да ничего подобного и не было. Правда, я попросил мужиков помочь в организации охоты для Губернатора, приближались выборы главы района, и мне очень хотелось... (Господи, хоть бы он не услышал!) мне очень хотелось, чтобы исполняющим обязанности до выборов Губернатор назначил меня, а там в главы дорога открыта. Несколько руководителей меня поддержали, кто по молодости, кто за обещания. Весь район вышел, чтобы выгнать зверей на самого дорогого и удачливого охотника. В общем, охоту организовали по высшему классу, сейчас лоси выйдут на поляну, где замаскировался Губернатор, и несколько выстрелов из карабина повалят красавцев.

- Смотри, смотри, - жестоко посоветовал мой мучитель.

Я и без того во все глаза вылупился в стену, ставшую экраном, но, почему-то искажавшую правду жизни. Вот лоси выбежали на поляну и встали, как вкопанные. Губернатор почему-то в трусах и в майке ездил по кругу на велосипеде, а начальник милиции, прокурор и бывшая райкомовская уборщица разметали перед ним снег. Лоси упали на колени передних лап и сказали голосом губернаторского предшественника, павшего от рук до сих пор ненайденного киллера: «Пристрели, сил больше нет». Губернатор вынул из трусов рогатку и точными ударами уложил великанов.

Первым к Губернатору подбежал я, да, так и в жизни было. Мне отсюда было плохо слышно, что я говорил, но тогда, когда Губернатор завалил лосей из карабина, я бросился перерезать глотки.

Вдруг в пяти шагах от меня лось начал подниматься, и Губернатор снова выстрелил, толи пуля сорвала с меня шапку, толи волосы, встав дыбом, столкнули её, но я тоже упал. Губернатор подбежал ко мне, пнул меховым сапогом, поморщился от запаха испуга, но обрадовался: живой!

Все эти кадры были вырезаны, вместо этого Губернатор заставил всех раздеться и натираться снегом. Я такой сцены не помнил, потому нырял в снег без азарта, как в тёплую ванну. Губернатор заставил меня снять трусы и выбросить их подальше, поставил между убитыми лосями и сказал: «Только он будет тут хозяином, потому что, хоть и обмарался, но удовольствие предоставить сумел».

Но не так же было! Пока егеря свежевали туши и укладывали чуть подбыгавшее мясо в чрева двух японских джипов, мы выпили по стакану коньяка с шоколадом и поехали на заимку, где уже все было готово к ужину. Вот тут-то прокурор, испросив, как положено, разрешения Губернатора, передал ему устную просьбу трудящихся назначить меня и. о. главы района.

Губернатор оценивающе на меня посмотрел: «Не надо стесняться того, что случилось с трусами. Многие после встречи со мной белье меняют». Тут публика одобрительно захихикала. «Я назначу тебя главой, а они, - он мотнул тяжёлой малоподвижной головой, - пусть попробуют не избрать».

Ничего этого не было в странной хронике. Будь там правда, а не билиберда с рогатками и вонючими трусами, (или трусы, действительно, были в реальности?), мой мучитель не задавал бы этих вопросов, ибо ответы были: Губернатор сам предложил мне должность, и не имеет значения, что совхоз, которым я руководил, развалился одним из первых, что я действительно сговаривал менее настырных сотоварищей поддержать меня, что я в самом деле не очень умён, хотя и закончил три высших образования, о чем жена мне всегда говорила в порыве экзальтированной страсти: «За то люблю, тебя, Гриня, что ты глуповат, но Богом замечен, везёт тебе, как не каждому дураку».

Мой следователь, уже почему-то переодетый в белый медицинский халат, приблизился ко мне, кивком головы поднял с табурета, обдав густым запахом гнилых зубов, спросил, глядя прямо в глаза и сквозь них:

- Так ты признаешься, как пробрался к руководству и распродал район, или мне тебя за яйца подвешивать?

Ужас охватил меня настолько, что я закричал, и крик, наконец, вырвался из моей груди, вырвался сильно, и мелькнула мысль, что кто-нибудь услышит, придёт на помощь. И точно, включили свет, кто-то уже развязывал верёвки на моих руках, кто-то хлестал по щекам, чтобы я очнулся. Все ещё оря, я проснулся, жена в ужасе стояла на коленях на своей половине постели и хлестала меня по лицу. Кое-как освободившись от её опеки, я сполз с кровати, пощупал трусы, на полусогнутых, трясущихся ногах вышел на кухню, вынул из холодильника бутылку пива и единым духом выпил. Немного успокоился. Жена пристала с вопросами, что приснилось, пришлось послать на хрен. До утра почти не спал, все думал, откуда такая чепуха могла прийти в голову. А потом кто-то сильно ударил меня по голове, и вскоре я оказался здесь, на новой работе.

Больной замолчал, Белославцев выключил диктофон.

- Вам нравится ваша новая работа?

Котунов пожал плечами:

- Не очень, мне губернатор обещал повышение, но тянет, а тут уже надоело руководить, все те же люди, те же задачи.

- Вы проводите планёрки?

- А как же? Каждый день утром и вечером, у меня всегда был такой порядок. Но не выполняют почти ничего, и наказать не могу, приходят какие-то мужики, я бы их дальше приёмной не пустил, вяжут по рукам и ногам. Мешают работать, просто подрывают всякую инициативу.

Белославцев кивнул:

- Хорошо, идите к себе в палату.

- В кабинет! Я настаиваю, что у меня кабинет!

- Я не возражаю, пусть будет кабинет.

Больного увели.

- Как ваше впечатление? - Спросила Ольга Семёновна.

- Грустное, - ответил Белославцев. - Родные у него бывают?

- Нет, я, по крайней мере, за три года никого не видела из родных. Приезжали мужчины, трое, назвались товарищами по работе, но мы воздержались от встречи, вдруг это те, кто его убивал? Отказали. Всё.

- Я вас попрошу, Ольга Ивановна, все материалы по Котунову мне на стол. Надо его обстоятельно обследовать. Я сегодня же сравню вашу диктофонную запись со своей.

После сравнения Артём Антонович несколько минут молча смотрел на аппараты: из слова в слово, из звука в звук, с сохранением всех интонаций, хотя между записями почти два года. Удивительная способность мозга, и надо попытаться её разгадать.




* * *

Почему я никогда не думал, с каких пор у меня начались неприятности? Бархатов улыбнулся этой мысли. Когда стал думать, пробежался по двум последним увольнениям, явно незаконным, но опротестовать их не было никакой возможности. Прокурор города, прощаясь с ним, искренне сожалел, что ничего не может сделать, потому как указание об увольнении из органов прокуратуры клеветника и графомана Бархатова поступило от самого прокурора области лично.

Ещё раньше он был советником и консультантом при горисполкоме, пока ему в руки не попало незаконное распоряжение председателя о выдаче ордеров на квартиры в новом доме нескольким гражданам, которых Бархатов знал и которые к этим квартирам не имели никакого отношения, более того, в улучшении жилищных условий они и не нуждались. Но ему было известно, что восьмиквартирный домик в самом центре городка строится за счёт экономии средств на большом многоэтажном доме, и будет подарком молодым семьям, которые справят свадьбу в день города. Правда, Бархатова несколько смущало, что молодые семьи сразу получат трёх и даже четырёхкомнатные квартиры, но потом он подумал, что это очень правильно, пусть семья растёт, пусть у неё будет перспектива, хоть квартирный вопрос не будет портить жизнь.

Вот он женился, ни угла своего, ни родственников, снимали комнату у хозяйки, злой и стервозной женщины, вечно чем-то недовольной. Бархатов несколько раз пытался с нею говорить, но, получив кучу матов, приходил в свою коморку ни с чем. Странно, но супруга его со временем переняла замашки своей хозяйки, и теперь они уже вдвоём пилили Бархатова за непрактичность и неуживчивость с начальством. Все кончилось после сообщения об увольнении из прокуратуры, где, между прочим, супруге его на приёме сам прокурор пообещал помочь с жилплощадью, тем более, сообщила она, семья ждёт прибавления. Бархатова не удивило, что начальник узнал о грядущем пополнении вперёд папаши, удивило, что три дня назад, ещё до скандала, на его вопрос о квартире прокурор неопределённо пожал плечами: ждите!

Рассматривая уголовное дело о драке в молодёжном кафе со смертельным исходом, Бархатов заметил несколько нестыковок, пригласил следователя, и тот ему открытым текстом доложил, что да, убийца не тот вахлак, которого он обвиняет и который уже месяц сидит в камере и дал признательные показания, а другой, фамилию которого и называть страшно. Но Бархатов нажал, и следователь написал на бумажке два слова, из которых следовало, что убил девушку сынок первого секретаря горкома партии. Бархатов хотел взять бумажку, но следователь предусмотрительно её со стола сдёрнул и сунул в рот, прокрутил пару раз языком и смачно проглотил.

Бархатов ещё раз прочитал дело, указал в примечании, что все нити ведут к другому участнику драки, но он остался в тени и даже не допрошен. Расписавшись, Бархатов вызвал следователя, и тот, взяв три жиденьких папочки, заметил, что помощник прокурора может быть и прав, но сам прокурор правее, и это он дал указание отмазать сына высоко сидящего руководителя. На это Бархатов заметил, что закон един для всех, и сын партийного босса будет отвечать за содеянное, надо только грамотно провести следствие, заодно и пообещал, что сам поможет следователю, если тот боится или не видит подходов.

В общем, закрутилось, дело стали зажимать, на Бархатова давить, обвиняемый по первому варианту взял всю вину на себя и «от стыда перед невинно обвиняемыми товарищами» удавился в камере, где спали ещё шесть человек, и никто ничего не слышал. Бархатов выехал в горотдел милиции, но уже опоздал, протокол осмотра был составлен, труп он догнал уже в машине, откинул простыню и испугался: голова была пробита, кусочки серого мозгового вещества запутались в волосах, лицо чёрное от синяков, сломанная рука неестественно подогнулась под спину. Сопровождающий небрежно оттеснил Бархатова от машины и захлопнул дверь. Да, потом он писал в областную прокуратуру, в обком партии, в Генеральную прокуратуру. Ответы в два адреса получал за подписью своего прокурора, с которым сидели через стенку. Он и вызвал как-то вечером своего помощника и подал ему трудовую книжку. Вот тогда Бархатов и увидел свой дерматиновый чемодан с трусами и книжками, плавно летящий в сторону только что появившегося в дверях хозяина.

А было время, что ему ужасно везло, например, когда был зачислен в один из престижных юридических институтов и слушал лекции самого профессора Алексеева, непререкаемого авторитета в области права, ставшего потом Председателем Верховного суда. Он был хорошим студентом, блестяще сдавал экзамены, и сам Алексеев обещал ему аспирантуру и работу на кафедре. Но Алексеев ушёл в Москву, места в аспирантуре келейно поделили между своими, забыв об одном из лучших выпускников. Так он и попал в Казахскую союзную республику.

С дерматиновым чемоданом подался в Россию, где ничего приличного предложить не могли, рекомендовали юристом в управление сельского хозяйства. На берегу чахлого и вечно воняющего озера дали жилье - старый разваливающийся дом бывшего начальника комхоза. Бархатов, как мог, привёл дом в порядок, и тут получил сообщение от жены, что она родила дочь и жить без его помощи не может. Бархатов пошёл к начальнику управления, рассказал ему всю семейную историю, тот дал свою машину привезти жену и дочь.

Кажется, несколько лет больших неприятностей не было, но, когда стала подрастать дочь, мнения родителей о воспитании сильно разошлись. Отец хотел, чтобы дочь не сидела у телевизора и не раскрашивала дурацкие комиксы, а учила счёт и буквы, чтобы скорее приобщить её к детским рассказам великих русских классиков, которые уже стояли на полке и ждали своего часа. Помнится, на третьем году в ссоре он ударил жену, о чем сразу же сильно пожалел, просил прощения, но она словно ждала этого удара, побежала в больницу, «сняла побои», как здесь говорят, хотя побоев тех и видно не было, разве небольшая припухлость на правой щеке. И этого оказалось достаточно, чтобы его уволили с работы, жена перешла на квартиру своей новой подруги, суд их быстро развёл, и отношения между отцом и ребёнком поручил регулировать комиссии по охране детства при отделе образования.

Да, пожалуй, это была его первая встреча с идиотизмом не на службе, а по личной линии. Пожилая сухопарая дама, возглавляющая эту комиссию, написала решение, по которому всякий контакт отца с дочерью мог состояться только с согласия матери ребёнка. Понятно, что сия бумага была написана по просьбе бывшей жены и противоречила всем положениям закона о семье. Но бумага имела невероятную силу, и, как только Бархатов приближался к игровой площадке детского сада, воспитательница тут же вызывала милицию. Трижды успешно освобождённый, Бархатов получил наказ: ещё один вызов, и ты поедешь сам знаешь, куда. Ему оставалось только издалека наблюдать за играющей около дома дочерью, пока она не видела его и не кричала своё: «Папка, я хочу твою сказку!». Отец, сломя голову, убегал переулком на другую улицу и шёл домой.

Однажды он пошёл в отдел образования, но дама, увидевшая его в окно, поспешила в туалет, и Бархатов постучал в дверь заведующего отделом Петра Ивановича Пискулина, который не успел убежать и встретил гостя в пальто и в шапке. Бархатов, будучи человеком не особо озабоченным, кто и как к нему относится, не знал и не мог знать, что вокруг его имени сложился ореол искателя правды и обиженного судьбой человека. По этой причине, считали люди, Бархатов обижен на весь белый свет и что он может выкинуть - это ещё надо подумать. Пискулин, несколько смущённый, не снимая пальто, пригласил посетителя присесть, поинтересовался, что его привело. Бархатов спокойно объяснил, что решение комиссии, запретившей ему общение с дочерью, не имеет под собой юридических оснований и нарушает права человека (по международной Конвенции) и права родителя (по закону о семье и браке). Убитый такими авторитетными ссылками, Пискулин ещё более потерялся и уже на простой вопрос Бархатова, на каком основании ему запрещены свидания с дочерью, выпалил, что он, Бархатов, ненормальный, и это всем известно, потому решено ребёнка защитить. Бархатов выслушал все это спокойно и спросил Петра Ивановича, а что значит «ненормальный»? Пискулин промолчал, боясь обострения.

Тогда Бархатов разъяснил начальнику отдела образования, что ещё выдающийся философ, драматург и политолог эпохи Возрождения Никколо Макиавелли, для особо одарённых уточнив, что жил тот на стыке пятнадцатого и шестнадцатого веков, определил, что бывают умы трёх родов: один все постигает сам, второй может понять то, что постиг первый, а вот третий - он ничего не постигает и постигнутого другими понять не в состоянии. Далее Бархатов констатировал скорее для себя, что Пискулин, и его команда принадлежат к третьей категории, поэтому говорить с ними о чем-либо совершенно бесполезно, ибо они не способны понимать.

Оставив Пискулина в пальто и с открытым ртом, Бархатов хлопнул дверью и уже не слышал, как вслед ему неслось очень уверенное: «Ха-а-ам!». Бархатов работал кочегаром в котельной, уставал, но после смены брал свои книги и перечитывал все, что касалось отношения семьи и государства. Ничего не найдя приличного в современном законодательстве, он стал через районную библиотеку выписывать труды русских мыслителей прошлых веков, православных деятелей, которых теперь издавали весьма охотно, а также книги великих философов античных времён, эпохи Возрождения и вообще все, что помогло бы ему найти истину. Вот эту задачу - поиск истины - он определил, как основную. Внимательное изучение библии не только не приблизило его к ответу, но и породило массу новых вопросов, жаждущих ответов. Истину он теперь напрямую связывал с правом, не с законодательством того или иного государства, а с правом, созданным самим народом и стоящим над государством.

Увлечение этими книгами, теориями и толкованиями привело его к выводу, что существующая в стране система отношений между гражданами, составляющими общество, и собственно государством, порочна и ведёт к гибели нации. Особую роль он стал отводить семье, пытаясь высказывать эти мысли на собраниях и сходах, широко проводимых тогдашними властями. Газеты сразу отказались его публиковать, письма в разные инстанции либо оставались без ответа, либо чиновник отсылал автора к научным авторитетам. Когда отдел Пискулина напрочь отверг его предложения и утвердил типовой устав общеобразовательной школы без фундаментальных положений Бархатова, тот стал добиваться приёма у самого главного человека по воспитательной работе - у заместителя губернатора по социальным вопросам Анны Ивановны Волоканцевой. И такой приём был назначен на вторую половину прекрасного апрельского дня.




* * *

Через помощников Нина Николаевна попросилась на десятиминутный разговор к Волоканцевой, её записали на семнадцать часов, извинились: у первого заместителя губернатора до пяти вечера приём граждан по личным вопросам. Нина приехала чуть раньше, и без четверти пять уже сидела в приёмной. Прислушалась: за плотными двойными дверями слышались громкие голоса, точнее, громкий, нервный голос мужчины:

- Ещё раз утверждаю: вы безграмотная сумасбродная женщина. Я изложил вам письменно весь процесс совершенствования работы школы, воспитательной работы, а вы по своей малообразованности не можете постичь простое: только в единстве семьи и школы спасение молодого поколения России!

Далее тишина, видимо, что-то говорит Волоканцева, и опять громко:

- Это чушь, вы даже не имеете представления о предмете разговора! Я столько времени добивался аудиенции, я знал, что вы были заведующей городским клубом, но это не самый большой недостаток. Беда в том, что, увы, на этом уровне ваше развитие остановилось.

Теперь уже слышно и хозяйку кабинета:

- То, что вы предлагаете - бред сивой кобылы. Меня предупреждали, что вы больной человек, но вы больше, вы ненормальный.

- Да, и горжусь этим. Вы все так называемые нормальные, вы можете мыслить только в рамках, отведённых вам вашим скудным умом. Учтите, прогресс двигают и революции делают люди ненормальные, они выше нормы по уровню ума и интеллекта.

- Все, вы свободны! Ответ получите письменно.

Из кабинета вышел небольшого роста мужчина с круглым, чуть одутловатым лицом, лет пятидесяти, с папкой в руках, вышел с видом победителя, внимательно посмотрел на Соколову:

- Вы напрасно идёте к этой даме решать вопросы. Она глупа и не способна думать.

Нина вошла в кабинет, Анна Ивановна стояла у окна и в форточку выпускала лёгкие ленточки сигаретного дыма. «Укатали Бурку крутые горки», - вспомнилось Нине, она знала, что Волоканцева никогда не курила в кабинете, и вообще мало кто знал, что она курит.

- Придурок! - громко ругалась она. - Я же читала его проекты, есть заключение специалистов образования, что такие меры невозможны в нынешних условиях. Нет, черт дёрнул принять лично. Кто об этом просил, надо уточнить и всыпать, как следует. Ладно. Что у тебя? Какие вопросы?

Соколова положила перед ней папку с документами.

- Это не срочно? Тогда посиди. Я попрошу тебя, девочка моя, в неделю раз выезжать в сельские районы. Нам нужно основательно укрепить районные больницы. На областной думе мне досталось от оппозиции, вообще-то мужики правильно все говорят, но они же не знают, как трудно в бюджете сводить концы с концами. А районные больницы надо укрепить и кадрами, и оборудованием. Займись.

Соколова кивнула.

- У тебя что-то не так? Милая, ты мне не нравишься. Что тебя мучает, посмотри, лица нет. Давай баньку закажем?

- Нет, Анна Ивановна, не в этом дело. Я скучаю по Белославцему.

Волоканцева засмеялась, хотя признание Нины переходило всякие границы:

- Всех-то и делов, как у меня мама говорила. Вызови, пообщайтесь.

Нина вздохнула:

- Легко сказать - вызови, после всего, что мы с ним сделали, он, конечно, приедет, но говорить будет только о деле.

Волоканцева, видимо, обиделась:

- Ладно, делай, как знаешь, я-то чем могу помочь? В баню не едем?

- Давай в другой раз. Правда, я очень устала. Сны дурацкие снятся. Бумаги эти посмотри и согласуй с финансистами, я с ними уже на ножах.

- Правильно. И они тебя хвалят, говорят, готова из горла вынуть, если деньги нужны. На какие цели?

Нина улыбнулась:

- Артём Антонович прошение прислал, что было в резерве - отдала, но мало. Прошу пополнить счёт его клиники.

- Подожди, а ты была у него? На что он просит, тебе известно? Написать что угодно можно, ты охлопочешь пяток миллионов, а он «Лэнд Крузер» последней модели пригонит. Вот тебе и повод для встречи: поезжай, пусть на месте докажет, на что ему надо... сколько? Пять миллионов? Да он что там, ковровые дорожки по дурдому выстилать собрался? Впрочем, съезди, поговори.

Нина вдруг вспомнила:

- Анна Ивановна, а этот визитёр тебя достанет, по нему видно, что он любитель по высоким кабинетам правду искать.

- О, хорошо, что напомнила, надо по нему справки навести. Ты поручи своим специалистам в Поречье, его фамилия Бархатов, да, пусть психиатр или невропатолог посмотрит. У него мания величия выраженная и все остальное.

Нина вышла из здания администрации в половине шестого. Набрала телефон Белославского:

- Артём Антонович, добрый вечер. Вы ещё на работе? Тогда я прямо к вам.

Артём встретил у проходной, вежливо пожал поданную руку:

- Пойдём в кабинет или по отделениям?

- Лучше пока в кабинет. Мне нужно обоснование вашей просьбы по деньгам. Сумма приличная, надо объяснять финансистам.

- Так пусть они сюда приедут и посмотрят, на месте определятся, надо что-то менять или пусть так живут.

Нина Николаевна осуждающе на него посмотрела:

- Артём Антонович, вы капризны, как ребёнок. Я понимаю, усталость сказывается. Я тоже нервничаю. Такой ужасный месяц!

Белославцев рассмеялся:

- Вы как будто мне жалуетесь, словно не вы с меня, а я с вас сапоги снял.

Нина Николаевна вздрогнула:

- Какие сапоги?

- Простите, слова вашего однофамильца Соколова из «Судьбы человека» хотел процитировать.

- Господи, а я уж...

- Понял. Рано, Нина Николаевна, я только неделю отработал, я и больного-то настоящего ещё не видел.

- Артём, не надо так шутить, у вас действительно очень сложное учреждение. Давайте по пунктам обоснуйте необходимость финансового подкрепления.

Они около часа сидели и заинтересованно обсуждали проблемы клиники. Со всеми доводами главного она соглашалась, не потому что была уверена в необходимости этих затрат, а просто хотела и дальше слушать его голос, украдкой любоваться его красивым лицом, манерой убеждать. Ей опять показалось, что все ещё может измениться, Артём вот сейчас скажет: «Да ну это все к чертям, поедем лучше ко мне!». И опомнилась: к нему уже вообще нельзя, в доме живёт невеста. И совсем не к месту спросила:

- Артём, когда у тебя свадьба?

Артём растерялся, но тут же взял себя в руки:

- В конце сентября, в деревне.

- Но невеста живёт у тебя? Ты спишь с ней?

Артём улыбнулся:

- Нина, ты неисправима. Живёт у меня, но спим мы раздельно.

- А что, разве пост?

- Вообще-то и пост, но основания другие. Полина, да и я тоже, мы оба хотим настоящую свадьбу, по русским обычаям.

- Любопытно посмотреть, и простынь утром вывешивать будете?

Артём сдержался:

- Нина, не надо ёрничать, но свадьба будет настоящая. Так, продолжим?

Соколова встала:

- Не надо, Артём Антонович, я все сделаю, чтобы необходимую сумму клиника получила. Провожать меня нет необходимости.

На заднем сиденье служебного автомобиля она расплакалась. Водитель подъехал к её дому, открыл дверцу. Директор департамента сидела, уронив голову на колени и прикрыв лицо руками.




* * *

На субботу Артём пригласил друзей, Полина весь день вместе с Зиной Михайловной провели на кухне, готовили, хотя Артём предупредил, что главным блюдом все равно будет шашлык. Друзья приезжали на автомобилях, ставили их в рядок в сторонке, кучковались, вели разговоры. Артём, глядя на кампанию, хмыкнул: одни врачи. Да и откуда взяться иным приятелям, если после учёбы он практически нигде не бывал? Володя, ставший вместо него заведующим отделением, приехал последним, обнялись:

- Ну, здравствуй, Владимир Иванович. Иначе теперь никак нельзя.

Володя широко разулыбался:

- Сам не могу привыкнуть, должность обязывает.

Артём заметил, что Володя стал заметно сдержаннее, чуть медлительнее, за столом не шумел, как раньше, ещё ни одного анекдота не рассказал. Артём вывел за руку Полину, и стол замолчал:

- Представляю вам, друзья мои, невесту свою, Полину. И всех приглашаем на свадьбу 22 сентября в деревню. Подробности позже.

Хозяева рядышком сели с торца стола, разлили вино, Зина принесла тушёное мясо с овощами, обед пошёл своим чередом. Артём радовался такой встрече, часто предлагал тосты, время от времени спрашивая Полину, что ей положить на тарелку. Если бы Артём был чуть осторожнее, чуть бдительнее, а может и по-другому, может, просто чуть меньше любил бы эту славную девочку, как маков цвет среди сугробов, привезённую из деревни, из семьи все ещё патриархальной, в которой девушка в восемнадцать ещё не знала трепетного прикосновения юношеских уст, хотя в помыслах природа заводила её в тупики неведанного. Или был бы Артём более недоверчив к товарищам своим, мог предположить за кем-то возможность попытки завладеть вниманием юной хозяйки...

Нет, он праздновал встречу с друзьями, ему нравилось и льстило, что Поля произвела на ребят сильное впечатление, и он немало для того постарался, вчера полдня искали платье для такого случая, ему хотелось чего-то лёгкого, как сама Полюшка, воздушного, чуть откровенного и все-таки скромного, и вот нашли, девушки в салоне одели Полю и вывели на подиум. Артём обалдел от такой красоты, встал перед своей королевой на колени и целовал её руки. Продавцы, консультанты и покупатели собрались и дружно аплодировали красивой паре. Она и сейчас царственно сидела рядом, лишь пригубила вино и ничего не кушала, улыбалась, слушала невинную болтовню кампании.

Только девушка сразу выделила из всех гостей того, кого Артём назвал Володей, коллегой и преемником его отделения, она украдкой глядела на него, вовремя отводя взгляд, и только раз глаза их встретились. Никто не видел, какая молния беззвучно ударила над столом, никто не слышал оглушительного хлопка в её головке, она неловко уронила вилку, и Артём заботливо спросил, что с нею, отчего вдруг побледнели бывшие только что розовыми щёчки, отчего дрожит рука. Полина сослалась на выпитое вино, и он поверил, хотя до этого видел только один глоточек шампанского, выпитого ею за столом в деревне.

Если бы он в это время посмотрел на друга своего и однокурсника, с которым пять лет прожили в одной комнате, знали друг о дружке все, вплоть до мельчайших интимных подробностей. Оба закоренелые холостяки, они были грозой девичьих общежитий, а позже дискотек и ночных клубов, вернувшись в комнату под утро, тихонько делились подробностями минувшей ночи. Если бы он сейчас взглянул на друга, непременно прочитал бы все те приметы, которые всегда говорили о наметившейся цели, так было, когда Володя среди десятков лиц и фигур находил то, что интересовало его именно сегодня. Весело жили, если на прошлой неделе Володя обхаживал белокурую толстушку, то в следующий выходной искал «прогонистую и трефи», что означало: нужна высокая и стройная брюнетка. И она будет! Если бы Артём в это время посмотрел на друга, тот впервые отвёл бы глаза, потому что сам ничего ещё не понимал, ощущал только искреннее смущение, смятение и в то же время удивительный, неожиданный прилив радости, даже счастья.

Но все шло своим чередом, уже невыносимо для обоняния запахло шашлыками, все переместились поближе к мангалу, облепили переносные столики, белое вино лилось рекой. Увидев Володю с букетом шампуров в руке, Артём позвал его к своему столику, шампуры разобрали и жевали сочное молодое мясо, запивая сухим белым вином. Полина тоже ела и даже пила вино, чем удивила Артёма, но он ничего не сказал. Володя через минуту извинился, вымыл под летним умывальником руки и попрощался.

- Что-то ты рано, брат? — обнял его Артём. - Полюшка, иди, попрощайся с Володей, он уезжает.

Полина подошла, молча подала руку, Володя так же молча и смущённо её пожал и пошёл к машине. Стали собираться и остальные. Полина одна сидела за столом и молча смотрела на шумную кампанию. Когда все разъехались, пришла Зина, Полина что-то шепнула ей на ухо, Зина кивнула, и Поля пошла в дом. Артём искупался в бассейне, надел халат, проводил Зину, закончившую уборку, и вошёл в дом. Он ещё не понимал значение этой тишины, так тихо в доме после приезда Поли не было никогда, она заполняла своим присутствием все пространство, привлекая музыку, телевизор, а то и сама пела простые проголосные песни. Сейчас в доме было неожиданно тихо, Артём поднялся на второй этаж, дверь Полиной комнаты закрыта на ключ. Он постучал. Никто не ответил. Он позвал:

- Полюшка, ты не спишь? Я хотел поцеловать тебя.

Молчание показалось ему вечностью.

- Иди спать, Артём, я плохо себя чувствую.

- Извини, дорогая, спокойной ночи.

Он не знал, что не будет теперь у Полины спокойных ночей, и эту первую она проведёт, не сомкнув век. Что случилось, отчего этот парень, виденные ею впервые, так запал в сердце, отчего и он, она видела, чувствовала, понимала это - отчего он так смущён, взволнован и потерян? Нет, это блажь, она любит Артёма, она благодарна ему за все, она никогда его ни на кого не променяет. Мало ли симпатичных мужчин? Да их будет ещё больше на её пути, когда они отпразднуют свадьбу и будут уже законной парой ездить по гостям в приличные семьи, куда без него её бы и на порог не пустили. Нет, надо заставить себя забыть этот взгляд, пронзивший её неопытное сердце, забыть неясную дрожь во всем теле, какая случалась лишь, когда Артюша крепко прижимал и целовал её, и она чувствовала его всего... тогда такое было волнение, необоримое, страстное, приятное, ждущее продолжения. А сейчас отчего? Ну, посмотрел парень, мужчина, красивый, умный. Забыть. И что сказать завтра Артёму, когда он спросит о сегодняшнем состоянии? Почему ты плохо себя чувствовала? От вина? Но он видел, что ты не выпила даже бокал. Что соврать? Врать? С первых дней врать мужу? Но он пока ей не муж. Не муж... Господи, что такое творится в её голове? Откуда эти срамные мысли? Все уже решено, скоро свадьба, семейная жизнь, с Артюшей, только с Артюшей!

Она забылась под утро, встала очень поздно, включила телефон - Артём звонил несколько раз. Позвонить, успокоить, что все нормально... Но ведь не нормально же! Почему в глазах Володин взгляд, почему сердце ёкает, как только вспомнит о нем? Влюбилась? Как и в Артёма - с первого взгляда? Нет, об этом не может быть и речи. Его взгляд? Да мало ли мужчин вчера на неё смотрели, и вечер Артём назвал смотринами. Надо успокоиться, скоро Артём приедет на обед. И все будет хорошо. Зачем обманывать себя, ведь хорошо уже никогда не будет?

Артёма испугала неожиданная перемена в Полине. Она пылко обняла его у входа, и он почувствовал наигранность этой пылкости, она пыталась заговорить, путалась, два раза к ряду спросила, как на работе? Потом она хотела было уйти, но от дверей вернулась, видимо, вспомнив, что никогда не уходила, оставив его одного. Артём отодвинул тарелки и попросил:

- Поля, сядь напротив меня.

Она послушно села, ожидая жёсткого выговора, как будто он о чем-то мог знать или догадываться.

- Поля, я прошу сказать мне, что с тобой происходит. Ты так резко переменилась. Ты здорова?

Она кивнула.

- Объясни, в чем тогда дело? Ты вчера на вечеринке сразу стала другой. Конечно, я это заметил, но не могу найти причину. Может, ты мне все объяснишь?

Полина закрыла лицо руками и заревела в голос. Так ревели бабы в деревне по убитому на войне или внезапно умершему, и плач этот, безудержный, бесслёзный, рвал сердца всех слышавших его. Вот и сейчас Артём сел рядом, обнял, но не почувствовал былого доверия, она не ткнулась лицом ему подмышку, не швыркала носом, она отстранилась, посмотрела чужим взглядом:

- Артём, я сейчас соберу вещи и уйду в общежитие. Артюша, прости меня. Ничего тебе не скажу, сама столько же знаю. Только не быть нам вместе.

Она встала и хотела уйти. Артём поймал её за руку, развернул, хватил руками лицо:

- Что ты несёшь, Полина! Ты с ума сошла! Что случилось, объясни мне, я способен понять, но мне надо знать причину. Ты же любишь меня, Поля, и я тебя люблю, милая, да у нас свадьба через две недели.

Он поймал себя на том, что говорит только для того, чтобы не молчать, не слышать глухой тишины и не услышать от неё что-то страшное и непоправимое. Он пытался легонько её обнять, прижать к себе, заставить забыть только что сказанное - она неумело сопротивлялась, прикусив губу, высвободилась, да он не крепко и держал, повернулась, глянула прямо в глаза, как тогда.

- Не будет свадьбы, Артюша. И ничего не будет. Ты очень хороший и добрый, а я дура сумасбродная. Но врать не умею. Не стало любви, Артём, и ничего не поделать. Прости.

- Поля, я хочу и имею право знать, что изменилось. Как это понять - не стало любви? Куда она пропала? Это случилось на вечеринке? Может, тебе кто-то сказал дурное обо мне? Милая, не надо прошлому придавать значение, я давно только твой и ничей больше. Тебе наговорили про меня? Ну?!

- Ты же видел, что я ни с кем не общалась. Я весь вечер сидела рядом с тобой.

- Тогда вовсе ничего не могу понять! Как твоя любовь могла исчезнуть за какие-то мгновения? Так не бывает, Поля, давай, я провожу тебя в комнату, отдохни, а вечером мы куда-нибудь съездим.

Она подозрительно быстро согласилась, и чуть успокоенный Артём уехал на работу. Он ещё не знал, даже предположить не мог, что именно в эти минуты все его планы счастливой семейной жизни рассыпались, как рассыпались построенные им и Полиной песочные дворцы на уже пустеющем пляже, рассыпались, как только испарялась скрепляющая их вода, рассыпались под их грустными взглядами, но тогда он и допустить не мог, что наблюдает завтрашний день своего призрачного счастья. Через час он позвонил на домашний телефон, густые сигналы были бесстрастны, никто не поднял трубку. Он нажал вызов её мобильника - аппарат отключён. Ему вдруг все стало ясно, ясно настолько, что жестокий смех разобрал его, но он сдержался, вынул из сейфа бутылку коньяка и выпил три глотка. Спирт быстро ударил в голову, освободив её от всего наносного. Так, девочка влюбилась в кого-то из моих гостей. В кого же? Он опять засмеялся. А какая разница, в кого, важно, что в этот момент она напрочь забыла обо мне. Скорее всего, она ушла в общежитие, уже есть подружки, примут переночевать. Надо поехать и забрать её. Конечно, забрать, все ещё можно исправить, ну, кинулась девчонке кровь в голову, кто-то смазливый глазки построил, обычное дело, но не разваливать же все, что решено на годы вперёд. Свадьба через две недели, заявление в загсе лежит, кольца куплены. Господи, что я плету, какие кольца, какая свадьба! Полина серьёзная девушка, она определённо влюбилась и тут же забыла обо мне. Даже если найду её в общежитии, она не захочет идти со мной, и что я должен буду делать? Вязать ей руки и везти домой? Нет, это уже через край. Но ехать надо, надо пытаться её уговорить вернуться в дом, там все спокойно обсудить.

В родной общаге ему ничего не стоило отыскать беглянку, две девушки тут же вышли из комнаты, Полина осталась сидеть на кровати.

- Поля, мы делаем глупости. Я прошу тебя вернуться домой, давай все спокойно обсудим. Я очень тебя люблю, но, видимо, не это главное. Вчера на вечеринке тебе очень понравился один парень, понравился настолько, что ты приняла это за вспышку любви. У тебя спонтанный тип натуры, ты влюбчива, вспомни, и наши отношения завязались из ничего, из взгляда, пары слов. Я же видел тогда, на тротуаре, что очень тебе нравлюсь, ты и скрывать ничего не умеешь. Здесь то же самое, только, заметь, Поля, мы с тобой обручены, месяц живём вместе. Все складывается замечательно. Неужели ты хочешь все порвать только потому, что увидела смазливого парня?

Его удивляло и уже раздражало спокойствие, с которым Полина его слушала. Да и слушала ли? Она была удивительно спокойна, и думала сейчас, почему Артём не называет имени парня, ведь он очень умный, наблюдательный, не мог он не перехватить хотя бы один наш с Володей взгляд. И внезапный отъезд друга тоже не мог его не навести на предположения. Тогда почему он не обвиняет меня прямо? Хотя, честно говоря, в чем? Полина улыбнулась этой мысли, и Артём тут же ухватился за эту улыбку.

- Поля, поедем домой, некрасиво все это, меня тут многие знают, пойдут разговоры, тебе это тоже не надо. Завтра на лекциях уже жди кучу вопросов.

- Артём, я никуда не поеду. Мне очень стыдно перед тобой, ты столько сделал для меня, ты действительно любишь, это правда. А у меня пусто на душе, тебя там нет. Ну, что я могу сделать? Я признаюсь, да, я влюбилась, и ты об этом узнал первым. Не вини меня, Артём, нет моей вины. Об этом никто не знает, и парень тот, мужчина, тоже не узнает никогда. Но от тебя я должна уйти, потому что ценю тебя и уважаю, и как могу оставаться, замуж выходить, быть с тобой, а в сердце другой? Да, это плохо, но я по-иному не умею. Простите меня, Артём Антонович!

Артём хотел съязвить, что все вернулось на круги своя, не прошло и двух месяцев, и снова на вы и по отчеству. Он встал и быстрым шагом вышел из комнаты.

Сел в машину и понял, что ехать некуда. Дом без неё пуст и страшен, Артём, хорошо себя зная, понимал, что сейчас нельзя оставаться одному, начнётся самоанализ с непременными выводами, а они не сулили ничего хорошего. Вот так запросто убрать из своей будущей жизни эту маленькую ласковую девочку, которая за два месяца стала самым дорогим человеком. Все, что будет завтра и потом всегда, он связывал с нею и только с нею, и ничто не могло изменить его планы: свадьба, учёба её и его, дети, он хотел, чтобы у них было много детей, здоровых и красивых.

В стекло постучали, он открыл дверь, посмотрел на девушку, она присела на корточки:

- Артём Антонович, добрый вечер. Похоже, вы меня не узнали? Неля, с третьего курса, теперь уже четвёртый, в майские праздники была у вас на шашлыках, а потом вы пригласили меня в дом.

- Конечно, помню, Неля. Садитесь, машина свободна.

- А водитель? - игриво спросила Неля, пристёгивая ремешок и коснувшись грудью его плеча.

- Водитель настолько свободен, что выть хочется. Вам куда?

- А куда повезёте, - махнула она рукой.

Артём включил мотор и сам себе сказал:

- А, может, и вправду поехать?




* * *

Владимир едва помнит, как дошёл до своей машины, как выехал за ворота, а потом медленно ехал к дому. Он и раньше подначивал друга, что привёз невесту, и, как персидский шах, запер её в своих палатах. Напирал: познакомь, я хоть тебе правду скажу, а то, может быть, окрутила какая-то юная деревенская знахарка, женишься, а потом она и откроет личико. Артём смеялся: только перед свадьбой, а то ещё сглазишь. Когда Артём быстро представил Полине опоздавшего друга, Володя не рассматривал невесту, он уже окинул взглядом кампанию, прикидывая, куда присесть, чтобы пореже толкали под бок: давай, за друга! Место его оказалось рядом с хозяевами, в трёх метрах от Полины. Вот тогда и зашлось сердце закоренелого холостяка, кровь прилила к лицу: никогда в жизни не видел он такой красавицы. И она уже знает себе цену, видно, Артюха обучает, величественно смотрит за столом, кому-то что-то предлагает попробовать, весело смеётся, чуть приоткрыв ротик и дразня белыми зубками, которые никак не хотят прятаться за полными и красивыми губами. А платье царское, цвета осеннего сада, так ему показалось, и колье уже точно жених подарил, язычок колье время от времени пропадает в узком пространстве истока чуть выпирающих грудей. Все в этой девушке прекрасно, одно плохо, что это невеста друга. Нельзя сказать, что Владимир увлечённо следил за дамой, мысль о друге как-то сразу его отрезвила, но, отрезая мяса и пытаясь поймать на вилку кусок жирной сёмги, он чувствовал на себе чей-то взгляд, один раз, другой... Опытный ловелас, он неожиданно вскинул глаза и в упор поймал взгляд Полины. Никто не умеет считать мгновения, но Владимиру показалось, что они очень долго, заметно, подозрительно долго смотрели друг на друга. Что он увидел? Нет, конечно, это ошибка, это он любит принимать на свой счёт, когда девушка одаривает его взглядом. В любом другом месте он бы резюмировал: все, барышня, поплыла, завтра пьём утренний кофе у меня. Но тут! Невеста Артюхи!? Нет, он не мог ошибиться, именно с любовью, с чувством смотрела она на него. Володя налегал на коньяк, нарочито громко жевал закуску, но более не мог дурачиться, взгляды их ещё раз встретились, и Володя прочитал в них все. Вот тогда он резко встал изо стола, помыл руки и подошёл прощаться. Боже, скольких сил ему стоило, взяв её руку, не упасть на колени с одним только словом: я твой.

Ночью спал плохо, встал рано утром, долго стоял под душем, вспоминая вчерашнее. Полину видел вот как сейчас, улыбающуюся, трогательную, и взгляд её помнил. Нет, он не особо романтик, но удивлён, сколько, оказывается, за одно мгновение можно передать одним только взглядом. Она поймала его, он влюблён. Но Артюха! Черт, все насмарку, это невеста друга. Все, надо выбросить её из головы, надо забыть этот взгляд и стереть всю информацию. Где-то теплилась надежда, что все это мираж, он усложняет, и посмотрела Полина просто так, а ему во всяком женском взгляде согласие на любовь чудится.

На работе все из рук валится, читает заключение по обследованию больного, а перед глазами Полина. Он и сам не заметил, как скоро стал про себя её ласково Поличкой называть. Закроет глаза и представляет её за столом, когда она на него смотрела. До того увлечётся, что разулыбается во весь рот, такая радость охватит, только все равно наступает отрезвление: не надо так, не хорошо так с невестой друга. Ну и что из того, что она посмотрела, должен же быть у неё интерес к друзьям будущего мужа? Нельзя из каждого взгляда такие дурные выводы делать. Упрекнёт себя, пристыдит, ан смотришь - опять заулыбался. Хотел позвонить Артёму, спросить, как дела, как Полина после вчерашних забот, но застыдился. Ладно, позже спрошу.

А Артём позвонил сам. Спросил, как жизнь, как чувствует себя после вчерашней вечеринки. И голос вроде нормальный, но с чего это он «как чувствуешь» спрашивает? Ответил, что все нормально, вот, на рабочем месте, здоровье нации спасаем. Артём предложенного шутливого уровня разговора не принял:

- Ты будь в шесть на месте, я подъеду.

- Буду, приезжай.

Артём поставил на стол бутылку коньяка, вынул из портфеля пару лимонов, кивнул: порежь! Сам по-хозяйски достал из шкафа стаканы, налил по полному. Владимир молча за ним наблюдал, видя, что не в себе друг. Взяли по стакану, Артём не стал чокаться, выпил залпом, Владимир тоже не стал задерживать. Зажевали лимоном.

- Артём, что-то случилось? На работе неприятности? Или опять лесбиянки зашевелились?

Артём долго жевал лимонную корку, наконец, вытер руки салфеткой.

- Скажи, Володя, ты мне друг или как?

Владимир покраснел, но резко ответил:

- Ты это приехал узнать?

- И это тоже. Хочешь, я скажу тебе, почему ты так круто уехал вчера? - Артём в упор на него посмотрел. Владимир взгляд выдержал:

- Дела были, вот и уехал.

- Ты только мне не ври, Володя, мне и так тяжело.

- Да что случилось, Артём?

- Конечно, тебе я первому скажу, сегодня от меня ушла Полина. Навсегда.

Владимир искренне ужаснулся:

- Куда ушла? Почему? Артём, все же было нормально!

- Было, Владимир Иванович, пока ты не появился. Ты знаешь, я увлечён психологией с института, Полину за эти два месяца изучил, как пациентку, на пять с плюсом. Конечно, только я отметил, как она прореагировала на твоё появление, ты вообще до неприличия был неучтив при знакомстве. Потом все шло своим чередом, но я нашёл в лице невесты своей бывшей неожиданные перемены. Она явно не владела собой, естественно, я стал искать причину. И очень скоро её нашёл. Можешь поздравить меня, друг мой, со временем я стану неплохим психиатром.

- Поздравляю! - машинально отреагировал Владимир, весь в ожидании своего разоблачения.

- Несколько раз мне удалось засечь её взгляды в твою сторону. Надо отдать тебе должное, если ты тоже это заметил и не реагировал из приличия, но допускаю, что ты их вообще не видел.

- Да, не видел.

- Брат мой, не пытайся выглядеть глупее, чем ты есть на самом деле. Уже через полчаса эта же зараза поразила и тебя. Ты поймал её взгляд, поймал вместе со мной, и не думайте, молодые люди, что вы были вдвоём. Я был третьим в вашей игре глазами, и я читал ровно то, что и ты: она влюблена в тебя, что называется, по уши.

- Это невозможно, Артём, она твоя невеста.

- Володя, нам ли с тобой не знать, как жены делают рога своим законным мужьям?

- Артём, какие уши, какие рога? Ты не должен Полину ни в чем обвинять, ну, посмотрела, и я посмотрел. У тебя очень красивая невеста. Что удивительного, что смотрели?

- А я ни Полину, ни тебя ни в чем не обвиняю. Я просто делаю выводы. Она влюбилась в тебя, ты в неё, такое уже было однажды, мы с Полиной с первого взгляда влюбились друг в друга, как потом выяснилось. Я только не могу тебе сказать, друг мой, как врач, как психолог: это у неё в системе или второй случай станет последним?

- Ты сказал, что она ушла. Куда?

- Я был у неё в общежитии, уговаривал вернуться - Володя, это конец. Она не видит и не слышит меня.

- Что теперь ты намерен делать?

- Я - ничего. А тебя просил бы поехать к ней. Ты знаешь, есть такие натуры, она в глубине души очень порядочный человек, в этой напряжённой обстановке, когда я давлю, когда все вокруг кувырком, а завтра надо будет сообщать родителям, что свадьба отменяется - она может не выдержать. Запиши её телефон, а лучше поезжай сразу. Третий этаж, направо пятая дверь. Да.

- Артём, я действительно ничего не понимаю. Ты её отпускаешь? И мне предлагаешь ехать к ней, к твоей невесте?

- Друг мой, это все слова. А на деле - она тебя любит, ну, бывает такое в жизни. Я уже в прошлом, но переживу, хотя, знаешь, тяжко. А ты поезжай, это может спасти её и ваши чувства, если они настоящие. Если честно, Вовка, я убил бы тебя, только бы её вернуть. Но не ты между нами. Не ты. Её натура, её вольная натура. Я поехал домой, я очень устал, брат.




* * *

Даже сам Артём Антонович не мог определить, что за работы ведутся в клинике, но если бы потребовалось, он назвал бы все это большой уборкой. Во всех помещениях, включая палаты особо сложных больных, вымыли потолки и побелили стены, заново покрасили пола и даже заменили линолеум. Все двери заставил перекрасить в белый цвет к вящему неудовольствию младшего персонала. Вообще коллектив был очень недоволен новым главным. Он в тот же день уволил санитара, которому что-то не понравилось в поведении гуляющего в саду больного, и он сильно ударил того дубинкой. Санитар упирал на то, что проработал в психушке пятнадцать лет и разбирается в больных получше некоторых врачей, а если этих тварей не бить, они на голову сядут.

Тогда Белославцев объявил общее собрание коллектива, по старой практике приурочили его к пересмене, а свободную смену он попросил приехать. В большой комнате, в которой раньше отмечали праздники, собрался суровый и недоброжелательный народ. Главный вошёл вместе с врачами, они уселись в первом ряду. Белославцев своё выступление продумал, более того, они вместе с бухгалтером Верой Семёновной нашли возможность немножко повысить зарплату обслуживающего персонала и медсестёр. Но начал он не с этого.

- Мы с вами работаем на одном из самых сложных объектов здравоохранения, наши больные особые, они беззащитны, они агрессивны, они неопрятны, и все это создаёт очень сложные условия работы всего коллектива, и особенно младшего обслуживающего персонала. Вы все знаете, что я только что уволил санитара за избиение больного. И впредь буду строго наказывать за жестокость, она особенно неуместна в нашей клинике. Мы все делаем, чтобы улучшить условия вашей работы, и вы это видите. Сегодня можно объявить о незначительном повышении зарплаты обслуживающего персонала и медицинских сестёр. А сейчас я хотел бы выслушать от вас, что надо сделать, чтобы работалось полегче, чтобы больным было комфортней. Пожалуйста, прошу вас.

Сразу встала женщина и спросила:

- Вы знаете, что главные у нас больше трёх лет не задерживаются, а то и через год уходят. Тяжело в нашей психушке. Я слышала, что вы в чистом месте работали, нам как, привыкать к вам или не стоит?

Белославцев улыбнулся:

- Я думаю, что нам надо привыкать друг к другу. Да, я был заведующим неврологией в областной больнице, занимаюсь психиатрией, учусь в Петербурге в академии. Будем работать.

И тут пошло. Видимо, с людьми давно никто по-человечески не разговаривал, Артём едва успевал записывать, о чем говорили выступающие. О воровстве продуктов и инвентаря, о торговле дефицитными лекарствами (при этом начмед склонил голову), о постоянных поборах с родственников. Встала пожилая женщина, санитарка женского отделения:

- Вам не скажут, но в больничке есть люди не настолько больные, чтобы нести такую кару. Вы посмотрите бумаги, я точно знаю, тогда ещё в мужском работала, что есть один мужичок, далеко не дурак, а кому-то не угодил, и к нам. Говорят, коммунисты держали супротивников в психушках. За все не скажу, но в то время порядка было больше, и чтобы кто-то за политику - не припомню.

После собрания Белославцев попросил в кабинет старейшего врача клиники Александра Александровича Беспоместного. Пришёл высокий, худой мужчина довольно пожилой, седые длинные волосы зачёсаны назад, лицо сухое и чистое, никаких эмоций.

- Александр Александрович, вы в больнице работаете давно, в кадрах мне сказали, что ваш трудовой стаж самый большой.

Беспоместный кивнул:

- Да, около сорока лет.

- Вы меня, пожалуйста, извините за столь наивные вопросы, я в психиатрии больше теоретик, но хотел спросить о наиболее интересных случаях из вашей практики.

Беспоместный опять кивнул и даже чуть улыбнулся:

- О каком интересе вы говорите? У меня был пациент, который несколько лет твердил, что оставил завещание на меня, на все его имущество. Настолько часто и открыто, что никто ему не верил. Оказалось, правда, после его смерти пришёл нотариус и подтвердил моё право на квартиру, машину, вклады и прочее. Потом стали приходить родственники, по-моему, даже дети.

- И вы все отдали?

Беспоместный кивнул, но ответил отрицательно:

- Не отдал ничего, хотя они стыдили, грозили судом и прочее. Я распорядился все продать и деньги положить на счёт лечебницы.

Артём искренне порадовался:

- Вы проявили настоящее благородство.

Беспоместный кивнул:

- Возможно, но тех денег никто не видел, или их украли там, или уже здесь - я не могу сказать. Смутные были времена.

- Александр Александрович, что вы можете сказать о заявлении нашей сотрудницы, что у нас, как в тюрьме, есть вполне здоровые люди?

Беспоместный едва заметно кивнул:

- Вполне здоровых людей у нас в принципе быть не может. Даже если и попадёт какой-то человек, его в несколько дней можно сделать вполне нашим. Да, некоторое время назад, с полгода, даже меньше, я принимал пациента. По документам он проходил как агрессивный псих, хотя за два часа общения с ним я не нашёл таких признаков. Конечно, возбуждён, через чур эмоционален и крайне негативно настроен против нынешней власти, простите. При нем была большая связка бумаг и книг, я попросил его оставить эти вещи, таков порядок. Он взял с меня слово, что ничего не пропадёт, и он будет иметь доступ к этим бумагам. Потом он сделал заявку на книги, этот перечень поставил меня в тупик, там было с десяток имён великих философов и других учёных, которых я не только не читал, но и слышал только издалека. Заявку эту я передал бывшему главному, теперь пациент терзает меня: где книги?!

- Вы наблюдаете его?

- Да, мы регулярно встречаемся, он помещён в отдельную палату, хотя жёстких мер к нему не применяли, в этом нет необходимости.

Артём удивился:

 - Тогда почему не на общем режиме?

Беспоместных привычно пожал плечами:

- Не могу знать. Вы хотите с ним познакомиться?

Артём подумал, потом спросил:

- А бумаги эти, его записи или что там, они где?

- Я не стал сдавать на хранение, потому что могут просто выбросить. Откровенно: я их не смотрел. Они в шкафу в моем кабинете. Если хотите, принесу прямо сейчас.

Приличная стопка книг и две канцелярские папки, заполненные разрозненными исписанными листами. Белославский взял лежавшую сверху пачку, перехваченную скрепкой, видимо, это материалы по одной теме. Начал читать и увлёкся:



«После сомнений и тягостных раздумий о судьбах моей родины» профессор философии,ученик самого Вердера, последователь Гераклита, оппонент будущего учителя церкви Л. С. Хомякова даёт универсальную формулу переходного периода к гражданскому обществу без революций и потрясений. «Народная жизнь переживает воспитательный период внутреннего хорового развития, разложения и сложения, ей нужны помощники - не вожаки, и лишь только тогда, когда этот период кончится, снова появятся крупные оригинальные личности». (Письма, X, 296). Так писал непрочитанный литературной критикой философ русского масштаба, политолог Иван Сергеевич Тургенев, понимавший служение земле русской, земству, а не позднейшему европейскому образованию, получившему название «государство». Между прочим, так же понимал и Лев Николаевич Толстой.

Понимавший Тургенева отец Павел Флоренский уже из ГУЛАГа писал: «Политика есть специальность столь же недоступная массам, как медицина или математика, и потому столь же опасная в руках невежд, как яд или взрывчатое вещество...»

Правительство должно быть чутко голосу лиц или групп, которые в действительности могут сказать нечто полезное правительству и его СМИ. Сегодня полезное могут сказать Материнский форум, Совет Матерей, Родительский Совет при Министерстве обороны или при любом муниципалитете. Режиссёр В. В. Меньшов предлагает вече...

А. С. Пушкин - образование высшее юридическое. В Московском университете юрфак вначале назывался нравственнополитическим, а потом, по свидетельству И. А. Гончарова, этико-политическим. Именно с этой стороны, как правовед, не взят Пушкин гражданским обществом. Первым на это обратил внимание великий А. Ф. Кони.

Н. В. Гоголь в вопросах русского права не уступал Пушкину, а его разработки третейского суда (Герцен похвалил бы: «Без перьев и протоколов») могли пригодиться федеральной писательской организации в конфузном разделе имущества именно в год 200-летия Николая Васильевича. Создалось впечатление, что писателей обслуживает тот же самый из второго тома «Мёртвых душ» европейский юристконсульт-философ (термин самого Гоголя).

Крупные оригинальные личности в 1921 году разработали шедевр гражданского законодательства - кодекс 1922 года, и были вывезены как неугодные большевикам из России, в том числе И. А. Ильин, позднее писавший: «Мы верим в русский народ не только потому, что он выработал на протяжении веков своё особое русское правосознание (русский предреволюционный суд, труды российского сената, русская юриспруденция, сочетающая в себе христианский дух с утончённым чувством справедливости и неформальным созерцанием права)».

Их кодекс предусматривал частную собственность в промышленности и торговле с наёмными работниками, но, похоже, его не до конца прочитали министры юстиции, члены ВКП(б), а точнее РСДРП образца 1919 года (большевиков - бывших городовых, урядников, лавочников, о чем писал профессор Дукельский вождю пролетариата). Ответ Ильича помещён в сборнике о социалистической законности: «Письмо злое...». Уровень злобы проверьте сами.

И. А. Ильин на 90 страницах объяснил, почему мы верим в Россию (Москва, ЭКСМО, 2007), а кто объяснил Ильина? Мой учитель права академик С. С. Алексеев.

«Сулившие на плакате мужику земли и блаженства - отрезали ей (женщине) и те немногие пути, которые ей открыл капитализм». Г. Адамс, историк науки, внук президента США.

А кто прочитал его (Алексеева) книгу «Правовое государство - судьба России»? Не знаю, может быть, и никто, если самое непорядочное наступление на мои права началось в сфере духовной. Предпоследний пример. Стив Шекман, корифей медицины, ещё в 1994 году разъяснил, что захват эфира рекламистами страшнее приватизации по-советски. Кто прочитал в журнале «Будь здоров!» его статью «Семья. Ящик ТВ в доме» (М 4.1994)? На Декларацию прав человека он не ссылается, но дерзну напомнить, что ООН предоставила мне право наслаждаться (из текста Всеобщей декларации) искусством. Реклама же разрывает цельность композиции фильма (нарушение авторских прав), идею фильма (нарушение прав режиссёра) и моё зрительское право. Я не против рекламы, мы не против рекламы. Собрано 102 подписи уважаемых людей губернии. Пусть рекламируют до или после фильма, но чиновники до сих пор не ответили.

Нужна добрая воля. А справедливая воля - это и есть право. Нужен длительный период объяснения, разъяснения, рассуждений. По мнению Алексеева, понимать право не легче, чем математику и медицину (вспомним мнение отца Павла Флоренского)».



Белославский поймал себя на том, что не только первый раз читает некоторые фамилии, но вообще мало что понял из прочитанного. Он взял папку домой и очень внимательно читал лист за листом, помечая в своей тетради то, что ему непонятно и что надо будет уточнить у автора.



Евродефинация права как возведённой в закон воли господствующего класса (из Коммунистического манифеста) - бесстыдная, наглая и памфлетная насмешка над семьёй, дословно и прямохонъко перекочевала во все большевистские словари, затем, к всестороннему сожалению, и в перестроечные, и в сегодняшний обиход называющих себя русскими. Недоумение вызывает пролетарское замечание, что право определяется материальными условиями жизни. Бред! Не определяется! Не определяется материей!

Право - это нравственная идея (определение Гегеля - Солженицына). Испания отвергла материю римского кодекса Наполеона. Современная Япония взяла элементы духа русского крепостного права. Помещичье-крестьянский крепостной устав предусматривал права и обязанности обеих сторон. Бывший крепостной Михаил Семёнович Щепкин, друг Герцена, писал: «Прежде отец получал от управляющего делами, по назначению бывших господ, хлеб, крупу, дрова, сено и жил в своём доме, а теперь все это будет на моих руках». (Виталий Ивашнёв. «Все, что было лучшего в мыслящей России». (М. «Молодая гвардия», 1990).

А сочетание слов «крепостное право» - это половинчатая, расхожая фраза недоучившихся историков и необольшевиков эпохи Великой перестройки (метафора А. А. Громыко, министра иностранных дел СССР), перенявших эстафету у тех, образца 1919 года. Единственное компетентное мнение о крепостном уставе высказал Архимандрит Константин Зайцев, профессор административного права, профессор государственного права в большом труде «Чудо русской истории» — книге воистину русского масштаба.

А современник и ровесник Пушкина юрист Фридрих Карл фон Савиньи (1779-1861), глава исторической школы права Германии, за много лет до Маркса и Энгельса объяснил, что право не может вводиться в закон или реформироваться законодательством, так какявляется выявлением «духа народа». Морис Ориу, французский государствовед, профессор и почётный декан университета в Тулузе, одним из первых признал в юридической науке «зависимость государства от гражданского общества».

Норберто Боббио, итальянский философ права, то есть, теории справедливости, возлагает на интеллигенцию, как и Тургенев, задачу устранения остроты политической борьбы. Это он определяет, как политику культуры, а не культурную политику.

Жан Жозеф Шарль Луи, ровесник И. А. Гончарова, восприняв идею Фурье, общество будущего предлагал, как и Лью из Г. Морган, без революций, на идеях братства, а не индивидуализма. (Энциклопедия Академии наук СССР).

Английская королева Виктория была заинтересована казачеством как военно-гражданским обществом, не имеющих аналогов в государствах, ханствах и воеводствах в силу гениальной простоты казачьего права: воля - это свобода, свобода - это справедливая воля. Конституция Англии была не нужна, Ганзейскому союзу не нужны были ни конституции, ни чиновники, ни законы. Праздновали церковные дни, соблюдали обычаи и руководствовались прецедентами права нескольких веков. А филиал Ганзы, русскую Мангазею, за несколько десятков лет погубила алчность воевод и «новых русских» купцов.



Далеко за полночь Белославцев закончил чтение бумаг одной папки, чувствуя себя бестолковым учеником перед высоким учителем. Откуда у простого мужика набор этих сведений? Да, они приведены в некую систему, которая понятна, очевидно, только её автору, но, черт побери, Артём тоже немножко изучал философию и историю, не уделяя им особого внимания, но то, что пишет этот человек, интересно, убедительно и заслуживает внимания самых авторитетных специалистов. А он сидит у нас в отдельной палате, лишённый возможности работать, общаться, отстаивать свою правоту. Потом вдруг в Артёме заговорил врач, невропатолог, психиатр. Может быть, в этом и состоит существо его болезни, он берет умные книги, надёргивает из них цитат, а потом соединяет вроде как бы в учение. Кстати, вспомнил Артём, завтра надо направить кого-то в областную библиотеку, сегодня звонили, что по его заявке подборка сформирована, правда, извинились, что не все книги есть, но они могут дать электронную версию.

Утром позвонил на кафедру философии университета, ему пригласили профессора Селиверстова, Артём кратко объяснил суть дела:

- Профессор, нужна оценка специалиста, если это действительно бред, тогда мы начнём лечение, но у меня есть подозрение, что наш пациент не совсем наш.

- А как он к вам попал? По суду? Или есть заключение психиатрической экспертизы? Если так, то мне не стоит терять время, его смотрели и читали, наверное.

Артём пытался выкрутиться из неудобного положения:

- Профессор, я в должности главного врача только месяц, ещё не во всем успел разобраться. Но прошу вас, найдите время, дайте краткое резюме, я сам завезу вам материалы.

Селиверстов нехотя согласился:

- Хорошо, сегодня в четырнадцать в двадцатой аудитории, у меня там семинар.

Белославцев тут же попросил привести к нему Бархатова. Два санитара открыли дверь после стука и разрешения, провели мужчину к стулу и посадили. Бархатов был безразличен. Артём махнул рукой, чтобы санитары вышли.

- Мы на всякий случай за дверью, - пробасил один из них.

- Иван Андреевич, как вы себя чувствуете? - спросил Артём и наблюдал за реакцией. Больной услышал вопрос, первый раз посмотрел в лицо доктора и усмехнулся:

- С каждым днём хуже, ваши гестаповцы колют мне какую-то гадость, от которой ужасно болит голова. Я слабею и теряю память. Ещё на воле я помнил почти всего «Евгения Онегина», а сейчас только отдельные куски. Простите, вы кто?

- Главный врач, я назначен недавно, вот, стараюсь разобраться с каждым пациентом. Как вы сюда попали, Иван Андреевич?

Бархатов потёр виски, выпрямил спину. Он не очень высок и не очень крепок, лицо чуть припухшее, руки дрожат, глаза слезятся.

- У вас есть личное дело, история болезни или что-то в этом роде. Там все сказано.

Артём настаивал:

- Я прошу рассказать, как вы сюда попали.

Бархатов посмотрел ему в глаза и спросил:

- А разве здесь можно рассказывать правду? Меня сейчас же прикуют к постели и через неделю сделают дураком.

- Говорите все, как есть, я гарантирую, что никто вас не будет преследовать.

- Хорошо. Вы сами напросились. Я юрист по образованию, окончил Свердловский институт, учился у великих людей, они сейчас возглавляют Верховный суд, Прокуратуру России. Я горжусь этим, хотя время и обстоятельства меняют и этих людей. Когда в стране сменилась власть, я подумал, что для моих идей наступили самые подходящие времена, но ошибся. Куда бы ни стучался, с кем бы ни беседовал, везде видел интеллектуальную серость и неспособность к переменам. Это касается и общественного устройства, и положения с правом как таковым. Московское философское общество вызвало меня телеграммой, оплатило проезд и даже гонорар за доклад, который я делал полтора часа. Все пожевали губами и сказали, что это очень интересно. Только два человека пригласили к себе на кафедру и беседовали со мной. Они же и предупредили, что мои идеи значительно опережают время. Ну, что я мог им возразить, если я базируюсь на основных положениях древнегреческих и иных философах древности? Понятно, что они имели в виду неготовность, точнее, полное нежелание властей ввести в основу общества и государства право и нравственность. Вы все ещё слушаете меня? Удивительно! Я был приглашён в администрацию Президента, тут мне ничего не оплачивали, даже слушать не стали, едва заговорил, поблагодарили и проводили за ворота. Меня не понимали, не печатали, не слушали, но не грозили тюрьмой - свобода слова! Все было кончено после визита к госпоже Волоканцевой.

- Заместителю губернатора? К ней-то вы зачем пошли?

- В связи с удручающим положением в школе. Все начиналось вполне прилично, и я активно работал со школой, сам написал проект устава, кстати, как и проект устава органа местного самоуправления, я неплохо знал правовые нормы самоорганизации русского общества, особенно в сибирской деревне. Оба мои проекта кастрировали настолько, что я едва их узнавал. Вот тогда и пошёл в атаку. А тут ещё началась агрессия с сексуальным воспитанием и ювенальной юстицией. Вот я и напросился к Анне Ивановне.

- Она вас выслушала?

Бархатов улыбнулся:

- Как только я заговорил о своём видении проблем школы, о необходимости общественного участия в её работе, о материнских комитетах и прочих новациях, она одёрнула меня и сказала, что я мелю чепуху. Мне пришлось привлечь в союзники такие авторитеты, как Плеханов, Розанов, Толстой, а у госпожи Волоканцевой знания и разум не ночевали. Пришлось ей об этом сказать.

- Так, любопытно, и в каких выражениях?

- Да в самых простых, доктор, в самых что ни на есть народных: ты, голубушка, дура беспросветная, и твоё место на ферме, в самой низкой должности - навоз чистить. Конечно, она меня выперла. И вот я тут.

Белославцев был поражён:

- Иван Андреевич, как вы сюда попали? Вас обследовала комиссия? Вам предложили лечение?

Иван Андреевич впервые засмеялся:

- Что вы, голубчик! Приехали ребята на «воронке», привезли в районную больницу, в наручниках в кабинет психиатра. Там девчонка молоденькая, я, конечно, в гневе, протестую, она на подоконник запрыгнула со страху, кричит: «Уведите его, я сейчас направление выпишу!». Вот и вся процедура.

Артём несколько раз прошёлся по кабинету, успокоился, сел на место:

- Иван Андреевич, потерпите немного, я отменю все препараты, которые вам давали, но назначу общеукрепляющие, так что вы не опасайтесь. И надо кушать, будете ходить в столовую. Книги, которые вы заказывали, сегодня я вам передам. И не вступайте ни с кем в разговоры, а тем более в пререкания, нам дополнительные проблемы не нужны.

Бархатов насторожился:

- Получается, доктор, что вы мне поверили? Поверили, что я не шизофреник и не маразматик, как меня тут называют.

Артём кивнул:

- Я прочитал часть ваших работ, признаться, не могу квалифицированно их оценить, но суждения ваши мне показались любопытными. Все, разговор окончен, до встречи.

Он проводил Бархатова до двери, санитары стояли у стенки:

- Проводите в палату, только очень спокойно. Я понятно говорю?

Оба кивнули: понятно, бить не будем.




* * *

Наплакавшись дома после последнего и окончательного разговора с Артёмом, Нина сложила ноги калачиком, укрылась пледом и в полной тишине и темноте гостиной сидела в кресле, боясь пошевелиться. Ей казалось, что стоит только чуть двинуть рукой или ногой - тотчас весь организм вернётся к только что с таким трудом спрятанному переживанию. Нине вдруг показалось, что она вообще никогда себя не жалела, как-то не до сюсюканий было, мама всегда больна, закрывалась в маленькой горенке их деревенского дома, отец был хорошим столяром, мог зарабатывать много, но больше прогуливал с мужиками и женщинами (об этом знала вся деревня), чем домой приносил. Нина училась хорошо, потому её с удовольствием взяли в среднюю школу в соседнем селе, определили в интернат на полное государственное обеспечение - тогдашний райком распорядился. В комнате четыре девчонки, две десятиклассницы продвинутые на уроки смотрели как на наказание, любили музыку, танцы, приводили парней. Две другие, Нина и Люся Попова, шумных кампаний сторонились, стеснялись из-за своей бедности, фирменных вещей у них вообще не было, есть юбка с кофтой да сарафан, и то хорошо. Как-то зимой, когда весёлые подружки уехали с парнями в райцентр на дискотеку, а в интернате батареи едва грели, Люся позвала Нину к себе в постель, вдвоём теплей будет. Сначала они жались друг к другу из желания согреться, потом обе поняли, что это так приятно, обе смущались, но продолжали обниматься и подолгу замирать в объятиях, переживая до се незнакомые ощущения. Потом Люся спросила:

- Нина, тебе приятно со мной обниматься? Скажи, приятно?

- Да, сладко, - она стыдливо спрятала лицо.

- Снимай халат, я тоже скину, и лифчики, и плавки. Если те придут, мы спим, и все тут. Расстегни мне кнопочки.

Нина с грустной улыбкой вспоминала ту первую сексуальную ночь с подружкой, когда обе они, ничего не зная и ничего не умея, природными позывами находили на нетронутом своём тельце с ума сводящие места, и до смеха, до слез счастья изводили друг друга.

Через год Люся бросила школу и вышла замуж, Нина осталась одна, ни с кем не дружила, уже к концу первой четверти имела все пятерки по основным предметам. Однажды на встречу с выпускниками пригласили настоящих врачей из райцентра, приехали трое, но Нина глаз не сводила с молодой и очень красивой женщины. Она рассказывала о работе родильного дома, о здоровье девушек и женщин, строго поставила на место хихикнувшего придурка, а потом говорила отдельно с Ниной.

- Да, я очень хочу стать врачом, но, понимаете, у меня поддержки нет, материальной, проще сказать, родители ничем не смогут помочь.

- Нина, если вы очень хотите, я поговорю с главным, дадим вам направление, вас примут, будет общежитие и стипендия. Я ведь так же училась, со второго курса пошла работать в отделение, сначала санитаркой, потом медсестрой. Это же и практика большая. Когда назначили заведующей роддомом, я уже знала, что и к чему. Так что учитесь, сдавайте экзамены, а к нам наведывайтесь. Я обещаю поддержку.

И она действительно все сделала, как обещала, маленькая красивая женщина Галина Ивановна Шемелова. Нина была уже на четвёртом курсе, когда увидела в газете сообщение о неожиданной смерти дорогого ей человека.

В институте Нина расцвела, превратилась в красавицу, тело наполнилось женственностью, роскошные волосы придавали особый шарм, парни липли к ней, но так ни с чем и отлетали, потому что практичная Нина выбирала ухажеров из преподавателей или аспирантов, любила рестораны и кафе, её возили на выставки и премьеры. Раза два, как сама говорила, чуть не вышла замуж, но обещавшие свадьбу молодые люди после месяца совместной жизни вдруг становились чужими, пытались хитрить, а Нина видела их насквозь, и уходила, громко стукнув дверью, опять в общагу со своим драным чемоданом. Вот тут и подвернулся ей курсант Соколов, без пяти минут лейтенант. Нина прикинула: будет преподавателем в училище, как он говорит, дадут жилплощадь, это уже не общага, зарплата будет - можно дома готовить и кушать, от студенческих обедов у неё начался гастрит. Соколов, конечно, не фонтан, но надёжный. Тут, правда, краса и гордость института Белославский выгнал его со студенческого вечера, Нина так и обомлела: неужели Артюша глаз на неё положил? Оказывается, ничего он не положил, просто похулиганил, а к ней даже не подошёл. Нет, подходил на каком-то большом вечере в санатории, пригласил на танец, потом увёл за колонну, несколько раз дежурно поцеловал, извинился и ушёл.

Опять к тому, чем только что закончила, хоть снова плачь. Нет, надо все менять. Во-первых, закончить отношения с мамулей, сделать это надо как-то деликатно, чтобы не обидеть. Может, подыскать ей партнёршу из молодых, вон сколько студенток болтается без дела... Да, только этого не хватало, податься в сутенерши. Но заканчивать надо. Чтобы не терять время, Нина дотянулась до ноутбука, и уже через пять минут выписала координаты нескольких психологов, анонимно занимающихся этой проблемой. Решила: завтра переговорю со всеми, на ком-то остановлюсь и еду немедленно.

О цели её поездки не знал никто, распоряжение на командировку в Питер Волоканцева подписала сразу, даже не спросив о цели. Ещё через два дня Нина сидела на приёме у профессора Гурия Арнольдовича Иванова и подробно, по его просьбе, рассказывала всю свою историю.

- Могу я поинтересоваться, чем вызвано ваше желание освободиться от этой напасти?

- Я хочу нормальную семью, нормального мужа, детей, наконец. И это желание все сильнее. Правда, мужчина, которого я бы хотела видеть рядом со мной, любит другую, и уже, наверное, женился, пока я здесь.

- Вы только не переживайте, ваш мужчина от вас никуда не уйдёт. Я не стану вам объяснять весь процесс лечения, это не имеет смысла, но смею надеяться, что мы избавимся от этой химеры. Вы, к счастью, не весьма зависимы, ведь так? Скорее, это было развлечением и вошло в привычку. А потом вас кто-то, кто сильнее вас, убедил, что ничего другого быть не может. Простите, когда у вас был последний контакт с мужчиной?

- Месяца два назад, даже больше.

- И кто он? Я имею в виду, это случайный мужчина или...

- Или, профессор, это и был тот самый, кого я люблю, это уж точно.

- Да, барышня, это и называется жизнь. Но надо надеяться на лучшее, вы так молоды, так красивы! Вы ещё встретите много мужчин, и они будут штабелями складываться у ваших ног.

- Спасибо, профессор. Когда мы начнём?

- А мы уже начали прямо сейчас. Посидите, я распоряжусь.

Профессор вышел. Нина осмотрела кабинет, огромный стол, заваленный журналами, газетами на иностранных языках, несколько писем вразброс с пришпиленными к ним конвертами. Что показалось ей интересным, что толкнуло именно к этому письму? Глянула на конверт: Белославский! «Дорогой Гурий Арнольдович! Докладываю Вам, что работа моя по систематизации научных наблюдений и выводов идёт весьма успешно, и уверен, что будет ещё плодотворней, и не только потому, что получил уникальную возможность для исследований на новой работе, но и потому, что планы мои в личной жизни разрушились до основания, свадьбы не будет, как и жены, как и семьи. Я совершенно одинок и могу полностью отдаться работе».

У неё закружилась голова, она едва сумела взять себя в руки, когда вошёл профессор.

- Ну-с, барышня, прошу пройти, девушки вас встретят. Сначала душ, потом все остальное.

После шестичасового пребывания в клинике профессора Иванова, после иголок, душеспасительной беседы и продолжительного сна, во время которого, оказывается, профессор находился рядом и «колдовал», как скажут потом ассистенты, первым порывом Нины было немедленно позвонить Артёму. Потом она резко осадила себя: едва ли он в духе, едва ли ему понравится, что в первые же дни после трагедии с Полиной она напомнила о себе неуместным звонком. Чуть позже она поняла, как глупо бы выглядела в глазах Артёма, позвони она именно сейчас. А вдруг он, к тому же, знает, что она в командировке? Нет, она будет молчать до самого приезда, а уж там найдёт повод встретиться и поговорить.

Профессор после первых семи ежедневных лечебных процедур, включая более всего беспокоивший Нину гипноз, похвалил её и поинтересовался, почему она так напряжена перед гипнозом. Как ему сказать, что она боится рассказать о себе все, хотя лечение анонимное, и никаких анкетных данных при оформлении не спрашивали. Хорошо бы она выглядела, если бы персонал узнал, что это директор департамента здравоохранения одной из сибирских областей. Иванов словно читал её мысли:

- Простите, барышня, анонимность предполагает не только сокрытие ваших анкетных данных, но и сохранение секретности в том случае, если мы случайно что-либо узнаем, хотя, уверяю вас, под гипнозом я работаю только с недугом, и ничего лишнего.

Через две недели профессор посадил Нину напротив себя, внимательно посмотрел в глаза и сказал:

- Мы закончили курс лечения, в эффективности которого я не сомневаюсь. Натура вы твёрдая, это хороший помощник. Если возможно, постарайтесь пока вообще избегать контактов с бывшими партнёрами, даже на бытовом уровне.

- У меня сложнее положение, моя партнёрша - непосредственная моя начальница, очень влиятельный человек в области, тут волей-неволей придётся общаться.

- Понимаю. Старайтесь не провоцировать её, уходите от конкретных вопросов, пока, наконец, не появится возможность все ей объяснить. Поверьте, я бы очень не хотел, чтобы наши труды оказались напрасными.

- Спасибо, профессор. Передайте мою благодарность всему персоналу. У меня есть ваши координаты, я буду информировать вас, это можно?

- Это приветствуется. Ждём только позитивной информации. Всех вам благ!

Проводив Нину, профессор долго размышлял, а потом пригласил своих коллег:

- Друзья мои, я только что проводил после лечения одну из тех дам, которые так жестоко изнасиловали нашего, надеюсь, ученика господина Белославцева.

Шпильман и Гольдский смотрели на товарища с недоверием:

- Гурий Арнольдович, ваши способности в гипнозе поистине бесконечны, но откуда эта информация?

Иванов засмеялся:

- Гипноз тут вовсе не играл никакой роли, самой пустяшной. Просто пациентка в последней беседе проговорилась, что ей будет трудно избежать контакта со своей бывшей партнёршей, потому что она её непосредственная начальница и очень высокого уровня. Я вспомнил письмо Белославцева, и все сошлось. Но, господа, все это есть строгая врачебная тайна.

На том и разошлись.




* * *

Профессор Селиверстов разложил на столе бумаги Бархатова и осторожно спросил, может ли он лично пообщаться с автором. То, что учёный назвал его пациента автором, сразу успокоило Артёма: значит, не ошибся, этот человек не настолько болен, чтобы отбывать срок в психиатрической лечебнице.

- Видите ли, уважаемый...

- Артём Антонович.

- Да. Так вот, ваш пациент, безусловно, болен, как и все философы, да и вообще настоящие учёные. Он болен познанием. Юрист по образованию, в какой-то момент более глубокое изучение права привело его к философии. Наша наука не имеет границ, среди нас намешано всех и всякого, но ваш Бархатов - интересная личность. По этим запискам я могу судить о глубине проникновения в нашу науку, его информированность, раньше мы называли это начитанностью, меня поразила. Он рассуждает о мало кому известных Гераклите Эфесском, философ жил две с половиной тысячи лет назад, о последователе Сократа Антисфене, того же времени учёном, его трактовка Римского кодекса Наполеона, Ганзейского союза и его Любекского права не бесспорны, но любопытны. Я уж не говорю о моих любимых Гердере и Лессинге, заложивших основы философского понимания искусства.

- Профессор, простите, но ведь в современном информационном пространстве можно надёргать имён и теорий и сделать вид, что ты к ним приобщён.

Селиверстов засмеялся:

- Вы, сами того не подозревая, указали на самую больную точку нашего времени. Все так и есть. И многие, очень многие этим пользуются. Если я, готовя докторскую диссертацию, пополнил свою библиотеку почти двумя сотнями книг академического издания, да столько же, если не больше, законспектировал в различных библиотеках, то сегодня, да, нет нужды глубоко рыть. Я на днях завернул диссертацию одному аспиранту, она перенасыщена информацией, но вся информация вторична, я не увидел ни одной собственной мысли автора. А он метит в учёные, будет потом мозги засорять студентам. Ладно, если просто в визитке напишет, что кандидат... Это очень опасно. Что же касается нашего Бархатова, я бы не сказал, что его знания строго систематизированы, да и как может быть иначе, если он самоучка? Но выводы, привязка к сегодняшнему дню заслуживают особого интереса. И возвращаюсь, с чего начал: я могу с ним пообщаться?

- Конечно, профессор, это и в наших интересах, но только чуть позже. Мы сейчас проводим курс реабилитации, видите ли, его успели немного подпортить, так что дайте нам чуть времени.

- Да, я забыл о самом важном: как он у вас оказался? Он что-то натворил противоправного? Да нет, тогда бы просто уголовка. Неужто лез кому-то назло в проблемы сегодняшнего дня со своим идеализированным представлением о мироустройстве?

Белославцев кивнул:

- Вы, кажется, совершенно правы. Бархатов очень активно продвигал свои идеи в жизнь. Он искренне поверил сначала в благие цели перестройки, потом ухватился за демократов, приняв их за поборников права и свободы. И вот результат.

- Вы как-то проговорились, что недавно работаете в этой больнице. А он тут полгода. Как же вы на него вышли?

- Случайно. На собрании коллектива встала простая санитарка и заявила, что есть среди больных люди, которых специально прячут от общества. Ну, а дальше уже своё расследование.

- По нему есть решение суда? Я так понимаю, что только через суд можно направить человека на принудительное лечение?

- Все оформлено лучшим образом, я даже среди подписавших экспертов нашёл знакомую фамилию.

- Но можно надеяться, что Бархатов выйдет на свободу?

- Профессор, у нас все-таки не тюрьма. Подготовим все материалы, соберём экспертную комиссию. Кстати, попрошу вас найти время и оформить ваше мнение на бумаге. Думаю, это будет авторитетный документ.

- Конечно, доктор, я все сделаю наилучшим образом.

- А по возможной встрече с Бархатовым я вам сообщу.

Проводив профессора, Артём достал бумаги своего пациента. Разговор с Селиверстовым ни в чем не убедил врача, кроме того, что он имеет дело с весьма одарённым человеком. Вот и профессор согласен, что все настоящие учёные чуть-чуть ненормальные. Конечно, можно сделать все, чтобы выписать Бархатова из больницы, но где гарантия, что он не будет продолжать атаковать различные властные структуры, навлекая на себя гнев чиновников, и не окажется ли потом так далеко, что доброхоты вроде Белославцева и знать ничего не будут?

Артём прочитал за это время все, что связано с предполагаемым диагнозом Бархатова, не нашёл ничего, что могло свидетельствовать в пользу его изоляции от общества. В дополнение ко всему снял копии с объёмного архива и отправил в Питер своим профессорам, от которых ещё не получил ответа. Проводить экспертизу с предложением больного к выписке без основательной аргументации он опасался. А тут ещё выяснилось, что Беспоместный регулярно информирует Волоканцеву и о Бархатове, и, естественно, о Белославцеве. Эту проблему он решил просто. Дождался доктора в коридоре, отозвал в сторонку, грубо взял за воротник несвежего халата и сказал прямо в лицо:

- Ещё раз узнаю, что стучишь на меня и на Бархатова наверх - поверь моему слову, а я ему хозяин: подведу под монастырь, сам будешь молить об увольнении.

Беспоместный побледнел и вспотел:

- Артём Антонович, но она обязывает, как мне быть?

- Говори, что больной болеет, а главный усиленно руководит. И ничего лишнего, я проверю.

Беспоместный с перепугу хотел спросить, как он может проверить мобильный звонок первому заместителю губернатора, но вовремя одумался.

Оставшись вечером в кабинете, Артём достал Бархатовский архив, быстро пробежал глазами несколько страниц, разрозненные тексты, похоже на записки, сделанные в разное время на разные темы, которые в тот момент волновали автора.



«История ничему не учит? Не научит, если она ещё не написана. Карамзин и Ключевский писали историю государства российского, а историю гражданского общества писал заезжий варяг, сидя под развесистой клюквой. Варяг повлиял на Петра Третьего, преклоняющегося перед Пруссией. Гневные подробности об этому М. В. Ломоносова. Пётр Третий повлиял на своё окружение. У окружения государства (свита государя - она - термин Н. М. Карамзина) появились переимщики, подражатели и персоны, описанные И. А. Крыловым, и к 1812 году Анатоль Куракин знал русских слов меньше, чем Эллочка-Людоедка в начале строительства коммунизма. А так называемая интеллигенция (рабочий термин Шиллинга) стала знаком принадлежности к какой-то мнимой касте, прослойке, объединённой беспочвенностью своих идей, которая, объединившись с братками с бронепоезда и большевиками образца 1919 года, станет образованщиной (метафора А. И. Солженицына), до сих пор предающей идею гражданского общества. Я не историк права, но пусть они скажут или ответят. Во время монгольского ига чья казна обогатилась больше, великокняжеская илимздаимных друзей наших володетелей? Я тоже не знал, но им кто не даёт читать Николая Михайловича?



«В конце беседы, когда правовед заговорил о необходимости изменений и дополнений уставов местного самоуправления и уставов школ, в ответ услышал: «Волоканцева не позволит!». Лаврова, Бакунина, подстрекателя Ткачёва, анархиста Кропоткина знаю, а Волоканцеву нет, потому опешил.

Примечание юриста: когда совет родителей, матерей изменяют и дополняют уставы школ, Волоканцева и ея слуги, лакеи и пр., и пр. записывают, литературно обрабатывают все предложения, затем - самое трудное-оформление лучших мыслей в кратком изложении. И все! Но Волоканцевы не пишут уставы!!!

Вот чем народоправство отличается от демократии (по Периклу)».



«На следующий день в седьмой раз правовед заговорил со священником о том, что прихожане и все гражданское общество имеют право, но услышал, что церковь отделена от государства. Сегодня он хочет повторить: гражданское общество, куда государство не входит, а входит приход, имеет право требовать от администрации района за счёт сокращения бесполезных должностей ввести должность помощника священника по работе с гражданами с приличным окладом жалования. Так говорил Перикл (не по администрации, понятно), так спустя 2500 лет писал профессор Алексеев на стр. 172 «Правового государства». Так семнадцать раз Бархатов повторял редакторам. «Вера косвенным, но решительным образом влияет на законодательство» - Ю. Ф. Самарин, православный философ, которого еврофилы обзывают славянофилом.

Поучительный пример: после многолетних проволочек протоиерей академики. С. Кочетов категорически воспротивился изданию словаря Даля, и только в 1863 году государь император Всея Руси Александр расходы по печати взял на себя, да ещё орденскую ленту пожаловал В. И. Далю».



Телефонный звонок заставил вздрогнуть: кто может знать, что он в кабинете? Поднял трубку, Зоя, девушка из приёмной, извинилась и сказала, что положила в папку пакет из Питера и забыла доложить.

- Простите, Артём Антонович, я знаю, что вы допоздна работаете, сейчас подумала, вдруг важный пакет, поэтому беспокою. Извините меня.

- Спасибо, Зоя.

В пакете копии бумаг Бархатова с пометками тремя разными карандашами, видимо, все трое учёных заинтересовались запросом Белославцева. А вот и письмо:



«Уважаемый Артём Антонович!

Мы со вниманием отнеслись к Вашей просьбе познакомиться с бумагами Вашего пациента, и каждый из нас все внимательно прочёл и сделал соответствующие выводы. Во-первых, мы не нашли в записках ничего криминального, кроме такого пустяка, что он привлекает чуть ли не все мировые авторитеты всех времён и народов, чтобы сказать нынешней власти, точнее - чиновникам, что они подменили собою все: государство, гражданское общество, право как инструмент саморегуляции отношения общества и государства. И что? Разве об этом никто не знает? Разве маломальски думающие люди не твердят об этом? Конечно, появление столь эрудированного (это вне сомнения) человека за Московской кольцевой дорогой само по себе есть опасность, потому что такие люди, думающие и говорящие громко о своих научных выводах, могут возникать и далее во глубине России, что само по себе для чиновников опасно. Во-вторых, нас, безусловно, заинтересовал сей провинциал, неизвестно, каким образом добывающий столь редкие книги, цитаты из которых он приводит и на авторов которых многократно ссылается. Вы назвали его полное имя, Бархатов Иван Андреевич, конечно, русский человек, и это прекрасно, потому что ставит крест на грубых и хамских выкриках неких русофобов, что русская нация кончилась вместе с победой большевиков. Нам бы очень хотелось поближе познакомиться с этим уникальным человеком, одолевшим высоты философии, права и литературы, находясь практически в глуши, и все это самостоятельно, без элементарного научного руководства. В-третьих, уважаемый Артём Антонович, и это грустно, в познаниях Вашего клиента нет системы, следовательно, не всегда присутствует логика. Вы, безусловно, и сами это заметили. Принимая во внимание повышенную его гражданскую позицию, пограничную с агрессивной, которая и привела его в Вашу клинику, можно предположить, что в его психике есть некоторые отклонения, которые Вам предстоит определить и пролечить.

Более всего мы обеспокоены Вашими проблемами. Не смеем касаться вопросов личной жизни, очень надеемся, что в середине зимы вы найдёте возможность приехать в академию. Впрочем, в ноябре Рафаил Самуилович Гольдский летит в Ваш город на три дня прочитать несколько лекций для студентов последних курсов. Вечера он обещает посвятить Вам, так что используйте эту возможность на все сто процентов, как любили говорить при социализме.

Желаем Вам, дорогой Артём Антонович, успешной работы и личного скорейшего обустройства.

PS. Мы долго совещались, прежде чем большинством голосов приняли это решение проинформировать Вас о том, что одна из дам, участвовавших в экзекуциях над Вами, совсем недавно была анонимно на лечении у профессора Иванова. Кажется, все прошло успешно, Гурий Арнольдович заглушил порочную страсть, чем она очень осталась довольна. На профессора Иванова она произвела очень хорошее впечатление: умная, очень красивая, с развитой фигурой, что еврей не мог не отметить. Мы нарушаем служебную этику и Вам сообщаем об этом только потому, чтобы Вы были готовы к каким-то, возможно, новым поворотам судьбы.

С пожеланиями всего доброго профессора Шпильман, Гольдский, Иванов».



Артём почувствовал, как колотится сердце. Нина была в Питере, потому никакой реакции на последние события, а уж она непременно отомстила бы за свой женский промах, когда объяснилась в любви человеку, который уже привёл в дом невесту. Как теперь она будет работать, если произойдёт разрыв с Анной Иоановной? Как ему вести себя с ней, ведь встречаться придётся? Артём потёр виски: стучит, надо отдыхать, похоже, завтра будут новые сюрпризы.




* * *

Знала ли эта молоденькая деревенская девчонка, что счастье и страдания рядом ходят? Хотя откуда она могла об этом знать? Мама на такие темы с нею не говорила, все считала, что мала ещё девочка, успеет научить девичьим премудростям. Не успела. Пока время выжидала, дочка замуж собралась, в один день, за незнакомого человека. Уехала, несколько раз на день звонила, все радовалась, хвалилась женихом своим обходительным и ласковым, и только раз мать спросила, вместе ли спят, в одной постели, коли уж третью неделю в одном доме. Дочь засмеялась над заботливой мамой, успокоила, что Артюша отложил начало семейной жизни до свадьбы. Господи, что теперь говорить родителям своим? Что ушла от жениха в общежитие, потому что полюбила друга его лучшего, Володю? Для мамы это такой удар будет, а отец — отец и приехать может разбираться. После разговора с Артёмом Полина дала волю слезам, и не богатого и успешного жениха оплакивала, не дом уютный и удобный, не машину шикарную, которую он обещал подарить ей на свадьбу. Ей до горючих слез жалко было ту маленькую птичку-любовь, которая запорхнула в её сердце нечаянно, и так же вдруг покинула его. Ещё теплится место, где она обитала, и сердце ищет и ждёт, когда совпадут их биения, но не совпадут, не дождётся.

Девчонки её иначе как дурочкой не зовут, такого жениха не просто упустила - сама руки раскрыла, сама жестокое слово сказала, обидела, оскорбила такого милого человека, которого только вчера считала лучшим. И что теперь? Володя позвонил, она вышла во двор, урёванная, припухшая, некрасивая. Смотрела на него через не скатившуюся ещё слезу, а он поникший, потерянный, за руку взял, а обнять боится. А ей сейчас крепкие объятия нужны, сильные, чтобы поняла, что есть у неё защита, есть мужчина, который не отпустит, не потеряет.

- Ты у Артёма был? - спросила она.

- Был.

- Это он тебе мой телефон дал?

- Он.

- Володя, вы же друзья были, а теперь как?

- Мы говорили об этом, Поля, ты не беспокойся. На тебя он не обижается, сказал, что так бывает.

- Нет, Володя, меня он никогда не простит.

- Поля, надо тебе уйти из общаги, я боюсь говорить, но у меня хорошая квартира, одна комната будет твоей. Полюшка, родная, я прошу тебя стать моей женой. Я люблю тебя. Очень люблю.

Полина склонила голову ему на плечо.

- Я тоже тебя люблю, Володя. Ещё несколько дней назад совсем не знала, а теперь люблю без ума. Увези меня, Володя, я хочу быть рядом с тобой. Подожди, я соберу вещи.

Только ушла Полина, позвонил Артём:

- Ты где, Володя?

- У общежития, Полину жду.

- Все нормально? Говори.

- Не знаю, как сказать, Артём, Поля согласилась переехать ко мне. Ушла вещи собирать.

- Правильное решение. Ты со свадьбой не тяни и с друзьями на всякий случай не знакомь. Ладно, над собой издеваюсь, не над тобой. Да, завтра надо заехать ко мне, ясно, что Полина не пойдёт, сами будем управляться. Она ничего не взяла из вещей, которые мы ей покупали. Заберёшь. Не думаю, что они могут подойти моей возможной жене. И ещё. Я не могу найти телефон нашего адвоката Чубарова. Игорь его зовут, так ведь? Найди телефон и сбрось мне.

- Артём, что случилось, почему адвокат? Опять жмут?

- Нет, теперь мы жать будем. При встрече объясню. Полине не говори, что я звонил.

- Ты вообще с ней больше не хочешь говорить?

- О чем, Володя? Ладно, что мстить не буду, но не прощу никогда.

- Артём!

- Все, Володя, мне бы с тобой дружбу сохранить, а её никогда не прощу. Можешь так ей и сказать. Бывай!

Пришла Полина с пакетом, заметила, что Володя чем-то огорчён:

- Кто тебя обидел, пока меня не было?

- Пустяки. Пара неприятных пустяков!

Вместе прибирали изрядно запущенную холостяцкую квартиру, потом ужинали холодным мясом с горячим чаем, Полина вышла из ванной в своём простеньком халате, подошла к Владимиру.

- Ты хочешь, чтобы я ушла в ту комнату?

- Не знаю. А ты?

Она обвила его шею ещё горячими после душа руками, целовала щеки, нос, губы, пока он не поднял её на руки и унёс в спальню...

Белославцев тем временем внимательно читал материалы Бархатова. Вчера он выписал все имена собственные из его текстов, их оказалось около сотни, поочерёдно забил их в поисковик Интернета и был очень удивлён, даже обрадован, потому что все оказались реальными, и произведения, на которые ссылается Бархатов, тоже подтвердились. Артёму даже неловко стало, что не доверяет человеку, а он того не заслужил.



«Вернёмся, однако, в Мангазею. Главным предметом экспорта Ганзы было Любекское право - основа гражданского общества и личных свобод и моральных обязанностей человека - солидный укор государям всех времён и народов.

Торговая этика, чувство собственного достоинства, право, запрещавшее выставлять богатство напоказ, укоризна тем, кто пил «ерша», обжирался, прыгал с бочки на бочку, пил лишнего и держал пари или хвастался - современный синдром Ноздрева.

Этика и никаких этатики, декретики и указов государства.

Ровесница Ганзы - Святая Русь - семь веков обходилась без полиции, военкоматов и дверных замков, жители, уходя из дома, закрывали его на прутик от голика. Голик - веник, бывший в употреблении, простонародно веник б/у, а в прогрессивном понимании - аббревиатура б/у. Читателям, а особенно нанимателям, это пригодится для осознания того, на каком языке они выражаются. Например, МБР - необходимое сочетание для эконометристов: международный банк реконструкции, чего - не помню, но звучит. А есть ещё межконтинентальная ракета - тоже МБР, это штуковина для уничтожения не только экономики, но и людей, и не только комбатантов, но и детей, стариков, матерей. Но и не в этом главное, как писал бы Николай Васильевич. А главное дело вот в чем: обе аббревиатуры придумал один и тот же человек, и не откуда-нибудь, а из Нового Света, из страны, куда предки нового человека и клиенты Индийской компании - воры, убийцы и «девушки с ричских окраин» (подробнее у В. Казаринова и тов. Аникина в его книге «Юность науки»), оттеснили законных владельцев земли, подрались между собой военным способом, а когда родилась моя мама Анна Сергеевна, они вышли на мировую арену. Всего один век, двадцатый... Для истории это без году неделя, как говорили у нас в деревне. И хорошо ещё, что воровка Кармен туда не поехала. Подробности у Проспера Мериме. А вот сынок Европы, подозрительно похожий на нашего Мокия Кифовича - всего 58 строк в конце поэмы, крохотный дивертисмент, без которого компатриотам невозможно понимание идеи «Мёртвых душ» - он поехал.

Без году неделя, а вот уже и не волдыри вскакивают на чужом носу, и не дворовые и не сенные девки, и не дворовые собаки его боятся, а целые страны и континенты после ихнего heil-a аплодируют ему. Подробности у Генри Адамса, живого свидетеля начала гендерной катастрофы, не прочитанного академиками от педагогии (термин Толстого - Ушинского), педологии (термин Блонского, Бехтерева и Басова), педагогики (термин Макаренко - Сухомлинского), социологики (термин Залкинда), и все же уступавшего по образованию русской матери государственного преступника, которого почему-то звали-величали точно также, как Павлика Чичикова.



Белославского сбили с толку обилие имён, а также некая за- шифрованность информации. Зачем Бархатову прятать смысл за витиеватыми выражениями, если он пишет для себя?



«Слово-ключ ко всему (интегральная формула Сергея Апполинарьевича Герасимова, коммуниста, не большевика, актёра, кинорежиссёра, Героя Социалистического Труда, тремя словами-талант Божьей милостью). Слово вначале было от Бога В середине - от человека: «Словаубивают душу» - сказал Генрих Бёлль. Не помню, может быть, до того, как приютил Солженицына, а может в беседах с ним. А матерное слово сегодня уже не только ключ, но и инструмент душевного убийства детей на первом вздохе души детёныша человека, но и пространство духовной погибели.

Анализ поразительно похожих духовных ценностей австралийских аборигенов, африканских пигмеев, индейцев Амазонии, ацтеков, исламских, северных и южно-азиатских этносов по обычному праву воспитания детей (семнадцать-двадцать правил), ещё не сделан. Некому, наверное, не знаю...

... к тому же

«Дакоты никогда не лгут, ты это знаешь, мальчик». (Доктор философских наук Лизелотта Вельскопф-Генрих, дочь юриста).

1.  Наука начинается там, где начинается измерение. (Академик Менделеев Д. И.)

2.  В естественных науках столько истины, сколько в них математики. (И. Кант).

3.  В общественных науках истины столько, сколько в них юриспруденции. (Г. Коген, профессор философии, автор «Теории опыта Канта» (1871).

4.  В юриспруденции истины столько, сколько в ней справедливости, т.е., предметно осознанного неравенства. (И. Ильин).

5.  Но что такое государство без справедливости? Банда разбойников. (Августин Блаженный, VвекХР эры).

6.  Государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных. (Антисфен, IV век до ХР эры)».

Снова любопытные рассуждения о государственности и воспитании детей. Почему эта тема так его беспокоит? Ведь он так и не нашёл поддержки в государственных структурах? И вот новый поворот:



«В начале перестройки в журнал для детей академиков пришло письмо советской матери М. Белкиной из Перми. Она пишет: «В. В. Свешников отказывается признать нравственно чистыми женщин, приносящих голодным детям с колхозного поля ведёрко картофеля, и считает возможным рассуждать по этому поводу о безотносительности принципа «неукради». Боже мой! Кто у кого крадёт? Колхозная земля, как известно, не государственная, а коллективная собственность, в том числе и тех женщин, что днём сажают картошку, а ночью, дабы не досталось безжалостному грабителю-государству... и можно было накормить детей своих хлебом, добытым в поте лица».

Но что такое материнский труд? Это понимал один настоящий русский - Василий Макарович Шукшин, любя родную маму Марию Сергеевну, всех Матерей России, и знал отношение к ним родного государства...».



«Временных, а значит, неточных эпитетов государству придумывалось множество: тоталитарное, демократическое, охлократия, аристократия, административно-командное и т. п. Однако лишь в самом конце XX века героиня Виктории Токаревой произнесла, наконец-то, точно характеризующую его фразу: «Нашему государству никогда не бывает стыдно». Эту мысль, достойную Дюма Третьего, ранее высказывали Гёте и Шиллер, обратив внимание на то, что у государства нет такого органа, чтобы осознавать стыд.

Однако до сих пор творится ещё большая путаница от непонимания самого предмета, т. е., идеи государства. Н. М. Карамзин считал государством окружение государя, его свиту, и был прав. Людовик французский говорил ещё короче: «государство - это я!», и юридически был прав, как монарх. Мой коллега правовед и кади, североафриканский мыслитель Валит-дин Абд-ар-Рахман ион Хальдун, которого почему-то называют восточным Марксом, о государстве никогда не говорил оно. Государство он называл они. Может быть, мы здесь найдём ключевое слово для понимания?

И ни «кто виноват и что делать?», а думать надо начинать.

Историк философии Игнатенко А. А. на нескольких страницах доступно объясняет самую очевидную истину, запутанную ими, чиновниками, нашими, родными, которых кормили мы и теперь кормят наши доверчивые дети и внуки.

Ибн Хальдун не разрывал слова власть-владение, арабское слово «мульк», а чтобы найти связь арабского и славянского права, давайте вспомним слово «волость» - володение. а знаете ли вы, что такое область? Объяснительный словарь церковнославянских слов, издание двенадцатое, Москва, 1909 год, на странице 35 отвечает: власть, дело власти - обеспечить право».



Вот он снова возвращается к материнскому праву, выделяя его из как самостоятельную часть права вообще. Но странные суждения:



«Что такое материнское право, не знает даже Павел Алексеевич Астахов —юрист, талант, глубоко понимающий юриспруденцию запада, формы этатики и Франции, финансовые права североамериканских матерей-одиночек, но не умеющий посчитать оплату материнского Труда - призвания в Божеском природном и человеческом праве. Почему? Да это ещё «не проходят» ни в Итонах, ни в Окфордах. Там все ещё талдычат о разделении властей, там не читали Фридриха Энгельса «Об авторитете», и не видят связи его работы с гибелью «Титаника», где капитанской власти-то как раз и не было. Толковый радист, выполняя волю индивида, представителя консулатов, а может быть, приматов первоначального накопления капитала - не знаю, но отстукал по Морзе о том, что в понедельник в одиннадцать часов надо быть готовыми к получению очередной порции коммерческого счастья. И когда до гибели корабля останутся десятки минут, капитан, наконец, проявит свою волю подать сигнал SOS - сольвате оптимум спирито - но уже поздно. Окончание знают все. Но лишь единицы видят связь глобального «Титаника» с пароходом и здоровьем населения. Об этом предупреждала Арусяк Арутюновна Налян в своей книге «Два преступления медицины», напечатанной скромнейшим тиражом, на который обратил внимание мой друг, побратим из Ингушетии -2.800 экземпляров.

Я вам не скажу за всю Армению, но и в Молдавии, и на Украине уважают опыт её священного материнского права, где нет разводов, о чем умалчивает командир отряда наших СМИрдюковых. Но и не в этом ещё главное. Такой тираж на почти полторы сотни миллионов человек! При том, что тревога автора выражена просто: «Грядёт эпидемия вымирания!». Мы живём в «Титанике», дети летом болеют простудными заболеваниями, а матерям вместо объяснения вопросов здоровья объясняют причины болезней, и как их лечить скальпелями, капельницами, таблетками.

«Дайте мне только любящую семью, и я построю вам вечное социальное здание». Плеханов Г. В. (Второй том избранного, 1911). И далее: «Семья есть самая аристократическая форма жизни» - так писал В. В. Розанов, «самый даровитый писатель России, совсем забытый» -характеристика профессора Богословского Православного Института в Париже протоиерея В. В. Зеньковского.

Попутно, господа, прочтите рассказ И. А. Бунина «В Париже». Он небольшой.

«Платочки спасут Россию» - пророчество Серафима Саровского.



Кому адресовано это письмо, не совсем понятно, но, видимо, речь идёт о продолжении дискуссии с учёными при солидной аудитории:



«Письмо, на которое второй год нет ответа

Уважаемый Евгений Анатольевич!

Чтобы предметнее разговаривать на будущей лекции, высылаю Вам ключевые фразы о влиянии на детскую душу из И. А. Ильина, работа «Почему мы верим в Россию». Путь к очевидности - это невзятая высота вашими профессорами. Эпоха разучилась воспитывать в детях духовность инстинкта. Это философия.

А вот наука. Отец Павел (Флоренский) - физик с мировым именем, в письме к снохе (копию прилагаю) по-иному, но говорит об этом же самом.

Ещё более по-иному о том же говорит митрополит Антоний Сурожский. И снова

- о воспитании наилучшими впечатлениями от мира,

- ласковый взор матери,

- доброе слово отца,

- любовь бабушки,

- народная музыка и т. д.

А что касается декартовского рефлекса, который был подкован Иваном Петровичем и, как и у Левши, перестал прыгать, то Павлов заметил это к концу своей жизни, и тогда честно отказался от своей теории, но об этом знают немногие. Ну, а о дьявольской индоктринации (термин К. Лоренца), лжеучения о рефлексах, отдельный разговор.

С уважением... Подпись неразборчива. 20 мая 2010 года.



Письмо сродникам.

Проснувшаяся Россия пошла, наконец, русским путём, ещё более трудная задача - попутное освобождение от евроцентризма. Для начала необходимо перечитать своих просветителей в подлиннике, а не в редакции Надежды Константиновны.

Так, К. Д. Ушинский писал: (Для нас нехристианская педагогика - вещь немыслимая - безголовый урод и деятельность без цели (соч., том 2, стр.452). Этих ключевых слов вы не найдёте в цитатниках, хотя его цитируют, в «Мудрости воспитания» (М.: Педагогика, 1989, стр. 17-18). Высылаю вам 10 пунктов Ильина, по каждому в отдельности можно защитить диссертацию, это десять этажей Русского Бытия семьи, гражданского общества и государства. Это жемчужина в короне философии Ивана Александровича Ильина, моего учителя, от которого я, имея диплом юриста, только под старость лет узнал, что правосознание - категория религиозная. При этом, любезные, перечитайте А. И. Введенского, Л. С. Выготского, Жана Пиаже...



Письмо моей дочери, молодой маме.

«Здравствуй, Оленька! Получил два письма и лучше любой открытки Мальчика с Прадедушкиным Ухом с левой стороны. А посадить дедушку с внуком на диван не дошло?

Оля, во-первых, продолжай кормить своим молочком! Телеграмму получила? Когда ты проходила практику на маслозаводе, там работала Татьяна Кузьмовна. Так вот, она свою дочку кормила до 3 лет. Девчонка умнющая. Сейчас учится одновременно в двух институтах! Информация с позволения мамы. Кроме того, материнское молоко обеспечивает иммунитет! Болеть не будет! А ОРЗ - это от перегрева, а не от простуды. Не запаривай чадо. Материнских слез не стыдись. Кто давно не плакал, тот чёрств, холоден и опасен (В. Розов). Начинай воспитывать, пока поперёк лавки лежит. Гладь ладошкой по головке. Будет спокойным и уверенным. Коляска - блажь. Бери на руки... это счастье. Пора подумать о велосипеде и о шахматах...



Администрация области, Волоканцевой А. И.

«Уважаемая Анна Ивановна!

В дополнение к приоритетному национальному проекту предлагаю вам статью из Сибирской православной газеты, в которой есть ссылка на философа Ильина, которого скоро будут цитировать многие.

А ксерокопии - это из его девятисотстраничного труда «Почему мы верим в Россию», М. Эксмо, 2007, и «Путь духовного обновления» (стр. 290-297) прилагаются.

Пять лет назад я принимал участие в разработке преамбулы устава местного самоуправления о воспитании детей, но чиновники, приняв мою редакцию, вычеркнули несколько слов, без которых искажается смысл воспитания. Дело в том, что семейность древнее государственности, и человек формируется в семье, а правосознание - по Ильину - категория религиозная, и семейное воспитание (этика) не противоречит, а помогает государству (этатика). К политике эти вещи не относятся, поэтому церковь и отделена от государства. Однако и этого сегодня чиновники ещё не знают, хотя вносить изменения в уставы школ и местного самоуправления давно назрела пора. Готов помочь в этих и других вопросах».



Очевидно, после этого письма Волоканцева и согласилась принять и выслушать Бархатова. Приняла, но слушать не захотела, потому что он говорил вещи, ей совершенно непонятные, а чиновник больше всего боится незнакомого - текста, человека, времени.



Телеграмма.

«Москва Ильинка 23

Глубокоуважаемый Президент Геополитика требует переноса столицы Сибирь с памятником великой бабушке России Нужен материнский гражданский форум Доклад готов гражданским обществом святая Русь без полиции жила семь веков пакет реформ предлагаю проект презумпции некомпетентности помогут патриарх Кирилл академик Львов Владимир Меньшов ювенальщина нарратив полуграмотных юристов правоведов не остаётся Ильина о котором писал Вам первый раз не знают жизнь заканчивается здоровье тоже прошу свидания Вашим референтом

Бархатов ученик профессора права Алексеева».



Письмо от моей дочери.

«Здравствуй, дорогой мой взрослый человек! Папочка, я получила твоё письмо! Большое спасибо! Я получила его 26 апреля, а вчера написала письмо тебе, 25 апреля. Но вчера я была не в духе, все ревела и ревела, не могла успокоиться, я писала вечером, а сейчас 5-й час, солнышко ярко, настроение хорошее! Папочка, я твои заметки учту, насчёт ошиб(а)ок, ну, вот видишь, учла! И насчёт речи, как употреблять слова. А про учение, так я не преувеличиваю. Ты научил меня многому!

Папулечка, я обещала в письме, что написала 25.04.91 г., рассказать много нового.

Так вот, казахский язык здесь дети изучают со 2-го класса, но учительница сказала, что будем понемногу учиться! Вот! А знаешь! Когда в первый раз пришли в школу, директор сказала, чтоб мы шли получать книги. Пришли мы со Светой и сказали, что нам нужны учебники. А она так грубо: «Нет учебников». Потом говорит: «Ваши фамилии». Мы со Светой назвали, сначала Света, а потом я. А библиотекарша: «Бархатова, Бархатова, ...что, Бархатова? А-а-а! Погодите, я сейчас!». А мы как давай смеяться. Чуть по полу не катаемся. Тебя здесь помнят.

А ещё, папочка, оказывается, здесь есть церковь! Во! Я туда ходила перед Пасхой и на Пасху. Мне две книги дали, одна «Новый завет», а другая «Жизнь Иисуса Христа и история первой церкви». Вот эта книга «Жизнь Иисуса Христа...». Она такая красочная, вся в картинках. Вот в таких.

Только там крупнее. Это я Иисуса Христа нарисовала, людей!

В этой книге все подробно говорится, то есть, рисуется про его жизнь, нарисовано и написано, как люди кричали: «Распни его, распни!»

Чтоб они сдохли, те, кто так кричал. Ой! Извини!

Ну, ладно, мой дорогой папонька!

До свидания! Пиши, я люблю тебя и верю в тебя, папулька! Целую: Оля!»



Друг Бакунина, первый переводчик Энгельса в России, знакомый К. Маркса, «экстремист, демократ коммунист» (оценка А. Руге) под воздействием Ж. Санд, Белинского и Герцена, женившись по любви на французской модистке в 1843 году и покинувший её спустя два месяца после «медового», опасен вовсе не этим.

Он, написав Белинскому, что Татьяна добровольно осудила себя на простит... (простите за не дописанное слово), В. Казаринов в таких случаях говорил о поступках девушек с римских окраин - со своим (?!) стариком генералом («Литературная критика», с. 246). После осмысления создаётся уверенность, что так низко за последние два века русская критика не падала, а морально-этическую болезнь можно смело назвать гендерной биопсихопатологией, или простонародно - болезнь Боткина II, по-уличному ещё проще.

Доказательства? Пожалуйста.

Смотрите. В год, когда мы, советский народ, принимали самую бесполую конституцию 1977 года - Брежнев тут не при чем - самый радостный философ Европы в статье «Непонятная чувственность» — Г. Бурхард - среди вавилонской языковой путаницы отметил, что чувственная жизнь была отнесена к низменному (людьми, считающими себя все знающими, а потому де самыми умными — подробности у Мити Писарева).

А чуть позднее Великая Мать Кристина Сипнович - философ Канадского Королевского института, в 1999 году повторила, что бесполая этика Маркса—Боткина и их бригады лишила женщину-мать этики заботы (философский термин, означающий священное Материнское право любви к детям).



А теперь с удовольствием то, что обещал. Смотрите.

К удивлению лакеев, кучеров и переводчиков, они ещё долго стояли на пароме и говорили. Двумя минутами ранее Андрей Николаевич отвечал Петру Кирилловичу, прозванному еврообразованными кликухой «Пьер»:

- Да, это учение Гердера.

Толстой знал, что на раннего Гердера влияли Кант и Поган Гаман, защитник христианской догматики, подчеркнувший высокую роль чувств в законе бытия, и Готхольд Эфраим Лессинг с его приговором «Государство должно исчезнуть». Любимый афоризм Гердера - человек для общества. Религия - стимул культуры, семьи, гражданского общества и государства.

И опять-таки: государство должно исчезнуть. Но позвольте спросить, если государство исчезнет, кто будет охранять право? Не это ли заблуждение мысли повлияло на взгляды самого Толстого, решившего написать царю письмо о ненужности государства? А ведь он почитатель Артура Шопенгауэра, вывесивший его портрет в своём кабинете (съездите в Ясную Поляну, посмотрите), сам наблюдал зарождение мира, т. е., гражданского общества в крестьянстве и его разложение после 1861 года. Сам читал Гердера о его симпатиях к славянству, сам знал предложение анархиста Прудона перенять славянскую форму владения собственностью, как более высшую форму, сам знал, что Святая Русь семь веков обходилась без полиции - органа государства, а МИР - гражданское общество - без военкоматов.

Не мог не знать закон Политики Гердера, обнаружившего себя осатанением в 1789 году - отклонение результатов деятельности людей от намеченных целей».



Артём подумал, что вот эта мешанина из мыслей и образов и могла смутить его питерских профессоров, она же может насторожить и экспертную комиссию. Может быть, вовсе не выносить на обсуждение экспертов эти материалы, едва ли кто из психиатров слышал что-либо о комбатантах и консументах, о Моргане и Бурхарде? Тогда надо основательно готовить самого Бархатова, чтобы он не ударялся в рассуждения, которые обязательно запутают уважаемое собрание.




* * *

Вылетевший поздней ночью из Пулково самолёт вынырнул из темноты, прижавшей землю, и оказался в розовом сумраке, исходящем от огромного светила, пока лежащего за горизонтом и уже готовившего свой дневной путь. Первые лучи отразились на крыльях, и они поплыли друг другу навстречу - тело небесное и созданный человеком аппарат. Нина не боялась полётов, не боялась высоты, с детским восторгом смотрела на устланный пушистыми облаками «пол» под самолётом, увидела проходящий встречным курсом самолёт и даже хотела помахать рукой, да вовремя спохватилась. Как врач, она не могла не понимать, что в ней произошли довольно серьёзные перемены, она ещё не могла их классифицировать, но и не замечать не могла. Она стала жизнерадостней? Наверно. И спокойней. И сдержанней. Что-то временное и чужое ушло из неё, и она нисколько об этом не жалела. Вспомнила профессора Иванова, который сказал ей на прощание: «Для полноты фиксирования результатов наших манипуляций вам надо бы срочно влюбиться в красивого мужчину, и тогда все будет просто замечательно». Старый еврей прав, но если бы он знал, что мужчина её мечты только что прислал ему письмо, что они давно знакомы, а её появление здесь совершенно случайно.

Скоро самолёт начал снижение, прощаясь с восходящим солнцем и медленно погружаясь во влажную и рыхлую сумеречь. Уже в который раз Нина говорила себе, что вот она заглянула в завтрашний день, увидела завтрашнее солнце, для всех остальных людей на земле оно появится только через час. И даже это скромное преимущество добавило ей уверенности и бодрости.

Дома она приняла душ, посидела десять минут перед зеркалом, изучая своё лицо и что-то в нем поправляя, потом общественным транспортом доехала до департамента и с улыбкой вошла в приёмную. Все вокруг улыбались, Анжелочка, её новая секретарша, и референты, тут же прибежавшие засвидетельствовать, тоже улыбались, все были рады видеть своего начальника в очень добром расположении духа.

- Анжела, Адольф Игнатьевич на месте?

- Сейчас приглашу.

Адольф Игнатьевич, первый заместитель директора, старый ловелас, вёл себя с Соколовой очень сдержанно, но и он не удержался:

- Простите, Нина Николаевна, впервые вижу человека, вернувшегося из командировки столь отдохнувшим и, ещё раз простите - похорошевшим.

Нина засмеялась:

- Ваш комплимент грубоват и пошловат, но исправитесь в другом месте и с другим объектом. А теперь к делу. Начинайте с самого неприятного.

Адольф Игнатьевич развёл руками:

- А неприятностей у нас нет, дорогая Нина Николаевна. Есть новости позитивные.

Заместитель разложил перед собой бумаги и привычно, как делал уже многократно, проинформировал о поступивших из министерства документах, о полученном оборудовании, которое распределит только сама Нина Николаевна, о пуске нескольких модулей фельдшерско-акушерских пунктов в сельской местности. До обеда повстречавшись со всеми заместителями и руководителями ведущих отделов, Соколова пригласила Анжелу, девушку разбитную и всезнающую.

- Что интересного в городе, какие слухи, сплетни?

- Есть одна новость, о которой все говорят. Владимир Иванович, заведующий терапевтическим отделением, отбил невесту у своего лучшего друга Белославцева, помните, с которым скандал был. Прямо на вечеринке отбил и увёз. Все, уже поженились, а тот в своей психушке заперся, нигде не появляется, говорят, как бы сам умом не тронулся. Говорят, любил он её сильно, дурочку эту. 

Нина Николаевна, сколько могла, выражала безразличие, но тут не выдержала:

- Почему ты решила, что она дурочка? Я слышала, что очень даже не дурна собой.

- Может, и так, только как можно было бросить Белославцева, этого красавца, умницу, богача? Вы знаете, что ему профессор Бяллер все состояние завещал?

- Ладно. Что ещё?

Анжела стала говорить почти шёпотом:

- Говорят, на Анну Ивановну какой-то компромат поступил в органы. Говорят даже об уголовном деле.

- Довольно об этом. В театре и филармонии есть что-нибудь интересное?

- Про театр не знаю, не скажу, а в филармонии Анна Нетребко, только один концерт.

- Когда?

- Нина Николаевна, вроде завтра.

- Что ж ты молчишь, милая? Все, свободна.

Она набрала телефон Волоканцевой:

- Здравствуйте, Анна Ивановна, докладываю, что сегодня прибыла и приступила к работе.

- Хорошо. Сразу ко мне.

Анна Ивановна, мне ещё надо билет добыть на Нетребко.

- Сразу ко мне. Эта хохлушка у меня в приёмной петь будет, если потребуется. Жду.

Такою свою бывшую теперь уже подругу Нина не видела никогда. Волоканцева была взволнована и даже испугана, едва заметная жажда мести, так хорошо известная Нине, проступала на её лице. Она не встала изо стола, не обняла, даже не подала руки.

- Все и всё против меня. Даже ты. Как ты могла, Нинка, ведь я тебя из грязи вытащила, сделала человеком, ты член правительства области, и все благодаря мне. Разве не так? Возражай! Молчишь! Ты думаешь, я не знаю, где ты была на самом деле и по какому случаю? Я все знаю, и про всех. А ты решила сама, одна, лишить меня малой бабьей радости. Вот она, благодарность!

Соколова резко встала с кресла:

- Анна Ивановна, если так, я готова сейчас же подать заявление об отставке.

- Сиди! - Волоканцева махнула рукой. - Тут покруче дела назревают. Кто-то роет под меня, и роет основательно, там, где и надо, чтобы втоптать в грязь Волоканцеву. Никак не пойму, кому это надо? Кому это выгодно? Сволочи, повязали по рукам и ногам, дела пятилетней давности подняли.

- Да кто же, Анна Ивановна? Вы же все равно догадываетесь.

Волоканцева жестоко усмехнулась:

- Конечно, догадываюсь. Пожалела я тогда тебя вместе с твоим Белославцевым, а это его работа. Тонко шьёт, сука, умно. Я вот чего от тебя хочу: подкатись к этому молодцу, знаю, что ни деньгами, ни должностями его не взять, может, тебя послушает. Уговори его не выносить на общественность. Да, ко мне он на переговоры не пойдёт. Уговори его, пусть он уничтожит все обвинения, в обмен на это я уйду. Если ему этого достаточно, пусть поступит как мужчина. Господи, я сойду с ума. Ты ведь не знаешь, мой Филя загулял. Построил за городом домик втайне от меня, и завёл там молодую бабёнку. Говорят, даже сына она ему уже родила. Скотина, я ему весь бизнес устроила, все благоустройство города отдала, а он так отблагодарил. Ой, Ниночка, ты бы знала, как мне плохо, как плохо! Жить не хочется!

Нина была поражена переменами, ничего не осталось от властной и жёсткой «серой кардинальши», к советам и мнению которой губернатор обращался чаще, чем к кому бы то ни было. Она испугалась: такую её видят сотрудники? Или она никого не принимает, а руководству может сослаться на недомогание. А если губернатор уже знает, ведь у него информация поставлена не хуже, чем у Анны Ивановны? Но спросить об этом побоялась, очевидно, Волоканцева сама этого боится.

- Я сейчас постараюсь найти Белославцева, если он к этому причастен, он скажет, потому что бьёт по вам, а хочет, чтобы и мне было больно. Он ненавидит меня, и из ненависти, со злорадства может сказать. Я постараюсь сделать все, что могу.

- Старайся, Нинка, потому что, вслед за мной они сметут и тебя, - напутствовала Волоканцева, запивая таблетки.

Нина долго искала повод, позвонить просто так после всего, что случилось, было верхом бестактности. И вдруг - концерт, свободный билетик! Она смело нажала клавишу.

- Слушаю вас, Нина Николаевна.

- Здравствуй, Артём. Выручай по старой дружбе, я только что прилетела из командировки, а тут Нетребко, билетов уже нет. Ты же всегда был запасливый.

Артём помолчал, ответил с нажимом:

- Чистейшая случайность, сделал заявочку, и мне, как приличному мужчине, привезли два билета. Ты, конечно, уже знаешь, что я один. Потому второй билет дарю тебе, как ты говоришь, по старой дружбе.

- Спасибо, Артём, я у тебя в долгу. Проси, что хочешь.

Артём засмеялся:

- Вы очень рискуете, барышня, потому что одинокий мужчина способен на всякие дерзости.

Нина загорелась:

- Артём, ты где? Можно, я к тебе приеду?

Трубка некоторое время молчала:

- Я на работе, Нина, не знаю, удобно ли тебе сюда приезжать?

- Господи, о чем ты говоришь?! Я еду немедленно.

Он встретил её на проходной, привёл в кабинет, усадил в новое кресло. Она оценила свежий кабинет, просто и со вкусом. Он предложил коньяк, она не отказалась. Выпили, ни о чем не говоря. Помолчали.

- Нина, тебе не только билет нужен, ты была у Волоканцевой, и, похоже, получила задание постараться спустить все дело на тормозах.

Соколова даже не спросила, откуда у него информация о её передвижениях и о визите к Волоканцевой, отметив про себя, что дело ребята поставили чётко. Она только кивнула:

- Да, Артём, я была у неё, она встревожена и напугана. Но она ни слова не сказала о сути дела, просто заявила, что если это получит огласку - это её гибель.

- О своей ты не говоришь?

Нина мотнула головой:

- Нет, Артём, молчу, потому что противно вот так зависеть от человека, явно погрязшего в делах не только аморальных, но и преступных. К тому же, я хочу попробовать начать новую жизнь, первый шаг уже сделала, сейчас многое будет зависеть от того, как разрешится ваше противостояние.

Артём налил ещё по рюмке и молча выпил. Выпила и Нина. Шоколадную конфетку поделили на двоих.

- Хорошо, коли ты позиционируешь себя как посредника, я кратко изложу суть дела. В своей больнице я обнаружил несколько человек, насильно, без подобающих процедур, помещённых в психиатрическую лечебницу по указанию Волоканцевой. Это разные люди. Один одержим стремлением к социальной справедливости. Другой выложил в Интернете и напечатал листовками декларации о доходах чиновников своего района, собрал митинг и кнутом, кнутом выгнал с трибуны завравшегося главу района. Ещё один писал во все газеты жалобы на местную власть. Один был членом избирательной комиссии и порвал переписанный протокол голосования, по которому победила партия власти. Не могу сказать, что все они абсолютно здоровы, но не до такой же степени! Таких набирается пять человек. По каждому местные князьки жаловались наверх, мол, не дают работать. К счастью, это было до тебя. Волоканцева давала команду директору департамента, того мы тоже заставили признаться письменно, хотя он упирался рогом, он давал указания в районы, а там спокойно писали направления на лечение в психиатрическую больницу. Мы взяли письменное объяснение с бывшего главного врача, кроме того, весь разговор записан на камеру. Мы заставили написать объяснительную двух врачей клиники, которые по прямому указанию Волоканцевой делали из людей идиотов. Мы нашли всех врачей, писавших направления в психиатрическую больницу в районах и городе, все они дали показания. Несколько месяцев назад сюда по прямому указанию Волоканцевой привезён талантливый человек, который не очень аккуратно выстроил аудиенцию у Волоканцевой и был наказан. Она делала все, чтобы власть жила спокойно. Все эти люди так или иначе искали правды, а у Волоканцевой своя правда. Вот такой букет. С нами работает большая группа юристов, врачей, просто хороших людей. Потому я и знаю, где ты была сегодня.

Соколова опустила голову:

- Артём, Волоканцева просила передать, что в обмен на молчание она готова уйти в отставку. Тебя такой расклад устраивает?

Артём помолчал:

- Я один не могу решить, теперь у нас команда. Ты узнаешь о нашем решении сегодня вечером.

Она даже вздрогнула:

- Ты мне позвонишь?

 - Я тебя найду.




* * *

Отправив Нину, Анна Ивановна ещё приняла несколько таблеток, немного успокоилась, просмотрела бумаги из папки «Важные», сделал пометки, наложила резолюции. Когда что надломилась, почему она, умная и хитрая баба, не уловила этот момент? Неужели виной всему этот мальчишка Белославцев, бесцеремонно влезший в её постельные дела и с таким трудом успокоенный? Или это ей только казалось, что он смирился? Нинку бросил, а какая женщина! И любит его, подлеца. Эх, гнать надо было его из области, так нет, послушала Нинку, убедила: может, он одумается и вернётся к ней. А он отхватил себе молодуху, поматросил и передал товарищу, так, по крайней мере, её информировали. И все к лучшему, он сейчас один, и Нина найдёт к нему подход, она умеет, ласковая, как кошка, и хитрющая. Да, со мной теперь она в баню уже не пойдёт, эти евреи толк в женской психике знают, развернули ей мозги. А теперь оно и к лучшему. Волоканцева даже улыбнулась: господи, хоть бы все обошлось. На службе она все уже просчитала, был откровенный разговор с губернатором, она сама сказала, что очень устала, и на этот участок надо подобрать достойного человека, а она готова пойти, например, в областную думу представителем правительства области. Губернатор ответил, что спешить не следует, к очередным выборам будем думать, а пока-работать. Если бы ему хоть что-то было известно, компрометирующее своего зама, ответ мог быть другим. Она его ещё мальчишкой знала, на глазах вырос, потому ошибки быть не должно. Теперь вот Филипп, муженёк хренов, на глазах всего города наставить ей рога. Да только за это губернатор, этот чистоплюй, предложит ей отставку. С Филей разговор отдельный, она знает о всех его счетах и суммах, завтра же заставит половину перевести, надо только продумать, на кого, чтобы самой не светиться.

Раздался звонок внутреннего телефона. Помощник губернатора поздоровался и сказал, что губернатор сейчас в пути из сельского района, просил её дождаться его приезда, есть много вопросов, которые нуждаются в срочном решении. Волоканцева посмотрела на часы: половина восьмого. Уже вечереет. Она подошла к окну, отодвинула портьеру, площадь перед губернским домом ярко освещена, вечнозелёные деревья, которыми оформлены аллеи, создают иллюзию вечной молодости. Ан это не так. Анна Ивановна тяжело вздохнула и обернулась на звук открываемой двери. Но никто не вошёл. Странно, уже девятый час, губернатор обычно к этому времени уже возвращается. Но надо ждать.

Дежурившие в вестибюле милиционеры охраны, услышав выстрел, переглянулись.

- Проверь по журналу, кто в здании, и мне на телефон, а я наверх. Объявляй тревогу! - скомандовал лейтенант и побежал по широкой лестнице. Второй этаж. Тишина. Вдруг звонок:

- Не выходила Волоканцева.

- Понял, я к ней.

Дверь в приёмную закрыта, он потянул — свободно. С пистолетом на изготовку открыл дверь в кабинет. Женщина сидела в кресле, уронив голову на левое плечо, в правом виске только что побывавший в кавказской командировке лейтенант отметил входное отверстие от пули. Пистолет на полу с правой стороны. Позвонил вниз, напарник доложил, что оперативная группа уже бежит. Пышный майор, начальник охраны администрации, крикнул:

- В кабинет не входить, ничего не трогать.

Кому-то позвонил, он кивнул, ответил: «Есть», и скомандовал:

- Остаюсь я и дежурный лейтенант, остальные - отбой, быть начеку.

В приёмную вошли губернатор, прокурор области, начальник управления внутренних дел. Майор вытянулся и доложил:

- Господин губернатор! По докладу дежурного офицера я прибыл на место происшествия. Первый заместитель губернатора Анна Ивановна Волоканцева обнаружена на своём рабочем месте со смертельным ранением в голову со стороны правого виска.

- Кто ещё был в здании в это время? - спросил прокурор.

- По журналу учёта - только Волоканцева. Даже уборщицы уже все ушли. И два дежурных на входе, смена в комнате охраны. Никого посторонних не обнаружено.

- Явное самоубийство, - развёл руками главный милиционер и посмотрел на губернатора: - У неё, по моим данным, были к тому основания: муж бросил, завёл другую, а для женщины это удар сильный.

- Меня смущает, что женщина выбрала оружие, а не таблетки. Пистолет чей? - спросил прокурор.

Майор ответил:

- Это личное табельное оружие заместителя губернатора.

- Она вообще умела стрелять, пользоваться пистолетом? - поинтересовался прокурор.

Майор снял фуражку и вытер лоб:

- Не особенно хорошо, господин прокурор. Она и на плановые стрельбы не всегда ходила. Я прикажу принести журнал стрельб.

Майор позвонил, кивнул, что сейчас будет, но через несколько минут ему доложили, что журнал стрельб найти не могут, в сейфе его нет.

Прокурор посмотрел на губернатора:

- Я вызываю оперативную группу. Мне с этим самоубийством ничего не понятно.

- Конечно, это ваша работа, - согласился губернатор и вышел. Прокурор достал телефон и стал набирать номер, начальник УВД его остановил:

- Мне кажется, губернатор имел нам что-то сказать. Пойдём к нему, страшное дело, самоубийство первого зама. Это же позор на всю страну!

- Тем более, надо быстро внести ясность. Криминалисты все скажут.

- Смотрите, Семён Семёнович, как бы самим не оплошать. Вызывайте.

Через два часа работы следственная бригада криминалистов написала заключение, что выстрел произведён вторым лицом, явно хорошим знакомым пострадавшей, пистолет грамотно протёрт и вложен в руку убитой, отчего отпечатки по месту расположения на деталях пистолета не соответствуют штатным положениям при стрельбе. Прокурор и начальник УВД прочитали рукописный текст заключения и оставили его на столе. Труп упаковали в мешок и увезли на вскрытие. Вошёл помощник губернатора, взял со стола три листа рукописного заключения и жёстко сказал:

- Господа, ничего этого не было. Анна Ивановна застрелилась.

Эта фраза стала основой другой, вошедшей в историю. На первой после событий пресс-конференции губернатора спросили о обстоятельствах гибели Волоканцевой. Губернатор спокойно ответил: «Она застрелилась».

Сразу после встречи с Ниной Артём обзвонил друзей, и через полчаса они встретились в его доме. Артём подробно передал разговор с Соколовой и высказал предложение: он назначает Волоканцевой встречу с участием Соколовой, даёт честное слово и тут же пишет обязательство, что с получением копии заявления Волоканцевой об отставке группа снимает все вопросы. Но заявление в двух экземплярах Волоканцева напишет тут же, Соколова везёт их в администрацию, сдаёт в канцелярию, а заверенную копию отдаёт Белославцеву. При таком раскладе обмана быть не должно. Артём твёрдо сказал, что Нине Соколовой он доверяет. Встречу решили назначить на завтра, на вторую половину дня. Но ничего не получилось, Волоканцева не отвечала на телефоны, а в приёмной односложно говорили, что Анна Ивановна отсутствует.

Готовясь к вечернему концерту, Артём отчётливо понимал, что сегодня окончательно решатся их отношения с Ниной. Он понимал и видел, что она его любит, и это не вспыльчивая страсть девчонки, а серьёзное чувство зрелой женщины, и хотя сам себе не признавался, но понимал тоже, что отношение к Нине у него прошли приличные испытания — от лёгкого флирта в студенчестве до постели и почти готовности жениться перед встречей с Полиной. А ведь она вынесла все, и даже последний его не совсем благородный поступок: пригласить, огорошить и оставить одну в целом городе. Он тогда был оглушён чувством к юной деве. Теперь что? Настало отрезвление? С Ниной ему будет легко, она его понимает с полуслова, она чистюля и хорошая хозяйка. Как быть? И он решил: пусть будет, как будет, Нина сама все сделает, как надо. Хватит ему метаться, пусть милая и ласковая женщина позаботится о нем сама.

Они оба были в восторге от концерта, а когда сели в машину, долго молчали.

- Артём, у меня такое чувство, что Нетребко сделала подарок нам с тобой.

Он засмеялся:

- Я с тобой согласен, есть такое чувство.

Она опять тихо:

- Артём, сегодня мы должны все решить. Я не стану кидаться тебе на грудь, я просто люблю тебя, как в хороших советских фильмах герои любили друг друга, почти не говоря об этом, помнишь? Если ты скажешь, что я не нужна тебе, брошу все и уеду, я не смогу жить с тобой в одном городе. В любом случае Анну Нетребко буду помнить всегда.

Артём спросил:

- Нина, а почему так грустно? Ты просто опередила меня, я сам хотел сказать тебе это же самое. Я понял, как люблю тебя, как ты мне нужна - умная, все понимающая, красивая женщина.

Она заплакала с улыбкой, и он видел освещённое фонарями её красивое мокрое от слез лицо, и ему стало так жалко столько раз обиженную им женщину. Сколько времени и чувств потеряно, упущено в угоду надуманным фантазиям и установкам! Почему раньше ему не открылась тайна своей измотанной души, тайна о давнем и всегда растущем чувстве к Нине? Ему стало жаль себя, как это часто бывало в детстве. Он не выдержал, наклонился к её груди и прошептал, едва сдерживая рыдания:

- Прости меня, Нина, за все прости. Мы будем с тобой счастливы назло им всем.

- Будем, Артюша, и детей мы с тобой родим кучу, пусть нам завидуют.

- Родим, родим, моя дорогая, любимая девочка.

Они долго ещё сидели в машине, пугая редких прохожих и молча целуясь.

- Артём, я должна тебе сказать, я ездила в Питер в клинику, прошла курс лечения у профессора Иванова.

- Гурия Арнольдовича?

- Да. Прости, на его столе я видела твоё письмо, где ты писал о своих личных делах. В тот момент у меня мелькнула мысль, что это мой шанс завоевать твоё доверие.

Артём посмотрел на часы:

- Нина, два ночи. Да после всего этого я просто обязан на тебе жениться! Скажи мне, Нина Соколова...

Она прикрыла ему рот рукой:

- Говори: Нина Шатковская!

- Нина Шатковская, согласны ли вы стать моей женой?

Нина засмеялась редким счастливым смехом:

- Я не согласна, нет, я хочу быть твоей женой, я требую, чтобы ты на мне женился, прямо сегодня.

...На работу они приехали к десяти часам. Соколовой тут же доложили о самоубийстве Волоканцевой, но попросили пока держать в секрете, власти что-то решают. Нина позвонила Артёму и тоже под большим секретом сообщила новость. Артём сказал только, что кто-то просто опередил их, работал грубо и жестоко.

О смерти Волоканцевой два дня не давали официального сообщения, потому жизнь в городе проходила без особых разговоров и сплетен. Больше всего обсуждали грандиозный концерт Анны Нетребко, её потрясающий голос. Медицинская общественность вновь вернулась к личности Белославцева и его нового романа с директором департамента здравоохранения Соколовой. Говорили, что она переехала в его дом, и Нина Николаевна не опровергала эти слухи.

После обеда в психиатрической больнице впервые за многие годы собралась экспертная комиссия для определения пациентов к выписке. Все материалы были распечатаны для каждого доктора, Белославцев сам делал представления. Его дополняли лечащие врачи. Пациенты чётко отвечали на вопросы, вели себя спокойно, хотя, конечно, волновались. Все пять человек получили одобрение экспертной комиссии, были признаны дееспособными и рекомендованы к выписке с непременным наблюдением у психиатров по месту жительства.

По поручению главного врача в столовой приготовили прощальный обед, Белославцев уже знал, кто куда поедет, как с родными, с жильём. Небольшую сумму денег каждому выдали на билеты, выделили сопровождающих, Артём жёстко их проинструктировал.

- С вами поедут уже не пациенты психушки, как вы любите говорить, а полноправные граждане, надо помочь им добраться до дома и передать с рук на руки родственникам.

- Да мы понимаем, Артём Антонович, этих и так было видно, что они не по адресу, но ведь у нас не пикнешь, иначе самого перебросят на ту сторону решётки, - ответил громадный охранник Никита, который всегда сопровождал главного в его обходах по больнице.

Остались вдвоём с Бархатовым:

- Какие у вас планы, Иван Андреевич?

- Самые человеческие. Навещу дочку, посмотрю, как она исполняет мою программу воспитания моего внука. Я хочу хотя бы одного человека поднять на принципах гуманизма и права.

- Обещайте, что не станете столь назойливы в отношениях с чиновниками.

- Обещаю твёрдо, Артём Антонович, потому что здесь много думал и даже писал. Рубикон перейдён, мосты сожжены и возврата к прошлому нет. Чиновник, как ржа, как гниль, как раковая опухоль опутал все сферы жизни и государства, и общества. Общества-то, по существу, нет, ведь даже огромную толпу людей нельзя назвать народом.

- Не хотел бы с вами спорить, но говорят, что основы гражданского общества все-таки создаются.

Бархатов вспыхнул, вскочил со стула и наклонился к Белославцеву:

- Вот в этом-то вся и проблема! Никто не может сказать: я создал гражданское общество! У нас в районе был один придурок, я тоже с ним ни один раз схватывался. Когда свергли коммунистов, а он был в руководстве и выдвинулся на председателя районного совета, с трибуны заявил: «А я с сегодняшнего дня тоже демократ!». Большей глупости придумать невозможно, однако проглотили, никто даже не одёрнул. Так и здесь. У нас в России было великолепное гражданское общество, оно все регулировало: и экономику, и защиту неимущих, планировало на годы вперед развитие, строительство, культуру. Не совсем уверен, что это правда, но сам читал: сельское общество, сход, а это высшее проявление гражданственности, могло человека прогнать из села, могло приговорить к порке и даже к повешению, правда, автор оговаривается, что не располагает фактами применения этой жестокой нормы. Но она была записана и гарантирована.

Артёму явно интересны были суждения этого человека:

- Сейчас много говорят о роли и значении для России Столыпина. Вы как относитесь к его реформам? Ведь он был противником самоуправления сельской общины?

Иван Андреевич вытер пот с лица, слишком много эмоций для одного дня привыкшего к однообразию человека:

- Как и во всяком большом деле, в Столыпинской реформе тоже были изъяны. Беда наших вождей в том, что они не до конца, не целиком понимают Россию, и государь не до конца понимал, иначе не кончил бы так бездарно. И сегодняшние не понимают, да и где им? Чтобы руководить - много ума не надо, а вот вести страну - не государство, не верхушку, а страну, бывшую державой - вперед, развивать все направления жизни - нужны опыт и знания. Я ужаснулся, когда все это началось. Молчу о проходимцах, оказавшихся «в нужное время в нужном месте», кажется, Чубайс так оправдал неожиданное обогащение большой группы его единоверцев. Впрочем, какая у них может быть вера? Золотой телец, с которым боролся ещё их Моисей - вот их вера. А у нынешних что за спиной? Опыт всегда был бесценным достоянием человечества, в том числе опыт управленческий. Вы машину водите - у вас права есть, удостоверение. Я не в восторге от коммунистов, но им не откажешь в разумной кадровой политике: подготовка, воспитание и расстановка кадров. И, конечно, жёсткий контроль. Редким молодцам удавалось проскакивать через ступеньки. Вот в сельском районе: специалист, руководитель хозяйства, начальник сельхозуправления, председатель райисполкома, и только к сорока годам мужик созревал до первого секретаря. Конечно, были исключения, но мы же говорим о системе.

- Давайте вернёмся к Столыпину.

Бархатов смутился:

- Прошу прощения, голова кружится от свободы и вольных речей. Русская деревня управлялась обществом, общиной, а сибирская деревня вообще не знала эксплуатации, помещиков тут не было. Столыпин не учитывал особенностей Сибири, и мы сильно пострадали. Общинное владение землёй было ликвидировано, появился частный собственник, появилось разобщение населения, в деревню пришёл капитализм. Нетрудно найти аналогию в действиях сегодняшних демократов в деревне. Колхозы и совхозы разогнали, кто-то сумел урвать трактор, кто-то с помощью властей десятки тысяч гектаров земель. Мы имеем сегодня деревню, гибнущую при дюжине богатых так называемых агробизнесменов.

- Вы считаете, что начало положил Столыпин?

- Вольно или невольно, но так. Хотя наши современники и не ставили благородных целей.

- Так откровенно?

- А вы разве не заметили? Кто у нас руководит сельским хозяйством, деревней в целом? (Кстати, когда-то департаменты именовались «Социально-экономического развития села», и это было правильно). Отвечаю на свой вопрос: сначала железнодорожник, потом гинеколог, потом юрист. Я не сужу о личностях, я о принципе. Никому пока не пришло в голову дать скальпель в руки дворника и отправить в операционную. А с деревней можно.

- Да, мысли ваши грустные...

- Дела наши тяжкие, вот в чем вопрос. Я убеждён, что деревню уничтожают сознательно, могу привести десятки аргументов, но и без того утомил вас своими размышлениями. Когда меня привезли сюда, и я немного успокоился, быстро пришёл к выводу, что обстановка здесь мало чем отличается от жизни по ту сторону забора.

Артём встал:

- Даже так? Ваше сравнение пугает.

Бархатов посмотрел ему в глаза:

- Артём Антонович, неужто воистину удивил вас сим сообщением?

Белославцев ушёл от ответа:

- Будьте аккуратны в публичных суждениях, лучше вообще пока избегайте их. Ваша доброжелательница, упрятавшая вас сюда, покончила самоубийством, но это между нами, потому что официального сообщения пока нет. Свой телефон я вам дал, обращайтесь, если потребуется помощь, любая, вплоть до материальной.

Неожиданно они обнялись, и Артём увидел слезы в глазах этого крепкого человека.




* * *

Профессор Гольдский прилетел на неделю раньше оговорённого срока, согласовал все с медакадемией, а Артёму позвонил вечером из гостиницы.

- Рафаил Самуилович, мы так не договаривались. Никаких гостиниц, быстро делаете расчёт и спускаетесь вниз, я жду у машины.

Нина приготовила ужин и встретила гостя на крыльце. Артём представил:

- Рафаил Самуилович, а это моя жена Нина.

Профессор поставил свой баул и трогательно поцеловал даме руку:

- Прошу меня извинить, что без цветов, всему виной мой друг и ваш супруг, который делал тайну из своей женитьбы.

Нина извинительно улыбнулась:

- Никакой тайны, дорогой Рафаил Самуилович, просто Артём ещё не успел известить своих друзей об изменениях в семейном положении.

- Это очень удачное изменение, должен вам сказать, любезный Артём Антонович!

Нина тихонько спросила мужа:

- Артюша, мы не вляпаемся в неудобное положение. Возможно, гость потребляет только кошерную пищу.

- Нина, кто готовит питерским евреям по законам кашрута? Впрочем, мы это уточним у него самого.

Стол уставлен тарелками и судками с мясом, рыбой, овощами, несколько соусов, три бутылки разного вина.

- Что будем пить, профессор? - спросил хозяин.

Рафаил Самуилович оживился:

- Так, это вино сладкое, это терпкое, третье я не знаю. Потому предлагаю перейти на водку. Нет-нет, Артём Антонович, это я достану из своего походного портфеля.

Порывшись в бауле, он извлёк бутылку «Смирновской».

- Это я привёз из Израиля. Представьте себе, евреи делают исключительно чистую и вкусную водку.

- Она кошерна? - спросила Нина.

Профессор засмеялся:

- О чем вы, девочка? Я уже не имею понятия о кошерности. Мир перемешан настолько, что многие обычаи и традиции предков просто отмирают. Заметьте, это есть в каждом народе. Потому у вас не должно быть опасений, что я буду есть только зелень.

Нина вопросительно на него посмотрела.

- Есть такой анекдот. Попадает еврей в рай, на стол ставят роскошную райскую пищу. «А кто проверял пищу на кошерность?» - спросил еврей. «Сам Господь» - ответили ему. «Тогда я буду кушать только зелень».

Посмеялись. Ужин прошёл при разговорах двух мужчин, Нина только слушала. Потом мужчины ушли в кабинет Артёма и несколько часов обсуждали его наработки. Гольдский остался доволен работой коллеги, особо оценив его наблюдения о влиянии социально-экономических перемен на рост уровня психических отклонений и заболеваний.

- Вот что, голубчик, эта тема скользкая, не весьма желанна для властей, потому будьте особенно корректны. Великий Чехов говорил, что факт - это курица, и очень важно, под каким соусом она подана. Надо сделать так, чтобы политическая часть дела вообще осталась в стороне, а все внимание исследователя сосредоточено на медицинских последствиях. Я понимаю, что невозможно вообще не сказать об экономической обстановке, вам это лучше знакомо, но ради науки - не акцентируйте на этом.

Вдруг Гольдский вспомнил:

- Артём Антонович, вы присылали нам труды вашего пациента. Это довольно любопытный материал. Что с ним?

- Я добился его выписки, равно как и ещё четырёх пациентов, которые по объективным показателям в наших услугах не нуждаются.

Гольдский с испугом на него посмотрел:

- Вы что, хотите сказать, что они были спрятаны? Но сегодня для этого надо иметь очень большие полномочия.

Артём кивнул:

- В полномочиях недостатка не было. Все неугодные были закрыты по команде первого заместителя губернатора. Эти люди так или иначе мешали чиновникам. И вот результат.

Гольдский охватил голову руками:

- Как ужасно это слышать, дорогой мой! Я помню времена, когда нас привлекали к подписанию заключений, а мы в глаза не видели несчастных. Да-да, и я подписывал, а что делать? Конечно, это стыдно, это преступно, но были угрозы, а дома семья, много еврейских детей. Что с ними, если меня посадят? Да, подписывал. Вы знаете, может, это меня в какой-то степени реабилитирует в ваших глазах: я записывал все данные по тем людям, и, как только флаги сняли, я кинулся их искать. Спас троих, остальные погибли. Вот так, мой мальчик. И вот повторение? Это ужасно!

Артём пожалел, что так расстроил своего гостя, решил сказать главное:

- Рафаил Самуилович, чиновник, точнее - чиновница, которая этим занималась, сама ли по своей инициативе или выполняя волю руководства, несколько дней назад найдена на своём рабочем месте с пулей в голове. Признаюсь, группа моих единомышленников собирала компромат на эту даму с целью убрать с должности, но нас опередили, причём, жестоко.

Гольдский кивнул: довольно об этом. И спросил:

- А тот философ и правовед, дайте вспомнить фамилию: Бархатов! Он далеко? Очень бы хотелось, знаете, из первых рук... Любопытный экземпляр.

Артём открыл стол и вынул папку, достал из неё лист, исписанный мелким, просто бисерным почерком, и тут же распечатанный на компьютере:

- Вот, прочтите, нашёл в его бумагах, едва разобрал, так что читайте печатное.



«Глебушка, мне нравятся твои длинноногие письма», - писал Василий Макарович своему другу Горышину.

«На письмах запекается кровь истории». Эти слова мудрого русского мужика, которого разбудили декабристы, и он спросонья заорал: «К топору!», но, когда слез с колокольни Лондона в 1848 году, поехал в Лютецию и воочию увидел морды лиц парижских инсургентов, крикнул второй раз: «На путях, к которым мы призывали, нас ждёт деспотизм!». Но Ильич не дочитал его до конца. А прав-mo оказался друг Герцена, профессор Т. Н. Грановский, предупреждавший об угрозе пролетаризма.

«Письма-золотая часть литературы» - слова настоящего русского В. В. Розанова, с которым я согласен, что он был умнее Льва.

Непрочитанный футуролог И. А. Гончаров - родоначальник священного материнского права, в письме Софье Андреевне, бабе Льва, свои письма называет безобразно-длинными, козьма-прутковскими, письменной болтовнёй, но в письме к Его Превосходительству Валуеву П. А. (стр. 444) даёт письмам характеристику широко и полно: «Изумительно!». Ай да Иван!»



- Какое любопытное эссе о письмах! - воскликнул Гольдский. - Мне довелось общаться с правнуком профессора Грановского, великолепного ума человек, он занимался юриспруденцией и вместе с Плевако и Кони пытался что-то реформировать в судебной системе. К сожалению, был уже стар, чтобы что-то обстоятельно вспомнить. А заметки интересные, даже очень.

В десять часов профессор Гольдский читал четырёхчасовую лекцию для студентов старших курсов медакадемии. Огромный зал был переполнен. Профессор только раз попросил перерыв, извинился, вытряс из кармана несколько таблеток, запил тёплым чаем и продолжил. Была организована видеозапись, многие студенты держали диктофоны и телефоны. Гольдский говорил о проблемах сегодняшней психиатрии и почти воспроизвёл тезис из вчерашнего разговора с Белославцевым о прямой связи роста числа пациентов психиатрических клиник, роста случае суицида в результате нервного срыва с экономическими проблемами в стране.

- Господа! Вчера я имел честь общаться с главным врачом областной психиатрической больницы, нашим докторантом господином Белославцевым. Мне представляется разумным использовать довольно приличный и очень оригинальный опыт этого учреждения и его руководителя для подготовки будущих психиатров. Я не уполномочен вас запугивать, и далёк от этой мысли, но в наше время потребность общества в специалистах именно нашего профиля будет все время возрастать. К сожалению, так есть и так будет, и к этому надо готовиться профессионально. Благодарю вас за внимание и терпение. Спасибо. До следующей встречи.

Но профессору не удалось сразу уйти, ему понесли записки, стали задавать вопросы с мест. Только через пять часов Гольдский вышел из аудитории. Белославцев и Нина поддерживали его, он очень устал.

- Дорогие мои, это такая приятная усталость! Если хоть один из слышавших меня студентов станет приличным психиатром, я буду считать, что говорил, а не сотрясал воздуся.

В следующие дни профессор говорил по два часа, в субботу Артём увёз его в аэропорт.

- Милейший Артём Антонович, мы ждём вас к концу месяца. Учебный план надо выполнять. Уверен, что вы блестяще сделаете свои доклады, но готовьтесь, у нас довольно строгие люди в учёном совете.

- Спасибо, буду готовиться. Привет профессорам Шпильману и Иванову. Счастливого полёта!




* * *

Двор «Кошкиного дома», бывший много лет пустырём, дававшим богатый урожай репья и лопухов, Белославцев за одну весну превратил в сад, правда, привезённые из соседних лесов и высаженные уже взрослыми, не все деревья и кустарники прижились, но был резерв, и замену производили сразу. По договору с сельхозакадемией в порядке практики работали студенты агрофака. В трёх хорошо просматриваемых местах мужской и женской зон соорудили беседки со столиками, и они никогда не пустовали. Подземным кабелем беседки соединили с музыкальным центром в клубе, и тихая, спокойная музыка звучала в них, привлекая пациентов. По крайней мере, раз в неделю главный врач в сопровождении хозяйственника и охранника обходил территорию. Завхоз записывал поручения, говоря всегда одну и ту же фразу:

- Меня Вера Семёновна уволит за перерасход средств.

Артём улыбался и продолжал обход. Видя охранника со спецоборудованием, пациенты сторонились, уходили вглубь сада. Но были и такие, что подходили смело. Один обратился:

- Товарищ главный, разрешите сказать.

- Говорите, - кивнул Белославцев.

- Я очень интересуюсь политикой. Как вы в этом деле, соображаете?

- Совсем немного, - без улыбки ответил Артём.

- Думаю, все равно поймёте. Вот стихи: «Говняная муха вьётся надо мной, что вы понаделали, суки, со страной?». А вот анекдот, сам придумал. Вы бывали на Красной площади в Москве, столице нашей Родины?

- Да, бывал, - Артём отвечал, как и рекомендовано, чётко, без комментариев.

Больной оживился:

- Тогда вы, конечно, помните памятник князю и гражданину, которые Москву спасли от этих..., от тех, кого Сусанин водил, ну, опера ещё была «Жизнь за царя».

- Князь Минин и гражданин Пожарский, - спокойно подсказал Артём.

- Благодарю вас. Это поляки. Так, о чём я? А, утром москвичи смотрят, а на вытянутой руке Минина висит большая картонка с надписью «Ты глянь-ка, князь, какая мразь в дворец Кремлёвский забралась!».

- Спасибо, но больше никому этого не рассказывайте, хорошо?

- Я ещё стихи знаю: «На чистых стенах туалета писать стихи немудрено...».

Артём перебил:

- Эти стихи вы написали на стене в мужском туалете?

Пациент испугался:

- Нет, у меня почерк плохой, это Мусолини из восьмой палаты.

- Хорошо, вы свободны, отдыхайте.

Завхоз Иван Семёнович возмутился:

- Вы только посмотрите, государство на них такие средства тратит, а они стишки хулиганские про руководство сочиняют и на стенах пишут.

- Это значит, что они мыслят, а для наших больных это шаг к выздоровлению, - улыбнулся Белославцев.

В соседней беседке сидел мужчина и сам себе монотонно повторял одну и туже фразу. Белославцев прислушался и удивлённо покачал головой.

- Не верь ему, стоящему с утра, не еть он хочет, а ссать. Не верь ему, стоящему...

Трое женщин по ту сторону лёгкого, сваренного узорами забора, сидя прямо на лужайке, дружно пели:

«И ливольверт был заряжен!

Он заряжён был мелкой дробью.

А в на прошлой неделе Артём записал на диктофон молитву человека, видимо, имевшего отношение к химии: «Сера, сера, буква S, 32 атомный вес, синим пламенем горит, выделяет ангидрид, ангидрид и плюс вода - получится кислота». Интересно, помнит из школы или придумал?

Время стремительно и неудержимо. Прошёл год после недели огромных перемен, связанных с уходом Волоканцевой, свадьбой Белославцевых, прощанием с пятью пациентами, освобождёнными из психиатрической больницы. В Петербурге с огромным успехом прошла защита докторской диссертации, на которую кураторы Артёма неутомимые Шпильман, Гольдский и Иванов собрали всю научную общественность города, пригласили прессу. Артём говорил вдохновенно и открыто:

- Господа! Признавая безусловными некоторые успехи психиатрии как науки, понимая важность создания новых эффективных лекарственных и профилактических препаратов, новых аппаратов для исследования и лечения, я должен с полной ответственностью сказать, что все усилия здравоохранения будут мало полезны без ощутимых, реальных изменений в среде обитания социума, особенно людей самых опасных групп риска - бездомных, безработных, хронических больных. Капиталистические преобразования, охватившие экономическую сторону нашей жизни, привели к глубокому расслоению общества и усилению социальной напряжённости. Наш человек, привыкший за годы предыдущей власти к гарантированной помощи и поддержке, сегодня не в состоянии содержать семью, не в состоянии обеспечить детям возможность образования и получения профессии, он морально раздавлен и внутренне не удовлетворён.

Мною изучены около восьмисот случаев суицида и покушений на суицид, случившихся в области за последние десять лет. Вынужден признать и доложить об этом высокому собранию, что более семидесяти процентов случаев связаны с потерей надежды на улучшение жизни, с болезненным обострением чувства ответственности перед семьёй, перед детьми. Эта статистика должна заставить вздрогнуть руководство области и депутатов думы. Нельзя назвать справедливым и честным государство, в котором чиновник районного уровня имеет доход, в двадцать раз превышающий зарплату механизатора и животновода. Не моё дело говорить о возможных социальных и политических последствиях, но как врач, как психиатр, я обязан говорить о психическом состоянии нации.

Огромный зал медицинской академии бурно реагировал на доводы диссертанта, вопреки практике, его доклад неоднократно прерывали аплодисменты и выкрики: «Браво!», «Молодец!». Тезисы о пагубном влиянии внутренней политики государства на психическое здоровье нации были встречены бурей аплодисментов, патриоты уже в вечерних газетах и новостях говорили о появлении учёного, умеющего видеть ситуацию объёмно и в динамике, прочили большое политическое будущее Артёму Белославцеву.

А он рвался домой, Нина сообщила, что ушла в роддом, так спокойней. Она может родить в любую минуту, и он хотел быть рядом. Иван Андреевич Бархатов прислал телеграмму, что его книга «Актуальные проблемы гражданского общества в России», с таким трудом запущенная Артёмом в производство, уже вышла, и он ждёт друга, чтобы подарить ему первый экземпляр. Новый заместитель губернатора поздравил с успешной защитой и пригласил для разговора сразу по приезду. «Скрывать не стану, я бы хотел, чтобы вы возглавили департамент здравоохранения, коли супругу отправили в длительный отпуск». Артём шутку принял, поблагодарил, сказал, что обязательно заедет познакомиться, но от должности отказался, сославшись на желание заниматься научной и преподавательской работой.

Город основательно наступал на «Кошкин дом», высотки строились буквально в сотнях метров от больницы. Главный врач обращался во все инстанции, ходил к депутатам, убеждал, что сегодня строительство мешает нормально работать с больными, им нужен покой, это самое главное их лекарство. А что будет завтра? Кругом грохочут тракторы и автомобили, а будущие жильцы уже выставляют пикеты «Наш дом - не дурдом!». Ему спокойно отвечали, что в ближайшее время новый больничный комплекс психиатрической больницы будет построен. Но Артём понимал, что это просто слова, потому что даже отвода места за городом он не мог добиться, а говорившие это люди были спокойны и безразличны, словно им с утра вкололи солидную дозу антидепрессанта. У Артёма никак не выходил из головы свободно гуляющий по двору пациент, который провожал Бархатова до самых ворот, а потом остановил и сказал:

- Не ходи туда, Ваня, ты посмотри, как у нас стало хорошо. Не ходи, Ваня. Наша психушка лучше.

                                                                  Март - июнь 2014 года,

                                                                              д. Каратаевка,

                                                                           Казанский район,

                                                                         Тюменская область.






СОДЕРЖАНИЕ


Птица, залетевшая в окно. Повесть........................................... 3

Ферапонта Андомина сказыванья.

Писаны внуком его Матвеем. Сказ........................................... 90

Чистая вода. Повесть .........................................................134

Дурдом. Роман .................................................................241