Николай Ольков Рассказы. Повести. Романы. Том 2.








ГЛУХОМАНЬ



Повесть


1

-  Ну и брызги же от тебя летят, Дарья Мартемьяновна, не поберегись - с ног до головы оплещешь.

-  Не видишь, крыльцо домываю, скоро начальство придет, а у меня растворено - не замешано.

Дарья, подоткнув подол застиранной юбки и широко расставив ноги, спускалась по ступеням высокого конторского крыльца, выманивая за собой жирную октябрьскую грязь. Она не глядя узнала по голосу Семена Федоровича, своего ровесника, и даже сердце екнуло. Сказала с деловой резкостью:

-  А ты чего с утра пораньше приперся?

-  К начальству вопрос, — уклончиво ответил ранний гость, тщательно уминая во влажную землю тощий окурок.

Дарья выпрямилась, отжимая тряпку, обернулась, у Семена, как всякий раз, душа замерла: не пожилую женщину, а крепенькую круглолицую белянку-красавицу, курносую, с кудряшками видел он перед собой

-  Ты, верно что, по большому делу, коли в хромовых сапогах и при шляпе. Шляпу-то зачем надел, сроду не видела тебя при шляпе.

Семен Федорович обиделся:

-  Не смотришь в мою сторону, Мартемьяновна, вот и дивно тебе, что я прибарахлился. А я, шутки в сторону, всегда стараюсь быть при аккурате, стало бы тебе известно. Чтобы ваш брат, бабы, не чесали языки по моему поводу.

-  Да ладно тебе, в обиду впал. Я ведь без злобы. - Она вытряхнула тряпку, отойдя чуть в сторону от Семена, выплеснула из ведра воду и подошла к гостю, вытирая озябшие руки подолом верхней юбки.

-  Как поживаешь, Семен Федорович? Авдоха твоя как здоровьем?

-  Я ничего сам себя ощущаю, а Авдотья плоха. Дотянет до лютых морозов, потом всей деревней яму долбить придется.

Дарья вздохнула:

-  Христос с тобой! Такие речи!

Семен оживился:

-  А я, Дарья, без сожаления, скорей бы. Детей нет, рыдать некому, сам для приличия слезу пущу, и опять вперед.

Дарья помолчала, потом спросила:

-  Ты проходить будешь или тут подождешь?

-  Постою, пусть просохнут плахи-то, а то наслежу, опять от тебя взысканье.

-  Много я с тебя взыскивала.

Семен встрепенулся:

- А ты суммируй, какую жизню я прошел, много чего получается после нашей разлуки, и все за твой счет.

Дарья вздохнула:

-  Нашел время и место. Грех тебе при живой жене такие разговоры проводить. А вот и начальство идет.

Директор совхоза Гурушкин в плаще и резиновых сапогах, но тоже при шляпе, громко поздоровался, омыл сапоги в большом корыте, глянул на Семена.

-  Ты не ко мне ли, Семен Федорович?

-  Ежели примите, благодарен буду, а нет времени на меня - дождусь парткома, тот обязан.

-  Проходи, - сказал директор, - парткома теперь до второго пришествия не будет.

-  А что с Володимиром Тихоновичем?

-  Ты телевизор смотришь?

-  «Рабыню Изауру». Третий раз. Смотрю и плачу.

-  Не о том слезы льешь, Семен Федорович. Разве не слышал, что советы распустили и партию прикрыли?

-  Так то не нашу! - обрадовался Семен Федорович. - Прикрыли какую-то в недоразвитых странах, знаю.

Гурушкин вздохнул:

-  Ладно, пошли в кабинет.

Семен присел на краешек стульчика у стола, невысокого роста, чисто выбритый, сухой лицом и телом, он был не по годам подвижен и бодр.

-  Григорий Яковлевич, ты мне скажи, как дальше будет деревня? Вчерась, сам видал, дойных коров погрузили на скотовозы, колбасы, стало быть, захотелось новым князьям и боярам. И что дале? Коров прирежем, чем кормиться будем? Ты же вечный крестьянин, хоть и не старый еще, но ты же в понятии, что без скотины деревня станет пустой.

Директор размял сигарету, затянулся, разогнал клубы дыма рукой.

-  Спросил бы что попроще, Семен Федорович, к примеру, дровишек или тесу на забор.

-  Ты мне про тес не намекай, сам знаю, что два века не живут, тесины меня вторую пятилетку на чердаке дожидаются. Батьку твоего вон на сколь пережил, а он только на три годика и постаре. Воевали вместе, а там день за два, а иной и полжизни стоил. Я тебя сурьезно спрашиваю, потому как не могу ума дать, что деется. Хлеб куда нынче дели? Молотили-молотили, через два дня пришел - скукурикало зернышко, под метлу увезли. Терлись, сказывают, тут трое чернявеньких. Это не продзаверска ли возобновилась? Говорили, что в тех отрядах голубоглазых тоже немного было.

Григорий Яковлевич посмотрел в лицо этому пожилому человеку, давно пенсионеру, но понимающему совхоз как родное существо, хотелось сказать ему все, о чем думал в эти последние дни октября, да и вообще весь год шел к этому вопросу: а что дальше? Даже в районе слова не давали сказать, в область вовсе не вызывали. Но неизбежность формулировать свое понимание снова пришла вместе с любознательным и беспокойным стариком.

-  Дядь Сем, ты же видишь, что идет революция, без особой борьбы, если не считать расстрелянный Верховный Совет, но с большими переменами в хозяйстве, в экономике. Оказывается, мы жили плохо, теперь все перестраивают, чтобы жилось лучше.

-  Э-э-э, Гриша, такое я уж не пятый ли раз слышу на своем веку: сегодня плохо, потому что завтра должно быть хорошо. А ведь мы было зажили кучеряво: и зарплатешка выровнялась, и в магазинах кой-что стало появляться, мужики легковушек в кредит понабрали. Это плохо, скажи, плохо?

-  Понимаешь, Семен Федорович, в мировую экономическую систему наша страна с плановой экономикой не вписывалась, тем и жили, что нефть и газ гнали за границу. В общем, считается, что перемены были необходимы, и они наступили.

Старик понимающе кивнул:

 -  Хотел картошку продать заезжим хачикам, но таперика воздержусь, а то в мировую систему меня на носилках придется заносить. Отходишков для поросенка у тебя нет, зерна для курей тоже не продашь, стало быть, из живности остается старуха и кот блудливый. Потому картошка незаменимый стратегический продукт, по всей рассейской истории так, если шутки в сторону.

Семен любовался дорогим своим человеком: и до чего красив, весь в отца - высокий да стройный, лицом строг, а натурой добрый, улыбнется - рубаху с него сними, отдаст.

Гурушкин вышел изо стола, нервно и громко ступая по старым скрыпучим половицам.

- На той неделе будет собрание, приедут товарищи из района совхоз распускать. Приходи, если интересно. Там я пошире, чем сейчас, сообщение сделаю. А теперь пойди по своим делам, дядь Сем, у меня бумажной работы тьма.




2

Сема думать любил, рассуждал сам с собой, иногда даже ссорился, да громко, так что было сомнение у народишка насчет дальности его ума. Сам Семен этим особо озабочен не был, до пенсии плотничал, с топором играл, на спор сургуч с водочной бутылки на чурке одним ударом срезал, но на народе больше молчал. Были в деревне несколько человек, с которыми он мог откровенничать безбоязненно, с ними и отводил душу. Но иногда срывался и на народе, высказываясь притчами и намеками.

Вот как человеческая жизнь так извернется, что вроде и полгроба из задницы торчит, прости Господи, а все равно как не жил. Скоротечность и неуправляемость жизнью больше всего волновали Семена. Он сильно огорчился, когда пенсионную книжку получил, где написано, что назначена пенсию Семену Федоровичу по старости. Он аж отпрянул: почто по старости, не старик еще, кажись? Пошел в отдел кадров, попросил Фросю, чтобы поискала, может, есть книжки, где не старость записана, а, допустим, возраст. Фрося и говорить не стала: бумаги в райсобесе готовят, там и проси.

В район Сема не поехал, он района боялся еще с тех пор, как ездил хлопотать за друга своего Якова Матвеича, отца нынешнего директора. Они на фронте шибко подружились, одной бомбой и ранило их при налете тяжелой авиации, только Сему контузило слегка, а Якова едва откачали, ногу отпилили и кое-что из внутренностей выбросили. Вернулся он в деревню совсем никакой, робить не может, а на пенсию документы где-то затерялись. Ну, и рванул Сема в район, в одном здании пошумел, в другом, из третьего его под белы руки увели в камеру, а утром отправили в город соседний, в специальную лечебницу, ну, дурдом, по-нашему. Сема там только месяц и провел, но насмотрелся на всю жизнь. Какой-то доктор приехал, из умных, осмотрел Сему и заключение написал: в деревне рабочих рук не хватает, а тут здоровый мужик в калошах по двору ходит и кукишки воробьям показывает. Сему и отправили домой. Вместе с ним прибыло и подтверждение: точно, умом сшевеленный Семен, в дурдоме зря держать не будут.

Вот почему жизни нет простому русскому мужику? Вроде не шибко зло употреблят, работать может, а все как-то впустую. Крепко занимала умишко эта проблема: почему плохо живет мужик в деревне? Сема вспоминал всю свою жизнь. Первую самостоятельную борозду на пашне под зорким оком отца, когда послушная Пегуха осторожно прошла гоны, и десяток крикливых грачей бросились на свежий пласт чернозема. Потом эту землю вместе с Пёгухой сдали в колхоз. Семку тоже записали колхозником, и он снова пахал эту землю, но земля была уже чужая, Пегуха тоже колхозная, и грачи вроде как загрустили.

В ту зиму собрался Семка жениться, за Дашкой втихоря ухлястывал, Мартемьяна Безбородихина дочкой. Дарья-то не особо старалась убежать, когда с вечорок шли, но баловства не допускала, так и сказала:

-  За титьку словишь - голову отверну.

Семка знал, что так оно и будет, в случае чего, потому жался к девке, как кот, щурился, да и она мурлыкала, в общем, заговорил Семен о свадьбе. Отец сразу сказал, что Мартемьян Дарью в нашу семью не отдаст, но сын настаивал, и сватов собрали. И Чирку, маленькому говорливому мужичку, и Парамонихе, которая знала весь обряд сватанья, пообещал богатый магарыч, пошли всей кампанией, но Мартемьян с раннего вечера спустил по двору двух кобелей, пришлось стоять под воротами и кричать хозяев. Кто-то из домашних убрал собак, но настроение жениха совсем пожухло: собак убрал, сам отлаиваться будет.

Мартемьян стоял посреди просторной избы, уперев руки в боки, поулыбывался:

-  В передний угол не приглашаю, незачем. Дарье порку уже устроил, чтобы блюла себя и следила, кто рядом трется. Мне с тобой, Федор, родниться нет нужды, ты и при новой власти все в тех же штанах, как при царизме. Не фартит тебе, и сын твой такой, с топором за поясом, как разбойник.

- Ты, Мартемьян Фадеич, семью мою не позорь, мы всегда жили честно и своим куском. Ты в сельпо подался, и слава Богу, а мы по колхозной части, там навар жиже. Только поперек их судьбы не становись, до добра это не доводит.

-  Уж не пугать ли меня взялся? Увижу твоего трухлявого рядом с дочерью - запорю, не сам, найду доброжелающих. Все, порог знаете, где. Савельевна, ставь ужин!

Через неделю Семка перехватил Дарьюшку темным вечером, никуда отец не выпускал, а тут, видно, нужда какая поджала, бегала девчонка в легкой шубейке к родственникам.

-  Ой, испугал ты меня! Давай хоть от ворот отойдем, а то тятя услышит.

-  Не бил он тебя?

-  Нет, словесно. Пообещал в район выдать за дружка своего, торговый начальник какой-то.

-  А ты?

-  Я - что? Сказала, что не пойду, а он хохочет.

-  Значит, отдаст. А я об тебе сохну, кусок поперек горла. Когда отправить-то собрался тебя?

-  Не знаю, тут проговорился, что тому надо еще со старой женой развестись, да в райкоме все уладить.

-  Даша, неужто ты согласишься?

-  Ой, отстань, и так голова кругом. Все, побежала я. Постой, я тебя поцелую.

Она охватила его за шею, он распахнул полушубок, прижал ее, так что сердечко слышно стало, и они неумело и сладко целовались. Обмякнув, она выпросталась из его рук, запахнула шубейку и побежала к дому.

Семен Федорович тот вечер всю жизнь помнил, и как зиму страшную пережили, когда со дня на день грозился отец увезти дочь в район. Неведомо, какими путями все обошлось, сказывают, власти партейные сильно воспротивились, один чин так и сказал: «Кабы партейный билет разрешал, я бы каждый год баб менял, а то и чаще. Так что ты про молодую жену забудь, а то все мы тут с ума посходим».

Семен Федорович как сейчас помнил, что встретились они с Дарьюшкой ранней весной в лесу, случайно, он жерди приехал на паре коней рубить для колхозного загона, она березовый сок собирала.

-  Ты не одна ли?

-  Разве он отпустит? Брат со мной, да он сорок зорит.

И нацеловались же они в тот день - до одури. Березовка давно через край бутыли течет, а Дарьюшка не видит, не хочет видеть. Брат два раза окликнул, отозвалась тягучим голосом, и опять губы в губы.

-  Ты чего несмелый такой, Сема, потискай меня, мне сладко, когда ты мнешь.

-  Ага, а сама придушить обещала.

Она хохотнула:

-  Дурачок, когда это было. А теперь я створки тебе открою, если ночью придешь. Придешь?

-  Приду. Седни?

-  Нет, дня через три, я дам знать, тятя уехать должен. Жди.

Дом Мартемьяна, доставшийся ему от отца, купца, державшего три лавки, стоял в глубине сада из густых неухоженных зарослей черемухи, акации и сирени. Поговаривали, что старый купчишка откупился от властей, а магазины свои передал в сельпо. Торговали сами, Мартемьян со временем все к рукам прибрал, от мобилизации в Финскую войну прикрылся грыжей, хотя пятипудовые кули с телеги прямо на амбарную эстакаду забрасывал. Месячную выручку всего сельпо у Мартемьяна разбойники отобрали, его в район лошадь привезла едва живого, только Семен сам слышал, прячась накануне за завозней и поджидая Дарьюшку, как Мартемьян кричал приказчику Фиме:

-  Бей прямо в лицо, чтоб синяки были, чего ты меня гладишь?!

-  Боюсь, Мартемьян Фадеич, вдруг ты за обиду примешь?

-  Вот дурак, сказано, для великого дела надо, бей, все стерплю, а не то завтра же в военкомат сдам.

Позавидовал тогда Семка приказчику, уж он бы уговаривать не заставил. Дарьюшка прибежала напуганная, говорит, тятя зашел в дом и скрылся в своей комнате, не велел даже чай подавать. Полезли они через заросли к окошку, и видел Семка, как Мартемьян с разбитым лицом деньги пересчитывал и натри пачки делил, бормоча:

-  Всех куплю, сволочей, а на фронт не дамся. Мне и тут в войну славно будет!

Дарьюшка в последнее время совсем с ума сходить начала, так и висла на Семке, а тот радовался и вздрагивал: вдруг кто застукат? Прямо сказать, Мартемьяна боялся.

-  Убежим куда, Сема, везде люди живут.

-  Куда я без бумаг, колхоз не отпустит, а так — посадят.

-  Достукашься, что выдаст меня за какого-нибудь полумотика, у него что ни друг, то жулик, и разговоров только про деньги. Завтра он уедет, как стемнеет, приходи к моему окну, я отворю. - Она прижалась к нему и шептала на ухо: — Увалень ты, Сема, и за что только люблю дурака? А отцу объявлю, что в положении, даже по деревне слух пущу, покочервяжится, и отдаст, никуда не денется. Все, побегла я, не дай бог, хватятся.

Ох, и долгий же был этот июньский день, уж сил нет терпеть, а все никак не темнеет. Мать спросила:

-  Ты чего маешься? Живот скрутило?

-  Скрутило, мать, мочи нет.

-  Не трись здесь, сходи за пригон, потужься.

Ушел совсем, в дальнем углу сада перелез через прясло, дарьюшкино окно увидел, створки настеж, облапал кряжистую черемуху, подтянулся, на сучок встал, до окна два шага всего. И тут как будто сучок треснул, и кто-то сильно лопатой плашмя ударил его по заднице. Когда уже бежал переулком, проскочив изгородь, понял, что стреляли в него, во как! Затаился, пощупал задницу - мокро, лизнул - кровь, а зуд такой, хоть волком вой. Докондыбал до Прони Бастенького, вроде как дружок, про Дарьюшку все знал, кое-как растаскал его на сеновале, рассказал. Пошли в баню. Поставив Семку задом кверху, Проня, осветил рану и захихикал.

-  Ты чего ржешь, дурак, тут в зубах крови нет, а ему хаханьки.

-  Семка, это тебя солью врезали, моли бога, что на четверть в сторону, а то бы и в окошки к девкам лазить нужды не стало.

-  Ты не ржи, чего делать-то?

- Я так морокую, что отмыкать тебе придется. Пошли на речку.

Вода была теплая, но Семку бил озноб, Проня заставлял растирать рану, чтобы соль вымывалась. Уже светать начало, когда Семка притащился домой. Несколько дней на работу не ходил, ничего, затянуло, как на собаке.

Поздним вечером Проня стукнул в окно и позвал Семку.

-  Чего тебе?

-  Выйди, дело есть.

Вышел. В тени ворот стояла Даша. Пронька махнул рукой и скрылся.

-  Сема, это приказчик Фимка подслушал наш разговор и с ружьем сидел напротив окна. Сильно он тебя?

-  Сойдет. Тебе, небось, тоже попало?

-  Нет, тятя веселый ходит, не иначе задумал что-то. Ох, Сема, не хочу я ни за кого, а ты все медлишься. Бежать надо, здесь уйди я к тебе - убьет отец, я эту породу знаю. Того же Фимку наймет. Убежим, а? - Она положила головку ему на грудь.

Семен покачал головой:

-  Некуда бежать, Даша.

Она неловко отпрянула от него, вздохнула тяжело, по-бабьи:

-  Значит, нет в тебе жалости ко мне совсем, ты почто не ценишь, что в постелю свою позвала тебя, не мужа еще? До субботы жду, не решишься бежать - не подходи больше, я потом хоть за дьявола пойду, мне все едино.

И она быстрым шагом растворилась в темноте.

По теперешнему стариковскому разумению понимал Сема так, что убоялся тогда Дарьюшку выкрасть и тайком увезти, то ли батюшки ее испугался, то ли перемен жить в других краях, а это надо было не иначе, как в город. А кто он в городу? Так себе, пятое колесо. Ни разу в городе не бывал - куда бечь?

И три дня, оговоренные Дарьюшкой, прошли, и неделя, и месяц - не появляется она нигде, но речей нет, что в замуж увезли. Ретивое ноет, а ума не хватает. Приходит как-то дружок Проня Бастенький, зубоскалит:

-  Дарью в лавке встретил, велено тебе к ихней задней калитке после управы подойти. Ты бы на всякой случай задницу дощечкой прикрыл.

Пришел пораньше, притаился, как бы опять на приказчика не нарваться, увидел, что сама бежит, сердце в пляс пустилось. Обняла его, целует, а у самой слезы:

-  Ничего не решил, Сема? Ах, пожалеешь, да поздно будет для обоих. Вот, слушай, он опять кого-то мне нашел, свирепый стал, я как-то про нас с тобой заикнулась - чуть не ударил. Деньги ему глаза застилают, да и только. Так вот, слушай. Чтобы он чего не удумал, я в подпол полезу, как за картошкой, и с лесенки упаду, понарошку, а орать буду во всю правду. Пусть любых фельдшеров везет, иначе чем на излом ноги не соглашусь. Месяц просижу, а ты, Сема, поедешь в город, договорись тут с бригадиром, пока сенокос не начался, съезди и все разузнай. Я вот тебе денег на дорогу принесла. Сема, славный мой! - Она припала к нему и дрожала вся. - Поезжай и все разузнай про работу и про жилье, говорят, там есть такие дома, где общаком живут.

-  Это как?

-  Ну, в большом дому у каждого свой угол. Ой, да Господи, нам и хватит!

-  Отец прибьет обоих.

-  Не прибьет! Я ему записку оставлю про мордобой нарошнешный и про три кучки денег. Убоится! Все, убегаю, хватятся.

С утра и до позднего вечера добирался Семен до города, заночевал в какой-то пекарне, у девчонок рабочих выпросился, тут же и про работу узнал, про жилье.

Девчонки советовали:

- Коли специальности нет, лучше стройки ничего не придумать, будешь подсобником, тяжело и тариф слабый, зато койку в общежитии дадут.

- А я с женой...

-  Могут и комнату дать, только навряд ли.

-  Мы и не расписаны еще в сельсовете.

Девчонки смеются:

-  Таких жен отдельно селят.

Утром нашел строительную контору, наскочил на прораба, тот сказал, что хоть завтра выходи на работу. В конторе койку пообещали и Даше тоже в женской половине.

Домой вернулся измученный и беспомощный, так и не пристал ни к какому берегу. Услышал, что Дарья ногу повредила, в глине замотана, дома сидит. А на улицу выйдет - что ей сказать?

24 июня в размашистые луга Лебкасного лога и Коровьей падьи приехала на дрожках секретарь сельсовета Хроменькая Надя, сразу подтянулись мужики и парни, а она под расписку отдавала повестки. Все молчали. Молодежь хотела сразу сорваться домой, потому что отправка уже завтра, но бригадир приструнил:

-  Надо сенишко дометать, вы уйдете, а колхоз со скотом останется, чтобы вас кормить.

Пришлось робить, только Наде наказали, чтобы по всей деревне бани топили, мобилизованных напоследок попарить.

Семка слегка обмылся, окатился холодной водой и вышел на воздух. Вечер мирный, небо в звездах, ни ветерка. Поднялся наверх от бани, она у них на задах огорода, подошел к пряслу, а Даша стоит в платочке, в платьишке ситцевом, вся воздушная, родная, так и прыгнула к нему на руки:

-  Сеня, миленький ты мой, вот и выбор наш кончился. Ты скажи своим, чтоб не теряли, а я тебя в вашем сеновальчике ждать буду.

Коротка июньская ночь, для долгожданной любви коротка, для военной разлуки.

Даша так и не выпускала Сему из объятий:

-  Родной мой, единственный, муж вечный, пентюх ты битюковый, отчего девчонка должна все за тебя решать! Не приди я - так и не насмелился бы. Я тебя ждать стану, ты возвернешься скоро, там же недолго, я в газете читала. А я тебе потом ребятишек нарожаю, целую кучу, таких же тихонь да скромненьких.

-  Выдаст он тебя.

-  Теперь не выдаст, прикинусь беременной, я же по-всякому умею.

-  Идти надо, Дашенька.

-  Пойдем. Сейчас он меня встретит.

Она обняла его и крепко-крепко в губы поцеловала, он даже сойкал, пригнулась к самому лицу, посмотрела на свою работу, довольная собой:

-  Засос тебе поставила, чтобы все видели, что провожала тебя на фронт горячая девка, теперь уж баба твоя.

Вокруг зазвенели подойники, заспанные хозяйки толкали лениво жующих коров. Начинался очередной крестьянский день.




3

В глухих урманных местах спрятались три деревни, сказывали, не то пугачевские, не то разинские недобитые казачки сюда уткнулись с Урала, баб по пути понабрали, да и обосновались. Леса богатющие, низины травой зарастают - литовку не протащить, а подлески да поляны распахали, рожь дуром дурит, перепелки выпорхнуть не могут, пешком выходят, колос с ладони свешивается.

Все это Сема знал от стариков, всегда интересовался прежней жизнью, когда своя не особо удалась. Будь пограмотней, записал бы, в потомство пустил, а так только сам и знал, да иногда рассказывал вместо баек.

Про колхоз его рассказ записал какой-то заезжий писака, три дня бражку пили у Семена, записал и рассказ вставил в книжку, когда советской власти не стало и распечатывали всякую чушь. Книжку ту Сема хранил и всякий раз показывал свой рассказ, хотя, очевидцы свидетельствуют, много всего писатель от себя тиснул. Но Сему это не смущало: история тем и интересна, что каждый ее может дополнить, если ума хватает.

«У нашего колхоза биография богатая, как у Володи-Тюрьмы, которого посадили еще ребенком, и за неполные пятьдесят он сроков получил в два раза больше, отсидел частично, зато в короткие передышки между посадками хвастал, как много он повидал. Бабы вздыхали, а ребятишки пучили глаза от восхищения и зависти.

Колхозы в наших краях создавали зимой тридцатого года, а наш образовался за одну ночь без предварительной проработки и подготовки, и это повергло в смятение районных начальников. Все понимали, что разовый успех наверху могут истолковать как результат системной и продуманной массово-политической разъяснительной работы, и никто не мог быть гарантирован, что завтра не заставят повсеместно поднять этот уровень и добиться единодушного и молниеносного вступления в колхозы всех граждан. А было много деревень, где единоличники заняли молчаливую оборону, поддакивали линии партии, но заявлений не писали.

Нашей деревне повезло в том смысле, что всегда у нас было полно мужиков с хорошо подвешенными языками, которые они не утруждали себя держать за зубами, и считали меткое слово не меньшей заслугой, чем добрый приплод в хозяйстве или хороший хлеб в закромах.

На собрание по поводу новой колхозной жизни в середине дня приехал к нам из уезда суровый человек в кожанке, правда, без нагана, хотя наган, сказывал сельсоветский кучер по прозвищу Кнут, у него был и лежал в «голенище», по-городски - в портфеле, в гороховой тряпице. Уполномоченный начал с положения в партии и прошел через все революции, включая поверженный женский батальон, охранявший последний бастион мировой буржуазии - Зимний дворец. Уполномоченный, явно не наших мест, громовым голосом картаво говорил о всемогущем лозунге «Земля - крестьянам!», который наши мужики понять не могли, потому что земля в Сибири и есть у крестьян, у кого же ей еще быть? Даже председатель сельсовета Никитка Щинников пахал и сеял. Про помещиков и капиталистов, которые безотрывно пили кровь из эксплуатируемого крестьянства, у нас не слыхали, и живыми этих кровососов никто не видел, хотя в соседней деревне маркитант Феофан, когда колол свиней или другой скот, просил у хозяйки чистую кружку, нацеживал из раны свежей горячей крови и, перекрестившись, выпивал, вытирая тряпицей сгустки спекшейся крови с бороды и с губ.

Когда уполномоченный сказал об линии партии и что она в данный исторический момент пролегла именно по нашей деревне, стало как-то не по себе, но в ответ на вопрос Никитки: «Кто за колхоз?» дружно промолчали.

Тогда уполномоченный заговорил о кулаках и подкулачниках, о текущем политическом моменте и о голодающих детях какой-то эксплуатируемой страны, имени которой никто в деревне до этого не слыхал, но, утверждал уполномоченный, дети там голодают только потому, что мы в своей деревне не желаем им помочь. Детишек было шибко жалко, некоторые бабы даже всплакнули, но для мужиков все равно все было непонятно, и потому голосовать никто не стал.

Вот в это самое время, когда в президиумном застолье окончательно разыгралась растерянность, и уполномоченный похлопал по голенищу, наверно, проверяя, там ли наган, в это время к столу подошел Филя Задворнов. Он к советской власти никак не относился, но налоги платил исправно, приговаривал, что всякая власть от Бога, хотя в церковь ходил не чаще, чем в сельсовет. Он почитывал книжки и даже выписывал какие-то журнальчики про землю и про скотину.

Филя поклонился в сторону народа и произнес:

-  Гражданин уполномоченный человек сурьезный, я и в газетах читал, что колхозы - штука прочная и надолго, потому вступать все равно придется, а чтоб время не терять, прошу вспомнить про Нюрку, что на Заговенье отдавали за Ваньку Федора Евсеевича.

Когда все дружно, под веселый хохот и отчаянное улюлюканье, подняли за колхоз руки, Никитка, чтобы не испортить момента, сам неудержимо хохоча, еще раз окинул орлиным оком большую школьную комнату, подвел итог:

-  Записываю всех, так и отметим в протоколе, а заявления оформим завтра.

Только уполномоченный ничего не понял и угрюмо сидел за столом. Его революционное самолюбие было заметно ущемлено, он был подпольщиком до революции, тянул каторгу на рудниках, откуда сразу произведен в члены ревкома и наделен полномочиями комиссара ревполка. Он словом гнал людей на смерть и победу, дважды ранен, на съезде Советов с самим Лениным встречался, тут три часа речь держал, а аргументы какой-то Нюрки оказались и проще, и убедительней.

Наверно, за ужином Никитка расскажет ему, что в канун поста выдавали замуж простую девку Нюрку, и прямо на свадьбе, когда уже застолье подходило к концу, спрашивает перепуганная невеста у матери своей, как ей с женихом ложиться. Мать, женщина строгая, но справедливая, резанула во весь голос: «Ой, Нюрка, как ни ложись, все равно ухайдокат!». Скажи бы она тихонько, может, на этом и обошлось, но совет слышали все и потом долго обсуждали, хотя все по собственному опыту знали, что так оно и есть.

Филька Задворнов, кажется, вовремя вспомнил о нюркином вопросе и мамашином заверении в неотвратимости счастья семейной жизни.

Потом у нас был колхоз и очень много председателей. Их привозили районные представители в маленьких плетеных кошевках, потому что собрания проводили сразу после Нового года, стараясь не угадать под Рождество, и, хотя церковь в нашем селе ликвидировали еще до коллективизации, в правлении опасались за явку и пьянку. Бывало, что председателя до окончания полномочий райком убирал после особенно ущербной зимовки скота или сразу после первого снега, который, оказывается, помешал успешно завершить уборочную кампанию. Снимал и ставил председателей райком, но почему-то требовалось наше поголовное голосование.

Привезенный обычно тихо сидел с краешка президиумного стола и пугливо озирался, после собрания счетовод Крысантий Спиридонович торжественно вручал ему колхозную печать. С утра новый председатель начинал робко раздавать наряды, бригадиры тоже предусмотрительно помалкивали, но эти были из местных, они всех колхозников знали по именам, и в такое смутное время старались от коллектива не отрываться.

Что же касается Крысантия, то имечком его наградил крепко обиженный поп, который перед самым крещением младенца пришел в дом родителей новорожденного, чтобы получить необходимые подношения. Папаша, надо полагать, был человек прижимистый, на глазах священника вынес полную пудовку муки и ловко опрокинул в санный ящик. Поп все-таки успел заметить, что пудовка наполнена мукой со стороны донышка, по ободок, муки там фунтов пять, не больше, но промолчал, а на крещении посмотрел в святцы и нарек младенца Крысантием. Против попа не попрешь, так и остался парень с диковинным именем.

Перед самой войной, примерно за год, очередного председателя не в своей кошевке увезли в район в сопровождении двух милиционеров. Толи чего где не доедал, толи брякнул по неосмотрительности. Из района приехал один представитель, без подкидыша, вышел вперед стола, привычно расправил под ремнем гимнастерку и громко сказал:

- Райком решил вам, товарищи колхозники, дать право самим выдвинуть председателя колхоза, и потому рекомендует на эту должность хорошо вам всем известного старшего чабана члена партии товарища Ерохина.

Ерохин, или по-деревенскому Ероха, ничем выдающимся знаменит не был, даже чабаном работал как бы по неполноценности, работа эта нетяжелая и бабья, но детей имел много. Любил говорить при случае: «Мы, партейные...». Правда, внимания на это никто не обращал, так и жил Ероха, пока какому-то райкомовскому хлыщу не попала на глаза папка с его данными. И оказалось, что всеми статьями тянет Ероха на председателя новой жизни: из крестьян - беднее не бывает, линию партии блюдет, краткий курс истории ВКП(б) прошел и согласен. Грамотешки маловато, если не сказать, что совсем нет, потому как младшую группу он закончил, а в среднюю отец не пустил, потому что по хозяйству работать надо, а, чтобы Ероха не ревел, шепнул ему, что в средней группе ребятишек будут кастрировать. Но в райкоме об этом не знали, конечно.

За Ероху проголосовали, никто слова против не сказал. Сам Ероха был напуган поболе привозных, но против райкома возразить побоялся. Руководил он обреченно, как овец пас. В правление ходил, как на принудиловку, но в райкомовские поездки снимал свои скосопяченные пимы с натянутыми на них литыми резиновыми галошами. Наш деревенский толковый мужик Алеша Крутожопенький всю округу снабдил такими литыми калошами. Штука эта в хозяйстве крайне необходимая, без заказов Алеша не жил, резину поставлял ему свояк с промышленного Урала. И весной, чтобы ловчее было ходить на ферму, председатель тоже заказал калоши на белые чесаные валенки. Алеша снял мерку, и через неделю, с усилием натянув изделие на чесанки, лихо поставил перед заказчиком: носи на здоровье!

Чтобы гладкая резина не скользила по твердому снегу, Алеша выливал на подошве поперечные полоски. И председателю тоже отлил, но так ловко, стервец, изловчился, что большая председательская калоша оставляла на снегу четкую печать: «Ероха». Дня два, наверно, никто ничего не замечал, а потом всех словно разорвало, хохот в деревне стоял, как на вечеринках в старые годы, когда кто-то ловко гасил лампу, и парни щупали девок ко всеобщему восторгу.

Ероха сразу велел заложить выездного жеребца и махнул в район. Говорят, он так ушло все обсказал, что с ним согласились. Сейчас, говорит, колхоз на коленях стоит, вы же не хотите, товарищи партейные, чтоб я его вовсе на брюхо положил? Этого товарищи не хотели. Поговаривали, что главную причину, калоши со штампом, оставили в районе как вещественность, но это наветы, калоши видели потом на Ерохе, когда он опять стал ходить за овцами, только печать с них была уже срезана.

После войны, уже в 1946 году, председателем избрали нашего деревенского Кешу, который на фронт ушел молодым парнем, а вернулся майором и с молодой городской женой. Звали его уже Иннокентием Алексеевичем. Офицерскую форму он, наверное, с год не снимал, только погоны отстегнул. Дела в колхозе, знамо, послевоенные, еще год назад дядя его по материнской линии склад не сумел ревизии показать, так чуть под указ не попал, ладно, самогонкой тогда три дня всю бригаду употчевал, а то бы загремел. При Иннокентии народ отпил. Трактором самолично давил самогонные аппараты под плач и матерки односельчан, все бочонки и фляги из под браги конфисковал на общественные потребности, бабы на ферме кипятком с крапивой и смородинными молодыми ветками не могли сивушный дух вышпарить.

Зато построили клуб и новую школу, мост через Ишим прокинули, на отчетных собраниях председателя ругали нещадно, но избирали заново, а когда Иннокентия хотели забрать в райком, весь колхоз два дня на работу не выходил, правда, это в сенокос было, в аккурат задождило чуть-чуть, так что все кстати, но бучу тогда большую подняли. Пришлось вечером собрание собирать и объявлять людям: «Никуда, мол, я не поеду, жните, что посеяли, чтобы вас жабило...»

«Чтобы вас жабило» - это было его самое большое ругательство.

Когда целина нагрянула, у нас тоже много чего распахивали, не все, правда, в пользу пошло, но поболе, чем у соседей. Выгоны и сенокосы вечные Иннокентий пахать не дал, а заместо этого нашел такие пустошки в первых лесках, что перекрыл все планы и хлеба завез на элеватор столько, что заведующий возмутился: не вози больше, буртовать некуда!

Потом прошел слух, что за целину будут давать ордена и медали, и что нашему Иннокентию привезут геройскую звезду. Вполне возможно, что так оно и должно было быть, но сразу после уборки Иннокентий выдал колхозникам на трудодни зерна столько, что во дворах мешков не хватало, и золотую нашу пашеничку вываливали из грузовиков прямо на чисто выметенные ограды. Такая благодать была не везде, соседи стали пенять своим председателям, те пожаловались в райком, и Иннокентия даже вызывали, подвели под него статью, что он, де, идя на поводу и потворствуя частнособственническим интересам своих колхозников, действует в ущерб общегосударственной политике советской власти в деле колхозного руководства. Напрасно доказывал Иннокентий, что перед государством он все выполнил, что колхозник тоже человек, он жрать хочет еще до отчетно-выборного собрания, когда паи распределят. Секретарь райкома, видать, хороший был человек, он прямо сказал Иннокентию, в чем дело: смута в районе пошла, до области донеслось, а в других колхозах все под Госплан выгребли, дать придется на трудодень, чтобы только концы с концами... Сказал так же, что Звезда ему теперь уже не светит, обком отдаст другому руководителю. Иннокентия с колхоза убрали, двое суток с перерывами на еду и сон шло собрание, пока не встал секретарь райкома:

-  Вы что, хотите своего председателя в тюрьму посадить? Ему же за этот хлеб авансом по трудодням срок полагается. Снимем с колхоза, доложим, что наказан. Не отдадите - силой заберут, ему же хуже. Подумайте.

Думать тут нечего. Мирона Чудинова привезли к нам из соседнего колхоза вроде как на повышение. Грамота у него была небольшая, четыре школьных класса да курсы руководящих работников, но работу крестьянскую он знал, дела там у него шли неплохо. Мирона избирали в партийный орган и в депутаты, но всякий раз все заметнее стали спотыкаться о графу образование. На партийной конференции, когда мандатная комиссия докладывала о достоинствах делегатов, было отмечено, что с начальным образованием - один, и все знали, что это наш Мирон. Обиженный Чудинов пришел к первому секретарю и слезно попросил:

-  Впишите мне семилетку, ведь за эти годы я столько курсов прошел!

Ничего ему вписывать не стали, а скоро всех малограмотных округлили и отнесли к категории «неполное среднее образование». Тут наш Мирон ожил. Председатель всегда оставлял за собой последнее слово, будь то на заседании правления, на колхозном совещании или на партийном собрании. Чаще всего разговоры и тут вели о производстве, так что Мирон был в своей стихии.

Но однажды случилось страшное. На повестку дня общего партийного собрания колхоза вынесли вопрос о воспитании молодого поколения. Пригласили учителей, весь беспартийный актив, секретарь парткома сделал доклад. Выступили комсомольцы и культработники, директор школы и фельдшер участковой больницы. Мирон вышел к трибуне в самом конце собрания, привычно прошелся по сводкам и врезал осеменатору за плохую случку коров, поговорил о предстоящем севе, об угрозе ящура, только что пришла телефонограмма из района, потом наклонился к парторгу:

-  Об чем собрание?

-  О воспитании молодежи, Мирон Федорович!

- Да, мы сейчас обсуждает трудный вопрос об молодежи и куда с ней деваться. Конечно, ее надо воспитывать, как учит партия и правительство. Только вот как ее воспитывать, вот в чем вопрос! Я вот иду на собрание, уже потемочки, а Варвары Филипповны сынок, сломок господень, стоит на клубном крыльце, вывалил его через перила и дует! Так неужто его воспитывать, чтобы он на девятое бревно выссыкал!?

Собрание разделяло основные положения речи председателя, выслушало ее со вниманием и проводило аплодисментами».




4

О наркотиках Гурушкин слышал и раньше, но все это было где- то далеко, в больших городах, по крайней мере, не в его глухомани. В кругу знакомых иногда обсуждали, как может государство допустить до такого, что зелье продается почти в открытую, потом дружно махали рукой, как и на все остальные проблемы: никому ничего не надо, каждый думает о собственном кармане.

По дороге из райцентра спросил своего шофера Ивана, молодого парня, только что из армии:

-  У нас в деревне наркотой не балуются, ничего не слышал?

-  Григорий Яковлевич, вы от жизни отстаете, уже не баловство, а на полном серьезе, с десяток парней и девчонок точно на игле сидят, это кроме травки, дело как бы безобидное.

-  Из Казахстана везут?

-  Оттуда. Я на прошлой неделе, помните, машину просил на охоту, так меня на лесной дорожке за Сивиргой «камаз» чуть не раздавил, кое-как успел между березок проскочить.

-  С чего ты взял, что он хотел сбить тебя?

Иван хмыкнул:

-  По роже видел, за рулем кавказец был, похоже - чеченец, я этот звериный оскал с Гудермеса не забуду.

-  Почему мне ничего не сказал?

Иван пожал плечами:

-  У вас и без этого проблем хватает, а я утром позвонил в милицию и дежурному капитану, помните, участковым у нас был, все рассказал, номер машины назвал. Он минутку помолчал, потом посоветовал об этом инциденте раз и навсегда забыть и никому не рассказывать.

Гурушкин возмутился:

-  Ему этот номер известен, я правильно понимаю? Машина регулярно ходит к нам из Казахстана, возит отраву, и об этом знает милиция? Почему «камаз», ведь заметная машина?

Иван уж и не рад был, что рассказал, но знал, что теперь шеф вынет из него все.

-  В кузове может быть всякая дрянь для отмазки, а наркота в дипломате. Вы заметили, какие особняки выстроили торгаши в райцентре, какие машины гоняют? На торговле карамельками такие бабки не сделать. Через них идет торговля мелким оптом, по деревням развозят, тут уже розница. И у нас тоже есть притоны, да не один.

Гурушкин попросил подвернуть к медпункту, с тех пор, как прикрыли по линии оптимизации бюджетных расходов участковую больницу, которую он построил на втором году своей работы директором, остался фельдшерский пункт, в нем фельдшер, по-деревенски медичка.

-  Зина, тебе что-нибудь известно про наркотики в наших местах?

- Точно ничего не могу сказать, Григорий Яковлевич, но шприцы у меня покупают. Значит, колются.

-  А в районе ты об этом говорила?

-  Все говорят, но без толку, дали вон рулон плакатов.

-  Так! Кто покупает, конкретно?

-  Конкретно? Ромка Корчагин вчера десяток штук взял.

-  Ромка? Гавриила Корчагина сын? Так он же еще школьник!

Зина грустно улыбнулась:

-  Григорий Яковлевич, но других же у нас нет.

-  Вот и я думаю...

-  Они в школе собираются, если купить не на что, сами зелье варят.

-  Ладно, спасибо за информацию.

Оставил Ивана около дома и поехал в тракторные мастерские, нашел Корчагина, поздоровался. Ровесник, вместе в школе учились, Ганя с детства любил с железом повозиться, так в мастерских и остался, местным Кулибиным стал. Не гляди, что работа грязная, он всегда как на демонстрацию одет, волосы под вязаной шапочкой собраны, голубые глаза ни от какого мазута не помутнели 

-  Что ты так подозрительно на меня смотришь, Григорий Яковлевич?

-  Айда в машину, поговорить надо.

Сели. Гурушкин не знал, как начать, Гавриил опередил, тяжело сказал:

-  Ты не насчет Ромки молчишь?

-  Только что узнал. Давно с ним такое?

-  С весны. На соревнования они ездили в район, там спонсор, торгашка, да ты ее знаешь, она все потребсоюзовские магазины скупила, устроила прием для победителей. Там и попробовали зелья, трое наших было. Все сейчас в одной поре. Когда заметил, и к знахарям возил, и в областной диспансер - только деньги рвут, а толку никакого. Две недели терпит и срывается.

-  Берет где и на что, не следил?

-  У Хасана, который автомастерскую держит, ты видел, какой коттедж он отгрохал. Там сплошь неруси, я заходил, хыр-хыр между собой, для вида пара «жигулей» разобрана. Говорить со мной не стал. Я еще не отошел и ста метров, как к нему начальник милиции подъехал, чуть из кабины не выпал, так торопился дающую руку пожать. А мои дела совсем плохи, Ромка вчера телевизор вынес.

Помолчали. Гурушкин спросил:

-  Что делать будем, нельзя же так вот сидеть и ждать... неизвестно чего.

-  Не знаю, Григорий, тебе не заметно, и слава Богу, а я этот круг черный вокруг себя уже давно вижу. Вот так и кончат нас потихоньку... Ладно, пойду я, надо муфту собрать, да домой, какой он сегодня?

-  Подожди, Гавриил, как там мужики, пьянки нет?

Корчагин безнадежно махнул рукой и ушел, Гурушкин следом пошел в цех. Вокруг лежащего на боку старого шкафа сидели несколько мужиков, на фанере стаканы, куски хлеба, сало. Все немного хмельные, директору не обрадовались, но и не испугались.

-  Не ругайся, Григорий Яковлевич, уже конец рабочего дня.

-  Да это бы ладно, только, судя по физиономиям, не первый день в колее. На что пьете, ведь деньгами уж не помню, когда рассчитывали, все то мука, то сахар?

Один из слесарей, из-за малого роста прозванный Шкаликом, вынул из пространства между стеной и шкафом пару пустых пузырьков:

-  Вот, пожалуйста, лучше любых коньяков, а стоит - раз плюнуть. Один пузырь на пол-литра воды, и всем хорошо.

Гурушкин взял пузырек, пробежал глазами по этикетке: композиция, для наружного применения, на основе технического спирта.

-  Вас травят, ребята, неужели не ясно? Через год мужика в себе не найдете, а через два ослепнете.

Шкалик возмутился:

-  Не надо пугать, товарищ начальник, это государство выпускает для тех несчастных мужиков, которых руководство не обеспечивает зарплатой.

-  Ладно, спорить не о чем. В цехе больше не пить, я приказы писать не люблю, но подход найду, вы знаете. А гадость эту забудьте, гробят нашего брата сознательно, а мы как кролики в пасть удаву...

Гурушкин из кабинета позвонил главе района Хлопову, хотя предполагал, что тот не захочет вмешиваться в столь сложное дело: характер не тот.

-  Вадим Лукич, не думаю, что только у нас такая беда, может, собраться, обсудить, надо же что-то делать!

Хлопов помолчал:

-  Честно говоря, Григорий Яковлевич, эта проблема меня напрямую не касается, да и как-то милиция об этом помалкивает. Неужели у тебя так плохо?

Гурушкин взревел:

-  Это у тебя плохо, гаже некуда, если казахские машины ночами прорываются через границу именно на нашем участке, зельем торгуют почти открыто. Если вся торговля завалена флаконами с отравой. Деревня же спивается и гибнет! А ваша милиция делает вид, что ничего не происходит. Тебе это не кажется странным?

Хлопов обрадовался:

-  Вот и обратись к начальнику милиции, я тебе еще раз говорю, что структуры федеральных ведомств местной власти не подчиняются, так что нет разницы - я пойду или ты.

-  В таком случае, извини, конечно, нахрена нам такая власть? - Гурушкин резко бросил трубку.

Недавно назначенный из заместителей начальник милиции Зыков никогда не был у Гурушкина в числе уважаемых. Не выветривалась из памяти история, когда тот, в бытность участковым, во время сенокоса выехал за село и встречал всякий транспорт, везущий с лугов уставших людей. Рассказывают, что остановил старенького «ижака», был такой мотоцикл с коляской. За рулем пожилой мужчина.

-  Почему пассажир без шлема?

-  Это не пассажир, это старуха моя, у нее и без каски головенка еле держится. Отпусти ты нас.

-  Отпущу, но сначала протокол составим.

И наказал тех стариков на какую-то сумму. Уважения нет, но идти надо, дело того требует.

-  Деревни наши наводнили наркотиками, товарищ майор, и травкой везут, и даже героином, есть предположения, что торговцы наши и райцентровские в этом бизнесе замешаны, все зелье из Казахстана через наши земли.

Зыков, молодой еще человек, показался Гурушкину через чур полным, он в кресло едва входил, подбородок расположился почти на груди, закрыв узел галстука.

-  Конкретные примеры, факты, фамилии?

-  Ну, как вы понимаете, конкретикой не владею, профессия не та, но проблема есть, и люди вашей конторы тоже в этом замешаны, с их помощью курьеры проходят к нам.

- Но фактов нет? - Зыков встал: - Все равно, спасибо, Григорий Яковлевич, за сигнальчик насчет наших, это возмутительно и преступно, лично разберусь!

-  Общественность узнает о результатах?

-  Конечно. С опубликованием в печати.

Гурушкин не заметил, не мог даже предположить, что майор глумится над его наивностью, что он сегодня же соберет нужных людей и потребует через мордобой усиления бдительности, потому что с каждой партии он, майор Зыков, имеет приличный куш, часть которого уходит в областное управление - делиться не хотелось, но надо, все под погонами ходим.

Вечером Гурушкина нашел Ганя:

-  Григорий Яковлевич, разреши пару «Уралов» сегодня на ночь, подежурим с мужиками, может, выскочит кто на нас.

-  Милицию не будешь ставить в известность?

-  Ну, тогда можно и не выезжать. Тихой сапой пойдем, у меня, ты знаешь, карабин узаконенный, у ребят тоже стволы есть, по горсточке патронов с картечью на всякий случай. Чуть что - резину в клочья, все равно наши будут.

-  Кого берешь?

Ганя назвал.

-  Я тоже с вами.

-  Э, нет, не надо, не барское это дело. Ну, представь себе, директор совхоза в компании с самостийным ОМОНом. Тебе все до нитки грехи пришьют, а с нас взятки гладки, у меня лицензия на лося не закрытая, я ее перед выездом у охотоведа зарегистрирую, чтобы он просигналить не успел.

-  Ты и на него грешишь?

-  Тут, Григорий Яковлевич, береженого Бог бережет.

Две машины вышли из задних ворот парковой ограды и на подфарниках двинулись в лес. От казахской грани до деревни десяток километров, и контрабандисты, обойдя пограничников и таможню, уходят лесами, всякий раз торя свою колею, их пяток, уже затрушенных снегом, насчитал Ганя.

-  Давай до нашей пристани на Сивирге, оттуда далеко лес проглядывается, не рысьи же у них глаза, все равно фары включат.

Трое в одной машине остались на взгорке, трое на другой пошли к границе. Если перехватят погранцы или таможня - лицензия на лося поможет, скажет, что блуданули. Остановились, Ганя залез на кабину и все глаза продавил биноклем - нигде ничто не сверкнуло. Но заметил, что от леса несется их «урал» с потушенными фарами, взметывая передком тучи снежной пыли и подпрыгивая на колдобинах.

Славка Пальянов выскочил из кабины прямо на ходу:

-  Дядя Ганя, три машины стоят у Гайдуковского колодца, похоже, поломка или время тянут, у одного капот поднят.

-  Кузовные?

-  Фуры.

-  Что делать будем, мужики?

-  Надо их до дороги довести, а перед деревней взять.

- Как?

Славка оживился:

-  Между Гайдуковой и Кушлуком большак узенький, я их обойду, а потом поперек встану.

Помолчали.

-  Риск, Славка, а вдруг серьезные ребята, с автоматами, куда мы потом?

Славка обиделся:

-  Тогда, дядя Ганя, поехали домой, что тут мерзнуть да солярку палить?

-  Обожди, а если это нормальные машины, есть же торговля! Наскочим, а у них все в порядке. Тогда что?

-  Тогда нормально, проверим документы и пожелаем. Только, дядя Ганя, честные ехали бы напрямую, через посты. Эти паленые, чую!

Встали за фермами в Гайдуково, дождались, пока три фуры, мягко покачиваясь, прошли мимо, пристроились в хвост. Фуры вели себя спокойно. Славка изловчился, включил поворотные фонари и пошел на обгон, рискуя свалиться в кювет. Обошел, прибавил скорость, и лихо развернулся на повороте, ни с той, ни с другой стороны не обойти.

Фуры остановились, из первой машины вышел мужчина в комуфляже:

-  Что так неосторожно ездишь, сынок, помочь тебе в колею встать?

Славка стоял на подножке и молчал.

-  Давай трос, - крикнул комуфляжный.

-  Не надо! - Славка справился с волнением. - Не надо трос, мы специально вас остановили, чтобы документы проверить.

-  Вот как? Вы не из ФСБ случайно?

-  Да нет, совхозные мы... Короче говоря, дядя, документы на груз и полный досмотр. - Славка наглел на глазах.

Ганя с напарником вышли из кабины и встали рядом со Славкой. Комуфляжный не мог не видеть еще троих, стоящих сзади. Стволы проверяющие даже не прятали. Из фур никто не выходил, комуфляжный один вел переговоры:

-  Ребята, а вам не кажется, что вы превышаете полномочия простых сельских тружеников?

Ганя вышел вперед, почти нос к носу с комуфляжным. Успел заметить мусульманское лицо:

-  Нам с некоторых пор вообще ничего не кажется. Парень правильно говорит, тряпки нас не интересуют, а вот зелье будем искать вплоть до выхлопной трубы.

Он видел, что сзади подтягиваются и свои и чужие. Гавриил предложил:

-  Сдайте наркоту, калоши нас не интересуют.

Ответил маленький, коренастый, по голосу - кавказец:

-  Что ты, дорогой, у нас этой гадости никогда нет, клянусь мамой, товар везем, обувка-одежка из Китая. Конечно, контрабанда, ваша взяла, мы готовы заплатить за проезд. Сколько?

Гавриил подвел итог:

-  Значит, до утра будем стоять, вызовем прокурора.

Кавказец был ласков:

-  Зачем до утра, давай прямо сейчас вызовем.

Комуфляжный казах вмешался:

-  Ребята, я смотрю, вы нехорошую инициативу проявляете. Слушайте и попробуйте понять: в три утра мы должны быть в вашем районе и оттуда уйти на Север. Наш товар там ждут. Мне еще объяснять или уже дошло?

Двое вышли из-за его спины с автоматами, деревенские брякнули курками ружей. Комуфляжный пытался разрядить напряжение:

-  Нихрена не понимаю, вы что, на смерть готовы идти по чьему- то глупому приказу? Давайте договоримся.

Гавриил глухо ответил:

-  Не приказа чьего-то, а собственных детей ради. Вы детей наших травите, как это возможно терпеть?

-  Еще раз говорю, — у кому фляжного казаха хватало терпения. - У нас товары народного потребления, залезь в фуру, проверь.

-  Ну да, ты колготки с трусиками с автоматами охраняешь. Кончай херней заниматься, стволы на снег!

-  Отставить! - крикнул комуфляжный. - Ждем до утра, если в три мы не подойдем, они выедут навстречу.

-  А с этими что делать?

-  Пусть менты разбираются, их территория. Да проще простого, составят протокол на незаконную охоту и в суд.

-  Почему ты решил, что мы вот так просто согласимся на браконьерство? Вы-то здесь!

Кавказец взревел:

-  Идиот, у тебя выхода другого нет! Это мой район, моя трасса, и все ваши борзые чиновники лижут мою задницу, потому будешь делать все, как я скажу, иначе в клочья разорву!

Он схватил автомат у стоящего рядом охранника и дал длинную очередь в сторону Славкиной машины. «Урал» загорелся. Славка метнулся к огню, но получил удар прикладом по голове. Корчагин выстрелил в ногу кавказцу. Над его головой просвистела автоматная очередь. Ганя крикнул:

-  Ребята, назад, за машину, мы их не подпустим! - Ганя на бегу прострелил передние колеса всех трех фур, спрятался за задним бортом последней. Подбежали ребята. Ганя тряхнул левым рукавом, кровь пропитала даже полушубок. Боли не чувствовал.

-  Славки нет, - сказал кто-то.

-  Мужики! - Крикнул Ганя. - Там наш паренек раненый, не берите грех на душу, притащите его, мы не тронем, слово даю.

-  Видел я твое слово, - ответил кто-то из темноты. - Сдох ваш герой, наверно, не слышно его.

-  Сам ты сдохнешь, сволочь! Притащи парня, это тебе зачтется.

-  Нет, никто не пойдет, — вмешался кавказец. - Вы хотели стычки, вы ее получили. У нас на Кавказе за смелость тоже надо платить.

-  Ты бы Кавказ не трогал, обосрали вы Кавказ, вам и за трусость уже платят хорошие бабки.

Пучок света от ярких фар стал рисовать на темном небе рельеф деревенского большака. Ганя понял, что едет эскорт, как вести себя? Кто приедет?

Из кювета выполз Славка, Ганя бросился к нему:

- Живой, сынок! Живой!

-  Да что мне сделается? Отдышался, выбрал момент, пополз самой канавой, по-пластунски, как учили отцы-командиры и чеченские боевики.

«Уазик» остановился перед догорающей машиной, вышли двое, двое из гостей что-то им горячо объясняли. По характерному щелканью Ганя понял, что будут говорить через мегафон:

-  Я начальник милиции майор Зыков, знаю, что вы вооружены, потому предлагаю опустить оружие и дать мне возможность подойти.

Ганя крикнул:

-  Проходите, товарищ майор, только один.

Зыков освещал лица мятежников фонариком, но никого не узнавал:

-  Машины из Лесного совхоза, вы тоже оттуда? Понятно. И кто вам разрешил проводить такую, с позволения сказать, операцию?

-  А мы никого и не спрашивали, - ответил Корчагин, поддерживая на весу раненую руку. - Задержите их, товарищ майор, наркотики у них точно есть, такие парни калошами не торгуют.

Майор скомандовал:

-  Спихните горелую машину, освободите дорогу, все за мной до центральной усадьбы. А вы, - это гостям - ставьте запаски и догоняйте.

Колонна не спеша тронулась с места схватки. Зыков по рации связался с отделом:

-  Машину для шести арестованных с охраной к конторе Лесного совхоза.

Когда к остановившимся машинам бросились милиционеры с автоматами, Гавриил встал на подножку и крикнул тем, кто в кузове:

-  Не сопротивляйтесь, здесь все свои, разберемся.

Их разоружили, Корчагин подозвал Зыкова:

-  Товарищ майор, прошу засвидетельствовать: только из моего карабина сделаны четыре выстрела, больше никто оружия не применял.

-  А это мы сейчас проверим.

Зыков поднял двустволку, взвел курки и выстрелил дуплетом:

-  Засветите остальное оружие, - дал команду своим подручным. И к Корчагину:

-  Я единственное могу сделать для тебя снисхождение - оформить браконьерство, это штраф и условный срок. Согласись, что нападение на колонну машин чужого государства будет стоить гораздо дороже.

-  Вы что, нас собрались судить? А эти? - Он кивнул на подошедшие машины. - Вы будете их обыскивать, ведь они почти признали, что наркотики везут? Майор, это государственное преступление, и вы за него ответите.

-  Не перед тобой ли? - Зыков резким ударом свалил Ганю, махнул своим, упавшего подняли. Зыков подошел поближе и в самое лицо прошептал: - Пройдешь по суду как браконьер, возможно, вообще отпущу, но если вякнешь хоть слово про наркотики - раздавлю. В машину их!

Ранним утром Зыков говорил по телефону с кем-то из области, коротко объяснил ситуацию. Собеседник был взбешен:

-  Я тебя предупреждал об осторожности, ты меня заверил, что проблем не будет. Мужиков этих надо было еще в лесу закопать, за каким хреном ты их привез в отдел? Что, судить будешь? Не будь глупее, чем на самом деле. Уберите товар, все барахло в присутствии этих бдительных крестьян перетрясите на дворе отдела, пусть убедятся, извинись в присутствии личного состава. Снимите на видео. Морды бил? Молчишь? Идиот, кто тебе майорские погоны повесил, тебе самое место в участковых! На колени вставай, оборотень несчастный, проси прощения, деньги заплати, но чтобы после этого гробовая тишина. Маршрут пока закрыть, есть запасной. Все, свободен.




5

Семен Федорович пришел домой, прошелся свежей метелкой по влажной ограде, заглянул в горенку, где вот уже полгода не вставая, лежала жена. У него не было к ней никаких чувств, ни дурных, ни добрых, как не было их и в первую брачную ночь после скоропостижной свадьбы. Соседка за скромную плату ходила за умирающей, и все ждали конца. Жена позвала:

-  Семен, зайди. Отмаялась я, ночью отойду. Клавке наказала, она придет ночевать. Тебе сказать... Прощаю тебе все, и холодную постель, и баб других прощаю. Ежели что, Дарью в дом приводи, ты же по ней сохнул. А таперика иди.

Семен вышел, сел на крыльцо. Стало тоскливо и обидно за жизнь свою исковерканную, стыдно стало, что винил во всем Авдотью, даже бивал, грешным делом, по пьянке. За что - не мог сказать, зло вымещал. Человек часто так делает, находит безответного, сорвет зло, и как ни в чем не бывало. А бессловесный терпит до поры, потом возьмет топор, и отсекет обидчику голову, как в прошлом годе Витька Сибиряк Кольке Парапону, чистенько отрубил, как арбуз, отскочила. Смертное все у Авдотьи собрано, тес на гроб есть, могилу копать - завтра мужиков собирать надо. Взял сумку, добрел до магазина, купил по пять бутылок вина и водки. Продавщица понимающе молчала, гремя мелочью.

Сема свою старуху похоронил тихонько и остался один в стареньком пятистенном домишке. Наказ покойной сойтись с Дарьей он исполнять не спешил, да и побаивался: вдруг не пойдет, только славы наделаешь на всю деревню. Варил себе супчик-пластянку, это когда картошка пластиками настрогана, заправлял пережаренным луком, хлеб брал в магазине, чай с сахаром пил.

Вот неожиданно как может куражиться жизнь с человеком, весь век прожили как чужие, а похоронил Авдотью - и пусто стало, слова не с кем молвить, нельзя сказать, что тосковал Сема, нет, просто пусто, и все тут.

На сельмаговском крыльце прислушался к разговорам: Гани Корчагина сына Ромку ночью в районную больницу увезли.

-  Перенасытили зельем, свернуло его, - шепнула соседка. Сема сумку под мышку и в контору, Гриша лучше скажет.

-  Передозировка наркотика, Семен Федорович, так это теперь называется, час назад говорил по телефону с врачом: плохи дела, иными словами, не выжить ему.

-  Ганя там?

-  Оба с Галиной там, но в палату не пускают.

Сема помолчал, смахнул слезу.

-  Ты бы, Гриша, поехал туда, не дай Бог - случится - все хоть один человек рядом будет.

Гурушкин с благодарностью посмотрел на старика:

-  Ты прав, прямо сейчас и поеду.

Ну и съездил, вовремя, к его приезду родителям уже объявили, мать сомлела и до сих пор без сознания, отец закаменел, ни слезы, ни слова. Поздно вечером вышел врач, отозвал в сторону Гурушкина:

-  Поезжайте домой, Григорий Яковлевич, мы обоих оставим, с матерью не все ладно.

-  С сердцем плохо?

Тот сказал тихо:

-  С головой. Не в себе она. До утра будет спать, а там посмотрим. Раньше можно было санавиацию вызвать, а теперь в область везти - бензина может не оказаться.

Гурушкин остановил:

-  Ты говори толком, куда везти, я машину пришлю. Ты сам-то определился, что с ней?

-  Григорий Яковлевич, ну, что тебе попроще сказать: рассудка лишилась женщина, и, похоже, очень серьезно.

Ганю увели в процедурный кабинет, напичкали уколами, и врач убедил остаться в палате до утра. Про жену сказал, что с сердцем плохо, спит после капельниц. Ганю тоже скоро свернуло снотворное.

Утром все открылось. Ганя почернел, попрощаться с Галей, которую отправляли в область, его не пустили, Гурушкин увез его в деревню. В доме уже собралась вся родня. Говорили в полголоса. Тетки собрали одежду и поехали снаряжать парня.

Сема стоял в сторонке, всем кивал, в разговоры не ввязывался.

К обеду привезли Ромку. Лежал в гробу, будто шутки шутил, того и смотри - улыбнется. Ганя сел на табуретку у изголовья и не поднимался до вечера, все смотрел на сына. Гурушкин не мог вынести этого молчаливого взгляда, пытался заговорить с товарищем, но Ганя молча отводил его рукой.

На кладбище, когда уже собирались объявить прощание, в похоронной тишине неожиданно заговорил Гурушкин. Голос его, обычно ровный и спокойный, был звонким и надрывным:

-  Этот наш парень убит не только подонками, которые дали ему яд, он убит государством, которое отвернулось от своего народа, убит властью, которая никак не может насладиться возможностью порулить страной. Мы уже знаем людей, которые руководят наркотиками в наших краях, и я клянусь, что мы выведем их на чистую воду. Перед памятью Романа клянусь, что так и будет.

Сема тоже бросил три горсточки мерзлой глины на красную крышку гроба. Дарья прошла следом за ним, отошла в сторону, знаками позвала Семена.

- Ты бы передал Григорию Яковлевичу, что две машины чужих, иномарочных, подъезжали к конторе.

-  Что за личности?

-  Не наши. Да и, похоже, не из района.

-  Передам.

-  Горячий обед в столовой будет, знаешь?

-  Теперь знаю.

-  Сходишь?

-  Воздержусь. Я этого парня и так никогда не забуду помянуть, а панафиду хлебать, шутки в сторону, не время.

И он пошел в сторону деревни.

Вечером постучал в калитку к Славке Пальянову, тот вышел, на ходу запахивая полушубок.

-  Дед Сема, тебе чего не спится?

-  Успеем, Вячеслав, ты мне вот что скажи: людей тех, в лесу, ты в лицо узнавать можешь?

-  Не знаю, разве что двоих.

-  Ты завтра ребят опроси, с которыми бандитов ловили, чего они успели заметить?

-  Дед Сема, ты в следствие подался, что ли?

Сема возмутился:

-  А ты как хотел? Чтобы наших парней вот так запросто мерзлой землицей зарывали, чтобы всяк мог тебя по шее прикладом двинуть? Надо всем собраться и писать в прокуратуру, прокурор-то - э-э-э, брат, это тебе не секретарь райкома, он стакан чаю предлагать не будет, сразу деляну отведет на Северном Урале!

-  Дед, а ты, однако, там бывал?

-  Не лезь на зло, а бумагу такую писать надо, и прежде показать ее Григорию Яковлевичу. А я теперь же к нему.

Гурушкин вышел на ярко освещенное крыльцо, увидел за калиткой Сему, спустился, открыл засов.

-  Ты почему не спишь?

-  Какой сон, Гриша, ты знаешь, что на двух машинах приезжали, черных и красивых, пока мы Ромку хоронили? Не знаешь! А я кумекаю, что это от тех фигур посланцы, да не по твою ли душу? Ты поостерегся бы вот так живчиком на всякий стук на крыльцо выскакивать. Да еще мужики, которые в засаде были, гумагу пишут прокурору, ты ее посмотри. Ганя-то как?

-  Никак. Ни слова не сказал за весь день, рюмки не выпил и слезы не проронил. Я вечером говорил с главврачом, Галя сильно плоха, рассудком помешалась, психиатры считают такой вариант почти необратимым.

До чего же больно ранило Семино сердце горе Ганиной семьи! Домой пришел, не включая свет, прилег на кровать, Ромку помянул, про Галю подумал хорошее, чтоб ей полегче стало, и Ганя вдруг нарисовался, это уж точно, задремал Сема, а Ганя веселехонький, чуть не в припляс, рукой ему машет, мол, до скорого свидания, Семен Федорович!

Сему ободрало, сна как не было, не к добру это, ой, не к добру, не вынесет ретивое, сотворит что неладное. И — ноги в пимы, шубейку на плечи, выскочил на улицу. Ганин дом со всех сторон освещен, все вроде тихо, Сема уже к воротам подошел, как глухо охнул выстрел. С минуту никого не было, потом на крыльцо вышли братья, мужья сестер.

-  Вроде стрелял кто?

-  Да нет, показалось.

-  А Гаврила-то Романович где у вас? - Заорал через забор Сема.

-  Ктой-то там кричит?

-  Правда, а Ганя где? В доме его нет.

Калитка брякнула, Семен влетел в ограду, мимо опешевших мужиков кинулся в мастерскую. Любил Ганя послесарить, посамодельничать. И в последний раз сам все изладил, два крупных гвоздя в верстак вколотил, закрепил курок своего карабина, к сердцу измученному своему ствол приложил и дернул на себя. Осечек оружие у хорошего хозяина не дает.




6

В школе неожиданно прекратили кормить ребятишек, Анастасия пришла домой возмущенная и требовала от мужа хоть каких-то действий. А он уже ничего не мог изменить, и так вопреки установкам района и области полгода выделял для школы муку и мясо. Его возмутило, что не просто перестали готовить горячие обеды «в связи с нехваткой средств», например, а вообще столовую закрыли, печи отключили и поваров уволили.

Заведующая отделом образования только заплакала в ответ на его претензии. Он положил трубку и подумал: «Из названия отдела образования убрали слово «народного», и из названия суда убрали, а вот экономику даже большие вожди иногда называют «народным хозяйством», хотя все принадлежит частным лицам, не весть откуда взявшимся «олигархам».

Через два дня Гурушкин по делам был в райцентре и зашел к Хлопову.

- Здравствуй, здравствуй, возмутитель спокойствия, - он подал руку, и Гурушкин легонько пожал мягкую и влажную ладонь, похожую на оладью. - Ты и на этот раз с проблемами? Кого защищаешь?

-  Детей. Это же безумие: в таких условиях закрыть столовую в школе. Для многих ребятишек это единственная возможность прилично поесть.

-  Ну, ты наговоришь!

-  Вадим Лукич, ты или не знаешь или вообще ничего не хочешь знать, как люди живут. Что с тобой происходит? Клубы позакрывали, участковые больницы ликвидировали, школы объединили. Я уже не говорю про экономику, хозяйства разорены, банкроты. Это с какой стати? Мы что, работать разучились? Ты губернатору задавал вопрос, почему цены на горючее прут? Не задавал. У вас теперь это не принято, велено приятности нашептывать.

-  Ты говори, да не заговаривайся.

-  А ты меня не пугай. Известно тебе, что в некоторых семьях дробленую пшеницу к обеду запаривают, как раньше свиньям? Почему жалкие пособия на детей и матерей на три месяца задерживаются? В бюджете заложены средства - где они? Меж банками проценты нагуливают?

Хлопов заерзал в кресле:

-  Ты же знаешь, что налички в стране не хватает, инфляция прет, цены растут каждый день.

-  А ты должен знать, почему такое случилось. Вы зачем губите колхозы и совхозы, закрываете фабрики и заводы? И я считал, что не все ладно в экономике, но ошибки исправляют, а не взрывают страну, как интервенты.

Хлопов напрягся:

-  Твой совхоз кто губит? Ты сам. Вместо того, чтобы закупить удобрения и гербициды, ты выдал зарплату. Добреньким хочешь быть, а урожайность потерял, отрасль нерентабельна. Далее. Я предлагал тебе сдать свиней, они экономически невыгодны, нет, ты держишь, несешь убытки и держишь.

-  На этой свиноферме вся деревня Кушлук работает, только тем кормятся. Закроем ферму - пропадет деревня!

-  А ведь все равно закроем, Григорий Яковлевич, и я первым буду настаивать. Мы создадим частное сельхозпроизводство с высоким уровнем организации труда, высокой производительностью, большими доходами. Это будут современные агрокомплексы, не хуже зарубежных.

-  Создавайте, флаг вам в руки, пусть они силу набирают, а пока дайте возможность нам работать, мы будем давать продукцию. Хозяйство и село друг без друга не могут, это же аксиома. А, впрочем...  Что будем делать с питанием детей в школах?

-  Слушай, Гурушкин, не садись не в свои сани. Нашелся заступничек народный, он за людей, а все остальные против. Ничего не случится, есть пособия, есть родители, они обязаны обеспечить нормальное питание своих детей. И довольно об этом.

Гурушкин смотрел на этого невысокого толстенького человечка, которого знал много лет и никогда не уважал, даже когда в ранге директоров встречались за одним столом, но Хлопов отводил взгляд, он никогда не глядел в глаза собеседнику, об этом все знали. Не очень умен, но хитер, к должностям вроде не стремился, но всегда занимал их. Был агрономом, заочно окончил экономический факультет, в райкоме это заметили и двинули на директора. Как раз в это время областная контора «Скотопром» создавала на местах хозяйства по откорму молодняка на базе небольших совхозов. Гурушкин знал, что в некоторых районах такие совхозы действительно стали экономическими гигантами, на откормочных площадках стояло до десяти тысяч голов скота. Хлопов таких высот не брал, он собирал по хозяйствам телят, летом пас их на дармовых выгонах, а к зимовке хозяйства завозили ему сено и зернофураж - в соответствии с количеством переданного скота. Но система распределения доходов была так запутана, что хозяйства оставались при своих интересах, а откормочный совхоз получал миллионные прибыли. Пока с этим безобразием разобрались, Вадима Лукича выдвинули вторым секретарем райкома партии.

Уже в машине Гурушкин улыбнулся своим мыслям: три раза меняли в районе председателей райисполкома, и ни разу не возникла кандидатура Хлопова, видимо, в верхах поняли его очевидную бесперспективность, но он не протестовал, сидел, ждал и дождался в очередной раз: было официально объявлено, что вся власть от райкомов переходит к советам народных депутатов. Накануне организационной сессии совета, на которой, согласно решению пленума райкома партии, председателем райсовета должны были избрать первого секретаря, Хлопов в течение суток повстречался со всеми депутатами, кто по разным причинам мог иметь претензии к первому, уговаривал, обещал, грозил. Результаты тайного голосования озадачили всех: с перевесом в один голос победил Хлопов. У него руки дрожали, и голос срывался, когда он уже за столом президиума говорил благодарственные слова. Закат района обозначился.

Гурушкин мог бы вспомнить «дачу согласия», так назвала заметку областная молодежная газета о заседании районного совета по даче согласия на назначение Хлопова главой администрации района. Совет собрали в экстренном порядке, как будто что-то важное случилось, но собрались почти все, потому что в депутатах пребывало все большое и малое районное начальство. Хлопов сам зачитал телеграмму главы администрации области Шафраника о даче согласия. Гурушкин предложил повестку дня изменить, принять «О главе администрации района» и не ограничиваться кандидатурой Хлопова. Это Шафраник, он ни разу в районе не был, знает только Вадима Лукича, а мы-то с вами пошире видим. Потому надо сейчас выдвинуть несколько кандидатур, а люди у нас есть, и мы их знаем, затем объявить перерыв до завтрашнего обеда, обсудить кандидатуры в трудовых коллективах, встретиться с избирателями, а завтра собраться и принять решение.

Хлопов настороженно встал и потряс телеграммой:

-  Товарищ Шафраник требует сообщить кандидатуру уже сейчас.

-  Не смешите людей, Вадим Лукич, у нас же не чрезвычайная ситуация, все идет нормально: коммунистов запретили, советы вот-вот прикроют, Белый дом ремонтирется - куда спешить? Я прошу поставить мое предложение на голосование.

Но - проголосовали против. Когда Хлопов, уже чуть отошедший от шока, объявил решение, Гурушкин еще раз поднялся, повернулся к залу:

-  Не пройдет и года, как вы признаете, что я был прав.

В гробовой тишине он прошел по проходу и хлопнул дверью.

Наверное, так выходит кровь из живого существа, унося с собой по капельке его будущее, разум и силы, так постепенно терял равновесие совхоз «Лесной». Закувыркались цены, не стало партнеров по обслуживанию, поставкам, возник бартер. Ух, как ненавидел он эти новые горбатые и лающие слова: ваучер, вексель, дисконта - потому что чужды были они его языку, привычной его экономике.

Так на скользкой дороге, покрытой тончайшим коварным ледком, водитель теряет уверенность, осторожничает, и в самые критические моменты полагается на волю судьбы. Суровый реалист, Гурушкин не видел другого результата происходящих процессов, кроме потери хозяйства. Что будет на его месте, и будет ли - он боялся думать: слишком суровые почвенные условия, это хлебородные хозяйства быстро прибрали к рукам. Была мысль уйти сразу, чтобы не видеть гибели всего, что создавал вместе с коллективом все годы, но он сам испугался этой мысли: а люди как же? Бросить? Чем вспомнят потом? Понимая, что спасти ничего нельзя, он делал все, чтобы полегче для людей это происходило.

А реформирование широкой волной шло по краю, сметая остатки социализма. Соседний совхоз распустили за один вечер, выдали справки на паи и доли, создали два десятка крестьянских хозяйств. Пару лет они промучились, залезли в долги, теперь осталось пяток.

Другой совхоз поделили специалисты во главе с директором, создали четыре кооператива, каждому досталось по деревне. Директорский кооператив область одарила техникой и кредитами, которые потом списали.

Вадим Лукич Хлопов в дела хозяйств не вмешивался, редкие совещания проводил начальник сельхозуправления Дымчаков, поговаривали, что родственник большого областного начальника. На все упреки Хлопов прямо заявлял, что его забота - бюджетная сфера, все остальные должны работать самостоятельно, на самообеспечении. Ничего неожиданного в таких словах не было, точно такую же позицию занимало областное руководство.




7

А начиналось все интересно. Три маломощных, как тогда говорили, колхоза объединили в один совхоз и назвали его «Лесной», правильно назвали, потому что, если честно посмотреть, никаких богатств, кроме леса, в том совхозе не было. Земля не особо плодовита, супесь, лесные разработки, подрастратившиеся за годы, только навозом перегоревшим и можно было пашню спасти.

Когда границы районов нарезали в последний раз, оказался Лесной совхоз узеньким клинышком области, вдающимся в Казахстан, а там уже другая союзная республика, с ней транспортную связь держали на других участках. Оказалось - тупик. Многие директора бились, чтобы дорогу от райцентра до совхоза сделать - ничего не получалось. То Карибский кризис, то вьетнамский, то нефть надо добывать, то газовую трубу тянуть для ненавистных капиталистов. Так и остался большачок, грейдер, как мужики назовут. Зимой надо после каждого снегопада чистить, в теплое время ведро воды вылей на дорогу - до обеда машины не пройдут.

Гурушкин круто начал свою работу директором, большак расширил и укрепил, стал дома строить, но специалисты в деревню не ехали, ни сельскохозяйственные, ни врачи, ни учителя, дурная слава за околицей района, конец земли, на службу - только в порядке наказания. Да еще новый первый секретарь, впервые побывавший в хозяйстве, в докладе на пленуме неосторожно назвал лесной край глухоманью. С тех пор как прилипло: Глухомань, не скажут: Лесной совхоз или село Дубинное, а Глухомань.

На первой неделе своего руководства собрал Гурушкин управляющих и бригадиров, зоотехника пригласил, один из специалистов остался в совхозе. По всем делам поговорили, механики заявили, что надо тракторы на ремонт определять.

- А вот тут погодим. Сколько у нас тракторных телег? Да самосвалов восемь, бульдозер и погрузчик есть. Давайте, пока снег все не спрятал, вывезем перегной, полно его на летних стоянках, вокруг каждой фермы. А свежий навоз сбуртовать и прикрыть как следует. Без органики нам хлеба не видать.

Съездил в «Сельхозтехнику», попросил помочь машинами, не отказали, направили отряд. Половину полей закрыли слоем перегноя, уже в первую осень эти поля дали почти двойной урожай. А Гурушкин умудрился договориться с председателем соседнего колхоза, который уже года три органикой не занимался, потому что родной племянник стал большим человеком в областном управлении, сидел на химикатах, фонды ему выделял такие, что тот не успевал выбирать. Всю осень возили оттуда перегной, ублажили свои поля, никогда они столь органики не видели. Хорошо обрабатывали пашню, но сорняк лез, пришлось в школу обращаться, чтобы ребятишки прошлись по полям и продергали раннюю зелень. А польза велика, со временем совхоз вплотную подтянулся к стопудовому урожаю, а шестнадцать центнеров с гектара-это не просто мечта, а непостижимый был, немыслимый показатель.

Высмотрел в Омской области, какой сенаж люди закладывают, зерно в восковой спелости, а не жалеют, потому что все для молока и мяса.

Проездом короткой дорогой из Казахстана с деловой встречи в Лесной заехал первый секретарь обкома партии. Гурушкин, конечно, о важном госте ничего не знал, в кабинете с бумагами работал, даже оторопел, когда увидел вошедшего. Они не были знакомы лично, но Первый без условностей пожал руку, спросил имя-отчество, попросил рассказать о хозяйстве. Гурушкин говорил с полчаса, на ходу выстраивая систему, чтобы не скакать от темы к теме. Секретарь обкома молча слушал, что-то помечал в блокноте.

Спросил неожиданно:

-  Столовая у тебя есть?

-  Конечно, Геннадий Павлович.

-  Попроси женщин, чтобы уху сделали хорошую и грибов достали. Смогут? Вот и славно, а то казахи закормили мясом.

За столом, похлебав с аппетитом горячей наваристой ухи из сырка, карпа и карася, отведав три вида грибочков Настенькиного приготовления, Первый вернулся к хозяйственным делам:

-  Подготовь записку на мое имя со всеми выкладками, что надо построить, какую технику приобрести, по жилью, по дороге. Дадим все, ну, или почти все. Но имей в виду, это не подарок, это вложения с расчетом на отдачу. Следовательно, приложи расчеты, как сумеешь увеличить производство и продажу продукции. Деньги народные, швыряться ими не след. Меня не провожай, пока ты распоряжался обедом, я твоих райкомовских начальников нашел, уже подъехали, наверное, так что я с ними еще поговорю. Да, о записке никому ни слова. Будь здоров!

Он крепко пожал руку Гурушкина и первым вышел из столовой.

Через пятилетку, хоть совхоз и назывался Глухоманью, но ордена стали давать рабочим, и директора не обошли, вручили Трудовое Красное Знамя. Средства стали отпускать хозяйствам такие, что только крутись, осваивай, строй, что требуется: школу, магазин, клуб. Две улицы домов для рабочих поставили, одну назвали улицей Ранних Зорь, потому что рановставы поселились, животноводы да механизаторы, кому до семи часов можно потягаться, а эти в пять уже на работу идут.

После записки в обком, которую Гурушкин сдал в приемную сам, к нему приехала большая бригада, он было струсил, но гости относились уважительно, один мужичок тихонько признался, что лично Первый поручил. Все посмотрели, просчитали, и старший сказал, что Гурушкин будет приглашен на бюро обкома.

Как в тумане помнится ему это заседание, предложения все были поддержаны, утвердили программу развития Лесного совхоза и Дубининского сельсовета. Нельзя сказать, что блага рекой полились, но помогали все ведомства, через год совхоз не узнать: половина тракторов новых, половина комбайнов с иголочки, фермы переоборудовали, по деревне асфальт. А вот на дорогу от райцентра времени не хватило, началась перестройка.

Гурушкин часто упрекал себя, что не сдал дела в самом начале, ведь чувствовал, почти знал, что развал неминуем, но остался. На что надеялся - сам не знает, хотел сохранить социализм в отдельно взятом совхозе. Не сохранил...




8

Семен Федорович всю войну отвоевал, как посевную или уборочную отработал, сам дивился: ребята рядом гинут или каких членов лишаются, а его не берут ни пуля, ни осколок. Вперед шибко не бежал, но и сзади в толчки не подгонял никто, «За Родину, за Сталина» - только рот разевал, не орал, все сглазить боялся. Короче говоря, к демобилизации у солдата ни ранений, ни медалей, одну какую-то повесил ротный, но Сема и ее спрятал. Так ни с чем и явился в деревню.

Писали ему из дома, что гнездо Безбородихинское совсем разорили, Мартемьяна посадили вместе с приказчиком, имущество конфисковали, дом нечаянно сгорел, Дарья к тетке уехала в город, да там и замуж вышла. Странное дело - не горевал Семен, вроде такая любовь была, хоть в петлю, а случилось, ну и пусть так будет. А жениться шибко охота, в освобожденных городах и селах Семен тоже не стеснялся, в наших пределах простым приемом пользовался солдат: увидел девку полных лет или бабу молодую, подмигнул пару раз, если понятливая - хохотнет, подолом поиграет, айда, мол, следом. А на иностранных землях страшновато стало, приказ за приказом, и не про наступление или вылазку, а чтоб баб ихних не трогать. Да ведь до того дошло, двоих парней, сказывали, в соседнем батальоне трибунал к стенке лицом поставил. Тут поневоле все хозяйство в живот втянет, по легкому соберешься - вспотеешь, пока отыщешь.

А с Авдотьей на сенокосе встретились, в одном кругу сено метали, Семен на стог подает, Авдотья приминает, утаптывает, вершит. Платьишко на ней широкое, то и дело подол на голову закидывает ветром, почти все Семка высмотрел. Когда стог завершили, снял он Авдотью по вожжам, аккуратно, чтобы работу свою не нарушить, прижал к стогу:

-  Больно на тебя смотреть, Авдотья, выходи за меня.

-  Позовешь - пойду.

-  А то! Сегодня же ко мне, бутылочка есть, отметим, а в первое же ненастье, когда метать нельзя, в сельсовет сходим.

Бригадиру наказал, чтобы мать баню истопила да ужин изладила погодней. Попарились раздельно, не пошла невеста с женихом. После ужина на сеновал ушли. Крепко обнял Семен молодуху, а та в слезы:

-  Сема, порченая я, прошлым летом председатель в лес увозил.

До чего же тошно на душе стало у Семена, последняя мирная ночь вспомнилась, тут, на этом же сеновале, в такую же ночь миловался он с Дашенькой, вся жизнь теперь связана с этой ночью, но перевернулось, перекрутилось бытие. Дашеньки нет, есть Авдотья, к которой, кроме дневной вспышки страсти, он ничего не испытывал. Так и лежал на спине, положив руки под голову, молодожен хренов. Авдотья посопела и уснула. Перед рассветом он разбудил ее, ни слова ласкового, ни поцелуя. Расписаться обещал - расписались, а жили не сказать, как, ни хорошо, ни плохо, но тихо, как соседи.

С Дашенькой он все-таки встретился, она в какой-то городской конторе работала, не особо обрадовалась или вида не подала, но с лица скраснела. Муж начальник, детей двое, дом свой.

-  Он у тебя что, больной?

-  Здоровый, с чего ты взял?

-  Но на фронте же не был?

-  Не был, он тут по мобилизации

-  Ясно. Мы там кровь проливали, а вы тут ребятишек делали. Интересная разнарядка!

-  Ты-то как живешь? Женился, говорят?

-  Знамо дело, и так от тебя отстал, надо отрабатывать. Ты ночку- то нашу не забыла?

Дарья смутилась:

-  Ничего я не помню, Сема, так будет лучше.

-  Славно! - Семен встал, поскрипел новыми хромовыми сапогами. - А ежели я тебя с ребятишками возьму - пойдешь?

Дарья едва встрепенулась:

-  А Авдотья?

-  Пойдешь, значит. Так. А я не возьму. Как ты могла ночке той и звездочкам тем изменить? Я что, и с Авдотьей проживу, только запомни, Дарьюшка, из сердца боль не вынуть, нету таких спецов. Я видел на фронте парня, у него прямо из сердца осколок вытащили, железный, и то зажило, а тут память, мыслишка тонюсенькая, а не убрать, кровит. Прощевай.

В обратную дорогу он напился, его с трудом завалили в кузов полуторки, и все дивились: вроде непьющий, а тут нити не вяжет.




9

Страшная новость подняла всю деревню на ноги: совхозная доярочка Нина Гриднева получила письмо от солдата, который служил вместе с ее Генкой.

«Дорогая неизвестная мне мама моего друга Гены Гриднева, пишу вам из отпуска, потому что из части письмо бы не дошло, такие новости с боевых действий не пропускают. Вместе с Геннадием мы были на зачистке небольшого селения в горах, взводный оставил его на окраине, чтобы духи не захватили нас врасплох. Через час мы вернулись, но Геннадия нигде не было. Мы недолго его поискали и ушли. А на другой день командиру роты по рации чеченцы сообщили, что солдат Гриднев у них, предложили обмен на десять автоматов и гранатомет. Командир этого сделать не мог. Тогда те сказали, что примут выкуп в деньгах, что он напишет письмо на родину. Я хорошо знаю Геннадия, он не будет писать вам такое письмо, потому что рассказывал, как тяжело живется вам теперь в деревне и что вам не собрать никогда таких денег. Дорогая незнакомая мама, простите меня за эту новость, но я подумал, что лучше вам знать всю правду. Письмо это уничтожьте, иначе мне будет плохо от командиров. Бачурин Сергей».

Генку только прошлой осенью проводили в армию, он никогда не писал, что переведен в Чечню, Нина перечитывала все его письма, где он все ее успокаивал, что служит при кухне, всегда в тепле и сыт по горло. В военкомате только развели руками: никакими данными не располагаем, требовали назвать источник информации, но Нина, помня предупреждение Сергея, ссылалась на записку неизвестного человека.

Через неделю она получила еще одно письмо из Ростова, почерк чужой, она боялась его вскрывать. Позвала соседку, распечатали, корявыми буквами заполнены полстраницы: «Твой сын у нас, он совершил смертный грех, поднял руку на воинов Аллаха. Его жизнь стоит 50 тыс. дол., срок - месяц, 15 июня приедешь в Ростов, будешь сидеть в зале ожиданий в черном платке, мы тебя найдем сами. Если нет, 16 июня его казнят по законам Шариата. Не вздумай завить в органы, заметим хвост, застрелим прямо на вокзале и его тоже».

Нина потеряла сознание и упала на пол, соседка, всполоснула ее водой, накапала валерьянки, побежала в медпункт. Через час о письме знала вся деревня.

-  Зиночка, - со слезами просила Нина медичку.—Ты мне скажи, пятьдесят долларов - это сколько?

-  Пятьдесят тысяч, тетя Нина, - уточнила Зина. - В рублях это, наверно, полмиллиона.

-  Господи, да где же я возьму такие деньги? Что же это творится на белом свете? Как же можно матери родной сына продавать?!

Гурушкин узнал о письме на ферме, куда приехал на вечернюю дойку. Женщины молчали, многие плакали. Гурушкин в бессилии сел на стул.

-  Григорий Яковлевич, такие деньги можно собрать? - спросила бригадир Варенька.

-  Сам об этом думаю, Варя. В районе около десяти тысяч взрослого населения, если раскинуть - сумма не велика, но не все работают, не все имеют деньги.

-  Государство обязано помочь, - робко заметила молодая доярка.

-  Могло бы, но нам с вами до государства, до власти, то есть, не достучаться. Надо завтра же объявить по всем отделениям сбор средств, сдавать кассиру под роспись, я такую команду дам. Попробую переговорить с банком, но на это слабая надежда. Работайте, группу Гридневой пустите на раздой. И зайдите к ней, человека два, скажите, что сделаем все возможное.

Весь вечер он провел в кабинете, обзванивая всех руководителей района, никто от помощи не отказался, но каждый говорил известное: наличных денег ни в кассах, ни у людей почти нет. Все обещали завтра провести собрания на производствах, а в час дня встретиться в администрации района.

Утром Гурушкин едва протиснулся через толпу людей, в основном пенсионеров, стоящих на крыльце и в коридоре. Селиверст Корнеевич, майор в отставке, учитель, а теперь председатель совета ветеранов, вышел вперед и подал директору руку:

-  Вот, узнали, кто как, о горе Нины Ивановны, собрали, у кого что есть, принесли. Общая наша беда, Григорий Яковлевич.

-  Спасибо всем, товарищи, но вы бы прошли в зал заседаний, там по ведомости передали своему председателю деньги, а то кассир вас до обеда не обслужит.

Несколько человек остались:

-  Григорий Яковлевич, у меня нет денег, я принесла золотые сережки, кольцо и перстень.

-  Мы с сестрой тоже отдаем золотые вещи.

-  Григорий Яковлевич, помните, мы с вами вместе получали ордена, я готова отдать свой орден Ленина.

Гурушкин был явно смущен:

-  Давайте так: золотые вещи опишите, взвесить, к сожалению, у нас негде. А орден... Едва ли, Агриппина Георгиевна, мы сумеем продать ордена, да и незаконно это. Оставьте его до лучших времен.

В вестибюле бывшего райкома партии, где разместилась новая администрация, собралось больше двадцати человек. Кто-то сбегал наверх, попросил открыть зал заседаний, идущий с обеда Хлопов растерянно смотрел на собравшихся:

-  Вы по какому случаю тут? Кто собирает?

-  Сами собрались, беда у нас, - ответил Гурушкин.

-  У тебя, Григорий Яковлевич, в последнее время все не слава Богу! - засмеялся Хлопов. Толпа ответила холодным молчанием.

-  Не надо ерничать, Вадим Лукич, наш земляк попал в плен к чеченцам, требуют выкуп. Мы собрались, чтобы обсудить, как собрать средства.

-  Ну, это другое дело, - смутился Хлопов. - Заходите, я сейчас спущусь.

Гурушкин не стал дожидаться главу и коротко доложил, что сделано в его совхозе, а потом предложил высказаться остальным. Вставали и говорили кратко: через три дня все возможные средства будут собраны. Управляющую банком попросили найти приличную скупку золотых вещей, потому что почти везде люди, за неимением денег, приносили драгоценности.

-  Антонина Александровна! - Обратился Гурушкин к управляющей банком. — Какому хозяйству ты можешь дать кредит в самое короткое время? Остались еще такие?

- Строго говоря, нет, без поручительства облсельхозуправления ничего не получится, а на это надо много времени, вы знаете.

-  К тому же, господа, - вмешался Хлопов, - государственные органы в это дело вмешивать не надо. Позиция власти известна: никакого выкупа террористам, никакого поощрения похищениям людей.

Гурушкин побледнел:

-  У тебя есть сын, Вадим Лукич, кстати, ровесник нашего Гриднева, представь себе на мгновение, что почки его вдруг признали здоровыми и он не за партой в университете, а в яме в чеченских горах, и меньше, чем через месяц его не станет. Если государство не может уничтожить бизнес на крови, пусть платит! Не Рублевское шоссе обустраивает, не позолоту в кабинетах президента...

-  Григорий, перестань, так мы ничего не добьемся.

Бывший парторг его совхоза фронтовик Головачев встал с ним рядом:

-  Мы навсегда покроем себя позором, если не сумеем вырвать из плена своего сына. Конечно, дикость, что ведем войну в собственной стране, у меня мнение, что она очень нужна кому-то наверху, иначе, с военной точки зрения, это не война, а недельная войсковая операция. Вадим Лукич, у вас есть выход на главу области, попросите деньги в долг, мы все готовы подписать обязательство в течение трех месяцев его погасить. Можете вы это сделать?

Хлопов покраснел и покачал головой:

-  С такой просьбой я обратиться не могу.

Гурушкин встал:

-  Тогда, Вадим Лукич, может вам лучше покинуть наше скорбное собрание? А то еще, не дай бог, обвинят в искривлении государственной линии в вопросе о цене жизни простого гражданина России.

Хлопов вышел.

-  Товарищи, завтра будем встречаться?

-  Наверное, нет, собираем средства на местах, через день сойдемся, подобьем результат.

Так и решили. Гурушкин стоял в коридоре с Головачевым, подошел Хлопов, молча подал объемный пакет:

- Возьми. Хотел машину купить, но обойдется. С чиновниками сегодня переговорю, соберут, что можно.

Гурушкин уже в машине вспомнил, что так и не поблагодарил Хлопова.

У крыльца совхозной конторы стояла серебристая иномарка, по номеру определил: авторитет, смотрящий по району, фамилии не знал, но кличку помнил: Щербатый. Он все удивлялся: человек отсидел в тюрьме, освободился, дня нигде не работал, а живет, как новый русский: дом в два этажа, машина красивая... Увидев хозяина, гость вышел из машины и пошел ему навстречу, остановился в трех шагах:

-  Руки не подаю, чтобы себя не унижать отказом, зная ваши взгляды и натуру. Короче, о парне нам все известно, с согласия братвы я привез пять штук.

-  Каких штук? - не понял Гурушкин.

-  Баксов. Пять тысяч баксов из общака.

-  Я ваши деньги принять не могу, они тоже в крови.

-  Ну, не так густо, как казенные в Чечне. Не ломай гордого, начальник, братва от всего сердца. Не примешь - обидишь. Не возьмешь - матери отвезу, та ноги целовать будет.

-  Согласен. Странные вы люди, ей богу!

На крыльце ждал Сема:

-  Чтоб разговоров не было, тебе самолично отдам, так спокойней, а то будут звонить, что Семка золотишком балуется. Тут пять золотых червонцев, после войны ходил, горевал на Безбородихинском погорелье, да и выкопнул случайно баночку. Всю жизнь боялся: узнают - спрячут, а таперика ничего не страшно, но ты все же никому не сказывай. Я для ради Нинки, без мужика растила, ох, и пакостной был, у меня лета три кряду огурцы вырывал и плети по пряслу развешивал. Ну, дай Бог!

В кабинете было прохладно, Григорий попил воды из графина и сел в кресло, вытянув ноги. Устал. И столько впечатлений. Хлопов с неожиданной стороны себя показал, старушка Агриппина самое святое - орден Ленина принесла, Сема со своими червонцами. Все-таки прекрасный у нас народ, работящий, честный, готовый последнюю рубаху снять что за родину, что за соседского парня. Только вот на вождей ему катастрофически не везет, и этот будто с моста упал, и вокруг один другого чище. Странная у нас жизнь получается: государство отдельно, власть отдельно, народ в стороне. Надолго так не хватит.

Он давно заметил, что люди перестали петь. Когда еще начинал работать директором, приезжая на утреннюю дойку на летние выпаса, он удивлялся, слыша простую лирическую песню, исполнители которой носились вдоль доильной установки с доильными аппаратами и ведрами. Уезжая в кузове грузовой машины, они заводили новую песню. Почему? Столь сладкая жизнь была? Какое там, от войны кое-как оправились, кругом нехватки, а настроение у людей - жить. Теперь разом все изменилось. Даже в компаниях не поют. Зато на телевидении нездоровый оптимизм и веселье без меры, старики всегда говорили, что неуемная радость не перед добром.

Дома Настенька встретила горячими пирожками. Пока он ел, она молчала, потом села рядом:

-  Гриша, я собрала все свои побрякушки, только обручальное кольцо оставила. Не осудишь?

Он осторожно обнял жену и благодарно поцеловал в щеку.

Когда сборы закончились, спецрейсом директорской «волги» с двумя охранниками съездили в область, сдали в скупку золотые и другие ценные вещи, причем руководство было заранее извещено, что следует подготовить приличную сумму для расчета наличными. В банке обменяли рубли на доллары. Полный отчет вечером положили перед директором.

-  С Гридневой надо отправлять кого-то для охраны, в дороге всякое может случиться.

-  Давайте Пальянова командируем, парень он ответственный, трезвый, надежный.

Сборы и отправку Нины поручил женщинам из бухгалтерии, съездили в Петропавловск, купили билеты на прямой поезд до Ростова.

Поезд пришел ранним утром, в зале ожиданий нашли свободную скамейку, Нина потуже затянула черный платок, Славка постоянно оглядывался. Просидели до обеда, Славка пошел в буфет купить чего-то перекусить, когда вернулся, Нины на месте не было. Спросил у соседей - сказали, что увели милиционеры. Славка кинулся к дежурной по вокзалу:

-  Где у вас отделение милиции?

-  На перроне, сразу направо. А что случилось?

-  Женщину у меня арестовали, - и побежал на перрон. Сразу в коридоре его остановили двое милиционеров:

-  Молодой человек, куда спешите?

-  Землячка моя у вас.

-  Кто такая, откуда приехала, цель приезда?

-  Ребята, какие могут быть разговоры, у нас дело очень важное.

-  Понятно. Пройди в эту комнату.

Славка вошел, замок в двери защелкнулся на два оборота. Славка начал стучать и кричать.

В это время в соседней комнате капитан милиции допытывался у Нины, зачем приехала из такого далека, кого ожидает с самого раннего утра. Понимая, что продолжение разговора может сорвать встречу и убить сына, Нина призналась:

-  Сынка своего выручать из плена приехала, выкуп привезла.

-  Покажите. Не бойтесь, здесь ничто не пропадет.

Нина отошла в угол комнаты, расстегнула кофту и перекусила нитки на пакете с деньгами:

-  Вот. - Она подала сверток капитану. - Только, ради Бога, быстрей проверяйте, а то те придут, а меня нет на месте, подумают, что не приехала.

-  Хорошо, успокойтесь, вот здесь у нас лаборатория, мы просветим пакет, если там действительно только деньги - вы свободны. Всего две минуты.

Капитан вышел, через две минуты вернулся, улыбнулся, вернул пакет, Нина глянула на широкую ленту скотча: все в порядке. Капитан проводил ее до дверей. Нина села на свое место, Славки все не было. Она и не заметила, как рядом оказался пожилой мужчина, русский, тихонько сказал:

- Вы Нина, передайте мне, что привезли, сами ждите здесь. Если все нормально, через пять минут встретитесь с сыном.

-  Он жив, он здесь, правда?

-  Пожалуйста, тише. Ждите.

Он взял пакет и вышел. Нина едва не побежала вслед за ним, но вовремя одумалась. Славки все не было. Пять минут, десять, мужчина появляется в дверях и идет прямо к ней. Но где же Гена? Она встает, он движением руки садит ее на место:

-  В пакете вместо денег пачка милицейских повесток. Как это понимать?

Нина ничего не могла объяснить:

-  Там были деньги, сколько надо, всем районом собирали. А повестки? Откуда? О! Будьте вы прокляты, сволочи, жулики, это здесь, в милиции у меня вынули деньги, а всунули бумажки. Верните мне сына, я сделала все, что могла, добрые люди, помогите!

Деньги в милиции, отнимите их! - Она едва стояла на ногах, десятки людей окружили плачущую женщину. Мужчина шепнул ей на ухо:

-  Я все передам, тебя не тронут.

-  А сынок мой?!

Мужчины уже не было рядом.

Ее кое-как успокоили, она сбивчиво рассказала про сына, про деньги, про милицию. Двое военных из пассажиров пошли в отделение вместе с Ниной. Ни капитана, ни тех двоих, что ее привели, не было, все остальные ничего не знали и не слышали. Один офицер написал заявление в дежурную часть, Нина с трудом расписалась, второй точно такую же бумагу унес в железнодорожную прокуратуру. Нину отвели в медпункт. Офицеры доложили о том, что сделано, извинились и ушли: подходил их поезд.

Славку отпустили к вечеру, Нину он нашел в медпункте - дежурная по вокзалу подсказала. В тот же день выехали домой.




10

Вечером Семен подошел к конторе, Дарья, как всегда в это время, домывала крыльцо, встал в сторонке, дождался, когда она привычным движением выплеснет мутноватую воду и насухо выжмет прополосканную тряпку.

-  Доброго вечера, Дарья Мартемьяновна.

-  И тебе здравствовать, Семен Федорович.

-  Ты погляди, как у нас все мило да любо, кто услышит со стороны - ну, чисто голубки.

-  А кого нам теперь совеститься, подумай сам: я своего когда еще схоронила, все водки напиться не мог, ты тоже свежий холостяк. Да голубками и были когда-то, только война все понарушила. Садись на крыльцо, не ругаться, поди, пришел, в конторе нет никого, говори, что хошь.

-  Ты войну-то здря обижаешь, не она одна виновата, могла бы и у тетки в девках пожить. После такого расставания у меня никакого сумления не было, женатым себя считал, где удастся приткнуться уснуть, там и с тобой повидаюсь. Все мне твой синячок на губе помнился, я его специально подкусывал, чтобы подольше сохранился, вроде как только что присосала девчонка.

Дарья смахнула слезу:

-  Как бы можно было у тетки жить, не метнулась бы. В Красну Армию хотели забрать, уже на комиссии гоняли, да только нельзя мне было на фронт.

-  Очень даже можно, девок множо видел на фронтах, и по санитарной части, и по связи.

-  Нельзя мне, Сема, я уже тяжелая была.

-  Вот так? И когда же успела?

Дарья возмутилась:

-  Ах ты, «когда успела?», а не ты ли всю ночь, прости Господи, до седьмого поту, да тут диво было не понести! Павлик-то, сын, который сейчас на Севере, от твоего семени, а мой-то Георгий Николаевич, когда узнал, что не гожусь к мобилизации, замечать меня стал, в контору пристроил, продукты приносил.

Сема не слышал последних слов, он никак не мог понять про Павлика, зачем она говорит, что его семя?

-  Обожди, Дарьюшка, дай одуматься, что ты мне про Павла сказала. Мой, говоришь? А когда он народился?

-  В марте, как и должно. Сема, не вини меня ни в чем, что вышла за другого, не выжить бы мне с дитем, а он взял, на себя записал. Что раньше никогда не говорила тебе, да и седни бы промолчала, да как-то расположилось все к тому разговору.

Сема плакал, слезы стекали по его щекам, он подбирал их застиранным платочком.

-  А ведь я думала, что ты найдешь меня сразу, как вернешься, я бы все бросила, к тебе пошла. И когда повстретились, ты уж женатый был, и тогда бы пошла, да ты возгордился.

Сема всхлипнул:

-  Тяжело, поди, одной-то? В районе-то, говорят, квартирка была и с теплом, и с уборной, а все оставила и переехала в глухомань нашу.

-  Домой вернулась. А тяжесть — какая тяжесть? Хозяйство не держу, пенсию дают хорошую, да мне много ли надо?

Сема вздохнул:

-  А мне тяжко. Ты, может, смеяться будешь, а я все ночами молодость нашу вспоминаю, у меня же ни одной девки не было, кроме тебя. Новой раз до того забудусь, что заговорю с тобой на ласковом языке.

-  Неужто все помнишь? Ведь полвека прошло, даже больше.

-  Все до ниточки помню, вот как сейчас, и шутки в сторону.

-  Ничего не вернуть, Сема, жизнь прошла.

-  Ну, тут я не согласный, жисть продолжатся, надо только за ней успевать. Вот я пришел к тебе, думаю, может, нам с тобой сойтись?

-  Бог с тобой, Семен Федорович, в наши-то годы?

Сема взбодрился:

-  А чего? Пусть знают молодые, что первая любовь завсегда сердце расшевелит.

-  Засудит нас деревня.

- Дурак, можа, и осудит, а всякий умный, которых поболе, согласится, что правильно сделали. Только надо хату в порядок привести.

-  Нет, лучше ты ко мне перетащись, у меня и домишко покрепче, и к центру ближе.

Сема смутился:

-  Нельзя, не положено в примаки выходить. Ладно, оставим до утра, я с Гришей посоветуюсь, он ведь как сын мне. А с Павликом как быть? Сопчишь ему об истинном отце?

Дароья качнула головой:

-  Писать не буду, а вот приедет через месяц, тут и обсудим.

Сема подвинулся по плашке ближе к Дарьюшке, обнял ее за плечо, она положила голову ему на грудь. Совсем, как в ту ночь, которая была первой и пока последней в их совместной жизни.




11

Собраний давно в деревне не было, как партию и советы распустили, так и собираться перестали, тем более днем, так что полный клуб набился народу. Приезжие и хозяева из конторы шли гуськом и не разговаривали. Семен стоял на крыльце, докуривал, все видел и понял, что дело плохо, раз молчком идут. Директор совхоза открыл собрание:

-  Повестка дня известна: о роспуске совхоза и формировании земельных и материальных паев работников. Присутствует начальник управления сельского хозяйства района Дымчаков и заведующая экономическим отделом районной администрации Кукорина. Начну с собственного сообщения. Вы знаете, товарищи, что цены на нашу продукцию из года в год падают, а на все то, что необходимо, чтобы произвести молоко, мясо и хлеб, цены растут. Андрей Ляпышев помнит и не даст соврать, когда у него на «Кировце» двигатель стуканул, а нам зяби еще пахать немерено, я загрузил десять быков, увез на мясокомбинат, там квитанцию выдали, с ней в Агроснаб, и к вечеру мы новый трактор пригнали. Так, Андрей?

-  Верно!

-  Сегодня за «Кировец» надо табун быков гнать, солярка в пять раз дороже молока. Как жить? Чем больше работаем, тем больше должны поставщикам, налоговой инспекции, всяким фондам. Получается, настали такие времена, что страна в крестьянине не нуждается, и сельское хозяйство ей не нужно.

-  В таком виде, конечно, не нужно, - заявила из президиума Кукорина. - Вы же банкроты, сами себя съели.

-  Ладно, мы не нужны, а кто народ кормить будет?

Кукорина встала:

-  Западные развитые страны, поддерживая нашу демократию, предлагают продукты в несколько раз дешевле, чем себестоимость вашего не самого качественного мяса и молока.

-  А нас куда?

-  Дустом травануть?

-  И жить чем?

Зал гудел. Поднялся Дымчаков, он уже не первое собрание проводил, потому нисколько не смущался:

-  Каждый из вас получит пай, долю от совхоза. Можете регистрировать крестьянско-фермерское хозяйство и работать только на себя, посмотрите, как в Америке живут фермеры, половина миллионеры. Можете объединяться и работать в кооперативе, это как маленький колхоз, только опять же на себя, захотите продать государству - пожалуйста, нет - решайте сами.

Встал Славка Пальянов:

-  Нас в совхозе не пятьсот ли душ. Тракторов всех марок, если не ошибаюсь, меньше ста, комбайнов сорок. И как делить? По колесу на брата? Это же дурь!

Григорий Яковлевич постучал карандашом по графину на трибуне:

-  Дайте мне закончить. Вопросов будет в тысячу раз больше, чем назвал Пальянов. Но я хочу вот на чем остановиться. Новые власти не любят советы и коммунистов, вместе с тем ненавидят все то, что ими создано. Да, мы жили не очень богато, но ровно. Мы создали за послевоенные сорок лет колхозно-совхозную деревню как единый социально-экономический организм. У нас все было едино. Мы фермы строили и квартиры бесплатные, мы клубы, больницы, школы сделали в каждой деревне. Скажите мне, кто самый главный хозяин был в деревне? Парторг? Нет! Председатель сельсовета? Нет! Директор совхоза самый главный, потому что у него все ресурсы, вся техника, все средства. Для чего? Для людей, для вас всех. Елена Васильевна, учительница наша, на прошлой неделе ночью рожать надумала - куда медичка прибежала? Ко мне. Я дал команду водителю, чтобы роженицу увезли в район. А третьего дня умер ветеран труда, заслуженный механизатор Егор Платонович. В совхозной столярке гроб сделали, на совхозной машине на кладбище увезли, в совхозной столовой поминки справили. Вот он, деревенский живой организм, от рождения до смерти человек в коллективе. Если все это будет разрушено, деревня погибнет. Наши деды еще общинами жили, мы тоже к такому пришли, но сегодня все перестраивается. Я вырос в совхозе, десять лет директором был. Гробить своими руками все, что создавал, не хочу и не буду. При всем народе заявляю, что обязанности директора с себя снимаю.

Дымчакова такой вариант явно не устраивал:

-  Минутку, Григорий Яковлевич, значит, вы в кусты, а кто отвечать будет за совхоз, вернее, за долги, которые вы нахватали?

Гурушкин побагровел:

- Прошу, господин Дымчаков, выбирать выражения. Дела сдам по документам, любую комиссию назначайте. Только прямо сейчас подтвердите свой приказ отгрузить Облхлебопродукту практически весь намолоченный хлеб и сдать тридцать коров в счет долгов кооператива «Казбек». Вы обещали, что деньги поступят на наш счет немедленно, но сегодня я выяснил, что нашим зерном закрыли долги района, а «Казбек» получил расчет за мясо наличными. Как это прикажете понимать?

Дымчаков улыбнулся:

-  Вы, Григорий Яковлевич, типичный представитель советской экономики, вам не понять тонкостей сегодняшних экономических отношений. Мы такие хозяйства, как ваше, будем закрывать, дадим людям свободу, и через три года новые крестьяне завалят страну продуктами.

Зал загудел, но всех перекричал Семен Федорович:

-  Хочу просить товарища или господина, теряюсь теперь, Дымчакова пояснить народу, как это он изловчится за три года новых крестьян настряпать. У меня, верно, детей... вроде как не было, но процедура мне известна, тут тремя годами не обойтись. Это одно. Другое: а куда нас девать? Если без ехидства - вы подмогните деревне, вы же видите, что люди работают, пособите. Я все смеялся над советской властью, что у нее бензин стоил дешевле газировки. Дохихикал, за литру солярки надо вылить подойничек молока. Жду ответа, дорогой уполномоченный.

Дымчаков широко улыбнулся. Вообще красивый парень, волосы назад, бородка, как положено, аккуратно подбрита, галстук богатый, аж глаза скрадыват, костюм с отливом, туфли востроносые.

-  Я позволю себе повторить притчу, рассказанную нашим уважаемым руководителем. Голодному человеку надо дать удочку, а не рыбу, готовую рыбу съел, и опять голодный, а на удочку можно ловить, сколько хочешь. Колхозы и совхозы - это черная дыра, в нее хоть сколько вливай, все равно никакого толку.

Голос из зала перебил:

-  Вы бы насчет дыр поаккуратней, а то женщины уж платками закрываются.

Дымчаков смутился:

- Прошу прощения, во всем виновата многозначность русского слова, но, впрочем, не о том речь. Государство в корне пересмотрело свое отношение к сельскому хозяйству и будет поддерживать сильных, способных развиваться, слабые... отомрут сами собой, люди найдут занятие. Вот, говорят, в ваших местах грибов много: создавайте артели, заготавливайте и продавайте хоть до Москвы.

Толпа оживилась:

-  Верно, мужики, какого хрена я вкалывал на ферме, когда от первых лесков и до самого кордона о грузди запинашься, пройти нельзя. До Внукова поколения семью бы обеспечил, опять же на свежем воздухе.

-  Нет, Кипря, ты бы только на соли большие траты имел, соль сразу в цену пошла бы.

-  Сушить! Опята очень даже хороши сухие.

-  А обабки лучше мариновать, кума сказывала.

Гурушкин видел, что собрание утратило интерес к повестке дня и вообще к завтрашнему, безысходность и бессильную злость скрывали мужики за грубой шуткой - такое тоже бывало.

-  Григорий Яковлевич, ведите собрание, что это за балаган? - шипел над ухом Дымчаков.

-  Что вы, Антон Анфентьевич, разве это не есть демократия, о которой вы столько речей задвинули? Пусть выскажутся люди, все равно им терять уже нечего.

Расчеты экономистов по земельным и имущественным паям слушали в пол-уха, бабы перешептывались, мужики говорили в открытую, комментируя очередной вывод экономиста.

-  Земельная доля составит пятнадцать гектаров на работающего, но это вместе с пастбищами и сенокосами, чистой пашни четыре с половиной гектара. Имущественный пай будет зависеть от стажа работы и заработной платы, потому все расчеты объявим позднее.

Встал Дымчаков:

-  Всем все понятно? Таковы правила игры.

Зал угрюмо молчал. Кто-то вздохнул:

-  Ребята, не боись, это всего лишь игры, только проигравшему не жить.

Дымчаков кашлянул и предложил принять резолюцию.

-  Обожди с резолюцией, - вперед протиснулся Семен Федорович. - Я вот сейчас гляжу на тебя, господин представитель, и вспоминаю, как много лет назад вот так же стоял такой же уполномоченный и тряс резолюцией о создании колхоза и зачислении всех жителей гуртом в это дело. У тебя только нагана не хватат, у того уполномоченного наган был, и помогал ему, как только в зале шумок, или кто не то понес в речах, он нежненько так наганчик с руки на руку перебрасывал. Я хоть и совсем малым был, но помню. И речи ваши очень даже похожи, только у того загнать всех любыми судьбами, а у тебя разогнать опять же любой ценой, потому что в Москву, наверно, уж доложили, что разнарядка исполнена.

Дымчаков вскочил:

- Я бы попросил...

-  И не проси, взял слово - ни за что не отдам. Я в народе считаюсь легоньким, вроде как дурачком смирным, но меня не обижают и слушают, когда говорю. Страшное дело происходит на наших глазах, грязный нож, каким бабы полы скоблят, в самое сердце деревне вонзают, а дети ее, словно чужекровные, молчат, не встали стеной, не загородили мать родную. Вы присмотритесь, у таких уполномоченных ничего нет, окромя резолюций, им что совхоз прикончить, что целый народ голяком пустить. Помянете меня потом, отрыгнется вам сегодняшнее молчание.

-  Ты что, дед, к бунту призываешь? - выкрикнул Дымчаков.

Сема вскипел:

-  Какой я тебе дед? Ежели бы у меня был такой внук, я бы удавился в ближайшем туалете, чтобы приличные места не осквернять. Революции, восстания, расстрелы - это все по вашей части, и ваш брат премного преуспел, как говаривал наш парторг Володимир Тихонович, не тем к ноче помянутый.

-  Он что, умер?

-  Живой, но дело его погибло. Сейчас вот вроде поминок проводим.

Гурушкин встал изо стола и вышел вперед:

-  Хочу предостеречь вас от резких выпадов против власти. Мы с вами, народ то есть, уже ничем не руководим. В районе главным начальником поставили человека, в партийные времена бывшего во втором эшелоне кадрового резерва. Господин Дымчаков горожанин, основатель крупного банка в области, зачем приехал в сельский район - думаю, есть корыстный интерес, сегодня это поощряется. Можете не голосовать, совхоз все равно распустят, счета арестованы, имущество тоже. Меня за уход не корите, я с собой болта ржавого не взял, весь на виду.

Он поклонился людям и вышел под пугающую тишину зала.




12

Гурушкин рано утром в конторе написал заявление на имя начальника управления сельского хозяйства и отправил его с шофером, наказал, чтобы зарегистрировал в отделе кадров, а то начнут игрушки: видели - не видели. Ровно в восемь позвонили из приемной руководителя района, и дама солидным голосом предупредила, что соединяет с Вадимом Лукичем Хлоповым. Гурушкин выругался: что крестьяне, то и обезьяне, раньше первый секретарь райкома звонил без посредников, а сегодня протокол, субординация, батенька...

-  Будь на месте, я через час подъеду, надо поговорить.

Вошел, руки не подал, сел за стол с уголка:

-  Григорий Яковлевич, ты почему себя так вольно ведешь? Или ты иной власти, кроме партийной, не признаешь? А я тебе напомню, что это мы, новый состав районного совета, спасли тебя от жестокого наказания, возможно, и от тюрьмы, и ты должен быть благодарен.

-  За что? Да, я поддержал ГКЧП, потому что комитет брал на себя ответственность за большую страну, когда уже никто не хотел отвечать, и противостоял тем, кто готов был ее запродать. Я видел пресс-конференции и подленькие вопросы слышал, которые задавали откровенно антисоветские, проамериканские журналисты, видел, что комитет слаб, нуждается в поддержке, и я заявил о своей солидарности с ГКЧП.

-  Заметь, заявил на областном телевидении, тебя на всю страну потом показывали, прокурор области настаивал на твоем аресте. И все-таки мы тебя не отдали.

Гурушкин возмутился:

-  Что ты меня, Вадим Лукич, все укоряешь этим заступничеством? Я на сессии райсовета прощения не просил и в ноги тебе не падал, наоборот, соглашался на открытый суд, и не потому ли ты предложил перерыв сделать, что советовался, с кем надо: а можно ли допускать до суда? Он там такого может наговорить, что снова придется танки вызывать. Втихушку прихлопнуть меня вы уже побоялись, а открытый процесс и того страшнее.

-  Да, вижу, что выводов ты не сделал, а жаль.

-  Почему не сделал? Сделал, что только задним умом мы крепки. Комитетчики слабы оказались на крутые меры, и войска ввели, а ходу им не дали. Там и надо-то было полсотни человек изолировать, а духу не хватило, не смогли переступить через нравственные принципы. Зато через два года юная демократия все сделала, как надо, и войска ввела, и из танков по Верховному Совету постреляла. Правда, все с подсказки дядьки заморского, зато с прямой трансляцией позорного расстрела по американским каналам.

-  Ну, ты не загибай.

-  Что, забыл, оспариваешь? Да у меня три кассеты записаны с монотонными картавыми комментариями, могу одолжить, чтобы освежил память, но только оно тебе уже ни к чему. Ты лучше скажи, зачем приехал?

Хлопов за все время разговора глаз не поднял, смотрел куда-то мимо, и ответил никому, в сторону:

-  Направляем к тебе большую ревизию, все проверим, о зерне и мясе ты зря объявил, все переиграем, и ты окажешься в дураках. Потому мой совет: подпишешь документы в таком виде, как подготовит Дымчаков, и уезжай, друзей у тебя много, устроишься. Встанешь поперек - раздавлю, вместе нам не работать. - Хлопов резко встал и хлопнул дверью, аж штукатурка посыпалась.

«Вот оно как!» - подумал Гурушкин. - «Политические противники становятся противниками экономическими. Знать, большую аферу задумали они с совхозом, если он так открыто грозит и прямо предлагает. Ладно, посмотрим, какие документы привезет Дымчаков».




13

Ах, до чего жалко было Семе сына дружка своего Якова, первенца для обоих, бездетный Семен прибегал вечерами повошкаться с крепышом, на ножке качал, возил на корчажках, бывало, нечаянно обмочит заигравшийся Гришка... «Обабком мы его звали, точно», - вспомнил Семен и вздохнул. Обабок - толстенький гриб, упругий, просто так не сшибешь, походил чем-то парнишка на лесную дивность.

Это за ним с детства такой недостаток - встревать в споры, свое чувство отстаивать. Был случай, уличил он мошенство парня одного, повзрослей его будет, когда в картишки баловались. Тот в морду:

-  Признайся, что соврал.

А наш кровавую юшку сплевывает и свое:

-  Нет, видел, как ты подменил картинку!

Еще в морду. Не помогает. Отобрали мальчонку, отец перво-наперво всыпал за картишки, а потом спрашивает:

-  Ну, чего тебе стоило согласиться, мол, ошибся.

А тот разбитым носом хлюпат и упрямится:

-  Не бывать такому, а обмана в жисть не потерплю.

А в юности как он резко поступил, когда власти разрешили парням, которые по институтам учатся, в армии не служить до получения дипломов. Учиться поступил заочно, потому как безотцовщина, концы с концами..., но как узнал, что от армии отсрочка, пришел в военкомат:

-  Забирайте, я же не бракованный какой-нибудь, а то ославят на всю деревню, ни одна девка не подпустит.

Ну, чисто папа родимый, царство небесное! тот тоже в сорок первом в комиссариате в грудь стучал, партбилетом размахивал:

-  Никакой брони не признаю! На фронте отечественная судьба решается, а тут бабы и без меня трактора заведут.

Достукался...

Институт Гришка окончил уже после армии, механиком побыл, инженером, в партию вступил. Сема, конечно, человек сугубо беспартийный, но попросился у Володимира Тихоновича поприсутствовать в уголке, когда Гришу принимали. Парторг разрешил, но с уговором, что Сема вести себя будет тихо и речей не говорить. И чего они его так терзали: и про китайских коммунистов, и про кубинских, и про мировой империализм. Так и подмывало Семку вскочить и воскликнуть:

-  Да что это вы над чистой душой измываетесь, на нем пятнышка нет, не токмо греха.

Но - устоял, посовестился, зато потом все до чиста Володимиру Тихоновичу выпенял. А тот лыбится:

-  У нас в партии процедура такая, каждого обсудить, вывернуть, чтоб ошибки не сделать. Ладно...

Инженером когда Григорий стал, уважительный, и народ к нему запросто. А тут директора переводят, и вроде бы все к тому, что Григорию Яковлевичу директором быть, но чин какой-то в районе заартачился, не дает пропуску. Вот тогда Сема снова пошел к парторгу:

- Ты пошто своих членов в обиду сдаешь? Намекивают нам со стороны человека, разу в наших краях не бывал, местов не знат, людей тоже. Какой он будет директор первые три года? Пропадем совсем! Вот тебе мой сказ: ехай в район и ставь вопрос на ребро, что есть у нас свой директор, готовый, Гришка, то есть.

Возымело! Побывал парторг в райкоме, знать, уважал его тогдашний первый секретарь, теперь уж покойный, земля ему пухом, потому что в царствие небесное партейных едва ли пущают.

Назначили Григория Яковлевича, и как будто ничего не изменилось, так же пахали и сеяли, так же бабы коров доили, скотники быков выпасали - ан нет, другая сделалась политика. Какие-то хитрые расчеты делал директор со своей конторой, договора заключал с бригадами и фермами, по концу года премиальные выплачивал такие, что люди получать поначалу пужались.

Семен давненько уж заметил, что как только народишко в деревне чуть зарозовеет, взвеселится, шти у него погуще станут - сразу органы интересуются: «Откуда, не от любимого ли государства отщипнули?». Каждый месяц приезжали, бумаги листали, Сема тогда уж на пенсии был, целыми днями у конторы просиживал, все боялся, что проморгает, увезут Гришку, и рукой не махнешь. Нет, каждый раз уезжали без залога, Гриша выходил из конторы последним, одними глазами благодарил деда за поддержку и шел домой.

А женился он как! Гришка еще в механиках ходил, и приехала в деревню молодая учительница после института, Сема ее сам и привез из района в своем ходочке на справном мерине Карьке. Девчонку на квартиру поставили к Павловне, у нее в доме горенка была с отдельным ходом, всегда в ней кто-то жил, то агроном молодой, то медичка.

Гриша Настеньку-то первый раз в клубе увидел, в кино она пришла, «Свинарку и пастуха» показывали. Гриша как увидел учительницу, так и сомлел, знамо дело, не у одного Григория в тот вечер ноги ослабли. Конечно, ни свинарки, ни пастуха он не видел, все в ее сторону смотрел, от экрана лицо ее хорошо освещалось, правда, мужики из заднего ряда пару раз ему голову на место ставили. После фильма целый спектакль получился, Настенька идет по коридору, а парни по обе стороны по стойке смирно стоят.

Конечно, при таком стечении никто не насмелился в провожатые, да и Гриша в толпе дурачком просопел.

На Новый год надо было для установки на школьном дворе большую елку привезти, Гриша сам поехал с трактористом, высоченную да кучерявую красавицу свалили, правда, сосну, ели в наших местах не водятся. Привезли в школу, Гриша выскочил, посмотреть, где надо ставить, а Настенька явилась перед ним, раскрасневшаяся на морозе, белые кудри с заячьей шапкой смешались, улыбается:

-  Вот тут ставьте, мы с ребятами вокруг фигурок из снега налепим, сказка получится.

Гришку как заклинило, ни слова ответить не может и трактористу ничего не говорит. Тут Настенька и взяла все в свои рученьки, трактористу машет:

-  Сюда подъезжай! - Крановщику на глубокую яму показывает: - Тут надо установить. Тогда и Гриша оживился, лопату схватил, давай снег вокруг дерева трамбовать, в колодец за водой сбегал, чтобы елку надежней вморозить. И в этот момент подошла к нему Настенька, поблагодарила, пригласила на открытие снежного городка.

-  И на новогодний бал в школу приходите, вы же не чужой, учились здесь.

-  Приду, обязательно приду! - Заорал Гришка, перекрывая рев трактора.

На этом вечере и обраковались они, домой ее проводил, с тех пор в клубе уже никто не прилипал к ней. После Пасхи свадьбу сделали, это Сема настоял, чтобы Великий Пост перетерпели, нельзя в такое время свадьбы играть. Сема на том пиршестве на месте отца сидел. Гордился...




14

Дымчаков положил перед Гурушкиным красивую папку с тиснением фамилии владельца и сам открыл первый лист:

-  Это приказ о вашем увольнении. В одном экземпляре распишитесь, второй возьмите себе, на память. Далее. Разрешение на передачу техники, тут все госномера, другие данные - о передаче в порядке погашения долгов кооперативу «Мечта», по остаточной стоимости.

Гурушкин молчал. Дымчаков перевернул следующий лист:

-  Договор о продаже свинопоголовья частному предпринимателю Исламбекову.

-  Мусульманину грешно заниматься свиноводством, - попытался пошутить Гурушкин.

-  Почему грех, если ваши работники погрузят, а на мясокомбинате забьют? Деньги даже после свинины не пахнут, Григорий Яковлевич!

-  Похоже, в запахах вы неплохо разбираетесь. Хлопов эти бумаги видел?

-  Видел, знает и одобряет, от него возражений не последует.

-  Да, было бы диво.

-  Что вы сказали?

-  Вы для чего мне эти бумаги показываете? Подписывать их я все равно не буду, тем более, что уже освобожден. Поглумиться захотелось, насладиться горем?

-  Какое горе, Григорий Яковлевич? Был совхоз - нет совхоза - вам-то какая разница? Вашего же ничего не пострадало? Но бумаги эти вам придется подписать.

-  Нет, Дымчаков, нам друг друга никогда не понять.

- И не надо. Для сведения: преобразование хозяйства продолжит Дымчаков Олег Анфентьевич. Удивлены? Да, мой младший брат.

-  Вдвоем и батьку бить ловчее.

Гурушкин прочитал все документы и ничему не удивился, по ним основные средства совхоза арендовались, передавались или продавались чужим, посторонним людям. Он понимал, что Дымчаков готов к его отказу, у них на этот случай есть запасной вариант, но он понимал так же, что никогда не подпишет такие документы не потому, что они незаконны - если надо, эти ребята и закон подправят, а потому что они противны его совести и гордости.

   - Дымчаков! С братцем будете претворять эти решения в жизнь, без меня. Вот смотрю на вас и думаю: неужели вы уверовали, что бога за бороду держите, что все теперь в ваших руках? Неужели нет страха, опасения, что отвечать придется?

Дымчаков внимательно на него посмотрел:

-  Перед кем? Хорошо, откровенность за откровенность. Вы утратили власть и собственность, я имею в виду коммунистов, Советы, к прошлому возврата не будет. О народе вы напрасно беспокоитесь, он будет выживать и потихоньку сокращаться количественно. Возвращается капитализм, приходит собственник, мы станем частью мировой экономической системы. Россию будут уважать.

-  Вы, наверное, образованный человек, а простых вещей не понимаете. Страну, государство прежде всего должен гражданин уважать, а остальные - как хотят. Новоявленные собственники, по сути, жулики, потому что в нашей стране невозможно было стать миллионером, не нарушив закон. Так что вся ваша знать, от наших торгашей и до государственных чинов, ставших миллионерами, я уж не говорю об уважаемых олигархах, - преступники, и теперь уже не важно, признает их таковыми суд или не признает. Главное, что народ это очень хорошо понимает.

Дымчаков собрал бумаги:

- Достаточно, Григорий Яковлевич, заговорились мы с вами. Об одном прошу: не мешайте нам работать. Уехать бы вам, например, в Тюмень, мы и с квартиркой поможем.

-  Спасибо, не стоит забот. Я тут останусь, вы пришли и ушли, а тут родина моя. Все!

Он положил на стол ключ от кабинета и вышел. Дарья Мартемьяновна домывала полы в коридоре...

                                                                                               2008 год






ГРИША АТАМАНОВ


Повесть отмечена Дипломом и статуэткой

Литературного конкурса УРФО в 2011 году





Повесть.


ПРОЛОГ

Первому сибирскому снегу Данилка нарадоваться не мог, белый пух два дня валился из серого неба и укрывал землю, еще вчера уныло мерзнувшую в наступающих холодах. Снег превратился в сугробы, поднявшийся студеный ветер, называемый здесь сиверком, распределил его поближе к плетням и заплотам, старался втиснуть в подворотни и завалить ограды, а на задах все усадьбы утеплило под самые крыши. Данилка не шел со двора, широкой тесаной лопатой, по совету местных мужиков приготовленной с лета, сгребал легкий снежок на завалинку, крутой валик сухого чернозема, по второе бревно обнявший избу со всех сторон. Тоже мужики подсказали, что лежки, короткие комлевые бревна, уложенные в основание избы, под первое окладное бревно, на зиму надо обваливать землей, а потом снегом под самые окна, чтобы теплее.

Мужиков не шибко удивило появление в селе Смирном нового человека, кругом окапывались переселенцы из Расеи, рыли землянки на первый случай, некоторые выкупали на зиму угол у старожилов, а после посевной рубили избы или даже дома. Народишко был при копейке, власти снабжали на обзаведение, местные, хоть и не любили новоселов, но готовы были продать и скотину, и что из инвентаря. Одно было странно, что молодой мужик прибыл без семьи, жил у старухи Рогожихи, ни с кем не общался, быстро сориентировался в ценах, закупил красный сосновый лес и плахи в городе, нанял бригаду и поставил большую избу. На замечание строителей, что можно бы перегородить сруб на избу и горницу, как заведено, кратко ответил, что изба-дело временное, осмотрится, и дом станет строить из кирпича. Строители хохотнули, и слух прошел, что парень себе на уме.

Столько снега он никогда не видел, в родных краях, о которых дал себе слово не вспоминать, чтобы не тревожить память и в чем-нибудь не проболтаться случайно, выпадал, бывало, снежок, но только на несколько дней, сразу подтаивал, мутнел, никакой красоты, одни неудобства. Расчистив ограду, обнесенную высоким бревенчатым заплотом, он поставил под сарай к поленнице дров лопату, начисто обмел веником-голиком новенькие пимы-самокатки и пошел в избу. Теплую фуфайку набросил на железную вешалку, скованную здешним кузнецом, поправил приготовленный к холодам полушубок. Вынул из печи горшок с кашей, поел, убрал на залавок посуду: «Потом помою». Холостяцкая жизнь была скучна, летом работы много, так вымотаешься, что не до гулянок и вечерок, как тут принято, только бы до постели добраться. А теперь тоскливо. Пока жил у Рогожихи, все ее советы выслушивал: «Ты, паря, не засиживайся, найди себе девку ко влазинам в новую избу, вот тебе и хозяйка». И все на Веру Тагильцеву указывала, мол, и телом полна, и лицом чиста, да и порода не гульливая, работящая. Данилка и сам видел эту девку, при встрече она смущенно закрывала лицо платком или полушалком, но он знал, что с чужими так и положено себя вести.

А встретился с Верой на воскресной службе в церкви Покрова, он ходил туда редко, чаще уезжал в город, где в большом кафедральном соборе всегда людно и ты можешь тихонько исповедовать Богу свои грехи. А тут сон привиделся, да столь ятный, что и, проснувшись, Данилка долго еще находился там, в родном краю, в доме пана Ецука. Потому и отправился в ближайшее воскресенье на службу, дождался исповеди.

-  Грешен ли, раб Божий Даниил?

-  Грешен, батюшка.

-  Кайся, Господь видит твои деяния и простит, если не смертны грехи твои.

-  Каюсь, батюшка, что на жен чужих посматриваю.

-  Сие есть грех, уже прелюбодействовал ты в сердце своем.

-  Еще каюсь... (что бы ему такое сказать, чтобы он назначил епитимью, да и делу конец?), каюсь, прибил как-то соседскую курицу, в огород залетела.

-  Ты, сын мой, перед Богом стоишь, а не в курятнике. Сие вы с соседом замирите, а за то, что таишь в душе своей, назначаю тебе по десяти раз утром и вечером неделю кряду читать «Отче наш». По истечении срока придешь к исповеди, а пока лишаю причастия. Пойди вон.

Повернулся, а Вера лицом к лицу, чуть не столкнулись, опять покраснела вся и ушла на клирос. Решил дождаться, походил вокруг церкви, срублена надежно, а у нас все каменные, дерева нет. Тьфу ты, опять за свое! Что же Вере сказать? Позвать вечером на встречу — только отпугнешь, а как по-другому? Она вышла на паперть, повернулась к иконе над входом, трижды перекрестилась и метнулась, вроде, в другую от него сторону.

-  Обожди, Вера Павловна, чего ты от меня закрываешься?

-  Не место тут говорить про это, - шепнула она.

- Укажи место, я на край света приду.

-  После управы подойди к керосиновой лавке.

Ах, как хороша! И одета скромно да аккуратно, потому что в церковь не можно расфуфыриваться, и волосы прибраны под платком, росточком чуть разве его пониже, но в кости широка и лицо строгое. Губки только маленько подвели, пухловатые, вот там была у него зазноба... Он опять спохватился и заставил себя думать о встрече с Верой. Раз согласилась придти, значит, тоже его приметила, а он долго ждать не будет, сговор с родителями совершить и назначить свадьбу с венчанием.

В тот вечер он дождался потемок, подошел к лавке, керосином несло, как от пролитой неловко лампы, была у него дома такая оплошность. Постоял, увидел неспешно идущую Веру, свернула к лавке, степенно остановилась.

-  Чего сказать хотел, Данила Богданович? Торопись, мне не след с парнем незнакомым подолгу стоять.

Данилка оробел, но понял, что его час, и сказал шепотом, сделав еще шаг поближе к девушке:

-  Выходи за меня замуж, вовек не пожалеешь.

Вера улыбнулась, он видел это даже в сумерках.

-  Да как же я могу тебе хоть что сказать, если знать совсем не знаю, и кто ты, и откуда, и что за душой? Спрошу у тяти, если разрешит, буду с тобой на людях встречаться. А замуж мне не к спеху, года не ушли, да и женихов табун. - Вера говорила это скорей от девичьей гордости, чтобы не больно зазнавался, что вышла к нему. - Все, пошла я.

Данилка улыбнулся такому воспоминанию, задернул занавески, зажег лампу, достал книгу по маслоделию, купил в городе у старого мастера. Всю от корки до корки прочитал, целую тетрадку записал, теперь начал чертежи рисовать, как и что сделать, какие машины прикупить. Не просто молоканку, какую видел в соседней деревне Чирочки, а маслоделательный заводик надо строить, кирпичный, чтобы век стоял, и кирпич надо свой лепить, так дешевле. Сепаратор, маслобойка, пресс - все следно найти хорошего качества, тогда и масло будет цену иметь. А ледник, а добрые кони, а дрожки с утепленным ящиком для переброски масла в город. Дел много, одной пашней и подворьем прожить, конечно, можно, но ему широты хотелось, виделась жизнь в достатке, семья большая, жена - красавица, и чтобы люди приезжали в дом умные, которых послушать приятно и полезно. Дом. Да, дом придется строить после заводика, а то любопытных много, поинтересуются, откуда средства. И может начаться... Оборони Бог! Прочь мысли дурные, они не доведут до добра.




* * *

Хлеб убирать подошла пора, Данила нанял двух мужиков и трех баб, за неделю все выкосили, в снопы связали и в сарай свезли на берегу озера, купил его Данила еще весной. Из уездного Ишима машину молотильную притащили четверкой лошадей, в сарае установили, мастер сам запустил и первые снопы обмолотил. Посмотреть на невидаль съехались мужики. Конечно, в четыре руки надо крутить машину, но это не цепами махать, а зерно какое сыплется - хоть сейчас на мельницу.

-  Данила Богданович, сколько запросишь, если работницу твою на мое гумно перетащить?

-  Верно, определись с ценой, мы прикинем.

Данилка уже готов был к такому разговору:

-  Из десятой доли соглашусь, думайте, но все работники ваши, а мой только надзор. Обучу толкового мужичка, вот и будет смотреть.

Крестьяне отошли в сторону, пошептались, один вернулся к хозяину:

-  Мы согласны, только работники твои, а харчи наши.

Данилка улыбки с лица не спускал, так и ответил почти радостно:

-  Из десятой доли соглашусь, я же сказал, а дважды повторять не люблю, но пришлось. Надумаете - знаете, где найти, скажете.

-  Упрямый, сволочь, хоть и молодой, - один выругался, подходя к лошадям. - Деньжищи, знамо, вывалил он за эту молотилку, что нам и не грезились. А где напахал, он что, с приисков к нам явился?

-  Да како наше дело? Ты бы язык-то поприжал, а то, не ровен час, отскочит. У него и фамиль знатная, Атаманов, одному Богу известно, что на душе.

Мужики пороптали, но уже к вечеру привезли Данилке список, кому за кем молотить и сколько примерно у кого хлеба ожидается.

Через пару недель, уже ближе к октябрю, молотилку перетащили на гумно Павла Тагильцева, Верочкиного отца, Данилка сам приехал установить и опробовать. Хозяин крутился тут же, заискивающе заглядывал в глаза:

-  Данила Богданович, ты своему скажи, чтоб поаккуратней, у меня пашеничка отменная от других, я семена в Шадринске брал, хлеб из нее пышный и не старится пятидневку.

-  Не беспокойся, Павел Прохорович, все сделаем лучшим образом. Не беспокойся.

Уловил чутким свои умом Данилка, что ждет мужик разговора о Верочке, ждет, и приятен ему этот разговор, но торопиться не стал, через три дня приедет за молотилкой, вот тогда можно будет.

Кули с зерном в счет уплаты стояли у ворот сарая, ворох отборной пшенички выглядел солидно. Хозяин поблагодарил за машину и указал на кули:

-  Данила Богданович, это как есть десятая доля, можешь не сомневаться.

Данилка в тон ответил:

-  Сомнений нет, но зерна не возьму, а попрошу тебя, Павел Прохорович, сватов моих принять и отдать мне Веру Павловну в жены.

Мужик так и сел на мешки:

-  Вот как обернулось! Ну да, мне сказывали, что интересуешься девкой моей, славно. Приходи в субботу со сватами, поговорим. А плату забери, чтоб народ не судачил.

-  Заберу, Бог даст - сочтемся, - степенно ответил Данилка, велел мужикам грузить кули и цеплять молотилку.

Сватовство получилось для Данилки неловкое, сам Тагильцев оказался не столь прост, каким воспринят был им на гумнах. Принял он гостей радушно, как водится, про товар и купца, мать с отцом невесту хвалят, сваты - жениха. И тут Павел Прохорович говорит:

-  Хотел бы я знать, Данила Богданович, почему ты на поселение один приехал, без отца, без брата, ведь молод еще, в чужие края я бы сына одного не отпустил. Что ответишь?

Данилка взглянул ему прямо в глаза:

-  Отец у меня кожевенным делом занят, это из старины идет, так что достаток есть. Я младший в семье, не могу сказать, по какому случаю, дело семейное, размолвка с отцом вышла, потому выдал он мою долю деньгами и велел удалиться с глаз родительских. Вот так.

Тагильцев крякнул:

-  Не густо! А на родину тебя не потянет? Отдам тебе дочь, а совьешься в свою Рассею?

Тут Данилка улыбнулся:

-  Разве ты не видишь, Павел Прохорович, что обживаюсь основательно? Зерно, что на молотилке заработаю, продам, новое дело хочу освоить, и уже все подготовлено, об этом после скажу, среди своих. Кирпичный пресс куплю, материала для строительства много потребуется. И дом буду делать, как в городе, на два этажа. Так что семья у меня будет большая, никуда не стронусь, а на кладбище место отгорожу, на все времена.

Хозяин смутился:

-  Зря ты про кладбище заговорил, не время, а планы твои заманчивы, да и начало выказыват мужика сообразительного.

Повернулся к жене, которая смиренно дожидалась главного: отдаст Веру отец, откажет или срок назначит для испытания?

-  Твое слово, мать, говори.

-  Решайся, Варвара Петровна, - подсказала сваха.

-  Да что же ты, отец, и согласия дочери не спросишь? А ежели он ей не люб? Проклянет нас навеки.

Отец засмеялся:

-  Похоже, что дочь плакать не будет. Вера, выйди к людям и скажи, как родителям поступить.

Вера вышла из горницы, прикрыла лицо платком, от смущения слезки на глазах:

-  Воля ваша, тятя, так и будет, как скажете.

-  Тогда, мать, ставь на стол, закрепим сговор, как положено.

На стол богато наставили, и гусь жареный с крупой, и картошка тушеная со свининкой, и копченое мясо, а солонины огородной во всяких видах, а сдобы хлебной! Налил хозяин всем по стопке, встал над столом:

-  Провозглашаю вас, Данила Богданович, и дочь моя Вера Павловна, женихом и невестой, завтра после обедни в церкви объявлю, так что проздравляю. А свадьбу назначай сам, Данила Богданович.




* * *

И четвертому сынку Данила Богданович был рад, как первому, когда повитуха вышла из спальни и объявила:

-  С сыном тебя, благодетель!

Данила пал на колени и троекратно перекрестился. Вот какую силу поимел в сибирских краях новый род Атамановых, пять мужиков, пять семейств будет со временем, ничем не пережать и ничем не перекусить наше слово и дело! Встал с колен, поклонился повитухе и прошел в комнату. Вера Павловна лежала на широкой кровати и кормила грудью новорожденного.

-  Покажи-ка мне сына, Верочка, дай взглянуть.

Нянька отняла ребенка от груди и повернула личиком к отцу.

-  Ты мне его разверни, хочу видеть мужика!

Все исполнили, несмотря на морозы, в доме было тепло, разомлевший отец сюсюкал:

-  Верочка, да он в твою породу будет, беляна, и личико твое, красавец, беда для девок, помяни мое слово!

-  Ладно тебе, давай, Палаша, будем кормить, он уж плачет.

Отец еще минутку полюбовался и вышел. Ваня, Петр и Володя стояли в зале, он обнял их всех сразу:

-  Брат у вас появился, ребята, но к маме пока нельзя, пойдите в свои комнаты, займитесь делом.

-  Каким, батюшка?

-  Ванюша, учи меньших азбуке и счету, счет надо знать назубок, так я тебя наставлял?

-  Так, батюшка.

До глубокого вздоха, до тайной слезы, до боли сердечной рад был жизни Данила Богданович: и с женой ему повезло несказанно, хозяйка, красавица, на ребят плодовита; и дела его выстраиваются в заметное предприятие, вот маслоделательный заводик направит, и на всю жизнь занятие, потому что никогда не исчезнет с деревенского двора корова-кормилица; и ребята растут, сначала в доме помощники, потом на хозяйстве, а следом в армию идти, отслуживать своё.

Гришаня рано стал помощником в лавке, где вся деревня отоваривалась необходимым в зачет сданного молока, был он, как девица - круглолиц, лицом бел, волосом рус, да наглажен всегда и начищен, звали его бабы любовно белоручкой. Грамоту знал хорошо, газеты отец выписывал и книги привозил с городских ярморок. Не раз и Гришаня вместе с отцом ездил в Петропавловск, в Шадринск, в Ишим с маслом и мясом, несколько дней проводили, отец выжидал цены, потом оптом отдавал товар за наличные золотые монеты. Возвращались в разных упряжках, Гриша налегке на рысаках, а Данила Богданович в заплатном полушубочке и рваной шапке на ленивой Пегухе в простых дровенках, золотишко за пазухой, с другой стороны револьвер, а в ногах двухствольный обрез, картечью заряженный. Было дело - в женское одеяние оболокался, лишь бы разбойничьи глаза отвести.

Когда Грише подошло время для военной службы, во всю шла Германская, и Даниле Богдановичу многих средств стоило добиться, чтобы сына направили на Восток, подальше от фронта. Незадолго до этого вдруг приехал старый Богдан, держал связь с отцом письмами через надежного человека в уездном городишке, тот все передавал, вплоть до денег, а вот о приезде старого не упредил. И рад был Данила обнять отца, вместе поплакали по матушке, умершей прошлым годом, но вместе с гостем в память вернулось забытое, душа растревожилась, дурные предчувствия обуяли. Война эта проклятущая, да революции, в городе и то против властей выступают деповские.

Все хозяйство показал отцу Данила Богданович, и доброе стадо сементалок на выпасах, и маслоделательный завод, на котором перерабатывается в год по двадцать тысяч пудов молока. Но старого Богдана особо восхитил дом, сложенный из кирпича, первый этаж-лавка и столовая для работников, а второй жилой. Красавец, не дом, заезжие мастера такими каменными узорами изукрасили стены, что любо посмотреть. Богдан и с той стороны походил, и с другой - все хорошо, а потом вдруг расхохотался:

—  Вот они где, панские-то злоты!

— Ты что, батя, со свету меня хочешь сжить? - Зашипел насмерть перепуганный Данила Богданович. - Или самогонка сибирская покрепче твоей горилки?

-  А чего я такого сказал несуразного? Аль не видели сибиряки, что ты с добрыми грошами явился к ним?

—  Видели, да ничего не знают, и ты бы помалкивал.

-  Ладно, коли так, - покорно согласился старик.




1

Григорий шел по заснеженным улочкам уездного городка походкой военного человека, за годы окопной жизни не растерявшего навыки строевой подготовки: слишком строг, даже суров был ротный фельдфебель, ножку тянуть учил, спинку держать, ручку наотмашь кидать правильно. Он так и говорил ласково, поучительно: ручку, ножку, а новобранцы после строевых занятий валились прямо на плацу, так уставали. Пожухлый, но молодцеватый фельдфебель поучал сморившихся ребят:

-  Не для себя, для вашей же пользы следно строевым шагом идти, словно лебедушка, чтобы волос на голове не шелохнулся, ежели космачом. Вот я призван был в Шагаловку, небольшенький гарнизон, а строем ходить учили сурьезно. И представьте себе, что я, к примеру, отлынивал бы и не желал успеха, и что бы с этого получилось? А на принятие присяги к нам нагрянул сам Государь Император! Эх, как же мы прошли, как прошли! Государь прослезился и велел выдать каждому по полтине. Вот и вы расчет имейте, а вдруг...

Месяц назад январским ранним утром высадили новобранцев на перроне Томского вокзала, построили, повели в казармы. Григорий Атаманов шел налегке, домашняя стряпня давно кончилась, пустой мешок отдал ребятам. Помыли в бане, выдали форму, целый день дали командиры, чтобы каждый под себя подогнал гимнастерку, брюки и шинельку. Вечером опять построение, суровый поручик обошел строй, отрапортовал подполковнику.

-  С сего дня началась ваша служба в Русской Армии, которая сейчас воюет на западных рубежах. Мы будем учить вас воевать, учить быстро и строго. Начнете с уставов, примете присягу на верность царю и Отечеству, дальше — конкретное дело. С Богом, сынки! Поручик, командуйте!

За обедом Григорий вспомнил, что именинник сегодня, 29 января, исполняется 18 лет. Осмотрелся, знакомых никого, так что и говорить не стал. Вестовой остановился в дверях столовой:

-  Атаманов! Есть такой?

Григорий вскочил:

-  Есть!

-  Быстро за мной в штаб!

В штабе пожилой штабс-капитан предложил сесть, открыл картонную тетрадку:

-  Атаманов Григорий Данилович, так? 29 января 1898 года рождения, так? Э, брат, с именинами тебя. Не вставай! В твоих бумагах есть рекомендации, где показан ты как человек грамотный, это соответствует?

-  Так точно, господин штабс-капитан, но это все самоподготовка, тренировка. Отец у меня деловой человек, у нас все братья грамотные, меня хотел в Санкт-Петербург отправить учиться, да война помешала.

-  Пишешь хорошо?

-  Пишу красиво, - похвастал Гриша и покраснел. - Много тренировался, почерк нарабатывал.

-  А ну, напиши вот тут, к примеру, «Русский солдат служит правому делу Государя своего».

Григорий написал бегло, офицер взглянул и одобрительно улыбнулся:

-  Пройдешь подготовку до присяги вместе со всеми, а после к себе заберу, писарем будешь при штабе, тут и койку тебе организуем. Все, беги в казарму, и никому ни слова.

Через несколько дней в казарму привели маленького кучерявого человека со странным ящиком и треногой. Фельдфебель крикнул:

-  У кого гроши есть, могут фотокарточку сделать и родным выслать. Быстро!

Гриша тоже встал у высокой тумбочки, на которой лежала раскрытая книга устава. Кто-то бросил солдатскую папаху:

-  Надень, чтобы лысину прикрыть, дома не узнают без кудрей!

Вспыхнул магний.

На фотокарточке Гриша сам себе понравился, две прибрал в тумбочку, на одной написал своим красивым почерком: «гор. Томск, 12/11-1916 г. Первая неделя службы. Г. Атаманов» и с письмом отправил домой.

...Григорий улыбнулся теплым воспоминаниям, свернул в ограду большого дома и уверенно отворил дверь с табличкой на куске картона: «Уездный военный комиссариат». Сюда месяц назад демобилизованный солдат явился для взятия на воинский учет, как требовал порядок. Он тогда еще весь был в казенной службе, так надоевшей и противной его существу, воевал за Веру, Царя и Отечество, потом переворот и все перевернулось, сменили командиров и знамена, прошли скоротечные братания со вчерашним врагом, солдаты которого тоже не понимали, что происходит. Комиссар, глянув в его документы, заулыбался:

-  Это хорошо, что ты писарем при штабе служил, мне человечек с хорошей рукой ой, как нужен.

И предложил работать в военкомате, пока в учетном столе, а там видно будет.

Отец Данила Богданович эту новость воспринял с нескрываемой радостью:

-  Соглашайся, сынок, мы в деревне и без тебя управимся. Невесту себе присмотришь в городу, домик куплю, человеком станешь. Власть к деловому человеку враз повернулась, поняла, что с голодранцами можно только митинги митинговать, на нас все держится. Ей Богу, глянется мне власть эта, лишь бы не мешала.

Григорий не узнавал отца, какой-то он стал суетный, неровный, с работниками мог заигрывать, нарочито заботливо интересуясь семейством и близкими, которых и без того хорошо знал, перед председателем волостного совета противно лебезил, хотя тот всего три года назад был на маслозаводе в работниках. Даже флаг красный Григорий в казёнке увидел, стоит на обструганном древке в трубочку свернутый. Спросил отца, тот гневно бросил:

-  Не лезь, а так надо.

Григорий прошел в дальнюю комнатку к своему столу, открыл металлический шкаф и положил на стол стопку бумажных папок, это и была сегодня его служба: учитывать всех лошадей в уезде, будь то в крестьянстве, в городе или в новых советских учреждениях. Особого удовольствия он не испытывал, каждую неделю выезжал в волости, сверял свои данные с записями в волисполкомах. Часто и там никакого учета не было, приходилось жить по нескольку дней, обходить дворы и записывать, у кого что есть: лошади, телеги, дрожки, сани, кошевки, сбруя.

В комнату заглянула Танечка, симпатичная машинисточка из приемной комиссара:

-  Григорий Данилович, к нам прибыл уполномоченный из губернии, фамилия Разбашев, вы в отъезде были, так он хотел встретиться.

Григорий кивнул, такую фамилию он не слышал, но надо так надо. Стал сверять списки и вносить поправки, несколько листов переписал заново. Бестолковая работа, но другой нет.

Он поднял глаза на неожиданный и в то же время довольно настойчивый, почти хозяйский стук в дощатую дверь, но не успел сказать уместное в таких случаях слово «Войдите!», дверь отворилась и высокий человек в строгом гражданском костюме, наклонив голову под низеньким косяком, вошел в комнату и повернулся к столу, за которым сидел Григорий:

-  Здравствуйте, я Разбашев, офицер губкомиссариата.

Григорий вскочил, но Разбашев предупредительно поднял руку:

-  Сидите, я на минутку.

Григорий все еще растерянно смотрел на гостя, совсем ничего не понимая, не понимая, почему полковник Деркунский, начальник штаба полка, в котором служил Атаманов до смутного семнадцатого года, вдруг стал Разбашевым, почему он сбрил бородку и усы, которые украшали его и были предметом зависти молодых солдат. Почему, наконец, он здесь, в Ишиме, ведь весной семнадцатого он исчез из полка, поговаривали, что сбежал к немцам, это большевичок Изместьев больше пропагандировал, но Григорий и другие солдаты не особо верили, потому что Деркунский был хороший человек, кровей благородных, но не гнушался общением, и даже унтера из соседней роты отдал под суд за мордобой, и в атаку ходил, и на митингах выступал, призывая быть верными Отечеству и Государю.

-  Как ваши бумаги, все ли в порядке? - Разбашев сел напротив Григория и указал на папки. Атаманов молча открыл верхнюю, вот первый лист, переписаны лошади и упряжь Бердюжской волости. Разбашев взял тетрадь, вынул из средины лист, карандашиком быстро пробежался по бумаге. «Напишите свой адрес и будьте дома в двадцать часов», - прочитал Григорий и молча кивнул, тут же черкнул название улицы и номер дома. Разбашев вынул портсигар, размял папиросу, зажег спичку, закурил, к горящей спичке поднес листок, тот вспыхнул белым пламенем и развалился в пепельнице, которую он тут же вытряс в деревянный ящик с бумагами.

-  К утру подготовьте мне информацию по конскому поголовью, возможно, дадим наряд на формирование пополнения конницы. До свиданья.

Разбашев встал, простился кивком головы и вышел. Григорий чувствовал, что взволнован и растерян, опасался, что не дай Бог, войдет кто, не скрыть своего состояния. Он отошел к окну, широко расставил ноги, уронил голову на грудь и начал считать: «Один, два, три...». Так учил его сослуживец бурят Дашиев, он много знал секретов человеческой натуры, из всех ребят выбрал Атаманова, с ним делился, учил засыпать быстро, усмирять боль, забывать о голоде, когда на фронте начались перебои со снабжением. Григорий сердился, если не получалось, но товарищ хладнокровно объяснял, что кроме знания еще и вера нужна, Будда должен быть у тебя в сердце, без него нет полного подчинения тела мысли. Вот и вместо бурятской молитвы предложил считать до десяти. Ничего, помогало...

Наскоро поужинал Григорий, удивив хозяйку квартиры неожиданно равнодушным отношением к столу, даже любимый студень только поковырял вилкой. Горячие щи со свининой, щедро посылаемой отцом из деревни, только отхлебнул и поставил тарелку в сторону. Толченую картошку с мясом даже пробовать не стал, выпил чашку горячего чая и поднялся из-за стола.

-  Не приболели, Григорий Данилович? И кушать не стали, - заботливо заглянула в глаза хозяйка.

-  Спасибо, здоров, может, после поем. Пойду к себе, займусь бумагами.

В просторной горнице прилег на кровать, заложил руки за голову, так думалось лучше, а если вдруг вздремнется, то сон почуткой, от мышиного шелеста в себя приходишь.

Конечно, случайно вышел на него Деркунский, не мог знать полковник, что штабной писарь Атаманов служит в военкомате. А может, в губернском списке сотрудников встретил знакомую фамилию? Ну, не к нему же специально ехал такую даль, значит, есть у него другие дела в городе, а то и в уезде, кроме прямых служебных? Лошадей ему, видите ли, посчитать. Возможно, есть в городе скрытое подполье контрреволюции, есть люди, готовые и сегодня подняться против советской власти. Григорий похолодел: а ведь есть, и он, скорее всего, с этими людьми встречается, не слесарьки же они в деповских мастерских, а должностные лица, которые что-то имеют в руках: связи, людей. А что спросит его господин полковник, и что ему отвечать? Готов ли Григорий Атаманов примкнуть к движению? А потом что? Днем на службе у советов, а ночью пакостить, склады поджигать, или как?

Про ожидаемого гостя решил хозяйке не говорить, к нему и раньше заходили сослуживцы, смирновские молодые мужики, по делам оказавшиеся в городе, даже ночевать оставались. Когда залаял пес, и хозяйка стукнула дверью, выходя на ограду, Григорий поднялся, привел себя в порядок, глянул на часы: точен командир, как всегда, минута в минуту.

-  Григорий Данилович, вас требуют, - крикнула хозяйка из сеней.

Он скоренько выскочил на крыльцо, в калитке стоял незнакомый мужичок невзрачного вида, до неприличия безразличный.

-  Фатеранта мне надо, забыл фамиль.

Григорий поморщился:

-  Чего хотел?

-  А ничего. Вот увидел, и назад, только и делов, прощения просим.

-  Он сумасшедший? - спросил Григорий хозяйку.

-  Не знаю, вроде не с нашей улицы, пьянь какая-то. Откуда он вас знает?

Григорий пожал плечами и вернулся в комнату, не успел присесть, как снова залаяла собака.

Григорий остановил хозяйку и вышел. В калитке стоял Деркунский.

-  Представьте хозяевам как уполномоченного из губернии, с них довольно. Кто еще в доме?

-  Только хозяйка, одна.

-  Проводите.

В доме Деркунский стал любезней и даже заигрывающее поздоровался с хозяйкой, чем очень ей польстил, разделся, над горячей плитой погрел руки, попутно поговорил с ней о погоде и ценах на рынке. Когда ушли в горницу, спросил:

-  Она не любопытна?

-  Не замечал. Да и дверь плотная.

-  Этого мужичка я направил, дал на водку, простите, бдительность требует, мало ли кто мог меня встретить. - Он поднял руку:

-  Без обиды, надеюсь на понимание. Теперь о деле. Я представляю руководство подпольного белого движения, есть такая организация в Омске, да и в Тюмени тоже, правда, скромнее. Вас я вычислил по документам в военкомате. Помню, что были хорошим солдатом, даже из штабного тепла ушли на передовую. Достойно! Таковым и остаетесь, или комиссары успели перевоспитать?

Григорий честно признался, что не особенно озабочен своими политическими убеждениями, просто служит, от партийности отказался, пока оставили в покое. Конечно, по старой жизни тоска, все-таки у семьи дело было заметное, отец крупно был на виду, но и теперь не бедствуют.

-  Так-так, - хмыкнул Деркунский. — Если ничего не изменим, собственности отца лишат, да еще и в каторгу отправят. У них все должно быть казенное, абсолютно все. Ну-с, ладно. Для вас я себя обозначил только потому, что все равно весь на виду. Мне важно теперь, готовы ли вы примкнуть к движению? Не закис в советских кабинетах патриотический дух истинно русского человека? Можно вам верить?

-  Да, - твердо ответил Григорий.

- Слава тебе, Господи! Бога благодарю не только за нового нашего сотоварища, но больше за то, что не извелись на Руси люди доподлинно русские, православные, да еще за то, что не отнял он у меня способность этих людей находить. Их много, Атаманов, на крайний случай, достаточно, чтобы переломить положение в стране. Власть слаба, вы не можете этого не видеть, к тому же бездарна, столько ошибок совершает, хотя ее ошибки нам на руку. Завтра я передам ваше имя нашему человеку для связи, вам предписываю действовать, находить верных людей, да вы их знаете, очевидно. Обращайтесь к старикам в зажиточных семьях, твердая опора. Итак, прощаюсь, меня искать не надо, уверяю, вы будете в курсе всего, и о часе вас известят.




2

Затянуло белым снежным наволоком пустые поля и покосы, лишь тонкая строчка санной конной дорожки перечеркнула увал до ближайшего лесочка, там она благоразумно обогнет преграду, не погнал свою лошадку тот, кто торил первопуток, сквозь кустарники и мелколесье. И точно, конские кованые копыта и железные ленты санных полозьев хорошо умяли дорожку, ветер уж не мог взять с нее снега, не мог выдрать, а потому злобно выдувал все рядом, отчего дорожка приподнялась над равниной и служила всю зиму, даже в ночной беспросветной падере конь находил твердыню и выносил человека к жилью, не давал погинуть.

Ловкая кобылка неспешно тянула вдоль леса легонькую кошевку, плетеную из тонких ивовых веток и окаймленную хорошо отполированными березовыми брусочками. Такие кошевки для саней и ходков плел только дед Маркел, да что там - многие пробовали, но и прут не тот, и узора нет, и кошева так себе, можно в гости ехать, а можно и навоз со двора вывозить. Аркадий не торопил лошадку, они свыклись уже, сейчас спешить некуда, а коли потребуется срочно в уезд по вызову, двадцать верст вмиг покрывали и на заседания не опаздывали. Волостной конюх не раз предлагал председателю вороного с отливом иноходца, говорят, из конюшни самого купца Бокарёва, но тот не хотел: ему больше годится спокойно лежать в тулупе, накрывшись попоной, и спокойно думать, чем держать на натянутых вожжах неукротимого яруна.

Простреленную руку он в морозы берег особо, не дай бог застудить, разнесет - рубаху не надеть, опять же и по хозяйству надо. В первые дни зимы подхватил простуду, такой пролом образовался, что даже раздробленные косточки выходили. Тронута, стало быть, кость, вот и нудит. А так ничего, даже дома со скотиной управляется - никакой боли. Хирург в Ишиме обещал, что обрастет наджабленная кость хрящом, успокоится.

Теперь уж и не шибко важно, кто подстрелил, белый или красный, все минуло. А когда Колчак пришел, снова все закипело, не понять, что затворилось, пришлось в ночь решать. Он мужик справный, было что терять, потому свел к знакомому казаху на лесную стоянку пятерых коней, да трех коров дойных, да быка-производителя с добрым семенем, которым половину деревенских коров обслуживал. Казах щурился, улыбался: «Дружка, дружка, караулим, снег зароем - никому не отдадим». Строили они в укромных местах низкие навесы из жердей, с осени сено туда завозили, первым же снегом их скрывало от людского взора, а проведовать раз в неделю пробирались с разных сторон, так что надежно. Да и не думалось ему, что до зимы бега затянутся.

Был слух, что колчаковцы всех подбирают под мобилизацию, Аркадию это светило в первую очередь, потому что служил и военное дело знал, но уходить от родных мест с бегущей армией смысла не было, либо пропадешь, либо прижмут к океану, и вплавь отправишься в чужие земли. Бежал впереди отступающих войск аж под самую станцию Маслянскую, голодовал, ночевал в копнах соломы, в небольших деревнях тихонько покупал хлеб, платя серебром. Обовшивел, выхудал, дошел до отчаяния, до края, решился на возвращение в родные места, а там - что будет. Теперь уж шел навстречу фронту, прислушивался, как зверь, от дороги далеко не удалялся, особенно в лесах. И осторожен был, а троих всадников просмотрел, кинулись за ним в чащу, да неловко в темноте по кустам, стрельнул один наугад, и надо же - попал, так руку ожгло, что хоть кричи. Перетянул разорванной нательной рубахой, крови много вышло, да и больно. Дождался утра, подошел к селу, издали увидел красный флаг над крышей двухэтажного дома, туда и подался.

Часовой у высокого крыльца остановил окриком:

-  Кто такой и по какому делу?

-  Раненый я, мне бы фельдшера.

-  Дак ты, похоже, из колчаковцев доброволец, - хохотнул часовой и крикнул: - Степа, к тебе работа сама пришла, принимай.

На крыльцо вышел красноармеец в накинутой на плечи шинели.

-  Заходи, - сказал он.

В угловой комнате большого купеческого дома стояли стол и три табуретки. Хозяин прошел вперед, гостю кивнул на табурет.

-  Говори, только коротко. Имя полностью, место жительства, документы, какие есть.

-  Из Бердюжьего я, крестьянин, отслужил срочную, демобилизован, на то документ есть. От Колчака ушел, но дело к зиме, надо домой возвращаться, да и каково там - тоже не знамо.

-  Откуда ранение?

-  Не знаю, встреч попали трое верховых, подался в сторону, вот и подстрелили.

-  Наши были?

-  Не знаю, темно, бантов не видать.

Военный посмотрел документы, которые Аркадий извлек из подкладки стеженой фуфайки, устало потянулся:

-  Зайди в дом напротив, там фельдшер, перевяжет. Если заартачится, скажи, что Бухтармин из разведки направил. От него - ко мне, а я пока справки наведу. Не боишься?

Аркадий устало улыбнулся:

-  Нечего мне бояться, я свое отслужил, крестьянствовать начал, да вот Колчак сшевелил.

После перевязки снова подошел ко крыльцу, но часовой преградил дорогу, сказал, что разведка уехала в Казанскую и что ему велено возвращаться по месту жительства, там тоже советская власть.

Аркадий прошелся по деревне, увидел мужика, поправлявшего сопревший заплот.

-  Доброго здоровьица!

-  И ты будь! - согласился мужик.

-  Не довезешь меня до Бердюжьей? Заплачу, сколь запросишь, есть чем.

-  А ты откуда? Меня за ширинку не подвесят, что кого попало развожу?

Аркадий рассказал кратко свою историю и беседу с офицером контрразведки, показал документы. Мужик пошел запрягать лошадь.

Ехали молча. Ближе к вечеру подкатили к селу, хозяин остался у лошади, Аркадий пошел в дом, вернулся с несколькими звонкими монетами, возчик на зуб пробовать не стал, оглянулся, не следит ли кто, спустил монеты в самодельный кожаный сапог.

-  Ну, ты чего не заходишь? - Петро Журавлев, друг и ровесник, в одной пулеметной роте полтора года воевали, в один день демобилизовались. Петро активный был, вступил в большевики, колчаковцев переждал на заимке, которую оборудовал еще в парнях. Посреди Тимкина болота зимой, когда свободно можно зайцев погонять, малый островок твердой земли нашел, кругом камыш двухметровый. Летом с великим трудом на лодке пробился, соорудил избушку из припасенных бревен, печку сложил, тропку нашел, по колено в воде можно добраться. Баловство, а избушка пригодилась. Петро сам себя хвалил, что никто о его тайне не знал, потому спокойно ушел из дома, как в воду канул. Отца с матерью потрепали немного, да разве они скажут, скрылся, а куда - не докладывал.

-  Ты чего не заходишь? - переспросил Петро и взял под руку товарища. Аркадий охнул. - Ранен? Давай, заходи, ко мне вечером комиссар подъедет, будем решать, чем помочь красноармейцам.

-  А тебя кто уполномочил? Ты же, вроде, в волостных начальниках не был.

-  Эх, Аркаша, я же в партии большевиков состою, мы тут было ячейку создали, да пока разбежались все, и кое-кого и колчаковская контрразведка вышнурила, стукачок рядом с нами был. Да, если прямо, нас всех знали, так что дива немного, а товарищей жалко. Ты теперь куда?

- Домой. Надо разобраться с хозяйством. Как мыслишь, советская власть даст волю мужику?

Петро засмеялся:

-  А ради чего мы с тобой воевали, вшей кормили? Да за ради будущего! За зиму лесу напилим, весной начнем дворы большие рубить, скотину расширять. Посевы надо увеличивать, грамотных людей нанимать, чтобы все по науке. Впереди столько дел, Аркадий, аж душа замират.

Сидели за столом, Аркадий молча ел и слушал товарища. Да, нисколько не переменился Петруха, даже еще азартней стал, пуще, чем на ротных собраниях, слово лепит. Хозяйка вышла из горницы, поворчала на мужа, что горячего ничего из печи не достал, налила щей в чашку, на тесаную доску выставила сковороду с остатками жареной картошки. Аркадий хлебнул горячего и попросил убрать: с голодухи боль возникла в желудке.

Петр закурил, наполнив избу ядреным самосадным дымом. Русые волосы волной откинуты назад, серые глаза смотрят прямо в душу, губы пухлые, как у подростка, голос уверенный и тон категоричный.

-  У тебя хозяйство ладное было, сам скрылся, а скотину куда? Колчака кормить?

-  Скот прибран, только бы казах не сдал.

Петр встал, прошелся по избе:

-  В партию не думал вступать? Нет-нет, я тебя не подозреваю, ты и в армии отказался, но воевал добре, позлее некоторых большевичков. Но теперь даль ясная, надо людей организовывать, а без партии тут не обойтись.

Аркадий улыбнулся:

-  Это ты уже от новых комиссаров нахватался политики?

Хозяин тоже засмеялся:

-  Обожди, подъедет полковой комиссар, враз просветлеет головушка.

Во дворе тявкнула собака, Петр бросился в сенки, на крыльцо:

-  Здравия желаю, Вадим Дмитриевич, проходите, у меня в аккурат товарищ фронтовой в гостях, тоже из схрона идет.

В избу вошел затянутый в кожу и ремнями перекрещенный молодой человек, сурово взглянул на Аркадия, крепко пожал руку, присел:

-  О чем разговор? Я не помешал?

-  Разговор, товарищ комиссар, об том же, как дальше жить. Теперь все, военная тропа закончилась, начинается трудовая, мирная, вот и надо ее устроить.

-  Товарищ Журавлев, ты понимаешь, что я отстал от своего подразделения исключительно по заданию центра, чтобы восстановить, насколько это возможно, органы советской власти и партийные ячейки. Мы только что вернулись из Уктуза, там боевые товарищи, есть ячейка, избрали волисполком. Если прямо - назначили, но нам сейчас не до либеральных тонкостей. Тебя рекомендую секретарем партячейки, нужен человек на волисполком.

-  Вот он, - Петр кивнул на друга. - Человек проверенный, хозяйственный, правда, живет в другой деревне, но это мы вмиг решим. И в партию вступит сей же час.

Опять звонко тявкнула собака, Петр крикнул жене, чтобы вышла.

-  Хозяйка, крыночку молока не продашь? Больно молочка захотелось, затосковал.

Хозяйка, видно, из кладовки достала кринку, опять голос:

-  Нет, деньги возьмите, советская власть у крестьянина даром ничего не берет.

-  Слышали? - Гордо улыбнулся комиссар. - Вот с какой политикой мы идем к крестьянину, и вам ее выполнять. Аркадий Егорович, понимаю, что крестьянскую жизнь знаете, воевали, а как с грамотой?

Аркадий смутился, сказал, что в бурсе окончил три класса, политграмоту проходил на службе.

-  А с партийностью? В войсках не захотели вступать?

Аркадий такого вопроса не ждал, но решил отвечать прямо, не тот случай, чтобы темнить.

-  Скажу откровенно: сомневался, что крестьяне наши воспримут советскую власть. Я же видел, что мужики из Расеи на смерть шли за ради земли, а мне это чудно, у нас ведь земли - паши, не перепахать. Боялся землякам врать, ведь партийный - это как бы ответственный за власть, я так понимаю.

Комиссар обрадовался:

-  И правильно понимаете, товарищ! Именно ответственный! Сход на утро назначим, Журавлев, вам поручаю известить население, вопрос один: выборы волисполкома.




3

Неделя подходила к концу, в субботу, по договоренности с начальством, Григорий мог поехать в Смирнову к родителям. Он любил бывать в родном доме, где к его приезду пахло пирогами, были жарко натоплены печи и ждала баня - чистая, срубленная из комлевых сосновых бревен, и каменка выложена уральским блескучим камнем, искрящимся от перегрева и залпом выбрасывающая сухой пар после щедрого ковшика ледяной воды. Два березовых веника предусмотрительно замочены в кадке с холодной водой, живший при дворе бобыль Ероха знал толк в банном деле. Он и веники вязал на отличку от других: день выбирал особо после Петра и Павла, и рощу с молодыми березками, и веточки ломал только с одной стороны деревца, где они мохначе, богаче, кучерявее. Потом сидя в тенечке, аккуратно отбирал веточки одну к другой, выравнивал по контуру веничка, сжимал и стягивал конопляной бечевкой комельки в нескольких местах, так что ручка получалась ловкая, удобная. После возвращения со службы научился Григорий париться двумя вениками, Ероха и научил, когда застудил ноги молодой хозяин.

-  Ты оберучь бери веники и обихаживай себя с обех сторон, в сильный жар смотри только, чтобы шкура не лопнула. Сказывают, бывали такие случаи, когда особо усердные кутаки себе прижигали напрочь, вплоть до бабьего позору.

Григорий в одних кальсонах и фуфайке, наброшенной на плечи, в просторных дворовых валенках перешел через ограду на огород в баню, она всегда ставилась отдельно от хозяйственных построек, на случай пожара. В предбаннике повесил на крюк фуфайку, на скамейку положил мохнатую белоснежную простыню, такую мать всегда готовила к его приезду. Ероха вышел из бани мокрый, как водяной.

-  Обожди минутку, Григорий Данилович, я полок помыл да сухой травки кинул, пусть просохнет и запахи обнаружатся.

-  А траву зачем, Ероха?

Мужик хохотнул:

-  Баня заведение мокрое, сырое, тут всякие твари могут размножаться и даже дурность воздуха. А трава, она же наша, в смирновских лесках я ее собираю каженное летичко, у меня под крышей сколько вязанок всякого разнотравья хоронится. Разве не замечал, что в бане пахнет июлем месяцем?

Григорий замечал, и все эти премудрости знал, но ему любопытно еще раз услышать нехитрый рассказ об особенностях Ерохиной бани.

-  Венички я распарил, коли знал, что ты уже наготове, так что приступай, но не сразу. Я вот тебя поучу. Ты сперва кинь на каменку ковшичек и посиди в вольном жару, как пот хорошо прошибет, ну, потекут струйки промеж лопаток, тогда еще ковшичек. Только бласловись, так и скажи: Господи, благослови! Ну, да ты знашь. Теперича можно легонько попарить сначала ноги, потом повыше, тут самая нежность и аккурат, когда все тело пройдешь, упеть ковшичек, тут уж в полную силу. Три раза должен выходить в предбанок и отдыхать, а то кровь возмутится. Тоже, слыхал, случалось такое, что кровя разгонит по организьму мужик, емя деваться некуда, туда-сюда - кругом заперто, а он жарит. Ну, кровя и находят слабину, кому в голову, кому в брюхо. Бывало. Ладно об этом. Можа, попарить тебя?

Григорий засмеялся:

-  Спасибо, не надо, иди домой.

- Да мне, Григорий Данилович, некуда спешить, избушку, благодаря Даниле Богдановичу, имеем, а окромя ничего. Впустую живу. С кошкой разговариваю.

-  А не женился почему?

Ероха вздохнул:

   -  Когда батюшка твой к нам появился, я к нему в работники подался, молотилку он прикупил. Ну, дело молодое, дал он мне осенью расчет, я и посмел невесту сватать, лавочника Чалкова дочь. Тестюшка меня вожжами ременными отхлестал и сватов моих заодно, ладно, что кобеля не спустил с цепей. А девку мою в Лариху отдал, она там разродиться не могла, померла. А я тут помер. Годов уж много прошло, да разе я живу? Как во сне. Её ка- женную ноченьку вижу, только слов нет, погляжу, и все тут. Утром встану — тоска... Пошел я.

Григорию тоже стало грустно, вот посмотреть - так себе человек, грамоты нет, ученых книг в руках не держал, а душа светлая и весь очарованный, когда о ней говорит. Имя ее не назвал, может, и забыл уже, а как светло любит. Надо отцу сказать, чтобы поласковей с ним...

Конечно, заметил Григорий, что баня стала отдохновением души, не просто телесным, а духовным очищением. Он с наслаждением поднимался на высокий полок, погружаясь в объятия неуловимого, но ощущаемого жара, прогреваясь и потея, стирая с лица - со лба до подбородка - пригоршни влаги и сбрасывая на пол. Пригибаясь под волной горячего воздуха, кидал на каменку ковшик ледяной воды и повизгивая почти по-щенячьи, истязал вениками свое крепкое и здоровое тело. Три раза, как и учил Ероха, выскакивал в предбанник, сидел на корточках, охолонув, окатывался ушатом холодной воды и взбирался на полок, чтобы снова стонать и охать от усилий и удовольствия.

Мать встретила его и проводила к столу, самовар был уже заглушен, но удовлетворенно урчал, выплескивая в открытый краник бурлящий кипяток.

-  Вот заварка, сынок, на травах, тут и медуница, и мята, и шиповника цвет, все от леса да луга, свое, родное.

Точно, как и Ероха: свое, из леса и луга. Как хорошо дома! Окунуться в эту простоту и забыть о той жизни, что бурлит рядом, выворачивая с кореньями устоявшуюся обыденность, вклинивая в каждодневность жуткую новь. Нынче он собирался поговорить с отцом, немило ему в городе, чужда служба в ведомстве, непонятны длинные речи на заседаниях в исполкоме. А тут еще и разверстка, он в активе, придется выбивать из крестьян хлеб. Каково?!

Отец кивнул: проходи в кабинет, коли важный разговор. Мать всплакнула: опять сын уходит, не навидалась, не наговорилась. А утром чуть свет уберутся на заимку, зверье гонять.

Григорий хотел попросить совета отца, как жить дальше, оставаться в городе не хотелось, манила родная деревня, знакомые люди, про Глашу родные уже знали. Всю осень выходные дни проводил на молотьбе, все тут радовало: и хлеб урожайный, и настрой мужиков, и природа. А потом разговоры пошли, что заберет власть хлеб, в уезде в открытую обсуждались цифры доведенного задания, они были страшными. Новыми красками взвосияло уже знакомое слово продразверстка. Оно отдавало жестокостью и бесшабашностью, никто пока не понимал, как ее нынче будут проводить, но накапливалось предчувствие, что это новый этап борьбы. Вот еще дурацкое слово! Раньше парни и молодые мужики боролись на опоясках в масленку и на Пасху, широким домотканым поясом опоясывали мужика в талии в два обхвата, из праздничного украшения превращали в инструмент борьбы, ухватившись за опояски, борцы старались положить друг друга на лопатки. А потом началось: борьба с белыми, борьба с красными, с контрреволюцией и разрухой, теперь-то с кем? Не хватало понятия, чтобы уловить, к чему приведет эта борьба. Он знал, что у отца мнение есть, но до поры до времени при нем и останется, не тот человек старший Атаманов, чтобы вываливать нутро на люди.

Данила и в душе и на людях был богомольным, киот в переднем углу просторного кабинета оборудовал славный, по его замыслу верхотурские иконописцы привезли образа и на месте собрали иконостас, достойный. Освятили и молебен отслужили, благословили хозяина и тройкой веселых коней доставлены были в город, оттуда почтовыми отбыли в свои края. Наживать добро и избежать зла человеку не дано, потому после греха, большого или малого, падал Данила на колени и молча стоял, уронив кучерявую голову на грудь, ни слова не лепеча, только в мыслях прося милости, ибо знал, что Богу не только слова, а и помыслы ведомы. Вот и теперь подошел к иконостасу, осенил себя широким благодарным крестом, с минуту постоял в смирении, повернулся к сыну, готовый сказать все, что созрело в душе отца и хозяина.

- Ты на болотах бывал, и выбирать приходилось, известно тебе, что ни на каждую кочку можно ступать, иная с виду надежная, а кинься - и в пучину. Ты главное все-таки узрел, это добре. Перемены грядут. Мне надежный человек передал, что маслозаводик наш отымут. До каждого хозяина налоги доведут по самые ноздри. Год назад я все по другому мыслил, и тебе внушал, а нынче - баста! Власть себя обнажила. Лютая нелюбовь к мужику. Тот же человек сказал, что Ульянов подписал приказ вытряхнуть хлеб из Сибири, какой-то Каганович назначен главным по тряске. Буча вызревает сильная, я вижу.

Данила понимал, что не пришла еще пора сказать сыну все, он хоть и младшенький, но самый понятливый, толковый. Лицом в мать, стать его, отцовская, красивый парень, и умом Бог не обошел. Старшие определились, хоть и в иных краях, семьи, дома, при дельце, при деньгах, даже если и власть тряхнет, о черном дне возможном отец с юности их учил, золотишко и стекляшки в надежных местах закопаны, жены и то не знают. Данила, пробравшись в Сибирь, переменил все, вплоть до характера, только память не мог стереть, потому горькими мыслями мучился долго, пока новая любовь и детишки не завладели им полностью.

С первых новосельных лет отметил сметливый Данила, что совсем другой мужик в Сибири, там, дома, землицы нет, все у хозяина, или бери в наём или сам иди в работники, иначе погинешь. Хлеба досыта не едал до женихов, о каше помышлял больше, чем о девках и во снах жратва являлась чаще бабьей ласки. Когда случилось, и метнулся он подальше от греховного места, цельное лето урывками двигался к неведомому краю Сибири, где, по слухам, свободно живет человек. Он и фамилию взял дерзкую, с вызовом, не просто так, был Чайкин, стал Атаманов, потому что в Сибири жизнь показалась ему вольницей. Где это видано, чтобы земли столько было, столько, что бери и работай, засевай, плати малый налог и отделяй на общество, что положено.

Вот тогда сравнил он малорусского крестьянина с сибирским мужиком, и показался ему родовой земляк малым и убогим, с черными руками и согбенным плечом, глаза долу и голова ниц. И тогда же постиг Данила еще одну истину: только незастойность от всего, только личное благо есть свобода, когда у тебя дом и в дому, когда не сидишь на печи, потому что единственные подштанники баба простирнула и сохнут они тут же, на сковороднике перед печным целом, когда при входе в храм можешь кинуть нищим горстку мелочи, а на полтину поставить свечу Богородице - вот тогда свободен. И сосед, и староста, и урядник - все с тобой здороваются, по отчеству называют. Не важно, рассуждал Данила, что они о тебе думают, важно, что от мыслей грязных нет ничего на их лицах, а только уважение да почтение. И сибирский мужик через одного, а то и гуще, был таковым, сытым был мужиком, потому свободным. И на эту его неброскую независимость собиралась покуситься новая власть. О-о-о, большая глупость, большая...

На дальней заимке за смирновскими болотами глухой осенней ночью собрались те, кого Данила Богданович счел нужным упредить. Ехали верхом, с ружьями, без собак, чтобы не сбрехали, но вроде как на охоту. Двух наблюдателей поставили на обеих дорогах, а других нет, болота кругом.

Месяц только что народился, выгулялся среди звезд, любопытно ему, юному, что под ним творится. А и было на что посмотреть. Крепкие из крепких мужики из Смирновой, Травного и Песьяновой собрались на совет, как встречать новые поборы. Сами удальцы, да за каждым чуть не дюжина сынов и зятьев.

Данила начал на правах хозяина:

-  Чаю и чарку не предлагаю, не тот случай, дозволит Бог, еще посидим за столом и почаруемся. Есть вести, что в столицах и городах голодуют, хлеб не уродился в иных краях, и власть намерение имеет за счет сибирского мужика удержаться, иначе скинут. Уже есть документ, по которому все, что ни на есть, будут отымать. Это называют разверсткой и пришлют к нам продотряды, солдат, то есть. Это уже не налог, это грабеж и веревка хозяину. Вот и приплыли. Давайте судить.

Нехорошая тишина повисла над столом, пятнадцать человек сидели и каждый о своем думал.

-  Ты бы не хитрил, Данила Богданович, - подал голос Иван Швецов. - Само собой, у тебя траты может быть больше, потому и дума вперед нашей. К тому же два сына у тебя во властях, может, послабление будет, а нам куда?

-  За сынов оставь, Иван Гордеевич, они сами, как говно в проруби, не знают, куда прислониться. Во властях, но в моих руках, если надо - не пикнут.

Травнинский хозяин Федор Ташланов встал над столом, расправил бородку, меховую безрукавку запахнул:

-  Я так вижу, что таперика у нас две дороги, как на эту заимку. По одной надо снять с себя все и голяком двигаться в коммуну, пешим, потому как лошадей, похоже, тоже мобилизуют. По второй надо не только самому верхом, айв поводу лошадку иметь для того, кто пеш окажется, да ружьецо тоже с картечей. Иными речами - каждое село в оборону и не давать хлеба сверх нормы.

Застолье загудело.

-  А норму кто будет устанавливать? Если ЧК, то хлеб выгребать будем целыми амбарами, чтобы не перевешивать.

-  Да, а мясо прямо из притонов живьем гнать к волости.

-  Какая ЧК, у них своя ЧК по хлебу организована, целиком по продовольствию.

-  Да, и главным поставлен какой-то Шлагбаум.

-  Инденбаум, - поправил Данила Богданович и улыбнулся в бороду.

-  Можа и так, мне шурьяк сказывал, он в городе в депо железо кует, в коммунистах, дак там называли фамилию.

-  Обожди, он, стало быть, не русский?

-  Шурьяк-то?

- Дура! Баум этот! Чужому, конечно, сподручней шкуру спускать с русского человека.

Данила Богданович тоже встал:

-  Выбора у нас нет, по второй дороге придется востриться, Федор Петрович, как ты сказал. Только вот оборона - это как? Это же бунт, враз из пушек разнесут. Как-то бы умней надо, может, баб подбить на протест, с них какой спрос, волос длинный, ум короткий. Или пытаться договориться, вот столько, мол, дадим, а больше нету.

Опять задумались.

-  Бабы только до первого выстрела орать будут, потом подола мокрые подхватят и по домам.

-  А о переговорах ты зря мечтаешь, Данила Богданович, никто нас слушать не станет.

-  Тогда что, мужики, опять в леса, пережидать, как Колчака?

-  Ага, этих не пересидишь, не те ребята.

-  Давайте же решать, как быть, Данила Богданович!

Атаманов молчал. Он видел тупик и не находил выхода. Бунт бессмыслен, он обречен, власть слаба, опоры в народе у нее нет, потому расчет только на армию. С землей смешают, втопчут, раздавят. А что сказать мужикам, ведь ждут, еще, смотри, спросят, зачем в таком разе собирал?

-  Давайте так порешим. Как только у кого появится разверстка, сообщать в другие села. В деревнях поговорить тихонько с народишком, не с каждым, конечно, но поговорить, что надо все-таки как-то протест выказать. Будем ждать, пусть власть первая слово скажет. А нам никто не поможет, кроме самих себя.




4

Председатель исполкома уездного совета Иван Яковлевич Кузьминский уже вторую ночь подряд провел в кабинете на стульчиках, рано утром вышел во двор, умылся из кадушки с дождевой водой, стекающей с крыши, разложил на столе бумаги. Полученный вчера нарочным пакет из губисполкома подтвердил все самые худшие опасения. Многие руководящие товарищи ближе к жатве бывали в уезде и видели хорошие хлеба. Отчетность по намолоту, конечно, занижена, с трех П, как он говорил, брали цифры чиновники: пол, потолок и палец, но нюх у руководства неудержимо усиливается, когда сверху не просто жмут, а директивно не дают даже головы поднять. Конечно, для губернских постановление Совнаркома — нож к горлу, потому и возникла такая огромная цифра заготовок по уезду, пять миллионов пудов из восьми по губернии. Страхуются ребята, а ему как быть?

Кузьминский не хотел об этом думать, но мысль пробивалась и заставляла искать ответ. Суровые условия заготовок диктуются жестокой обстановкой в стране, постановление Совнаркома об изъятии хлебных излишек в Сибири он изучил внимательно, причину столь крутых мер понимал, но теперь, когда ему придется эти меры применять, родилось сомнение. Не разделял он глубокого убеждения руководящих товарищей из Кремля, что Сибирь зажала хлеб и сидит на булках, в то время как Центральная Россия уменьшает рабочую пайку до одного жевка.

Кузьминский мог бы поспорить с кем угодно, что пропустили мимо в губернии указание товарища Ленина о налаживании товарообмена между городом и деревней. Крестьянин готов поделиться последним, если ему предложат самое необходимое в обмен на хлеб: плуг, боронку, керосин, мануфактуру, сахар, спички, соль. Первая волна под лозунгом «Деревня поможет городу» вынесла к пролетарскому столу буханки сибирского хлеба, и Кузьминский, как и крестьяне, был уверен, что навстречу пойдут изделия и товары, но ничего этого не случилось. Почему? В губернии отбояривались, утверждая, что хлеб ушел в центр, там и надо требовать отдачи, однако на угрозу Кузьминского направить телеграмму лично товарищу Ленину в губисполкоме посоветовали одуматься и припухнуть: у Ленина, мол, и без того проблем много. Кузьминский знал, что немало, но это же важнейшая, товарообмен способен организовать безболезненное изъятие излишков, крестьянин разумно подсчитает и оставит на прокорм и семена ровно столько, сколько надо, ни одной пудовкой больше, остальное отдаст, но на основе надежного и справедливого обмена, а не обмана.

Кузьминский подумал, что хорошо бы об этом сказать сегодня на совещании, но его предупредили, что председательствовать будет сам Инденбаум. Гирша Самуилович не любит просто так участвовать в процессе, он непременно должен им руководить. Революционное прошлое этого пламенного большевика неизвестно, зато настоящее яркое. Прибыв в губернию и получив должность губернского продкомиссара, двадцатипятилетний молодой человек удивил даже старых чиновников, оставшихся на должностях после переворота, не говоря о новых советских и партийных кадрах: он в недельный срок укомплектовал губпродком, создал управляемую коллегию, назначил энергичных уполномоченных в уезды, нескольких привез с собой, и вот лично прибывает в самый хлебный и обнадеживающий уезд.

Кузьминский видел Инденбаума на совещании в губкоме партии, когда обсуждали постановление Совнаркома и только говорили об организации продразверстки в этом году и новой продкомиссии. Инденбаум держал речь, и многих поразила энергия и революционный восторг, однако один из руководителей губЧК, только что побывавший в уезде и подружившийся с Кузьминским, шепнул ему на ухо, что утром на заседании бюро губкома оратор уже прищучил председателя губЧК, назвал его паникером и размазней за какие-то высказанные опасения. «Твой уезд числится в гарантах исполнения заготовок, так что учись спать стоя и бить наотмашь». На них зашикали, Кузьминский так и не уточнил, кого бить и за что.

В шесть утра позвонил на квартиру начальника уездной ЧК:

—  Тебе были указания по встрече товарища Инденбаума?

—  Нет, сказали, что он со своей охраной ездит, мне только совещание обеспечить.

—  Ты дурачком не отходи, десяток человек верховых в форме и при оружии для сопровождения. Надо ему показать, что мы тут тоже не курей разводим.

Постучал по рычагу аппарата, попросил квартиру секретаря укома партии Сарина.

—  Николай Иванович, Инденбаум прибывает к семи часам, ты не поедешь встречать?

—  Не поеду, твой гость, ты и встречай.

—  Ладно. Совещание в девять, помнишь?

—  Я с пяти утра не сплю, пишу тезисы для выступления.

В окружении рослых азиатов, не то киргизов, не то китайцев, Инденбаум вышел из вагона, он был в длинном суконном пальто и в шляпе, сверкнул очками, перебросил в левую руку коричневый кожаный портфель и поздоровался с Кузьминским.

-  Очень рад. Напомните имя-отчество.

-  Иван Яковлевич.

-  Очень мило, Иван Яковлевич. Стало быть, в девять большой сбор, мы успеем попить чаю. У вас есть буфет? Славно, а то я не люблю станционных, грязь, понимаете, и бескультурье. Вы на авто?

Кузьминский и не заметил, что забежал вперед:

-  И своя, Григорий Самойлович, и вторая из укома тоже, да три пролетки, на всякий случай.

Инденбаум заливисто рассмеялся:

-  Ах вы, шалунишка, знали, что я с обеспечением, ведь знали, верно?

Кузьминский округлил глаза:

-  Откуда, товарищ Инденбаум? Просто на всякий случай.

Инденбаум был очень вежлив и деликатен, даже чай подливал Кузьминскому и Сарину, услужливо тарелку с печеньем подвинул поближе к Ивану Яковлевичу. Кузьминский крякнул: «Неспроста он стелет так мягко, тарелку эту мне еще припомнит, давиться буду его печеньем, уж точно».

Совещание открыл Сарин и сразу предоставил слово Инденбауму. Гирша Самуилович встал над столом, высокий, стройный, волосы назад, бородка и усики по форме, полувоенный костюм тонкого сукна чист и отсвечивает блесками.

- Товарищи! Партия большевиков крайне обеспокоена материальным, а точнее продовольственным положением пролетариата в крупных промышленных центрах страны, и не просто обеспокоена, но и принимает решительные меры. Товарищ Ленин подписал известное постановление Совнаркома по хлебу Сибири, таким образом, товарищи, хлеб Сибири есть суть спасения революции. Революция только тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться. И мы защитим нашу революцию. Есть твердое задание, и есть сроки его исполнения. Есть хлеб, и есть губернский продовольственный комитет, который обязан его взять. В моем распоряжении до тысячи штыков и мощный работоспособный аппарат, здесь присутствуют члены коллегии губпродкома товарищ Майерс и товарищ Лаурис. В моем мандате записано право контролировать деятельность всех ведомств губернии, немедленно арестовывать и отдавать под суд всех не подчинившихся мне в деле продовольственной диктатуры, отстранять от должности и назначать на должности. В уезде есть наши продработники, знайте, что они - красные комиссары продовольственного фронта. Только так надо понимать сегодняшнее положение дел, и я так его понимаю. С теми, кто не пожелает присоединяться к нашему пониманию, мы будем разговаривать на языке пролетаркой диктатуры.

Замер зал и понуро внимал клятвенным заверениям оратора в исполнении долга и открытым угрозам тому, кто собирается или уже саботирует постановление Совнаркома. Уездные служащие и дюжина председателей волостных советов, которых успели предупредить и которые за ночь сумели добраться до города, разместились на трех десятках стульев и скамейках вдоль стен. Сарин нервно прихлебывал из граненого стакана тепловатую противную воду. Кузьминский как взял в карандаш, так и держал на взмахе, ничего не записывая, слушал, повернув голову в сторону оратора.

Инденбаум был бледен, белоснежным платком в синий горошек промокал влажный лоб, бросая в публику круглые и безжалостные фразы. Атаманов, сидевший у самой двери, слушал напряженно, такая манера публичной речи, агрессивная, с напором, была ему хорошо знакома по фронтовым митингам, когда неизвестно откуда взявшиеся господа в шляпах и кепочках, словно заводные, складно ругали царя, потом временное правительство, обещали народу мир, заводы и землю, славили коммуну как вожделенное будущее, до которого один только шаг, надо лишь брататься с врагом, выходить из окопов и поворачивать штыки в сторону внутреннего врага, допреж всего - богатых, они враги. Молодой человек тогда враз представил себя перед отцом, который в своих краях считался состоятельным, но как, да и кто из смирновских мужиков мог поднять руку, даже голос на Данилу Богдановича, который работу - да, требовал, но и платил за нее, и кормил работников, и в магазине его все могли взять мужики в обмен на свои труды, без обиды и обмана. Насмотрелся и наслушался таких ораторов Григорий, и нынешний ничем не отличается, только он воровато не оглядывается по сторонам, как те, боявшиеся офицеров, он напорист, уверен и полон нездорового оптимизма. Неприкрытый призыв сломать и если потребуется уничтожить крестьянина, хозяина своего хлеба, отнять хлеб, слышал Григорий в этой огненной речи. Другие, он потом заметил, не слышали, выходя из душного кабинета, перебрасывались пустыми фразами о погоде, а ведь жизнь на дыбы, ощущение грядущей бучи - вот оно, неужели не видят?

Рукотворная беда, как дикая стихия, пришла в деревню, безумным вихрем поднимала, звдымала людскую тревогу, густым туманом зависала над разумом и ощущением, грохотом запоздавшего грома взрывалась первым горем. Ни одну деревню не миновало лихо, вызывая стоны и боль, в каждый дом вошло, в каждую избу. До зубовного скрежета, до побелевших скул, до сжатых кулаков - с глухой обидой и осознанием, уже неотвратимым осознанием страшного присутствия. А куда податься? Вот он, представитель власти, с наганом в кобуре, хотя и прикрытым пиджаком, а все топорщится, он дискуссии не открывает и твоим мнением не интересуется. Ему пуды, фунты, сроки - будь добр, исполни.

Уполномоченные уездного исполкома повезли в волости задания, разнарядки, всяко их успели назвать, только фантазии быстро кончились, ЧК прибрала к рукам делопроизводителя из земельного отдела, обозвавшего врученную ему бумагу приговором. С такой бумагой и направился Григорий Атаманов в Бердюжскую волость. Раньше там бывать не приходилось, но о селе наслышан был, край богатой охоты и жирных карасей. Военком, бывавший там на рыбалке, рассказывал, что невод на Становом не могли вытащить, и в крыльях рыба, и в мотне не понять что, такие караси, как чурки колотые, широкие и объемные. Пришлось раздеваться и в воду лезть, выгребать улов, пока не облегчили мотню и выволокли на берег.

К обеду второго дня пути он подъехал к Бердюжью. Село словно вбежало на высокий бугорок, расклинилось двумя улицами рубленых домов, несколько явно купеческих вызывающе выделялись на фоне сибирской скромности. Спросил, где совет, указали на небольшой домик под железом. Конюх, наверное, предупрежденный, встретил у крыльца и взял под узцы лошадь.

-  Я ее повожу маненько круг двора, пусть отпыхнет, а потом напою и корму дам маненько.

Григорий разминал ноги, ходил у крыльца, приседал, конюху бросил:

-  Прозвание твое деревенское Маненько, угадал?

-  Нет, Латуза.

-  А это что значит?

-  Холера его знат, зовут и зовут. Проходи, ждут уж тебя.

Ждали трое, все просто одеты, все курят и веселье давно не посещало их лица. Первым поднялся невысокий крепыш, подал руку:

-  Русин, секретарь партячейки.

-  Ашихмин, председатель исполкома.

-  Неймышев, член.

Русин предложил:

-  Давайте к столу, товарищ Атаманов, выкладывайте документ. Григорий открыл планшетку и положил исполкомовский лист с печатью. Ашихмин ахнул:

-  Вдвое больше, чем по прошлому году.

Русин взял счеты:

-  Где у тебя цифра весеннего посева? Поделим задание на десятины, отсюда и плясать.

Мужики заглядывали через плечо, а костяшки счет летали из стороны в сторону, и никто кроме Русина не мог объяснить очередность, деление на счетах не каждому дается. Григорий тоже с интересом глядел, хотя дело знакомое, отец на счетах тоже чудеса творил, приходилось видеть.

-  Вкругляка получается не по тридцать ли пудов с десятины. Гражданин Атаманов, кто такую разверстку мог наложить?

Григорий молча закурил папиросу и отошел к окну.

-  Ты пересчитай, постучи повнимательней, может, напутал чего, как же можно взять по тридцать пудов с десятины, если я собрал на чуть больше? А мне еще год жить, да на семена. Пересчитай! -  озабоченно попросил Ашихмин.

Русин безнадежно отодвинул от себя счеты, тоже закурил.

-  Цифра верная, - отошел от окна Атаманов. - Я ее еще вчера вычислил, по данным статистики. И подход по уезду единый. Давайте по собранию.

Русин рассудил:

-  Так понимаю, что нынче собрание граждан не токмо ни к чему доброму не приведет, оно еще и опасно. После такого доклада, не знаю, кто его насмелится делать, а я не рискну, после оглашения нас просто примутся бить или на вилы подымут, если кто догадатся захватить.

-  И правильно, между прочим, сделают, без вил тут не обойтись, -  горько пошутил Неймышев.

Атаманов в упор посмотрел на Русина:

-  А как же вы собираетесь выполнять разверстку в установленные сроки, если боитесь назвать людям задания? Я не имею права обсуждать решения уездных органов, мне поручено организовать исполнение, хотя свое мнение тоже имею. Но скажите, как хозяину донести, сколько ему сдавать зерна, мяса и прочее, если вы уже сейчас людей боитесь?

Русин молча сел, Ашихмин выглянул из комнаты, нет ли кого под дверью, Неймышев в разговор не вмешивался. Тяжелое молчание повисло в воздухе, прокуренном и неприятном.

   -  Отворите окно, - попросил Атаманов.

   -  Залепила уже поломойка, никакой дырки нет.

   -  Так двери откройте, дохнуть нечем.

   -  Слыхать будет.

   -  А у нас секретов нету.

   Неймышев покашлял и привлек внимание.

   -  Гражданин Атаманов, задание неверное, этак с крестьянином нельзя говорить. Что же такое — отдать все? Это же получится под весь намолот, дай Бог, чтоб на семена осталось. А жрать что? Ты сам говоришь, что такая картинка по всему уезду, стало быть, и мнения у мужиков будут такие же, верно? Потому я думаю, надо подаваться в уезд и открыть глаза начальству. Похоже, не только от нас ходоки будут, неужели в других местах хлеба лучше уродились? Не слыхал.

Атаманов молчал. Неймышев продолжал размышлять:

-  Вот я и говорю, идти и в стол кулаком. Подскажи, к кому, к примеру, стучаться? В партию или в совет?

Григорий мучительно переживал неловкий разговор. В земле и крестьянских делах он не очень хорошо разбирался, но представлял все-таки всю неприемлемость для деревни таких сборов, и размышления мужиков принимал к сердцу. Ожидал и резкого, возмущенного протеста, почему-то думал, что власти непременно соберут сход или собрание и вовсе был обескуражен намерением идти к уездному начальству с просьбой уменьшить задание, срезать норму. Идти к тем, к то вчера утром вручил ему разнарядку на волость, а позавчера единогласно проголосовал за резолюцию в поддержку постановления Совета народных комиссаров.

Он видел и даже был уверен, что люди на том собрании и в зале, и в президиуме не были в восторге от цифр губернской директивы, но никто из них даже не попытался возразить. Они навсегда отрезали все возможности возвращения к этому вопросу. В памяти остался монументальный Инденбаум, размахивающий правой рукой в такт наиболее значительным моментам своей речи. Потому никто из уездных ничего не сможет сказать ходокам, сколько бы слез они не пролили и сколько бы убедительных доказательств в своих просьбах ни приводили. Инденбаум мог бы уменьшить задание, но он автоматически должен кому-то его тут же увеличить, потому ничего не будет делать тоже. Это даже если не брать во внимание его нежелание говорить с кем-то ниже уездного уровня и пренебрежение крестьянином и деревенщиной.

-  Если вы понимаете, что такое задание не по силам, то лучше сейчас попытаться убедить власти. Только не партию и совет, а продком, в общем, товарища Инденбаума. Успеха не гарантирую, даже напротив, но пытаться надо. Только сделайте подробные расчеты, чтобы было конкретно. Смысл в том, если сигналов с мест будет много, власть должна уменьшить напор, потому что последствия могут быть еще хуже.

-  Все-таки, гражданин Атаманов, поймет нас Инденбаум?

-  Господи, о чем вы меня спрашиваете?

-  Верно, Ашихмин, что вы прилипли к человеку, он же при исполнении, и так нам много чего открыл. - Русин с благодарностью посмотрел на Атаманова. - Григорий Данилович, ты не переживай, это все между нами, а в уезд я сам подамся. Как имя-отечество этого Инденбаума?

-  Гирша Самуилович, но лучше Григорий Самойлович, ближе к русскому.

- Э-э-э, Атаманов, ты его хоть Иваном Ивановичем назови. Я что хотел сказать? Ты тут оставайся, пока шум среди народа поднимать не будем, съезди с моим братом на охоту, заяц сейчас хорошо идет. Это чтобы ты к моей выходке отношения не имел.

-  На охоту не поеду, по деревням лучше пробегусь, с народом поговорю, похоже, мне до победы с вами тут..., так что знакомство лишним не будет.

-  Как знаешь, Григорий Данилович, а я прямо сейчас отправлюсь, в Пегановой лошадь свежую возьму и завтра в городе буду, и сразу к властям. Давай хоть руку на прощание.

Они крепко поручкались, и Григорий проводил с крыльца отчаянного человека.




5

Инденбаум с помощниками и охраной занимал второй этаж кирпичного домика на Сенной. Утром ему доложили, что просит приема секретарь партячейки из Бердюжья.

-  Секретарь ячейки? - переспросил Инденбаум. - Я не занимаюсь партийными делами, отправьте его к Сарину.

-  Григорий Самойлович, он утверждает, что по делам продразверстки.

-  Да? Любопытно. Зовите, интересно послушать партийного мужичка по вопросам продреволюции.

В кабинет вошел усталый человек лет тридцати, в помятой одежде, в дверях выпрямился и доложил почти по-армейски:

-  Секретарь Бердюжской партячейки Русин, Петро Борисович.

Инденбаум с любопытством рассматривал посетителя, все-таки первый ходок, и непременно с просьбой о снижении задания, это уж как пить дать.

-  Здравствуйте, Петр Борисович, прошу садиться. И слушаю вас, очень внимательно слушаю.

-  Вот какое дело, товарищ комиссар, привело к вам. Вчера доставили нам бумагу с заданием по хлебу и прочему, так не получается ее выполнить, мы гумна очистим и сусеки выметем, а все равно не нагрести такую сумму.

-  Минуточку, товарищ Русин, вы начали сбор на ссыпной пункт? У вас где ближайший?

-  Да у нас же и есть ссыпной.

-  Так я спрашиваю: начали?

Русин махнул рукой:

-  Какое там, мы как разверстку получили, сразу к вам, потому как дело неисполнимое.

Инденбаум вышел из-за стола и прошелся по комнате. Нет, этого мужичка обидеть нельзя, надо его проводить с надеждой, что продразверстка дело хоть и принудительное, но вполне оборимое, пусть начинают, а там видно будет. Интересно, из других волостей тоже просители будут? Будут! Надо дать указание, чтобы ходоков не направляли, и гнать их в шею.

Он подошел к Русину и заботливо спросил:

-  А почему вы, товарищ Русин, оставили свои крестьянские дела и поехали сюда? Вам ведь жалованье, как я понимаю, товарищ Сарин за партячейку не платит. И дел у вас по хозяйству, надо думать, немало, осень все-таки. А вы бросаете все и рветесь в город, к губкомиссару.

Русин хотел встать, но хозяин кабинета жестом руки остановил его, сам прошел до дверей, дымя папиросой.

-  У нас в волости немножко членов партии, четырнадцать человек, считай, больше все фронтовики бывшие, там и повступали. Ну, есть, конечно, новоявленные, в основном женщины и молодняк. А почему поперся в город? Общество поручило мне обязательства, вот и исполняю. Я так понимаю, что партия большевиков от народа произошла и за народ должна волноваться.

Инденбаум сел за свой стол и продолжал курить.

-  Хорошо, товарищ Русин. Вот вы секретарь партячейки от общества, как изволили выразиться, за народ беспокоитесь. Это замечательно. А я губернский комиссар по продовольствию, назначен в конце августа сего года. Как вы думаете, это назначение состоялось без партии? Секретарь губкома товарищ Авдеев дал свое согласие или его не спросили?

Русин, конечно, был простоват и доверчив, как всякий честный и добропорядочный сибиряк, он попытался вникнуть в витиеватый вопрос Инденбаума и, подумав, воскликнул:

-  Надо думать, не только товарищ Авдеев, а весь губком вникал, и Москва согласилась с вашей должностью. Партия ничего не может оставить безо внимания.

-  Совершенно верно! - обрадовался Инденбаум. - Теперь скажите, как нам с вами быть, вы от партии, и я от партии, я приказал, вы ставите под сомнение мое указание, пришли вот ко мне, чтобы отменить. Так?

Русин, еще ничего не понимая, согласился:

-  Похоже, так и есть.

- Так какие же мы будем, к чертям собачьим, большевики, если свое мнение станем менять в зависимости от обстоятельств? Мы и только мы должны создавать эти обстоятельства, создавать условия, чтобы все наши директивы беспрекословно исполнялись. Вы не согласны?

Русин задумался. Что-то немножечко не то говорит комиссар, он подводит к выводу, что зря пришел секретарь партячейки и ничего у него не получится со снижением задания.

-  Когда вот так на словах, я вроде бы согласный, а касательно разверстки по нашей волости - уступить не могу, товарищ!

Инденбаум улыбнулся:

-  Интересный у нас разговор получается. Давайте мы так порешим: вы едете домой и начинаете сбор продовольствия. Строго согласно задания, хотя, допускаю, что не все сразу. Время есть. Если возникнут проблемы, мой кабинет всегда открыт для вас. И один совет: вы определите свое место, если вы большевик и согласны с линией партии, следуйте ей безоглядно. А колебания между политикой партии и мнением какого-то сомнительного общества - преступны, это к добру не приведет. - Он встал и протянул руку: - Желаю вам успехов, и лучше нам не встречаться больше по этому вопросу.

Русин вышел. Он еще хотел поинтересоваться, почему комиссар линию партии проводит в стороне от общества, от народа, но не успел. У коновязи поправил упряжь и прибрал торбу из-под овса, который кобылка давно съела, сел в ходок и потрусил в сторону дома. Мысли невеселые: никаких перемен, вроде как начинайте, а там посмотрим, хотя цифру не шевелить. Да, знатный говорун этот комиссар, почище нашего Никитки Локотана, далеко мы с емя пойдем. Хотя, Русин одумался, пригласил же комиссар, если в случае чего - приходи, мол, потолкуем. Да, что-то муторно на душе, скорей домой, да скирду домолачивать, пока зерна на рынке не много...

Если бы знал Русин, что случилось в его родном Бердюжье, пока он ехал до комиссара и пока мило с ним беседовал. Как раз в эти утренние часы в село прибыл продотряд во главе с уездным продкомиссаром Гуськовым. Десяток всадников при винтовках, и сам Гуськов, невысокого роста, крепенький, в простом костюме и хромовых сапогах.

Ашихмин хотел выйти на шум у крыльца, но гость его опередил, широко распахнул дверь, встал у порога.

-  Ты Ашихмин? Я уездный комиссар Гуськов по продовольствию, только что был на ссыпном пункте, там у тебя кроме воробьев никого нет, стыд и срам! Где хлеб?

-  Обожди, гражданин Гуськов, чего ты с порога в атаку, как газов нанюхавшись. Садись, я тебе все объясню.

-  Ну-ну, - сердито согласился гость и сел.

-  Разверстку мы получили, бумагу привез гражданин Атаманов, он в армейском комиссариате служит, мы задание раскинули на хозяйства и такое дело, гражданин Гуськов, столько разверстки нам не потянуть. То есть ноги протянем, а задачу не выполнить. Столько хлеба, сколько нам записали в уезде, мы отродясь не намолачивали. Потому командировали товарища Русина в уезд, чтобы, значит, задание снизить.

-  Кто такой Русин?

-  Это наша партячейка.

-  Где Атаманов?

-  В деревнях где-то, с народишком повстретиться...

Гуськов вскочил:

-  Вы что туг, белены обожрались? Один в ходоки ударился, другой в бирюльки с кулацким элементом поигрыват, ты сидишь за красной скатертью, как на свадьбе. А ну, встать! Я тебя немедленно сниму с должности, у меня такое право записано в мандате, но сначала ты мне обеспечишь мобилизацию продуктов, чтобы рабочий класс не пухнул с голоду! Где разбивка по хозяевам, давай, начинай с первого по списку.

Ашихмин не на шутку испугался, потому что заметил, пару раз Гуськов судорожно хватался за кобуру под пиджаком.

-  Нету разбивки, гражданин Гуськов. Прикинули, по тридцать пудов на десятину посева выходит вкруговую, а посев у меня вот, все записано.

Гуськов рванул амбарную книгу.

-  Так. Ашихмин - одиннадцать десятин пшеницы, значит, триста тридцать пудов. Барабенов - семь десятин, - он кинул тетрадь на стол: - Смотри дальше и умножай, какого хрена сидеть! И вызывай сюда по алфавиту, где у тебя исполнитель? Ничего нет, никакой работы, стыд и срам! Гони его по деревне со списком. Чего глаза вытаращил? Новости говорю?

-  Ашихмин-то я, мое хозяйство.

Гуськов захохотал:

-  Вот и славненько! Первый в списке, первым и привезешь хлеб на ссыпной. Первым исполнишь, чтоб другим пример. Чего стоишь, беги, запрягай лошадь, снаряжай красный обоз!

Ашихмин неловко маялся у дверей:

-  Такого-то хлеба у меня нету, гражданин комиссар, не обмолочен еще, и половину едва наберу.

-  Вези половину, - Гуськов уже загорелся, он знал, что дело пойдет, если сейчас подтолкнуть. - Бегом домой и грузи, да всем по пути накажи, чтобы не чесались.

Гуськов химическим карандашом быстро ставил цифры с десятинами посева, потом позвал счетовода и велел переписать фамилии хозяев и их пуды, получилась копия разнарядки по волости.

Тем временем продармейцы сгоняли народ к совету, ехали верхами по улицам и кричали, чтобы все хозяева немедленно шли на собранье, есть важная новость. Мужики, видя чужих, хмурились и уходи вглубь дворов, находя работу, резвая бабенка высунулась за заплот:

-  А мой в лес подался, дак как быть?

Продармеец хохотнул:

- Чище вымойся и сама приходи, мне, к примеру, бабу пороть даже послаще будет.

- Тьфу, дурак! - махнула та рукой и скрылась.

Народ собирался, человек до двадцати подошло. Неймышев подбежал, смешался с толпой, в совет заходить не стал.

-  Где же Ашихмин?

-  Хлеб на подводу грузит, этот ему, - кивнул мужик в сторону совета, - пригрозил, повезет на ссыпной.

-  Что же он так, ему бы след тут быть, - пожалел Неймышев.

На крыльцо вышел Гуськов с бумагой в руке, встал посреди крыльца:

- Ваша власть допустила безобразную неорганизованность, и руководители ответят по всей строгости пролетарского суда. Задание по продовольственной разверстке получили еще вчера, и до сегодняшнего обеда ни одного зерна не сдали. Правда, председатель совета одумался и сейчас уже сдает хлеб, чтобы все последовали его примеру. Потому я сейчас оглашу список, и чтобы через два часа, - он распахнул полу пиджака и выдернул карманные часы, - к трем часам чтобы квитанции были у меня на столе. Если вздумаете дуру гнать - накажу, вплоть до расстрела.

-  Не имеешь права! - крикнул визгливый голос из толпы.

-  Уж что-что, а право-то я имею, - со злой улыбкой ответил Гуськов и сорвался: - Десять заложников расстреляю, если хлеба не будет! Оглашаю: Ашихмин, ну да, он уже везет, дальше по списку...

Вперед вышел Неймышев:

-  Гражданин, не знаю твоего звания и имени, не надо бы спешить, наш человек вчера уехал в город ко властям, должен привезти поправку, все образуется, мы же выполняли в прошлом годе, а ты народ пугаешь.

Гуськов сверху вниз посмотрел на говорившего:

-  Это человек ваш поспешил поехать в город, зря он торопился, с тем же и вернется, да еще и шею намылят. Но не об этом речь. Твоя фамилия?

-  Неймышев

-  Так, на тебе двести сорок пудов, кончай блавостить и вези хлеб, я тебя первым в заложники определю, если по волости сдачи не будет.

Неймышев ахнул:

-  Во как! Да тут от всех хозяев малая доля, другие даже не знают, что же, за всю Ивановскую отдуваться?!

Гуськов нервно курил:

- Надо меньше по уездам мотаться и милости просить, вы бы еще молебен заказали, церква-то у вас вроде еще служит. Надо было народу задачу ставить и выполнять, а не разводить стыд и срам.

Закрыв калитку и пробежав к амбару с зерном, Ашихмин остановился, стряхнул противную дрожь в теле, вытер платком взмокший лоб, отмашкой руки проводил выскочившую на крыльцо жену. Эка напугал председателя уполномоченный, подумалось, про все забыл, и про важную должность свою и про собрание бюро партячейки, решившего добиваться от властей справедливости, и про мущинскую свою гордость тоже позабыл, так кинулся исполнять приказание, что ни с кем по дороге даже не поздоровался. Совестно ему стало, он сел на толстенное бревно, которое со времен родителя служило ступенькой в амбар. Тут в просушенных и чисто выскобленных сусеках всегда хранилось зерно, хлеб, сколько его семье требовалось, хотя, засыпая его, хозяин знал, что придется поделиться с государством, так всегда было, но при новой власти особо, и он специально сусек навалил, чтобы отгрузить налог натурой. Но то, сколько насчитал Русин, а потом подхватил этот Гуськов, столько даже в амбаре не было, надо домолачивать снопы в кладях. Значит, все свести на ссыпной, а семья останется без запаса, а ведь еще мясо, да шерсть, да яйца. Господи, помоги одуматься! Ашихмин достал кисет и нетвердыми пальцами свернул самокрутку. Вот, значит, как спешил набить кули пшеницей и свезти на ссыпной, чтобы потом с квитанцией бежать на доклад у Гуськову - как он меня круто огулял! Сделай я так, какой пример подал бы мужикам, каким себя оказал, какой козырь Гуськову кинул бы в колоду. Он тут же вывернет все село и в один день обескровит, видать его по ухваткам. И Русина нет, будет только к ночи, что привезет - неизвестно. А пока надо объяснить Гуськову, человек же он, наверно даже партийный, должен понять, что поставки одним днем не решить, по пятку мешков в зачет задания каждый двор может сдать, надо только объяснить людям. А по первому морозцу обмолотим остатки, и тогда будет полная картина, раз государству надо пролетариат кормить, крестьянин всей душой. Но не так же: забежал в ограду, телегу к амбару, мешки нагреб и на ссыпной. Ашихмин улыбнулся своим мыслям и успокоился. Надо возвращаться в совет, Гуськову ходу давать никак нельзя, он набуровит, что всю политику партии испортит.

Большая толпа у совета его насторожила, он втиснулся в середину, мужики сразу схватили за рукава:

-  Степан Степаныч, куды вы все запропастились, власти деревенские, приехал из города человек и гужи рвет.

-  Список огласил, и пуды там немереные, все сдать и не рыпаться.

-  А он крикнул, что ты уже на ссыпном, закрывать норму поехал.

-  Тут я, никуда не делся, по потребности отлучался на час, теперь к нему, решать будем об отсрочке, пока Русин вернется. - И он уверенно ступил на крыльцо своего сельсовета.

Гуськов сидел на его месте и крутил в руках револьвер, кобура лежала на столе, тряпочка тут же, которой Ашихмин пыль сбрасывал со стола. Он поднял глаза, кивнул вошедшему, и собрав оружие, положил его на стол справа.

-  Быстро ты управился, молодец, сколько увез?

Ашихмин подошел к столу:

-  Гражданин Гуськов, освободи место председателя, я должен бумагу написать, - сказал он твердо.

Гуськов удивился, пожал плечами, спрятал револьвер, пересел на скамейку у стены, положил ногу на ногу. Конечно, он понял, что ничего не увез председатель, по гонору его, по настырности понял, но не сразу решил, что делать. Все его ставки были на податливость председателя, он мог бы сейчас выйти на крыльцо и сказать саботажникам, что вот вам пример сознательности и исполнительности, так что расходитесь по домам и выстраивайтесь в очередь на ссыпной. Однако ничего не выходит, надо все перестраивать и быстро, инициативу терять нельзя, это тоже бой, и выигрывает тот, кто сумеет быстро перестроиться в изменившейся обстановке.

-  Устал я с тобой, Ашихмин, и с народом твоим тоже. Сейчас пойдешь на крыльцо и объявишь, что завтра с утра мои люди будут на ссыпном пункте, копию со списка я снял, оригинал тебе оставляю, пользуйся. К вечеру всеми средствами донеси каждому его задание, и с утра в очередь, чтобы гул стоял, как крестьяне обеспечивают страну хлебом. В очередь и гул, понял? - Он говорил, не повышая голоса, но так напряженно, что у Ашихмина в ушах зазвенело. - А это сборище распусти и до встречи утром. Исполняй.

Ашихмин встал в дверях:

-  Такую команду дать не могу, - сказал он. - Задания в одиночку тоже не могу довести, надо собирать совет.

Гуськов смотрел на него с удивлением:

-  Я же пристрелю тебя как саботажника, позову сейчас пару ребят из отряда, они подтвердят, что ты кинулся на меня... вон с тем молотком. - Молоток, действительно, лежал на подоконнике.

-  Иди и объяви.

-  Не могу, права не имею, только совет, да и товарищ Русин только к вечеру возвернётся.

-  Русина твоего уже шлепнули в ЧК как бузотера, это точно, -  парировал Гуськов и сам себе удивился: надо в морду бить, а он уговаривает, это же враг, и везде они такие, и первую стычку надо выиграть, иначе как дальше действовать? Да и отряд скучает. - Ашихмин, ты пойдешь на крыльцо к народу или тебя тут застрелить?

Дверь открылась, и несколько мужиков вошли в комнату:

-  Степаныч, мы тут посоветовались и решили по пятьдесят пудов свезти прямо седни, а завтрашним днем Русин возвернется и тогда видно будет.

- По-другому никак, энти ребята из армейцев уже интересуются, где у нас девки собираются, говорят, натурой будем налог собирать.

Ашихмин ободрился:

-  Правильно решили, мужики, очень к своему времени, по пятьдесят пудов - это поддержка рабочему классу, а по остальным решим, на то она и советская власть.

Мужики вышли. Гуськов расхохотался:

-  Обыграл ты меня в этом кону, Ашихмин, вчистую обыграл, но поимей в виду, что завтра я буду банк держать и тасовать колоду буду сам и картишки сдавать тоже. Дай команду на постой мне и отряду, к тебе, конечно, я не пойду, да ты и не позовешь.




6

Русин приехал уже затемно, до Пегановой гнал сельсоветскую кобылку безжалостно, потом своего ленивого мерина кое как разогнал. Баньку хозяйка подтопила, обмылся, только вышел, в ворота стукнули.

-  Кто крещеный?

-  Это я, Петро.

Отдернул засов.

-  Я из бани, в одних подштанниках.

-  Жарко в бане-то?

Ашихмин рассмеялся:

-  Ты не попариться ли возжелал?

-  Не ржи, а пошли в предбанник, надо, чтобы ушей меньше было, а у тебя теща и ребятишки.

Русин пересказал весь разговор с Инденбаумом, Ашихмин слушал, поддакивал, а когда Петр закончил, переспросил:

-  И все? Цифры он тебе не дал другие?

-  Нет, говорит, начинайте, а дело покажет.

-  Ну, тогда я тебе скажу.

Долго в подробностях излагал события дня и окончательно обрадовал Русина решением свести завтра по пятьдесят пудов в зачет разверстки до решения основного вопроса.

Договорились, что совет соберут утром и распишут задание, все- таки не все равны, и слабосильному хозяйству среднюю нагрузку не поднять. Русин резонно заметил, что оспаривать надо, но надо и исполнять, иначе власть и разговаривать не будет, а прилепит ярлык саботажников. Про Гуськова он в уезде ничего не слышал. Спросил, где Атаманов. Ашихмин ответил:

-  Нет его в селе, где-то в деревнях, и ладно, что не встретился с Гуськовым. Разные они.

-  Просили передать, чтобы срочно возвращался в военкомат. Скажи, как приедет. Он у тебя будет?

-  Обещался.

Григорий приехал глубокой ночью, собака залаяла, хозяин вышел, поставил коня под навес к приготовленному овсу и бадье с водой. Григорий ходил по двору и разминал ноги.

-  К нам Гуськов с отрядом прибыл, знаешь такого?

-  Слышал. И что?

Ашихмин вкратце повторил рассказ о событиях дня и удивился, что, в отличие от Русина, Атаманов не высказал удовлетворения их решением.

-  Гуськов к вам приехал не чай пить, на прошлой неделе он был в Ларихинской волости, обернулось стычкой с мужиками. Ему в укоме сделали внушение, а Инденбаум оправдал. Поблажки не ждите, я на рассвете уеду, а вы утром собирайте совет и принимайте решение. Неподъемную разверстку власть может переложить на других, хотя и это вряд ли. Все просчитайте и начинайте сбор. С Гуськовым в позицию не вставайте, не давайте повода кобуру расстегнуть.

-  Ладно, пошли спать.

Григорий уснул сразу, едва коснулся подушки, так намотался. Чуть начало зариться, поднялся, вышел во двор, следом вышел хозяин:

-  Самовар раздуть, Григорий Данилович?

-  Не беспокой семью, отдыхай, у меня хлеб и шмат сала в сумке, перекушу дорогой.

Небо вызвездилось и вырядилось, как невеста, месяц только что не раскачивался, такой озорной. Восток загорался, из одного места, где солнце, как из кузнечного горна, исходил свет и холодный жар. Небо светлело, но земля оставалась в тени, и сумрак казался еще гуще. Как все в природе распределено равномерно, каждое создание знает свое место и назначение, взойдет солнце - исчезнет месяц, была ночь - станет день. И так вечно. Единожды и навсегда создателем установлен закон. Только для человека нет никакого единого правила, всякое время придумывает свои законы, ломает людей, которые в эти законы не могут вписаться, потом протесты, убийства царей, мятежи, войны — и все ради утверждения все новых и всегда других порядков. Вот и теперь непонятно что происходит, вроде власть от народа, в том числе и от крестьян, куда же их девать, но ни с чем не считается, доводит задания неподсильные, и уже есть протесты. А если исполнители начнут нажимать, а нажимать они начнут, это точно, тот же Гуськов уже показал, как это делать, да и Инденбаум недвусмысленно заявил, что задание - это закон, и все, кто имеет отношение к его неисполнению - преступники.

На выезде из села его окликнули:

-  Стой, кто такой? Куда следуешь?

-  Что за проверка? Я сотрудник уездного военкомата.

-  Атаманов? Тебя и встречаем. Мы из отряда продкомиссара Гуськова, он ждет тебя в совете.

Григорий понял, что противиться бесполезно, их трое, если бежать - пуля догонит, и они будут правы. Встреча с Гуськовым теперь крайне нежелательна, но придется, тем более, что он ждет, значит, есть что сказать. Ночь, наверное, не спал, все прикидывал, как прищучить укомовского посланца, провалившего начало разверстки.

Григория провели в комнату, где сидел Гуськов, он был без сапог, в вязаных шерстяных носках, в одной рубахе. Воздух в комнате дурной, тяжелый.

- Извини, Атаманов, что встречаю тебя не по форме, обстановка, брат, не дозволяет шиковать. Приходится грязь подбирать за такими чистоплюями, как ты, тут не до этикета.

-  Выбирайте выражения, Гуськов.

-  Ты меня учить! Ты за каким хреном сюда был направлен, чтобы сопли по деревне размазывать или хлеб добывать? Цифры, видите ли, им не понравились, решили их подправить! Может, вы с Русиным и в постановление Совнаркома внесете изменения?

-  Моя задача организовать продразверстку, и я её выполняю в данном мне сельсовете. Есть цифры, местные с ними не согласны, но ведь есть и сроки, до середины ноября выполнить половину.

Гуськов вскочил:

-  А жрать ты тоже не будешь до этого срока? Или ты уже с утра похамал? А рабочий класс? Ты подумал? Кому служишь, Атаманов?

Григорий сделал шаг вперед:

-  Последний раз предупреждаю, что со мной так разговаривать нельзя, я вам не башкир из продкоманды. Не нагнетайте обстановку в деревне, люди будут сдавать хлеб, и это уже поддержка, если вы о пролетариате заботитесь. Но нельзя же сразу человека ставить к стенке.

-  Можно, Атаманов, если он после этого привезет еще двадцать пудов.

-  Это глупая тактика. Она к добру не приведет.

-  Вот что, Атаманов, данной мне властью я тебя задерживаю..., не дергайся, не арестовываю, а задерживаю до утра, посидишь в соседней комнате, даже револьвер у тебя отымать не стану. Соберем совет, обсудим, затвердите, а я посмотрю, насколько вы отстаете в понимании от большевистского порядка. А впрочем, о чем я печалюсь, ты же беспартийный, а может эсер или того хуже. Пройди в комнату, учти, у окна охрана, чтобы без фокусов, чтобы стрелять не пришлось, у меня ребята аховские.

-  Запомни, Гуськов, тебе это даром не пройдет, ты рассчитывал, что я за наган схвачусь, и у тебя будет повод обвинить всех в сговоре, в бунте - не выйдет. Я беспартийный, это правда, но напрасно ты пытаешься определить мне партию, я ее еще на фронте выбрал, это русская партия, только тебе этого не понять.

Он пинком открыл дверь и продотрядовец в коридоре едва успел отскочить.

Скоро к нему зашел Ашихмин, он уже был в своем кабинете и всё узнал от Гуськова.

-  Отправил исполнителей совет собирать, надо решать, Гуськов с живых не слезет.

Подошел Русин, потом Матулевич, заведующий земельным отделом, и Неймышев, курили и молчали. Можно было начинать заседание совета, остальные жались на крыльце под хмурыми взглядами продармейцев. Неожиданно дверь открыл Гуськов:

-  Готовьте решение, и я с отрядом начинаю работу. Предупреждаю, что всякое сопротивление будет оборвано сразу. Атаманов, ты со мной или с ними?

-  Я уезжаю в комиссариат, приказ передал Русин. Совет примет решение сразу поставить по 30 пудов хлеба, это же выход, и время есть.

-  Нету у меня времени, Атаманов, нету, чтобы подыгрывать классовым врагам.

-  Да у нас в скирдах хлеб, гражданин Гуськов, еще не знамо, сколь намолотится, а надо на семена, на фураж, на прокорм семье, между прочим, государственная норма по четырнадцать пудов на душу, - кричал Ашихмин.

-  Надоели вы мне, - устало бросил Гуськов. - Я отбываю в Кармакскую, буду через пару дней, и попробуйте мне дебаты устроить.

Он щелкнул хлыстом и вышел. Через минуту топот десятков копыт сопроводил отъезд отряда.




6

Измученный почти бессонной ночью, жестким утренним разговором и казавшейся бесконечной ездой, когда делать ничего нельзя, только думать, а думы одна другой тяжелее - уже в потемках подъехал он к отцовскому дому. Пес Трезор к ночи отпущенный во дворе, дважды вопросительно слаял, потом заскулил, учуяв припозднившегося хозяина. Отец вышел на крыльцо и крикнул:

-  Ероха, поди открой, кажись, Григорий.

Ероха открыл калитку и принял поводья, в темноте улыбаясь и радуясь любимому человеку. Отец обнял сына:

-  Баня тепленькая, обмойся, я самовар поставлю.

Мать приняла влажное полотенце, любуясь сыном, он наклонился и поцеловал ее в щеку.

-  Ну, поди, мать, нам поговорить надо.

-  Гришенька, ты побудешь?

-  Чуть свет уеду, мама, а в субботу буду обязательно.

-  Рассказывай, - коротко бросил Данила Богданович, и Григорий удивился: а что рассказывать?

-  Ты же не просто так заехал, да и по глазам вижу, что не все ладно. Говори.

Уже вторично наблюдал Григорий переменившегося отца, к нему вернулись решительность и твердость, состояние хозяина, суетливости и угодливости, которые так противны были сыну, и следа не осталось. В прошлую встречу он это заметил, но как-то не оценил, не придал значения, а вот теперь твердо уверился: переменился отец, только чем вызвана перемена - не угадать.

-  Волость задание по разверстке получила? Тебя не вызывали в совет? - как о чем-то не очень важном, случайном, не к сегодняшнему разговору, спросил Григорий.

Данила Богданович в упор посмотрел на сына, налил себе чашку чая, отхлебнул:

-  Получили и вызывали. Такой же, как и ты, безусый, от уезда витийствовал, дали месяц сроку, чтобы вывезти заданное. Меня обложили по полной, и зерном, и маслом.

-  А деревня?

-  Ропчут мужики, перешептываются, наряд такой, что все не под метёлку даже, а под веник-голик. Но поговаривают, что половину сдашь - вторую скинут.

Григорий тоже налил чашку.

-  Пустое, никто ничего не снимет и не спишет, я сегодня наблюдал в Бердюжской, туда уже продармейский отряд прибыл, начальник намерен прямо сейчас вынуть из народа душу. Чуть до стрельбы не дошло. Разошлись, но не мирно, через пару дней отряд вернется, будет у них заваруха.

-  Григорий, ты там поближе к властям, скажи мне, разве они не понимают, что творят? Хлеб нужен, я читал в «Правде», что в Расее неурожай, знамо, надо помогать, русский русскому, это святое дело. Но пока так выходит, что в Сибири все выгрести, там народишко поддержать, а тут пусть дохнут, так что ли?

-  У них, тятя, другой подход, они не вниз на людей смотрят, а вверх, что начальник скажет. Твой Тришка, председатель совета, в уезд приезжает и молится на Кузьминского, того от телефонного звонка из губернии в пот бросает, я видел. А представь, если председателю губисполкома Каганович позвонит или сам Ленин? Вот так по все цепочке, сверху вниз. А народ в стороне.

Григорий замолчал, нервно припивая чай, отец тоже молчал, как будто ждал продолжения рассуждений сына.

-  Ко мне на прошлой неделе приходил один человек, бывший мой боевой командир, сейчас в губернии служит. Говорил, что белые офицеры объединяются и собирают силы, как только будет подходящий момент, поднимут мятеж.

Даниал Богданович встал и перекрестился:

-  Слава тебе, Господи, - выдохнул он, - а я уж думал, что ты меня никогда не посвятишь. О человеке том знаю и о твоей встрече с его доверенным тоже, это, Гриша, свои люди. По их заданию я тоже мужиков собирал на заимке, посолидней хозяев - все в голос: готовы подняться.

Григорий встал и прошелся по комнате:

-  Тятя, власть имеет армию, не очень толковую, не самую преданную, но это регулярные войска с боевым опытом. Убивать они умеют. Полковнику Деркунскому я не мог этого сказать, но ты все сам видишь: с чем смирновский мужик пойдет на армию? С берданой?

-  Гриша, если мужика разозлить, он голыми руками врага задушит, горло перегрызет.

-  Тятя, это все слова. Мятеж - не уличная драка на Пасху.

Отец вскочил:

-  Дак научи, что делать, если мы такие глупые! Если этот твой командир собирается воевать, неужто с наганом, неужто у него нету винтовок и прочего? Не верю! Это же серьезные люди!

-  Тятя, я не более твоего осведомлен, возможно, и есть организация, есть склады или схоронено где в лесах - не знаю. Хорошо ура кричать, когда у тебя в руках оружие, а в душе вера. С одной верой на пулеметы бежать, конечно, можно, но глупо. Вот такой мятеж, отсюда, из Смирновой, с мужиками и с вилами - обречен, прости, тятя, но я воевал немножко, понимаю.

-  Эх, Гриша-Гриша, что же за наказанье на нас такое: та война, революция, потом своя война, вроде только работать начали - опять не слава Богу! Уймется Россия?

-  Ты Гену Блаженного знаешь? Он все при Никольской церкви обитает.

-  Знаю такого, постоянно даю ему денежку, а он смеется: не мне, говорит, подаешь, а себе. И что?

-  Иду на прошлой неделе мимо церкви, вижу - ходит он вдоль стены, постоит, руками потрогает угол, дальше переходит. Я остановился, наблюдаю, он заметил, позвал, пришлось идти через воротца. «Что ты делаешь, Гена?» - спрашиваю. «Грязь человеческого греха с храма смываю». «Чем?». «Слезами». Верно, все лицо его мокрое и руки. «А что, Гена, разве так много грехов?».

«Много», — говорит, - «Так много, что слезами уже не смыть, только кровью». Знаешь, не по себе стало, все-таки прохладно уже, а он стоит в генеральских брюках с лампасами, в посконной рубахе и босой. «Зачем же кровью, Гена?». «За отступничество от Бога, кровью умоетесь, Господь разум отнял, и сын отца, брат брата идут убивать». Тут его затрясло, пена изо рта, я позвал женщин, чтобы прибрали его, и ушел.




7

Видимо, с давних пор увязалась за человечеством примета, что природа всегда опережает крупные перемены и знаменские события, как бы предупреждая человека о неотвратимом, мол, готовься, хотя от тебя уж ничто не зависит. Откуда сорвались морозы? Понятно, зима не без того, но уже и конец января, когда отстояли свое рождественские и крещенские, а в одну ночь так вызвездило, так стало тихо, что собаки бросили ночную брехню, сороки перестали пугать хозяев пожаром, и скот во дворах не стал пить воду, пугливо жуя свою жвачку и вздрагивая по временам всем своим существом.

- Добра не жди, - говорили между собой старики. - Перед Германской так же было, тогда большая вода пришла не в апреле ли, помнится? Лед гнало такой, что плетни на задних огородах посшибало к едрене матери.

К морозам привыкли быстро, дело-то сибирское, полушубок потуже, штаны стежёные, пимы, рукавицы меховые - ничем мужика не взять, крякает да работает. А в первый день февраля как с цепи сорвалось: ветрище, да не с Югов, игривый, а с солнцевосхода, все больше на сиверок склоняется. Небо сразу помрачнело, надулось, пыхнуло снежными разрывами, и помчалась по-над землей снежная круговерть. Стоит человек посреди дороги, в двух шагах не видать, только почуткая лошадь пофыркает хозяину, что не все ладно, человек на пути. В такую погоду сват к свату опасаются по гостям ездить, редкий ямщик из рисковых отчается махнуть из города в Казанскую или Бердюжью, разве только если седок по большому делу да с полномочиями.

Февральскими метелями весь снег Сибири выгребло и вытряхнуло на уезд, такого Данила Богданович за четверть века не помнил. Усадьбу заложило со всех сторон, а Ероха каждый день вывозил из ограды по десятку коробов снега, сваливал в проулок: весна все приберет. В междулесье и самих колках набуровило сугробы - зверю дикому не пробиться, а человек только на лыжах. В добрые времена в такую пору славно было гонять лося да кабана, нынче не до охоты. Только узкие санные тропки, когда лошадь ступает из копыта в копыто, соединяли соседние деревни, и редкий путник торопливо преодолевал пространство.

Поздно вечером, хозяйка уже спала, посыльный, назначенный для Григория заговорщиками для связи, вызвал Григория во двор и тихонько сообщил, что известный ему человек будет в Смирновой в субботу и ждет с ним встречи.

Полковник Деркунский принял его в избушке Ерохи, он вновь опустил бороду, но одет скромно, под городского обывателя.

-  Вас смутил мой вид? Зовите меня Андрей Андреевич. Что же поделаешь, молодой человек, меня ищут, пришлось уходить в подполье, учиться у наших врагов всяким хитростям, они в этом преуспели в свое время. Хотя, какое там, в бирюльки играл с ними Государь, царство ему небесное. Давить надо было, давить, как вот Ероха клопов давит на стенах! — Деркунский побледнел, и что-то заклокотало в глотке. Он отхлебнул холодного чаю. - Простите, сударь, нервы, но это пройдет. Я уже побывал в шести волостях, напряжение растет, но люди, я так понимаю, боятся войны. Со двора забирают скот и зерно, а крестьяне хрустят зубами и молчат.

-  Не всегда, — возразил Григорий. — Есть массовые протесты, все деревней, но они захлебываются с первыми выстрелами продармейцев.

Деркунский развернул на столе карту уезда, такая была в военкомате, и Григорий сориентировался быстро. Красным карандашом отмечено несколько волостных центров.

-  Здесь у нас уже есть надежные люди, отряды до тридцати человек. Со всеми я встречался. Как вы понимаете, моя задача не просто поднять народ, но объединить выступивших, организовать. Есть опасение, и это подтверждается разговорами на собраниях, что мужички дальше своего огорода ничего не видят. Вот опасность! Они враз скинут своих большевичков и займут круговую оборону. Знаете, что мне сказали в Ларихе, да, вот тут: «Мы наведем порядок, но в Огнёву или в Травное - увольте! Там пусть свои разбираются». Как вам это?

Григорий понимал, что не страх движет этими мужиками, а извечная привязанность к своему гнезду. Стихийные выступления безнадежны и бесполезны, власти силами продармейцев и милиции задавят их сразу и через жестокость могут переломить крестьян, запугать, потому надо сразу отказаться от создания отрядов в волостях и формировать ополчения из нескольких сел и деревень по тракту: на Петропавловск, на Омск, на Тюмень.

Деркунский внимательно слушал Григория и молчал. Этот молодой человек оправдывал все его предположения: грамотен, умен, хорошо знает местность и психологию сибиряков. К тому же, оказывается, мыслит стратегически.

-  Григорий Данилович, на собраниях единомысленников я говорю, что в первые же дни мятежа все движение будет организовано под командованием одного человека. Признаюсь, я имел в виду абстрактного командующего, но теперь вижу, что он есть. Если вы готовы принять на себя эту огромную ответственность, я буду только рад.

Григорий не смутился, он выдержал паузу, закурил папиросу, смахнул упавший на карту пепел.

-  Андрей Андреевич, вы военный человек, хорошо знаете обстановку. На что мы можем рассчитывать, кроме своих сил? Крестьянам против регулярной армии не устоять, это ясно даже мне. И люди спрашивают: а кто еще с нами?

Деркунский кивнул: вопрос понят.

-  При мне нет никаких документов, но можете поверить: ведется работа в армейских частях, крестьянская масса солдат поддержит восстание и перейдет на нашу сторону. Мы с вами говорим об одном уезде, но такая работа идет теперь по всей России, недовольство властью растет, и восстание будет всенародным. Представьте, если полыхнет от Николаевска до Киева, никакая власть не устоит, Ленин со своим картавым Совнаркомом побежит в Германию, если, конечно, успеет.

-  Я так понимаю, что оружия у нас нет, и внезапного поступления не будет? - в упор спросил Григорий.

Деркунский устало кивнул:

-  Стрелковое оружие у мужичков есть, даже нарезное, все остальное только с переходом воинских частей, на что я надеюсь. Посмотрите на карту. Ваша задача максимально скоро провести объединение всех наших сил. Я оставлю вам имена руководителей в волостях, постарайтесь их запомнить, а бумагу сжечь, на всякий случай. Составьте от себя директиву, не обозначая фамилии, и отправьте с надежными людьми. Ваша главная задача не просто свержение большевиков, а скорый захват Ишима и железнодорожной станции. Это нерв, кровеносный сосуд, что угодно. Взять железную дорогу - значит схватить их за глотку. Силы гарнизона вам известны.

-  Да. Кроме того, надо иметь в виду, что власти не хуже нас понимают стратегическое значение города и станции, потому при угрозе захвата они бросят сюда маневренные части по железке, и в омской, и в тюменской стороне базируются бронепоезда, это большая сила.

-  Мне нравится ваша смелость в суждениях и открытый анализ обстановки. Я бы не хотел относить это к неверию в наши силы, но впредь будьте осторожны, ибо не всегда исполнитель должен знать истинную угрозу, его дело идти в бой и сделать все, чтобы выиграть его.

-  Простите, Андрей Андреевич, вы говорите со мной так, словно вопрос о моем назначении уже решен.

- Григорий Данилович, мы контролируем обстановку, как только настанет час, оперативно соберем представителей сельских и волостных штабов, те сразу будут создаваться, и на этом собрании выдвинем командующего. Не знаю, возможно, формирование повстанцев станет армией, к примеру, народной, или фронтом, но командовать должен местный человек, чужака сибиряки не примут. Дай Бог, чтобы в этот момент я оказался здесь.

-  Вы уезжаете, простите, я не из любопытства.

-  Понимаю. Мне в ближайшие дни следует побывать в Петропавловске, пошевелить местное казачество, я этим народом имел дело в войну, знаю его и уважаю. Очень надеюсь, что казаки поддержат крестьян, у них положение нисколько не лучше. Есть у нас сведения о довольно смелом и активном противнике советов некоем учителе Родине, надо его прощупать, возможно, один из руководителей.

- Я знаком с ним, Родин, он недавно на уездном съезде учителей был и действительно, выступал откровенно, даже в дискуссию вступил с руководством.

-  А вы как оказались на учительском собрании?

-  Военком направил, сказал, что мы должны знать настроение этих людей. Так вот, Родин в крайне неловкое положение поставил нашего председателя уисполкома, он говорил о проблемах, о которых Кузьминский, скорей всего, и не слышал.

-  Например?

-  По большой политике: зачем отдали Камчатку японцам? Концессии и соглашения советской власти с капиталистами не есть ли свидетельство ее банкротства? Из более конкретного: куда ведет перелом в экономической политике большевиков, будут ли хорошие результаты от Восьмого съезда Советов? Он очень резко выступил, я в перерыве подошел, познакомились. Наверно, его насторожила моя форма, но говорил он смело: если власть не изменит своего отношения к крестьянину, это приведет к конфликту. Он так и сказал: к конфликту. Мне он показался одержимым какой-то идеей, возможно, по его учительской части, но крайне одержимым. И скрытным. Я спросил, воевал ли он, а Родин улыбнулся: еще успею.

-  Да, странно. Непременно надо встретиться. Вам следует до последнего дня оставаться при военкомате, бумаг сами от руки не пишите и не подписывайте, направляйте с надежными людьми. Данила Богданович сразу пошлет к вам гонца, как только начнется. И начинайте в своем селе, так вернее. Отдыхайте, я на рассвете уеду. Уверен, что встретимся.




8

Лошадь остановилась во дворе бывшего волостного правления, а ныне сельского совета, у кормушки с мелким лесным сеном. К новой должности председателя Аркадий попривык, ему нравилось обращение по имени-отчеству даже пожилых и старых мужиков, не говоря про молодняк. Вот только робость перед уездным начальством, даже небольшим, так себе шишечка, а преодолеть не мог, терялся, шел, кажись, со своим мнением, а соглашался с предложенным, так и возвращался. Петро Журавлев крепкой был подмогой, через партячейку многие вопросы протаскивал и обязывал делать, что положено, и это верховенство уже не очень нравилось Аркадию, тем более, что кое-кто не прочь был и укусить: вот, гляди ты, избрали тебя председателем, а через голову рулит партячейка.

-  Аркадий Кондратьевич, с возвращением! - Конюх Иван по прозвищу Шкалик был на месте. - Прикажешь распрягать?

-  Распрягай.

Аркадий потянулся в теплом меховом мешке тулупа, выпростался из него и стал разминать ноги, тяжело ступая около санок.

-  А я тебе не раз говаривал, надо верст через пять проминку делать организму, а то совсем застой будет, как у безработного жеребца. Ни разичку, поди, не вставал?

-  Отстань.

-  Вперед я с тобой ехать буду, не дам лежать да думать.

-  Кто в правлении? - Перебил Аркадий разговорчивого конюха.

-  Свои только.

Вошел в первую комнату, где сидел счетовод, накурено - хоть топор бросай, в дальней комнате голоса. Кто-то из чужих есть, просмотрел, наверное, Латуза, что приехали со стороны. Отворил дверь, поздравствовался на пороге. Так и есть, товарищ из уезда, где-то видел, но не припомнил, вроде из органов.

-  Дождались, председатель! - Гость поднялся из-за стола, протянул руку. - Мог бы просто бумагу отдать сельсоветским для тебя, да дело слишком серьезное, потому следует говорить лично. - Он обвел взглядом присутствующих. - Прошу оставить нас одних, товарищи, суть вам потом передадут, но у меня есть полномочия.

Когда все вышли, гость достал бумагу, протянул Аркадию. Значилось, что Иван Максимович Абабков является уездным продкомиссаром и имеет право... Аркадий не дочитал, Абабков забрал документ и сел.

-  Ты, председатель, должен понимать, что революции нужен хлеб, и советская власть все сделает, чтобы спасти правое дело. Короче говоря, есть задание на уезд и на твою волость. По хлебу, по мясу, по шерсти и яйцам.

Аркадий не все понял, протянутый листок с доведенным заданием повертел в руках и метнул на стол:

-  Волость поставки по прошлому году все выполнила, об чем я доложил в уезд, там знают. Ты, товарищ, похоже, из приезжих?

- Угадал. Меня послал сюда пролетариат Урала, чтобы вытряхнуть хлеб из сибирского кулака.

-  Как-то ты сразу круто, вытряхнуть! Так нельзя. Мы много зерна отправили по обмену, но только возврата ничем ничего, вот вопрос, и мы его обсуждали на партячейке.

-  Ты не понял, товарищ! Речь идет о голоде, который может задушить дело революции, Москва на пайке, Питер жрать хочет, а сибирский мужик намолотил хлеба и зажал, сидит на булках. Скажи, может партия променять будущую коммуну на благополучие зажиревших чалдонов?

-  Ну, жирных-то у нас нет, да и работа не дает салу вокруг пупка завязаться, только не просто будет сейчас народ уговорить на дополнительные заготовки. - Аркадий закурил папиросу, закашлялся. Абабков засмеялся:

-  Честное слово, смешно тебя слушать. Ты забудь это слово - уговаривать. Мы будем брать, брать все, что есть, до донышка, и никого не только уговаривать, даже спрашивать не будем.

-  Во как! И за что к мужику такое отношение, чем это он советской власти не угодил?

-  Ты слышал о голоде в Центральной России и о продразверстке, на днях совещание было в уезде, сам товарищ Инденбаум проводил, и сразу нас отправили во все волости. Все старые нормы забудь, сегодня же распишешь задания по хозяйствам согласно данных о посеве, и пусть не лежат на печи, домолачивают, что у них в ригах, и сдают. Добровольно. Хуже будет, если продотряд придет, там ребята аховские, они по-русски плохо говорят, все больше молчаком.

Аркадий сник. Он не умел говорить, когда с той стороны слышал только глухое урчание и предупреждения, собеседник был разговорчив, но только в свою пользу, все доводы председателя отметал и не собирался в них вникать.

-  Что же прикажете делать?

Абабков одобрительно кивнул:

-  Ну вот, другой разговор, а то ударился в демагогию, как девица из благородных. Собирай актив, исполком, решайте, кому что выпадет. Конечно, с учетом классового подхода. Чтобы долго не возиться, подели разнарядку на общую площадь посева, получишь изъятие с десятины, отсюда и пляши. По мясу, шерсти и прочим яйцам тоже важно, но это потом, к октябрьским праздникам надо бы рапортовать по хлебу. Скажу тебе по секрету, председатель, ты, я вижу, парень с понятием: воздержись отбояриться, действуй со мной заодно, цифра большая, но то цветочки, выгребать будем до донышка. Силой. Ладно, если по норме оставим на едока. Действуй, а я поехал в Укгуз.

Актив собрали к вечеру, Аркадий уже все обсчитал и был растерян. Еще до подхода товарищей вынул из шкафа початую бутылку водки и налил полный стакан, порылся в столе, добыл луковицу, безжалостно и смачно раздавил ее на столешнице, медленно выпил водку и пожевал луковицу. Хмельная волна прогнала морщины со лба, руки перестали противно мандражить. Подумал, что если секретарь партячейки унюхает, а он может унюхать, вслух объявит внушение, не первый раз Аркадий приложился. «Чисто поп, тот виновного за прегрешение причастия лишал, а этот публично предаст анафеме». Аркадий улыбнулся своим невеселым мыслям...

-  Ты по какому поводу опять нас согнал? - спросил как бы в шутку Петр Журавлев, когда около десятка коммунистов и членов совета собрались в комнате. - Вроде ничего срочного быть не должно.

-  Ну, это в ячейке у вас тишина и покой, - укорил Аркадий секретаря, - а власть - она каждый день в заботе. Вот, прибыл продкомиссар товарищ Абабков, привез новое задание по хлебу и мясу, ну, там еще яйца, шерсть и прочее. Надо обсудить и довести до людей, чтобы к октябрьским праздникам рапортовать.

-  Больно ты крут, Аркадий Кондратьевич, в прошлом году всю зиму возили понемногу, справились. - Гордей Иванов недовольно кряхтел. - Шутка ли, за месяц управиться?

-  Верно, - поддержал Яша Щербатенький, - еще не все отвеяно и семена не у каждого отбиты.

-  Я вас слушать не собираюсь, вот задание и вот срок, чего обсуждать? Давайте определим, кому послабление сделать, а кому по самую маковку, как, к примеру, кулакам.

Стали смотреть по спискам, получалось, что, если проявить снисхождение к малоимущим и большесемейным, то остальным выпадают такие цифры, что многие тут же усомнились в выполнении.

Петр Журавлев встал:

-  Надо так понимать, что твой продкомиссар превысил свои полномочия, брякнул насчет октябрьских праздников. Ничего, поставим его на место, а заготовки будем вести спокойно. Я знаю обстановку в центре России, там голодно, но хлеб уже поступает и будет поступать.

-  Ты кого уговариваешь, Петро Михеич? - спросил Аркадий. - Ты зачем тень на плетень? Еще раз говорю, что настроение у Абабкова решительное и полномочия его такие, что может и власть переменить в совете, то есть, снять и поставить. Какие обсуждения могут быть? Составляю списки и утверждаю задание собственной подписью. Все. Я свою голову подставлять не буду.

Яша Щербатенький поднялся:

-  В таком разе, какого рожна я тут ошиваюсь, если у тебя все решено и осталось подписать? Только ты, Аркаша, поимей в виду, что ни один хозяин свое семейство без хлеба не оставит, так что крепко думай, когда будешь писать такую бумагу.

Он договаривал уже на ходу, нахлобучил шапку и хлопнул дверью. Неловкую тишину нарушил Журавлев:

-  Конечно, через свои интересы придется переступить, попуститься, если страна такое требует. Давайте списки и задание затвердим, но тогда надо всем дружно поддерживать, обеспечивать исполнение. Начнем с кулаков и крепких хозяйств, потом остальные. Вот у тебя, Гордей, сколько было посева?

-  Девять десятин.

-  Пудов двести надо будет сдать.

-  Двести? А ты знашь, сколько у меня в амбаре? Шутки шутить! Да никто не согласится больше половины хлеба сдать только так, без копейки. А жить чем? Надо то-друго купить - за что, если хлеб не продашь? Нет, ребята, мы за советскую власть боролись, а не за грабеж. Советска-то власть образовалась от слова совесть, а вы её во что низводите!

-  Брось ерунду пороть, Гордей, советская власть от совета произошла.

-  Спорить буду, Аркашка, что от совести, иначе это не моя власть. Совет! Вы с кем советовались, когда такие задания рисовали? Вы под самый корень режете крестьянина. Ведь нам сеять надо будет весной, мало трат на это? Исполнять ваше слово не стану, и других призову.

Гордей тоже встал и вышел из комнаты. Петр Журавлев сказал Аркадию:

-  Распускай собрание.

Когда все вышли, продолжил:

-  Мужики не понимают обстановку, а она серьезная, мне сегодня ночью один заезжий человек рассказал, что в уезде находится губернский продкомиссар Инденбаум, есть приказ брать весь хлеб.

Журавлев рассмеялся:

-  Коли ты все знал, что же поначалу такие речи: «Не допустим, на место поставим!».

-  Дурак ты, Аркаша, простого подхода понять не в силах. Ну, поддакни я тебе сразу, и что бы по деревне пошло? Что коммунисты и советская власть спелись и решили обобрать крестьян! А нам это в данный момент не надо! Пусть дело завернет Абабков, это ему с руки, а когда обозначат как линию государственную, нам ничего не останется, как исполнять. И для народа мы вроде бы в стороне, не от нас пошло. Понял?

Через два дня вернулся Абабков с отрядом, Аркадий показал ему переписанные листы с заданием по хлебу и в его присутствии подписал и поставил на свою фамилию печать. Абабков одобрительно кивнул: его все устраивало, и даже на отсутствие разнарядки на мясо и другие виды заготовок он не обратил внимания.

Разбившись на три группы, отряд пошел по дворам. Опустив голову, с одной группой шел Аркадий. Три подводы с ящиками под зерно встали посреди улицы, продотрядовцы ждали команды, Аркадий постучал в оконную раму. Высунулся Алешка Вороненок, черный, как цыган, лохматый, всю жизнь сносивший издевки мужиков, что его мать когда-то спуталась с цыганами из стоявшего за деревней табора. Он вышел к воротцам в накинутой фуфайке без шапки, как выскакивают обычно на минутку.

-  Тебе надо сдать по разверстке сто пять пудов.

Алеша переспросил:

-  Пять или сто пять?

Аркадий заорал, не выдержав душившего его стыда и страха:

-  Не валяй дурака, Вороненок, это разверстка, а не ярмарка. Сейчас сдашь? Сам?

-  А если не сам, то ты поможешь?

-  Все, хватит измываться над советской властью, ребята, подгоняйте подводу!

Вороненок ахнул:

-  Как? Да не пущу! Не дам ключи от амбара!

-  А нам не больно и надобны ключи, - хихикнул один из от- рядовцев, по говору - чуваш. - У нас есть инструкция.

Инструкцией он называл толстый железный лом, вынув его из ящика, пошел во двор. Вороненок встал на пути. Продармеец легонько долбнул его ломиком, мужик упал и затих. Слабенькая щеколда легко уступила лому, дверь отворилась, и армейцы пудовками и ведрами быстро наполнили ящик.

-  Еще грузить, начальник? — спросил чувашонок, видимо, бывший за старшего.

-  Грузи, чего уж теперь, - махнул рукой Аркадий, сам подошел к Вороненку. Его жена, тихая и грузная бабочка, сидела прямо на земле и держала голову мужа на коленях.

-  Живой он? - спросил Аркадий. Сам наклонился и потрогал жилку на шее, как делали на фронте. Жилка билась.

-  Живой. Ребята, занесите его в дом.

Занесли. Загрузили три ящика, пошли в другой двор. Там уже ждали. Вася Гармонист спросил только, оставят ли ему на семью пропитание, вместо Аркадия ответил чувашонок, которого председатель успел невзлюбить:

-  Ты к нам по-человечески, и мы к тебе по-людски. Сколько в семье едоков?

-  Семь, - соврал Гармонист и с надеждой взглянул на председателя. Тот отвел глаза.

-  Тебе много надо, семь по тринадцать... это много. Оставим. Открывай амбар.

Хлеба у Васи оказалось немного, да и сеял он так себе, чуть-чуть, больше на гармошке играл, с юности этим делом увлекся и достиг, ни одна свадьба, ни одна гулянка не обходились без гармониста, за такую популярность он и прозвище получил. Чувашонок был огорчен малой взяткой, но обещание выполнил, целый угол в сусеке оставил семье.

Весть об изъятии хлеба быстро распространилась по селу, и в каждом дворе незваных гостей ждали. Тимофей Клюев по прозвищу Ухарь стоял посреди двора, улыбался, так рад был гостям, что у Аркадия сердце дрогнуло: «Ну, точно, Ухарь такое придумал, что добра не жди».

-  Люди добрые, за чем пришли, сказывайте, если в чем нужда, поможем. Если надо кому-то темную сделать или просто так шею намять, я к вашим услугам, это могу, не зря Ухарем прозываюсь, верно, советская власть?

-  Ты, Тимофей, не куражься, это люди из продотряда, надо хлеб сдать по разверстке.

Ухарь картинно огорчился, даже сник:

-  Шибко жалко, но в энтом деле я вам не помощник, вот если бы в драку, тут пожалуйста, а хлеба нет, все душой бы рад, да нету.

-  Как нет? - искренне удивился Аркадий. - Ты сеял без малого восемь десятин только пшеницы.

-  Нету, Аркаша, не обессудь, не родилась, из меха полмеха, сам знашь.

Аркадий боялся конфликта, потому заговорил сдержанно:

- Тимофей, ты Ваньку-то не валяй, дело серьезное, отвечать придется. Открывай амбар.

Тимофей с готовностью открыл дверь амбара на полуметровых столбах. В сусеке на самом дне тонкий слой пшеницы. Аркадий заметил, что свежего ворошения зерно, да и пол в амбаре плохо подмел хозяин, в щелях между плахами предательски выделялись зернышки. Успел, значит, Тимоха упрятать хлеб, только куда?

-  Ты с огнем-то не играй, - сдержанно начал он. - Это сурьез- ная кампания, продразверстка, а ты дурачком. Короче говоря, где хлеб? Ты его припрятал. Куда? Говори, Тимофей, хуже будет, если Абабков возьмется допытываться.

-  А это кто такой?

-  Большой начальник, один раз только спрашиват, а потом к стенке.

-  Да ну, поди, тем паче, что хлеба нет и не было, это тебе пригрезилось, Аркаша.

Председатель дернул за рукав чувашонка:

- Темнит, хлеб был, он его прибрал. Решай сам, я отстраняюсь.

-  Это мы и без тебя оформим. Ребята, сюда.

Лениво подошли трое армейцев, ловко ухватили Тимофея и уложили прямо на высоком крыльце амбара.

-  Спущай с него штаны, садись на голову, а ты на ноги, держите, — азартно командовал чувашонок. Сам взял кнут и аккуратно приноравливаясь, стал хлестать белое тело Тимофея. Тот крутился и орал, но поздно спохватился, ребята держали крепко, а чуваш порол все сильнее. На крик сбежались соседи, кто-то кричал, что это произвол, что уже поскакал нарочный в уезд с жалобой, но никто не обращал на это никакого внимания.

-  Аркадий Кондратьевич, ты пошто молчишь? Над твоими земляками изгаляются, а ты присутствуешь.

Аркадий подошел к воротам:

-  У них своя власть, мне они не подчиняются, может, и прописано в правах порка, откуда мне знать?

-  Да вы что, совсем ошалели? - кричал Яша Щербатенький. - Порки революцией отменены! Отпустите его! - Он рванулся было в ограду, но армейцы перехватили, повисли на руках, но Яша не просто так считался первым драчуном в округе, он стряхнул армейцев и выхватил из-под полы обрез:

-  А ну, сукины дети, чухня немытая, долой со двора! - Он пальнул в воздух, в это время со стороны повозки раздался винтовочный выстрел, и Яша, крутанувшись на месте, упал лицом вниз. Толпа разбежалась. Аркадия била дрожь, армейцы отпустили Тимофея, и он со слезами ушел в дом, поддерживаемый женой.

   Дальше дело пошло попроще, никто не сопротивлялся, только мужики хмуро посматривали на Аркадия и сжимали кулаки. Подводы не успевали отвозить зерно на ссыпной пункт, организованный во дворе сельсовета. Хлебный ворох рос, Абабков был очень доволен, оставил отряд для завершения работы, а сам отправился в уезд для доклада. Но он дождался похорон Яши Щербатенького. Когда ему доложили, что никто не пришел прощаться с убитым, Иван Петрович удовлетворенно констатировал: народ сломлен, теперь на много верст вокруг с ним можно делать, что хочешь. Продразверстка будет исполнена.




9

Но Гуськов жестоко ошибся, по народу прошла первая волна смятения и зацепилась за подспудное мужицкое самолюбие, уже первым же вечером запохаживали мужики друг ко дружке, запоговаривали про обиду и позор: свое кровное отдать задарма, да не по доброй воле, а из-под кнута и револьвера. Еще днем, стыдливо пряча глаза, везли на сельсоветский двор с зерном, не глядя друг на друга, тяжело снимали мешки с саней и бросали безжалостно на весы, потом, не глянув гирьки, кидали мешки на плечо и высыпали пшеничку в общий ворох, а вечером все дневное становилось постыдным. Тяжким был труд, верно сказано, что своя ноша не тянет, а то была уже чужая, хуже того - отобранная ноша.

Родные братья Серафим и Филимон долго сидели за столом в избушке на ограде Филимоновского дома, курили и угрюмо молчали. Оба слыли в селе не сильно разговорчивыми, но тут особый случай: чувствовали, что жизнь зашла к какой-то тупик, и мужику ничего не остаётся делать, как либо смирно себя вести и подчиняться любым командам поводырей, либо...

Серафим хмыкнул, вспомнив, как нынче колол быка-двухлетку, будто чувствовал, что коммунисты тоже захотят мяса, заколол и мясо продал в городе. Но больше всего ему залегло в память, как бык, чуя погибель, (а они всегда чуют, это каждому мужику известно), заметался по пригону, ища спасения, но хозяин турнул в дальний угол, и бык прижался мордой к почерневшим от времени бревнам. Хозяин поймал сильной рукой за ноздри, накинул веревку на рога, развернул и подкосил той же веревкой под передние ноги. Бык рухнул, два маркитанта кинулись на него и прижали, а третий точным движением перехватил ножом горло. Кровь хлынула, бык издал тягостный вопль, и Серафим вышел из пригона: жалко, на руках морозной ночью заносил новорожденного в избушку, всей семьей кормили с рук...

А годом раньше совсем другая картина получилась, бык сразу, как только вошли мужики в пригон, зараздувал ноздри, круто загнул голову, аж между ног, рванулся от яслей и кинулся к воротам, едва не стоптав маркитанта, ворота вышиб, и носился по двору, разметая всякую мелочь: корзинку с мусором, мётлы и лопаты снеговые с пехлом. Мужики, прикрывшись остатками ворот, пережидали, бык успокоился и подошел к уметанному сену. Решено было отложить работу, в таком состоянии нельзя скотину тревожить. Пожил бычок еще несколько дней...

-  Ты чего? - спросил Филимон.

-  Чего я? - переспросил Серафим. - Вспомнил маленько, да к месту. Вот и нас, как того быка, прижали к стене, и уже ножи наточены.

Филимон недовольно буркнул:

-  Собирашь всяко, бойки да ножи. Нам вот куда податься, если завтре приедут и выгребут все, как третьего дня у Тимки Ухаря.

-  Не пущу, и не дам сверх того ни фунта, - зло бросил Серафим.

- Ага. И шлепнут тебя, как Ухаря, поминай, что Симкой звали.

-  Не-е-е... Не успеют, у меня винтовка от колчаковских ребят осталась, выменял на четверть самогонки, и патронов ведро.

- Дурак, усадьбу подпалят, сам выскочишь вместе с винтовкой.

-  Ну, не знаю, тогда надо чего-то всем мороковать. Может, выпереть этих ребят из деревни? Главного схватить, и - либо убирайтесь, либо ему нож в брюхо.

-  Дак оне завтре вернутся, тогда держи штаны, а то и голову, чего-то все равно должны отхватить.

-  Тебя послушать, дак ложись и помирай.

-  Надо собрать мужиков, кто-то все равно должон умное посоветовать. Пошли к Ивану Ивановичу.

Иван Иванович авторитетный человек, грамотный, книжки и газетки выписывал, да и теперь носят ему какую-то «Правду», он письма писал под диктовку баб на фронт солдатам, ответы читал, про всех все знал, был слеповат и в селе единственный носил очки, чем сильно удивлял ребятишек и они дразнили его очкариком. Иван Иванович не обижался и отцам не жаловался, а то бы свистели ремни каждый вечер по худосочным задницам.

Пришли к Ивану Ивановичу, а у него калитка заперта. Стукнули, он вышел, сонно спросил, кто, и спустился с крыльца открывать.

-  Что вас носит по темноте, думал, недобрый кто, - ворчал хозяин, а когда вошли в дом, не сразу гости поняли: с десяток мужиков сидели на скамейках повдоль стен. - Сдвигайтесь, у меня больше сидушек нет.

-  Мы на корточках обойдемся, — смиренно согласились братья.

-  Другого пути нет, кроме протеста, - продолжил прерванную речь Иван Иванович. - Только тут нельзя ошибиться, чтобы власть поняла: мужик серьезно наметился, и надо с ним серьезно говорить, искать середку в вопросе продовольствия.

-  Не тот разговор, Иван Иванович, не тот. - Максим Полукеев недовольно посмотрел на хозяина дома. - Как-то у тебя все несуразно выходит, как у той сватьи: и в телегу не легу, и пешком не пойду. Ты бы спросил Ухаря, как со властью любовно говорить, он бы вразумил. Неужто не видно, что дело не в Гуськове с командой, а выше, и побьешь ты сейчас Гуськова, завтра нового пришлют. Власть надо сдергивать, по-другому ничего не получится. А это всем миром делать следно, по отдельности подушат. Вот и морокуйте: ежели в других деревнях мужики терпеливей, то и нам надо помалкивать, а ежели у них тоже слезки на колёсках, тогда гуртоваться надобно, объединяться.

Помолчали. Почти каждый успел похозяйствовать на земле при старой власти, повоевать и снова похозяйствовать, но как-то непривычно отдавать все чужому дяде. Ведь так приперло, что зиму не пережить, все подметают.

-  В Ильинской, сказывают, комиссар заставил овечек остричь, потому что не сходилось по шерсти, а уже зима, померзли овцы.

-  Что овцы - с полушубков шерсть заставил Гуськов состригать в Гагарьем, кум сказывал.

-  В Ларихе на ссыпном хлеб горит, а они свежий подсыпают. Каково мужику смотреть, как гинет все?

-  В Казанской начали семенное зерно забирать, говорят, так сохранней будет. Увезут, искай потом ветра в поле.

Иван Иванович не хотел, чтобы инициатива выскользнула из рук, предложил:

-  Давайте создадим свою власть, как народную, и арестуем Аркашку с Журавлем. Гуськов-то вчера уехал в Огнёву. Это дело надо протоколом оформить и предъявить. И сразу сообщить соседям, чтобы тоже не дремали. Я черкну сейчас наше решенье.

Пока мужики курили и переговаривались, Иван Иванович быстро писал, стряхивая капли пота со лба, когда закончил, встал торжественно и стал читать:

-  «Усматривая тяжелое положение населения на продовольственном фронте и безвыходность его, сложившиеся на почве ссыпки всех хлебов в общие амбары в выполнение государственной разверстки, каковой хлеб предназначен к вывозке из пределов волости, не смотря на наше ходатайство об удовлетворении нас продовольствием как голодающих, получался категорический отказ, ввиду чего ясно обрисовалась картина голодной смерти в недалеком будущем, что заставляет нас оградить себя от упомянутой смерти, и потому решили произвести между собой сплоченную организацию для защиты своих человеческих прав и весь имеющийся хлеб в амбарах на ссыпке сдать вновь избранным народным органам». Вот такой документ. Давайте изберем старосту, чтоб власть была.

-  Дак тебя надо избирать, Иван Иванович.

-  Что ты, Сима, что ты, я больной человек, где уж! Давайте Максима назначим, он серьезный и в меру грамотный, может отстоять, если что. Как, Максим?

-  Согласен. Но чтобы поддержка была, и не пятиться!

-  Тогда так. Аркашку и Журавля берем сразу, и предлагаю обоих убить, чтоб неповадно было. Заслужили. Потом коммунистов собрать и тоже сразу можно было бы, как смотрите?

-  Сразу, чего тянуть?

-  Ишь, чего захотели - над крестьянином встать!

-  Записать бы надо большевичков, чтоб не пропустить, - предложил Иван Иванович.

-  Бумагу марать! Я их всех наперечет знаю. Пошли!

Весь вечер над деревней висел собачий лай, гремели выстрелы, бабий вой и мужской грубый мат смешались в страшном хоре. Полная луна с испугу прикрылась тучами, белесый туман жутким саваном накрыл землю.




10

Инденбаум вернулся из Викуловской волости кране раздраженным и недовольным результатами работы своих продкомиссаров: не умеют работать, все по-русски, тяп-ляп, выиграть сиюминутно и упустить стратегически. Кто виноват в бунте крестьян в Пега- новой? Если бы продкомиссар Гуськов действовал в соответствии с установками губпродкома, а именно: убеждать, агитировать, всячески склонять на свою сторону тех крестьян, которые еще не охмурены кулацко-эсеровской пропагандой, и только потом применять угрозы и реальное наказание, то подобное не случилось бы. Не только тихий протест, что не удивительно, но и конкретное сопротивление, по существу бунт, с применением оружия с нашей стороны. Хорошо, что обошлось без жертв. Кто-то ловко направляет стихию сибирского мужика, сам он никогда бы не додумался пустить впереди себя женщин, а тут именно женщины сдернули с лошади продармейца, намяли холку советской власти и милиционеру. Ладно, что из Уктуза подоспел конный отряд, а то быть бунту в полную силу.

Гирша Самуилович прошел в свой кабинет и боковым зрением отметил человека в приемной, где-то видел, но не мог вспомнить, столь много новых лиц за последнее время, что все слились в одно: вроде встречались, а где и когда —надо уточнять. Помощник доложил, что несколько ходоков из волостей просятся на прием, ждут по третьему дню.

Комиссар ожег его взглядом, нервно бросил на стол большую кожаную папку:

-  Всем дано указание категорически не направлять ходоков, с ними одна морока, следовательно, вам не должно их принимать, все здание провоняли. Никого не принимать! А если станут наседать, вызывайте наряд. Сколько болтовни вокруг конкретного дела! Послушать этих полномочных представителей, так и продразверстку свертывать надо, и Инденбаума направлять на партийную работу в какую-нибудь Ильинскую волость. Откуда эти?

Помощник открыл тетрадь:

-  Из Абатской, из Казанской, из Бердюжской волостей.

Инденбаум насторожился, спросил резко:

-  Из Бердюжской кто?

Помощник опять заглянул в тетрадь:

-  Минутку. Русин.

Комиссар угрожающе переспросил:

-  Русин? Так это Русин сидит сейчас в приемной?

-  Он второй день не выходит, - подтвердил помощник.

Гирша Самуилович потер руки:

-  Интересно. Заводи.

Русин вошел, поклонился, поздравствовался. Хозяин кабинета стоял у стола, на приветствие не ответил и не предложил сесть, начал исподтишка:

-  Что же вы, товарищ Русин, вместо того, чтобы обеспечивать заготовки, просиживаете днями в кабинетах чиновников?

Прежде покладистый Русин неожиданно резко ответил:

-  Потому, товарищ Инденбаум, что ваши представители нарушают порядок, ущемляют крестьянина.

Комиссар с интересом посмотрел на ретивого собеседника:

-  Любопытно! А как бы вы хотели взять хлеб, если кулак и подкулачник его зажимают? Уговорами? Просьбами? Нет, дражайший, как вас...?

-  Петро Борисович, - с улыбкой ответил Русин.

-  Нет, дражайший Петр Борисович, - назидательно продолжил губпродкомиссар, - советская власть с врагами цацкаться не будет. В постановлении Совнаркома прямо записано, что виновные в уклонении от исполнения будут караться конфискацией имущества и концентрационными лагерями как изменники делу рабоче- крестьянской революции. Мои люди действуют согласно закону.

Русин ехидно улыбнулся, именно ехидно, это не ускользнуло от внимания опытного полемиста:

-  Рад бы с вами согласиться, товарищ Инденбаум, да не могу. Нет и не может быть таких законов. Допустимо ли зимой садить граждан в холодные амбары? Советская власть это позволяет?

Гирша Самуилович вытряхнул из пачки папиросу, прикурил. Разговор казался ему любопытным. Надо выдать этому ходатаю самую жесткую позицию по продразверстке, и пусть разнесет по уезду слова губернского продкомиссара.

-  Да, - струйкой пустив дым, согласился комиссар, - недопустимо с точки зрения коммунизма и советской власти, но возможно, если это помогает выполнить продразверстку.

Русин вопреки ожиданиям продолжал наседать, задавая свои вопросы, видно, всем активом формулировали, подумал комиссар.

-  Теперь смотрите: к нам прибыл отряд по разверстке, а в нем те же ребята, что при Колчаке ездили в карательных отрядах и пороли нашего брата нагайками. Разве можно им верить?

Инденбаум картинно разогнал дым от папиросы и рассудил философски:

-  Все со временем меняется, товарищ Русин, сейчас в отрядах у меня все коммунисты, а многие колчаковские офицеры служат советской власти на ответственных постах, не вижу здесь ничего неожиданного.

Русин не сдавался, Инденбаум даже насторожился: до какого градуса он может дойти?

 -  Мы уже забыли про задания, все давно перекрыто, но хлеб выгребают под веник-голик, а ведь Ленин определил норму хлебных продуктов в тринадцать пудов на едока в год...

Тут комиссар резко оборвал собеседника:

-  Гражданин Русин, не заблуждайтесь, товарищ Ленин прежде всего поставил задачу выполнения продразверстки, а уж потом о нормах. Пока разверстка не выполнена, ни о каких нормах говорить не будем.

- А что же нам жрать прикажете, господин комиссар? - выкрикнул неожиданно для себя Русин, до сих пор крепившийся и державший гнев в себе.

Инденбаум тоже вскочил:

- Я вас заставлю рыть землю, жрать корни и траву! Все об этом! Я вытряхну из вас хлеб для спасения революции, даже если для этого придется... - Он не договорил, спазмы сдавили горло. Хватив глоток воды из графина, он тихо закончил: - Вы свободны. Еще раз явитесь - расстреляю как провокатора. Идите.




11

Ждать посыльного из Смирновой по случаю начавшегося возмущения, как было договорено с отцом по рекомендации полковника Деркунского, Григорию не пришлось. Он был в исполкоме с какой-то бумагой, когда пришла весть о бурном протесте крестьян Смирновской волости, захвативших в плен продкомиссара Абабкова, председателя сельсовета и секретаря партячейки, которые ходили по дворам и в приказном порядке обязывали к вечеру свезти все зерно на ссыпной пункт, организовать который предполагалось во дворе маслоделательного завода Атамановых. Зайдя в кабинет делопроизводителя, Григорий дождался подробностей: Абабкова и власть отпустили, но с условием, что разверстку выполнят только после приезда председателя уисполкома и разъяснения политики: как жить крестьянину без хлеба? Инденбаум, находящийся в Абатской волости, по телефону требовал жестоко наказать непокорных. Наконец, решено отправить в Смирнову усиленный продотряд во главе с тем же Абабковым и взять хлеб силой, если потребуется.

Григорий быстрым шагом направился на квартиру, сложил самые нужные вещи, вывел и оседлал коня. Это отец настоял, чтобы Гриша имел доброго коня под рукой, сейчас вот пригодился. Он проехал крайними улочками и, выскочив за город, проверил дорогу, отряд оставил бы взбитый копытами снежный песок, а тут накатанная санями колея. Значит, он опережает отряд. Григорий дал коню поводья, и жеребчик широкой рысью помчался в сторону Смирновой.

В Травной и Песьяновой, не скрываясь, осаживал коня возле нужных людей, забегал на минутку. Оба доверенных человека сообщением были смущены, но заверили, что своих людей соберут по первому же сигналу. Обоим Григорий сказал, что особого сигнала можно и не ждать, если в сторону Смирновой пройдет отряд продармейцев, это может означать только одно: мятеж начался.

Бросив повод уздечки подбежавшему Ерохе, Григорий влетел на крыльцо. Мать, простоволосая, кинулась навстречу, он бережно ее остановил, поцеловал в щеку и направился к отцу.

-  Все уже знаешь или рассказать? - хмуро спросил Данила Богданович.

-  Какое настроение у людей? - перебил его Григорий, отметив тем самым, что главное он знает.

Старший Атаманов четко ответил:

-  Люди разные и настроение, стало быть, тоже. Но три десятка добровольцев есть.

-  Сюда идет отряд Абабкова, я опередил, но не думаю, что надолго. Быстро собери людей, надо все обговорить. Тятя, может, тебе лучше не вмешиваться, забери маму и Глашу, на разъезде сядете в поезд и хотя бы до Омска... Прошу!

Данила Богданович строго посмотрел на сына:

-  Поздно думать, сынок, изопьем чашу до дна, как в былые времена. Закипела во мне варнацкая кровь, не остановить. Мать в обиду не дадим, а Главдея дочка большевичка, ты думай.

-  Я ее не оставлю, при мне будет.

-  Это как, в обозе? Ладно, твоя печаль. Пойду, распоряжусь о сборе. На завод скликать?

-  Домой. Некчему теперь маскироваться.

Вера Павловна стояла на коленях перед божничкой в Гришиной комнате, слезы уже умыли ее лицо и продолжали падать на темное домашнее платье. Сын подошел и встал на колени рядом с матерью.

-  Гришенька, может, не надо противиться, отдадим все, откупимся и останемся жить. Сынок, послушай материно сердце, бедой все кончится.

-  Мама, уже ничего не изменить, сейчас соберутся люди, и объявим в селе народную власть. И так всюду освободимся от жидовской большевистской своры. Благослови, мама.

Вера Павловна зарыдала, сняла со стенки икону Богородицы и трижды перекрестила сына. Григорий поцеловал икону и припал к руке матери:

-  Прости, мама, прости, я не могу по-другому. И еще благослови на совместную жизнь с Глашей, пока без венчания.

Вера Павловна вытерла слезы:

-  Это грех, сын, не могу. К венцу благословлю. Если доживу.

Через полчаса в летней кухне на ограде, по случаю специально протопленной, собрались человек тридцать мужиков, серьезных, молчаливых. Григорий вошел, всем поклонился и поздравствовался.

-  Тайный комитет подготовки восстания поручил мне возглавить смирновский отряд. Если нет противников, я изложу план, времени у нас нет. У меня на руках список коммунистов и активистов, всех надо немедленно арестовать. Десять человек во главе с Петром Ивановичем перегораживают дорогу на город санями и телегами, встречают продотряд. Не думаю, что Абабков сразу вступит в бой, но если начнется стрельба, Гордей Матвеич, со своей десяткой на помощь. Нашейте на шапки белые ленты, чтобы своих видно было. Я еду к председателю Трифону, арестую и заберу ключи от совета. После сразу буду в совете, там и соберемся. Туда же и арестованных.

-  Григорий Данилович, а если сопротивление? Стрелять?

-  Нет. Какое сопротивление? Там разберемся.

Данила Богданович стоял около кошевки, запряженной пегой кобылкой, Ероха отпирал ворота.

-  Я с тобой поеду, интересно мне посмотреть, как Тришка будет власть сдавать. Гриша, оружие при тебе?

-  Револьвер. А что ты про оружие?

-  Да так. Тришка-то дурачок, мало ли что может выкинуть. Поехали! - крикнул он Ерохе и бросил вожжи.

Уже стемнело, но воротишки у Трифона не закрыты, некому снег отбросать, так и вмерзли до весны. Вошли в калитку, постучали в дверь.

-  Открыто! - крикнул Трифон, и встал из-за стола, видно, только что сел ужинать. Со страхом смотрел он в грозное лицо бывшего своего хозяина Данилы Богдановича, над которым после назначения председателем имел глупость подсмеиваться втихаря. Григорий снял шапку:

-  Гражданин Елунин, ты арестован, выдай ключи от совета и собирайся.

Трифон растерялся:

-  Как арестован? Кем? Григорий Данилович, ты ведь тоже советской власти служишь.

Данила Богданович улыбнулся:

-  Собирайся, Тришка, и печать не забудь. Народ тебя свергает и сам берет власть. Вот так.

Трифона затрясло, жена его схватила ребенка и метнулась в горницу, туда же кинулся Трифон. Григорий поморщился, услышав душераздирающий женский крик: «Триша, не надо, родненький!», отец шагнул в сторону открытых дверей, но Трифон опередил его, выскочил из горницы и трижды выстрелил прямо в грудь бывшему хозяину. Григорий выхватил револьвер, пуля впилась в лоб председателя, и он опрокинулся в передний угол. Григорий повернул осевшего отца на спину, кровь хлестала прямо через поддевку. Старший Атаманов захрапел и затих. В избу вбежал Ероха.

Дрожащей рукой Григорий провел по отцовскому лицу, прикрыл глаза. Трифонова жена сидела на кровати и зажимала ребенку рот, от нее веяло ужасом.

-  Давай выносить отца, Ероха.

Тело уложили в кошевку, Ероха сел на облучок, Григорий пошел рядом. Трое конных с белыми лентами на шапках остановили подводу, узнали Григория, увидели мертвое тело старшего.

-  Кто это так?

-  Тришка, - ответил Ероха.

-  Ребята, пособите отца прибрать, а я к матери. Ероха, сбегай за Глашей.

Вера Павловна, как час назад, упала на колени, и завыла, сын прижал ее голову к груди и тяжело молчал. Тихонько вошла Глаша, заплакала.

-  Прекрати, на все слез не хватит, прекрати!

-  Гриша, тятю арестовали.

-  Останься с мамой, потом разберемся.

Кто-то принес ключи от совета, Григорий верхом в сопровождении троих мужиков поехал туда. У совета большая толпа людей, кто-то принес фонарь, арестованных столкали на высокое крыльцо, жены и дети плакали рядом. Все это было жутко, и Атаманов дал команду арестованных закрыть на первом этаже, а толпу разогнать. Поднявшись на крыльцо, он шел по проходу, освобожденному испуганными людьми, и у самых дверей столкнулся с Матвеем Николаевичем, отцом Глаши.

-  Григорий Данилович, что происходит, за что людей арестовали, по какому праву?

Атаманов остановился. Мертвый отец, плачущая мать, рыдающая Глаша, выстрел в Тришку - все мгновенно промелькнуло в сознании.

-  По какому праву? - переспросил он. - А ваша партия по какому праву разрушила корону и сгубила царскую семью? По какому праву вы обираете честных тружеников, гоните крестьянство на голодную смерть? По какому праву? Смотри, сколько мужиков только из нашего села встали на борьбу за свободу. А вы ответите каждый за свое. Будем вас судить всем народом. А теперь уступи мне дорогу.

Матвей покорно посторонился, Григорий зажег подпотолочную лампу. Молодой паренек приоткрыл дверь:

-  Григорий Данилович, отец велел передать, что красный отряд доехал до баррикад и повернул обратно.

-  Ты чей?

-  Петра Иванова сын.

-  Передай отцу, пусть направит двух верховых на Травное и Песьяное, я быстро напишу записки.

Нашел на столе чистые листки, ручку.

«Песьяновскому отряду.

В Смирновой власть в руках народа. Немедленно арестуйте коммунистов и совет. В случае сопротивления уничтожать на месте. Организуйте оборону села. Каждое утро высылайте сводку нарочным.

Командир Смирновского повстанческого отряда Атаманов».

Переписал текст для Травнинского отряда. Открыл шкаф, нашел печать, подышал и тиснул на листок: «Смирновский волостной старшина». Бумаги отдал пареньку.

Вошел Гордей:

-  Григорий Данилович, Тришкину бабу заарестовать?

-  Не надо. Организуй охрану этих... Пошли гонцов с приказом арестовать коммунистов и советских в соседние волости, пока власти не перекрыли дороги. Я в Чирки. Ты после всего позаботься о похоронах отца.

-  Не езди один, возьми хоть сына моего Андрея, он крепкий парень, в случае чего. А то поспал бы часок.

-  Не получится. Зови Андрея.

В Чирках с великим трудом достучался до своего сослуживца Коли Половникова, он и на службе кое-как вставал, такой сонливый. Николай быстро понял задачу, спросил, что так бледен дружок.

Григорий про отца говорить не стал, не тот час, сослался на усталость и ответственность, попросил Николая все сделать к утру и доложить нарочным. Вернувшись в Смирнову, прилег в избушке у Ерохи, уснул пару часов.

С рассветом стали поступать донесения из соседних сел. В Травном все коммунисты и советы арестованы, частично расстреляны, убит милиционер и агент по разверстке. Создан отряд из сорока человек. Все вооружены охотничьим оружием, есть несколько винтовок. В Песьяной отряд в тридцать штыков, арестованные ждут суда, а кто судить будет - не понятно. Половников из Чирков прислал записку, что часть коммунистов успела скрыться, остальные под охраной. Требует оружие. Всем нарочным Атаманов передал приказы, чтобы командиры сельских отрядов к трем часам дня прибыли в Смирнову для совещания.

Ближе к обеду дверь приоткрыл Ероха:

-  Григорий Данилович, Вера Павловна просила передать, что надо бы тебе побыть у гроба.

-  Обожди, Ероха, пойдем вместе.

...Только к вечеру собрались представители сельских и волостных отрядов. Они степенно курили в коридоре, обмениваясь ночными новостями, все уставшие, взъерошенные. Атаманов открыл дверь председательской комнаты, расселись.

-  Коли мы впервые вместе, давайте знакомиться. Я Атаманов Григорий Данилович, командир Смирновского отряда. Из Травного?

-  Востриков.

-  Из Песьяной?

-  Красников.

-  Из Чирков?

-  Половников.

-  Лариха?

-  Протасевич.

-  Коротаевка?

-  Никишин.

-  Вот такое собрание представителей отрядов. Наша задача, как и планировалось подпольным штабом, избрать командующего нашим соединением, можно назвать его народной армией.

-  Народная армия - это правильно, - поддержал Половников. - И по командующему. Уж коли Григорий Данилович за это взялся, так ему и вести. Я Атаманова еще по срочной службе знаю, да и повоевали мы с ним, правда, хоть и в красных частях, но с иноземцами, а не против своих. Теперь вот, похоже, придется и со своими.

-  Какие они свои? - возмутился Красников. - Ты об чем говоришь? Избави Бог нас от таких своих, а с врагами сами справимся.

-  Ты свое мнение выскажи по командующему.

-  И выскажу. Атаманова знаю и доверяю. Потому высказываю.

-  Граждане. - Атаманов встал. - У нас нет времени для пустых слов. Если кто имеет против меня, прошу сказать. Если нет, то по вашему решению я принимаю командование объединенной народной армией. Ближайшая цель: как можно быстрее присоединить к нам отряды восставших деревень и общим ударом захватить город. Такую задачу ставит нам штаб мятежа. Город - это железная дорога, это связь, это склады. Войска в городе есть, да не все станут воевать против народа, в армии много крестьян, они все понимают. Но готовиться надо обстоятельно.

-  Что с арестованными делать? - спросил Протасевич.

-  Судить народом, как люди порешат, так и поступать.

-  Вплоть до расстрела? - удивился Протасевич.

-  Нет, карточки им выдать на усиленное питание! - Востриков даже вскочил со скамейки. - Вы, ребята, за власть собрались бороться, или так, с ружьишком побаловаться? Имейте в виду, у нас уже нету назад ходу, все, только вперед, а там или грудь в крестах, или голова в кустах.

Атаманов опять встал над столом:

-  Я сегодня ночью посижу, подготовлю директиву по важнейшим вопросам, чтобы у вас ясность была. Например, как накормить отряд, если за пределы своей деревни ушли. По дисциплине. По агитации. По отношению к пленным и арестованным. Для нас важно, чтобы народ нам верил, тогда победим.

-  Григорий Данилович, кроме нашего кутка где-то еще встали люди?

-  Пока ничего не знаю, но могу предположить: если бы только в нашем кутке, как ты говоришь, то войска уже утром были бы тут. Значит, не до нас, есть посложнее места.

Атаманов взял со стола исписанный лист.

-  Я ухожу, есть дела дома, прошу вас под диктовку это воззвание переписать, дома размножить и разослать по деревням, как можно больше. Сводки по утрам отправляйте, мне надо знать все перемены. Про город пока ни слова, но готовьте оружие. Не прощаюсь, днями свидимся.

Григорий вышел и мужики вздохнули:

-  Какой парень! Отец на смертном одре, а он про общее дело.

-  И нам не признался, что такое горе.

- Камень! Хороший из него получится командующий, это точно.




12

Утром в Смирновой устроили суд. В судьи вызвались добровольцы из своих деревенских, хотя Атаманов вчера предупредил, что честнее будет, если судьи со стороны, чтобы не случилось обид и сведения счетов.

-  Нельзя, ребята, с первого дня обходить командира, - заметил Ташланов. - Ему сейчас не до нас, отца хоронит, но следно бы соблюсти.

Толпа зашумела.

-  Давай сейчас пошлем за Ларихинскими прокурорами, а сами подадимся в Травную суд вершить. - Муштуков, промышлявший торговлей, требовал начать немедленно. - Нечего время терять, гляди, прискачут красненькие, вмиг подсудимых заменят на нашего брата.

Стали выводить по одному притихших и перепуганных активистов.

-  Которые коммунисты, сразу вот сюда, и по одному выходить во двор, - командовал Муштуков. — Учителка здесь? Ты проповедовала, что Бога нет? Нет Бога, тебя спрашиваю?

Девчонка, черноволосая и кудрявенькая, прибывшая в село год назад и сменившая старых преподавателей, плакала горючими слезами:

-  Дяденька, как велено учить, так и учила, а в основном грамоте и счету.

Муштуков уже входил в роль судьи и хозяина положения:

- Ты не юли! Коммуну хвалила и царя кровавым называла, мне сын сказывал. В этом твое преступление перед народом, за него и ответишь. Анфентий, возьми ее и покатай по селу на прощание.

Анфентий, тяжелый и валоватый мужик, сгреб девчонку в охапку и понес к дверям. Степанов, стоящий в группе коммунистов, крикнул:

-  Илья Муштуков, за что девчонку? Вы разве бандиты какие? Если судить - судите народом, а так это расправа.

Муштуков поднялся из-за стола с чувством собственной значимости, подошел к Степанову и сильно ударил его в лицо:

-  Первым бросайте его с крыльца! Первым!

Степанова схватили, и тут кто-то остановил Муштукова:

-  Илья, одумайся, он чуть не завтра тестем станет Атаманову, воздержись!

Муштуков закусил удила:

-  Мы в народной борьбе родства не признаем, надо будет - родного брата к стенке поставлю. Пошел!

Степанова вытолкнули, и тут же раздался душераздирающий крик. Толкнули следующего, и опять крики.

Когда Григорий попрощался с отцом и прискакал в волостное правление, расправа была уже закончена, трупы лежали штабелем, и Муштуков никому не разрешал выдавать тела. Вся ограда залита застывшей кровью. Григорий спрыгнул с коня. Кто-то подал ему список, двенадцать человек. Всех их на высоком крыльце оглушали ударом топора по голове и спихивали вниз, предварительно убрав перила. Двое мужиков на земле держали наготове пешню, и накалывали падающего прямо на стальное острие. Учительницу Анфентий привязал вожжами к седлу и выехал на улицу. Девчонка едва успевала за лошадкой, а улица вмиг опустела, страх разогнал любопытствующий народ. Анфентий ударил стременами в бока кобылки, и та поскакала мелкой рысью, девчонка упала и перестала кричать. Вернувшись во двор, Анфентий отвязал оставшееся без одежды тело и за ноги отбросил его в общую кучу. Кто-то из мужиков принес попону и прикрыл истерзанное девичье тельце.

-  Муштуков, объяви родственникам, чтобы забрали своих. Ограду посыпать снегом. Дай команду женщинам вымыть пола в правлении. Всему отряду строиться, идем в Песчаник, там не все ладно.

Кинулись к лошадям, кто-то сорвался со стремени и упал, поднялся хохот, хохот был неловким и неуместным, будто люди, не привыкшие к казни, хотели согнать с души напряжение. Григория передернуло, и он первым тронул уздечку.

С распущенными волосами, в поношенной серенькой шубке навстречу ему бежала Глаша, она была на похоронах Данилы Богдановича и только что узнала страшную новость. Перед его лошадью упала на колени и подняла на него сухие глаза:

-  Руби и мне голову, Григорий Данилович, я ведь его семя, а вы собрались с корнем вывести большевиков. Руби! Дома еще мать с меньшими, их тоже прикажи на пешню.

Григорий спешился, поднял Глашу с колен, она зарыдала, уткнувшись лицом в промерзший полушубок.

-  Вернись домой, там все сделают, я сказал Ерохе. Глаша, не кори меня, сам не разобрался еще, что и как делать. Вернись, прошу тебя, будь с матерью. Я в Песчаник, к вечеру вернусь, найду тебя.

Отряд проскакал мимо, мужики деликатно сделали вид, что не заметили командира, только Муштуков лихо свистнул. Атаманов круто развернулся и взлетел на коня.

В Песчаной крик и плач висел над деревней, кучковавшие мужики и бабы вмиг разбежались по дворам, Григорий понял, что и здесь успели дров наломать. Подъехал к дому Красникова, несколько повстанцев с охотничьими ружьями стояли у ворот. Красников выскочил на крыльцо, надевая на ходу шапку и полушубок. Передок круглой его шапки обвивала полоска белого ситчика.

-  Докладываю, Григорий Данилович. С утра забрали всех партийцев и троих из разверстки, этих убили сразу. А своих коммунистов побоялись казнить сами, отправили в Травную, пусть там прикончат. Ей Богу, боюсь, Григорий Данилович, народ озверел, Фока Смолин родного брата застрелил, коммуниста. Люди возмущение сделали, угрожали, что мы хуже бандитов оказались, пришлось отправлять. А те, понимаешь, тоже с перепугу своих большевич- ков нам подбросили, страшно побитые, вызвались добровольцы, увезли на падинник, где дохлый скот зарывают, там и добили.

- Чем?

- Не обессудь, командир, чем придется, кто цепью, кто пикой, патронов жалко.

Григорий Данилович чувствовал, что все идет не так, как думалось, в порывах ярости выроним народное доверие, а как без него жить? Как кормить армию, где брать пополнение?

-  Отправь гонцов, собери народ, пусть объявят, что командующий говорить будет. И прикажи вынести самовар, по стакану чая мужикам, а то больно холодно.

Люди собрались быстро, некоторые с любопытством поглядывали на Атаманова, он понял, что это те, кого не коснулись аресты, многие же хмурились и даже плакали. Григорий встал на лавочку при палисаднике:

-  Граждане песчановские, я Атаманов Григорий Данилович, обращаюсь к вам как командир соединения повстанцев. Еще вчера вы все стонали под напором большевистской разверстки, всех вас обобрали до нитки, добрались и до семенного хлеба. Мы не могли больше терпеть, и вот восстали. Идет жестокая борьба, мы должны расчистить свои тылы, выжечь коммунизм каленым железом. Потому есть жертвы, и они еще будут. Наши командиры обязаны разбираться с точностью, причастен к коммуне или нет, и уничтожать, если причастен. По-другому не будет! Я сегодня похоронил родного отца, которого убил коммунист при аресте. Но я не буду мстить его детям, потому что мы боремся не с ними. Мы изберем истинно народную власть, и она будет править по закону и по совести. Потому помогайте повстанцам, мужчины от шестнадцати и до пятидесяти лет должны записаться в ополчение, дело найдется всем.

Женский голос сквозь слезы:

-  А что с нашими мужиками будет, которых в Травную отправили?

-  Там все коммунисты?

Красников подсказал:

-  Все, других нету.

-  Коммунистов будем судить военным судом и уничтожать.

-  Так же по-скотски, как туг Травнинских били?!

Григорий ждал этого вопроса и думал обозначить пределы прав и всесилия восставших, без этого народ может отвернуться от своих лучших сынов только из-за бесчеловечной жестокости, пусть даже и с теми, кто тоже был не особенно милосерд с ним. Без этого и повстанцы могут понять себя, а многие уже понимают, как вершителей судеб и хозяев жизни. Об этом надо объявить, и вот такой случай, что Атаманов спровоцирован на откровенность страшным и прямым вопросом.

-  Травнинских убивали жестоко, зверски, по-бандитски. Это я говорю своим песьяновским товарищам, и своим смирновским, да и всем другим передайте: если это враг - убей его, если не в бою, то только по решению суда избранного, а если приговорен, то исполнить по-людски, человечество изобрело такие казни. При нашей повстанческой армии создаю следственную комиссию, чтобы своих же судить за бандитизм и зверства. Народу объявляю, что армия наша народная, и вы можете спросить с нас за деяния наши. А теперь к делу. Красников выставит посты на дорогах, чтобы красные не подкрались. И учуял я сегодня самогонный запах в толпе, предупреждаю, за пьянку буду расстреливать сам, потому что пьяный солдат суть предатель, изменник. По коням, и всем остающимся успеха.

-  Обожди, командир! - крикнул Красников. - Выслушай человека, это Фока, я говорил.

-  Прошу забрать меня отсюда, а то матери в глаза совестно смотреть за брата, буду где в другом месте воевать.

-  Садись в кошевку, определим.

Всю дорогу молчали, Фока, как сыч, крутил головой и зорко высматривал возможную опасность. К концу дороги Григорий решил оставить Фоку у себя. Что-то привлекательное было в этом грубом и жестком человеке, может, отчаянная решимость и детская преданность в глазах.

Заходить в дом Степановых Григорий не стал, знал, что посреди горницы на широких плахах, укрытых половиками, лежит тело Никиты Григорьевича, отца Глаши и его тестя, если все бы путем. Никита Григорьевич к нему относился уважительно и осторожно, потому что был бедненьким, в коммуну поверил и вступил в партию, но особой активности не проявлял, стеснялся. Звал по имени-отчеству, когда Григорий, бывало, заходил в дом, приглашал на чашку чая и спрашивал про новости. Конечно, убили его зря, это Муштуков раскомандовался. Надо еще с ним разобраться, он ведь недавно в деревне, а по замашкам видно, что битый, похоже, что в каторге побывал, не иначе. Выведи Степанова на суд народа, его точно защитили бы. Это ошибка, и она дорого будет стоить его совести.

Ероха вышел из Глашиного дома, надел шапку, тяжело вздохнул и доложил:

-  Сейчас прибудет. Я тихонько, чтобы мать не видела, а то задурит.

Глаша вышла тепло одетая, видно понимала, что не минутный разговор, лицо припухло и голос хриповат:

-  Григорий Данилович, мама сказала, что проклянет, ежели хоть подойду к тебе. Что же вы наделали, как жить теперя в одной деревне врагу со врагом? Или вы всех будете изводить, кто не поглянется?

Григорий пытался ее обнять, заглянуть в лицо:

-  Глаша! Не кори ты меня, я сам не могу простить, что упустил вожжи, вот и подхватили их недобрые люди. Но это моя беда, с этим справлюсь, и все будет по закону.

-  По какому, Григорий Данилович, закону, если у вас у каждого свое правило? Ты и дальше пойдешь убивать? - просто спросила она, а у него сердце зашлось: вот она, минута, в какую надо последнюю поставить точку, и возврата уже не будет:

-  Мне доверена армия, и я не могу вот так просто сказать, что никого обижать не станем, а мирненько с большевичками договоримся, что они отъедут по заграницам, а власть оставят народу. Не будет такого, потому будет война, и она уже идет. Глаша, я на днях переезжаю со штабом в Чебаку, тебя с собой заберу.

Глаша совсем независимо спросила:

-  С какой это стати? Сказала, что мама проклянет, потому никуда не поеду. - Вздохнула и вымолвила: - Не судьба, знать, нам, Григорий Данилович, не судьба.

Он опять крепко взял ее за плечи, прижал к себе:

-  Что ты говоришь! Я тебя заберу, потому что не хочу, чтобы ты тут оставалась, я ведь не услежу, вдруг кому-то захочется большевистскую семью пощекотать. А ты мне дорога, ты же знаешь, как люблю.

Глаша выпросталась из крепкого объятия и, всхлипывая, высказала:

-  Вот ты и проговорился, Григорий Данилович, что мать мою с меньшими могут тоже под смерть подвести, что ты не сумеешь нас защитить. Тогда и вовсе никуда из дома, и будь проклята та любовь, за которую надо заплатить кровью всей семьи!

Не вовремя такой разговор начал, подумал Григорий и пытался еще спастись от размолвки:

-  Глаша, не говори так, давай не будем сегодня, я найду тебя потом и все решим. Только почему ты меня вдруг по имени-отчеству стала звать?

И она уже рассуждала спокойно и безжалостно, никогда раньше такой не была:

-  А куда же мне деваться, если ты сейчас командир тех людей, что моего отца в гроб уложили? А чтобы мне совесть перед отцом не терять, ухожу я, Гриша, и не ищи. Либо ты со мной, либо с восстанием этим проклятым. Пусти, не кричать же мне на всю улицу.

Григорий долго еще стоял, мучительно соображая, что Глаша поставила ему последнее условие. Конечно, выбирать он не будет, глупо и даже опасно сейчас отойти от дел пусть ради любимой Глаши, да и земляки не поймут, да и память отца не позволяет. Нет, об этом и речь не идет. И Глашу оставлять нельзя, назло ему могут докопаться отчаянные, за всеми точно не уследишь, тогда вовсе хоть в петлю. Махнул рукой: «Как Бог даст, так и будет, а я уже ничего не изменю».




13

Завертела, закружила Григория новая жизнь, потерял счет дням и ночам, сутки смешались, в одном селе обедал, ужинал в другом, а прикорнуть на три часа удавалось в третьем. Выхудал и лицо заросло мягким пушком, ему даже советовали не бриться и бороду отпустить, но командующий в субботу с утра заказывал баню и опасной бритвой, подправленной Ерохой, начисто скоблил лицо. Первая неделя противостояния и каждодневных боев одновременно в нескольких местах заставила его помимо военных дел обратиться к простым, обыденным, потому что повстанцы должны горячее есть хоть раз в день, должны одежду иметь сменную и пимы на всякий случай, да и оружие в такие морозы часто отказывается, нужен ремонт. По деревенским кузницам наковальни раскаляются, наловчились умельцы пики делать подобно старорусским копьям - новое пополнение приходит налегке, разве что на кулачках с красненькими сразиться, а пика в бою понадежней ножа или шашки. В каждом подразделении выделили людей патроны к охотничьим ружьям заряжать, тут же пули отливали, свинец мальчишек снарядили отыскивать, переплавляли, а если нет - рубили железо и крошили домашние чугуны, сковороды да жаровни.

В Локтях догнал его посыльный из штаба и передал опечатанный сургучом пакет, завернутый в журнальный листы клочок бумаги: «В среду прибудет Андрей Андреевич, возвращайся. Начштаба Щеглов». Щеглов тоже был сотрудником военкомата, к тому же офицером старой армии, после начала мятежа Атаманов пригласил его запиской с нарочным, Щеглов приехал, и его утвердили начальником штаба Повстанческой армии и фронта. Григорий решил основательно разобраться с делами в Локтинском полку и вечером выехать в Окунёву. Была мысль выскочить на Смирнову, побыть у матери, но, похоже, ничего не получится, так и останется довольствоваться редкими приветами от прибывающих земляков.

На днях трое мужиков привезли на трех санях туши мяса от Пашкова, крепкого мужика, толкового, как пригодился бы он Григорию, но болезнь ног усадила в постель, встает только по дому. Однако уже второй раз высылает провизию, чуть раньше двое саней с мукой и сани с печеным хлебом, передает наказ биться за народную власть и жизней не жалеть. Мать письмо прислала, ни в чем не упрекала, только просила беречь себя и еще просила сообщить ей, действительно ли Глаша в тягостях или люди со зла брешут, а ей хотелось бы понянчиться со внуком, а если действительно так, то возвращай ее домой, дом наш совсем пустой. Григорий написал ей доброе письмо, просил простить за все его прегрешения перед нею, просил о Глаше не беспокоиться, привезет, если тяжело ей будет, и обещал вернуться, как только закончит войну. Написал и подумал, что для матери это будет звучать как опасение, что вернется сынок не скоро, но черкать не стал.

Командир полка Кутырёв о командующем был извещен и встретил, как положено, докладом. Был он молод и не очень серьезен, не высок и крепок телом, руку пожал осторожно и со вниманием. Зашли в дом, выпили по чашке горячего чаю.

-  Всю волость от остатков советской власти мы очистили, Григорий Данилович, в суде у нас трое честных мужиков, выбрали от деревень, всех приговаривают. А некоторых и до суда не доводят. Вот вчера перехватили трех из разверстки, утром узнаю, что казнили, одному брюхо вспороли, ведро овса из торбы сыпанули, закинули в сани и не поленились под самый город сопроводить, а там напунужали лошадь, чтобы в город вошла. Ну, что с ними делать? Нашел сегодня, как узнал, стал требовать соблюдения и прочее, а один говорит: «Ты знаешь, что у меня отца убили, когда в амбар с семенным зерном не пущал, а мать с горя ума лишилась? И ты хочешь, чтобы я по другим законам с ними? Ежели так, говорит, выписываюсь из твоего полка и создаю свою банду, чтобы никого не жалеть». Ты понимаешь? В народе великая злоба. Нам бы только до города дорваться, только власть взять всю полнотой, тогда приведем все в порядок, и честного человека никто не посмеет.

-  Есть у тебя карта или схема твоего участка? Вот, смотри, ты как раз в лобовую стоишь с городом, так что надо построже. Гляди, сколько дорог из города, и ни одна не защищена.

Кутырёв обиженно возразил:

-  Напрасно, Григорий Данилович, повсюду посты круглые сутки, мужики шалаши устроили, костры жгут внутри, чтоб согреться. Каждые три часа меняются. Контроль есть.

-  Надо дополнительно принять меры. Старики подсказали: поперек дорог снежные валы устроить и водой полить, а прежде кольями острием вверх утыкать, конница быстро обойти не сможет, потому что снегу по брюхо, и напролом не пойдет, вот нам и выручка.

Командир охотно согласился:

-  Дельно, Григорий Данилович, устроим завтра же, баб и ребятишек соберу, обгородимся.

-  Как кормишь служивых? - поинтересовался Атаманов.

Кутырёв охотно поделился:

-  Два раза в день варят кашу с мясом, иногда щи, продовольствие реквизируем со дворов коммунистов и прочих, кого шлепнули. Некоторые, знаешь, совсем неплохо жили, поперек ихней идеологии, у волостного комиссара десять овечек зарезали, да пять голов скотины, да свиней вроде три. Кормим нормально.

-  Вооружения не добавил? У тебя на двести человек, как по сводке, меньше сотни винтовок, полсотни ружей, с десяток револьверов.

Кутырёв опять с удовольствием возразил:

-  Устаревшие данные, гражданин командующий, винтовок теперь больше. Есть у нас один мужичек по фамилии Набойщиков, не кулак, но хозяин, сперва присматривался, как мы себя поведем, а тут приходит ко мне: принимай подарок. Пошли, а у него два десятка винтовок новейших и три ящика патронов. Каково?

Атаманов насторожился:

-  Откуда? Не тяни.

-  Говорит, когда Колчака гнали, он в лес уезжал, да, я не сказал: у него левой руки нет, потому не подлежал мобилизации. Ну, возвращается, а на дороге телега стоит, лошадь убита, и два солдатика мертвые лежат. Понятно, наскочил отряд, постреляли. Так вот, Набойщиков хоть и с одной рукой, но все перетаскал в свою телегу, травой накошенной прикрыл и в деревню только глубокой ночью вернулся. Тут уж красные крутились. Все.

-  Обожди, какой травой, он же однорукий!

-  Литовка у него так приспособлена, сам видел, как ловко косит.

-  Не сказал, почему красным не отдал?

-  Сказал. Спрятал так, что и сам забыл, но отдавать побоялся: вдруг это ихние ребята были у телеги?

-  Славно! Передай ему благодарность командования.

-  Передам. Только он просит существенно отблагодарить.

- Чем?

-  Две коровы просит.

-  Удовлетвори. Есть же реквизированные?

-  Коров мы оставляем, все-таки ребятишки в семьях.

-  Отставить! Озаботился! За такой подарок ничего не жаль, нам сейчас оружие нужно, на город пойдем. Скажи, командир, попивают ребята? - прямо спросил командующий.

   Кутырёв тряхнул головой:

-  Грех признать стоит, Григорий Данилович, выпадет день без дела, малость гульнут. А то где-то самогон выхватят, тут не укараулишь.

-  В связи с городской операцией строго запрети, выступим днями, держи дисциплину, - предупредил Атаманов.

За это время возле штабного дома собрались повстанцы и много женщин, ребятишек. Григорий оторопел, увидев такое собрание. Подошел к толпе, поздравствовался. Фока стоял рядом, шепнул:

-  Поаккуратней, Григорий Данилович, народ разный.

-  Повстанцы! - крикнул Григорий, и толпа затихла. - Спасибо за службу, вы образцово содержите свой край, хотя он почти передовой, сложный. Не теряйте бдительности и злобы на врага, но соблюдайте законность. Готовьтесь, предстоит большое общее наступление. Есть вопросы?

Толпа вежливо молчала, повстанцы переглядывались и перешептывались, молодые девчонки с любопытством смотрели на Атаманова, видели в нем красивого парня, но пугались высокого звания. Одна молодка не выдержала:

-  Не знаю, как обратиться, но скажите народу, вы женатый или холостой, а то девки наши с ума сходят, говорят, какой жених пропадает!

Григорий улыбнулся:

-  За заботу спасибо, у меня есть жена.

-  Как жалко!

Толпа разочарованно вздохнула. И тут на круг выскочил молодой повстанец, в белой папахе, аккуратно ушитом полушубке и белых чесаных пимах:

-  Девки, не трожьте командующего, у него и без вас голова полна разных мыслей. Берите меня, я слободный, и хоть не ваш деревенский, а из мизоновских самоходов, но никто еще меня не браковал!

Пока смеялись и обсуждали шутку, через толпу пробилась женщина. Еще раньше Григорий заметил ее острый взгляд и суровое лицо, успел подумать, что не просто так пришла.

-  Гражданин командующий, я из деревни Карьковой, здесь у сестры перебиваюсь, услыхала, что ты приехал и пошла, хоть сестра и не пускала. Мужа моего убили в первый же день, он в коммуне был и сочувствующим числился по каким-то спискам. Не успела мужа схоронить, пришли Осипов, Смолин, Кудрявцев и Омегов, сказали, что в доме будет штаб и трибунал. Меня с двумя ребятишками загнали на печь, стали судить Тюменева и Бахтиярова, это наши. Пошли убивать, велели приготовиться, потому что моя очередь. Вернулись, решили отправить меня в Уктуз, там всех коммунарок убивают. Потом пришли братья Кошкаровы, Елизар, Василий, Порфирий и Михаил, зарезали двух моих коров, двенадцать овец и все растащили. Я наняла соседа, он меня с ребятишками сюда привез. Дак мне теперь что делать, чем жить? На бойню меня с ребятишками?

Григория затрясло, напрасно он повторял заветный счет «один, два, три, четыре...», нервы расходились и мешали принять решение. Услышанное было грубым нарушением установленного им порядка, и в том виноваты конкретные люди, с ними завтра же будет разбираться следственная комиссия. И он ободрил бы эту женщину, случись разговор без свидетелей, а теперь, при таком стечении мятежников и просто любопытных, он обязан оставаться твердым командиром, обязан подтвердить линию на полное уничтожение коммуны во имя свободы народа.

-  Тебя кто подослал сюда, женщина? Ты тут слезу пустила, чтобы размягчить нашу решимость? Ничего не получится! За нарушения наши люди ответят, но ты и твои дети должны всю жизнь помнить милость и доброту восставшего народа. Тебя никто не тронет, но и кормить большевистских сирот мы не будем. Знайте все и передайте другим!

Он круто развернулся и пошел к кошевке. Фока навстречу:

-  Может, шлепнуть ее? Красиво сказал, Григорий Данилович!

Атаманов резанул его взглядом:

- Да пошел ты...

Подбежал Кутырёв, Григорий взял его под локоть:

-  Бабе этой с ребятишками помоги тихонько, забудь, что я говорил, понимаешь?

-  Конечно, Григорий Данилович, сделаю.

-  Все. Готовься на город. С Богом!

Тройка коней понесла легонькую кошевку по сельской улочке, и верховой отряд охраны едва успевал за легоньким облаком снежной пыли.




14

Ероха изрядно погонял тройку, Атаманов шепнул ему, что в Окунёвой надо быть к вечеру и подготовиться к разговору с Деркунским. В Пегановой перепрягли лошадей и сменили охрану, даже чай не стал пить командующий, чем очень огорчил Фоку, все время медленно прохаживался по двору, покуривая папиросу.

В начале февраля в Сибири день короткий, только что за пеленой небесной мглы желтым пятном ярилось солнышко, а уже сумрак возник и оцепил все окрест; тени исчезли и потерялась граница земли и неба; ветерок стих и морозец стал крепнуть. Потом закатная сторона высветилась красным, и солнце последний взгляд бросило на холодную промерзшую землю, будто показав людям, что ему все равно, что творят они там без него. Григорию было грустно. Он, молодой человек, кому надо бы работать на своем дворе, гулять с ровесниками, баловаться на вечерках или в своем доме тетешкать первенца, улыбаясь красивой и молодой супружнице, вынужден обо всем том забыть и жить так, как сейчас, не принадлежа себе. Отдавать приказы, за которыми сотни и тысячи жизней, быть им или не быть; в лютый мороз, завернувшись в тулуп, скакать в кошевке туда, откуда показалась тень беды, чтобы резким командным словом или кратким душевным убеждением ослабить тетиву напряжения; любимую свою Глашу видеть только урывком, заскочив на квартиру, где хозяйка содержала пока еще не жену командующего, а та плакала и смеялась от страха и счастья, шепча ему стыдливо на ушко, что понесла...

Гриша вздохнул и вернулся в реальность. Вот уж и Окунёва показалась рядочком чуть заметных огоньков в окошках, Фока похрапывал в своем тулупе, а Ероха веселил жеребцов, шлепая широкими вожжами по взмокшим крупам.

-  А ну, стой, кто такие?

Фока очнулся, высунул из-под тулупа винтовку, но узнал голос:

-  Ефим, ты?

-  Кто, Фока? А, да тут командующий. Здравия желаем! А мы в охранении.

Григорий не подал голоса, на том и расстались.

Забежал в штаб, Щеглов доложил, что нарочный утром прибыл из Нахабинской с пакетом от Родина, в котором тот сообщил о приезде Деркунского. Щеглов не знал о нем ничего, потому спросил:

-  Он кто будет?

Григорий помолчал, он и сам не знал статус и положение полковника в нынешнем деле, но ответил:

-  Из центра, но я его знал еще по Германской, хороший был командир, а что сейчас получается - не могу сказать.

Интересно, с чем приедет Деркунский, привезет ли оружие или опять только расскажет про всеобщую поддержку мятежников и поблагодарит Бога за что-нибудь, как в прошлый раз. Григорию почему-то вдруг показались наигранными тогдашние страсть и уверенность полковника, будто тот стеснялся своей беспомощности и за общими, ни к чему не обязывающими разговорами, всячески ее скрывал. «Хватит об этом, а то с ума можно сойти. Если опять слова, сразу отправлю обратно, говорунов у нас и без него хватает».

Деркунский прибыл к обеду следующего дня, выглядел усталым и нездоровым, но в комнату Григория вошел бодро, щелкнул каблуками и кивнул:

-  Здравия желаю, господин командующий!

Григорий вскочил:

-  Вы что, Андрей Андреич, Бог с вами!

-  Как же иначе, вы командующий фронтом, по старым меркам генерал, не ниже, а я всего лишь полковник.

-  Да и господином вы меня назвали напрасно, на господ мы не тянем.

- Знаю, что повстанцы определились принять обращение «гражданин». Возможно, это компромисс, не более, да и свидетельство незнания истории. Парижские коммунары тоже звались гражданами. Но - не в этом дело. А кстати, какое у вас знамя?

Григорий недоуменно пожал плечами:

-  Нет у нас этого, хотя должно быть.

- Непременно! Тут, знаете, широкий простор для фантазии. Мне уже приходилось видеть флаги с призывами «За советы без коммунистов», «Без жидов и коммунистов», «За свободную Сибирь» и даже «За свободную торговлю». Ну, это так, к слову. О ваших делах знаю по сводкам к Родину. Владимир Алексеевич шлет вам поклон. Вашей главной задачей остается город, город надо брать, не понимаю, чего вы медлите.

Григорий взорвался:

-  С чем идти на город, Андрей Андреич, людей много, но оружия до боли мало, люди горят желанием завершить дело взятием, но не с пиками же идти на регулярные части! Я ждал вас и ждал с материальной поддержкой.

-  Да, ущербность своего положения осознаю, и вынужден констатировать: сам оказался в плену очарования людьми, гораздыми на слова более, нежели на дело. Да, никакой помощи нет и, похоже, уже не будет. Мелкие партии винтовок, украденных со складов не особо бдительных большевистских командиров, ничего не меняют. До последнего времени я питал надежду на поддержку армии, ведь в ней почти сплошь крестьяне, которым наши идеи понятны без пропаганды, но войска молчат. Возможно, возникнут подвижки, когда мы сойдемся лоб в лоб, мужик быстро осознает, что стреляет по своему кровному брату. Познакомьте с картой.

Григорий разложил на столе карту уезда, на которой помечал карандашом расположение полков и отрядов:

-  Первый Локотковский полк относительно города держит западное направление, Второй Травнинский с Третьим Окунёвским полками смещаются южнее, Четвертый Ражевский полк, Медве- девский и Пятый повстанческий Бердюжский (Воскресенский) чуть в глубине освобожденной территории. Здесь Седьмой повстанческий Калмакский батальон, в Казанской волости действует дивизия Бардакова.

-  Кстати, о нем. Что за фигура?

-  Был председателем Казанского волисполкома, тайно включился в подготовку мятежа и сразу возглавил. Очень жесткий, даже жестокий, я говорил с ним, пользы никакой, лютует страшно.

-  Это там сожгли коммунаров?

-  Там.

-  А вы считаете жестокость не нашим методом?

-  Скажу откровенно: женщин и детей можно бы и не трогать. Я вижу, что даже не все повстанцы согласны с жестокостью, народ нас начинает бояться. Приказом я запретил самосуд, только особо избранные люди имеют право принимать решение, виноват человек перед народом и достоин ли милости.

-  Значит, вся территория от этой станции до этой и в глубину до Соколовской волости вам подконтрольна, это хорошо. Красные не партизанят?

-  Отдельные стычки случаются каждый день, когда ушедшие от расправы пытаются прорваться в город.

-  И все-таки, Григорий Данилович, - что с городом?

-  Будем брать. Три дня назад в город ушла группа наших, до восстания они работали там и хорошо ориентируются. В том числе поставлена задача говорить с солдатами. Помню, военкомат направлял много призывников в 253 пехотный полк, а именно он только что прибыл в город.

-  Неужели большевики совсем не знакомы с психологией? Верх неразумности: для борьбы с мятежниками направлять их же сынов. Коли так, то нам и лучше. Да, что за пулемет вы придумали?

Григорий улыбнулся:

-  Голь досужа на выдумки. Привели ко мне паренька, говорит, сделал пулемет, могу показать. Пошли в сарай, просит: «Отвернитесь, гражданин командир». Я отвернулся, и тут пулеметная очередь. Даже за револьвер схватился. А он хохочет: «Вот он, пулемет!». Обыкновенная трещотка, но звук похожий. Сделали с десяток, сам не видел, но ребята сказывали, что куманьки испугались, вместо атаки пошли в отступ.

-  Куманьки?

-  Не слышали? Наши так красных зовут: коммунисты - куманьки. Так проще. Этот же паренек предложил для устрашения орудия сделать деревянные. В ближних к городу деревнях попробуем выставить, пусть красные лазутчики доложат начальству о пушках, должно сработать.




15

Не имея никакой другой связи, кроме письменных донесений командиров, присылаемых с нарочными, Атаманов не мог видеть всей картины боевых действий и расстановки сил. Мятеж окреп, почти все села и деревни округи находились под контролем повстанцев, и Григорий Данилович уже замечал праздничные настроения кое-кого из повстанцев, да и командиров тоже, кто был доволен успехом и считал, что вопрос бунта сам собой решен. Но для Григория высоким порогом оставался город, если не выбить оттуда коммунистов, они соберут силы и разгромят народную армию.

В начале февраля он направил Фоку с письмом к командующему Сибирским фронтом Родину, где убеждал Владимира Алексеевича оказать помощь во взятии города. «Знаю, что дела ваши вокруг Петропавловска тоже непросты, но обстоятельства требуют незамедлительно взять город, иначе все потеряем, а потом общими силами сломим ваш город». Фока через сутки привез ответ: не может Родин оголить фронт, потому помощи не будет.

Григорий задыхался от гнева и бессилия, время уходит, и оно работает против него. Вечером девятого февраля в Окунёвой, где располагалась ставка командующего фронтом, Атаманов собрал военный совет. По его расчетам, отряды, расположенные в деревнях и находящиеся под его командованием, могли поставить на операцию до полутора тысяч человек, из них треть - конница, но нужны винтовки, нужны пулеметы. Григорий знал возможности городского гарнизона еще по работе в военном комиссариате, просто так, наскоком, город не взять. Он разложил на столе большую самодельную схему города и подходов к нему.

-  Граждане командиры, углем прочерчены дороги, входящие в город, других путей нет, по целине не пробраться ни пешему, ни конному, такие суметы. Завтра к вечеру все должны выйти на позиции, заночуем в ближних деревнях, чтобы кони свежие были, утром начинаем штурм. С которой стороны какому отряду входить в город, мы с начальником штаба Щетковым определили. Если есть возражения, давайте обсудим.

Командиры курили и молчали. Значение завтрашнего боя понимали все, но в исходе ни у кого не было уверенности. Григорий Данилович видел это и мучительно искал нужные слова. Вспомнился полковник Деркунский, его фраза о том, что подчиненные не всегда должны знать об особых условиях операции. Наверное, он прав.

-  Прошу понять сегодняшнюю ситуацию правильно и оценить ее с пользой для будущего. Мы контролируем значительную территорию, но это еще ни о чем не говорит. Мы здесь, но не являемся властью. Излишняя жестокость отталкивает и пугает народ. Ключи от нашей общей победы лежат в городе, и мы должны его взять. Я с Песьяновским и Травнинским корпусами выхожу на южную окраину, Щетков с Мизоновским и Локтинским отрядами зайдут с запада, вам, - он кивнул Ташланову, - надо выходить раньше, чтобы захватить северное направление. С трех сторон одновременно - это хороший прием. Утром вернулась разведка, в городе спокойно, никаких укреплений нет, кавалерийский полк на месте, лошади в конюшнях. Вот тут расположены органы советской и партийной власти, стремиться к ним. Отдайте приказ ни в коем разе не стрелять по гражданским. Вот это - военный комиссариат, там оружие, вплоть до пулеметов. Тебе, Щетков, взять здание и вынести оружие. Подводы иметь по потребности в каждом отряде, это и для раненых тоже.

-  Григорий Данилович, в случае неудачи уходить или как?

Атаманов побледнел:

-  Нельзя идти в атаку, думая о поражении! Вы еще с повстанцами об этом не вздумайте говорить! Драться сколько сил есть и победить. Уйдем - можно свертывать восстание. Вот это поймите. Выбора у нас нет, и мы все знали, на что шли.

-  Гражданин командующий, а неужто правда, что ты тоже пойдешь в город?

Атаманов круто повернулся к спросившему:

-  А ты можешь меня упрекнуть, что я когда-то отсиживался за печкой, если случался бой? Можешь? Тогда за каким... зачем ты задаешь провокационный вопрос? Ты же видишь, как все трудно и сеешь сомнения в командующем. Пойду и первым ворвусь в город.

С первых дней мятежа повстанцы выходили на железную дорогу, резали провода телефонной связи, сотнями метров сматывая и пряча проволоку, раскручивали крепление и снимали рельсы. Красные установили круглосуточное патрулирование путей, но и на это нашелся ответный ход: небольшая группа устраивала провокацию на путях, патрули устремлялись на шум, а рядом, за поворотом или лесочком, выворачивали рельсы. Каждый такой налет останавливал движение на сутки, это вызывало гнев начальства от города до столицы и крепко приободряло мужиков.

Конечно, захват железнодорожной станции должен стать поворотным событием, тогда открываются огромные перспективы: страна разорвана, хлебные районы недосягаемы для правительства, голод в центре вырастет в протесты, восстания и мятежи. Только так цель будет достигнута, коммунистов сбросят с престола, будет создана настоящая народная власть.

-  Передайте бойцам, что это решающий бой, который может кончиться только победой! - напутствовал Атаманов своих командиров.

После обеда обошел дома, в которых квартировали повстанцы из других деревень, по четыре-пять человек, обращался к хозяевам:

-  Гости не забижают?

-  Да нет, ребята тихие, только ночевать и приходят.

-  Ты, вроде, совсем молодой, лет сколько?

-  Семнадцать.

-  С отцом пришел?

-  Нету, отца убили в первый же день, они с кумом Андреем пошли заарестовывать кого-то, а там продразверска прибыла, вот их и застрелили.

-  Это в Чирках?

-  Ага. Тогда мать и собрала меня, говорит, за отца отомсти.

-  Как зовут?

-  Артем.

-  У нас у каждого, Артем, есть обиды свои на советскую власть и на коммуну, но только обидой нельзя победить, надо поверх этого иметь мысль устроить новую жизнь, точней, вернуть старую, когда не было над крестьянином никакой дурной власти, а только один государь. Оружие имеешь?

-  Ружье отцовское и патроны в мешке.

-  Знаешь, что город завтра пойдем брать?

-  Сказывали. Я в городе ни разичку не бывал, все работа да заботы, хоть погляжу.

До сих пор молчавший пожилой повстанец, хмурый и при бороде, встрянул в разговор:

-  Нет, Артюха, в этот раз ты на город не гляди, а тем паче - на девок, ты вперед и по сторонам поглядывай, чтобы тебя красненький не стрельнул. Извиняйте, Григорий Данилович, что помешал разговору.

-  Не помешал. Правильно заметил, вот станет город наш, тогда отпустим Артема на целый день, пусть пройдется.

Такие разговоры, полушутейные, полусерьезные, случались в каждом доме. Григорий видел, что мужики готовятся основательно, настроение деловое и спокойное, странно, но эта крестьянская обстоятельность и сибирская неторопливость передались Григорию, он вернулся в штабной дом спокойным и уверенным. Домой не пошел, там так тяжело, что все настроение перед боем пропадет. Сказал ординарцу, чтобы разбудил в шесть часов, если сам не проснется, лег, не раздеваясь, прямо поверх одеяла и тут же уснул.

Приснилась ему мальчишеская драка, случившаяся в семилетием, наверное, возрасте в родной Смирновой, в бабки тогда играли ребятишки, и кто-то схитрил, толи при метании биты за черту вышел, толи несколько бабок поверх сбитых собрал, в общем, шум- нули на него, тот в драку, и началось. Лупили друг друга крепко, но честно, чтобы ногами не бить и ниже живота тоже, а если кому нос разбили, то может из драки выходить, это не зазорно. Приснилось Григорию, что он раздает тумаки налево и направо, всех вроде раскидал, а главный заводила хватает толстую палку и бьет, бьет Гришку по голове, уже и кровь ручьем, а он все не перестает. Тут Григорий проснулся, удары, кажется, до сих пор чувствовались на голове, он провел рукой по лицу: кровь. Позвал ординарца Ваську, тот зажег лампу, испугался, увидев лицо командира:

-  Григорий Данилович, все лицо в крови и рубашка. Обождите.

Выскочил, принес таз воды, Григорий умылся, Василий мокрой тряпкой протер ему шею и грудь.

-  Носом кровь кинулась, да и что дивиться, такой день тяжелый. Голова не болит, Григорий Данилович?

-  Шумит. Дай чаю. Время сколько?

-  Шестой. Надо вставать.

Григорий вышел во двор, повстанцы собирались у штабного дома, кто заспан еще, кто возбужден, особенно молодежь. Ранее воевавшие мужики давали советы:

-  Ребята, с вечера жрать прекратить, потому что, если случится - ранят, чтобы кишки чистые были, без заразы чтоб. А который напрется перед боем, ему пуля в брюхо или шашкой ткнут, он и загнил через полчаса.

-  Всегда действуйте парно, чтоб один спереди, другой сзади.

-  Ну-ну, у тебя опыт-то есть, Марфа сказывала.

-  Тьфу, дурак, я о боевой тактике говорю, а ты всякую чушь про Марфу. Обожди, город освободим, тогда и про баб посудачим.

-  Первый раз в человека стрелять завсегда страшно, по себе помню, дак вы, ребята, не человека зрите перед собой, а убийцу, который мать твою зарезал и прочие издевки делал. Злите себя, иначе встанешь перед красиньким в расстроенных чувствах, он тебя и прихлопнет, как осеннюю муху.

-  Дядя Федор, а если ранят, то как?

-  Тебе кусок мягкой бязи дали? Дали. Вот и бинтуйся где в закутке, чтоб не добили. А если сурьезное раненье, то кричи товарищей, чтоб помогли. Ты же нам еще нужон.

По трем дорогам, ведущим в уездный город с южной и западной стороны, с утра двинулись колонны из санных упряжек, по пяти человек в каждой, и конники. В паре верст от каждой конная разведка во все глаза осматривала пространство, чтобы вовремя заметить и обезвредить противника, если он тут случится. Отдельные отряды уже нападали на деревни, и бои бывали жестокие, хотя всегда повстанцы умели отразиться и изгнать противника, пленных тут же расстреливали, а раненых добивали. Потом дружно долбили могилы на кладбище для своих товарищей, кто больше рискнул или по неопытности выскочил на красноармейскую пулю. По деревням разведка проходила рысью, чтобы закрыть выход на город, если тут окажется кто из чужих, важно было не дать уйти в город хоть кому-то, кто мог бы предупредить власти о намерении восставших, чтобы город не готовился к встрече и не догадывался о ней.

К вечеру достигли цели, город вот он, виден как на ладони, с куполами церквей и пожарной каланчой, с сотнями печных дымов, подпирающих чистое звонкое небо. Атаманов дал команду обойти деревню и выпроситься на ночлег с достойной оплатой за постояльцев, такой порядок он завел с первых дней, велел выставить посты в полуверсте от последней избы и при стрельбе всем немедленно со всем снаряжением собираться в команды. Возможности внезапного появления противника Атаманов не исключал, не могут профессиональные военные тихо сидеть в городе и довольствоваться незначительными вылазками. Для масштабного выступления у них силенок маловато, помощь ниоткуда не появится, потому что кругом полыхнуло, и войска скованы. Но для обороны стратегически важного центра в городе есть все необходимое, потому бой будет сложным.

Когда ординарец Вася доложил, что все размещены и кони поставлены по теплым дворам, Григорий ушел в дом, наскоро поужинал и, отодвинув посуду, склонился над схемой города.




16

Февральские метели потом вдоволь натешатся, зарывая колеи и глубокие конские следы, оставленные выскочившими из боя и прорвавшимися на крайнюю городскую улицу, выбора не было, и лошадей пустили целиной. Кони вязли по брюхо, заваливались, ломали оглобли и обрекали седаков на плен; верховые уходили легче, но тем пришлось брать по одному товарищу, и лошади пошли шагом. Преследователи в сугробы не полезли, спешились на окраине, и мужики вздрагивали от каждого выстрела.

Атаманову с Фокой и Васькой удалось пробиться на Мизоновскую дорогу, он остановился в полуверсте от последних усадеб, соскользнул с седла и горстями сгребал снег, растирая его по лицу. Фока понял, что командир хочет скрыть слезы, их не видно, но глаза выдали, на беленьком, почти юношеском лице они припухли и набрякли кровью. Григорий вытер лицо платком и тяжело забрался в седло.

- Фока, проскочи на Локтинскую дорогу, первого же попавшего направь на Ларихинскую, пусть командиры сообщат о потерях и вообще.... Я буду в Окунёвой, там найдешь. Вася, пошли в Мизонову.

В Окунёву добрался только к ночи, ни с кем не говорил, сразу проехал на квартиру Глаши. Ваську отправил запрячь свежую лошадь, сам аккуратно стукнул в окно.

Глаша сидела на кровати в теплой рубашке, прикрывшись одеялом, он встал перед ней на колени и уронил голову:

-  Мы не смогли взять город, Глаша, не смогли. Я этого никогда себе не прощу, повел людей с пиками на пулеметы. Я видел, как падали наши ребята. Глаша, у меня на глазах кавалерист разрубил мальчика, я вчера говорил с ним, он хотел посмотреть город. Того солдата я застрелил, но мальчика уже нет. Господи, какое горе!

Глаша молча гладила его волосы, нашла седую прядку, а говорить побоялась. Он вдруг встал:

-  Ты как себя чувствуешь?

-  Хорошо, только тошнит меня.

-  На сборы тебе самая малость, отвезу в Смирнову к маме.

-  Моей? - с ужасом спросила Глаша. - Она же меня прокляла, наверно.

-  У моих побудешь пока, а там видно...

Вера Павловна вышла на крыльцо, повесила на крюк фонарь и молча смотрела, как сын помогал Глаше выйти из кошевки, как Ероха пучком сухого сена вытирал вздрагивающие бока лошади, как метался Трезор, узнав молодого хозяина. Григорий и Глаша встали у крыльца, мать развернулась и ушла в дом. Григорий не узнавал ее, раньше только появись он в виду, она вскрикивала, радостно обнимала и плакала, плакала, старалась угодить, накормить, приласкать. Теперь он увидел другую мать, суровую хозяйку большого дома, перенесшую потерю мужа и отправившую сына на самую страшную войну - на родной земле, женщину, смирившуюся с любым исходом сегодняшнего дня и безразлично смотрящую в завтрашний.

-  Григорий Данилович, проходи, располагайся, а я пойду в отцовский кабинет молиться.

Гриша оторопел:

-  Мама! Что же ты так, мама, ведь я к тебе спешил, ты письма такие сердечные писала, а встретила как чужого. Мама!

Вера Павловна повернулась, охнула и поймалась за сердце, Григорий подхватил падающую мать и осторожно донес до дивана. Глаша склонилась к лицу:

-  Капельки сердечные у вас где?

Вера Павловна открыла глаза:

-  В спальной на столе, Глаша, принеси с водичкой.

Гриша опустился перед ней, мать потрогала его лицо, провела рукой по волосам:

-  У тебя сегодня ничего не случилось? Весь день сердце мое выпрыгивает из груди, как воробушек немощный. Кляну себя, что вовремя не заметила ваших с отцом настроений, а заметила бы - не мытьем дак катаньем увлекла бы в город подальше, знала, что у него есть припас. А потом ни слезы, ни угрозы не помогли. Отца нет, а твоя какая планида? Будет ли успех-то? Люди поговаривают, что скоро на паровозах доставят войско и пушки на ваши головы. Тогда что? Не молчи!

Григорий твердо сказал:

-  Выбора у меня нет, мама, будем сражаться, сколько сможем. По-другому мне не жить.

Мать привстала на локотке:

-  А ей с дитем как? Гриша, подумай, может, успеешь еще скрыться от властей? Я и денег...

-  Мама! Как можешь ты призывать сына сделать подлость, изменить товарищам своим и низко скрываться? Да лучше я погибну в бою!

Мать вздохнула:

-  Наверно, и правда, что лучше. Ладно. Глашу оставишь?

Григорий изумился перемене:

-  Оставлю. Немного разберусь и приеду.

-  Так и не сказал, что было сегодня. Было?

Григорий помолчал, но отвечать надо:

-  Бой был за город, и нас изрядно потрепали.

Мать выдохнула:

-  Я так и думала. Вчера вернулся из города Чашков, заходил ко мне, говорил, что суетятся армейские, да и много их. «Как бы, говорит, - не опоздали наши ребятки, а то гляди, солдат в городе будет больше, чем простого люду».


-  Глашиной матери помоги чем, тяжко ей с ребятней.

-  Не учи. Ероха, как от тебя вернулся, все ей увез, только принимать не хотела, а потом приходила ко мне. Поплакали.

-  Я усну часок и тихонько уеду. Не гневайся на меня, мама, мне и так тяжко. Будить вас не буду, благослови.

Мать приподнялась на локотке и перекрестила сына.

Еще до восхода солнца отдохнувшая лошадь резво понесла кошевку с двумя седоками по дороге на Окунёву.




17

Вторую ночь после городского боя Григорий не мог уснуть, чуть прикрывал глаза, и сразу видел чирковского паренька Артемку, рассеченного бравым кавалеристом, того мальчика, с которым накануне боя он говорил и слышал ободряющие слова своих соратников. Да еще сон тот в ночь накануне атаки, кровь во сне и кровь наяву, сон смутивший его, но и только, потому что отменить попытку он уже не мог, и ринулся в бой, положившись на волю Божью.

Многое передумалось за это время. Как хорошо было в Смирновой до войны, той, германской, Гриша поставлен был в магазин приказчиком, девки и молодые бабы шли в лавку, улыбались, те, что посмелее, называли Гришу беляночкой, красавцем, а его радовали и волновали эти слова. Отец, толковый мужик, как-то предупредил сына: «Григорий, знаю, что девки на тебя заглядываются и бабы заигрывают, но вот мое слово: гуляй, но не загуливайся, чтобы скандала не было, мне при моем промысле это ни к чему». Григорий гулял, с оглядкой на отцовское предупреждение, но враз прекратил все игрушки, когда увидел, как в одночасье расцвела Глаша. Она его ухаживания не отвергала, но себя блюла, и с заходом солнца уходила домой с гуляний, а зимой на вечерках сидела скромно в уголке и смотрела на забавы чуть старших подруг, не рискуя вступать в озорные игры.

Глаша-Глаша, и рад будущему ребенку, и понимает, что не вовремя он наметился. Убийство его отца, убийство отца Глаши, страшные казни, против которых он резко выступил, но не был понят основной массой повстанцев, жаждавших крови взамен унижений и обид коммунистов, не был понят и собранием командиров полков и отрядов, обвинивших в симпатиях к советской власти. Григорию тогда удалось отвести обвинения, но кто знает, чем это все может обернуться теперь, когда армия потерпела первую большую неудачу.

Опасения Григория были не напрасны, он уже слышал разговоры про неумение командира договориться с соседями о помощи и его нерешительности, когда после столкновения с войсками на городской площади повстанцы бросились к военкомату, чтобы завладеть оружием и были встречены мощным огнем, валились под пулеметными пулями, а командир дал приказ отступить, когда цель - вот она. Ясно, что многие не понимали опасности, ведь еще пять минут, и красные отрезали бы путь к отходу, тогда все полегли бы или попали в плен. Григорий видел, как толпа солдат за зданием комиссариата убегала вглубь своей обороны, и понимал, что это опасный маневр.

Собрание командиров он назначил на утро. Прибыли все, кроме раненого Половникова. Не было оживленных разговоров, как раньше, все хмурые, озабоченные, в глаза не смотрят. Григорий сразу предложил высказать свои мнения об уроках городского приступа. В затянувшейся тишине он слышал собственное сердце. Не вставая, заговорил Протасевич:

-  Мы уже друг с другом поговорили, и такое наше единодушное мнение, Григорий Данилович, что ты виноват в нашем поражении. Не собрал достаточно сил и кинул армию на убой-это раз. В городе отдал такие команды, которые спутали мужиков и сорвали атаку - два. У тебя брат, оказывается, в красных командирах, а мы об этом ничего не знаем - три. Потому принимаем решение: от должности тебя отстранить и направить в Уктузский штаб для разборки. Кто по-другому мыслит? Нет таких? Тогда все, гражданин Атаманов, сдай оружие.

Григорий с трудом встал:

-  Так дайте же слово сказать, чтобы отмести эти ложные обвинения!

-  Не будет этого, - отрезал Протасевич. - В Уктузе будешь пояснения давать. А мы пригласим командующим Бардакова из Казанки, говорят, он резкий мужик.

Григорий снял ремни с кобурой, вынул из кармана пистолет, положил на стол.

- Теперь куда? - спросил Протасевича, понимая, что он главный заводила.

-  Поедешь в штаб, но не в кошеве, а в дровнях, как арестант.

В дровни помимо возчика и конвоира сел Фока:

-  Не переживай, Григорий Данилович, сила силу ломит. Докажешь на следствии, что вины нет и вернешься на должность.

Он мог сказать, что не потеря должности его удручает, а потеря доверия товарищей, ведь командиры выразили мнение всей армии, но не хотел говорить. Фока это понял и замолчал.

Лука Котов, начальник следственного отдела Уюузского штаба, уже ждал, и когда вошел Атаманов в штаб, выказал такую радость на лице, что Григорий отвернулся: «Как он попал в следствие, этот Котов, трусливый воин, больше ничего о нем не знаю, а жизнь зависит».

-  Садись, Атаманов, и рассказывай, как получилось, что командиры отказали тебе в доверии. Это, дорогой, дурная примета, ближние сослуживцы лучше видят, чем мы, следственная комиссия из Уктуза, верно?

-  Если тебе известно, Котов, что по нашей общей договоренности командующие армией и фронтом избираются собранием полковых командиров, однажды меня избрали и вот отказали. Я ничего не смог отвергнуть из обвинений, но, думаю, комиссия мне поверит.

-  Ишь ты, какой смелый! - хохотнул Котов. - Мы верим прежде всего народу, а народ тебя оттолкнул. В пакете командиры сообщают, что не те команды отдавал во время боя в городе, как бы подыгрывал куманькам. Так это?

-  Я отдавал те команды, которые считал и до сейчас считаю необходимыми в той обстановке. Да, мы пошли на город без крепких подкреплений, соседи отказались выступать, сослались, что свои есть дела, в их числе Бардаков, он мог пойти на город, его с юга Родин прикрывает, а с севера мы. Но он отказался. Допроси его, думаю, признается, как было.

Котов обиделся:

-  Надо будет - допросим, но ты же бросил войска на город, не уверен был в исходе, а сотнями жизней рискнул. Вот и преступление.

-  Котов, мы не в кошки-мышки играем, а воюем с регулярной армией коммунистов. Наша разведка все время была в городе, и мы имели сведения, что не сегодня-завтра на станцию придет эшелон солдат. Как можно было терять время? Да, уверенности не было, глупо заранее уверовать в успех, но мы сделали, что могли.

-  Ладно. А брат твой в красных командирах какие тебе указания делал?

Григорий смотрел ему прямо в глаза:

-  С братом я не виделся с сентября прошлого года, когда о восстании еще и речи не было, никаких контактов, даже писем не получал. Домой он писал, но мать не давала мне читать и не говорила ничего, видно, брат сам того хотел.

-  Ладно, Атаманов, я уже вызвал Родина и Бардакова, до их приезда посидишь под арестом, есть у нас в купеческом подвале уголок. Да, а какую бабу ты от справедливого возмездия увел? Коммунарку? Ну!

-  У ней четверо детей малых, а муж, хоть и в коммуне был, но беспартийный, и записался только потому, что одному столь ртов не прокормить. Я все разузнал и отдал приказ отпустить ее с детьми.

Котов картинно развел руки:

- Ты посмотри, какой праведник! Мы тут кровь проливаем, врагов крестьянства к стенке ставим, а он миротворец, освободитель! Или своих жалко, или ты с ними одной крови? Ох, Атаманов, найду подтверждение вины - сам лично расстреляю из этого револьвера. - Он над столом поиграл оружием. - Увести арестованного и охранять особо, потому как хитер и может уйти. Головой отвечаете!

Ночь и следующий день Григорий провел в подвале, печка, сделанная на скорую руку, не очень согревала, потому приходилось часто вставать и разминаться. Когда ложился на дощатые нары, отодвинув драный и вонючий тулуп, на несколько минут проваливался в сон, но тут же просыпался. Котов его ненавидит, хотя они совсем не знакомы, он хочет добиться признания комиссией вины командующего, это видно. Что скажет Бардаков? Неужели скроет, что отказался идти на город? Или вспомнит дерзкое обвинение Атаманова, который сказал тогда: «Бардаков, ты трус, и не за ребят своих боишься, а за себя. Тогда отдай мне хоть два полка на городскую операцию, и мы возьмем город. А сам оставайся в Казанке». Вспомнит, и отомстит, отопрется, что отказал. Может такое быть? Бардаков. Свидетель номер два.

Первым остается Родин. До его штаба больше сотни верст, трое суток надо было отсутствовать, если ехать к нему, а этого нельзя позволить. Григорий отправил Фоку, ответ Родина лежит в его бумагах, надо было взять, не догадался, теперь Протасевич может её изъять, если действительно хочет его гибели. Чьи гонцы вперед прискачут к Бардакову: от командиров с приглашением на должность или от Котова? Если Бардаков побывает в штабе, настроение командиров может крепко на него повлиять.

Часто охватывало отчаяние, душили слезы обиды, и он снова начинал считать: «Один, два, три, четыре...». Милый наивный бурят Дашиев, жив ли ты, в своих ли краях родных или где на чужбине? Как хорошо было на том фронте, тут свои, там чужие, враги. Дашиев сказал Григорию, что не может стрелять в человека, потому закрывает глаза, не знает, куда попал. Атаманов предупредил, чтобы он никому больше не говорил про это, а то плохо будет.

Думалось о Глаше. Какая она добрая и ласковая, какие письма писала ему на фронт, потом почти год он не мог получать почту, сильно соскучился и переживал, как там, дома, как она, его любимая девчонка. А когда демобилизовался, уехала с ним на заимку и провели они там целую неделю. Отец встретил недружелюбно: «Комиссаршу в дом приведешь, или поматросишь и бросишь?». Григорий сказал тогда, что не бросит, а если отец в партии - так Глаша к этому никакого отношения не имеет. «Посмотрим» - ответил тогда Данила Богданович.

Утром он услышал сильный шум во дворе, но не мог ничего понять, толи бой начинается, толи случилось что-то страшное. Гулкие шаги по лестнице, дверь открывается, и на пороге Родин:

- Григорий Данилович, дорогой мой человек, хорошо, что успел. Пошли на комиссию, я все скажу, нет на тебе вины.

Котов был явно смущен происходящим. Родин явился с десятком повстанцев на трех санях, и на каждых по пулемету, это они ворвались во двор и перепугали всех штабных. Родин вошел к Котову и потребовал немедленного освобождения Атаманова. Котов не так прост, сказал, что следственная комиссия еще не рассматривала дела Атаманова, и, если командующий Южным фронтом желает поучаствовать, то милости просим.

На заседании комиссии Родин выступил первым и страстно говорил о больших заслугах перед движением Григория Атаманова.

-  Да, городская операция провалилась, но нет тут вины командующего. У него мало было сил, плохо с вооружением, он просил соседей, насколько я знаю, просил о помощи и меня, но соседи отказали, и тут надо бы разобраться, а я не мог дать даже один полк, потому что Петропавловск тоже не взят, и мы постоянно отбиваем атаки с бронепоездов и конницы. Наш город так же важен для восстания, как и ваш, и мы возьмем эти города, оплот ненавистного коммунизма, надо только скопить силы и добыть оружие. Прошу комиссию принять к сведению мое объяснение и снять подозрения с Атаманова. И еще скажу: не так много у нас командиров такого масштаба, как Григорий Данилович. Я учусь у него обустройству содержания армии, тактическим приемам. Таких командиров надо беречь, без них мы проиграем самое святое дело.

Комиссия подписала заключение о снятии всех обвинений против Атаманова, копию бумаги сделали и для него. Уже собирались расходиться, в комнату вошел Бардаков:

-  Говори, Григорий Данилович, чем сердце успокоилось?

Атаманов показал бумагу. Бардаков улыбнулся:

- Все правильно, присоединяюсь. Эх, не дал ты мне, Атаманов, пофорсить в командующих. Меня ведь сегодня утром избрали, а тут из Уктуза вызов по твоему делу. Сразу сорвался, знаю я этих следственников, любого могут под монастырь подвести. Ну, Атаманов, с тебя магарыч!




18

Травнинские мужики издавна считались работящими, удачливыми и зажиточными, их предки выбрали это место для заселения не просто так, а по многим редкостного совпадения приметам. Во-первых, озеро, это и вода круглый год, и водопой для скота, и рыбалка с купанием. Во-вторых, местность увалистая, а знали уже, что увалы в Сибири чаще всего черноземные, урожайные, не то, что расейские супеси да суглинки. В лесах, сказывали старожилы, зверя всякого полно, от зайца до волка, тоже промысел для умельцев. Ну, конечно, соблазнил взгорок, ловко взбежавший из окружающей лесистой равнины, тут под ногой сушь, а песочек гарантирует от грязи весной, осенью и после дождей.

Лес березовый на срубы, прогонистые бревна удачно колются на плахи, в болотцах мох обильный на утепление, на соседнем солончаке легко вырубаются пласты для кровли. Выросла улица вдоль озера, каждому хотелось поближе к воде, занялись утями и гусями, по утрам такая музыка, что самого ленивого поднимет. Хлеба созревали завидные, на столе белые буханки и стряпня по воскресеньям, излишек на Никольской ярмарке сбывали, при копейке жили. Скот на добрых сенах плодился, мясо на продаже каждую осень и в чугунке не выводилось.

Двадцатый век стронул устоявшуюся жизнь Травнинских крестьян, подшатнула мобилизация на японскую, потом германскую войну, а когда власть сменилась - совсем непонятно что свалилось на голову. Ждали Колчака, да все жданки коту под хвост, слова елейные, а как поперли красные из-за Урала, так все переменилось, чуть какое непослушание — офицеры пороть приказывали даже баб, а мужиков мобилизовывали, заодно скот и лошадей забирали. Красные пришли - те же слова: свобода, свободный труд, крестьянин - оплот новой России. И вот докатились: все лозунги выкинули, оголилась правда: право на власть коммунисты готовы обменять на жизнь сибирского крестьянина, да и уже меняют.

Потому Травнинские мужики долго запрягали, да быстро поехали. Всю осень терпели, сдали зерно едовое и фураж, мясо и шерсть, даже яйца куриные, хотя как с ними в холод пособиться - ума не могли дать, скорей всего, так и померзли на выброс. А после Рождества в полный голос дурь заговорила во власти, занарядила семенной материал взять под государственную сохранность. Мужики рассудили, что это как овец оставить под наблюдение волков. В ночь перебили всех коммунистов и сельсоветский актив, учительницу и избача в лед заморозили на озере возле поганой проруби, где бабы рубахи полоскали. Троих армейцев из продотряда, оставшихся для порядка в селе, били железом до полусмерти, потом брюхо всем троим вспороли, зерном засыпали и дощечку с угольной надписью положили сверху: «Разверстка выполнена полностью».

Всем селом ушли в ополчение, от шестнадцати до пятидесяти лет, образовали Второй Травнинский полк, номер уже Атаманов присвоил, чтоб не путаться. Сами себе оружие добывали в стычках с куманьками, сами патроны заряжали для дробового оружия, сами хоронили товарищей, погибших в столкновениях. Злые до расправы были Травнинцы, но и в открытом бою не прятались, местность знали, как собственный двор, потому находили в убродном снегу проходы, чтобы зайти противнику в тыл, и многие солдаты из красных гибли под их натиском. Пленных не брали, раненых добивали, и никакие приказы штаба не могли отвадить их от этого завета. Атаманову при встрече сказали: «Григорий Данилович, ты приказ написал, свою совесть очистил, а мы ни одному не простим позора и насмешки, уж не обессудь».

По приказу штаба полк выступал для участия в общефронтовых операциях, но всегда оставлял в селе сильную команду. Население требовало постоянной охраны от продармейцев и конницы красных, потому на всех дорогах выставлены полевые караулы и секреты. Входы в село забаррикадированы снежными валами с частоколом, выставлены бороны, плуги, жнейки и косилки. На церковной колокольне постоянный пост, установлен пулемет, снятый с перевернувшихся в атаке саней красных.

17 февраля разведка донесла командиру полка Тюкавину, что крупные силы красных прорвались к деревне Быково, а с другой стороны сообщили, что под Ларихой идет сильный бой.

-  Ну, жди гостей, ребята! - объявил командир и велел собирать повстанцев. - Куманьки обломают зубки на Ларихе и повернут к нам. А если Быкову возьмут, не миновать нам окружения.

Такие речи не понравились мужикам, кто-то крикнул:

-  Уходить из деревни не будем, командир, не плантуй.

-  Это же семьи и хозяйство оставлять! Нет, стоять надо.

Командир поспешил уточнить:

-  Да вы что, мужики, разве я к отступу призывал? Биться будем, сколь можно, а там, как Бог даст.

Как в воду глядел командир, к полудню с Ларихинской заставы прискакал человек:

-  Идут красные, в биноклю видно, что пушки тащат.

Еще один не отрапортовал, а уже второй посланец ввалился в комнату:

- Со стороны Быковой конный отряд, ребята на заставе задержат немножко, а встречать вам.

Тюкавин выскочил на крыльцо:

-  Епифанцев, бегом на Быковскую дорогу, действуй, как договорились. Ты, Фоминцев, с ребятами на ларихинскую, тоже знашь, чего делать. Пошел!

Епифанцев добре повоевал в империалистическую, в обстановке ориентировался хорошо да в охотниках проходил не одну зиму за зверьем, шапку никогда не распускал и рукавиц не признавал, хотя морозы стояли сильные, с начала февраля давили.

-  Ребята, на меня не смотрите, морду платком обмотать не грех, в окопе солома набросана, тоже для тепла, берегите, чтоб не спалить при курении. Стрелять только по команде. Веня, по обходной траншее - половина слева, вторая справа - пошли, и стрелять только после лобового столкновения, когда они на приступ соберутся. Сам иди с ветреной стороны, пустишь дымок, когда надо. Патроны берите, мужики, бейте по командирам, стрелил - куманек, стрелил - второй. И чтоб без промаху!

Утром, узнав о неизбежной атаке, командир приказал, чтобы бабы с ребятишками попрятались в погреба, в подполье в доме не лазить, потому что, начнись орудийный обстрел, может привалить, а загорись дом - все погинут.

Увидев в бинокль колонну из конницы и десятка подвод с солдатами, Тюкавин подумал, что красному командиру не позавидуешь: атаковать по дороге колонной - значит попасть под прицельный огонь противника, уйти с дороги - не получится, глубокий снег вяжет по рукам и ногам. Что же предпримет большевичок? Ага, колонна остановилась в полуверсте, пробуют обочину, конь сделал несколько прыжков и повернул обратно. В это время в сторону колонны поползла стена дыма, это Веня поджег солому, сдобренную мазутом и смолой, Тюкавин успел увидеть, что лошади закрутили мордами, а солдаты зажали лица платками.

-  Никон, остаешься за командира, я в ту сторону к ребятам сбегаю. - Запрыгнул на лошадь без седла, ускакал.

Конница по Войковской дороге не стала брать село в лоб, она направилась гривой, где снега мало, в обход основных укреплений, лошади бодро шли по целине, и цель уже близка. Все правильно рассчитал Тюкавин, он знал, что атаковать будут именно тут, специально послал ребят, чтобы дорожку по гриве обозначить. И основная наша сила именно там, где грива вливается в деревню. Вот и первый рубеж, огромный снежный вал, залитый водой, превратился в ледяную горку. Солдаты спешились и начали прикладами долбить лед. Епифанцев дал первый залп, с десяток человек упали, несколько лошадей, задетых пулями, вырвали поводья и убежали. В рядах смятение. А засада сзади, у самого свертка на гриву, ждет. Командир дает отмашку на отступление. Повстанцы из снежных окопов начинают беспорядочную стрельбу, конники рвутся напролом, но падают, остальные уходят глубоким снегом.

«Тут мне уже делать нечего, - удовлетворенно подвел итог Тюкавин, и повернул коня. Разрывы снарядов в центре деревни остановили его, три пушки бьют, вот и по второму выстрелу, по третьему. Несколько домов от прямого попадания разнесло по бревнышку, два загорелись. Тюкавин поскакал через разрывы и пожары на Ларихинскую дорогу. Веня по прозвищу Смазливый доложил, что потерь нет, да и не стреляли по ним из пушек. Группа добровольцев выползала на передовую позицию, подстрелили нескольких, успешно вернулись.

-  Андриан, холодище нестерпимый, друг дружку ребята оттирают снегом.

-  Ты радуйся, дурачок, если мы мерзнем, то куманькам каково, подумай! Если через полчаса они не повернут назад, я тебе сегодня же бутыль самогону выставлю.

-  Командир, чьи дома горят, не заметил? - спросил подбежавший паренек.

-  Наши, сынок, чьи бы ни были - все наши. Ты воюй, дома новые поставим. Не ознобился?

-  Дюжим.

- Так, Веня, заставь костер развести и снег растопить, пусть по глотку горячего хлебнут. Отправь гонца к Атаманову, он должен быть в Смирновой, пусть обойдет этих голубков от Песьяновой. Обожди, я черкну пару слов.

Посыльный с запиской поскакал.

Три часа беспрерывных атак и пушечного обстрела, повстанцы меняли позиции, перебегая по траншеям в глубоком снегу почти в полный рост, по нескольким ходам близко подползали к противнику то в одном, то в другом месте, в упор стреляли, сея панику и нанося ощутимые потери. Ближе к вечеру с обоих фронтов красные начали отходить, собрав убитых.

«Эх, только бы успел Атаманов, их сейчас как спящих курей, можно передушить, поознобились, померзли, винтовки застыли, как и у наших. А улов какой, одни пушки чего стоят», - размышлял Тюкавин, поджидая командиров.

-  Слава Богу, - сказал Тюкавин после докладов, - несколько раненых и обмороженных, а куманьки дивно своих насобирали. Сколько, Веня, не сосчитал?

-  Прикинул, что больше полсотни.

-  А у тебя?

-  Так же, - кратко ответил Епифанцев.

-  Добре, отводите ребят, выберите, кто покрепче, надо дозор оставить. Во все концы направьте под ответственность надежных людей. Сейчас такая обстановка, что ниоткуда могут вынырнуть. А я в деревне разберусь.

Люди вышли из погребов, многие плакали, дома погорели вместе с барахлом и скотом, некому было пригоны открыть. Разбитые дома тоже не собрать.

-  Граждане! Война коснулась и нашего села, вот, приняли крещение. Пострадавшие семьи разберите, кто кому люб, по пропитанию к Вене Смазливому обращайтесь, он у нас кладовой заведует, даст и мяса, и муки, и сахару даже даст, вчера из Кислой привезли пять мешков голов сахарных. Но порядок прошу соблюдать, мужикам сегодня не подавать ни под каким предлогом, знаю, запричитают, что перемерзли. Смерзли, это правда, но живые, потому порядок прежде всего. Если куманьки вернутся, чтоб мы их встретили, как должно, а не в хмельном состоянии.

Конный подлетел к толпе:

-  Гражданин командир, конница с Ларихинской дороги!

Андриан встрепенулся:

-  Во как! Не из тучи гром! Откуль у них силы взялись? По местам! Конные, на передовую, лошадей в укрытие.

Пешие бежали в конец деревни, бежали лениво, действительно, сил уже не было. Навстречу возвращались конные, улыбались сквозь промерзшие платки:

-  Это Атаманов с ребятами, свои.

Отряд Атаманова рысью вошел в село, Тюкавин выехал навстречу, доложил.

-  Правда, что потерь нет? - Переспросил командующий.

-  Чистая правда, Григорий Данилович, к чему мне врать? А вы как, встретились?

Атаманов засмеялся:

-  Догнали. Успели они проскочить, но мы им на хвост хорошо сели, побили немного, только свежий отряд им на помощь пришел, я не стал ввязываться, повернули и ускакали. Удачный день, Андриан, слава Богу! Церковь у тебя служит?

-  Попа нет, ЧК увезла, а я где возьму? Меня уж старухи застра- мили напрочь, хоть сам кадило бери.

- Ладно, не богохульствуй, скажи, чтоб открыли храм.

Григорий широким крестом осенил себя при входе, приложился к нескольким иконам, встал перед Пресвятой Богородицей.

«Пречистая Дева Мария!» - Григорий просил не за себя, воюя и убивая, хоть и за святое дело, он не смел обращаться к Богородице за помощью, он просил за мать и Глашу, потому что без него они обе нуждались в поддержке.

Когда отошли от церкви, Атаманов напомнил:

-  Они завтра же вернутся, если не ночью. Поняли теперь, что просто так не взять деревню, пушки притянут, прямой наводкой будут сжигать дома. Готовься.

Раним утром, когда февральское медленное солнце еще едва просыпалось и последняя ночная мгла не хотела покидать пределов земли, Тюкавина разбудил дежурный по штабу:

-  Из Ларихинского секрета прискакал Венькин сын, говорит, пушки мимо их протащили, конных и в санях человек триста.

-  Ударь в колокола, общий сбор у штаба!

Сам споро надернул вязаную кофту и полушубок, схватил винтовку, сунул за пояс револьвер. На площади уже собрались повстанцы. Тяжело ударил колокол, это обговоренный сигнал, значит, бабы и дети попрячутся быстро.

Верхом и на санях выехали на позиции, Тюкавин еще раз переспросил про посты на дорогах, успокоился. Боялся, что, увлеченный боем, не заметит подхода противника с другой стороны. Светало. По траншее из засады, крикнув пароль, пришли трое, принесли мертвого донага раздетого мальчишку. Тюкавин на клонился, узнал соседского сына Пашку, отца убили на прошлой неделе в стычке у Песьяной.

-  Как случилось?

-  Не уследили, все за отца отомстить посыкался, а утром ушел незаметно. Мы спохватились, когда выстрелы услыхали, тут только заметили, что его нет. А на свету уже тело подбросили.

-  Что же вы, мать вашу..., как ушел не заметили, как подбросили - не заметили. Пошто вас-то не утащили? - Тюкавин злобствовал, не самое доброе начало дня. Приказал: - Увезите парня до штаба, закройте, и чтобы никто не знал. Это они специально сделали, чтобы вызвать нас в лобовую. Никак нельзя!

Ничего не видно из-за леса, но Андриан знал, что сейчас куманьки устанавливают орудия, уточняют прицелы, сейчас сделают выстрел, подкорректируют, и начнется обстрел деревни. Но Тюкавин ошибся. Красные начали пристрелку по оборонительным сооружениям, вот от снаряда взлетела в воздух его жнейка, залитая в мощный снежный вал, там снаряд взорвался посреди нагромождения железа и льда на дороге, образовалась прореха, в которую можно пускать конницу. Командир тут же приказал установить в проломе пулемет, снятый с церкви. Еще крикнул, чтобы рассосались по траншеям, не скапливались. Двадцать разрывов насчитал, бросил, надоело. А он бил и бил. «Видно, неплохо куманьки снабжают свою армию снарядами», - со злостью подумал Андриан.

И тут пошла атака, конница по дороге, не меньше сотни, больше ста на лыжах стороной. Повстанцы залегли в снежных гнездах, приготовились стрелять, ждали команду. Вот уже рядом, даже лица видать, а он молчит. И тут по цепи прошуршало: пропустить, ударить сзади. Удалось. Красноармейцы падали, лошади давили людей, падали тоже, густо бил пулемет, винтовки едва успевали заряжать. Два десятка солдат подняли руки, Тюкавин махнул шапкой, и пулемет закончил атаку.

Вечером Тюкавин рассказывал Атаманову, прибывшему после жестокого боя под Локтями, что семь атак выдержали, все пространство уложили трупами, даже убитых собрать не дали, но и сами потеряли почти два десятка бойцов. В это время командиру доложили, что собрали девяносто убитых красноармейцев.

-  Куда их?

-  Сложите в стороне, потом видно будет. Может, выменяем на что? - Он говорил это Атаманову, но командующий шутку не принял. - Пусть лежат, не долбить же для них могилы!

-  Я уезжаю в Окунёву, песьяновским сейчас скажу, чтобы помогли тебе, похоже, красные за тебя взялись основательно. А не устоишь - Песьяники разнесут в пух. Давай обнимемся до встречи.

Объятия расслабили сурового Андриана:

-  Гриша, ты почти сын мне, скажу без утайки: дело наше чистое, но удачи не будет, я знаю. Поддержки никакой. Город не восстал, ведь тоже живут абы как, а не поддержали мужика. Погинем все, и даже креста на могиле победители не дадут поставить. Прости меня за слезу, командир, я любя говорю. Прощай.




19

Командир стрелковой бригады Рахманов, солдаты которой споткнулись о Травное и уже третью неделю не могли выбить повстанцев, 22 февраля получил письменный приказ помглавкома по Сибири использовать все средства, чтобы, наконец, покончить с этим позорным для регулярных войск обстоятельством. Рахманов сам выехал на позиции.

Тюкавин видел огромное скопление людей на равнине под лесом, с тоской подумал, что это его пашню топчут солдатики. Подняв бинокль, понял, что ребята вытаскивают пушки на прямую наводку. Раньше забрасывали деревню снарядами, поняли, что эффект не велик, решили раздолбить в пух и прах ставшее ненавистным село. Тюкавин подозвал Веню:

- Отправь ребят по правой траншее, пусть дадут по паре выстрелов и сразу назад, пускай не лезут в драку, предупреди.

- Скажу, Андриан, а то, в самом деле, мужики остервенели. Пообморозились многие, злые.

Командир долго молча смотрел в бинокль:

-  К куманькам какая-то шишка прибыла, гляди, как вьются. - Он подсунул Вене бинокль.

-  Эх, сейчас бы пушечку, пусть хреновенькую, вот подикани- лись бы!

-  Ладно, действуй.

Лазутчики устроили такую пальбу, что лошади порвали постромки и, буровя снег, ускакали в лес, солдаты попрятались за пушечными щитами, открыли ответную стрельбу. Повстанцы вернулись, довольные, Веня отправил их погреться, подошел к Тюкавину.

-  А ну, глянь, Веня, или у меня в глаз мошка попала.

Смазливый озорно хохотнул:

-  Ага, февральская. Батюшки, белый флаг. Они что, сдаются?

-  Нет, Веня, они нам идут предлагать. Дай команду всем в укрытия, чтоб парламентеры ни одной души не видели, и в готовности быть, а то выкинут номер куманьки.

Трое военных с белым флагом на березовой палке шли по дороге прямо на Тюкавина, он велел двум повстанцам идти вместе с ним, бодренько выскочил из окопа, отряхнул снег с полушубка. «Пусть видят, что мы аккурат соблюдаем».

Остановились в пяти метрах друг от друга. Судя по чистенькой шинели и выбритому лицу, старший по званию в окопах не сидел, значит, важная птица. Двое других помяты и припухшие, это старые знакомые. Еще раз посмотрев на чистенького, Андриан нахмурился: знакомое лицо!

-  Я комбриг Рахманов. С кем имею честь?

Андриан ответил просто:

-  Тюкавин, командир повстанческого полка.

-  Старше вас никого нет?

Не мог пропустить эту промашку Андриан:

-  Самый старый в деревне дед Игнат, но он в подвале сидит, потому что вы бомбами закидали мирное население.

Рахманов держался строго:

-  В другое время я бы оценил вашу шутку, в нынешних обстоятельствах она неуместна. Вы не можете не понимать, что дело ваше безнадежно, вы несете огромные потери, я получил приказ сравнять село с землей, и я его выполню. Предлагаю не доходить до крайностей, сложить оружие и сдаться. Гарантирую честный суд и справедливое наказание.

Тюкавин невесело улыбнулся:

-  Значит, гарантируете всем крайнюю меру. Мы, гражданин комбриг, и без вас знаем, что этот бой последний, все обговорили, решено погибнуть у родного порога, чем позорно сдаваться. Уж не обессудьте. Комбриг, если ты честный солдат, дай слово баб наших и ребятишек, которые уцелеют, не сничтожать. Дашь?

-  Ничего не могу сказать, я человек военный, а этим займется следствие.

Андриан укорил, как своего:

-  Какие вы заковыристые, и во всяком деле так. Ответ наш простой: будем воевать.

-  Гражданин Тюкавин, вы боитесь ответственности и прячетесь за жизни простых крестьян, которых советская власть простит за  заблуждения. Еще раз повторяю: сложите оружие и выходите на эту равнину!

Тут Андриан воскликнул гордо:

-  Комбриг, вот два мужика, из заблудших. Спроси их, если скажут сдаваться, я тут же руки за спину.

Оба повстанца засмеялись:

-  Андриан, ты зачем нас позоришь?

-  Что пнем сову, что сову об пень, один хрен сове не куковать! Не будет сдачи.

Комбриг замерз, заспешил:

-  Тюкавин, ваше последнее слово.

-  Не обессудь, комбриг, предложение не принимаем. Один вопрос: среди ваших командиров есть Атаманов, это правда?

-  Да. Я направлю его на этот участок, это дискредитирует вашего главаря.

-  А вы в шестнадцатом не командовали ротой в армии генерала Деникина?

-  Да, - Рахманов растерялся. - А вы воевали в моей роте?

-  Было. И помню вас как хорошего командира, но присяге государю вы изменили и служите его убийцам. Все, прощайте.

Парламентеры молча развернулись и пошли. Тюкавин долго смотрел им вслед, прошептал:

-  Вот и все. Проклянут меня вдовы и сироты, а иначе никак.

Пушки вновь двинулись от леса, десятки солдат топтались впереди, уминая снег, лошади напрягались, и люди помогали им. Десятка три отважных добрались до заготовленных повстанцами траншей и заняли оборону. Нечего и пытаться их выбить, теперь к.пушкам не подойти. Тюкавин приказал зажечь крайние дома, потому что ветер крепчал и люди не находили убежища.

-  Зажигай, грейся, подождем куманьков, они должны после обстрела ринуться!

Снаряды проносились над головами, и молодые необученные падали в снег, разрывы вот, рядом, иногда в дом, в постройку, чаще мимо.

Тюкавин подозвал Епифанцева:

-  Слушай приказ. Отбери молодняк, коня каждому, лошадей всех можно забрать, и прорывайся на Песьяник. Молчи! Я остаюсь тут. Удастся уйти - веди сюда ребят, если сможешь, не пособите, дак хоть отомстите. Все, молчи, мать твою, прости, Сережа! Пошел!

Началась атака. Конница рванула густой толпой, следом солдаты, но жуткая тишина стала ответом кричавшим «ура» конникам, на подходе к селу они осадили коней. Тюкавин слышал.

-  Неужели ушли? - спросил гарцующий на вороном.

-  Не могли уйти.

-  Заходим в деревню?

-  Пошли.

«Славно», - кивнул сам себе командир и продолжал наблюдать. Сотня кавалеристов с поднятыми винтовками вошла в улицу и медленно продвигалась к центру. Выждав время, Тюкавин выстрелил в ближнего, это сигнал, и тут же ударил пулемет, сотни винтовочных выстрелов разорвали морозную тишину. За несколько минут с атакующими было кончено, десятки взбесившихся лошадей, ломая огородные жерди, вылетели на свободу.

И снова снаряды разворачивали дома, вырывали беззащитные тополя, долбили каменные постройки. Тюкавин понимал, что не приходится ждать конной атаки, раз обманулись, больше не хотят. Пойдут пехотой, значит, надо всем уходить в деревню, в укрытие. За последним снежным валом остановились, ребятишки из деревни принесли в ведрах вареное мясо, мужики вылавливали куски и наливали в кружки сурпу. Тюкавин пошел вдоль траншеи, отметил, что сильно поредела оборона, и потери, и многих увел Епифанцев. «Помоги ему, господи, прорваться!».

Началась атака, повстанцы экономили патроны и выжидали, подпускали противника, били наверняка, солдаты откатывались и, гонимые приказом, наваливались снова, оставляя убитых и раненых. К темноте натиск остановился, красные развели большие костры. Тюкавин отправил половину мужиков в оставшиеся дома, другие грелись и дремали у пожарищ, десяток ребят отправил в разведку. Через час те вернулись и доложили: красные ушли совсем, надо отправлять конную разведку, чтобы не обмануться. Тюкавин понял, что и у Рахманова силы кончились, передохнем.

В первый день марта большие силы красных подошли к селу, окружили его и закидали снарядами. К вечеру мало осталось целых домов. Андриан нашел своих у соседей в избушке, жена не плакала, не было слез, трое его ребят молча смотрели на утомленного и сурового отца, таким они его не знали.

-  Маша, завтра все будет кончено, тебя, конечно, будут допытываться, дак ты отрекись, скажи, что прокляла мужа за восстание. Поняла? Тогда помилуют.

Мария сняла платок с головы, встала перед мужем на колени:

-  Как ты, Андрюшенька, мог такое сказать? Разве у меня повернется язык проклинать тебя? Да я с радостью смерть приму, чтобы душой с тобой соединиться, только бы детей не тронули. Ты поспи хоть в тепле.

-  Нет, не могу. Прости! - Он крепко обнял жену и быстро вышел, чтобы никто не видел его рыданий.

Утром все было кончено. Красноармейцы шли волна за волной, и не было им конца, у повстанцев кончились патроны, местами схватывались в рукопашную, но уставшие и промерзшие крестьяне уступали свежим солдатикам. Церковь стала последним рубежом обороны, уже не видел Андриан среди своих Веню, брата Василия, соседа Данилу, с полсотни человек пытались отстреливаться из-за церковной ограды. Вдруг мощно ударил колокол, и Андриан встал в полный рост:

-  Повстанцы! Умрем в бою под колокольный звон, такое не каждому православному выпадет!

Мужики метнулись за ограду и сразу были смяты сотней армейцев. Скоро их уже вели, связанных веревками, под конвоем сотни солдат вдоль разбитой деревни. Дед Игнат неведомо как вышел им навстречу, в зипуне и без шапки.

-  Куды это повели наших ребятушек, солдатик?

-  В плен, дед, отойди.

-  Нету, я тоже в плен хочу.

-  Тогда вставай рядом, - засмеялся солдат.

Дед Игнат подошел к Андриану, засеменил рядом.

-  Ты, Андрюха, не кляни жизню свою, на небесах сам архангел Михаил тебя встретит, архистратиг, вы с нём одного званья.

По команде солдаты разбежались, ударил пулемет, и мужики падали, как валятся тучные снопы на гумне, если подошло время молотить, и начали разбирать ригу.




20

В Смирновой Атаманов сразу заехал в полковой штаб, дежурный, совсем мальчишка, передал сводку, переправленную для командующего Щегловым из Окунёвой. Просматривая записи на листах из амбарной книги, Григорий помечал на карте данные сегодняшнего дня. Со стороны станции Голышмановской красные смяли Второй Медведевский полк и вступили в бой с Четвертым Ражевским, но атака отбита, и красные, судя по всему, повернули в обход на Мелехину. Они прорвались и со стороны Петуховой, жмут Седьмой Калмакский батальон, сгоняя его к селу Бердюжскому, где выступил в помощь местный Воскресенский полк. Дивизия Бардакова ведет упорные бои на линии Ильинка-Афонькино, сдерживая выход красных на соединение с Ишимской группой советских войск.

Положение сложнейшее, инициатива явно в руках противника и военный перевес на его стороне. Расчет на поддержку армейских частей, состоявших из крестьян, не оправдался, в лучшем случае, как две роты в городе, они отказались воевать против восставших, это ничего не изменило, их разоружили и прислали пополнение. Повстанцы будут обороняться, но в военном плане дело бесперспективное, чудес не бывает. Если два месяца мятежа настроение повстанцев поддерживалось сообщениями о всенародной борьбе и падении власти коммунистов в Омске, Екатеринбурге и почти по всей России, что большевики держатся только в Кремле и в городе с Петропавловском, то теперь понятно даже малограмотным мужикам: плетью обуха не перешибешь, биться до последнего надо только потому, что куманьки все равно в живых не оставят.

Так размышлял командующий, мучительно подыскивая возможные действия. Можно собрать все полки, а это пять тысяч, не меньше, и прорваться на Север, там, за Тобольском, в тайге и тундре, их, возможно, оставят в покое до поры. Но остаются семьи, их вырежут сразу после захвата сел, мужики на прорыв не пойдут. Более того, и это стало обнаруживаться в последние дни, повстанцы все более откровенно жмутся к своим деревням, неохотно выходя на сторонние операции. Кончится тем, что засядут гарнизонами в селах и примут последний бой у родных хат на глазах матерей, жен и детей.

- Григорий Данилович, еще пакет привезли из штаба, посыльный велел передать, а я не сразу вспомнил, - признался мальчишка.

Григорий сорвал сургучные печати, стал читать:

«Только что стало известно от пленного красноармейца, что кавалерийской ротой, атаковавшей Травное, командует твой брат. Он сказал это в присутствии нескольких человек, так что скрыть не удастся. Слышал разговоры о твоей возможной измене в связи с братом, чтобы спастись. Продумай своё объяснение. Щеглов».

«Вот как! Владимир служил в Новониколаевске, значит, и оттуда части перебросили к нам. Брат пойдет на брата, правильно говорил Гена Блаженный у Никольской церкви, вот и меня коснулось».

В подавленном состоянии поднимался он на родное крыльцо, вошел в прихожую, повернул фитиль в лампе. Мать только вскрикнула, а Глаша уже на пороге, готова на шею кинуться, только матери стесняется.

-  Что, сынок, откуда ты? - Вера Павловна зажгла лампу в гостиной. - Как дела твои, говори.

-  Не будем, мама, об этом.

-  Ладно, не будем. Ты ночуешь или сразу поедешь?

-  Ночую, мама, надо выспаться.

-  И баньки-то сегодня у нас нет.

-  Обойдусь. Ложись, мама, я утром уеду, а теперь спать.

В своей комнате Глаша упала ему головкой на грудь:

-  Плохо тебе, по глазам вижу, да и мама все поняла.

-  Оставь. Ты как себя чувствуешь?

-  Терпимо, теперь не тошнит.

-  Твои что?

-  Живут, мама сюда приходит, я к ребятам бегаю, гостинцы от Веры Павловны ношу.

-  Ты сейчас же собери свои вещи, утром со мной поедешь.

-  Поеду, Гриша, хоть на край света.

«Господи, она точно угадала», - стукнуло у Григория сердце.

Утром чуть свет Григорий вышел во двор, мороз, кажется, пошел на убыль. Ероха, будто ждал, вышел из избушки:

-  Прикажете запрягать, Григорий Данилович?

-  Что же ты, Ероха, меня навеличиваешь, я ведь тот же Гриша, что бегал гостем в твою избушку.

Ероха вздохнул:

-  Когда это было!

Григорий обнял неказистого и дорогого мужичка:

-  Покури пока, я с мамой поговорю да чаю выпью. Ты добеги до штаба, подними ребят из охраны.

Глаша уже принесла маленький самовар, Вера Павловна сидела за столом, разливала чай по чашкам.

-  Глашу почему забираешь? Там у тебя такое творится, а ты бабу в самое пекло. Тяжко ей будет, - мать сурово посмотрела на сына. Григорий выдержал взгляд:

-  Ничего, попривыкнет. Мама, у тяти в сейфе были золотые рубли, ты дашь мне немного?

-  Возьми, сколь хошь.

Боясь, что мать спросит о главном, быстро заговорил:

-  Мама, не держи на меня обиды, мне тяжело это видеть. Пошли надежного человека в Лариху, говорят, Владимир там со своей кавалерией.

Мать заплакала:

-  Родные братья разошлись по разным сторонам в этой войне. А если в бою столкнетесь? Господи!

Григорий неосторожно заверил:

-  Не столкнемся, мама, даю слово. В случае чего - под его защиту уходи, от меня можешь откреститься.

-  Уезжай, Гриша, уезжай, сил моих больше нет! - Она встала и ушла в спальню.

Окунёва готовилась к обороне, по примеру Травнинских буртовали снежные валы, возили воду и поливали остроконечные колья, телеги и сани стояли наготове и ждали своей очереди. У штаба курили несколько повстанцев.

-  Григорий Данилович, держится Травное?

-  Держится, и устоит, я думаю.

-  Против Атаманова не смогёт, сомнёт.

Григорий остановился:

-  Ты что говоришь?

Верзила в полушубке бросил окурок и смачно сплюнул:

-  Поговаривают, что брат твой командует атакой. Вот и говорю, что не устоят, Атамановы знатные воины.

Григорий напрягся, мысленно считал до десяти, а вслух ответил:

-  Про брата не знаю, какой он командир, давно не видел, а ты шел бы укрепления делать, чем лясы точить.

Щеглов с крыльца слышал этот разговор.

-  Григорий Данилович, не обостряй, на каждый роток не накинешь платок. Только что узнал: Родина расстреляли в Уктузе.

Григорий вскрикнул:

-  Врешь! Прости, это неправда!

-  Как есть правда, сводку привез воин, сказал мне и всем.

-  Это грубая ошибка или предательство, - уже чуть спокойней сказал Григорий.

-  Согласен, но мы все под этим ходим. Каждая неудача заставляет искать причину, а мужики кроме своих командиров никого и ничего не видят.

-  Ладно, давай обсудим положение.

Они склонились над картой, жирная линия предполагаемого проникновения красных проходила по Ларихе, Травной, Локтям и Мелехиной. В самом центре неправильного круга была Окунёва.




21

В пятом часу вечера, когда уже темнело, и мартовский ветерок начинал согребать под стенки домов, под плетни и заплоты неустойчивый суховатый снежок, что сулило озорную ночную метель с морозцем, изПегановой прискакал Фока Смолин. Спрыгнул с вороного конька, а тот рухнул мордой в снег, подломились передние ноги, кровь хлынула из ноздрей. Часовым стоял у крыльца Степан Замякин, винтовку бросил на ступени, кинулся к лошади:

-  Загнал коня, черт бородатый, ведь сдохнет!

Фока глянул назад, высморкался, крикнул:

-  Атаманова крайно надо, тут он?

-  Тут! С конем чего делать?

-  Отвяжись! Вынес, и за том спасибо. Конь не мой, в Черемуховой реквизировал, под мильценером ходил. Пристрели, если жалко.

Смолин вбежал на крыльцо, без стука вошел в комнату. Атаманов сидел за столом, семилинейная лампа горела под потолком и освещала разложенные бумаги, сам он склонился над картой, ставил какие-то знаки и цифры. Поднял голову. Смолин оторопел от тяжелого взгляда. Он с самого начала движения был рядом, и не ординарец, а старался угодить. В половину старше, немало повидал, повоевал и за белых, и за красных, даже год отсидел за колчаковское участие, к Атаманову пристал сразу, как только встретил его после событий в Песьянике. А как избрали Григория Даниловича командующим армией и фронтом, по его просьбе или поручению ездил в отряды, по деревням, все видел и все слышал, новости привозил и докладывал лично. Приговаривал, что не сортирует их на добрые и дурные, «не барское это дело», пускай разбираются, кому следно быть. Он видел, как тяжело командующему после ареста, осунулся и даже седые волоски на висках заметил Фока, когда в прошлую субботу после бани ножницами подправлял его шевелюру. Но сегодняшний взгляд остановил Фоку, который готов был с порога выплеснуть жуткую новость.

-  Говори, что привез. Добра не жду, так что бей наотмашь.

Смолин мял шапку в руках, два раза вынимал плетку из-за голенища грубой работы сапога волчьей шкуры и неловко совал ее обратно, все не знал, как начать.

-  Григорий Данилович, вчера выбили нас из Мелёхиной. Бой был большой, они пушки привезли и всю нашу оборону разнесли в крошку. Говорят, ребята метнулись в сторону Ражевой, только не знамо, уйдут ли. В Пегановой настроение смутное... И Травная пала вчера.

Атаманов слушал его стоя, отвернувшись к окну, он стоял так еще несколько мгновений после того, как испуганный молчанием Фока остановил свой доклад, потом медленно обернулся и тихо сказал:

-  Мы проиграли, Фока, большевички обошли нас по всем статьям. Это конец.

Смолин ошалело молчал, не веря ушам своим, уж не показалось ли после всех страхов, не мог Григорий Данилович такое подумать даже, а не токмо сказать. Но командующий стоял перед ним, и Фока вдруг сообразил, что не следует ему сейчас напоминать Атаманову про разгром Мелёхинского отряда и про слова его о бесславном конце, будто и не было этого. Фока суетливо сбросил полушубок, подскочил к плите, плеснул в кружку кипятку из чайника и стал жадно пить.

-  Ты в Мелёхиной был? - спросил Атаманов.

Фока поперхнулся водой, закашлялся.

-  Не доехал, стало быть? - Григорий не хотел, но досада и недовольство прочикнулись в интонации.

-  До Крашенёвой добрался вчера, а к вечеру уже пушки ударили. Оттуда на паре коней прискакал староста, с семьей сбежал, сказал, что большой отряд со стороны города нагрянул. На Пеганову наших, видно, не пустили.

-  С чего ты взял, что на Ражеву они пошли?

-  Предполагаю так, больше им некуда.

-  Иди, Фока, но про неудачу никому ни слова пока, я сам решу завтра, что делать.

Григорий тяжело опустился на стул и охватил голову руками. Впервые за все время борьбы с коммуной он не знал, как ему поступить, какой приказ отдать завтра войскам. Положение по каждой волости он знал, но данные вчерашние и послевчерашние, за это время так все могло измениться, тем более, что красные командиры не зря получали свой паек от власти, дело они знали неплохо и войсками своими руководили толково. Григорий несколько раз угадывал предполагаемые решения противника и опережал его, но в последнее время, и об этом сообщали с других фронтов, красные стали ловчее, неожиданней, у них появился резерв, который позволял проводить не только общенаступательные операции, но и наносить точечные удары, а это всегда врасплох и всегда с удачей. Вот и Мелёхину сдали только потому, что не предполагалась атака со стороны города, город сам был в сложном положении, по крайней мере, до последних дней, он все еще тяжело оправлялся от настырных попыток Атаманова взять его.

Взять город любой ценой, перехватить железную дорогу, схватить власть за горло и задушить, не дать ей оклематься, а потом, закрепившись и получив подкрепление из числа крестьян, колеблющихся и качнувшихся в сторону восставших после убедительной победы, наступать на Омск - такой план был у Григория, и план реальный, но тогда не хватило организованности и слаженности, отряды в волостях действовали самостоятельно, каждый руководствовался местечковыми соображениями, как выбить коммунистов из своей деревни, как отомстить за обиды и притеснения. Григорий отправил тогда Фоку к Родину, который поднял крестьян и казаков вокруг Петропавловска. Памятуя единственную встречу и краткий разговор с Родиным на учительском съезде в городе, Григорий надеялся, что тот поймет важность момента и пошлет отряды на помощь, но Родин отказал. Не допускал Григорий за Родиным такого, ведь широкого охвата человек, но, бросившись на город без подмоги, желаемого не достиг.

Так обложенный волк чует безысходность и неизбежность гибели, и только дикая жажда жизни гонит его и заставляет искать спасения. Григорию еще до армейской службы, в ранней молодости приходилось с отцом и мужиками ходить на волков, его зачаровывала и удивляла необоримая воля к жизни, это она гнала зверя на прямой поединок с человеком. Григорий оказался как-то на номере, именно на него вышел матерый волк, еще в густых зарослях осинника он остановился, прислушался к лаю собак, лизнул снег, и капли стекающей из разгоряченной пасти слюны Григорий видел. Волк смотрел ему прямо в глаза и медленно шел навстречу. «Дурак, ведь убью», - подумал Григорий и понял, что не выстрелит. В это мгновение зверь, словно перехватив его мысль, метнулся в сторону и крупными прыжками, всякий раз меняя направления, проскочил мимо охотника, и только потом Григорий выстрелил, просто так, чтобы оправдаться перед мужиками: промахнулся! И взгляд зверя почему-то вдруг явился ему в этих ночных размышлениях.

Он лежал на широкой канапели, откинув полу тулупа, печь натоплена сильно и дышала жаром. Он был одет, снял только сапоги собачьей кожи, хорошо выделанные, подаренные афонькинским повстанцем Плешиным в день избрания командующим, они стояли тут же, под порогом.

Прав был отец: не можно нараскарячку стоять между воинским долгом и личной жизнью. Глашу нельзя было оставлять в селе, потому что в его отсутствие даже авторитет командующего не спас бы ее от расправы, закололи бы пиками повстанцы, пусть не свои деревенские, так чужие, вслед за партийным отцом предали смерти. А Глаша в положении на третьем месяце, как оставить? Взял с собой, при избрании не скрывал, что с ним жена, пусть не совсем законная, но жена. Собрание тогда поулыбалось, и вопросов не было. Бежать стыдно, но, чует сердце, не дает ему судьба выбора, ради спасения Глаши и ребенка. Без них он уже не видит жизни.

Неужели у великого дела бесславный конец, и у дела, и у него тоже? Ведь опять могут усомниться, по всему фронту неудачи, мужики уже в открытую спрашивают, кто виноват, обзор у них не велик, а командир вот он, рядом. Не сумел, смекалки не хватило либо выучки, а то и - было уже! - продался командир комиссарам. Два раза отбоярился, отринул от себя вину, да так убедительно, что вернули на прежнюю должность, временный командующий Бардаков даже обиделся, а он доказал верность святому делу, во главе сотни скакал в атаку, пленных коммунистов ставил к стенке и давал отмашку на залп.

Как только начало смеркаться, Атаманов в легком полушубке вышел на крыльцо и приказал подать коня.

-  Не седлай, - крикнул дежурившему во дворе земляку Вьюш- кову. - Я по деревне на минутку. Ты тоже останься, я до Глаши, - взмахом руки остановил ординарца.

Ждала ли или просто так на крыльцо вышла, а встретила Григория в легкой меховой безрукавке и пуховом платке на голове. «Ждала», - екнуло сердце, и не первая уже судорога неизвестности защемила его. Обнял Глашу, в глаза не глядел, боялся выдать смятение.

-  В дом не буду проходить, слушай со вниманием. - Он неожиданно пинком толкнул дверь, за ней никого, снова пригнулся к ушку. - Будь одетая, я снегом кину в твое оконце. Не спи. Сразу выходи, с собой ничего не бери, оденься потеплее. Ты поняла?

Ничего не поняла, конечно, потому что не делился Гришенька бедами и планами, не обсуждал с подругой дорогой своей военной жизни в короткие встречи. Не поняла, но кивнула, послушная.

-  Вот и славно. Если хозяйка спросит, скажи, что простудился, жар, мол, только попроведал, и на печь. - Он улыбнулся своей милой лжи, и улыбка получилась горькая.

- Надолго мы, Гришуня?

-  Навсегда. Не горюй, боль моя, я стукну в окошко. Оденься, там моя пара белья есть теплого, и шаровары стеженые, верхом придется, и долго. Все, пошел я.




22

Фоку Смолина отправил спать в караулку при конюшне:

-  Глаша ко мне придет, - натянуто улыбнулся.

Фока хохотнул:

-  Тебя, командир, никакая беда не берет, как стемнело, так о бабе.

Но шмутки свои собрал и удалился. Григорий в другой раз и одернул бы товарища, да в другое время Смолин ничего такого и не позволял, но рассуждать нет времени. Два револьвера положил за пазуху под полушубок, приседельную сумку с патронами, хлебом и салом тряхнул в руке, не гремит ли, и тихо вышел. В окно Глаши кинул снежком, и она уже рядом.

-  Иди нижней улицей и стой у крайней избы, только собак не сшевели. Я быстро.

Три коня командарма стояли рядышком в волостной конюшне, они дремали стоя после доброй порции овса, зачуяв хозяина, приветливо завсхрапывали. Заседлав двух жеребцов, Григорий обоих взял под узцы и повел к воротам. Кони вдруг встали и настороженно подняли морды, Григорий повернулся, и молния ослепила его глаза...

Видно, чем-то изрядно тяжелым ударили его при захвате, всю дорогу до Уктуза в санях под тулупом молчал и не шевелился, Фока боялся, что убил. Нет, когда заволокли в особый отдел и подняли начальника Котова, связанный Атаманов с трудом начал приходить в сознание, кровь сгустками сплевывал в ведро. Лука Котов, который уже второй раз за последний месяц допрашивал Атаманова, сидел за столом, в разукрашенное морозными узорами окно проглядывало солнце. После первого ареста и счастливого исхода командующий при возвращении на должность хотел просить представителей отрядов провести проверку особого отдела, не все там ладно, но воздержался, могли принять за личную месть. Теперь вот с тоской подумал, что зря постеснялся. Котов потянулся за столом:

- Григорий Атаманов, ты обвиняешься в нарушении священного обязательства повстанца и командира по защите интересов трудового крестьянства. Конечно, ты не признаешь себя виновным.

-  Лука Котов, ты меня который раз спрашиваешь, и все с ухмылкой. Смерти моей хочешь, так дай команду ребятам, они это быстро...

Котов встал и заходил по комнате, накручивая ненависть, как веревку на кулак:

-  Точно, в тот раз ты ушел чистеньким, тогда заступился за тебя Родин, царство ему небесное, Иуде. С Родиным вы хорошо снюхались, да только разоблачили мы его, и твое ходатайство не сработало. Тебе известно ли, что Родин признался, по заданию комиссаров работал?

Григорий сплюнул:

-  Врешь, Лука, Владимир истинный борец.

-  Как и ты! - Обрадовался Котов. - Этот борец сам признался, да еще хвалился, что есть в наших рядах его сподвижники. Не тебя ли подразумевал, Атаманов?

-  Врешь, Котов.

-  Ребята подтвердят, сам сказал.

Атаманов криво усмехнулся:

-  У тебя и мертвый заговорит, наслышан я, как ты кости людям ломаешь.

Котов держал себя уверенно, с достоинством:

- Атаманов, у каждого своя работа, кто-то должен и нарывы вскрывать. Да еще во второй раз твоя свора спасла, честно признаюсь, нехорошо стало, когда две сотни конных ворвались в Уктуз. Мы подумали, что красные, однако нет, свои. Но как настроены! «Отдайте нашего командующего, иначе в щепы разнесем деревню». Я-то знал, что ты вернешься сюда, потому дал команду следить за каждым шагом. Хочешь, скажу, кто тебя сдал? Очень верный человек, молился на тебя, а за фунт золота, которое я ему простил при грабеже, согласился тебя караулить. А ты наверно думал: ах, какой заботливый, ни на шаг не отступает!

-  В чем конкретно ты меня обвиняешь? Дай доказательства.

-  Главное обвинение в том, что ты не стал брать город. Ты сознательно изматывал войска и бросал их в бой на укрепленные позиции противника. Ты не добился поддержки армии Родина, хотя теперь удивляться не приходится, все было согласовано.

От обиды и бессилия Григория колотило, он с трудом подбирал слова:

-  Лука Котов, ты хоть раз ходил в атаку, хоть раз бежал на баррикады красных по накатанной дороге, потому что стороной снег в колено, когда в тебя стреляют почти в упор, как по мишени?! Помнишь, в Песьянике, когда красные нас обошли, и надо было прорываться, ты под копну забрался, помнишь, я тебя хлыстом погнал в атаку? Конечно, не забыл, не потому ли так упорно ведешь меня к стенке, уж месяц. Шесть тысяч добровольцев мне доверяют, а Лука Котов - нет.

-  Ух, ты, как развоевался! Ладно, что связан, а то бы не удержать. Умолкни, Атаманов, я свою работу делаю, а ты свою завалил. Ладно, по городу спорить не будем, ни к чему. А про Песьяникты придумал, прямо сейчас, никто же не подтвердит. Чтобы тебя шлепнуть, достаточно последнего обвинения: ты покинул позиции и со своей потаскушкой хотел бежать к противнику, то есть, к своим.

-  Котов, я тебе морду набью, эта женщина не потаскуха, а жена мне.

-  Что ты говоришь?! Честная коммунистическая подстилка, таскал по всему фронту, ты думаешь, тебя за это хвалили мужики? Они неделями без баб, семьи неизвестно как, а ты каждый вечер под теплый бочок. Не скрипи зубами, у нас еще ни один не вырвался. А шлюху твою мы сразу шлепнули, чтобы разговоров не было. Признаешь свою вину?

Григорий сжал зубы и зажмурился, яркое солнце ударило в голову и осветило сознание, Глаша возникла на миг и исчезла. Он, наверное, потерял сознание, потому что кто-то плеснул в лицо холодной водой.

-  Ты чего такой слабый, Гриша? - Лука Котов стоял перед ним с ковшом и заботливо улыбался. - Из-за бабы помушнел, а как самого к стене прислоним, завоняешь, стыдно будет, кому подчинялись тысячи повстанцев.

Григорий плюнул:

-  Ты сволочь, Котов, а не человек, для мужиков ты хуже, чем коммунисты.

-  Ну, не делай из меня врага народа, не выйдет, - огрызнулся начальник следствия.

Атаманов попросил:

-  Котов, дай мне револьвер с одним патроном и покинь комнату. На мне есть вина, только с тобой говорить о ней не хочу.

-  Будешь, проститутка большевистская, перед всей армией будешь! - Котов дрожал от гнева и пытался заглянуть в глаза Атаманову. Григорий напрягся и метнулся в его сторону всем телом, хряснув головой прямо в потное лицо.

Удар дубины свалил его, и двое унесли почти бездыханное тело в избушку на дворе.

-  Закрой на замок и стой, карауль, - приказал старший молодому повстанцу.

-  Холодно, - заворчал тот.

-  Стой, говорю, а то убегнет. Закрой на замок и ключ в карман.

-  Куды ему, едва живой.



...Перед рассветом дверь избушки открылась, мужик вошел и пошевелил пленника:

  Живой, Григорий Данилович?

-  Да, жив.

-  Верхом смогешь?

-  Это куда?

-  А куда глаза глядят. За двором пара коней стоит, в Мурашёву подадимся, там в крайней избе Мартынушка Косенький живет, он тебя примет и сохранит.

-  А ты как же?

-  Не переживай, я тоже смотаюсь. Ты жену мою от позора спас в Окунёвой, век буду..., если, конечно, даст Бог веку. Ну, пошли потихоньку.

-  Зовут тебя как?

-  Нефёд я, уктузский.

Он подсадил Григория в седло, легонько шлепнул лошадь, она пошла тихим шагом, и всадник покачивался из стороны в сторону.

- Хоть бы доехал, пособи, Господи, хорошему человеку, - громко сказал Нефёд и сам легко вскочил в расхристанное седло. Обогнув село по-над озером, где снега поменьше, мелкой рысью направились в соседнюю деревню.

-  Мартын в подполе продержит тебя до тепла, а там как Бог даст. А я с конями подамся к киргизам, примут, - рассуждал Нефёд, все время оглядываясь по сторонам и поглаживая обрез под полушубком...



... Григорий очнулся, и горько осознал призрачность сна. Замок на дверях склацал, фонарь осветил входящих. Лука Котов был впереди, сказал из темноты:

-  Атаманов, следственная комиссия признала твою вину и приговорила к расстрелу. Вынесенное исполнено будет немедленно. Пошли.

Бездонное чистое небо со звездами. Теплый ветерок подул из казахских степей, только начало апреля, а уже чувствуется, что весна идет. Атаманов закрыл глаза, и слеза сверкнула на его щеке в свете восходящего утра...

                                                                                            2010 год






СУХИЕ РОСЫ


Роман отмечен Дипломом и знаком Лауреата

Литературного конкурса УРФО 2012 года


Моей милой родине - Казанскому району,

его людям, бывшим и нынешним,

которыми горжусь и которых люблю.

Автор



Роман




1

Весна каждый год ожидаема, как девушка на свидание, и является она всякий раз по-разному, одна на другую не похожа. Может раным-рано объявить о себе вдруг потеплевшим солнцем, и тогда уже в апреле осядут снега, могут даже птицы южные обмануться и залететь, а ночами морозно, по утрам туманы, будто грибные августовские, деревья куржаком оденутся, красиво, а радости нет, потому что выхолащивает мороз влагу - что днем натаяло, ночью вымерзло. В такой год крестьяне добра не ждут, земля откроется рано, может даже прогреться в первых днях мая, а сеять не то чтобы опасно - нельзя сеять. Вот и стоит мужик на полосе, в одной руке лукошко, в другой грабельцы, ворохнет почву, а там сорняк дружно в рост пошел, надо его переждать, заборонить, и тогда только к лукошку подступаться. А иная весна и того чудней - крепится-крепится, да как навалится, мощно, с напором, ее еще дружною называют; в несколько дней все приберет, что зима накопила, весь снег расплавит и крутыми ручьями спустит в низины, озера и речки; в Реку столько воды падет с Горы по логам и оврагам, что она и лед стряхнуть не успевает, подопрут его чужие талые воды, взломают, освободится Река и вздохнет. Опять у крестьянина не все так, как надо: была влага, да нет ее, унеслась на радостях в большую дорогу, словно и не было ей природного предназначения зернышко напитать и колос вырастить человеку; опять крестьянин на кромке поля в великих раздумьях и сомнениях: глубоко заборонить семя, чтобы надежно втиснулось оно в царство верной полю влаги и долго, до самых долгожданных дождей, пило бы и питалось, или чуть только притрусить землицей, чтоб схватилось лишь и быстро в рост пошло, обогнав поганый сорняк и угрозу засухи отодвинув.




2

Юра Долгополов, можно сказать, совсем случайно оказался в Пореченском районе. При распределении выпускников агрономического факультета сельхозинститута он, буйная головушка, заявил, что готов ехать туда, куда никто не согласится, дескать, закрою собой кадровую брешь в родном сельском хозяйстве. Члены комиссии отнеслись к порыву с пониманием, все знали активного студента и комсомольца как человека очень правильного и агронома перспективного, обсуждалось даже предложение оставить его на кафедре и оформить в аспирантуру, но в предварительном разговоре Юрий предложение отклонил, сославшись на долг и обязанность работать непосредственно на производстве. Аспирантуру согласились отложить и направили энтузиаста в приличный Пореченский район, чтобы он хлебнул практики, охолонул и сам пришел с просьбой уже, а не с согласием, предаться, наконец, чистой науке.

Что надо молодому человеку, чтобы определиться в деревне? Председатель отправил его к бабушке Усихе, у которой живали все три предыдущих агронома. Председатель Макар Наумович Чуклеев, не обремененный теоретическими познаниями и к грамоте вообще относящийся снисходительно, как к неизбежному для сегодняшнего дня человеческому недостатку, агрономов считал людьми ненужными, но обязательными для колхоза, потому что в районе власти перестали по всем вопросам обращаться к председателю, а вновь избранный первый секретарь Хмара неожиданно заявил, что в растениеводстве главной фигурой должен стать агроном. С «фигурами» Макару не везло, один посевную кое-как провел и уехал, другой уборочную закончил, отчет в район увез и не вернулся, третий с год в кабинете просидел, людей боялся, землю не любил, даже с председателем разговаривал бухтельно, нехотя, пришлось предложить уволиться по собственному желанию.

Макар был крестьянин и по происхождению, и, по сути, все ремесло деревенское знал, землю звал не иначе как пашенкой, будь она во всходах или даже под снегом, пашенка, и все тут, нравится кому или нет. Колхоз «Светлый путь» объединял три деревни, Макар тутошний, родом из самой дальней и маленькой деревеньки, тут коров пас и даже свиней подростком еще, повоевал и демобилизовался с орденами, на фронте в партию вступил, «критика и самокритика» стало любимым его выражением. Если мужики долго копались и не могли завести трактор, он подходил, отодвигал всех, лез в магнето, в карбюратор, пробовал искру, проворчав «критики и самокритики вам не хватат», дергал пускач, тот трещал, Макар ловко перебрасывал рычаги, и двигатель заревел, выплюнув облако густого солярочного дыма.

Чужого мнения председатель никогда не спрашивал, заседания правления собирал редко, да и то, чтобы оформить ранее принятые и исполненные им решения, колхозники к этому уже привыкли, и районное начальство особых претензий не предъявляло, учитывая, что колхоз жил ровненько, планы выполнял, больших грехов за председателем не замечалось, потому Макар всякий раз на собраниях получал свою долю критики и переизбирался на новый срок. Когда Долгополов попил с Усихой чаю и пришел, как договорились, к председателю, Макар сразу поинтересовался, понравилось ли ему село.

-  Ничего особенного, село как село, - неопределенно ответил агроном.

-  Юрий Петрович, скажи-ка мне, надолго ли к нам?

-  Думаю, что надолго, - смело ответил Юрий. - У меня много задумок разных, я диплом защитил по новым сортам яровой пшеницы, так что будем внедрять теорию в практику.

Макар встал, прошелся по кабинету, время от времени останавливаясь и покачиваясь на носках, любуясь новыми бурками с блестящими калошами:

-  Это хорошо, критика и самокритика, сорта и дипломы, а норму высева на сеялке, например, установить ты умеешь?

-  Смогу.

-  Так. А если тракторист напился, а надо боронить, агрегат стоит, сроки уходят - что будешь делать?

-  Не может механизатор напиться во время посевной, - убежденно сказал агроном.

-  Просто любо! - Макар всплеснул руками - Ты не из комсомольских ли активистов?

-  Да, был членом комитета комсомола института.

-  Я так и понял. Водку не пьешь?

-  Почему же, выпиваю по случаю. Макар Наумович, а к чему вы этот разговор завели о пьянстве? Есть такое явление?

Председатель крякнул от удивления или недоумения:

-  Ты же деревенский, в бумагах написано, природу нашу знашь, то есть, знаешь, мужик загулять может не только в посевную или уборочную, у нас был случай, когда молодожен в медовый месяц в загул ушел, всем колхозом его отлавливали, критика и самокритика, чтобы обязанности исполнял. Вот я и интересуюсь твоими действиями, если с трактористом такой случай.

Долгополов наморщил лоб:

-  Сниму пьяного с трактора, другого посажу.

-  А другого нет, все при деле, - Макар картинно развел руки.

-  Бригадира за рычаги, если не сумел наладить работу головой, пусть руками.

-  Годится. А сам, к примеру, мог бы смену отборонить?

-  Очень даже просто, приходилось, только агроному в такую пору нельзя на один агрегат замыкаться.

-  Так! - опять крякнул Макар и ехидно заметил: - У него пост или вера не позволяет?

-  На мой взгляд, Макар Наумович, посадить агронома на трактор во время посевной все равно, что комиссара в бою заставить оттаскивать стреляные гильзы.

Чуклеев хохотал так громко, что машинистка Фрося из приемной заглянула, приоткрыв дверь. Махнув на нее рукой, он покашлял, вытер глаза, прибрал платок и уже серьезно проводил агронома в кабинет, на его рабочее место.

Бумаги оказались в полном порядке, Юрий записал в заранее припасенную тетрадку данные по урожайности, по внесению минеральных и органических удобрений. В тот же день сходил на склад, посмотрел семена. Ближе к вечеру нашел колхозного инженера, Владимира Леонидовича, местного парня, которого председатель год назад перевел из механиков по сельхозмашинам, парень оказался толковым, на все вопросы агронома отвечал конкретно, по ходу комментируя обстановку. Сразу заметил, что называть его можно просто Володей.

-  У нас две проблемы, первая - техника, тракторов не хватает, хоть и получаем новые каждый год. Ремонт никуда не годный, РТС выпустит из ворот, а он за проходной встал, опять на удавку и в цех. Все равно потом в борозде встанет. Рекламации пишем, техинспекцию вызываем, те руками разводят: железо. А по железу так тебе скажу: ехал я в Тюмень, срочно надо было, пришлось в мягкий вагон билет покупать, и попал в купе вместе с полковником, поддатый он хорошо. Как узнал, что я колхозный механик, чуть не заплакал, оказывается, деревенский родом, служит военпредом на танковом заводе, давай меня про технику нашу спрашивать. Я погоревал насчет качества, а он смеется. Если бы, говорит, мне на танки такой металл ставили, как вам на трактора, у меня коленвал после первой заводки в штопор свернулся бы. Второе наше горе - кадры. Люди есть, а кадров механизаторских не хватает, держимся старыми эмтээсовскими трактористами, молодежи почти нет, после школы хоть к черту на рога, только не в колхоз.

Юрий с недоумением на него посмотрел: молодой, красивый, с легким пушком усов, явно не бритых, сероглазый, густые волосы через волну перекинулись на крутой затылок; такой и захочет, так не сможет соврать.

-  Это же совсем плохо, просто никуда не годно. Комсомольская организация есть?

-  Куда ей деться, конечно, есть, да толку-то!

-  Не скажи, Володя, мы в институте так дело поставили, что сам ректор считался с комитетом, мы знаешь, как дело держали!

-  В институте, может, вы и могли что, а в колхозе забудь, тут Макар и бог, и царь, и похоронная команда.

-  Не ты ли секретарь комитета?

-  Отбоярился, учительницу избрали, но она в колхоз не ходит, Макар ее в первый визит чем-то огорчил. Так, взносы собирают, политзанятия проводят.

-  Эх, не дело это, надо через комсомол молодежь поднимать, нет же другой организации. Ты познакомь меня с учительницей той, уж я с ней поговорю, вместе потом будем председателя поправлять.

Владимир встал:

-  Я познакомлю, конечно, но председателя поправлять, как ты выразился, пойдете без меня, я уже всё слышал насчет критики и самокритики.

Так закончился первый рабочий день.




3

Никогда еще молодой человек не был так доволен жизнью, как теперь, в неведомом ранее селе Огнево все его устраивало: и Усихин обед, толи мясо с картошкой, толи картошка с мясом, и ежедневные встречи с ремонтниками в мастерских, даже две поездки в район и более плотное знакомство с главным агрономом сельхозуправления Бычаевым. Тот не скрывал своего критического отношения к председателю.

-  Ты в голову не бери, что он тобой не интересуется. Посевную хорошо просчитай, рабочий план будешь защищать у меня, кто-то из райкома придет, возможно, сам первый, так что по каждой позиции четко дашь пояснения. На нашего первого надо впечатление произвести, оно потом влияет на отношения.

Юрий недоуменно поднял брови:

-  Почему он такой субъективист? Первое впечатление может быть ошибочным, и даже чаще всего.

-  Ну, ты его поучи, - засмеялся Бычаев. - Да, из редакции интересовались, я просил пока не беспокоить тебя, но имей в виду, на всякий случай, есть там такой корреспондент, Онисимов, может подкатить.

-  Это интересно, хотя, конечно, сейчас не до прессы, ко мне уже секретарь райкома комсомола подкатил, как вы говорите. Вечером пригласили в клуб, собралось десятка два молодежи, а он называет мою фамилию и предлагает избрать секретарем колхозной организации. Я дал самоотвод, но, похоже, ребята не поняли, что это такое, и дружненько проголосовали.

Бычаев посмотрел на молодого своего подчиненного с недоумением и завистью: давно ли он сам вот так же утверждал себя в комсомоле, нащупывал свою дорогу в хозяйстве, а прошли двадцать лет, и от юношеских порывов ничего не осталось, только снисходительные воспоминания.

-  У меня еще один вопрос, - напомнил о себе гость. - Как бы вы отнеслись к созданию комсомольско-молодежных звеньев, причем, чтобы они не только посеяли, но и отвечали за поле полностью, и убирали сами, и расчет с ними проводить не по часовой или с гектара, а по урожаю.

Бычаев нахмурился:

-  Я уже предупреждал: не порти о себе впечатление бредовыми идеями. По молодежным звеньям иди в комсомол, а по всем экономическим вопросам - к Чуклееву, он тебе быстро разъяснит. Могу заранее сказать: совершенно безнадежное дело, не пойму только, как оно тебе в голову пришло.

Долгополов решил свернуть разговор, хотя очень хотелось поделиться своими размышлениями с главным, похоже, он человек толковый, и мог бы понять, но не все в первый день. И вовсе не вдруг пришло в голову, а статью об этом принес ему доцент Новохаткин, напечатана была в журнале «Коммунист», Юрий и не подозревал о существовании такого. Какой-то ученый, забыл его фамилию, говорил о такой системе организации труда в полеводстве как о самой оптимальной, приближающей крестьянина к результатам своего труда напрямую, и даже предполагал, что очень скоро мы подойдем к этому вопросу вплотную.

Долгополов и вправду произвел на Бычаева хорошее впечатление: умный, серьезный, полон идей, и сложен плотно, Дмитрий подумал даже, не занимался ли он борьбой. Было бы очень неплохо вспомнить молодые годы, тряхнуть стариной и повозиться на ковре с понимающим человеком. И ковер в доме культуры есть, и желающих можно отбавлять, но мало удовольствия бросать на лопатки несформировавшееся тело, напрочь лишенное всякого умения сопротивляться, а тренировать самому просто нет времени, он еще в институте понял, что надо выбирать между спортом и агрономией. Как всякий человек, подходящий к сорокалетнему возрастному рубежу, он снисходительно относился ко всем более молодым. Вот и этот романтик, вознамерившийся в колхозе имени Макара, так в районе именовали «Светлый путь», организовать молодежные звенья. У Макара вообще ничего невозможно изменить, все и всегда будет так, как он сказал, и совсем не имеет значения, что вся грамотёшка получена им в школе колхозных бригадиров, а природное понимание земли ничем не подкреплено. Если только этот фантазер не сломается при первых атаках председателя, не согласится, что тот в колхозе хозяин и будет так, как он сказал, то разочарование неизбежно, хотя жаль мальчишку: симпатичный, открытый, глаза голубые, как у девчонки. Дмитрий улыбнулся: ему девчонки голубоглазые нравились, а женился на брюнетке.




4

-  Это главный агроном? - спросил звонкий голос в трубке.

-  Да, - ответил Долгополов.

-  Юрий Петрович, редакция, Онисимов, за новостями к вам.

-  За какими новостями? - не понял агроном.

-  За свежими, информацию можете дать в газету?

-  По телефону? — опять переспросил агроном.

-  Конечно. Подготовка к севу, семена, передовые механизаторы.

-  Вы что, не можете в колхоз приехать?

-  Юрий Петрович, это только в песне поется, что трое суток можно ухлопать ради нескольких строчек в газете, за такую производительность с меня редактор штаны снимет. А вообще-то мысль, я приеду сегодня к обеду, только вы будьте на месте, поговорим, статью для газеты подготовим. Добро?

-  Хорошо, я буду в правлении.

Онисимов уже второй год в редакции, поучился на курсах газетных работников в обкоме партии, считался хорошим газетчиком, обстановку схватывал быстро, с людьми сходился запросто, с ним руководители хозяйств охотно беседовали, иногда позволяя печатать объемные интервью. Он чувствовал свою некоторую значимость и не упускал возможности воспользоваться этим, принося редактору материалы, которых в планах не было и которые еще неизвестно как будут восприняты в райкоме. Впрочем, все всегда было в пределах нормы, редактору делали замечание, на летучке он легонько внушал Онисимову, но тихонько гордился, что его газета поднимает важные, чуть ли не запретные темы.

Долгополов встал со своего стула навстречу молодому человеку в берете, короткой курточке и хромовых сапогах.

- Я Онисимов.

-  Долгополов, Юрий Петрович.

-  Меня зовут Никита, но мне больше нравится по фамилии обращение. Видимо, рожден был для армии, там красиво бы звучало: майор Онисимов, например.

-  Или старшина.

-  Ну, на старшину не согласен. Итак, сделаем выступление в газете молодого агронома: колхоз на пороге весны, тактика полевых работ, весенний день, так сказать, год кормит.

Долгополов смотрел на гостя уже без восторга и предвкушения задушевной беседы, какой-то неестественный оптимизм корреспондента был ему неприятен, пропало желание поделиться мыслями и найти понимание.

- Простите, вы всегда так жизнерадостны? - вдруг спросил Долгополов.

Онисимов осекся, даже растерялся:

-  Что-то не так?

-  Да все не так! - возмутился хозяин кабинета. - Все, понимаете? О какой готовности к посевной можно говорить, если треть тракторов стоит перед мастерской, а ремонтировать нечем, фондов каких-то нет. Удобрений ни грамма, а правление отказывается даже рассматривать вопрос об их приобретении. За всю зиму проведено несколько занятий механизаторского всеобуча, я посмотрел журнал: темы на уровне ликбеза, а где современность, где новые технологии, где передовая практика?

-  Правильно! - горячо поддержал его корреспондент. - До каких пор мы будем плестись в хвосте не только аграрноразвитых стран, но и передовых районов любимой Тюменской области? Давайте напишем об этом.

Долгополов брезгливо поморщился:

-  Вам не противно ерничать? Я понимаю, что это темы далеко не районной газеты, но и молчать нельзя. Вот вы пишете о передовиках производства, я читал зарисовки о доярках и механизаторах. А что с ними завтра будет, почему вы об этом не пишете? Завтрашний день невозможен без ломки старого, а вас, кажется, все устраивает, есть с десяток фамилий знаменосцев, и тасуете их, как игральные карты.

Корреспондент присмирел:

-  Простите, Юрий Петрович, не ожидал в колхозе имени Макара встретить воинствующего революционера. Я готов записать ваши суждения, впечатления свежего человека, специалиста, но надо будет все это так упаковать, чтобы до выхода газеты никто даже и запаха скандала не заподозрил.

-  Почему вы говорите о скандале?

-  Потому что хочу развеять вашу надежду на скорую победу нового над старым, как вы изволили выразиться, в отдельно взятом районе. Мы считаемся районом неплохим, но не правофланговым, недавно у нас первый секретарь сменился, так вот знающие люди говорят, что это может вызвать перемены к лучшему.

Юрий улыбнулся:

-  Кто эти знающие люди?

-  Наши старейшие руководители, им можно верить, они нюх свой развили за послевоенные годы до недозволительного состояния, самую высокую политику предсказывают, не только перемены местного значения.

-  А не загибаете вы насчет большой политики?

-  Нисколько. Есть свидетели, что еще в сентябре шестьдесят четвертого, за месяц до событий, председатель колхоза Пономарев и директор совхоза Долгушин предсказали снятие Хрущева.

Долгополов улыбнулся снисходительно:

-  Тут много ума не надо было, а вот возможности перемен в районе чем обусловлены? Новый секретарь большие связи имеет или родственник Первому секретарю обкома? Кстати, вполне возможно, Щербина и Хмара, с одного местечка в Украине.

-  Исключено! - авторитетно заявил Онисимов. - Наш хохол местный, вакоринский, возможно, дальние предки сюда перебрались, их там целая колония. А основания такие. Хмара страшно самолюбив, то есть, не просто самолюбование, а здоровое самолюбие. Должен вам сказать, молодой человек, что я много занимался этим вопросом и пришел к выводу, что самолюбие - черта вполне положительная, до известных пределов, конечно. Именно самолюбие является движителем общественного и научно-технического прогресса. Да, не улыбайтесь. Почему ученый сутками сидит над чертежами, чтобы придумать новую машину, способную радикально изменить труд? Почему писатель душу свою изматывает над строкой? Да и ваш брат агроном тоже не за голую зарплату сорта новые выводит и технологии всякие придумывает. Чтобы мир удивить, чтобы люди, глядя на его достижение, изумились! Чтобы любимая женщина, которая отвергла его, в слезах раскаялась и просила прощения!

Никита, кажется, перебрал в эмоциях, и Юрий опять снисходительно улыбнулся.

-  Теорию твою я поддерживаю. Согласен на ты?

Никита кивнул, вслушиваясь.

-  Поддерживаю, вот только не знаю, как ваш Хмара сумеет ее реализовать.

-  Ну, во-первых, не ваш, а наш, потому что ты теперь человек пореченский и должен к этому привыкать. Во-вторых, как? - этого пока никто не знает, подозреваю, что и сам Хмара тоже. Но все оставить, как до него было, Хмара ни за что не согласится. Поживем - увидим. А теперь ближе к теме.

Всего, что наговорил Онисимову агроном колхоза, хватило бы на разгромную статью для «Тюменской правды», если все передать ее местному собкору Филонову, но Никита один раз уже пролетел, когда напечатал в областной газете критический материал о недостатках в строительстве сыродельного завода. После публикации Хмара пригласил его в поездку по самому дальнему совхозу имени Челюскинцев и дорогой ненавязчиво объяснил, в чем состоит его ошибка. Нет, он не отрицал, что все написанное есть правда, но спросил, кто должен исправлять недостатки в строительстве? Конечно, район, конечно, райком партии. Знал райком об этих недостатках? Конечно, знал, причем без помощи корреспондента и задолго до публикации. Тогда почему ничего не изменил? Потому что не мог, и теперь не может. Строительная организация расположена в городе Ишиме, району никак не подчинена, в городе у нее много объектов, за которые горком жестко спрашивает каждый день. А за Пореченский сырзавод не спрашивает и спрашивать не будет. Что изменилось после публикации?

-  А я тебе скажу, что. Во-первых, позвонил Голощапов, секретарь обкома, ведающий вопросами строительства, и дал накачку, что не использую методов партийного влияния на строителей. Во-вторых, пришел начальник ПМК, это строительная колонна, которая работает на объекте, и сказал, что после такого позора он еще одну бригаду снимет. В-третьих, надо воспитывать в себе чувство патриотизма, не любви к родине вообще, а к своему селу, к своему району.

Онисимов искренне обиделся:

-  Почему вы решили, что я не люблю свой район, Григорий Иванович?

Хмара улыбнулся:

-  Ты пока что себя в районе любишь. И еще запомни: всю нашу большую Родину любить проще, чем свою маленькую, у которой только ты, возможно, и есть. Я ведь понимаю: престижно напечататься в областной газете, но надо чуть выше смотреть: а что это даст, кроме пятнадцати рублей гонорара?

Онисимов задохнулся от стыда и обиды, уж больно примитивно свел секретарь все к копеечной корысти, а ведь он хотел большего.

-  Откуда вы знаете про пятнадцать рублей? - спросил он совсем не к месту.

Хмара опять улыбнулся:

-  Хорошим был бы я руководителем, если бы чего-то не знал в районе. Журналист всегда должен задавать себе самый главный вопрос: как отзовется мое слово, что оно принесет? Тогда у тебя не будет чувства неловкости: вроде бы хотел как лучше, а получилось, что в районе не довольны, пользы от материала нет.

Потому от заманчивой рубрики «Размышления агронома» пришлось отказаться, разговор в материале был переведен на уровень постановки всем известных загвоздок предвесеннего состояния колхоза: все вроде бы ничего, но чего-нибудь маленечко не хватает.

-  Ладно, - примирительно сказал Долгополов по телефону, когда газета добралась до колхоза. - Ты не унывай, вот отсеемся, я подниму свои конспекты, мы такую статью напишем - все ахнут.




5

Долгополов пришел к Макару Наумовичу с расчетом, что, если объединить всех молодых трактористов, то получится как раз поточный метод работы: один сцеп культивирует, второй боронит, третий сеет и последний прикатывает. Даже для технического обслуживания молодежного коллектива есть вполне не старый механизатор, Юрий с ним уже познакомился и поговорил. Тот не засмеялся над идеей агронома, даже согласился, но сильно усомнился, что ее поддержит председатель.

Выслушав довольно стройное предложение агронома, Чуклеев важно сказал:

-  Я слышал, что в Америке Форды и всякие прочие капиталисты даже за самое пустяковое предложение платят доллары, ну, это такие ихние плохие рубли. Вот ежели бы ты у них работал, ты бы только на одних фантазиях сумашедчие деньги зашибал. Я же тебе платить за это ничего не буду, у Фордов деньги от рабочего класса наворованные, а мой рубль колхозный и трудовой, я, может, ещё наоборот, из зарплаты твоей вычту, чтобы в рабочее время делом занимался.

Юрий собрал свои бумажки:

-  Макар Наумович, я дойду до райкома, но молодежные звенья будут работать, это я вам твердо обещаю.

-  Пойди, там тебе мозги быстро вправят, мы только в животноводстве группы телятишек формируем по половозрастным признакам, а ты уж давай людей сгонять.

-  Да это же одна из форм воспитания.

-  Кого? Веньки Брезгина или Нахрапенка, Фроськой нагуленного? Ты об посевной думай, а на воспитании у нас уже три человека кормятся: партком, местком и учительница по комсомольской линии, правда, она вроде бесплатно.

-  Отстаете от жизни, Макар Наумович, учительница свои полномочия сложила, и перед вами вновь избранный секретарь комсомольской организации колхоза.

Для Макара это было новостью, он даже удивился, как без его согласия решен такой вопрос, а потом передумал обижаться:

-  О, да ты далеко пойдешь, если вовремя не остановить. Иди, занимайся делом.

Велико же было изумление Макара, когда ему позвонил секретарь райкома по идеологии Аржиловский и поблагодарил, чего раньше за ним не замечалось:

-  Молодец, Макар Наумович, спасибо за поддержку комсомольских инициатив!

Чуклеев оторопел:

- Григорий Сергеевич, я чего-то не понимаю, об чем речь?

-  Да вот, узнаю из газеты, что председатель колхоза «Светлый путь» с энтузиазмом поддержал желание своих молодых механизаторов на посевной объединиться в комсомольско-молодежные звенья.

Макар крякнул:

-  Это в которой газете, критика и самокритика?

-  В сегодняшней. Имей в виду, Макар Наумович, что бюро райкома поддержит ваше начинание.

Макар окончательно растерялся и пролепетал:

-Так оно, Григорий Сергеевич, завсегда, ежели для пользы дела.

«Это как он меня круто обошел? Аржиловский шутить не будет, что газета прописала, а если действительно, райком поддержит, а я тут критику и самокритику. Агрономишко-то с прицелом парень, голой рукой не возьмешь, молодец, только за таким глаз да глаз нужен».

-  Фрося! - позвал секретаршу. - Почта придет - все сразу ко мне в кабинет.

Так и есть, в районной газете напечатано большое интервью с главным агрономом колхоза Долгополовым, вопросы задавал этот щелкопер Онисимов. Ага, вот он выходит на председателя: «А как к вашей инициативе относится председатель колхоза Чуклеев?». И агроном нагло врёт, что «Макар Наумович всячески поддержал и одобрил начинание и обещает всемерную поддержку». Да за такие слова... Но чуть ниже напечатано постановление бюро райкома комсомола о поддержке инициативы молодежи колхоза и намерении применить такой метод организации труда в других хозяйствах. Макар вытер вспотевшую лысину. Дурацкое положение! Как себя вести? Всыпать агроному уже не удастся, прилепиться к инициативе тоже не с руки. Ладно, не будем гнать лошадей, посмотрим, что будет завтра. Если честно, у него и без комсомольских игрушек голова кругом идет.

Весенние полевые работы начались со скандала. Все уже привыкли, что Макар Наумович первым выводил на поля агрегаты с боронами, ранее весеннее боронование, и имел для этого все основания: несколько прогонистых увалов вдоль трассы на Ишим вперед других полей освобождались от снега и быстро высыхали. Утром он позвонил в редакцию:

-  Никита? Мы сегодня начинаем раннее весеннее боронование, как всегда, первыми в районе. Не желаешь репортажик сварганить? Я подошлю Володю на «Волге».

Когда Онисимов подъехал к полю, картина была более чем грустная: на развороте трактор буксонул и по самую раму зарылся в разопревший грунт. Тракторист Клим Акиньшин ходил вокруг и матерился, сказал, что Чуклеев отменил съемку и уехал в «Сельхозтехнику» за мощным С-100, чтобы вытащить агрегат: неловко, поле у самой дороги на Ишим, десятки машин проходят, разговоры по району пойдут. Но у Никиты было свое мнение:

-  Клим Феоклистович, ты механизатор старый, такими случаями тебя не удивишь, но факт остается фактом: ты первым в районе выехал на подборонку, а как оно у тебя получилось - это совсем другой репортаж. Так что поправь кепочку, улыбнись, так, снято. Теперь на фоне трактора. Да не смотри ты, что гусеницы в грязи скрылись, мы их обрежем. Народ надо мобилизовывать, понимаешь? Увидят завтра твой портрет в газете, все трактористы попрут к руководству: почему не бороним? «Светлый путь» может, а мы нет? Этому учит нас партия и правительство и первый секретарь райкома товарищ Хмара.

- Ты какой-от разговорчивый сегодня, - усмехнулся Клим Феоклистович. - не схлопочешь за мой грех?

-  Обойдется, только ты ни слова Макару, что я снимал, а с Володей я сам договорюсь.

Ничего не сказав в редакции, он отдал фотокорреспонденту пленку для проявки, сам напечатал снимки, и к обеду сдал репортаж. Редактор похвалил за оперативность и велел крупно поставить на первую полосу.

Уже в десять часов следующего дня в редакции дым стоял коромыслом. Хмара, оказывается, всю эту историю знал, газетный репортаж вызвал у него настоящий гнев, он позвонил редактору и после традиционного «Здравствуй, Хмара!» отсчитал, как он это умел делать. Немного пришедший в себя редактор вызвал Никиту и всыпал ему, но не так внушительно, потому что не знал деталей. Онисимов сделал обиженное лицо, ходил по кабинетам с газетой в руках и всем показывал, как красиво смотрится Клим Феоклистович на фоне чистого неба.




6

Хмара родился и работать начинал в родном Вакоринском колхозе, и отлучался из района только по большой нужде, один раз на Великую войну, второй на учебу в Новосибирскую партийную школу. А давно ли вернулся? Как время идет!

...После вчерашнего застолья голова слегка шумела, постукивало в висках, диплом партийной школы, ради которого пять лет изучал науки, в последний день достался очень тяжело. Всем выпуском сидели в ресторане, тосты, музыка. Он давно столько не выпивал, с самой Победы, когда от кружки водки не мог отказаться самый убежденный трезвенник. На фронте свои сто грамм отдавал ребятам, тем, кто покрепче, кто не сорвется, не подведет. А тут расслабился.

В комнате стоял крепкий мужской храп. Григорий вышел в коридор общежития, по давней привычке сделал несколько упражнений, разогнал кровь, умылся холодной водой, основательно растерся грубым полотенцем. Вернулся в комнату, достал большой фанерный чемодан с протертым на углах дерматином, уложил свернутый выходной костюм, сшитый из привезенного при демобилизации германского бостона, две рубашки, взялся за книги и остановился. Книг много, в последний год учебы он выкраивал по две десятки из стипендии и дополнительного заработка, заходил в магазин политической книги, и симпатичная продавщица Симочка заворачивала в серую бумагу новинки: избранные произведения классиков марксизма-ленинизма, работы по сельскохозяйственной экономике, философии, политэкономии. Друзья беззлобно подсмеивались над ним, но шутить перестали, когда старый профессор на экзамене поставил слушателю Хмаре пятерку и заметил, что удивлен его познаниями, поскольку они далеко уходят за пределы учебной программы. Федя Поволоков тогда вполне серьезно сказал:

-  Гриша, помяни мое слово, быть тебе большим партийным работником. Я за три года всех ребят изучил, и все мы назьмом ляжем для твоего роста.

Хмара тогда искренне обиделся и рассердился:

-  Поволоков, прекрати эти разговорчики, мы все носим партийные билеты одного цвета, и у всех одинаковые возможности.

-  Насчет возможностей ты прав, только надо еще и способности иметь.

В дверь осторожно постучали, поскребли пальцами по облупившейся краске фанеры, так делали дежурные вахтеры, когда надо было кого-то вызвать, а в комнате в любое время могли быть отдыхающие. Хмара вышел.

-  Вас приглашают в школу, к Лапенковой.

-  Хорошо.

Значит, Лапенкова будет настаивать. Перед вручением дипломов она раскрыла все карты:

-  Григорий Иванович, я предлагала вам остаться заведующим учебной частью института. Возможно, вас не устраивает должность. Тогда слушайте. Вчера меня пригласил Первый, я перехожу в аппарат обкома. Когда Горячев спросил о замене, я предложила вас на должность директора института.

Хмара был явно смущен таким поворотом дела. Да, два учебных года он совмещал учебу и работу завучем вечернего института марксизма-ленинизма при партийной школе, даже семью отправил на родину, чтобы освободиться от лишних забот. Да, ему нравится эта работа, преподаватели и слушатели люди высокообразованные, увлеченные, с ними легко, интересно. И первый секретарь обкома Горячев тоже бывший тюменец. Но...

Он тогда отказался решительно, кажется, София Андреевна поняла, улыбнулась и сказала, что не прощается. Сегодня, видимо, хочет в последний раз попытаться убедить.

Она встретила его в приемной, пригласила в кабинет. Хмара ничего не мог прочитать на ее лице, так молодая женщина умела прятать свое настроение. За год постоянного общения он ни разу не видел ее другой - взволнованной, радостной, раздраженной, всегда ровная, хорошо одетая, волосы гладко зачесаны, смотрит прямо в глаза при беседе, не оставляя никакой надежды уйти от прямых ответов. Такой тип женщин он уже научился относить к профессиональным партработницам, не мог представить Лапенкову на кухне за плитой или, например, на пляже... Вот и сегодня она гостеприимна и официальна.

-  Как отметили завершение учебы, Григорий Иванович?

- Спасибо, София Андреевна, нормально отметили, отсыпаемся.

-  Я вас подняла? - она взметнула глаза, и Хмара заметил в них усмешку.

Нет, я уже собирал вещи.

- Знаю, что вы не любитель выпивки. Не удивляйтесь, я многое про вас знаю, иначе не стала бы так энергично настаивать. Я опять о своем предложении. Тюменский обком не прислал своего представителя на распределение выпускников, это дает вам полное право самостоятельно трудоустраиваться. Вы хотя бы с этим согласны?

-  Конечно.

-  Тогда в чем причина отказа? Подождите! - Она остановила его. - Будучи директором института, вы имеете полную возможность защитить кандидатскую степень. Квартиру получите сразу. Перспектива роста - лучше не бывает. Почему вы отказываетесь? Другой бы ухватился за такую возможность.

Хмара чувствовал себя крайне неловко, настойчивость Лапенковой его смущала, отказ, действительно, трудно понять со стороны, но ему все было ясно.

-  Григорий Иванович, объясните, вы семью почему отправили домой? Только честно.

-  А я иначе и не умею, София Андреевна. Семья - это мой якорь, гарантия, что вернусь в родной район, буду там жить и трудиться.

-  У вас есть конкретное предложение по должности?

- Да.

- Если не секрет?

- Какие между нами могут быть секреты, София Андреевна? Партийная работа.

- Я так и знала! Значит, наше сотрудничество отменяется раз и навсегда?

- Спасибо, София Андреевна, но я еду домой.

Она встала, подошла к окну, недолго молчала, потом резко повернулась к нему.

- Дурень ты деревенский! Прощай.

Хмара пожал ее маленькую руку, и ему показалось, что она дрожит. Закрыл тяжелую дверь, вышел на воздух.

Весна буйствовала на улицах города. Конечно, тут ей воли мало, ни леса, ни луга, где можно развернуться, щедро украсить землю, кинув бездумно россыпи ветродуев и одуванчиков, налепив по кустам бутоны черемухового и сиреневого цвета, чтобы задохнулся человек запахом новой жизни и весенних желаний. Но и тут озорует природа, из сквера несет прелой листвой и едва уловимым ароматом свежей поросли, созданные садовниками безобразные геометрические фигуры кустиков неудержимо рвутся к естеству, во все стороны разметав юные побеги и нарушив установленную человеком строгость форм.

Ранним утром Хмара открыл дверь кабинета первого секретаря Пореченского райкома Стрекалёва, отсюда три года назад он вышел с рекомендацией на учебу в ВПШ. Стрекалёв крепко пожал ему руку.

-  Поздравляю с окончанием. Когда прибыл?

-  Только вчера.

-  Значит, завтра в обком, уже звонили.

-  Зачем, Федор Яковлевич?

Стрекалёв засмеялся.

-  За назначением, конечно.

Хмара тоже улыбнулся.

-  Я уже давно получил свое назначение, и вы о нем знаете. Это родной мой Пореченский район, так что определяйте рабочее место.

Стрекалёв перестал улыбаться, переспросил:

-  Ты это серьезно? Никакой работы дать не могу, поскольку ты в резерве обкома, и он командует выпускниками высшей школы. Или ты обиделся, что не приехали на распределение? Тогда брось!

-  Обиды нет, Федор Яковлевич, но это повод, чтобы основательно настаивать на работе именно в своем районе, который и направлял меня на учебу. Я же старался, вот, посмотрите, в ведомости одна четверка, остальные «отлично». Зачем поеду в чужой район, кому я там нужен?

Стрекалёв закурил, пустил столбик густого дыма.

- Григорий, я знаю тебя как человека серьезного, дурака ломать ты не будешь. Не хочешь в другой район — это твое право, но в обком на беседу ехать надо. К тому же нет у меня вакансий, нету!

Хмара собрал со стола документы и положил в карман.

-  Я ведь не должность прошу, а работу. С какой поры в районе работы не стало, Федор Яковлевич?

-  Ох, и влетим мы с тобой, дорогой ты мой! Ладно, беру партийный грех на свою душу, там еще место есть, пойдешь инструктором-организатором на Ильинский и Дубынский совхозы. Согласен?

-  Конечно.

-  А в обком все-таки надо бы съездить.




7

Галина с субботнего раннего утра стала заглядывать в окошки: не появится ли Григорий? Инструктор-организатор только числился при райкоме, а работал в хозяйствах, где ночевал, что на обед было, да и обедал ли - о том она не спрашивала, с первых дней совместной жизни он попросил о служебных делах даже не заикаться. Она женщина понимающая, только нет-нет, да и куснет сомнение: а где же он ночует, или завел какую? Потом одумывалась: Гриша этого не допустит, Ниночка у них и Гриша, разве променяет? Да и партийной совестью дорожит, не допросишься, чтобы кусок мяса привез из совхоза. Вон в Дубынке какой курятник, говорят, райкомовские специально ездят туда за свежими яйцами, да что говорят - ей тоже предлагали, и она в очередной его приезд спросила согласия, ну и получила. «И думать не смей, не хватало, чтобы мне эти яйца боком вышли. Кто берет - пусть, а ты не моги. Есть у тебя пяток курочек, договорись с петушком, чтобы почаще их веселил, вот тебе и весь желток всмятку».

В субботу Григорий приезжал домой, парился в бане, разбирался со школьными делами ребятишек. Суббота - официальный день приезда, на местах надо быть «от бани до бани», но случалось и среди недели погостевать в своей семье, если вызовут в райком по какой надобности.

В этот раз за поздним ужином он сказал жене:

-  Завтра меня не буди без нужды, в понедельник утром к Стрекалёву приказано явиться.

-  А не сказали, зачем, Гриша?

-  Не сказали. Ты слышала, что районы делят, Сладковский в прежних границах восстанавливают. Возможно, о новой работе пойдет речь.

Галина с грустью на него посмотрела:

-  Опять ехать неизвестно куда? Гриша, тебе уж под сороковник подпирает, сколько мы избушек по району обжили... Пусть они успокоятся. Ребятишки опять же к школе привыкли.

Василий засмеялся:

-  Ты уговариваешь, будто меня спросят, если потребуюсь. Помнишь, как в Пешнево инструктором по зоне МТС направили?

-  Ой, так и направили! Мне говорили потом, что ты сам напросился. Ведь сам?

-  Вот дура-баба, а тот, кто тебе это сказал, еще глупее. Не напросился я, а предложение внес, как мне участвовать в выполнении решений Пленума ЦК об укреплении парторганизаций МТС.

-  Избушку нам тогда председатель колхоза отвел бросовую, ни окон, ни дверей, целую неделю ее в порядок приводили.

-  Да, но ведь жили?

-  Жили. А когда в Поречье перевели парторгом МТС, что тебе Ратушняк сказал про жилье? Корову поставишь на колхозный скотный двор, сено сюда же привезешь, а самого в хомутную избушку привел: живи, партийный секретарь! А у нас дети.

-  Ратушняк молодец, честно сказал: «Нету, кажу, у меня квартир, поживи пока в хомутовке». Я те боронные зубья, на которые конюха хомуты вешали, никогда не забуду. На совесть вколачивали их мужики, не думали, что избушка партийным особняком станет. А какие квартиры мы потом строили - красота, с прихожей, с при- гончиком, с банькой.

-  Не соглашайся, Гриша!

-  Ладно тебе, еще ничего и не предлагали. А ты не подумала, что меня вообще могут турнуть с партийной работы, ведь я так и не явился в обком? То-то!




8

Стрекалёв выглядел сильно уставшим, озабоченным, Хмару встретил сухо, предложил сесть. Долго говорил с директором совхоза Долгушиным по телефону, Григорий ругнулся: нашел Вениамин время позвонить! Положив трубку, Стрекалёв испытующе посмотрел в глаза собеседнику:

-  Догадываешься, зачем пригласил? Нет? Должен тебе сказать, что отрыгнулась мне крепким внушением от Щербины твоя строптивость. Со Сладковским районом делимся кадрами, второй секретарь и председатель райисполкома уедут туда, я предложил обкому твою кандидатуру на второго. - Он помолчал. - До Щербины никто не давал окончательного решения, перестраховщики хреновы. Пришлось говорить лично с первым. К худу ли к добру, но он тебя помнит, исключительно, видимо, негативные впечатления. Мне сказал: решай сам, тебе с ним работать. Так что буду рекомендовать пленуму без официального направления обкома. Доложу тебе, случай беспримерный в партийной практике.

Через день приехал заведующий организационным отделом обкома Степанов, после обсуждения кандидатур со Стрекалёвым собрали первое заседание оргбюро. Степанов сухо сказал, что первого секретаря рекомендуется оставить в должности, вторым предлагается Хмара, по третьему вопрос в стадии решения.

Хмара встал:

-  Есть предложение выдвинуть секретарем райкома редактора газеты товарища Аржиловского. Очень грамотный человек, имеет авторитет в районе.

Степанов помрачнел:

-  Товарищ Хмара немного опережает события, его кандидатура еще вилами по воде писана, а он уже кадры комплектует.

Григорий вскипел:

-  Товарищ Степанов, я вхожу в оргбюро и работаю в нем вне зависимости от того, изберут меня или нет. Аржиловского предлагаю не из личных симпатий, хотя и они есть, а исходя из объективной характеристики. И не надо намекать насчет воды и вил, я ничем себя не скомпрометировал и думаю, что дальше Поречья меня все равно не пошлют, а ниже инструктора ставить смысла нет.

Стрекалёв аж привстал:

-  Хмара, лишаю тебя слова! А кандидатуру Аржиловского предлагаю внимательно изучить.




9

Всю жизнь на земле, рядом с теми, кто ее пашет и засевает, кто собирает урожай и сдает народно-хозяйственные планы. С молодых лет много книг прочитал, статей в журналах, с умными людьми доводилось общаться, больше молчал, слушал. Что Сибирь - зона рискованного земледелия, знал, только выпадали годы, когда и тут хлеба родились на диво, и факт этот ставил рискованность в зависимость от каких-то конкретных обстоятельств. От каких - надо анализировать и обобщать.

Курган вот рядом, и работает там бригадиром-полеводом колхоза народный академик Терентий Семенович Мальцев, который получает по двадцать пять центнеров зерна с гектара, а мы и половину того считаем удачей. Григорий нашел на своей этажерке две книжки Мальцева, еще раз пролистал. Да, нелегко, видно, приходится академику, если и он не волен сам решить, когда и какой земле можно дать отдых, чистых паров и ему не дозволено иметь. Безотвальная вспашка у нас тоже применяется, Григорий еще по целине знал о ее преимуществах. Мальцев постоянно подчеркивает, что самым важным фактором урожайности для Сибири и Зауралья была и остается влага, вроде бы резиновые сапоги никогда далеко не прячем, а в нужное время хлебу водички не хватает.

Стрекалёв вернулся из Тюмени с совещания по весеннему севу, пригласил Хмару.

-  Проверь еще раз готовность к посевной, съезди в два-три хозяйства. И на субботу назначай районное совещание, надо довести установку обкома по срокам сева.

-  Опять ставка на ранние?

-  Ну, это мы с тобой обсуждать не будем, потому как права не имеем, в прошлом году без малого тысячу гектаров под снег пустили, ждали, когда зерно созреет. Ранний сев - ранняя уборка.

Стрекалёв закурил, со вкусом затянулся, Григорий едва не улыбнулся: красивый у нас секретарь! Высокий, крепкий, шевелюра седых волос, до синевы выбрит, голос густой, взгляд цепкий.

-  Федор Яковлевич, прошу вашего согласия на поездку в Курган, там Мальцев проводит большое совещание. Послушаю, а после проведем свое. Считаю, полезная будет поездка.

-  Разговор об этой агрономической конференции был, но нас никто не приглашал, как ты поедешь?

-  Это все решимо, если вы не против.

В Кургане у Хмары больших проблем не возникло, его внесли в список приглашенных, дали место в гостинице, снабдили материалами. Он впервые слышал разные мнения ученых об особенностях земледелия Зауралья, о тактике проведения нынешнего весеннего сева, впервые был свидетелем острой дискуссии, блокнот его быстро заполнялся.

Выбрав подходящий момент, он подошел к Мальцеву, представился:

-  Терентий Семенович, ваше мнение очень важно для нас, особенно по срокам сева. Можно ли ваши рекомендации целиком перенести на тюменское поле?

Мальцев строго на него посмотрел:

-  Если бы все было так просто... Тут мы толкового разговора не составим, коли желание есть - приезжайте ко мне в колхоз, покажу и расскажу все, как на духу.

-  Можно сразу после конференции?

-  Можно.

На опытной станции при колхозе, в которой несколько десятилетий работал ученый, Хмара увидел снопы пшеницы яровой и озимой, овса и ячменя с небывалым колосом, потрогал корешки журналов наблюдений полувековой давности, перебирал на ладони семена неведомых сортов. Во всем была какая-то тайна, Григорий удивлялся ей и боялся упустить, боялся, что она ни чуть не откроется ему, он уедет, чтобы безответно спрашивать себя, почему одни знают, а другим не дано.

Мальцев снял чуть подмокший на раннем весеннем дожде простой брезентовый плащ, поправил гимнастерку под узеньким ремешком, пригладил редковатые волосы.

-  Что насмотрели, молодой человек? В поле бы надо, да еще рано, спит оно, так что будем говорить с ним заочно. Вы мне о своем районе расскажите.

Василий посетовал, что земли у нас небогатые, слабоват технический парк, потому с посевной и уборочной кампаниями затягиваем, в лучшие сроки не укладываемся.

-  Какие сроки сева вы считаете лучшими? - спросил Мальцев.

-  По наблюдениям, декада с пятнадцатого по двадцать пятое мая.

-  Тут мы с вами сходимся. У нас и в Северном Казахстане июнь, как правило, суховейный, а июль дождливый. Не зря в народе говорят, что дождь не когда просят, а когда косят. Мы, к сожалению, не можем сделать так, чтобы помочило в начале июня, правда? Значит, и агротехнику надо так строить, чтобы этот познанный фактор использовать для урожая. Согласны?

-  Конечно.

-  Кроме того, ранние посевы в сильнейшей степени забиваются однолетними сорняками, особенно овсюгом. Есть такое?

-  Частично есть, — улыбнулся Григорий .

-  При раннем севе зерно в холодной почве долго не даст всходов, часть семян погибнет, посевы получатся изреженными. Надо выбрать такой срок сева, при котором пшеница в молодом возрасте легко пережила бы июньскую засуху и основное развитие начала в июле, когда нехватки влаги уже нечего бояться.

-  Терентий Семенович, бывает, что мы с пшеницей уходим в конец мая, лето она хорошо переносит, но не вызревает, хлеба все равно нет.

-  Да, одними сроками сева урожайность не отрегулировать, хотя и в этом простом деле у крестьянина свободы нет. До сих пор не могу понять, кто втемяшивает в головы нашего руководства дурные мысли о раннем севе? На меня ведь тоже давят, весной по сводке колхоз «Заветы Ленина» в самом хвосте, вот и дергают телефоны, а то и уполномоченный приедет. Был такой случай: я сказал председателю, что раньше семнадцатого мая сеять не буду, собрал на пересменке трактористов, попросил, чтобы любой причиной прикрылись, но не выезжали без моей команды. А сам спрятался, в полном смысле. Район жмет, председатель не вытерпел, велел засыпать семена в сеялки. А трактористы не едут. Что вы думаете -  милицию вызвали. Слышу - плохо дело, рассекретился, первому секретарю обкома позвонил, тот вмешался, отстали. Ну, конечно, работали день и ночь, трактористы с сеяльщиками на ходу менялись, но уложились, хлеб хороший собрали, вполовину больше, чем по району. На совещании меня в президиум посадили, просят поделиться опытом. Я тогда сказал, что надо перестать командовать крестьянином, и все будет. Не понравилось!

- Терентий Семенович, а правда, что вы с товарищем Сталиным вступали в полемику?

Мальцев тихонько засмеялся, прикрыв лицо руками.

-  Со Сталиным в полемику? До этого не дошло, но ответил я на его реплику резко, сам не ожидал. Пригласили меня на пленум ЦК и предложили выступить, это вскоре после войны. Текст я написал, проверили, поправили. Посмотрел на распечатку, и хоть не выступай, все мои мысли выхолостили. И решил: скажу, как думаю, потом хоть не рассветай. И сказал. Про бедность деревенскую, про хлеба скудные, сказал, что Зауралье может два плана зерна давать, но для этого надо пятьсот новых тракторов. Сталин переспросил, я повторил: пятьсот. «А больше вам ничего не надо, товарищ Мальцев?». Я повернулся к президиуму: «Нет, - говорю, -  товарищ Сталин, и на том спасибо». Нехорошая тишина тогда была в зале, но Сталин несколько раз ударил в ладоши, бурные, как говорится, аплодисменты.

-  А потом? - не удержался Григорий .

-  Пятьсот тракторов область получила, а я в ту весну в обкоме собственноручно прогнозы писал, сроки сева указывал цифрами и прописью. Отвечать надо за свои обещания. Ничего, обошлось, давали по два плана, пока цифры не увеличили. Но вернемся к сегодняшнему дню. Нам до зарезу нужен сорт неполегающей яровой пшеницы. Больно смотреть, как ветер с августовским дождем рослый посев превращает в сплошной ковер. Шел рекордный урожай, да поминай, как звали. Тут тебе и ржавчина, и зерно щуплое. Не помню случая, чтобы хлеб с буйным травостоем созрел у нас стоя. Селекционная наука наша отстает, много формализма, очковтирательства, я на пленуме ЦК об этом говорил, Хрущев тогда поддержал, но ничего не изменилось.

Терентий Семенович заботливо спросил:

-  Чаю хотите? Мне настоящий индийский привозят, злоупотребляю авторитетом.

«Сколько же ему лет? Наверно, больше семидесяти, но как рассуждает, какие наблюдения! Академик, а руки крестьянина, жилы набухли. - Хмара улыбнулся своим мыслям. - И гимнастерка все та же, под ремешком, как на фотографиях. Молодец!»

Горячий чайник, две чашки и заварник принесла молодая женщина, а Мальцев пришел с папкой газетных вырезок.

-  Тут мои статьи и выступления по крестьянским делам, я их положу в сумку, ночевать будете у меня, вечерком почитаете. Теперь продолжим. Как у вас с парами?

-  Почти никак, планы выдавливают пары, за каждый гектар первый секретарь отвечает лично.

Мальцев налил себе чашку свежего чая, откусил краешек комкового колотого сахара.

-  Я вприкуску люблю, благо зубы позволяют. И вы пейте, очень хороший чай.

С минуту они молча наслаждались чаем. Поставив чашку в блюдце донышком вверх, хозяин продолжил:

-  Партийная забота хороша, когда уместна, плохо, если она становится мелочной опекой. Я писал Хрущеву, потом Брежневу: уберите весь список показателей с колхоза, оставьте только реализацию продукции, и крестьяне, то есть, колхозники, быстро поймут, что они хозяева своего труда и его результатов, что нам сегодня крайне необходимо. Брежнев поддержал, сообщил, что дал команду провести такой эксперимент не на колхозе, а на всей Курганской области.

-  И что? - Хмара напрягся.

-  Ничего. Не могу концов найти, затерли бумагу. Я все хочу в глаза посмотреть тому, кто придумал выражение «занятый пар». Кому очки втираем? Если земля занята, это уже не пар. Впрочем, надо помнить, что самый эффективный прием, будь то выбор срока сева или лучшие сорта, не может гарантировать успех в борьбе с капризами природы. Помочь крестьянину может только комплекс приемов, в сумме именуемый культурой земледелия. Вы согласны с этим?

-  Полностью, Терентий Семенович.

-  Вам какое поле больше нравится: черное, зеленое от всходов или золотое осеннее? Не смущайтесь, я не хотел этого. Мы с вами говорим об агротехнике, а на первом месте все-таки стоит человек, крестьянин. Не тот пахарь, кто пашет, а тот, который любуется своей пахотой. Пахать многие могут, а вот любоваться не всякий способен.

Полный добрых впечатлений и глубоких раздумий после утреннего чая выехал Хмара домой. Весна изгоняла с полей последние одёнки снега, озера, каких много встречалось на его пути, вспучили бурый неприглядный лед, березовый лес потемнел, но весело потемнел, не хмуро, готовясь брызнуть зеленью почек. Всякая низинка полна воды, зябь черна, невспаханные поля смотрят укором.

«Какой сев нынче будет, какое лето - никто не может уверенно сказать. Старик вот тоже разные варианты обсуждает. Но у него на всякий природный чих свое здравствуйте есть, техникой колхоз обеспечен по потребности, не то, что мы. И это правильно, потому мы к нему идем за советом, а не он к нам».




10

В полудреме привиделись картины детства, родное Вакорино, друзья.

Перед Новым годом эта весть всполошила всю деревню: вчера школьники возвращались из Копотиловой, и встретила их по дороге стая волков. В это время у них свадьбы, ладно, что самка не обратила внимания на детишек, а то порвали бы звери. От Копотиловой до Вакорино без малого двадцать километров, дороги почти нет, изредка казахи на лошадках друг к другу в гости проедут, только след и остается в застывшем снегу. После праздника собрались отцы в бригадной конторке, договорились, что по очереди будут сопровождать детей.

-  Ружье надо.

-  Есть у меня бердана, в волка навряд ли попадешь, а шуму много.

-  И лошадку бы надо выделить, в один день в оба конца по бездорожью не сходишь.

Колхозный бригадир посуровел:

-  Лошадь не могу дать. Не положено.

-  Одумайся, что ты несешь! - Евлампий Сидорук аж побагровел. - Колхозные же ребятишки.

-  Я за лошадей отвечаю, а не за ребятишек! - Бригадир хлопнул ладонью по столу.

Счетовод Иван Хмара перехватил руку:

-  Не сокотись, Петрович, лошадь выделишь, а я трудоднем мужикам эти поездки проведу, и собрание утвердит. - На ухо шепнул: - Тебя чуть не прокатили на собрании, а будешь поперек - прокатят, опять вилы возьмешь и на ферму.

Возымело, каждую субботу кто-то из мужиков уезжал в Копотилову и сопровождал ребятишек. Сложив котомки в сани, они гуськом шли за подводой.

В конце учебного года всем вакоринским школьникам было наказано забрать в Копотиловской школе документы, обществом решили перевести детей в Михайловку, тут поближе, да и колхозные сливки на Ченчерский маслозавод через эту деревню возят, продукты можно отправить и на выходные всю компанию сопроводить.

Михайловские не особо дружелюбно встретили новеньких, в первый же день после занятий налетели на мальчишек с криками: «Бей хохлов!», тумаками обменялись, когда чей-то окрик остановил сорванцов. Ровесник, но крепкий паренек, парочку оплеух отвесил своим же, развел драчку.

-  Сказано было с утра: не трогать, дразнить тоже нечем, они хоть и хохлы, но наши.

Подошел к мальчишке, который наклонился у плетня и пережидал кровь, капавшую из разбитого носа.

-  Ты откинься на спину, скорей присохнет. Как зовут?

-  Гришка.

-  А я Ванька, Ермаков фамилия. Полежи. - Сам присел рядом на корточки. - Скажи своим, что больше никто не тронет, наши вообще-то не драчливые, видно, нынешним днем на солнце пятна.

-  Кто на солнце? - переспросил Васька.

-  Возмущение в природе, я читал, пишут, что на психику действует, дураком человек делается.

Васька приподнялся на локоток:

-  Ермак, который на диком бреге, тебе не сродственник?

Иван небрежно пожал плечами:

-  В своих, должно быть, фамиль так просто не образуется. Твоя какая фамилия?

-  Хмара.

-  Это по-каковски?

-  А я знаю?

-  У бати спроси. А вообще-то надо бы в книгах поискать, есть такие, в которых каждое слово разъемачено. Ну, ладно, нос присох, пошли. Ты где на квартире стоишь?

-  У бабки Алферихи.

-  В соседях будешь, только с бабкой тебе не повезло, ведьма. Я к ней в огуречник нынче залез, а она с дрыном поджидала, исполосовала мне спину, до тех пор драла, пока через плетень не перескочил. - Ваня весело засмеялся. - А дома мать добавила, со всех сторон бедному Ваньке прибыль!




11

Закончился год, в колхозах и совхозах подводили итоги, готовились к очередной районной партийной конференции. Прошел слух, что Стрекалёв уезжает из района, и не ясно, кого рекомендуют на его место. Хмара только что стал вторым, да и в обкоме на него зуб имеют. Больше склонялись к тому, что привезут со стороны. Долгушину этого очень бы не хотелось.

-  Ну-ка, Владимир Тихонович, переубеди меня. Мы тут родились, полжизни положили, а в район руководить присылают чужого человека. Правильно это?

Парторг кашлянул:

-  С точки зрения расстановки партийных кадров - правильно. Обкому виднее.

-  Виднее! А у нас, получается, неважное зрение? Вот у тебя есть конкретное предложение по первому секретарю?

-  Нет. Хмару не будут рекомендовать, своенравных не любят, Терехова тоже навряд ли, а других нет.

Разговор с Головачевым окончательно расстроил Вениамина. За пять лет работы директором крупнейшего в области совхоза он только-только почувствовал, что меняется отношение к деревне. Промышленность начала осваивать новую технику, отпускают деньги на строительство животноводческих помещений, даже на жилье и соцкультбыт дают. Все приходится делать самим, хозяйственным способом, в районе нет приличной строительной организации, некому толково заниматься механизацией ферм. Нужен хороший хозяин, который бы переживал за район, как он, Вениамин Долгушин, переживает за Ильинский совхоз, чтобы бился за него в области, а не довольствовался тем, что распределят.

Вениамин близко к сердцу принял грядущие перемены, в голове снова появился знакомый и неприятный шум, который сопровождал его в последнее время, особенно досаждая ночами, когда сна не было. Здесь он родился, после семилетки окончил курсы трактористов при Ильинской МТС, работал, четыре года отслужил на Тихоокеанском флоте, там же в партию вступил, после демобилизации поступил в Ишимский сельскохозяйственный техникум, ходил в механиках и бригадирах, пока Стрекалёв не заставил оформиться в Омский сельхозинститут. Приехал, вызвал в контору, парторга Головачева с директором Никитиным отчистил за невнимание к молодежи, а Вениамину велел тут же написать заявление и взять отпуск для подготовки к экзаменам.

Себе на удивление, учился с интересом, все экзамены сдавал на пятерки, красный диплом получил. К тому времени был уже главным инженером совхоза. Вечером, после защиты диплома, получил телеграмму от Стрекалёва: «Поздравляю с отличной защитой», удивился, откуда он знает? Оказалось, по Всесоюзному радио передали информацию об очередном выпуске инженеров Омского сельхозинститута, в числе отличников назвали фамилию инженера Ильинского совхоза. Это ему потом парторг Головачев рассказал.

А вскоре Никитина перевели на повышение в соседний район, и Долгушин стал директором. Жена Тамара сказала тогда:

-  Все, совсем закончилась семейная жизнь, я без мужа, дети без отца, а ты с родным совхозом в обнимку.

А ведь Тамара была почти права, он уходил рано что зимой, что летом: посевная, сенокос, уборочная, утренняя дойка, ночная пастьба, возвращался вечером, в полевые кампании поздней ночью. Совхоз сеял почти двенадцать тысяч гектаров зерновых, скота на фермах больше трех тысяч, каждый день всплывал с десяток вопросов, требующих его решения. Он по старой памяти мог сбросить пиджак и вместе с трактористом искать причину плохой работы двигателя, мог проверить норму высева семян, отрегулировать глубину вспашки, установить угол атаки лап культиватора. Больше всего он любил сесть за штурвал комбайна, пока механизаторы торопливо обедали, и объехать пару кругов, а потом поморгать фарами, чтобы подбежал грузовик, и выкачать в его кузов свой бункер зерна. Механизаторы знали эту его слабость, всякий раз кто-то из старших предлагал:

-  Ну-ка, Семеныч, разомнись.

Нет, не разминался он, а душу отводил, молодость вспоминалась, когда высокая пшеница покорно склонялась под крылья мотовила, молча поддавалась ножам и единой массой по ленте транспортера сползала на свою же стерню, укладывалась в высокий валок, подставляя ветру и солнцу недозревшее еще зерно в тугих пеленах колосьев. А через несколько дней сюда придут другие комбайны, с подборщиками, и он все равно успеет намолотить свой бункер, любуясь, как ненасытно заглатывает комбайн серую ленту валка, прислушиваясь к ровному грохоту молотильного барабана, дожидаясь, когда вспыхнет на панели лампочка: бункер полон.

На ветру встряхивал пиджак, чистил брюки, довольно вытирал полотенцем примаранные руки.

-  Да, эту технику с нашей не сравнить. Представляешь: трактор тащит комбайн, два движка работают, копнитель для соломы сзади. Производительность - пятая часть от сегодняшней.

-  И как вы управлялись, Вениамин Семенович? - спросит кто из молодых.

-  Работали, пахали так, что лемеха гнулись! До ноябрьских праздников молотили. И сравнивать нечего, сеяли меньше, урожайность ниже. Вам такую технику государство дает, работайте, молодежь, двигайте сельское хозяйство.




12

Хмара вернулся с партийного собрания в колхозе имени Чапаева, в кабинете пролистал блокнот с записями предложений и замечаний выступающих, сделал пометки в рабочей тетради. Обычные пожелания простых людей, думающих жить и работать, о большом строительстве говорят, просят помощи района. Но ему в своем выступлении пришлось признать, что район окажет поддержку только финансированием, хозяйству надо еще полнее использовать свои возможности, хотя председатель Хевролин и без того не дремал. Григорий знал его еще по комсомолу, когда Николай был первым секретарем райкома, ему нравился крепкий немногословный парень, ставший потом парторгом и уже во время учебы Хмары в партийной школе избранный председателем колхоза.

Вошел Стрекалёв, спросил, как прошло собрание, закурил, глазами поискал пепельницу, некурящий хозяин достал ее из-за шторы с подоконника.

-  Ты извини, что курю у тебя. В общем, так: сейчас состоялся разговор со Щербиной, мой вопрос решен окончательно, из района уезжаю. Первым предложил тебя. Как ты к этому относишься?

Чуть смутившись, Хмара ответил:

-  Нормально.

-  Готовь предложения по второму и третьему секретарям, завтра все надо оформить, послезавтра быть у Щербины на беседе. Пепельницу убери, я докурю у себя.

Утром разговор продолжили.

-  На второго буду предлагать Хевролина Николая Петровича, думаю, у вас нет возражений.

Стрекалёв засмеялся:

-  У меня-то нет, но беда в том, что меня и не спросят, а тебе скажут, что не проходит кандидатура. Невиданный это шаг в решении кадровых вопросов, чтобы с хозяйства сразу на второго секретаря райкома.

-  Ну, шаг, возможно, и нетипичный, но мне работать, если коммунисты изберут.

-  Если обком рекомендует, - уточнил Стрекалёв. - Потому к своим предложениям отнесись со всей ответственностью. Аржиловского оставляешь?

-  Конечно, это мой выдвиженец. А по Хевролину у меня сомнений нет, опыт у него приличный, буду настаивать.

Стрекалёв встал:

-  Твое дело, решай.

Хевролин по звонку из приемной приехал через час, к предложению отнесся крайне спокойно, даже холодно. Хмара такую реакцию понимал, все-таки в колхозе он хозяин, а в райкоме кроме ручки и бумаги никаких материальных ресурсов, но свое предложение повторил твердо, давая понять, что пути назад нет. Хевролин попросил время с женой посоветоваться, Хмара пододвинул ему телефон:

-  Звони, а я дам команду на тебя представление готовить.

Хевролин тоже встал:

-  В таком разе и звонить смысла нет, приеду, обрадую.

Григорий стиснул его в плечах:

-  Будем работать совместно, Николай, возможности открываются прекрасные, дел невпроворот, так что жалеть не будешь.




13

Сухой июньский ветер с казахстанских степей, взращенный и обогретый солнцем, устремлялся от края жаркой пустыни в сторону северных холодов, безжалостно гнул долу травы, шевелил кустарники и хлестал макушки бессловесных берез. С остервенением проносился он над зелеными ковриками пшеничных всходов, иссушая первородные листочки, нежно взращенные майской щедрой землей. В такую пору ничему живому нет радости. Лесная пташка тщетно зависает над камышом круглого болотца, в котором вчера еще блестели стеколки воды, а сегодня сухость и пыль, и вот уже несется она по-над лесом, чтобы отыскать и принести в клювике хоть малую капельку влаги для ненасытных птенцов. Звери выходят из лесов и спускаются с Горы к неизбывным старицам, безбоязненно ведя за собою потомство свое, потому что жажда заглушает все страхи и опасения. Гады ползучие греются на песчаных полосках берега, которые уступила им сжавшаяся на солнце вода. Серенький суслик, как столбик, стоит у своей норы на высоком холме, охраняя никому не нужное свое одиночество. Ящерка приподняла головку и который уж час неподвижна на ветру, лишь рот открыт, и кожица под грудкой чуть вздрагивает при дыхании. Только ветер единовластно царствует над простором луга, пашни и леса, не ведая печальных последствий своего появления или, напротив, даже любуясь ими.

Белесое выгоревшее небо вдруг начинает темнеть, с каждой минутой все гуще, насыщенней, ветер жмется к земле, слабеет, прячется в камышах и в лесу, небесная хмарь становится тучей, выплескивает первые струйки влаги, но она не доходит до земли, испаряется в воздухе, и не скоро еще крупные капли спасительного дождя упадут на сухую землю. А упадут - взметнут легкую пыль и тут же прибьют, вернут ее обратно, придав влажному уже воздуху неповторимый аромат, какой случается в короткие мгновения между засухой и ливнем.

А небо прогремит далекими раскатами угроз, еще больше нахмурится, потом начнет швырять молнии, ветвистые, как голые деревья, и громы уже не успевают за всполохами, бухают невпопад. Радостная земля впитывает влагу, не дает воде растекаться, но скоро насытится верхний слой, не справится, откажется, и потекут мутные потоки туда, где природа определила им хранение.

Все оживает. Зелень умылась и стала красивой, поля приобрели уверенность в урожае, даже червь, последняя тварь в ряду созданий, несказанно рад дождю, выполз из норы, прополз немного, испытывая наслаждение, оставив гибкую черточку следа, и растянулся во всю длину свою на жирном чернозьме огорода.

Июньский дождь. Спасение. Хлеба еще сохранили способность к полноценному росту, встрепенутся, раскинутся кустиками, трубку стебля выкинут, потом колос. И август порадует хлебом.




14

На последний перед партконференцией разговор Стрекалёв пригласил его поздно вечером, когда закончили рассмотрение всех подготовительных моментов и когда у него, Стрекалёва, появилась полная уверенность, что вопросов нерешенных, необговоренных и грозящих неожиданным проявлением, не осталось. Хмара понимал, что это не столько для него, сколько для Федора Яковлевича, разговор этот имеет значение, ведь тот уходил навсегда из района, в котором проработал больше пятилетки, пережил все передряги Хрущевских реформаций, когда сбивали в кучу и потом столь же научно обоснованно разгоняли хозяйства, районы и даже партию, партию разделили на городскую и деревенскую. Суровый и недоступный, Стрекалёв внутренне очень порядочным человеком был для Григория, разносы устраивал и выговора раздавал щедро, но зла не держал, сегодня на бюро отчистил, а завтра руку подаст и заговорит о деле, потому что дело и было для него единственным мотивом поведения и даже разносов. Хмара и на себе это испытал, но уважал искренне, потому разговора ждал и готовился к нему.

- Сегодня твою биографию еще раз глянул, да ты у нас еще совсем зеленый, и сорока нет. Ну-ну! Для большого дела самый возраст, все ступени партийные прошел, это хорошо, а на хозяйстве не работал, этого тебе не будет не хватать?

- Не помешал бы опыт непосредственной работы, но, Федор Яковлевич, вы же знаете, что партийный секретарь только права подписи документов не имеет, а по всем другим вопросам вперед хозяйственника ответственность несет. Потому я бы не сказал, что не имею опыта, если бы чувствовал иначе, даже на второго секретаря не согласился бы, надеюсь, нет у вас оснований заподозрить меня в карьеризме.

- Давай без обиды, мы оба понимаем, что твое избрание предрешено, а мне хочется быть до конца в тебе уверенным. Я ухожу почти в никуда, должность моя будущая только выглядит красиво, а конкретной, живой работы за ней нет, Пореченский район до конца останется для меня главным, хотя я не тут рожден. Ты меня счастливее, ты продолжаешь жить и работать на родине, поверь мне, это дорогого стоит.

-  Понимаю, потому что и сам чуть было не выехал на чужбину, спасибо, что вы поддержали.

-  Это было правильное решение, я уже тогда понимал, что ты нужен. Мне нравится твоя прямота, может, потому что сам как лом, не умею выплясывать, но на этой должности не всегда надо идти напролом, потому что за тобой не только твоя правда, но и целый район, тысячи людей, производство. Там, - он ткнул пальцем вверх, - не всегда хотят слышать правду, это ты знай. В обкоме аппарат складывается добротный. Щербина сейчас много времени отдает Северу, нефти и газу, так что без особой нужды к нему не рвись, пытайся все решать в отделах.

Стрекалёв закурил, прошелся по кабинету.

-  Со Степановым ты все обговорил?

-  По кадрам - все, других вопросов не касались.

-  Он настороженно к тебе относится, ты заметь, потому лишний раз не подставляйся. С Хевролиным ты ему поперек горла, это не укладывается в его рамки: с председателя колхоза в секретари.

Хмара возмутился:

- Классический тип перестраховщика и консерватора! Я ему убедительно показал, что Хевролин вполне готов для такой работы, за ним партком, колхоз, да и первым секретарем комсомола работал, это тоже опыт. Мне, признаюсь, сказал инструктор обкома, что Степанов хотел кого-то из своего отдела нам на второго рекомендовать, но наша позиция его остановила. Мы правильно поступили, и впредь надо свои только кадры иметь, растить и выдвигать.

- Согласен. Значит, я в твой подход не вписываюсь, я же не пореченский.

- Зачем вы так, Федор Яковлевич, - смутился Григорий. - Вы пореченским останетесь в истории района, это обещаю.

-  Ты мне машину пообещай вещи в Тюмень перевезти, когда квартиру получу.

-  Обещаю, - так же полушуткой, в тон вопроса, ответил Хмара.




15

Ничего, кажется, внешне не изменилось у Хмары, так же рано, в семь утра, приходил на работу, привычно просил девушку с телефонной станции поочередно соединять его с руководителями хозяйств, так же привычно строил с ними разговор, делая пометки в оперативной сводке и занося в рабочую тетрадь все, что связано с решением завтра, в будущем. Февраль был метельным, снежным, это радовало, потому что пополняло запасы влаги на полях, но ремонт техники во многих хозяйствах затягивают, потому что нет запасных частей.

Эта арифметика давала ему истинное наслаждение, он создавал на листе бумаги рабочие агрегаты с боронами и культиваторами, с сеялками и катками, суммировал их суточную выработку, и она не укладывалась в заданные им десять дней активного сева. Тут не бывает чудес, математические законы не подчиняются партийным директивам, и получалось, что нельзя рисковать, нельзя поддаваться искушению дождаться прогревания почвы, спровоцировать боронованием рост сорняков, особенно овсюга. По этому сорняку он собрал, кажется, всю информацию. Очень подлый и коварный враг. Семена его, притаившись, могут лежать в почве сколь угодно долго, дожидаясь своего часа, и когда час этот наступает, когда температура и влажность толкают его к пробуждению, овсюг показывает свою удивительную жизнеспособность. Он прорастает бурно, дружно, и горе всему живому, оказавшемуся рядом с ним, сплошной ковер его всходов зажмет, задушит росточки благородной культуры.

Еще в сельхозтехникуме ребята с агрономического отделения говорили, что семена овсюга в лабораторных условиях способны перебраться к капельке воды. Особенно витийствовал ишимский паренек Витя Колыванов. «Сам опыт проводил, разложил его вокруг лужицы на стекле, весь вечер наблюдал: притаился, гад, вида не выдает, а уж перед сном заметил, что он усами шевелит, как таракан, тихонько, конечно. Значит, влагу чует, тварь, и к ней ориентируется. А утром встаю: мать моя родная! весь овсюг в кучке, на том месте, где вода была, и уже все выхлебал, сволочь! Довольный лежит, и даже в рост пошел, проклюнулся!». Было смеху, конечно. Еще один философ, которому после пяти лет совместной жизни жена изменила и к другому ушла, тоже на овсюг ссылался, с женской натурой его подлости сравнивал. «Женщина, значит, так же, до поры до времени смирно себя блюдет, верна, мол, и прочее, чтобы мужика убаюкать, а как только отвернулся от бдительности, да вокруг нее соответствующие природные условия образуются, температура и прочее, так ее подлость и даст всходы, и задавит любовь и семейную жизнь». Да вспомнился анекдот, возникший после поездки Никиты Хрущева в Америку, где наш руководитель, знаток сельского хозяйства, поинтересовался у ученых, как они борются с овсюгом. Те не поняли, Хрущев стал объяснять, наконец, дошло, самый старый светило вспомнил, что был такой сорняк, но уже много лет, как вывели, да маху дали, совсем уничтожили, даже студентам показать нечего. «И не могли бы вы, Никита Сергеевич, прислать нам несколько килограммов этого овсюжка для опытов?». Хрущев отказал: «Я вам лучше парочку своих агрономов направлю».

Можно, конечно, сколько угодно шутковать по таким поводам, но Григорий за многие годы работы на земле видел загубленные овсюгом посевы, которые за счет его нездоровой, ядовитой зелени давали вид вполне сходный, и неопытный человек за вполне пристойные, многообещающие по урожаю мог признать эти поля, что и случалось иногда с уполномоченными, выращенными на асфальте областных учреждений.

Даже на бумаге не получалась у него идеальная посевная кампания, не вытанцовывались оптимальные сроки сева, о которых когда-то говорил с Терентием Семеновичем Мальцевым. Хорошее было нынешней зимой поступление новой техники, но все еще отстает наличие от потребности, все еще, как студенту перед экзаменом не хватает одной ночи для подготовки, так и крестьянину еще бы два десятка мощных гусеничных с полным комплектом прицепного инвентаря, вот тогда бы он себя проявил.

Хмара собрал исписанные расчетами листы и сложил в папку, пусть полежат, наступит время, и можно будет сравнить свои несостоятельные теперь надежды с реальностью наступившего завтра, и тогда он улыбнется теплым своим воспоминаниям.




16

Первый секретарь обкома партии Щербина после поздравления Хмары с избранием звонил регулярно, раз в неделю, о чем его помощник предупреждал накануне. Разговоры были самые простые, безо всякой партийной подоплеки. Григорий сам проводил анализ статистической отчетности, присутствовал на квартальных балансовых комиссиях почти во всех хозяйствах, а районную вел вместе с начальником управления сельского хозяйства, потому обстановку знал хорошо. Ближе к весне Щербина стал обращаться к сводкам по семенам и ремонту техники, задавая не совсем приятные вопросы.

-  Объясни, Григорий Иванович, что ты намерен делать с теми десятью процентами тракторов, которые до сих пор в ремонте?

-  Все эти тракторы, Борис Евдокимович, находятся в ремонте по линии РТС, но нет и не ожидается в ближайшее время обменных узлов, в основном двигателей.

-  И ты их не планируешь использовать на посевной?

-  Есть два варианта плана сева, один с учетом всей техники, другой по реальной картине.

-  Любопытно. И что получается? Возможно, мы напрасно помогаем району фондами тракторов, если ты и без них справишься?

-  По второму варианту, крайне нежелательному, Борис Евдокимович, мы даже со пшеницей уходим в конец мая.

-  Тогда начни раньше, тебя же никто не держит.

Григорий опасался, что начнет перечить первому, это было крайне нежелательно в его положении, но он понимал и другое, что согласись сейчас - в мае, когда начнутся работы, Щербина может вернуться к разговору и сослаться на его молчаливое согласие с более ранними сроками сева.

- Нас сдерживает отсутствие сколько-нибудь внятного прогноза на июнь, если не будет дождей в первой половине, ранние посевы пропадут.

- Минуточку. Ты видел прогноз, который вчера ушел спецсвязью, наука, похоже, идет навстречу крестьянам, дождь в средине месяца синоптики обещают.

«Их бы устами да мед пить» - хотел сказать Григорий, но опять воздержался: - Будем надеяться на лучшее, Борис Евдокимович.

Щербина положил трубку.




17

Напуганные появлением человека, воробьи порхнули в воздух и тут же сели в зелень густой сирени, сообразив, что этому человеку, который каждое утро тревожит их дрему, опять не до них, он пройдет вдоль забора, что-то улыбчивое скажет дворнику с метлой, а потом скрипнет тяжелой входной дверью. Но в этот раз человек остановился на крыльце, увидев идущих к нему двух мужиков, уже с полчаса сидевших на мотоцикле, куривших и тихо разговаривавших, сомневавшихся, придет или не придет.

-  Здравствуй, Григорий Иванович, - почти в голос приветствовали мужчины.

-  Здоровы были, - Хмара пожал руки обоим, называя по имени- отчеству. - Раненько, если ко мне, видно, дело не терпит? Что случилось?

-  Не уличный разговор, Григорий Иванович.

-  Тогда пошли.

В кабинете гости сели рядышком, стеснительно сняв кепки, притихли.

-  Так, мужики, я вас с эмтээсовских времен знаю как людей серьезных и обстоятельных, так что в такую рань, да еще в уборку, по пустяку вы в район не метнулись бы. Говорите, что случилось. Давай, Степан Кононович.

- Да как и говорить, Григорий Иванович, не знаю, с какого конца заходить, но по всему видно: спасать надо нашего председателя. Вот так!

-  Что с ним случилось? Запил?

-  Лучше бы запил...

-  Пока ничего не случилось, Григорий Иванович, - вмешался Сергей Павлович. — Потому и приехали к тебе, чтобы не допустить. Дело в том, что кавказцы взятку ему дают, чтобы еще одну ферму для ремонта выделил.

Хмара открыл рабочую тетрадь: точно, одна ферма в колхозе ждет ремонта.

-  Дали или дадут? Откуда вы про взятку эту узнали?

- Да век бы нам не знать, пропади она пропадом, ни сон, ни работа на ум не идут. Бабы наши узнали, с ихними женами балагурили, те и проболтались по простоте своей, что договорились мужчины с председателем, тысячу ему дают, а он им ферму подсубботит.

Вмешался Степан Кононович:

-  Мы долго не решались к тебе идти, но потом сообразили: пока мы собираемся, они ему деньги всучат, вот тебе и тюрьма. И неловко как-то сдавать человека, но мы так рассудили: Хмара мужик свой, за здорово живешь человека под суд не отдаст, а даже наоборот, отведет беду. Только, Григорий Иванович, ты поаккуратней, вдруг грузинки поклеп на председателя возвели, такое тоже может быть.

-  И еще скажи, если неправильно мы поступили, то как нам с этим грехом жить? У нас ума не хватат, чтобы раскинуть.

Хмара смотрел на мужчин, неловко сидевших на краешках широких райкомовских стульев, обоих знал с первых дней работы в МТС, куда направили его парторгом, Степан после целины получил орден, в партию вступил, Сергей остался беспартийным, оба трезвые, серьезные ребята. «Спасать председателя». Не в прокуратуру, не в милицию пошли, а в райком партии. Такое доверие и заслужить, и оправдывать надо. Он глянул на часы, встал:

-  Давайте мы так договоримся. За информацию спасибо, поступили вы честно, тут сомнений нет. Пока об этом никому ни слова, если ошибка - чтобы нам человека не обидеть. Я лично все проверю, о результатах вы узнаете обязательно. А сейчас домой, трактора ждут. Кукурузы много осталось?

-  Дня на три хватит.

-  Торопитесь, заморозки обещают.

Гостей проводил до дверей, сел за стол. Неужели Пименов мог пойти на это? Год назад, беседуя здесь, в кабинете с ним как с будущим председателем колхоза, Хмара как бы между прочим заметил, что у руководителя всегда больше искушений, чем у партийного секретаря, потому надо быть особо бдительным.

-  И упаси тебя бог перепутать колхозный карман со своим, ты знаешь, партия многое может простить, но никогда не простит продажность.

Пименов тогда очень понимающе поспешил заверить, что ничего подобного и быть не может.

А если действительно вброшена эта информация для того, чтобы скомпрометировать, припозорить руководителя, возможно, действительно предлагали, но он отказал в подряде, потому что кому-то другому пообещал. Такие случаи были, Хмара помнит, как долго разбирались с директором совхоза Худяковым, который отказался повторно нанимать не очень добросовестных строителей, а те написали жалобу, что он взял у них пять тысяч рублей и не собирается отдавать. Прокурор основательно занялся тогда этим делом, Худяков, поначалу смеявшийся в ответ на все вопросы, вскоре не на шутку запереживал, и спасло его только письмо молодого парня из бригады, полученное уже после отъезда ее в другой район. Парень писал, что ему стыдно за товарищей и просил прощения у Валентиныча, как любовно называли директора. Прокурор провел экспертизу письма по росписи парня в договоре прошлого года, проверку закрыл и тут же успокоил Худякова: коли нет расписки, что деньги в долг взял, то и вопросов быть не должно, но письменное заявление он обязан был проверить. Поговаривали, что не без помощи Стрекалёва бдительный прокурор вскоре уехал из района.

Хмара, никого не ставя в известность, проехал по колхозу, посмотрел подготовку ферм, с кавказцами не разговаривал, чтобы не вызвать подозрений. На складе стройматериалов поговорил с заведующей, поинтересовался, куда предназначены плахи и брус. Услышав, что на ремонт фермы в Чирках, о которой и говорили ходоки, Хмара мрачно кивнул: слишком многое сходится.

С Пименовым решил действовать напрямую, зная его трусоватость. Утром предупредил, что приедет по очень важному делу, велел ждать, но приехал только после обеда. Пименов встретил у правления, пожал руку, Хмара отметил, что рука вздрагивает и ладонь чересчур влажная. Прошли в кабинет, Пименов начал было докладывать о ходе уборки, Хмара остановил его легким движением руки:

-  Ты мне лучше расскажи, как собираешься ремонтировать ферму в Чирках, почему с весны не взял вторую бригаду, хотя возможность такая была? Почему качество ремонта у грузин - хуже не бывает, а ты сквозь пальцы смотришь? И, наконец, сколько ты с них получил за дополнительные объемы?

Пименов побледнел, но взял себя в руки:

-  Ничего не получил, Григорий Иванович.

-  В этом твое счастье, что не успел так упасть, иначе вместе со мной приехал бы оперативник из РОВД. Эх, Алексей, мы же вот так с тобой сидели в моем кабинете, помнишь, я тебя предупреждал? Помнишь? Так почему ты, сукин сын, забыл тот разговор? Ты, когда тебе тысячу предложили, не о партийном билете думал, не о жене, которой теперь в школе работать трудно будет, не о детях своих опозоренных, ты о Черноморском побережье думал, о вине и о бабах. Все. На субботу назначай общее колхозное собрание, в повестке укажи «Выборы председателя».

Пименов встал:

- Григорий Иванович, я же не взял, больше это не повторится, прошу вас, оставьте на работе.

-  Веди себя достойно. Работу дадим, тебе ведь жить надо, грузины про тебя на другой день после снятия забудут. Но руководителем ты уже никогда не будешь.

Он вышел, не попрощавшись.

На собрание приехал сам. Провел совместное заседание парткома и правления колхоза, на котором Пименов честно во всем признался. Мнения разделились, но большинство поддержало секретаря райкома. Пименов попросил:

- Товарищи, разрешите мне написать заявление по собственному желанию.

Хмара молчал, будто не слышал. Встал Степан Кононович:

- Поздно теперь уж, Алексей Михайлович. Ты парторгом у нас столько времени был, до того агрономом, вместе пережили много чего, но я даже подумать не мог, что ты за грязные рубли совесть свою продашь. Увольнять будем собранием, а потом с партийностью твоей решать, я, к предмету, с тобой в одной партии не хочу состоять.

Вечером Хмара долго не ложился спать, случай с Пименовым так много всколыхнул в его душе, что надо было крепко подумать, чтобы все привести в порядок. Он еще раз убедился, что абсолютное большинство так называемых рядовых коммунистов есть отряд самой высокой категории и качества, и надежности, это гвардия партии. Как правильно согласно устава и верно относительно человеческой совести оценили они проступок негодяя! И ведь никто не готовил, никто даже и не знал, о чем пойдет разговор и как к нему относится приехавший первый секретарь. Что-то в атмосфере этого бескомпромиссного и в то же время аккуратного разговора напомнило ему фронтовые партсобрания, когда ставилась задача на предстоящий бой, которую ты должен умереть, но выполнить, а еще лучше - выполнить и остаться в живых, чтобы продолжать сражаться.

Хмара усмехнулся: он, секретарь райкома, в пылу страстей совсем забыл, что вопрос о партийности Пименова возникает автоматически, не может человек с таким трухлявым нутром быть в партии, и вот простой механизатор, честнейший человек Степа Тупиков оказался более принципиальным. Отберут они партбилет у Пименова, и правильно сделают, тогда ради семьи, детей надо перевести его агрономом хотя бы в Челюскинцы, где мало кто знает о случившемся, ну, сняли с председателей - значит, так надо.




18

- Где-то загулялись наши девки, Григорий Иванович, через полчаса дойка начинается, а их никого нет, - картинно гневаясь, распалялся колхозный бригадир Гунькин. - А ведь сказано было, что знамя нам привезут вручать, надо было еще сказать, что лично первый секретарь будет, тогда, может, поопасались бы вольничать.

- Ничего, Петр Андреевич, подождем, наша с тобой работа такая, угождать рабочему классу.

Гунькин охотно подхватил:

- Попробуй им не угоди, они вмиг в кормушку завалят и сеном притрусят. - И сам громко засмеялся шутке. Хмара знал, что был такой случай в новогодние праздники, когда доярки после бессонной ночи пришли навеселе, да и сам бригадир, хоть и не обязан присутствовать, но тоже явился, да под хмельком, и лучше бы ему в этом случае нейтралитет соблюдать, а он вознамерился внушение сделать, дескать, что это вы себе позволяете, с нетрезвостью на работе появляться. Тогда доярки с хохотом и визгом скрутили неслабого мужика Петра Андреевича и уложили в кормушку на спину, да еще здоровый навильник душистого лесного сена сверху кинули. Долго выгребал из узкой колоды свое многопудовое тело колхозный лидер, женщины уж и дойку закончили, посуду домывают, и он является, взмокший и весь в сене, как водяной. То-то было смеху!

Гунькин куда-то исчез, и через минуту явился с виноватой улыбкой:

- Григорий Фёдорович, мы их тут ждем, а они в коровнике уже дробленку раздали и сейчас вакуум включат, говорят, сначала коров подоим, а потом будем знамена получать. Как вы к этому относитесь?

- Я лучше помолчу, чтоб в кормушку не угодить. Пойдем в ферму, коли все люди там.

Он любил бывать в этом коллективе, народ тут работящий, но и требовательный, по пустякам свары не заводит, коли на чем настаивает, - крутись, секретарь, а ответ дай, да не просто пообещай, а так, чтобы все выполнено было. Доярок всех знал в лицо и по именам, со скотниками за руку здоровался.

- Товарищ секретарь, вы только не провалитесь в самотечку, а то потом всем районом не найти, - крикнула Надежда Шорохова. Она может так, боевая и на язык остра.

- А что, Надежда Васильевна, лампочек не хватает?

- Лампочек хватает, у нас с другим товаром дефицит.

- И с каким же? - подыгрывал Хмара.

- А с тем, что на базаре не продают. Назвали самотечной системой удаления навоза, а навоз убирать - каждую неделю субботник с воскресником для комсомольцев и членов партии.

-  Что скажешь? - обратился к Гунькину.

-  Вся правда .Григорий Иванович, не сплавляет самотечка.

-  Как же вы акт строителям подписали?

-  Во-первых, акт подписывают особо уполномоченные лица, во-вторых, подмахнули его в августе, когда коровы на выпасах были, а в навозном канале чистота была, как в красном уголке.

Хмара подошел к Шороховой:

-  Все шумишь, Надежда, а начальство шума уже не боится, так?

- Ой, не так, Григорий Иванович, не так! Мы почему торжество без вашего согласия на после дойки перенесли? Чтобы поговорить спокойно можно было. А то знамя, бывало, сунут в руки бригадиру, он его еще в угол не поставил, а уже насосы включили, бежим в коровник. Сегодня по-другому все будет, вот отдоимся, приберемся, сядем рядком, да поговорим ладком.

-  Что задумала, предупреди, чтобы я в дураках не оказался перед женщинами.

-  Ну, товарищ Хмара, тебя трудно врасплох застать, не прибедняйся, я еще по колхозному парткому помню, когда у нас секретарем был.

-  Скажешь тоже, столько лет прошло!

-  А сколько? Всего с десяток.

-  Мало?

-  О чем речь, Григорий Иванович, у нас с вами еще полсотни впереди не разменяны, — и она засмеялась радостным смехом.

Когда после работы собрались в красном уголке, Хмара рассказал, как работает район, как выполняются годовые и пятилетние планы, сказал, что по итогам января переходящее красное знамя райкома и райисполкома присуждено животноводам Травнинской фермы. Знамя вручил, как положено, бригадиру, потом встала Надежда Шорохова:

- Григорий Иванович, вы сегодня наш гость, мы тут с девчонками пошептались - не откажите с нами за одним столом посидеть, не каждый день у нас знамена бывают.

Хмара смутился:

- А когда я отказывался за столом посидеть? Ты меня перед товарками не конфузь.

Стол накрыли быстро, крупными ломтями нарезали домашний на поду печеный хлеб, шматок соленого сала разделали на дощечке, блюдо студня, рубленного сечкой, с полумесяцами лука, поставили на середину стола. Отваренное мясо, еще горячее, выложили прямо на поднос.

- Григорий Иванович, вам, может быть, коньячку? - заботливо спросил Гунькин.

- А это что? — он указал на вспотевший графин, из которого по стаканам разливалась светлая жидкость.

-  Это, простите за нескромность, самогонка.

-  Эх, Петр Андреевич, за что ты меня так не уважаешь, ведь мы с тобой не впервой сиживаем?

-  Было! - оживился управляющий и тут же налил гостю чуть не полный стакан самогона.

Хмара понял, что тост говорить ему:

-  Действительно, сегодня у нас хороший повод посидеть за столом, тем более, что скотина управлена, знамена получены, премию передаю коллективу, сами сумеете распределить.

-  Мы на нее телевизор купим.

Хмара улыбнулся:

-  На телевизор надо еще месяц первое место занимать, хотя такая возможность у вас есть. За вас.

И он чуть пригубил стакан, отметив, что самогон чистый, сделан профессионально. Начались разговоры, он с удовольствием закусывал солеными огурчиками и груздочками, ел студень, похваливая незнакомую хозяйку, пробовал хорошо приготовленное мясо. И все время чувствовал на себе чей-то взгляд. Поднимал глаза - все заняты своим делом, в его сторону никто не смотрит. Начинал с кем-то разговаривать - взгляд останавливал его слова, смущал, беспокоил. Чуть напрягшись, он быстро окинул застолье и перехватил глаза молоденькой девчонки, раньше ее не было на ферме, должно быть, зоотехник. Она смутилась, покраснела, уткнулась в тарелку. Никто ничего не заметил.

Хмара осторожно посматривал в ее сторону, она так же молча сидела, увлеченная едой. Очень красивое, приятного овала лицо, высокий лоб с челочкой русых густых волос, губки пухлые, как у ребенка спросонья, глаза серые под густыми ресничками. Вся какая-то не здешняя, будто со стороны пришла посидеть за столом. Поймав себя на том, что слишком уж внимательно смотрит на девушку, он заговорил с Шороховой:

-  У тебя вопросы ко мне были?

-  Вопросов нет, с навозом мы сами справимся, а вот про дела наши доярочьи хочу сказать. В прошлом году совсем немножко не хватило до трех тысяч литров на корову, во многих районах уже доят по три, а у нас все не получается. Вы силос наш видели? Какая корова будет его есть? А сено? Считается, что в нем половина кормовой единицы, а на деле труха одна. Надо, чтобы полеводство нам корма поставляло как по договору, какие корма, такая и оплата.

-  Ну, ты скажешь! - возмутился Гунькин, но не угадал, Хмара его остановил:

-  Правильно говорит! Доярка получает с молока, а молоко зависит от кормов, которые механизаторы заготовили. Они уже получили зарплату за массу, а что в этой массе - доярке с коровой разбираться. Все это, Надежда Васильевна, относится к хозрасчету, который мы никак не можем освоить, но уж, коли доярки об этом заговорили, значит, дожмем.

И снова он почувствовал тот взгляд, почувствовал, не стал спугивать, удивляясь, что взгляд этот очень ему приятен.

В ту же ночь она ему приснилась, школьницей в Михайловской школе, и он семиклассник, и она. Сидит за соседней партой, в белом платье с зелеными горошинами, горошинки с рукавчика снимает и бросает в него легонько. Гришка по сторонам оглядывается, не заметил бы кто, а то засмеют: «Жених и невеста!», но никто внимания не обращает, а она побрасывает горошинки и улыбается. Гришка удивляется: горох уж по всему классу рассыпался, а на платье у нее не убывает. А как же зовут ее? Не может вспомнить, да и не знал никогда, потому что до сегодняшнего дня ее в классе не было вовсе. Почему она улыбается? «Потому что понравился ты мне, еще когда перед Октябрьской на ферму приезжал, а потом я тебя на совещании в колхозе видела, а потом ты нам знамя привозил и за столом сидел, и на меня тоже смотрел, я заметила». Гришка ничего понять не может: какое собрание, какая ферма? И ведь не говорит она ничего, а почему он все слышит? Вдруг понимает, что сон это, надо проснуться, и все исчезнет, щиплет себя за ногу, и точно, пропал класс, пропало гороховое платье, но он сидит за столом в красном уголке Травнинской фермы, а напротив его та же девчонка, только почему-то в беленькой шубке, не ест, не пьет, прямо на него смотрит. Григорий стесняется, что компания заметит, но нет, на них никто даже не глядит, да и он все еще парнишка вакоринский, семиклассник, а не секретарь райкома. «Ты подрастай скорей, Гриша, а я тебя ждать буду». Сон это, сон, надо проснуться, надо... И все ушло, только она плывет по зеленому лугу, легкая, улыбчивая, он за кустом спрятался, боится ее. А она волосы распустила, прутичком играючи ромашки сшибает. И прямо на его кустик идет. Григорий присел, подумал, как бы брюки травой не испачкать, и тут проснулся.

Долго молча лежал, старясь не думать о виденном, потому что из опыта знал: начнешь вспоминать — все поперепутается, а ему дорого было ощущение этого сна, грустинка его, печаль. Девчонка-девчонка, и с чего ты в мои сны приблудилась, вроде и не думал о тебе, ну, проявила интерес к мужику, так ведь далеко я тебе не ровня, и положение мое таково, что чувствам поддаваться никак нельзя.

Вошла жена, включила свет:

-  Ты не спишь уже?

Он промолчал.

-  Ты здоров? Или приснилось что?

Он смутился, будто Галина могла подсмотреть его сон, сказал с горечью:

-  Что мне может присниться?!

-  Тогда вставай, время шесть часов.

В кабинете нашел папку с документами по кадрам специалистов, открыл колхоз имени Ильича, нашел Травнинскую бригаду. Вот и она, Ирина Николаевна Порываева, ветеринарный техник, двадцать два года, окончила Ишимский сельскохозяйственный техникум, семьи нет, живет с братом. Закрыл и спрятал папку, как будто образ девчонки этой в шкаф положил.




19

Позвонил заведующий орготделом обкома партии Стебеков:

-  Григорий, помню твою обиду, что не даем району право выдвинуть кандидата в депутаты Верховного Совета. Ты меня знаешь, я критику товарищей принимаю и стараюсь исправлять ошибки. Грядут, как тебе известно, выборы союзные. Я тут раскладку сделал, на ваш округ выпадает... пиши: женщина, руководитель начального звена, желательно с семилетним образованием, не старше тридцати лет, семейная, и чтобы дети были, но самое интересное - беспартийная. Есть у тебя такая? Если есть - звони, согласуем. Как дела в целом?

Рассказывая Стебекову об итогах завершающегося года, Хмара лихорадочно перебирал в уме женщин-руководителей, и к концу разговора уточнил:

-  Иван Петрович, ты ничего не сказал по национальности. Это имеет значение?

Стебеков засмеялся:

-  У тебя не еврейка ли в бригадирах на свинокомплексе?

-  Нет, - серьезно ответил Хмара. - А как насчет немки?

-  Поволжской, конечно? Давай, я тебе перезвоню минут через пять.

Хмара положил трубку и в волнении потер руки: Марта Яргер, с пятнадцати лет на ферме, бригадир лучшего дойного гурта, орден имеет, в партию никак сагитировать ее не мог, а ее упорство оказывается кстати. По всем статьям подходит!

Стебеков позвонил, как и обещал:

-  Готовь свою немку, мы тут обсудили, Смородинсков с ЦК связался, товарищи считают, что присутствие этнической немки в высшем органе власти вызовет еще большее доверие наших немецких друзей. Ты понял, куда ниточка тянется?

Хмара в тот же вечер поехал в Зимиху на ферму к Марте. Хороший коровник, ухоженный, один из немногих в районе побелен известкой, веселенький, как горница. Коровы чистые, народ подобран спокойный, работящий. В красном уголке половички постелены, скотникам тут курить запрещено.

- И вообще, Григорий Иванович, надо запретить курить в базе, коровы хоть и бессловесны, но дым не любят. Я гоню мужиков, так они в тамбуре приспособились. Опять боюсь, чтоб не подожгли.

- Я вижу, настроение хорошее? По сводкам дела ваши знаю, молодцы. Дома все нормально?

- А как по-другому? Муж трезвый, хозяйство управлено, ребятишки прибраны. Чего еще бабе надо?

Засмеялись.

- Ты уж как-то сильно сузила женские интересы. А государство большие возможности предоставляет женщинам для участия в общественной жизни.

В это время вошел председатель колхоза Пономарев и разговор сам собой свернулся. Марта попрощалась и пошла в базу. С Пономаревым прошли по ферме, потом заехали на Селезневскую ферму, посидели в правлении. Доклад председателя Хмара слушал в пол-уха, тем более, что тот обещал все планы перевыполнить.

Хмара по обыкновению решил подготовку выдвижения Марты Яргер не афишировать, утром связался со Стебековым, и тот продиктовал ему перечень необходимых документов. Под разными предлогами поручил инструкторам собрать необходимые бумаги. С Мартой поговорит, когда все будет готово, все-таки бумаги в обком следует направить только после ее согласия.

К вечеру все документы были собраны. Сложив их в особую папку, Хмара наметил утром собрать бюро и принять решение.

Раньше всех к нему заходил заворг Головачев, недавно переведенный с Илинского парткома, на нем вся партработа, контроль общественных организаций, кадры, прием в партию. С него он и начал.

-  За минувшую неделю принято кандидатами в члены партии восемь человек, в том числе, Григорий Иванович, удалось убедить Марту Васильевну Яргер.

Хмара похолодел:

-  Когда собрание было?

-  Позавчера.

Накануне был у нее, и она ничего не сказала, никто ничего не сказал. Видя, что возникла проблема, Головачев спросил:

-  Григорий Иванович, я не пойму, что не так. Вы же сами с ней не раз говорили, а тут я удачно подъехал, вместе с женщинами убеждали, и она согласилась. Я не стал вам докладывать, быстро оформили документы и провели собрание.

-  Все, свободен.

Что делать? Если сказать Стебекову, что принята на собрании, но бюро еще не рассматривало, кто может угадать, куда это выведет? Если о приеме ничего не говорить и не указывать в анкете, как это будет выглядеть? Ложь в любом случае неприемлема. Позвонил по внутреннему Головачеву:

-  Собирай бюро, немедленно.

Товарищам рассказал все, как есть. Головачев головы не поднимал. Все молчали. Хмара попросил высказаться. Аржиловский предложил не принимать во внимание собрание первичной организации и на бюро утвердить ее решение только после выдвижения Марты в кандидаты. Неожиданно его поддержали все. Хабиденов мудро рассудил:

-  Григорий Иванович, об условиях выдвижения никто, кроме тебя, не знает, и знать не будет, о собрании первичной бригадной организации, в которой два десятка человек, тоже никому не известно. Ну и пусть все будет так, как есть.

Хмара заметно волновался. Свой человек в Верховном Совете, пусть малограмотная женщина, но это ключ ко всем дверям, за которыми решаются государственные вопросы и за которыми получить согласие на финансирование в каких-то пару миллионов - просто пустяк, оформить увеличение любых фондов - пара пустяков. К тому же престиж района, хочешь- не хочешь - надо ехать в Поречье, чтобы решить вопрос с депутатом. Проще всего сделать вид, что ты ничего не знал, с оформлением партийности не торопиться и помалкивать, а там - победителей не судят. Да и, честно говоря, грех не велик, но как через это переступить? Стебеков тоже не самоубийца, чтобы взять на себя ответственность, записано в разнарядке беспартийная, значит не может она быть чуть-чуть в партии. Все это он спокойно, как самому себе, объяснял товарищам. Хмара заметил попутно, что, по его данным, еще несколько районов готовят своих кандидатов. Значит, никаких отступлений, нет у нас беспартийной женщины-руководителя с хорошим семейным положением. И на том вопрос закрыт. Хмара попросил разговор забыть и никогда нигде об этом не говорить, прежде всего, чтобы не травмировать Марту Васильевну.

Стебекову позвонил поздно вечером, знал, что он задерживается допоздна, все рассказал, вплоть до принятого решения. Стебеков долго молчал, потом спросил:

-  Ты все еще на проводе? Я уж думал, что домой ушел. Вот что, Григорий , ты поступаешь честно, как и положено. Какие же мы будем коммунисты, если в подборе кадров для родной власти будем подтасовками заниматься? Цо, понимаешь, что-то во мне протестует, твоя щепетильность, что ли, раздражает. Ну и двигали бы, как есть, кто будет копаться. Однако понимаю. Откровенно, Григорий, еще три дня назад я бы взял ответственность на себя, но вчера был звонок со Старой, предложили перевод. Я согласился, Первый благословил. На мое место придет Максимовский, ты его знаешь. Этот, если всплывет, партбилет у тебя отберет с удовольствием. Так что забудь и живи, как жил...Григорий, у тебя с Первым всегда натянуто, или временное явление?

-  Почти всегда.

-  А причина?

-  Спроси у него. Я не вижу. Говорю иногда лишнее.

-  Ладно, откровенно и до конца, когда еще увидимся. Я тебя предложил на свое место, три минуты говорил, что лучшей замены из практикующих партработников нет. Он выслушал и кивнул, мол, гуляй, Федя.

-  Это нормально. Спасибо, Иван, на добром слове, устраивайся на новом месте, да хоть позванивай иногда.

И тихо опустил трубку.




20

Выборы в местные советы всегда были делом хлопотным, советов четырнадцать, надо подобрать по двадцать пять человек, да в районный полсотни. Орготдел с райисполкомом это дело разруливали, но все равно надо смотреть, в конце концов, отвечает первый. Выдвижение кандидатов шло полным ходом, когда Хмара выехал в Тюмень на медицинское обследование. Вернулся через четыре дня, Головачев доложил обстановку и в конце информации осторожно заметил:

-  Григорий Иванович, в Гагарье наша кандидатура не прошла.

-  Кто не прошел?

-  Доярка Ташланова.

-  Ничего не понимаю. Что ей предъявили?

-  А ничего. Просто, когда объявили кандидатуру, встал какой- то мужчина и сказал, что хватит нам идти на поводу, а нам надо избрать в районный совет такого человека, чтобы в случае чего мог и к народу обратиться.

-  Даже так? И ты об этом сидишь и спокойно рассказываешь? Кто был на собрании?

-  Парторг Клюев, из района никого не было.

Хмара взорвался:

-  Твою партийную душу мать, для какого хрена ты составляешь графики и пишешь ответственных? Кто должен был поехать на выдвижение в Гагарье? В Гагарье, понимаешь? Ты историю хоть немного помнишь, что такое Гагарье в двадцать первом году? Гнездо кулацкого бунта! Гнездо, да еще какое! Почему никого не было от райкома?

-  Должен был инструктор Злыгостев, но он приболел.

-  Злыгостев завтра может помереть, но на выборах это не должно отразиться. Как и твое и мое небытие. Вы выборы советов в праздник превратили, в игрушку, а это политика, Головачев, политика, и всегда ею будет. Кого выдвинули?

-  Бардакова.

Хмара ударил в стол кулаком:

-  Я так и знал! Бардаков - это сын того Бардакова, который был председателем Пореченского исполкома и возглавил восстание. Он коммуну Дубынскую сжег! Живых людей, и сотни пострелял в районе, а ты его сына в райсовет?! Партийным билетом всем отделом совместно с исполкомом ответите! Проголосовали?

- Протокол привезли, единогласно!

- Вот результат всей нашей работы, Владимир Тихонович. Грош ей цена! Единогласно! Люди двух-трех бандитов испугались, а в зале не меньше десятка коммунистов. Позвони в Гагарье, чтобы весь актив был на месте, я выезжаю.

Секретарь партбюро и председатель исполкома встали, когда в кабинет вошел Хмара. Ни с кем не здороваясь, он прошел к столу, сел:

-  Рассказывайте.

-  А что говорить? - Председатель сельсовета так и не поднял головы. - Он сразу смял собрание, я растерялся, Ташланова кричит, что отказуется. Двинули Бардакова, я и не подумал, что такие последствия, ну Бардаков так Бардаков.

-  Вот, посмотри, простая доярка сразу сообразила, что если Бардакова выдвигают в райсовет, то ей там делать нечего, потому что она через мать, через отца бардаковщину помнит! А ты забыл! Сидишь в тепле, казна жалованье платит, хоть невеликое, в окно тебе не стреляют - на что лучше! Вот потому и Бардаков перестал казаться несколько иным, чем Ташланова. Так, партийный вождь, где были твои коммунисты?

-  Да кто в зале, кто дома.

-  Тоже правильно! Нахрена тащиться в клуб, когда Хмара уже все решил, кандидаты нерушимого блока обозначены. Можно и около бабы погреться, линия партии сама дорогу найдет, зачем на собрание идти? Даю вам час времени, соберите всех членов партии, до единого. Дальше. Привезите ко мне сюда этого Бардакова, желательно трезвого. И чтобы духу вашего тут не было! А на пять часов общий сход, отправьте по улицам надежных людей, так и объявите: Хмара приехал, по выборам разбираться будем.

К встрече с Бардаковым он не готовился, хорошо знал, что ему скажет. Мужчину этого он помнил, работал скотником, потом подался в сторожа, хотя возрастом не вышел. Проходил слух, что от отца подарок золотой случайно нашел в подполе, но Хмара тогда эту информацию проверять не стал, а следовало бы, как оказалось. Бардакова привезли через полчаса, он вошел, высокий, крепкий, спокойный.

-  Проходи вот на этот стул, а я сяду напротив. Ты, конечно, понимаешь, зачем я тебя пригласил. Получилась неловкая ситуация, ты и твои сообщники не рассчитали силы, они забыли, что уже шестидесятые годы на дворе, а не тридцатые, и бесхребетность гагарьевских крестьян приняли за слабину советской власти. Потому я тебе предлагаю, подчеркиваю: предлагаю сейчас, при мне, написать заявление для схода граждан, что ты отказываешься от выдвижения своей кандидатуры. Можешь сослаться на протесты жены, черта, дьявола, можешь на грыжу свалить, но бумагу такую... - голос Хмары зазвенел. - Бумагу такую ты мне напишешь. И перед собранием скажешь, что ошибка вышла. Ты меня хорошо понял?

Бардаков кивнул.

-  Вот и славно. Вот листок, ручка, сочиняй.

-  На кого писать?

-  На сход граждан, так мол и так...

Бардаков писал медленно и долго, Хмара глаз с него не спускал. Когда тот расписался, взял бумагу, прочитал, положил перед сочинителем:

-  Число сегодняшнее поставь. И до пяти часов свободен. Но на собрании будь!

Коммунисты входили в кабинет осторожно, тихо здоровались и садились вдоль стенок. Хмара встал:

-  Каждый из вас когда-то писал заявление в партию, в той или другой форме обещал исполнять устав, программу и прочее, иными словами, быть с партией. Как могло получиться, что на сходе граждан проходит явно антисоветская кандидатура, и вы молчите?! Это безразличие или страх? Я даже предлагаю сейчас товарищам, которые пошатнулись, испугались или иное что, предлагаю положить партбилеты. Не бойтесь, преследования не будет.

- Тогда я сдам, - поднялся сухопарый мужчина, Хмара видел его в МТМ.

- И я тоже, мне муж велел, извините, Григорий Иванович, - встала женщина.

- Еще? Никого. Тогда вы свободны. А к вам, товарищи коммунисты, у меня большие претензии. Вы не смогли отстоять нашу линию в несложном, в общем-то, деле, подумайте об этом. Коммунист-не почетное звание, его не присваивают за трудовые успехи. Чтобы уйти от красивых фраз, скажу проще: это ответственность. Вы ее растеряли. Ладно. Бардаков написал заявление об отказе. В пять часов соберется народ, мы должны выдвинуть своего кандидата. Давайте обсудим, кого?

Люди молчали. «Да, - подумал Хмара, - не научили мы людей думать, принимать решения, все привозим готовые бумажки. Вот коснулось - в родной деревне не могут определиться, кого назвать». Встала Таисья Богданова, бригадир животноводов:

-  Если Ташланова Валя отказалась, у нас еще есть хорошие люди. Вот Евдокия Козлова - чем не депутат? Труженица, каких мало, детушек трое, мужик порядочный. Грамотешки, конечно, маловато, но ей там не воззвания писать, а наши интересы защищать, я правильно понимаю, Григорий Иванович?

-  Очень даже правильно, Таисья Ивановна. А сама товарищ Козлова Евдокия... как ее по отчеству?

-  Егоровна.

-  Она не упрется? Надо бы с ней поговорить до собрания.

-  Григорий Иванович, это мы сами между собой, будьте спокойны.

Клюев выскочил вперед:

-  Товарищи, давайте в клуб, там уж полдеревни.

Больше Хмара ни во что не вмешивался, сидел в первом ряду. Когда открыли собрание, с места Бардаков выкрикнул, что свою кандидатуру снял, о чем в сельсовете есть бумага.

-  Как же так, третьего дня избрали, а он уже снял. Объясни народу, за что мы голосовали, - нагловатый мужской голос, явно нетрезвый.

Бардаков вышел вперед:

-  Понял, что исполнять не смогу, здоровье не позволяет. Ночами храпеть начал, - он демонстративно надел шапку и вышел из зала.

-  Ну и куды мы теперя? - пропела бабочка у самой печи.

-  А мы изберем нового человека, и вот партийная организация вносит кандидатуру Евдокии Егоровны Козловой. Все знают?

-  Знаем!

-  Пусть на середину выйдет!

-  И речь, речь задвинь!

Поднялась высокого роста красивая женщина, покраснела до кончиков ушей:

-  А скажу так: если народ поверит, то готова и согласна. Вот только муж мой дома остался, ногу повредил на овчарне, для него сюрприз будет.

Зал разрядился веселым и громким смехом.

Два часа проговорили в клубе, и не только о выборах. Попрощавшись с людьми, Хмара аккуратно сложил в папку все бумаги и пошел к машине. Над головой что-то прошумело, и толстое полено вынесло обе рамы коридорного клубного окна.

-  Милицию надо вызвать! - крикнул кто-то, но Хмара остановил:

-  Заделайте окно хоть фанерой на ночь, а завтра разберетесь. Этих не ищите, это полено было у них последнее.




21

С раннего утра заказал телефонный разговор с Терентием Семеновичем Мальцевым, девушкам со станции дал номер домашнего телефона, но Шадринск ответил, что Мальцева надо искать в правлении колхоза. Нашли, в трубке негромкий, чуть сипловатый голос:

-  Мальцев у аппарата.

-  Здравствуйте, Терентий Семенович, вас беспокоит Хмара, секретарь Пореченского райкома Тюменской области.

- Здравствуйте, дорогой Григорий ...

- Иванович.

-  Рад слышать вас, Григорий Иванович. Чем обязан звонку?

-  Как ваше здоровье, самочувствие?

-  Да разве обо мне речь? Вас что волнует?

-  Весна. Помните, я обещал как можно полнее использовать ваши рекомендации на наших землях, да все никак обстоятельства не позволяли, но нынче решили выдержать максимально и по срокам, и по агротехнике.

-  А руководство района поддерживает?

-  Терентий Семенович, я уже два года первый секретарь, так что мне ссылаться не на кого, беру ответственность на себя.

-  С должностью поздравлять уже поздновато, а вот по планам вашим хотелось бы поговорить конкретней. Не собираетесь к нам?

-  Для того и звоню. Когда можно подъехать?

-  Да в любой день и час, я всегда на месте, больших мероприятий вроде не планируется.

Они встретились, как и договорились, в середине следующего дня у колхозного правления. Хмара с удивлением обнаружил на старике все тот же непромокаемый плащ и ту же, кажется, полувоенную фуражку. Мальцев был бодр и даже весел.

-  Так, товарищ секретарь, рассказывайте о своих планах на нынешнюю весну. Каковы ваши наблюдения, чего ждете от матушки-природы?

Хмара почувствовал себя студентом перед экзаменом, но свои соображения изложил полно и толково:

-  Весна идет ранняя, осенние запасы влаги не велики, да и снега было меньше нормы, так что надо бороться за каждую каплю.

-  Тут не переусердствовать бы, раннее боронование дело очень даже полезное, но его следует проводить с учетом прорастания сорняков с разных глубин. Не звучит ли с ваших высоких трибун фраза о том, что хорошие урожаи можно получать независимо от погодных условий?

Хмара только понимающе улыбнулся.

-  Вот чего больше всего не терплю, так это словоблудия. Высокие урожаи можно и нужно получать при любых погодных условиях, но как можно вырастить зерно независимо от природных условий, коли именно в этих условиях формируется урожай? Как изолировать посевы от погодных обстоятельств, если эти обстоятельства и являются непосредственной средой их жизни? Наша задача - найти верный ход, единственный. Вы в шахматы играете? Ну, тогда вам понятно, почему шахматист ошибается только раз. Найти правильный ход в крайне невыгодной ситуации - не есть ли это наша с вами проблема? Как поставить растения в наиболее благоприятные условия именно нынешнего года?

-  Мы намерены начать сев пшеницы не ранее средины мая и закончить его последними числами. Это очень короткий период, но технически мы к нему готовы.

-  Вы едва ли не называете эти сроки сжатыми, ведь так?

-  Так, Терентий Семенович.

-  Тогда я попробую предположить, что вы работаете с одним- двумя сортами пшеницы. Нет, я вас не обвиняю, потому что селекционная наука все еще никакого разнообразия нам не предложила. У меня своя селекция, если коротко сказать, то перед самой коллективизацией сотрудники Ленинградского института прикладной ботаники, узнавшие обо мне из публикаций о моих опытах, прислали сто граммов пшеницы цезиум-111, я несколько лет размножал сорт, а потом начал скрещивание. Иными словами, сегодня мы имеем свои достаточно урожайные сорта, но с разными вегетационными периодами, от позднеспелых до раннеспелых. Приходится иметь полуторный запас, потому что никогда не знаешь наверняка, что выкинет весна. А теперь посмотрите на свои пятнадцать майских суток с точки зрения возможности выбора сорта. Тогда понятие «сжатые сроки» исчезнет само собой.

-  Да, - вздохнул Хмара. - Мы спешим не потому, что не успеем уложиться в лучшие сроки, а потому что в лучшие-то попадает только треть посевов, ранние полягут от массы, а поздние не вызревают на корню.

-  Я готов вам немного помочь, но только в научных объемах, не производственных. Дадим вам три наших пшеницы с разными вегетационными периодами, поручите толковому агроному, он вам за три года выдаст элитные семена.

Хмара оживился:

-  Научные объемы - это сколько?

-  Да немного это, ну, присылайте три грузовичка с хорошими кузовами, чтобы без зернинки чужой, нагрузим, все документы и рекомендации подготовим, счета для оплаты, само собой.

-  Спасибо, Терентий Семенович - Хмара протянул было руку, но старик запротестовал:

-  Без хорошего обеда я вас не отпущу. К тому же у меня сегодня еще один гость, старый мой приятель Григорий Ефремов. Слышали о таком?

Гость кивнул:

-  Он известен в нашей области как крупный организатор свиноводческой отрасли.

-  О, это еще ни о чем не говорит! Григорий Михайлович не только свиноводческий совхоз «Красная Звезда» создал, он и человек замечательный, наш Герой, живая легенда.

С Ефремовым встретились в колхозной столовой, крупный мужчина в простом костюме с широкой колодкой орденских лент, он крепко пожал руку тюменского гостя:

-  Знаю, что в ваших краях построены мощные свиноводческие комплексы, ребята приезжали ко мне, смотрели, изучали, но делали по-своему. Как они живут?

Хмара пожал плечами:

-  Наш район, Пореченский, работает с «Юбилейным», тонкостей не знаю, но известно, что проблем у него много, и самая главная - корма.

-  Вот! Корма нас губят, я-то выхожу за счет собственных посевов, это хорошая добавка к госфондам, только непросто и зерно довести до комбикорма, затратно, да и производства своего нет. Вот друг мой, - он указал на Мальцева, который разговаривал с поварихами, - все обещает вывести такой зерновой колос, который бы содержал все, что надо свиньям «Красной Звезды».

И Ефремов раскатисто засмеялся. Терентий Семенович тоже улыбнулся, пригласил гостей за стол:

- Григорий Михайлович хотел бы невозможного: так изменить процесс формирования зерна, чтобы оно накапливало весь комплекс минералов и витаминов, необходимый для высококачественного комбикорма. Невозможно это сегодня, хотя в будущем появятся способы программирования не только массы, но и содержания зерна. Он все понимает, но такой человек, ему надо все и прямо сейчас.

-  Вы зоотехник, Григорий Михайлович? - спросил Хмара.

-  Какое там, механизатор я, всю войну прошел танкистом, потом командовал МТС, потом вызывают и предлагают возглавить образование крупнейшего в области свиноводческого совхоза. Представляете, мне, механизатору, который кроме солярочного никакого запаха не воспринимает, - свиней. Да я их в домашнем хозяйстве терпеть не мог!

-  Отказались?

-  Но я же коммунист! Говорят, важнейшее партийное поручение, беру под козырек, говорю себе: если партии надо, чтобы я свиноводством занимался по-настоящему, то я и свиней полюблю, и буду работать. Вот, работаю. Спасибо Терентию Семеновичу, помогает в Москве вопросы решать. Мы выходим по поставкам мяса на первые места в Союзе, а что свинье в кормушку бросить, решаем в колхозном правлении. Разве это порядок?

Хозяин стола открыл бутылку коньяка, налил по рюмке, поднял свою:

-  Давайте за крестьянина выдержим тост, за кормильца страны.

-  Нет возражений! - пробасил Ефремов.

Чокнулись, Мальцев чуть пригубил рюмку и поставил справа. Повариха принесла душистый наваристый борщ. Следом появились котлеты величиной с рукавичку, возлежащие на горке легкого белого картофельного пюре. Терентию Семеновичу принесли кашу.

-  Извиняйте, друзья, у меня диета поскромней, хотя иногда очень хочется кусок отварного мяса.

-  Это тебя староверы с детства отучили от настоящей мужской пищи, все у вас по-иному, - упрекнул Ефремов. - Я для кого столько свинины выращиваю, если друг не может жаркое попробовать?

-  Опять ты за свое! Староверы - страдальческий народ, это надо учитывать, они от всех благ отказались ради своей веры, достойно есть! Вот коммунисты на муки шли и от идеалов не отказывались, смерть принимали - тебе это ни о чем не напоминает?

-  Терентий Семенович, - вмешался Хмара, - я немного наслышан, точнее, начитан о старообрядчестве, в наших краях оно сохранилось в северных, подтаежных районах, конечно, никаких общин, многое утрачено, но, знаю, традиции соблюдаются и сохраняются.

-  Да, Черкасов свой «Хмель» писал про ваши места, там много точного, со знанием и верой человек. У нас старообрядцы действуют очень скрытно, если официальная церковь зажата, что говорить о тех, кто даже ею не признается? Я много думаю вот о чем: церковь отделили от государства, но государство - это институт власти, только и всего. Есть народ, носитель самой высокой власти на этом свете, от него-то церковь отделить невозможно. Коммунистическая идеология во многом строится на христианстве, недаром есть утверждения, что Христос был первым коммунистом. Русский человек вообще крайне неохотно поддается убеждениям, он спонтанно способен в один день сменить власть, и уже завтра топтать объекты своего недавнего обожания. Не было ли трагической ошибкой большевиков столь бесшабашное обращение с верой в Бога? Вынуть стержень не сложно, установить его на место трудно. Возьмите детскую игрушку, деревянные кольца разных диаметров образуют пирамидку. Нет другого способа собрать ее, кроме постепенного и поочередного надевания на стержень колец, от большого до малого. Кольца веры народной рассыпаны и утрачены, хотя я тому свидетель - лба русский мужик в храме не расшибал. Но боялся! Когда пристигала нужда - верить начинал, и себя убеждал, что всегда верит. И жить старался по правде, потому что и общество следило, и церковь. Наказание такое было - причастия лишить, это, брат ты мой, действовало сильнее партвзыскания.

Ефремов вполне серьезно заметил:

-  Ты уже лет на десять лагерей успел наговорить.

-  Теперь не те времена, - секанул взглядом Хмара. - А в рассуждениях ваших, Терентий Семенович, много полезного, жаль только, что догматизм нашей идеологии никогда не найдет в себе силы, чтобы перешагнуть через предубеждения.

-  Зато мы с вами, крестьяне, должны набираться сил и знаний, чтобы преодолевать консерватизм. Вот, Григорий, приехал к нам твой тезка Григорий Иванович, два года назад познакомились, теперь он секретарь райкома. А коли он хочет работать по-новому, значит, успех его району обеспечен. Не сегодня, не вдруг, но движение будет. Я недавно прочитал у Короленко замечательные слова, что жить надо, налегая на весла. Прикинул: а я так и живу, видно, это потребность русского человека - в нагрузку жить. Мне десять лет было, мы с отцом на пашне, я бороню на лошадке пары, он пашет. Под вечер говорит мне: «Ну-ка, Тереша, подержись за плуг, да покрепче берись!». Первая в моей жизни борозда, сколько чувств пробуждает. Мягкую землицу под босыми ногами помню, вывернутый пласт дернины с тысячами корней-прожилок, все кажется, что хлебом пахнет. Да... А ведь столько десятилетий прошло!

Они еще долго сидели за столом, пили чай и говорили о жизни.




22

Входя в зал заседаний райкома, Хмара зацепил носком сапога за порог и чуть не выругался: не хватало упасть на глазах всего зала. Но смешки все же услышал. Не учел, что плотники переставили двери и чуть увеличили порожек. Как всегда, быстрым шагом прошел за стол президиума, просмотрел информацию о регистрации участников. Можно начинать. Совещание рабочее, ничего необычного. Информацию начальника управления сельского хозяйства Ха- биденова выслушали внимательно, Ахмадья, крепкий и красивый казах, прекрасный экономист, бывший директором совхоза, умел составлять картину из десятков цифр статистики и хорошо знал обстановку в каждом хозяйстве. Речь шла о расширении посевных площадей. Хмара, знающий каждое поле в районе, не видел особой необходимости распахивать пустоши и корчевать мелколесье, и без того с уборкой не всякий год управлялись, случалось, хлеб в валках уходил под снег. Но область выступила инициатором увеличения зернового клина, и оставаться в стороне никто не позволит. Вот и надо было сегодня определиться, кто сколько может...

Обсуждение пошло тяжело. Руководители называли самые минимальные цифры, которые никак не совпадали с предварительной разбивкой областного задания. Хмара быстро понял, что таким путем ему задачу не решить, не стал нажимать, выслушивал только предложения. Хабиденов несколько раз выразительно на него посмотрел, но Хмара сделал вид, что не заметил. На трибуну поднялся Долгушин. Ничего хорошего от трезво мыслящего Вениамина Хмара не ждал.

- Я, товарищи, против предлагаемой кампании, в принципе против, и не думаю, что наше руководство в восторге, только ему вслух сказать нельзя. По нашему совхозу даже при нынешней нагрузке что посевная, что уборочная растягиваются на месяц. А если затяжные дожди? Может, не площади расширять, а об увеличении урожайности позаботиться? Дайте нам технику для эффективного внесения минеральных удобрений, дайте нам химикаты для борьбы с сорняками. Мы перегной возим, рапортуем, а потом от конопли и лебеды не знаем, куда деваться. Григорий Иванович, надо воздержаться от этого безумного шага. Ведь мы еще от целины не остыли, а нас уже залежи заставляют искать. Их нет. Все, что не пашется, работает на животноводство, это выпаса, в том числе для деревенских табунов. А заставят - опыт есть, разворочаем все, что можно, похвалят. За целину тоже орденов надавали, а кое-кому их носить стыдно.

Хмара умело перевел обсуждение на строительную тему и без заключительного слова закрыл совещание. Хабиденов вопросительно на него посмотрел, но говорить не стали. Все, что сказал Долгушин, Хмара передумал десятки раз, но, зная напористость областных товарищей, да еще имеющих в активе одобрение ЦК в виде специального постановления, понимал, что от кампанейщины не увернешься, проверять будут лично, и посевную площадь с будущего года считать увеличенной на пять тысяч гектаров. Грустно подытожил: если эту страду переживу, значит, и до пенсии дотяну.

Да, про ордена. Хмара уже был парторгом МТС, когда прокатилась волна массовых награждений. Району дали две Звезды Героя, никто не сомневался, что на одну имеет право председатель колхоза «Победа» Бессонов. Он не сшевелил ни гектара лугов и пастбищ, которые активно использовались, но распахал все заброшенное, всю неудобь, по лесам подняли сотни гектаров бывших вырубов с истлевшими пнями, по самым большим полянам в лесной глубине прошлись, где даже ягоду уже не собирали. И приплюсовал Иннокентий Алексеевич к колхозной пашне чуть не тысячу гектаров. В иных деревнях люди с вилами выходили против трактористов, стояли на въезды в свои сенокосы исконные, но перед трактором не погеройствуешь, тем более, что прошел слух: ничего не будет трактористу, если повредит. Чушь, конечно, но во многих колхозах так старались, что под самые огороды целину подняли, перепахали традиционные ягодные места, частные сенокосы. На Бессонова в райкоме готовили наградные документы, характеристики писали, фронтовую правду подтверждали бумагами соответствующих ведомств. Было указание особенно на Героев биографию иметь с момента зачатия, и даже родителей прощупать на предмет лояльности к советской власти. Все у Бессонова обошлось, другое вмешалось.

Уборка заканчивалась, государственный план колхоз выполнил, Иннокентий собрал правление:

- Надо принять решение. Хлеба нынче столько, что места найти не можем, ладно, что погода стоит. План сегодняшним числом мы выполнили, как говорится, первая заповедь. Остается вторая: колхозники. Предлагаю, чтоб без перебора, по два килограмма на трудодень выдать прямо сейчас, мы и людей поддержим, и склады расчистим. А отчет сделаем, кому причитается - добавим.

Правление проголосовало. В тот же день по селу и по колхозным деревням тянулись со стороны зерновых складов тяжело груженые телеги, фургоны, ручные тележки. Утром Бессонову доложили, что в основном хлеб выдан, осталось старикам развести. Через час позвонил первый секретарь Козырев:

-  Это правда, что ты колхозникам зерно выдал?

-  Правда.

-  Быстро в машину и ко мне. Пулей!

В кабинете был один Козырев, хотя Иннокентий ожидал полный состав бюро. Козырев руки не подал и сесть не предложил.

-  Тебе кто позволил так вольно обращаться с социалистической собственностью?

Бессонов бросил кепку на стул и сел рядом.

-  Ну, строго говоря, Иван Степанович, это колхозная собственность.

-  Ты меня поучи! Поучи дурака, который не предусмотрел такой глупейшей ситуации. А кого ты спросил? Кто тебе разрешил? Ты знаешь, какую обстановку ты создал в районе? Во всех колхозах с утра митинги!

-  Иван Степанович, но я-то тут при чем? Устав колхоза позволяет при выполнении государственного плана выдать колхозникам хлебный аванс.

-  «При условии выполнения плана!» Юрист хренов! Ты что считаешь, если твой колхоз выполнил, значит, государственная проблема решена? Глубже надо смотреть, товарищ Бессонов, а не под себя грести. При условии выполнения районного плана - так надо понимать. Ты хлеб разбазарил, а что на элеватор повезем? По два килограмма на трудодень! Да мы в лучшие годы давали по одному, и колхозник был счастлив до невозможности.

-  Иван Степанович, не мне вам напоминать, но есть устав, в нем все записано. Согласно этому есть решение правления.

-  Обставился бумагами. Ладно. Доложу тебе, что был лучшего мнения о коммунисте Бессонове. Ты хоть мог мне позвонить?

-  Мог, но не стал. Я знал, что вы запретите, а колхозник - он тоже кушать хочет. У меня сегодня люди с песнями на работу выходили.

-  Пой с ними хором, если не хочешь выполнять партийную дисциплину. Вот так. Подвел ты меня страшно, но я выкручусь, у тебя все выгребем, вплоть до семян, чтоб не жировал. Но больше тебе скажу: хотел из тебя человека сделать, вот папка с бумагами на представление тебя к Герою за целину. А теперь смотри. - Козырев нервно выдергивал листки из папки и рвал их на части, закончив, все смел в широкую деревянную урну. - Вот где теперь наш Герой. Закончишь уборку - напишешь заявление, на собрание можешь не ходить, скажем, что выехал из района. Все. Свободен.

Разговоров тогда много ходило разных, колхозники даже соглашались вернуть зерно на склады, но Бессонов больше в правлении не появился, оформил отпуск и уехал к фронтовому другу в Омск, пересидел разборки. Уже придя вторым секретарем райкома, Хмара убедил плотника Бессонова принять сельский совет.




23

Едва начали косовицу хлебов на свал, Хмара не появлялся дома, за день успевал проехать половину района, за второй - другую половину, так что никто лучше его не знал состояние полей и их способность к урожаю. Хлеб вырос настоящий, в колосе крепок, стебель не гнется, остановится на кромке поля, машину заглушит, и, если рядом не работает техника, сквозь стрекот кузнечиков, сквозь чириканье полевых пичуг услышит звон спелого колоса, так зерно, сухое и наполненное, подает о себе знать. Он помнил от стариков, что не каждому дано услышать эту мелодию, тут не столько слух нужен, сколько состояние души, живущей вместе с хлебом.

Через три дня начали обмолот. Вениамин Долгушин рано утром позвонил Хмаре на квартиру:

-  Извини, Григорий Иванович, боялся тебя не застать, приглашаю к нам, будем сегодня над Красным мостиком молотить, не спугнуть бы, там центнеров по тридцать будет. Приезжай, удружи мужикам своим присутствием, да и сам порадуешься.

-  Спасибо, Вениамин, буду у тебя к восьми.

Вместе поехали на поле, откуда одна за другой шли совхозные «газончики» и «зилы», по самые борта загруженные зерном. Одну машину Долгушин остановил, встал на подножку, захватил солидную горсть зерна.

-  Смотри, секретарь, пшеницу зуб не берет, и налилась, как рожать собралась. Не в обиду, Григорий Иванович, но такую дуру мы прем с раздельной уборкой. И почему у нас всегда из края в край? Неужели нельзя доверить агроному с руководителем решать, что напрямую можно убрать, а что раздельно. Не согласен?

Хмара привычно крякнул:

-  Согласен, но не нам с тобой это решать, вот в чем проблема. Ты помнишь, прошлой осенью в Абатске директора сняли с формулировкой «за игнорирование научно обоснованной технологии уборки зерновых», что-то в этом духе. Если бы ты и спросил моего согласия, я бы тебе категорически запретил, и не потому, что принципиально против, а потому, что проколись ты - защитить не смогу, вот в чем беда. Есть у руководства консультанты, на ушах висят, слова не дают вставить. Заметь, традиционные совещания по тактике полевых работа превратились в накачку. Плохо, если это в ближайшее время не изменится.

Семь комбайнов работали на обмолоте, через валки невозможно было перешагнуть - такая масса наросла, комбайны то и дело подавали сигналы фарами: бункер полон, но машин свободных не было, комбайнер спрыгивал с мостика и нервно ходил вокруг агрегата, выискивая, что бы подправить или подтянуть.

-  Хреново дело, Вениамин, праздника не получится, поехали на склад, надо с транспортом разобраться. - Хмара хлопнул дверцей «волги» и машина понеслась в село.

Сели прямо в весовой, перед директором весь транспортный расклад:

-  Ничего лишнего, две при стройбригаде, там тоже не оголишь, десять привлеченных из Тюмени на силосе, тоже надо торопиться до заморозков.

Хмара позвонил в райисполком, заместитель председателя Битков невозмутимым голосом ответил на все вопросы: Ильинский совхоз получил больше всех помощь привлеченным транспортом, резерва нет.

-  У тебя отряд центровывоза сегодня чем занят?

-  В колхозе Ленина и Чапаева по десять машин.

-  Какого хрена ждут они в этих хозяйствах? Что он повезут из Чапаева? Немедленно направь их в Ильинку, тут от хлеба задыхаются. - Он положил трубку. - Вениамин, мера временная, а дальше что?

-  Ты же знаешь, если погода постоит, а она потерпит с полмесяца, у меня верные сведенья, мы на восемьсот гектаров обмолота в сутки выйдем, были такие уборки. Это две тысячи тонн. Чем их перевозить?

-  Так, я тебя оставляю, разбирайся, доеду до Худякова и Пономарева, дак они начинают.

Нехватка автотранспорта для работы с зерном была вечной проблемой района, осенью собирали все прицепные тележки, самые безнадежные автомобили выгоняли из гаражей, великое счастье, если Советская Армия выделяла автомобильные войска, тогда и руководители и деревенские девчонки радости не скрывали, но такое случалось только в годы абсолютно спокойные с точки зрения внешней военной угрозы, чаще всего ограничивались небольшой поддержкой промышленных предприятий. Вот и нынче Хмара был уверен, что города дадут необходимый транспорт, но у нефтяников и газовиков обнаружились свои проблемы, а только Ишимом и Тюменью проблему не закрыть. Вот и получил район лишь полсотни машин. Из опыта прошлых лет он знал, что наивысшее напряжение с транспортом появляется в пик сдачи хлеба государству, когда надо и от комбайнов отвозить, и на элеватор отгружать, нынче, похоже, обострение будет ранним, при высокой урожайности бункера комбайнов наполняются быстрее, чем машины успеют сбегать на зерновой склад. Простои комбайнов в такую пору - недопустимы, потери ничем не наверстать, если скатится непогода.

Домой вернулся в полночь, обмылся в теплой бане, будильник завел на пять. С шести до семи телефонистка безрезультатно вызывала кабинет заместителя председателя облисполкома Ниценко. В восьмом он взял трубку:

-  Здравствуй, Григорий Иванович. Вот смотрю сводку, хреново молотишь.

- Такты же вчерашнюю смотришь, а сегодня плюсуй процентов шесть, не меньше. Но есть опасения, что мы можем снизить темпы, когда пойдет хлебосдача, катастрофически не хватает автомашин, Дмитрий Степанович.

- Ты поэтому и звонишь? Помочь ничем не можем, весь транспорт распределен, ты же не вчера родился.

- Дмитрий Степанович, у нас замечательный хлеб, нельзя его потерять, нас полсотни грузовиков никак не устраивают, нужна дополнительная помощь.

-  Странный ты, Хмара, ну, нет машин, ты это понимаешь?

-  Да я все понимаю, кроме того, что мне делать, обстановка в ряде хозяйств такая, что хоть на поле высыпай из бункеров, чтобы простоев не было.

-  И это дело. - Ниценко удовлетворенно хмыкнул. - Мы же через все это прошли. А как только первый район будет заканчивать обмолот, я направлю к тебе весь привлеченный транспорт. Подожди, вот Исеть, они раньше начали и раньше свернут, там полсотни промстроевских «зилов»-самосвалов, сразу твои будут. Решай сам.

Хмара положил трубку, вызвал Хевролина и начальника сель- хозуправления Хабиденова, спросил их мнение. Хабиденов назвал обстановку очень сложной:

- Я весь вчерашний день повел в совхозе имени Челюскинцев, урожайность там не очень велика, но простои комбайнов стали обычным делом. Уже к обеду я дал команду все комбайны собрать в два отряда, и чтобы они рядом работали, насколько возможно. Но это временное решение, завтра у них подойдут поля в других отделениях, и все придется менять.

Хевролин рассказал о проблемах в Ильинском совхозе, Хмара попросил его быть там постоянно:

-  Выхода нет, Григорий Иванович, кроме одного, мы уже обсуждали с мужиками в хозяйстве, сегодня с Хабиденычем обменялись: надо открывать полевые тока.

-  Так! - недовольно крякнул Хмара. - Развивай мысль.

-  Ну, вы же помните, как это делали. На поле выжигается стерня, вся площадка под метелку, и комбайны высыпают зерно, если нет машин. Конечно, надо организовать охрану и все такое прочее.

-  А потом?

-  Что - потом? - не понял Хевролин.

-  Потом что с этим зерном делать, если непогода? Нас не только партбилетов лишат, но и под суд отдадут, и правильно, между прочим, сделают, если мы зерно сгноим!

Все молчали. Хмара, кажется, сам себя испытывал самой возможностью катастрофического исхода дела, он не хуже товарищей понимал, что старый, испытанный в довоенные и первые послевоенные годы способ ускорить уборку урожая сегодня становится единственной возможностью сохранить выращенный хлеб.

-  Кстати, я говорил сегодня с облисполкомом, Ниценко пообещал полсотни «зилов» после завершения уборки в Исети, а они намного раньше закончат. Этими машинами мы будем возить государству, а все свой пустим на расчистку полей от ворохов. Значит, такой вариант принимается. Оформлять решением бюро не будем, ответственность лично на мне. Хабиденыч, надо срочно связаться со всеми руководителями, сообщить, что такой способ можно использовать, но крайне осмотрительно, чтобы площадки выбирали основательно, чтобы подъезды были, ночная охрана, полога на всякий случай.

-  Погода простоит как минимум полмесяца, - улыбнулся Хев- ролин. - Я вчера заезжал к этому чудаку, в Благодатное, Боня его зовут. Вот он готов о заклад биться, что две недели точно будет солнечная погода. И поклон передавал вам, Григорий Иванович, говорит, был у вас вторым номером в минометном расчете.

Хмара с удивлением смотрел на Николая Петровича:

-  Не было у меня в расчете никакого Бони..

-  Не знаю, но он имя-отчество уточнил и обрадовался, говорит, фронтовой товарищ.

-  Странно! Надо непременно после уборки к нему заехать. Отставить лирику, за дело. Я поеду в Ильинку.

Долгушин решение одобрил:

- Григорий Иванович, не переживай, не такие шали рвали! - басил он. - Мы теперь с обмолотом пойдем семимильными шагами, как учил нас товарищ Хрущев. Правильное решение, и не думай, секретарь, в случае чего - всем активом отвечать будем, ну, до этого не дойдет. А тока мы мигом сообразим, еще не забыли.

Хмара поехал во второе отделение, где командовал полевыми делами Михаил Литвиненко, кавалер ордена Ленина. Солому подожгли аккуратно, несколько человек с огромными вениками встали на границах будущей площадки, чтобы сбивать лишнее пламя. Этими же вениками начисто вымели площадку от золы, коллективно потоптались, уминая мягкую почву. Ток получился приличный. Сразу три комбайна высыпали на средину по бункеру зерна.

Первые три дня дали заметный рост производительности труда, росли цифры обмолоченных гектаров и валовой намолот. В очередном утреннем разговоре по телефону секретарь обкома, давнишний надежный товарищ Юрий Романович Клат, поинтересовался:

-  Ты где зерно закурковал, намолот приличный, а хлебосдачи нет. Почему не работаешь с элеватором?

-  Автомашин не хватает, Юрий Романович.

-  В облисполком обращался?

-  Ничем не могут помочь, машин нет.

-  Ну, тогда выкручивайся. Я собрался в Ишимскую зону, но к тебе заезжать не планировал. Как ты на это смотришь?

-  Это тебе решать, Юрий Романович, приедешь - встретим и все покажем.

-  Добре, - и Клат положил трубку.

Григорий подумал, что следовало бы посвятить секретаря в свои нововведения, но, коль сразу этого не сделал, теперь уже поздно. Еще через три дня, посмотрев по сводке, что Исеть и еще два района близки к завершению уборки, позвонил зампреду облисполкома:

- Дмитрий Степанович, жду обещанные машины, исетцы и другие товарищи уже на выходе.

- А, слушай, Хмара, я тебя ничем не обрадую, «Промстрой» машины забрал, говорят, разнарядку выполнили, свои дела ждут. Так что выкручивайся сам. Да, а полевые тока ты все-таки сделал?

Григорий бросил трубку и выругался, попросил заведующего организационным отделом Головачева собрать членов бюро райкома.

- Обстановка серьезная, товарищи, область нам отказала в поддержке транспортом, надо выходить своими силами. Сейчас все разъезжаемся по хозяйствам, там ставим задачу в ночное время, когда обмолот невозможен, найти на машины вторую смену водителей. Прямо сейчас снимаем с занятий старшеклассников, закрываем все учреждения и организации, машинами развозим людей на полевые тока. Николай Петрович, все запасы мешков в райпотребсоюзе, по магазинам, в заготконторе - забрать под расписку, прикинь, сколько надо, потребуется - свяжись с Ишимом, у них возможности больше. Я уезжаю в Ильинку, Хевролин распишет остальных. Организуйте горячее питание работающих, мешки затаривать днем и ночью, вывозить любым транспортом, вплоть до легкового. Задача одна - спасти хлеб. Все, за дело.

С первой военной уборки 1941 года не видел Григорий такого напряжения и такого количества людей вокруг хлеба. Вся Ильинка выехала на полевые тока. Подняв голову, пока напарница завязывала очередной мешок, он видел знакомые лица животноводов, пенсионеров, учителей. К вечеру несколько сотен мешков были готовы к отправке. Долгушин поехал выкраивать машины, оставили мужиков для погрузки, остальной люд пешим порядком направился вслед за бригадиром к соседнему току.

Хмара устало брел с охапкой пустых мешков под мышкой. Кучка школьников обогнала его, потом приотстала, и он поравнялся с ней.

-  Простите, пожалуйста, Григорий Иванович, вот девчонки не верят, что вы - первый секретарь райкома партии.

Хмара улыбнулся:

-  Почему не верят?

-  Говорят, не может такой начальник работать вместе со всеми в пыли и грязи.

-  Ага, значит, по-вашему, начальник - это белая рубашка с галстуком? Давайте с другой стороны посмотрим: вот вас собрали, вы в пыли и грязи, как ты выразился, а я весь в белом на «волге» прикатил: «Как тут у вас дела?». Что бы вы про меня тогда подумали? А, то-то! Поскольку я знаю, что вы могли подумать, я здесь, вместе с вами, и, кажется, работаю не хуже других. Так?

-  Так! - заулыбались ребята.

Следующий ворох в добрую сотню тонн грузили до рассвета. Пока ждали порожние грузовики, чтобы уехать в деревню, жгли костры и пекли картошку, поле оказалось через лесок. Школьники так и обитали около Хмары. Он им рассказывал о школьных годах в Михайловке и боевом крещении восемнадцатилетнего командира минометного расчета.

Ребятишки слушали и засыпали. Он подумал, что это хорошо, пусть засыпают под нестрашные рассказы. А рядом с десяток мужиков, поддерживая костерок ветками сухостоя, время от времени взрывались хохотом. Хмара прислушался к незнакомому голосу и скоро улыбался простоте и изяществу рассказа.




24

-  Я когда молодым совсем был, страшно мнительность во мне развилась, это все от бабки, она у меня без шепотка на горшок не садилась. И придумалось мне, что самое страшное - это помереть. Вот подумай ты сам, мне семнадцать лет, а мысль о смерти с ума нейдет, от чего бы это? Думаю, должен быть в жизни человека такой перелом, душевный, чтобы он сам себя осознал, не до конца, конечно, но хоть бы дал себе ума подумать: а зачем? Народился и живешь, никто тебя не спросил, согласен-нет, а сунули жизнь, и тянись. Вот родился, вроде помнишь, как первый шаг сделал, по столу в избе, мать даже самовар скинула, когда отец повел, а ты пошел. Так было, только я это помню повторно, от отца с матерью. Потом ребятишки, проказы всякие, баловство. Мы ведь не пакостили сильно, не потому, что шибко умные были, а предел знали. Вот, к примеру, залез ты в огуречник к бабушке Луше, огурцов нарвать. Свои? Да были, конечно, но свои - неинтересно, а к бабке - само то. Но рвешь аккуратно. К примеру, нащупал, что пара больших огурцов прикрыта лопухами, значит, семенники, трогать нельзя. Ну, сорвешь сколько, чтоб хоть заметно, что воры были в огороде, чтобы бабка пошумела утром, когда коров выгонять начнут. И все время - а вдруг помрешь невзначай. И дальше так. Школа, там тоже пошаливали, но безвредно, если учитель посмотрел - припухни. И так до колхозной жизни, до армии. В армии о смерти меньше всего думалось, там мыслей всего три-четыре, особенно на первом году: поспать, пожрать, девку какую где ущипнуть. Ну, про девок говорить не буду, а то еще в блуд введу.

Вот хоть и говорят, что все одинаково жили середне, да не всё так. Были такие семьи, что дай Бог каждому, умели хозяйством ворочать, приторгануть, да и украсть при случае. Это одна порода. Другая — начальники, как не крути, а жалованье отличалось, это после комбайнеры стали зарабатывать за уборку на мотоцикл «Урал», ей Богу, не вру. А директорам по концу года еще по одной годовой зарплате начисляли, был такой порядок, если с прибылями. В соседней деревне директор сдуру отказался партейные взносы платить с такого начисления, ему светило сотни три. И вот задавила жаба, жалко стало, он парторгу и соврал, сколько получил, а тот проверил, на его место метил. Однако, промазал, того сняли, а энтого не поставили. А у меня получилось, что я женился, купили по паре ложек, вилок, тарелок. А через неделю мать моя утрешним автобусом, нам на работу, а баба моя в куте стоит, за стол не садится. Я было психанул, что из-за матери, а она мне по дороге на ушко шепчет: «Милый ты мой, у нас же всего две ложки». А знакомый мой паренек женился, у него папа в райисполкомах сидел, ему сразу трехкомнатную квартиру дали, мебеля завез не наши, музей, а не хата.

А вот когда из армии пришел и робить начал, оборвало у меня привод на комбайне, шестерня такая, килограмма на три. И шестерня эта мимо меня в Мишкин самосвал, он ждал, когда я зерно начну выгружать. Кузов пробила, там ее и нашли. Ребята мерить давай, в скольких сантиметрах от головы просвистнула, а мне так тоскливо стало, что хоть плачь. Себя жалко. Сел я в копну соломы и плачу: вот сверни эта хреновина на градус по азимуту, я в ракетчиках служил, знаю, и уже везли бы меня сейчас в кузове этого самосвала до ближайшей анатомки, потому как другой врач уже не нужен. Этот день рождения мы, конечно, отметили, только мысль о возможной неожиданной смерти прижилась, всегда под рукой. Надо гайку затянуть -трубу возьму, чтобы не сорвался ключ, надо подбарабанье прочистить, не только молотилку-двигатель заглушу и зажиганье выверну, чтобы кто не крутнул случайно. До глупостей доходило. Потом, правда, на нет стало сходить. К тому времени женился я, некогда стало об смерти думать. В общем, забыл.

Потом болезни стал бояться. Ну, ты только подумай: мужику сорока нет, а он прислушиватся: тут кольнуло, тут давнуло, то приташниват, то изжога. А началось с того, что дружок мой, ровесник, вместе росли и в армии служили, скоропостижно помер. Домой на обед приехал, он механиком был в колхозе, да нет, уже при совхозе, за стол сел, баба ему супу наворотила блюдо, она мастерица варить-то, поставила, а его на яйца потянуло, одно облупил, другое, только его в рот засунул, посинел и упал. Думали, яйцом подавился, курицы у него особые были, крупные яйца несли, оказалось, нет, яйцо так целиком и вынули изо рта, и Ваньки не стало. Проводили друга, я даже на горячем обеде пить отказался, до того стал думать про смерть внезапную. Вот думатся мне, что сейчас халкну стакан, а он поперек глотки встанет, и аминь. Не за тем бы столом, но мужики на смех подняли: всегда пил, а тут в отказники. Правда, с водкой мы скоро сговорились, меня на внутренние болезни переориентировало, стал по врачам ходить, каждый месяц, да не по разу, пока один медсестру проводил под благовидством, дверь прикрыл и спрашивает: «Если тебе инвалидность нужна, ты так и скажи, сделаем». «Нет, говорю, инвалидом быть не желаю, рановато да и стыдно, а ты лечи меня, чтобы нигде и никаких покалываний». Тогда он как взревел: «Вон отсюда, и чтобы духу твоего не было! Тут от старух спасенья нет, а он, бугай колхозный, анализы в трех экземплярах носит!»

От больницы отвадили, навалилась на меня новая страсть: к чужим бабам любовь проявилась. Я и по молодости был парень не промах, но после женитьбы успокоился, думал, навсегда, оказывается, нет, все возвернулось. Вот смотрю на Галину, баба как баба, помоложе меня, с соплюшек знаю. Мужика своего выперла за пьянку и холостякует, да так, что озноб берет. То ходила - ни уха, ни рыла, а тут путевки выписыват, а сама грудями по документам так и шелестит, так и возит. Я как-то вечерком стуканул в ее дверь, она заинтересованно интересуется: «Кто там?». «Открывай, говорю, свои». А она издевается: «Может, - говорит, - паролю скажете». Я говорю: «Галя, я к другому разу клятву юного пионера повторю, ты только пропусти». Вот так и началось. Моя узнала, к Галине в конторку, а та ей вежливо: «Если ты по вопросу содержания собственного мужа, то это не ко мне, у меня такого опыта нет, так что блюди как знаешь». Моя таких умных слов сроду не слыхала, вечером в постель ложимся, она спрашивает: «Признайся, ходишь к Галине? Признайся, и больше мне от тебя ничего не надо». На таких условиях надо сдаваться на милость, потому что потом трудно будет рассчитывать на пролетарское снисхождение. Признался. Она отвернулась и уснула. Не поверите - обидно стало, нулевая реакция. Про любовь я промолчу, она минула, столько лет! Но самолюбие? Ну никакой ревности, хоть бы в рыло двинула! Нет, и хорошо.

Бабы с бабами обмен информацией ведут почище, чем мужики, Галька где-то поделилась радостью, и звенит у нас вечером телефон. Беру трубку, вкрадчивый голосок под детский спрашивает: «Это Виктор Михайлович?». «Да». «Тогда прогуляйтесь через полчасика по вдоль магазина». По голосу узнаю продавщицу Марину, но уверенности нет, одеваюсь легонько, мол, пройдусь маленько. Оно все кстати, вечерами изредка я на улицу выходил, для здоровья полезно. Только от Марины я кое-как приплелся к рассвету, до дивана добрался, там и досыпал. Утром моя ничем-ничего, завтраком накормила, и я на работу. От Марины пришлось отвязаться, она каждому покупателю вместо сдачи рассказывает, какой ей крепкий мужик попался. Умолял прекратить безумную рекламу, без толку, так довольна баба, что удержу нет. Пришлось бросить. Приехали к нам в совхоз новый дом культуры запускать, я на «газончике» всякую мелочь подвожу. Всеми делами рулит крутая женщина, высокая, причесанная, формы соблюдает не по годам, культура, одним словом. Дремлю я в кабинке, жду указаний, она дверь открывает: «Молодой человек, нужна грубая мужская сила». «И чего?» - переспрашиваю. Оказывается, поворотное колесо на сцене монтируют, установили неточно, надо приподнять и передвинуть. Трое мазуриков в китайских штанах горюют с ломиками в руках. Обошел все, осмотрел, попросил схему, оказывается, не просто приподнять, а за это время диск фиксирующий вынуть, он после колеса ставится. Короче говоря, когда колесо на место поставили, я выпрямиться не мог, так спину свело. Эти идиоты, когда я вес взял, потеряли ломики, потом нашли, матерясь, освободили диск. Дама меня на крыльцо вывела, вижу, что перепугана, тут я, скрипя костями, распрямился, улыбку вымучил. Она подлетывает: «Виктор Михайлович, вы мой спаситель, я перед вами в долгу. Конечно, работа будет оплачена, но приходите вечером в гостиницу, я много лет в цирке работала, знаю приемы массажа, уверена, что помогу». Конечно, помогла, правда, поначалу я на полном серьезе стонал от боли, а потом уж и не поймешь, что. Две недели мы этими пусконаладочными работами занимались, кое-как начальство ее отозвало.

На открытие дома культуры приехала к нам бригада артистов из филармонии, я на складе семена перевозил, заезжает на территорию разукрашенный, как попугай, автобус, и выходит из него молодая красивая женщина. «Не подскажете, где мне Виктора Михайловича найти?». Признаюсь, что я и есть. «Вам, — говорит, - привет от Ларисы Львовны, и просила она, чтобы вы надо мной шефство взяли». Пытаюсь понять - ничего не получается. Какое шефство? «Может, говорю, вас в лес свозить?». Она аж подпрыгнула: «Конечно, в осеннем лесу сейчас замечательно!». Тогда я и сообразил. В кузов полог кинул, ее в кабину, и в первые лески. Ладно, на складе быстро хватились, что работник исчез, стали по рации стучать, у нас в уборку вся техника была оборудована связью. Пришлось с шефством завязывать и передавать привет Ларисе Львовне.

Жизнь, можно сказать, была веселая, жизнерадостная была жизнь, только окончилась она как-то неловко. Спрашивает меня соседка Фима, сволочная баба, к ней сроду ни один мужик не хаживал, шаманила она кого-то или колдовала, в общем, дрянь баба, и вот она спрашивает вкрадчивым голосом, не замечаю ли я за собой каких-нинабудь мужских недостатков. Да нет, хохочу, не приходилось. А она губки бараньи поджала и вроде недоумение. Я взволновался: «А в чем, говорю, дело?». А в том, она отвечает, что пущена на тебя мысля и недобрый промысел, чтоб потерял ты всякое мужское достоинство. Я ее за глотку: «Да за такую пошлятину жизни решу!». Она выпросталась из объятий и плачет, что не ее это дело, а той женщины, которую ты бросил для ради работниц культуры и цирка.

Смутился я здорово, авоську водки взял, завгару сказал, чтоб не теряли, и в свою избушку на ограде, там у меня красота, и радиола, и телевизор, и жранина всякая что в холодильнике, что в подполе. Прогулял дня три, баню справил, попарился, дурь вышла, сижу на кукорках, раз глянул - молчок, другой - никакого сдвига. Теплым веничком пошевелил - гробовая тишина! Вот тут я взревел! В сорок лет без насилия мерином стал, это ж как жить? И давнул я еще пару суток, очнулся совсем никакой, на бабу не смотрю, благо, что она никакого интереса ко мне не проявляла, так и живем. Ни я ни к кому, ни ко мне никто. Не поверишь: год так существовал. От вольных разговоров бегу, бабского общества сторонюсь, потому что Фимочка, сучка, хоть и клялась в неучастии, а общественность проинформировала. Мужики, учитывая прежние мои заслуги, поначалу во внимание не брали, а потом запримечали, что я спокойный до неузнаваемости и даже скучноватый сделался.

Довелось мне как-то в область поехать, какие-то материалы для совхоза привезти, и надо бумагу одну подписать, а подъезда к конторе на грузовом транспорте нету. Ставлю машину в холодок, дело в июле было, сажусь в автобус, да какое там сажусь - штурмом беру, кое как втиснулся и припал в аккурат к одной женщине со спины. Лица не видел, клянусь, но притиснули меня к ней, и так мне славно стало, что я три лишних остановки проехал. Ага, думаю, есть еще порох в пороховницах, не иссякла мужская сила. Загрузился я всяким барахлом и домой, да только не домой, а в деревню по трассе, там у меня зазноба была. Правда, года три уже не бывал, но дорогу помню. Выходит она со двора и говорит:

-  Тебя где носило стоко времени? Столько годов даже жены не ждут, завела я себе, хоть хреновенький, но свой.

-  Отправь его куда-нибудь, край надо!

-  Да куда его отправишь? Разве дашь ему на поллитру, он в соседнюю деревню пойдет, у нас магазина нету.

Даю ей на литру, отъезжаю в сторону, смотрю - из калитки вынырнул плюгавенький такой мужичок и потрусил вдоль улицы.

Понятно дело, долго я убеждался, что это не сон и видение, баба уж беспокоиться начала, что мужик вернется. Еду домой веселый, а себе думаю: жене ни слова не скажу, пусть живет спокойно, она, похоже, не шибко обзабочена. А тылы стал проверять еженощно. Жизнь вроде наладилась.




25

Телефонограмма приглашала во вторник на бюро обкома по завершению уборки и хлебосдачи. В воскресенье вечером домой позвонил заведующий сельхозотделом обкома Пахотин:

- Григорий, ты меня выведи из заблуждения, я твой район просчитал вдоль и поперек, урожайность отличная, валовка замечательная, обмолот почти закончен, а где хлеб? У тебя же выполнение госпоставок чуть ли не на уровне ржаных северян, типа Вагая. Согласись, что-то не вяжется. Конечно, на бюро тебя тоже об этом спросят. Транспорта не хватает?

-  Сейчас не хватает только трех суток, чтобы выбросить весь хлеб, это будет полтора плана. А пока зерно собираем мешками с полевых токов.

-  Ты с ума сошел! - возмутился Пахотин. - Тебя же на смех поднимут.

-  Когда сдам полтора плана, пусть смеются, хуже, если бы убрать не сумел.

-  Не знаю, Григорий, но быть тебе битым. Может, не стоит говорить о полевых токах?

Хмара вскипел:

- Конечно, не стоит, лучше спросить, зачем нам иметь в руководстве области таких людей, которые молотят языком, как базарная баба в престольный праздник, а когда надо решать, играют под дурачка. И когда район попадает в идиотское положение по их вине, даже извиниться не соизволят.

-  Гриша, ты кого имеешь в виду? До бюро зайди ко мне, найди, выдерни из кабинета, нам надо договориться.

-  Ладно, зайду, времени у меня много.

Выехали на «волге» рано утром, хотя бюро назначено на два. За вчерашний день объехал самые хлебные хозяйства, обстановку знал, на открытых токах оставалось около десяти тысяч тонн зерна. Почти везде работали зернопогрузчики с автономными двигателями или с приводом от вала отбора мощности «беларусей», потому за два дня цифры в графе отчетности «вывезено с токов» подросли хорошо. Хевролин предложил перед бюро остановить работу с токами и весь транспорт бросить на элеватор, это давало возможность закрыть нархозплан и уйти от неизбежной критики. Хмара отказался:

-  Нельзя этого делать даже в угоду собственному благополучию. Пойди завтра дождь - хлеб на токах мы потеряем, а на складе - уже, считай, в закромах. Не вывезем государству сегодня - вывезем завтра, а что на бюро будет - нам разве привыкать? Конечно, покритикуют, но на зерне это не отразится.

К Пахотину он зашел перед обедом, тот уже все знал и смотрел на товарища с сочувствием:

-  Доклад делает начальник сельхозуправления, он только покажет обстановку, далее Первый начнет раскручивать, ты попадаешь в обойму, готовься на трибуну.

-  Спасибо, я уже готов.

-  Как обстановка?

-  Двух дней не хватает.

-  Все приберешь?

-  Уверен, что все.

-  Ладно, только сильно не перечь, ты же знаешь...

После доклада Первый высказал свои оценки, похвалил районы, завершающие уборку и выполнившие план, потом назвал отстающих, «кто тянет бессовестно область назад», в основном тех, кто завяз с обмолотом.

-  Мне непонятна позиция Пореченского райкома: уборка закончена, зерном должны быть забиты все склады, но его не везут государству! Товарищ Хмара, объяснись, может быть, район вообще не будет участвовать в формировании зерновых фондов страны? Что у вас там за проявления самостийности?

Хмара почти не волновался, он знал, что в эти минуты с полей на склады идут вереницы машин, что завтра это зерно будет засыпаться в государственные закрома, он был уверен, что выбрал правильную тактику.

-  Докладываю бюро обкома, что район сегодня заканчивает уборку зерновых, урожайность высокая, не менее двадцати центнеров, через три дня, то есть, к субботе, мы закроем нархозплан и сдадим дополнительно половину плана.

-  А что тебе мешало работать в нормальном режиме, вести обмолот и хлебосдачу? Что за новшества? - спросил Первый.

-  Я обращался к вам по поводу транспорта. Нас в этом году сильно обжал облисполком, выделив полсотни слабых машин, при нашей урожайности они не решали проблему. Мы с первых дней обмолота споткнулись о нехватку транспорта, в дополнительной помощи нам отказали, и тогда я дал команду сыпать бункерное зерно прямо в поле, чтобы выбросить его на тока после обмолота.

-  Так! - Первый сурово осмотрел зал. - И сколько хлеба у тебя в чистом поле?

-  Было больше тридцати тысяч тонн, сегодня к вечеру останется три тысячи.

-  Товарищ Хмара, откуда у тебя эта тяга к дедовским методам работы? Все районы работают по-современному, а Поречье довоенные полевые тока вспомнило. А ты не подумал, что непогода угробит все твои вороха? Что в дождь к ним не пробраться, они сгниют, и мыши их поедят?

-  В непогоду с таким же успехом можно потерять и неубранный хлеб. Я считаю, что поступил правильно, урожай убран и спасен.

-  Я предлагаю опыт Пореченского района в области не распространять, дать Хмаре еще три дня и потом сделать по нему окончательные выводы, а пока ограничимся обсуждением.

Никто не возражал.

Хмара в душе надеялся, что Ниценко вмешается в разговор и внесет ясность, в конце концов, с него взятки гладки, но хотя бы понятно стало, почему район пошел на создание полевых токов. Но тот промолчал. Никогда, наверно, не понять ему природу человеческой подлости. Почему тот, кого вчера еще считал товарищем, пожимал руку и был уверен в нем, как в самом себе, уверен настолько, что доверял самые свои мысли сокровенные, самые сердечные думки, почему он в трудный момент, когда надо встать и сказать, не просто сказать, а резко, недвусмысленно, чтобы всем стало ясно: «Мой это единодушник и единомышленник, не он, а я виноват в провале!» - почему он в этот момент сделался тихим и незаметным, словно нет его в зале или не слышит он грубых, насквозь лживых слов о товарище своем. Или человек так устроен, что в момент, когда все дальнейшее благополучие зависит от этого момента: продвижение по службе и зарплата, и блага, какие прилагаются к должности в виде почтения и штатного уважительного отношения, вовремя привезенного барашка на шашлычок, стожка сена лесного, мелкого, разнотравного, который поздним вечером притащат тракторной тягой на задний двор - вот в этот момент он вспомнит вдруг о семье, о детях, и их именем может прикрыться.

Такое бывает в минуты острой опасности, бывает, и с ним было, когда в поезде заступился за женщину, взял за шиворот пьяненького верзилу, а тот с улыбочкой презрительной и ехидной ножик вытащил, финку, всего пять или чуть больше секунд прошло, а Галина с ребятами вдруг привиделась, и жизнь, и война, и мурашки по коже, как в атаке, когда бежал с открытым ртом и орал только один звук «А-а-а!». Но он тогда пнул верзилу самым грубым приемом в пах, выбил нож, передал милиционеру, успокоился, лег на верхнюю полку и с удивлением для себя еще раз просмотрел возникшие вдруг картины, с удивлением, потому что новое, неожиданное открытие сделал: в последний момент, когда вот она, тьма на острие ножа, самое, что у сердца лежит, в память приходит. Вправе ли человек винить другого, что тот ради детей и семьи своей не пошел напролом, не подставил свою голову под скорый суд, промолчал. Ведь он не солгал, не лжесвидетельствовал против тебя, он скрылся от участия, и есть ли в том грех? Вины нет, тут без сомнений, сомнения в другом, и они терзают, не дают покоя, горячат мозг и жгут сердце. Он промолчал, хотя мог сказать, и тогда совсем по-другому повернулось бы дело, по-другому бы вы сказались следующие, потому что возникло два мнения, и каждый вправе поддержать любое. Но он и после не подошел, не признал своей слабости, тебе-то он мог признаться, мол, воздержался, чтобы не накликать на себя властного внимания, что взял грех на душу. Ты бы его простил, обнял бы за плечи, сжал руку и молча кивнул: «Переживем!». Не просто так эта мысль о грехе возникла, значит, есть в том проступок против товарищества, который во все времена считался делом ничтожным и подлым, большим грехом считался.




26

Солнце уже село, а на город опускались влажные и тугие осенние сумерки, когда Хмара вышел из обкома. Только что с телефона инструкторов сельхозотдела он позвонил Головачёву, тот доложил, что на вывозку зерна с полевых токов и на элеватор мобилизован весь транспорт.

- Григорий Иванович, все уазики задействованы, даже две машины скорой помощи работают, такое напряжение.

- Вы район без медобслуживания не оставьте, - ворчнул было Хмара, но отчёт его успокоил. Сел в «волгу» на заднее сиденье, водителю сказал:

- Володя, домой, я тут подремлю, что-то подустал.

Какое там - подремлю, так, глаза прикрыл, и хоть веки сшивай, нет сна. Улыбнулся, вспомнив рассказ Долгушина, как он на курорт ездит: «Первые трое суток сплю, за всю посевную и уборку, потом похожу на ванны и грязи - скукота! Полсрока отбыл и в аэропорт».

Вениамин однажды полную наволочку нашелушенного зерна привез, недалеко от санатория опытное хозяйство, Долгушин нанес визит директору, тот интерес удовлетворил, провел по делянкам, рассказал про технологии и назвал цифру урожайности будущей пшеницы. Гость ахнул: три его хлеба! И к директору: дай мне твоей самолучшей пшеницы, я её в Сибири разведу! Напрасно тот отговаривал, объяснял, что этот сорт для южных солнечных черноземов, заело гостя: не может быть, чтобы в наших краях хоть в половину не уродился!

Так ни с чем и расстались. А в ночь перед отъездом сдернул Вениамин наволочку с подушки, пробрался на делянку и нашелушил зерна, сколько смог. Наволочку в авоську втиснул, при посадке категорически отказался сдавать авоську в багаж, кое-как уговорил контролёра. Видно, возымело, что пассажир признался: «Редкого сорта семена везу, учёный друг подарил, им цены нет. Я же тебе чемодан с рубахами и костюмами отдаю, мало того - сам в грузовом полечу, но авоську не могу подвергать, в ней, можно сказать, вся моя будущая жизнь сохраняется».

Товарищи подшучивать пытались было над Вениамином, но Хмара пресёк: он не подсолнушки вёз пощелкать от нечего делать, а семена новой пшеницы, и кто знает, может, она и приживётся в наших краях.

Не прижилась пшеничка, не хватило ей сибирского солнышка для созревания, но отметину в памяти секретаря Долгушин сделал глубокую: такой мужик для общего дела на всё пойдёт, вот и тут краев не видел, лишь бы в хозяйстве лучше стало. Хмара через Краснодарский крайком нашел эту опытную станцию и попросил у директора прощения за вольности своего руководителя. Ученый не только не возмутился, он порадовался: если есть такие люди, значит, сельское хозяйство мы поднимем, сомнений и быть не может.

Полудрема сменялась картинами сегодняшнего дня. Конечно, думал Хмара, Первый повёл себя разумно, а ведь мог и расхлестать. Отношения у них не складывались со дня личного знакомства, возможно, Григорий не находил в новом руководителе многого из того, что ценил и даже любил в прежнем, а тот, угадывая свой проигрыш и не нуждаясь в симпатиях райкомовского секретаря, перестал обращать на него внимание. В обкомовских коридорах шушукались: «Первый Хмару не любит», но район работал ровно, и заведующие отделами Григория Ивановича привечали. Сам Хмара трагедии из этого не делал, признавая, что они разные люди и по-разному выстраивают свои отношения, потому как человек не без хитринки, выбрал позицию неброского и покладистого руководителя.

Правда, однажды ему предложили перевод в область на должность начальника управления кинофикации, звучит, конечно, громко, но что за звуком - он хорошо знал: по два десятка не очень трезвых киномехаников в каждом районе, устаревшая техника и куча других проблем. Конечно, с его хваткой он мог бы всё это разгрести и наладить, но Хмара отказался, не поблагодарив, и больше разговоров о переводе не было. Хмара усмехнулся: видимо, подсунули Первому его личное дело, а в начале пятидесятых, сразу после демобилизации, года два довелось работать заведующим отделом культуры, намекнули на связь...

В райцентр въехали ближе к полуночи, на трассе обогнали несколько грузовиков с зерном, идущих на элеватор, это Макар гонит своих, не желая отставать от лидеров, в натуральных величинах ему, конечно, не тягаться с Ильинкой, но свои полтора плана он тоже сдаст, и будет тем по праву гордиться.

Тяжело Макару работать, грамотёшки нет, а сегодня всех других качеств руководителя без теоретической подготовки маловато... Надо подыскать ему достойную работу и убираться, но так, чтобы не обидеть, ведь колхоз на нём держится уже десяток лет. Хмара опять усмехнулся: вскоре после партконференции Чуклеев обратился к нему со странной просьбой. Оказывается, в докладе мандатной комиссии было указано, что среди делегатов столько- то имеют высшее, потом среднее и один - начальное образование. «Василий Фёдорович, ну, со стыда сгореть, все на меня пальцем показывают. Запишите хоть семилетку, ведь я столько курсов прошел!». Хмара тогда Макара успокоил, напомнил о его достижениях и орденах, а скоро вопрос решился сам собой, обком дал установку в анкетах указывать «неполное среднее образование».

Владимир подвернул к дому Хмары и осветил уазик, из которого быстро вышел Хевролин. У Хмары нехорошо ёкнуло в груди.

-  Григорий Иванович, Долгушин умер.

Хмара подавил в самом горле какой-то звук и тихо спросил:

-  Как это случилось?

- Вечером поехал к комбайнерам, вез термос с мясом на ужин мужикам. Свернул с дороги прямо на поле, даже мотор заглушить не смог. Я только что был в больнице, Шанаурин сказал, что обширный инфаркт.

Помолчали. Хмара поднял голову, Хевролин понял и доложил:

-  Завтра к вечеру выполнение нархозплана завершим, как и считали, на полтора плана зерна хватит, семена и фураж само собой.

Василий ничего не стал говорить жене, помылся в горячей бане, долго сидел на крыльце. «Эх, Вениамин, Вениамин, что же мы наделали с тобой? Всё считались самыми здоровыми и сильными». Ночь стояла тихая и печальная, природа горевала вместе с ним. Высокие звёзды обещали погоду.

Осенняя сибирская ночь, без ветра, без туч, в такую ночь даже ближе к солнцевосходу не бывает росы, такие ночи в разгар уборки подарок для крестьянина, зерно в колосе не волгнет, сухое, аж пыль, и молотить его можно всю ночь без перерыва. Такие ночи крестьяне, испокон веку называли сухоросными, сухоросами. Нелепое вроде выражение - сухая роса - а вот родилось и прижилось, и дай Бог - нескончаемо. Впервые он узнал эти слова от отца, когда жали чахлую пшеничку на скудных вакоринских наделах. «Тятя, а росы ведь сухими не бывают?» «Бывают, сынок, обожди, сам увидишь».

В такие ночи эмтээсовские комбайнеры не глушили моторы, и в новый день уходили, только залив солярку и наскоро перекусив. Потом и в колхозе он, парторг, вместе с комбайнерами встречал утреннюю зарю, и только из опасения, что кто-то послабее из-за усталости может сорваться с мостика, заставлял перед солнцевос- ходом останавливаться хотя бы на пару часов.

Сегодняшний сухорос - как последний привет от суровой сибирской природы одному из самых упрямых и несгибаемых её союзников, подумал он о Долгушине. Как часто она при жизни устраивала ему экзамен, проверяя знания, силу, умение организатора. Могла закатить такую весну, что до середины мая на полях стояли лужи и утки устраивали гнёзда в кучах прошлогодней неубранной соломы. И тогда Долгушин давал команду снимать сошники с сеялок и высевать семена поверху, а потом жил в полях, держал наготове сцепы борон и культиваторов, как только почва подсыхала, направлял технику, чтобы прикрыть проклюнувшиеся семена. Было, что весь июнь стоит жара, злаки в такую пору входят, что не случись дождя еще пятиднёвку - нет хлеба, не пройдёт кущение, не родит из меха три меха, а только полмеха, а то и того меньше. Три года назад вот в такую пору пришел Долгушин в кабинет Хмары, не поздоровался и руки не протянул, сел на стул и заплакал. Григорий плеснул воды из графина, Вениамин отхлебнул, неловко поставил стакан.

-  Григорий, хлеб горит, и нету моих сил смотреть на это. Такие всходы были, такие надежды, а теперь?

Хмара не мешал.

-  С рассветом проехал самолучшие увалы, сердце кровью обливается, - он поднял голову, и Хмара поразился переменам: по крупному лицу глубокие морщины залегли от переносья, синюшные мешки под глазами.

- Я боюсь, Григорий, я не пересилю.

Пересилил. Через два дня хорошие дожди прошли по югу области, и хлеба повеселели, конечно, не получить двадцать центнеров, которые Долгушин ждал с весны, но с планом хлебосдачи справились и себя обеспечили.

Он лёг на веранде, чтобы не беспокоить жену, и забылся тяжёлым сном, а в половине шестого по привычке открыл глаза, наскоро сделал зарядку, умылся в бане, сел за стол. Галина поставила жареную картошку.

-  Гриша, ты молчишь, а я знаю про горе.

Григорий кивнул:

-  Сегодня к обеду не жди, вечером позвоню, когда баню подтопить. Как у них в школе? - кивнул в сторону детской.

-  Всё нормально, только Гриша вчера высказался: уже неделю папу не видел.

-  Закончим хлебоуборку - навидаемся.

До райкома пять минут ходу. Хевролин и Аржиловский на месте, в приёмной главный врач Шанаурин, Хмара молча пожал ему руку, кивнул на кабинет.

-  Григорий Иванович, Долгушина не спасла бы и бригада врачей с оборудованием, патологоанатом говорит, что такого инфаркта не встречал, разрыв тканей несовместим с жизнью. И ещё. Предлагаю проверить всех руководителей основательно, такие нагрузки...

Хмара выслушал молча, он уже понял, что злится на врача, хоть и нет на нём никакой вины. Молодой человек, сразу после окончания медицинского института приехал главным врачом. Месяца за три до этого ему позвонил заведующий облздравотделом:

- Григорий Иванович, ты просил хорошего парня на главного, есть такой парень. Я сегодня знакомился с выпускниками, рекомендую тебе, фамилия Шанаурин. Тебя не смущает, что казах?

- Меня смущает, что выпускник. Я же прошу не просто врача, а главного.

- С этим всё в порядке, у него училище за плечами и семь лет практики с совмещением. Очень серьёзный. Привезти?

- Вези. Но чтобы без ошибки, у меня по медицинской части планы большие, нужен надёжный человек.

Ошибки не было, Шанаурин быстро освоился, заговорили о толковом главном, Хмара следил и готовился к перестройке районной больницы.

- На понедельник вызывай всех руководителей хозяйств, и проверь каждого, чтобы нам ещё кого не потерять.

-  Григорий Иванович, не поедут, сошлются на уборку.

-  А ты на меня сошлись, исполнение доложишь. А сегодня перед тем, как Вениамина повезут домой, направь в Ильинку врачей, там мать его и жена.

Вошли секретари. Хевролин сказал, что дом культуры подготовят к прощанию, но с родственниками надо согласовать, и он уезжает в Ильинку. Аржиловский добавил, что все руководители собираются приехать на похороны, надо уточнить время.

- Время согласуем по обстоятельствам и сообщим по рации через диспетчера управления. Головачева оставим на связи, и все по местам, уборку даже смерть товарища не остановит.

В Ильинке подъехал к дому Долгушина, тут уже стояла скорая, вошел в веранду, Тамара Ивановна заплакала без слёз, уже не было, Григорий обнял её:

- Прости, Тамара, что не уберегли Вениамина, да он и не давался никому, жил на взлете.

-  В клубе народу будет много, но хоть минутку дайте нам побыть с ним наедине.

Григорий опять её обнял, поклонился старушке-матери, тихо сидевшей в углу, докторшу отвёл в сторону:

- Как они?

- В пределах нормального состояния, стресс прошел.

- Будьте с ними дома, пока всё в клубе подготовим и гроб установим. Будьте внимательны, встреча эта для них тяжёлая.

В вестибюле дома культуры завесили окна, посередине установили широкий стол президиума со сцены, за ним много собраний и совещаний провёл Долгушин. Из музыкальной школы привезли записи подходящих мелодий. Гроб внесли в полной тишине, установили, подняли крышку. Хмара подошел первым, поправил на груди Вениамина сбившийся галстук. Тугая спазма сдавила глотку, он отвернулся и ушел в гримерку.

Привезли награды Вениамина, уложили на подготовленные подушки ордена Трудового Красного Знамени и Знак Почета, медали, Хмара с удивлением увидел медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», совсем малолеткой заслужил он эту награду.

Организацией похорон занимался молодой парторг Синилов, подошел, доложил, что на кладбище все готово, спросил, когда вынос.

- Наверное, после трех, все руководители подъедут, да и на производстве объявлено.

Он еще утром договорился с начальником автоколонны, что все послеобеденные маршруты отменят и направят автобусы в совхоз, надо обеспечить доставку рабочих со всех отделений. Только напомнил:

-  В два часа останови все, чтобы люди смогли прибыть.

На зерновом складе грузились несколько машин, это на хлебосдачу, моторы погрузчиков заглушали голос, Хмара кивнул девушкам, широкими деревянными лопатами подгребавшим зерно к ленте транспортера. Когда кузов наполнился, девчата поставили лопаты в ворох зерна, стали обихаживать друг друга. Хмара заметил: ни смешков, ни улыбок. Когда сняли платки, закрывавшие лица, узнал Лиду, зоотехника второго отделения, комсомольского активиста, просто славную девчонку.

- Сколько машин сегодня отправили? - спросил он.

- Мы загрузили пять, а всего - много, Григорий Иванович, план сегодня закроем, - без радости доложила Лида.

- Подойдет автобус, в два часа к дому культуры, попрощаться с директором.

- А можно спросить, где Вениамина Семеновича будут хоронить? На кладбище?

Хмара вздрогнул:

- Так, продолжай.

- Мы с девчонками еще утром говорили, что Вениамина Семеновича надо похоронить у братской могилы в сквере, тут и памятник землякам. Разве так нельзя сделать? Ради такого человека. Совхоз наш поднял, люди его все жалеют, моя мама зеркало завесила, говорит, в нашем доме покойник. Да оно так и есть, во всем нашем большом доме горе, - и она заплакала по-детски, не убирая слез со своего лица.

Хмара не прощаясь, быстро зашагал к весовой, вызвал по телефону диспетчера сельхозуправления и приказал найти членов бюро райкома, чтобы они срочно позвонили ему в кабинет совхозного парторга. За полчаса переговорил со всеми членами бюро райкома, приняли решение, учитывая большие заслуги Долгушина Вениамина Семеновича, похоронить его в сквере села Ильинки у мемориала павшим за советскую власть и в Великой Отечественной войне. Аржиловский, уже приехавший в контору и поддержавший предложение, спросил, будем ли согласовывать его с областью.

- Не будем, - отрезал Хмара. - О смерти Вениамина я поставил в известность Первого, семья получила его телеграмму соболезнования. Сделаем, как решили, а то нарвешься на перестраховщика, все испортит. Я тебе, Василий, вот что скажу: замечательная у нас молодежь растет, ни одному из нас эта мысль не пришла, а комсомольцы сегодня потребовали. Ты знаешь, в таком горе это светлое место.

Ему опять предстоял разговор с Тамарой, без ее согласия решение не будет иметь силы. У дома культуры много людей, подходят и подъезжают, Хмара поздоровался со всеми сразу и поднялся на крыльцо. Из репродуктора тихо звучала грустная мелодия. В полутемном вестибюле людно и тихо, только музыка. У гроба почетный караул, Тамара и дети сидят в окружении близких. Хмара некоторое время стоял молча, потом наклонился к Тамаре:

- Тамара Ивановна, прошу тебя пройти со мной в комнату библиотеки. - Взял ее под руку, медленно провел через зал. - Тамара, ты должна правильно все понять, без тебя мы ничего не можем изменить, но Вениамин действительно заслужил эту честь.

Тамара заплакала, закрыла лицо руками.

- Ему теперь все равно, оставил меня, а как жить? Григорий Иванович, как жить?

Хмара взял ее за руку:

- Жизнь продолжается, Тамара, тебе растить детей, а память о нем будет долгой, поверь. Так что ты нам скажешь, Тамара Ивановна?

Тамара вздохнула:

-  Я против не пойду.

-  Спасибо тебе.

Площадь между домом культуры и дирекцией совхоза заполнили тысячи людей, машины ставили в переулках, несли цветы и венки. Гроб установили перед памятником, Хмара поднялся на постамент, наступила тишина.

-  Сегодня мы прощаемся с выдающимся нашим земляком, нашим дорогим другом Вениамином Семеновичем Долгушиным. Он вырос в этом селе, был инженером, стал директором, вывел хозяйство в число лучших в области, заслуженно получал высокие награды. После человека на земле остается то, что он сумел сделать. После Вениамина Семеновича остается сильный и дружный коллектив, мощное хозяйство, и вот этот хлеб, который он взрастил. Мы прощаемся с товарищем и говорим, что не уроним славу Ильинского совхоза. Мы все выражаем самые чистые соболезнования родным и близким, обещаю, что им будет обеспечена поддержка государства.

Митинг был кратким. После прощальных речей гроб накрыли красным флагом и под ружейные выстрелы опустили в могилу. Хмара был за поминальным столом не более минуты, кивнул Аржиловскому и Хевролину, напомнил, что за ними забота о Тамаре Ивановне, незаметно вышел и поехал в райцентр, на хлебоприемный.




27

Хмара и сам не понял, так все произошло неожиданно. Все-таки природа чудно человека устроила, вот вроде женился мужик, не без того, чтобы девка по нраву была, насильно давно уж под венец не водят, прожил без малого пятнадцать годов, двоих детей нажил, и на бабенок, конечно, поглядывал, куда без того, только глупостей не допускал. Точнее сказать, внутренние сдерживающие начала срабатывали, человек из партийного руководства всегда на виду, он еще подумать не успел, а в деревне уже знают. Потому вольностей с женщинами Григорий не позволял, хотя, чего греха таить, стольких добрых баб война осиротила. Даже позицию товарища Сталина пришлось принять, когда законом отпустили мужиков до чужих баб, не так откровенно, но по сути - надо народонаселение увеличивать, остался ты в живых, да еще и в силах - поучаствуй в важнейшей народно-хозяйственной задаче. За Хмарой закрепилась молва мужика верного до своей жены, нетерпящего измен и блуда, ни разу не дал он повода это мнение пошатнуть.

И вот на тебе. Запала в сердце зазноба, да ладно бы баба свободная и самостоятельная, а то девчонка совсем, глупая и не дай бог - сумасбродная. Ляпнет среди подруг, что любовь у нее взыграла к первому секретарю... Напрасно так подумал, Ирина девушка строгая, серьезная, Григорий аккуратно о ней справки навел, под видом изучения возможного кандидата в партию. Вроде подозрений не вызвал, да и с чего.

Летом встретились они на дальней дойке, Хмара объезжал молочные и нагульные табуны, овод и гнус одолевали, разные препараты наука предлагала, но сибирского паута ничем не взять. Коровы стояли по самые рога в мутной озерной воде, пастухи спали в тени прибрежной ветлы, охраняемые дымным костерком. Ирина разводила во фляге желтый порошок. Увидев «уазик», сполоснула руки и наскоро вытерла полотенцем. Так и стояла, в черном халате, с темной косынкой на голове. Потом вдруг словно вспомнила что-то, убежала в вагончик, через минуту вышла уже в белом халатике, пышные волосы прибрала в узел, на ногах босоножки. Хмара не видел этих превращений или делал вид, что не заметил, поздоровался издалека:

- Одна управляешься, Ирина Николаевна?

-  А мне никто и не нужен, сама справлюсь. Вы надолго к нам?

Хмара смутился, пошел ей навстречу.

-  Выпаса смотрю, и как с гнусом боретесь - тоже. Это же по твоей части?

Ирина сокрушенно кивнула:

-  По моей. Только нет таких средств, чтобы гибла вся эта нечисть. Знаете, как коров жалко, когда все вымя облепят проклятые. И телят едят прямо живьем. Без молока и без привесов остаемся.

-  Что еще в твоей бригаде нового?

Ирина раскраснелась, ободрилась, толково все пояснила и про заготовку кормов, и что лед на ферме совсем растаял, молоко охлаждать нечем, и про то, что трое девчонок доярками пришли работать.

- Ты их хорошо знаешь, девчат этих? Толковые, или от нужды на ферму подались?

Ирина обиделась:

-  Зря вы так про нас думаете, и среди деревенских хороших девчонок много.

Василий смутился: не хотел, а обидел, она же за этими рассуждениями себя видит.

- Ирина, я о деревенских девушках и вообще о людях самого высшего мнения, потому что сам деревенский, и жена у меня деревенская, так что не надо хмуриться. А уж коль собралась девичья команда, давай создадим комсомольский коллектив на ферме, бригаду, а тебя бригадиром назначим.

Девчонка засмеялась:

-  Не получится из меня начальника, я добрая и врать не умею. И хитрить не могу. Не нравится мне что в человеке - так и скажу, что не нравится.

Хмара и потом не мог себе объяснить, как сорвался с языка вопрос, о котором даже не думал:

-  А если нравится?

Ирина подняла на него глаза, улыбнулась грустной почти прощальной улыбочкой:

- И нравится, Григорий Иванович, тоже признаюсь первой, хоть и не принято так. Вот вы мне нравитесь. С самого января о вас думаю. Никому не сказывала, а вам призналась.

Василий понимал, что самое глупое - в шутку попытаться превратить разговор, а как серьезно его продолжать? Иринка видела смущение гостя, и то ли в ней прямоты было больше, то ли дерзости девичьей — спокойно сказала:

-  Вы только не пугайтесь, об этом никто никогда не узнает, а чтобы вы знали - вот сказала так, и что хотите делайте. Вы про меня плохого не услышите в деревне, наша порода не гульливая, я буду вас сколько надо годов ждать. Мне от вас ничего не нужно, только приезжайте к нам в бригаду, порадуйте, а то где больше увидеть вас смогу? Видите, какой опасный разговор нечаянно случился. Это он для вас случайный, а я тысячи раз слова эти говорила меж себя. Заметили ведь взгляды мои в застолье. Я видела. И что приятны они вам, тоже поняла. Только как быть мне, горемычной, если счастье опять ко мне поворотилось спиной. — Она отвернулась, заплакала неожиданно громко, ушла в вагончик. Молодой скотник остановил ее, о чем-то спросил, подошел к Григорию.

-  Ты из района приехал? Иришку за что отругал, что в слезах давится? Блюди у меня, я за нее..., не погляжу, что на машине с таким номером.




28

Хмара давно знал расхожую фразу, характеризующую положение района в области: «Район гремит!», она означала, что и показатели там высокие, и начальство к нему благоволит, и все там в полном порядке. После уборки оказалось, что Поречье сдало почти полтора плана зерна, опередив тех, кто еще вчера «гремел». Маятник общественного внимания качнулся в сторону Поречья. Обком выделил небывалое количество наградных знаков, причем, несколько самого большого достоинства, приехали корреспонденты областной газеты, фотографировали первого секретаря в кругу лучших комбайнеров. Хмара настаивал, что надо бы сюда и директора Ильинского совхоза Долгушина, который внес самый весомый вклад в достижение района, но корреспондент отказал: в его задании тот не значился.

Впереди были несколько спокойных дней, и он поехал на родину, в дальнюю лесную деревеньку Вакорино. В стороне от больших дорог, на краю района, до ближайшего сельсовета пятнадцать верст. Хмара давно определил, по каким принципам выбрали это место для заселения его предки полтора столетия назад. Небольшое чистое озеро окормляла широкая пойма, в начале лета зараставшая густой сочной травой, и далее в леса широкими языками вползали жирные земли, несущие веселое разнотравье, рай земной для скотинушки, так, кажется, сказал об этих местах земляк писатель Иван Ермаков. Каждая семья держала полный двор скота, потом колхоз тоже занимался в основном животноводством, а когда деревня вошла в совхоз, здесь организовали откорм скота на мясо. Во время кампании ликвидации неперспективных деревень Хмаре стоило немалых трудов доказать, что Вакорино должно остаться, что он отстаивает не свою малую родину, а неограниченный экономический потенциал для развития животноводства. Производство сохранить удалось, но народ все-таки спугнули такой политикой, люди снимались и тогда уже ехали до упора - в города, где была работа, другой ритм жизни и возможность получить благоустроенную квартиру, о каких в Вакорино и не слышали даже.

Зачем он сюда приезжал, если не искал даже управляющего, ставил машину на окраине деревни под тополем, проходил неезженой улицей, останавливался у бывшего своего родового домика, в котором уже давно никто не жил, стоял на месте бывшей школы, а вот там, кажется, был сельсовет и правление колхоза, где он начинал счетоводом.

Выходил к берегу озера, находил плес, где купались в детстве, теперь камыш и осока буйствуют тут. В первых от деревни лесках все знакомо, но и тут перемены, пали и вросли в траву старые березы, новые выпорхнули на их месте, изменив пейзаж; кустарники боярышника стали буйными, непролазными зарослями, да никто, похоже, тут и не был нынешней осенью, вон сколько ягоды набрякло; трава застарела, не путана и не мята.

Он понимал, что возвращение в детство есть первый признак старости, когда не хватает впечатлений, чтобы заставить заговорить чувства, он только успокаивал себя, что и со всеми так, не один он такой на отличку.

Предвоенная детская жизнь не была сытой и благополучной, она помнится летней работой в колхозе, а зимой всю неделю в чужой деревне, на квартире у бабки, только в субботу гурьбой домой, сначала из Копотиловой, пока с волками не встретились, потом из Михайловки, вслед за санями дядьки Серафима, который с первых дней колхозной жизни возил сюда сливки.

Василий присел на свалившуюся березу, сухой ее веткой разгреб слежавшиеся листья, подивился толщине слоя: тепло земле под таким одеялом. Земля, действительно, была влажной и теплой. Как хорошо! Прелый лист пахнет прошлым.

Из Вакорино он ушел в армию неполных восемнадцати лет, и больше сюда не возвращался, только по служебной надобности приезжал, да к родственникам, пока они тут жили. Теперь вот приезжает за чувствами. Григорий усмехнулся собственным рассуждениям. Из его ровесников почти никто не вернулся домой, этот молодняк тысячами погибал в первых же боях, пренебрегая осторожностью, не имея опыта старших, одержимый жаждой победы и даже славы, потому что война шла на убыль, а хотелось, не скроешь - хотелось наград и славы. Григорий демобилизовался через четыре года после победы, но и он испытал это непонятное чувство неловкости перед матерями и женами тех товарищей, кто погиб или пропал без вести. Он потом прочтет эти стихи: «Как будто бы и нет моей вины в том, что другие не пришли с войны...» и облегченно вздохнет: все это чувствуют, не он один, значит, все в порядке.




29

На выходной день уехал на стоянку к казаху Балхашу Бейбулову, ни дежурному райкома, ни дома ничего не сказал, пора спокойная, июнь, сенокосное время. Вечером переговорил по телефону с обкомовским секретарем по селу Чернухиным, после делового разговора спросил:

-  Николай, ничего на воскресенье не выскочит неожиданно? А то я собрался зарыться на день в глухомань, что-то тяжко мне в последнее время. Прикроешь?

Чернухин усмехнулся:

-  Шерше ля фам? Смотри, Григорий, сорок лет - опасный возраст, не всякому мужику удается его проскочить без партвзыскания. Ладно, шучу, конечно. Неожиданностей не должно быть, так что отдыхай.

Чуть свет уехал на уазике, Балхаш встретил на поляне, пожал руку. Так сложилось, что сюда никто не имел права приехать без первого, это знали и хозяйственники, и районные товарищи. Хмара гостеприимством не злоупотреблял, но приезжал без предупреждения, потому что Балхаш всегда был дома, и без ведома первого никуда не отлучался.

-  Чем огорчен, баскарма? Тоска глаза гложет. Обидел кто?

Молодой еще, почти ровесник Григория, а душу знает, от него ничего не скрыть, и пытаться не надо. Может, потому и выбрал сегодня эту встречу, что надеялся на душеспасительный разговор с казахом, давно заметил, что после такого общения легче на сердце, голова чище и спокойней на душе.

- Почему рано встал? Еще солнышко на восходе, а ты на дорогу вышел.

Казах усмехнулся в желтые усы:

-  Тебя ждал. Сорока принесла на хвосте, что ко мне едешь. Барашка освежевал, Сауле варит, пенку снимает. Доброе будет мясо, баскарма.

Хмара не любил называть казахов русскими именами, тем более, что переводов они практически не имели. Когда знакомился с невестой Балхаша и услышал имя - Сауле, красивое слово, загадочное, попросил уточнить, а как это будет по-русски. Балхаш усмехнулся:

-  Нет такого слова в другом языке, как нет такой девушки у другого народа. Выйди темной ночью к озеру, чтобы тихо было, без ветра, и чтобы луна только-только всходила. Увидишь тропинку от луны к твоим ногам, это и есть сауле.

- Лунная дорожка? - уточнил Григорий.

- Дорожка - грубо, найди мягкое слово.

- След?

- Лунный след, так соглашусь, тебе бараний язык попадут старики за красивое слово.

Сауле окончила педагогический институт в Петропавловске, но Балхаш увез ее с первого урока, власти пытались вмешаться, потом замену нашли и все успокоились. Очень красивая казашка, Григорий иногда говорил об этом Балхашу, и видел, что тому приятно.

В стороне под тремя березками, где обычно в летнее время Балхаш угощал дорогих гостей, раскинут ковер, под ним толстая кошма, между столбами натянут полог, чтобы было заветерье и тень. Григорий прошел в лесок, вспугнул выводок перепелок, сорвал несколько цветков. Он всегда считал себя суровым человеком прежде всего по отношению к себе, не позволял ничего лишнего. Знал, с кем можно стопку выпить - выпивал, не знал человека - в руки вина не брал. Никогда не говорил о человеке позаглаза, а в лицо только то, что проверено и подтверждалось. За своих людей стоял горой, в обиду не давал. Весной новый председатель облисполкома Никитин так развоевался в колхозе, что Макара Чуклеева с работы снял. И это в присутствии Хмары. «Собирай свои манатки, и чтобы духу твоего в колхозе не было!». Хмара на поле промолчал, но через полкилометра остановил машину, попросил гостя выйти, отвел в сторонку и сказал, что кадрами в районе занимается райком, за замечания Чуклееву спасибо, но снимать его с работы будет только бюро райкома. Никитин когда-то начинал инженером в районе, Хмару знал, за смелость похвалил, но предупредил, что своих решений отменять не привык. Тогда Хмара предложил вынести вопрос на бюро райкома с его участием. «И ты, Владилен, будешь бит», - закончил Хмара. Никитин расхохотался, тем дело и кончилось.

Куда девалась его решительность, неподвластность временным чувствам и первым впечатлениям, почему он одним распоряжением предрешает судьбы десятков людей, а запутался в понимании места в его устоявшейся и сложившейся жизни маленькой девчонки, почти дочери по возрасту. В минуты трезвого, здравого размышления все ставил по местам: он сам по себе, она совершенно отдельно, ничто их не объединяет и не может такого быть никогда! А чуть забывался в дальней дороге, или задумывался за рабочим столом в райкомовской тишине, а еще пуще - в краткие мгновения перед сном - пропадал секретарь райкома! Ирина робко входила в сознание и молча говорила неразборчивые приятные слова, которые передавались его душе плавно, успокаивали и усыпляли. И во снах она являлась, только никогда слов он не мог разобрать, вроде говорит, а речей нет, только радость и тепло.

Балхаш подошел тихо и долго, наверно, не тревожил глубокую задумчивость Григория. Они познакомились, когда Хмара был парторгом в колхозе, а семья Бейбуловых пасла скот. За одну ночь из загона пропали двадцать бычков, милиция как-то быстро определила, что это пастух продал молодняк, и Балхаша арестовали. Хмара незадолго до этого говорил с ним о вступлении в партию, Балхаш смущался: пастух, казах - какой из меня коммунист? Григорий пришел к нему в милицию, Балхаш глаза не прятал и своей вины не отрицал:

- Из моего загона пропали, кто отвечает? Балхаш отвечает. Если бы я на воле был, скот домой пришел, а так кто ищет? Сауле с ребятишками? Они не понимают ничего.

Хмара пошел к начальнику милиции и убедил отпустить Бейбулова хотя бы на три дня под его ответственность. Балхаш на второй день нашел бычков, в глухом лесу подготовлен загон, трава накошена, вода в колодах. Лес тот-остров среди болота, все разведал, вернулся, Хмара наряд милиции вызвал, закрыли дело. Правда, и воров не нашли, хотя Балхаш три фамилии написал на листке и отдал начальнику милиции:

- Казах наш нехороший человек, а те двое зоотехники из совхоза.

Балхаш в руках сломал сухую палку, Григорий встрепенулся.

- Мясо готово, Сауле ждет. Пойдем, баскарма, после будем думу думать.

Маленький столик посреди ковра, большой поднос с мясом, свежие баурсаки, бутылка холодного коньяка. Сауле еще раз осмотрела дастархан, поклонилась гостю и ушла. Григорий уже не протестовал против такого порядка, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Балхаш ловко разделал мясо, бросая куски на поднос. В большие пиалы разлил сурпу. Коньяк налил в стаканы, молча чокнулись и выпили до дна. Балхаш принял пустой стакан и утвердился в догадке, что дело очень серьезное привело к нему дорогого гостя. Но хозяин молчал, дастархан накрыт, мясо еще горячее, хозяину нет нужды опережать гостя. Молча ели свежую баранину, запивая жирной сурпой. Наконец, Григорий тщательно вытер руки, Балхаш кивнул, Сауле принесла кувшин с водой и чистое полотенце. Пока гость хвалил мясо, подали чай. Хмара улыбнулся, вспомнил, что когда-то спросил Балхаша, почему дома не может сделать такой вкусный чай, и заварка та же, и сливки, и кипяток. Балхаш тогда усмехнулся:

-  Никогда не сделаешь такой чай, потому что не знаешь даже, что вперед льют в пиалу, заварку, кипяток или сливки.

На том расспросы окончились, Хмара очень любил бейбуловский чай и выпивал по несколько пиал, чем очень радовал хозяев. Когда кверху дном опрокинул пиалу, что означало окончание чаепития, Сауле быстро собрала скатерть с посудой и исчезла. Она умела появляться и удаляться без вызовов и приказов. Хмару смущала такая покорность женщины, и он однажды заговорил с ней об этом, Сауле улыбнулась:

- Григорий Иванович, наш обычай такой, и жена не видит в нем ничего обидного. Мы так воспитаны. Это не строгость, ведь я знаю, что муж любит меня и детей.

Хмара откинулся на ковре и грыз сухую травинку. Говорить не хотелось, да и что сказать, Балхаш хороший человек, но даже он не сможет ничего посоветовать. Единственно верное решение - выбросить Ирину из головы, забыть, зачеркнуть, но как? Страницами вымарывал он из справок и докладов, и они исчезали навсегда, ни одного человека перспектив лишил за провинность, и их нет рядом. Тут чем убрать?

- Хочешь, Григорий, скажу тебе твою тоску? Не обижу?

Хмара привстал на локтях:

-  Попробуй.

-  Ты мне давно, в первый год вино с тобой выпивали под барашка, ты обсказал, как с Галиной женился. Пришел с войны, семь лет в солдатах, женщин хоть и видел, только чужих. Пришел, глаза блестят, Галина попала, ничего плохого сказать не хочу, только ты как конь из стойла в табун выпущен, волю почувствовал. Семья, дети, высоко сел. А натура осталась. Ты думал, вместе с партийным билетом тебе зачтется молодость? Не бывает так. Человек должен молодость прожить, а не воевать. Конечно, Гитлер виноват, но теперь в суд на него не подашь. Ты все росточки молодые прижал и придавил, навсегда, думал, а они выскочили. Я удивляюсь: пять лет гурты на площадке топчутся, а нынче гляжу - роза взошла, шиповник. Вот ты считаешь себя сорокалетним, уже больше, а душа вернулась на полжизни назад, и роза прочикнулась. Ошибся я, поправь?

Хмара молчал. Он уже не раз имел возможность убедиться в способности Балхаша проникать в суть явлений и событий, даже по хозяйственным делам говорил с ним, и много полезного слышал. Но нынешние рассуждения его поразили, даже насторожили.

-  Скажи, Балхаш, ты сам заметил что-то или уже люди говорят?

-  От людей о тебе не знаю и знать не хочу, сам вижу. Ты другим стал, это я понимаю. Не нахожу другого..., как говорят - объяснения, причины, кроме того, что это любовь. Библию не читал, не могу сказать, а Коран любовь мужскую благословляет, много жен дает мужчине для любви, вот как Аллах возносит это чувство.

Хмара смутился: слишком откровенный разговор, хотя и вполне абстрактный, значит, что-то изменилось в нем, если Балхаш, с которым виделся пару раз в месяц, это заметил. Значит, возможны и другие подозревающие или предполагающие, в конце концов, Балхаш... Неужели он может видеть то, что человек скрывает и другим это не дано?

-  Послушай, Балхаш, я тебе доверяю, у меня нет человека ближе и посвященней. Все, что ты сказал, почти полностью относится ко мне. Я устал с этим бороться, опасаюсь, что когда-то перемены станут заметными в семье. Ты знаешь, я хорошо отношусь к Галине, если честно, до последнего времени и не думал, что есть или могут быть другие женщины. Подличать не могу и не буду. И перед товарищами тоже: проповедовал порядочность, а сам тихой сапой... Что мне делать? Говорят, от себя не убежишь.

-  И от судьбы не убежишь, Григорий. Будь ты другой человек, не пошел бы ко мне, а пошел к ней, и все решилось. Так многие живут, тебе ли не знать. Тяжело будешь жить, пока она сама не возьмет в свои руки.

-  Кто? - вырвалось из самого сердца.

-  Балхаш не волшебник, баскарма, имя не знаю, место не знаю. Когда Аллах даст мне это, скажу тебе, может, совет дам. А пока седлай Серого, он тебя любит, и будем скакать, пока кони не укажут, где остановиться.

За годы общения с Бейбуловыми Хмара освоил верховую езду и крепко держался в седле. Они отпустили поводья, и пара красивых серых коней неслась берегом чистого озера, и всадники ощущали нежную свежесть манящей воды. Легким движением поводка Балхаш успокоил коней и они охотно перешли на мелкую рысь, пока не получили команду остановиться.

-  Ты меня опять на это место привел, - улыбнулся Хмара.

-  Другого нет для такого случая.

Они спешились, размяли ноги, скинули хромовые легкие сапоги, закатав штаны, вошли в воду. Балхаш опустил руку, осторожно взмутил воду, прищурив глаза, спокойно постоял, позвал Григория. На метровой глубине в прибрежном песке просматривался плоский камень с начертаниями каких-то знаков, похожих на арабские. Камень Балхашу показал дед старый Алпыспай, за несколько дней до смерти, похоже, и он узнал от родителя. Что за тайна на камне - никто не знал. Хмара, когда Балхаш посвятил в секрет, предложил, не трогая камня, хотя бы скопировать знаки, чтобы специалисты прочли смысл. Балхаш категорически отказался, видно, имел такой наказ, и больше к этому не возвращались.

-  Скажу тебе, баскарма, камень этот дает мудрость, надо сидеть на берегу и забыть мир, забыть табуны, детей, жену - все забыть, тогда голова будет светлая и явится знание.

Хмара боялся обидеть товарища, но не удержался:

- Ты часто сидишь у камня?

- Теперь чаще, много жизни вокруг, а своего места не вижу. Прихожу, жду.

-  Почему ты мне раньше об этих свойствах камня не говорил?

- Нужды не было. Теперь говорю, потому что и ты должен ждать совет.

Хмара вздрогнул:

- Балхаш, давай не сейчас.

- Согласен. В другой раз придем, другое состояние в душе надо быть... иметь.




30

После затяжных утренних райкомовских разговоров Хмара велел Володе подогнать «Волгу», собирался посмотреть строительство комплекса для нетелей в Каратаевке. Деревня крайняя в районе, внимания к ней немного, отсюда проблемы. Проанализировал статистику нескольких лет - бегут люди. Школу восьмилетку построили, магазин новый открыли, но он видел, что только этим людей не закрепить. Нужна надежная постоянная работа. А в это время в областных кабинетах появилась идея создания в каждом районе крупного комплекса по откорму бычков на мясо и нетелей для ремонта и роста молочного поголовья. Хмара поехал к инженеру-строителю Грабовской и убедил дать ему проект комплекса. Напрасно Грабовская уверяла, что проект только готовится, еще никаких расчетов, тогда он спросил прямо:

-  Зина Ивановна, размеры есть?

-  Конечно.

-  Дай мне выкопировку, мы начнем фундаменты закладывать, а вы проект рисуйте.

Грабовская была решительной женщиной, таких вот авантюристов уважала, а с Хмарой они уже не одну стройку начинали с карандаша, ничего, не подвел ни разу. Теперь комплекс уже стены имеет, кровлю местами готовят, хранилища для кормов. Каждую неделю Хмара со специалистами бывал на стройке, всех распускал по участкам, а к вечеру проводил общую планерку со строителями. Сегодня ехал один. Едва свернул с Чирковского большака, увидел женщину, идущую пешком в сторону деревни. Остановился, открыл правую дверь, она подбежала и ловко уселась, повернувшись в его сторону. Оба смутились:

- Здравствуй, Ирина Николаевна. Откуда бригадир пешком в рабочее время?

- Здравствуйте, Григорий Иванович. На травнинских выпасах была, да Карюху свою не уберегла, сбежала с женихами. Вот иду.

Помолчали. Деревня приближалась быстро, Ирине скоро выходить.

- Ты на каком курсе в институте. На втором? Пора привыкать к более серьезному производству. Я на комплекс еду в Каратаевку. Поедем со мной, посмотришь, может, что и подскажешь, чем черт не шутит - случится и самой тут работать?

Ирина посмотрела на него виноватым и счастливым взглядом:

- А вы не шутите? Как же привезете к мужикам, а если спросят?

- И пусть спросят, ты же у нас специалист, так и скажу: привез на смотрины.

- Ой, Григорий Иванович, смотрите, девка я боевая, если насмешки начнут строить, так и скажу, что пригласил первый секретарь на «Волге» покататься. - И она засмеялась счастливым смехом.

Хмара свернул с большака и поехал к Бейбуловской стоянке, к озеру с таинственным камнем. Балхаш не брал с него слова никого не посвящать, он простит другу эту слабость. Остановился, вынул из багажника свернутую кошму. Ира сняла босоножки, прошлась по воде.

- Хорошо тут. И свободно. Григорий Иванович, вы на исповеди были?

- В церкви? Нет, не бывал, хотя в войну заходили в храмы в освобожденных городах, верующих много было. А теперь у меня другие исповедальники.

- Это вы про большое начальство. А перед собой?

- Бывает, но мне это трудно дается.

- А вон чайки поднялись, сейчас рыбачить начнут. Вы на меня сердитесь за то откровение? Не сердитесь? Подождите, у вас на лбу комар напился. - Она вынула платок и приподнялась на носочках прямо лицом к лицу. Волосами легкий ветерок балуется, глазки сузились, ротик приоткрыт. Григорий спокойно обнял девушку, она обмякла и стала целовать его щеки, нос, губы. Едва поймал ее суетливость, легонько сдавил губки. Когда отпустил, уткнулась ему в плечо.

- Милый ты мой, а я уж думать зареклась, что перепадет мне краешек счастья.

- Иришка, что же ты делаешь со мной? Я много думаю о тебе, скучаю, а на ферме появляться боюсь, чтобы не заподозрили. Бабы ваши - они нюхачие. Может, тебе в партию вступить? На собраниях не так бросается в глаза.

- Господи! - засмеялась Ирина. - Нет, я в беспартийном порядке буду свою любовь соблюдать, а то завяжут нам одно персональное дело на двоих.

Хмара крякнул: в самый корень смотрит девчонка! А что делать? Вот обнял, приголубил, и стал другой человек. А начни сейчас в морали разбираться, такая ересь получится! Прочь все! Не хочу сегодня ни о чем, вот она, юная, красивая, любимая. Да, самое странное, что я люблю ее. Хотя не менее интересно, что она во мне нашла: староват для такой молодки, с наметившейся плешью, семьянин, партийный чин самого большого районного калибра.

Она так и не сняла рук с его плеч, уперлась грудками в тугой живот, опять присосалась к губам, чмокая и улыбаясь.

- Гриша, ты не поверишь, я с парнями никогда не целовалась, мы с девчонками в общежитии тренировались втихушку. Между прочим, подружки говорили, что я крепче всех целуюсь, так что гордись.

Хмара решил показать ей камень. Разделся по пояс, спустился в воду, разметал ил и позвал Иру. Она пошла прямо в платье, долго суеверно смотрела на письмена, вышла, молча смотрела на Григория.

- Камень этот лежит тут давно, предки Балхаша его знали. Считается, что камень дает совет, подсказывает решения, только надо долго думать около него.

Ирину что-то смутило, она схватила его за руку:

- Гриша, сегодня вечером приедем сюда, попозже, а сейчас увези до деревни и дела свои решай. Ладно?

Григорий кивнул.

- Любимый мой, солнышко ты мое. Увези меня скорей, пока я глупостей не наговорила.

«Волга» остановилась у створа улицы, Ира, не оглядываясь, побежала домой. Хмара отъехал от деревни и положил голову на руль. Кажется, случилось и уже неизбежно то, чего так жаждал и так опасался. Не хочу ни о чем думать, а остальное - будь что будет.




31

Через неделю снова был в колхозе, с полчаса беседовал с парторгом, когда вышел, Владимир подал конверт запечатанный:

- Старушка подошла, попросила первому секретарю передать. Наверно, жалоба какая.

Хмара вскрыл конверт и ожегся: Иринкино письмо. Свернул, положил в карман.

«Даже думать не хочу, что ты будешь ругать меня за это, но не могу, молчать, нет сил держать в душе. Наверно, это девушке неприлично, но у нас с тобой вообще все не как у людей. Конечно, я найду способ передать это письмо тебе лично, чтобы никто, кроме нас, не знал об этом. Потому решилась написать, что вижу тебя очень редко и то прилюдно, когда ни словом не обмолвиться, даже взглянуть нельзя в глаза, усмотрят, потом толковать станут. Я что, я стерплю, да и не пристанет ко мне никакое злое слово, потому что всю жизнь на глазах у людей прожила, все про меня знают.

Не знают только, что встретила я мужчину настоящего, какого мечтала, по книжкам, по фильмам, до того дойду, что ревную артисток, но те далеко и из другого мира. А ты тут появился, и такой же, как они, прямой, честный, резкий, и добрый, и слово сказать можешь, и за столом с нами сидел, как свой. Ты на меня не серчай, я тебя про себя Гришенькой зову, все с тобой обговорю, и на работе какие заботы, и дома, если что не ладится. Я люблю тебя всей своей душой, всем сердцем, нет в нем свободной клеточки, все твое.

Ты не думай, я не совсем глупая, понимаю, что семья у тебя, и сын и дочь, и положение твое высокое, так что счастья мне не видать. Про такое счастье говорю, когда любишь человека, и он всякую минуту рядом, подошла, обняла, может, и не к месту, но муж все равно поймет, что любя. Такого у меня уже не будет, а ведь счастье не только в том, чтобы пользоваться им, добиться и все его удовольствия для тебя. Счастье ведь и другое бывает, вот я люблю, все мысли о тебе, все мечты, хоть знаю, что не сбыться ничему, но ведь и просто любить - счастье, понимая, что это только чувство, только во сне, только в слезах счастливых и горючих. Даже если реального тебя со мной рядом никогда не будет.

Для чего пишу тебе это письмо? Тесно моей душе, и слова сказать не с кем, с кем же могу говорить о великой моей тайне? Только с тобой. Ты же меня не осудишь, не высмеешь, может, подойдешь когда, слово скажешь. А я и рада буду до невозможности. Ты знаешь, пришла ко мне такая шальная мысль, что хочу я тебе свиданье назначить, чтоб приехал ты, куда я укажу, а я жду, сяду к тебе в машину, и уедем в темный лес, где ни скот не пасут, ни ягоды не собирают. Ты только не подумай, что я навязываюсь, от безысходности это, избрала себе полюбовника - ни с которой стороны к нему не подступиться.

С братцем моим совсем беда, семь через пень-колоду кончил, теперь в техникум собрался, а я училась там, ничего путнего нет, пьянство да драки среди парней. Сбиваю, чтобы оставался в школе, так он уже с учителями успел переругаться. Вот и воюю, то со скотниками, то с братцем.

Вы не обращайте внимания, я не жалуюсь, мне выговориться надо, вот и собираю все проблемы. У вас и без меня забот хватает, я в газетке читала, сколько на совещании обсуждали. Да еще мы такие бестолковые, нам вбивают в головы, а оно все мимо.

Как меня бригадиром назначили, телефон на квартиру поставили, 5-25, может, вспомните когда, позвоните. Если Игорь ответит, то повесьте трубку, он и не будет знать.

Григорий Иванович, вот перечитала письмо, стыдно стало, а потом решила: сделаю, как задумала, передам прям в руки, пусть читает и знает про свою девчонку, а стыдного в любви нет ничего и быть не может. И то, что вы меня на шестнадцать с половиной лет старше - это еще ни о чем не говорит, я недавно читала про Грибоедова, его любовь к Нине Чавчавадзе, так он тоже был ее старше на столько же годов. Года придуманы для другого, а не определять возраст влюбленных. У них своя мера времени, и ее никому не понять, кто не любит.

Прости меня за эти откровения, я такая счастливая. У меня сейчас появилась мысль, что ты можешь понять меня как дешевую девчонку, которая на шею кинулась. Не думай так, любовь моя не даст тебе так подозревать. Знаю, что нет у тебя времени, но не забывай, что я жду тебя каждую минуточку».




32

Хмара назначил военному комиссару района майору Гаврюшину встречу на два часа дня, к этому времени схлынут все проблемы, начнет решаться, что ждало особого распоряжения. Попросил подготовить информацию по призыву на воинскую службу, о кандидатах в военные училища и отдельно - по суворовским. Военком пришел точно в срок, доложил по всей форме, обменялись рукопожатиями. Доклад четкий и конкретный: задание по отправке в войска будет выполнено, есть приличный резерв. В военные училища направили десять человек, семь точно пройдут, а трое замахнулись на серьезные училища, которых по одному в стране.

- Что касается Суворовских училищ, Григорий Иванович, то мы уже года три заявки не даем. Если есть необходимость, срочно свяжусь с облвоенкоматом, все выясню.

- Требования сегодня какие к ребятишкам? Военных сирот давно нет.

- Конечно, все изменилось, берут из неполных семей, опять же сирот, конечно, здоровье.

-  А учеба?

- На учебу раньше смотрели сквозь пальцы, да и сейчас, думаю, не особо копаются. Но, если потребуется, походатайствуем. Не отличник кандидат-то?

- Да, похоже на то. Евгений Андреевич, разговор между нами. Ты узнавай по своей линии, я уточню по парню.

Вечером из кабинета набрал номер Ирины, она испуганно ответила и ждала вопроса.

- Есть возможность направить Игоря учиться военному делу, в Свердловске Суворовское училище, оттуда в офицерское. Человеком будет настоящим. Ты с ним поговори, я перезвоню завтра в это же время, если что - ссылайся на вызов из военкомата. Это я организую. Все.

И он положил трубку. Вроде и доброе дело, а как-то не прямо, с уловками, даже с Ирой попрощаться как следует не сумел. Он всегда считал, что ложь - самая опасная человеческая болезнь, она поражает незаметно, а последствия бывают катастрофические. Пока он видел такие примеры только в практике партийной работы, сегодня, оказывается, и сам попал под эту же статью. Поскольку не видел никакого решения, предпочитал не думать, но думки находили лазейки.




33

Субботним летним вечером, уже после бани, позвонил Головачев, извинился, сказал, что к нему заехал фронтовой товарищ и земляк писатель Ермаков, просит о встрече по-домашнему. Хмара крякнул: не вовремя, но знатного земляка приветить надо. Вынул из холодильника бутылку водки под удивленный взгляд жены и пошел. Оба фронтовика сидели на крыльце, даже трезвенник Головачев был навеселе, писатель смешил его каким-то рассказом, то и дело прилаживал к верхней губе обломок расчески, смахивал на сторону чуб и становился похожим на Гитлера.

- Здравствуй, Иван Михайлович, с прибытием на родную землю.

- Здравия желаю, Григорий Иванович, только для меня вся земля наша советская родная, я и в Белоруссии свой, и на Кавказе, недавно в Казахстане побывал, сделал вывод, что Поречье наше под двумя богами ходит, потому погода совсем неустойчивая, Христос дождь назначит - Аллах переиграет, в Кустанай тучу повернет. Рассказываю вот своему другу, он у вас заворг, а для меня вечный капитан Головач. Рассказываю, как наши ребята из плена бежали и статую богини древнегреческой, которая в кабинете коменданта лагеря стояла, тоже с собой прихватили. Не мог русский солдат такую красавицу фашистам на поругание оставить, мы и без того стольких девочек нецелованных не уберегли...

Хмара посмотрел на хозяина дома: о чем рассказывает гость, все вроде правда, но богиня-то при чем? Ермаков взгляд перехватил, улыбнулся:

- Сказ новый сочиняю, русский солдат Европу спас, весь мир заслонил потной своей спиной, а как это сказать, чтобы простому человеку понятно стало? Вот и запала мне богиня иноземная, которую пленный наш солдатик увидел в кабинете начальника лагеря. Ну, вроде уборку делал или другие надобности. В фарфоровой девушке этой солдат, может, подружку свою деревенскую признал, а когда бежать задумали, не мог оставить, вернулся, в шинельку свою обовшивевшую завернул и унес, уберег красоту от поругания.

Головачев смахнул слезу:

-  Правильно сделал, что унес, и ты все опиши, Иван Михайлович, пусть знают, кто красоту спас.

Хмара тоже кивнул:

-  Красивая история, и сказ будет красивый. Ты, Иван Михайлович, про родной район не забывай, я попрошу культуру, чтобы загрузили тебя встречами.

Ермаков обломком расчески привел волосы в порядок, закурил. Книги земляка Хмара прочитал все, хотя случилось это неожиданно, как-то не особо верилось, что полуграмотный мужичок из деревеньки, завклубом работал, погулять любил - не верилось, что книги он пишет серьезные. А случилось, что первый секретарь обкома внушение сделал. После обсуждения на приеме хозяйственных и иных вопросов Борис Евдокимович спросил, что читает первый секретарь Пореченского райкома? Хмара назвал несколько книг советских писателей, Щербина улыбнулся:

- А писателя Ермакова ты знаешь? Он же ваш земляк. Очень своеобразный писатель, манера письма неожиданная, язык сочный, яркий. Большим будет художником, и мы гордиться станем родством. Не буду дожидаться вашего замечания, писатель склонен к выпивке, возможно, последствия военной привычки, а скорее - с творчеством связано. Этот механизм совсем не изучен. Так вот, недавно Ермаков был у меня на приеме, кажется, чуть принял для смелости, просил квартиру. Говорит, не дело, когда князь сибирский мотается по баракам. А ведь у него семья, дети. Я попросил быть поаккуратнее в поведении, а квартиру дать - раз плюнуть. И тут он встал во весь рост и театрально продекламировал: «Так плюньте же, Борис Евдокимович, плюньте!». Дали ему квартиру над магазином «Родничок» на Республике, звонил, благодарил. А я попросил нашу доблестную милицию, если что..., домой его везти, только домой. Беречь надо таланты, Григорий Иванович.

- Иван Михайлович, прошу прощения, я первым нарушил субординацию, ты офицер Советской Армии, а я старшина, и уж коли мы как фронтовики за столом, то давайте без чинов. Вот все хочу тебя спросить: ты Михайловскую школу помнишь, Гришку- хохла вакоринского, которого от ребят защищал?

Ермаков медленно жевал огурец и мучительно напрягал память, но так и не ответил.

- Ты тогда еще про свое родство с Ермаком Тимофеевичем рассуждал.

Писатель оживился:

- Про это помню, и всегда интересуюсь, даже горжусь, что фамилия от атамана пошла. Ты, Григорий, про Матвея Путилова подвиг на фронте знаешь? Страшное дело! На войне всякого насмотрелся, но такого даже не слышал. Матвей наш, ильинский родом, то ли умерли родители, то ли раскулачили их, оказался парнишка на севере в детдоме. Вот еще один повод восхититься: детский дом, приют, а какие люди выходили! Матюше и было-то всего девятнадцать, он в связистах служил, в одном бою в Сталинграде обеспечивал связь комдива и передового выдвижения. И вот связи нет. Он ползет, попадает под обстрел, ранен, но скручивает концы провода, а его снова рвет осколком, и опять ранение в руку, уже обе перебиты. И тогда русский богатырь берет провода в рот, в зубах связь зажал. Умер, а по нему связь с войсками, через него победные команды прозвучали.

Ермаков отхлебнул глоток водки, закашлялся.

- Я приехал пройти по той земле, где этот святой человек первый шажок навострил, первое слово сказал. Время сменилось, а токи идут через него к нам, я их чую, у меня сердце дрожит от соучастия. Непременно напишу сказ о Матюше, электрическом мальчике. Ты, Григорий Иванович, память его увековечь, пусть люди помнят.

Поговорили о погоде, которая нынче с тонким намеком на хороший хлеб, и подождило вовремя, правда, не столь, сколь хотелось бы, но крестьянину всегда не угодишь, ладно, и на том спасибо. И в июле хорошие температуры, стебель в колос кинулся, завязь подходящая. Только бы теперь осень не подвела, самое поганое дело, когда вызревший хлеб отгородила природа пеленой дождя, стоит мужик у кромки, с серпом, как прежде, у мокрого комбайна, как теперь, и молчит, в тот момент нельзя с ним говорить, не о чем. По лицу струйки стекают, то ли дождь, то ли слезы. Насмотрелся Хмара, да и Ермаков поддакнул: осень для писателя вдохновение, вся прелесть природы, все цвета и запахи, а у крестьянина одна забота: чтобы сухо было, вот и все.

Весь свой разговор со Щербиной пересказывать не стал, но от вопроса не удержался:

- Иван Михайлович, говорят, ты первому секретарю обкома князем сибирским назвался. Врут?

Ермаков посерьезнел:

- Зачем врут? Так и сказал. Я не в сословия и гербовые родовые перечни метил, это мне трын-трава, мне сам титул хозяина нашей земли сохранить надо. Я же не сказал граф или барон, это вовсе мусор для русского человека, а князья — они не просто княжили, они земли приумножали, людей сохраняли, дружинами командовали. Можно так сказать, что по моему скромному офицерскому званию вполне мог на княжеский уровень потянуть, как смотришь, Григорий ?

Все дружно засмеялись.




34

Когда в основном закончили с осенними делами, две проблемы встали перед Хмарой. Первая - директор Ильинского совхоза, из нескольких человек надо выбрать одного, вот у всех вместе качеств более или менее прилично, а в отдельности - слабоваты. Надо думать и рисковать. Второе: надо срочно менять редактора, подсунул обком человека по принципу «на тебе, Боже, что нам не гоже», а у него не получается ничего, коллектив разболтался, пишут черт знает, что. Несколько раз пытался разговаривать, вроде, все понимает, а перемен нет. Надо менять, пока окончательно не развалили все дело, и менять на своего, хорошо изученного, управляемого. Замену Хмара наметил уже давно, это Онисимов, но все казалось рановато: и молод, и только учиться начал, поступил в какой-то редкий институт. Парень толковый, хотя не без изъянов, любит покутить, пошуметь, гордыня, само собой. Холост, в этом вся проблема, и по данным первого постоянного увлечения не имеет. Это плохо, хреново даже. Такого к власти допусти, дай самостоятельность - враз потеряешь. Надо бы основательно с ним поговорить, вот только способ выбрать. В лоб его не возьмешь, это уже другая порода людей, свободных, независимых.

Попросил своего соседа Николая Ивановича, редакционного водителя, уговорить Онисимова поехать на открытие перелета, большой охотничий праздник. Северная птица приходит, табуны озера закрывают, потому охота на воде запрещена, только на перелете между озерами, ширина полосы две сотни метров. Вот тут пиршество.

-  Едва ли согласится, у него сессия в институте через неделю.

-  А ты убеди, сагитируй. Только без спиртного, он мне трезвый нужен. Костер мастери на плесе, выезжайте пораньше, а я к темноте буду. И никого не бери с собой, а тебе кивну, когда отойти. Разговор у меня с Онисимовым серьезный.

Николай Иванович в двух котелках приготовил баранину и уху, сперва карасей выварил, а потом в бульон запустил крупных сырков. Как раз в это время и подъехал Хмара. Он так картинно удивился, что Никита засмеялся:

-  Григорий Иванович, как только Николай стал сырка запускать, я понял: сейчас подъедет.

-  Кто? - деланно спросил Хмара.

-  Предполагал, что Первый, и не ошибся.

Хмара засмеялся:

-  Ну, раз так, давайте сначала ушки на свежем воздухе. Жалко, что не прихватил с собой. У тебя нет, Николай Иванович?

Тот пожал плечами.

-  Спросите у меня, Григорий Иванович, ведь вы уверены, что у меня есть.

-  Не уверен.

-  И правильно. Я решил на столь ответственной охоте быть совершенно трезвым.

Обобрали по сырочку, запили горячей ухой. Хмара от мяса отказался, налил бокал ухи. Николай пошел посмотреть берега, где утром удобней встать.

-  Ты молодец, Никита, что понял мой замысел, хоть и хитрого тут ничего нет. Мне с тобой поговорить надо, и не в светлом кабинете, а вот так, на природе. Говорят, разговоры откровеннее на природе, правда?

Онисимов посерьезнел:

-  Не знаю, не было повода убедиться, но наблюдение интересное.

-  Тебе двадцать пять? На третьем курсе? Живешь у сестры?

Никита улыбнулся:

-  На все вопросы ответ один: да.

-  Жениться не собираешься? Я вообще в двадцать восемь женился, но то война, служба. Понимаешь, есть у меня наблюдение, что семейный человек более серьезный и ответственный, чем холостой.

-  Возможно, - согласился Никита.

-  Так вот, ты мне нужен женатым и серьезным, хочу, чтобы ты возглавил газету. Все необходимое у тебя есть: характер, самолюбие, ум, но мне нужно, чтобы была стабильность. Давай мы тебя все-таки женим, а? - не то в шутку, не то всерьез предложил Хмара. - Квартиру сразу дадим, мебелью красивой поможем.

Неожиданно для Хмары Никита отнесся к предложению серьезно.

-  Откровенно сказать, Григорий Иванович, я собирался в этом году, но не получилось, девушка моя отказалась.

-  Она наша?

-  Нет, городская, на уборке у нас были с ишимской швейной фабрики.

-  И что же, не сумел убедить?

-  Не сумел переубедить. У нее куча аргументов: она немка, простая швея, к тому же уже чуть не замужем за своим парнем, ну, вы понимаете. Ничего не мог доказать, плачет, целует, а слово одно: нет. Так и расстались.

Хмара помолчал, дождался, пока Никита остынет.

- Ты же по району ездишь, бываешь среди молодежи, неужели не приметил, сколько у нас красивых девушек?

- Примечал, Григорий Иванович, но... сердце не отзывается. Придется ждать.

- Ладно, но мне ждать некогда. Завтра соберу бюро, редактора освободим и найдем ему место в другом районе, назначим тебя. Доверие огромное, Никита, должность высокая. Ты наш воспитанник, обидно было бы в тебе ошибиться, но я уверен: ошибки не будет. Если что-то не так - сразу ко мне. Конечно, поведение придется изменить, у пивного ларька лучше не появляться, в Доме культуры по рублю не сбрасываться. Да-да, и это знаю. Впрочем, ты сам понимаешь, что к чему. Вопросы есть? Тогда достань из-под моего сиденья бутылочку коньячка, по сто грамм за договоренность.

Они выпили. Николай Иванович подошел и сказал, что до рассвета пару часов можно подремать.




35

В редакции назначение Онисимова восприняли с восторгом, за шесть лет работы он стал родным, все звали его просто Никитой, коллективно отмечали его поступление в Литературный институт. Много лет он был заведующим сельхозотделом и не знал, что обком дважды пытался перевести его заместителем редактора в другие районы, но Хмара наотрез отказал: нам самим кадры нужны.

Революционных преобразований не случилось, но Никита на первом же собрании сказал, что обстановка товарищества должна остаться при безусловном исполнении всех планов и договоренностей. Ввел жесткое планирование и отчетность, дал полную свободу пишущим корреспондентам: сдал материал по плану утром - свободен. Ввел еженедельную премию за лучшую публикацию. Сам писал передовые статьи и заметки с совещаний. Сухость в творчестве сменилась большими планами по редакции и типографии. Три месяца пролетели незаметно, в новом доме получил хорошую двухкомнатную квартиру. Со склада потребсоюза привезли комплекты кухонной, спальной и гостиной комнат. Новая соседка, женщина боевая, оценила:

-  Финская мебель, дорогой, так что жениться надо срочно.

-  А какая связь? - не понял Никита.

-  Господи! Неужели такая кроватища будет простаивать?!

Женщины из типографии в выходной все перебелили и перекрасили, редакционные ребята собрали и расставили мебель. Получилось красиво и - как не свое. Бухгалтер показал кредитные бумаги - платить весь год, и немало. Значит, свое.

После оперативного совещания в райкоме по животноводству Головачев зачитал распределение ответственных работников за хозяйствами. Никите достался колхоз Ильича.

- Спасибо, Владимир Тихонович, я найду способ вам отомстить.

- А чем тебе колхоз не нравится? И недалеко, и ферм всего две. А показатели? Лучшие в районе.

Не мог же он ему сказать, что еще в рядовых сотрудниках крепко рассорился с председателем, хоть и встречались, но досада осталась. Приехал на вечернюю дойку, парторг представил собранию животноводов нового редактора, Никита встал и сказал, что все мы тут давно знакомы, встречались не раз, так что ничего нового. Когда женщины ушли в базу на дойку, парторг пригласил к столу бригадира.

- Вот, Никита Павлович, наш бог и царь, Ирина Николаевна, она вам все расскажет, а я поехал, партсобрание у меня.

- А что рассказывать-то? - девушка строго посмотрела на гостя. - Кормов хватает, доярки на месте, вроде, порядок. Или у вас замечания есть?

Никита понял, что не принимают его всерьез, ну и черт с ним. Буду тоже дурака валять.

- То, что у вас на ферме все замечательно, я еще в райцентре знал, но есть такая штука, райком партии, вызвали и сказали: поезжай, Никита, помоги травнинским животноводам!

Ирина засмеялась.

- Здорово! А вы правда редактор? Такой молодой? Сколько же вам лет?

- Много. Ведь бьют не по годам, а по ребрам, потому мне идет год за два. А по календарю - двадцать шесть.

- Сводку вам дать или дождетесь результатов? Молока сейчас мало, вот растел пойдет, тогда и жить придется на ферме, по пять коров за день приходят, только успевай разворачивайся.

- А дома как же? Ведь семья, дети?

- Я разве похожа на замужнюю женщину? - улыбнулась Ирина. Ей явно нравилось подшучивать над скромным гостем. - У нас половина девчонок свободных, как-то поубавилось парней, не всем хватает.

- А вам почему не хватило? Вы по всем статьям невеста выгодная: начальник, за словом в карман не лезете, да и чисто по-женски Бог не обидел, вот только носишко немного подводит.

Ирина вскипела:

- А что вам мой носишко? - Сама потрогала кончик носа. - Нормальный нос, первый раз критику на него слышу.

- Вы вообще, наверное, привыкли, что вас хвалят, за работу, за порядок, за красоту, а я вам так скажу: бардак на ферме! Подъезд не расчищен, лампочки над входом нет, хоть убейся, пол в красном уголке прогнил, я вот плаху проломил, полюбуйтесь. Стены белились еще до нашествия на Москву французов. И коров ваших я видел, скучное зрелище, на каждой по пуду грязи. А вы мне тут: парней не хватает! Да от вас все парни разбегутся! А про нос я вам специально сказал, чтоб завести, а то стоите тут королевой молочной фермы.

Ирина с трудом дождалась, когда гость остановился, и в слезах выскочила из красного уголка. Никита постоял в одиночестве и ушел в машину.

После столь неприятного разговора появляться на этой ферме не хотелось, потому занимался отдаленной Каратаевской. По предложению главного зоотехника провели контрольную дойку, устроили среди дня капитальную чистку коров, горячей воды нагрели специально, скотников привлекли. Кипятком прошпарили фляги и всю посуду. Женщины смеялись:

- Никита Павлович, бросайте свою редакцию, давайте к нам председателем.

Онисимов предложение оценил, но отказался, зато предложил провести вечернюю дойку чуть пораньше и нагрянуть в гости к соседям в Травное. Приехали на крытом грузовике, ввалились в базу, когда во всю дойка шла. Конечно, люди давно знакомы, быстро пристроились в помощники и закончили работу раньше. Собрались в красном уголке, расселись по лавкам. Никита глазами отыскал Ирину, сидит среди своих, как ни в чем не бывало.

- Собраться всем вместе - моя инициатива, она не продумана, потому сегодня обойдемся даже без чая. Я попросил бы коротаевцев без нажима, без критики высказать товарищам свои замечания, ведь свежим глазом лучше все видно. Давайте смелее.

Разговор начинался трудно, но потом пошел, с прибаутками, со смехом. Бригадир, как положено, вышла вперед, поблагодарила соседей и пообещала к следующей встрече подготовить стол.

- Особая благодарность нашему шефу и редактору товарищу Онисимову. Он так переживает за положение дел на нашей ферме, что вот даже помощников привез. Спасибо, Никита Павлович!

Это было уже слишком! Девчонка, что она о себе думает! Свои безобразия устранить не может, а на критику отвечает хамской дерзостью.

Никита явно был расстроен неудачной импровизацией, глупо получилось, хотя хотел как лучше. Да еще и финал: «Спасибо, дорогой шеф!». Решил завтра же договориться с Головачевым о замене хозяйства, в колхоз он больше не ездок.

Ирина ушла домой в плохом настроении, хотя девчонки ее успокаивали и даже собрались завтра устроить генеральную уборку на базе.

-  А ты и редактора позови, все-таки он наш шеф.

Звать его она, конечно, не будет после всего, что случилось, да и вообще лучше бы не приезжал больше. Так спокойно жили. Субботник провели, много работы провернули, после посидели за столом и песен попели. Веттехник Люба вдруг засмеялась:

- Девчонки, а что же мы в самом деле не позвали нашего редактора? Я вчера в райцентре была, с подружкой разговорилась, он оказывается, холостяк.

- Да, поди, разведенный?

- Нет, разведенцев в таких чинах не держат.

- Тогда у него что-то не ладно.

- Не скажи. Поговаривают, что очень даже ладно, он уж в нескольких местах наследил, еще тот ходок, только тихоня.

- Скажи, Ирка, он к тебе не подкатывал? Может, ты ему круто отказала, вот он и организовал психическую атаку.

- Бросьте, девчонки, у нас про это и речей не было. Он только высмеял меня и уехал.

- Приедет, мы ему покажем!

-  Не приедет, на этой неделе шефом будет у нас помощник военкома, парторг сказал. Онисимов от нас отказался.

-  Как отказался?

-  Пришел в райком и попросил другое хозяйство, так мне сказано.

- Ну и хрен с ним.

- Нет, девчонки, так не делаются добрые дела. Или мы его обидели, или он - теперь уж разницы нет, только надо его вернуть. А то военком строевым заставит ходить, и нас, и коров, - посоветовала Надежда Шорохова.

- Вернуть? Как?

- А вот так. Ты у нас молодой член партии, звони туда и требуй, чтобы нашего уполномоченного Онисимова вернули в колхоз Ильича, мол, у нас многое стало получаться, и вдруг такое. Как, Ирина?

- Да по мне хоть как. Пошла я домой.




36

Даже после успешного завершения уборки и снижения общей напряженности никто в районе не поднимал вопрос о директоре Ильинского совхоза, какой-то запретной, неэтичной казалась эта тема. Когда в кабинете остались председатель райисполкома Хевролин и начальник сельхозуправления Хабиденов, Хмара неожиданно громко сказал:

- Давайте ваши предложения по Ильинке. Вениамина, конечно, трудно заменить, но человека ставить надо, слишком объем большой, чтобы тянуть время. Дорого может стать.

Резерв кадров все знали, вот они, молодцы, прошедшие все ступени, включая полугодичное обучение в Омской школе подготовки руководящих кадров. Но ни Хевролин, ни Хабиденов не рисковали называть имена, все эти молодые специалисты рядом с Долгушиным казались мелкими и даже .... И это не тот случай, когда можно предлагать и обсуждать, это Ильинка, и только первый может назвать кандидата.

Хмара нарушил тишину.

- Понимаю, что вас интересует мое мнение. У меня оно есть, я долго думал и решился. Это Долгополов.

Переглянулись, молчат.

- Я так и знал. Очень неожиданная кандидатура. Но давайте взвесим все за и против. Грамотный, амбициозный, настырный.

- Последнее за или против? - улыбнулся Хабиденов.

Хмара шутки не принял:

- Только за. Годы работы с Макаром тоже много ему дали. Он имеет собственное мнение и умеет его отстаивать, согласитесь, по нынешним временам качество не последнее. Я был в Омске, когда он проходил курсы, Ржанников, вы его знаете, прямо сказал: «Один из немногих, кто будет хорошим руководителем».

Тут Хабиденов опять улыбнулся:

- Григорий, а Долгополов, кажется, беспартийный.

Хмара аж вздрогнул:

- Да ты что? Не может быть!

Крутанул диск внутренней связи:

- Долгополов член партии? Нет? Так какого хрена ты сидишь, Владимир Тихонович, если у тебя резерв на руководящую работу вне партии? Через пять минут зайди ко мне с его делом. - Положил трубку: - Вот так вляпались! Дело, конечно, поправимое, но глупое положение, смешное.

Вечером Долгополов вошел в приемную, сапоги помыл во дворе в большом корыте у входа, перед зеркалом причесал непокорные волосы. Секретарь кивнула на кабинет первого: «Сюда».

Хмара, не отрываясь от бумаг, знаком указал, что можно сесть, еще с минуту висела тишина. Наконец, первый поднял глаза:

-  Здравствуй, Юрий Петрович.

Молодой, волосы взъерошены, взгляд серьезный, вид спокойный.

- Слушай внимательно и не перебивай. Сейчас готовятся документы на прием тебя в члены партии, кандидатом, конечно. Вечером партийное собрание, тут же и бюро проведем. В общем, поедешь ты в обком партии за назначением директором Ильинского совхоза.

Хмара старался ухватить первую реакцию - странно, Долгополов спокоен, как будто знал о предложении. Хмара улыбнулся:

- У тебя вопросов нет?

- Нет. Какие могут быть вопросы? С партийностью я все равно собирался решать, а директор в Ильинке - это за пределами самых радужных планов. Знаю, что сложно, огромное хозяйство, коллектив. Мог бы для приличия отказаться, но вы же не с бухты-барахты предлагаете. Потому отношусь серьезно и готов работать, как могу.

Хмара встал, вышел изо стола.

- Как могу - этого уже мало, надо учиться работать сильно и эффективно, тебя всегда будут сравнивать с Долгушиным, и по поведению, и по стилю работы, и по результатам. Это не значит, что надо его во всем повторять, тем более, что близко ты его не знал. Там у нас парторг молодой, твой ровесник, тоже из комсомола, сразу найдите общий язык, он парень покладистый, хоть и толковый. Есть несколько общих советов. Веди себя скромно, с вином, с женщинами, чтобы общественное мнение безукоризненное. Требовательность от грубости отличай, избегай хамских, извини, выпадов. Жена у тебя учитель? Попроси, чтобы никто и подумать не мог по ее поведению, что она жена директора совхоза. Сразу возьми под контроль семью Вениамина Семеновича, вплоть до куска мяса к празднику. И самое главное: у тебя в руках окажутся сотни тысяч рублей, помни, что это народные деньги, не спутай карман. Кое-что могу простить, этого - никогда. Все. Поезжай домой, приготовься, собрание в шесть.

Внушение от секретаря обкома за скоропостижное решение вопроса по партийности Долгополова Хмара стерпел, сам виноват, но молодого директора с приказом о назначении встретил во дворе райкома.

- Ты домой не торопишься?

- Нет, жене позвонил из Тюмени.

- Поедем в совхоз, никто ничего не знает, многое посмотрим.

Накатанный большак врезался в село и стал его главной улицей. Уже горели фонари, окна конторы освещены. Зашли в сад, постояли у могилы Долгушина. У зернового склада полюбовались дружной работой на сушке и подработке зерна, засыпались семена и фураж. Над озером скудно подсвечена дойка, там сейчас вовсю идет работа, через несколько дней коров переведут на зимние квартиры. Доехали до Баландино, большая деревня, большая пашня, много скота. Хмара по памяти называл цифры, Долгополов молчал. Минуя Ильинку, проехали Ельцово, запах свинарника выдал основное направление производства. Хмара с улыбкой сказал, что управляющим здесь казах Геннадий Туружанов, мусульманин, а приходится свиноводством заниматься. Зашли в клуб, молодежь ждала кино. В Благодатном и Лебедево встретились с управляющими, Алексей Чебаков, здоровый мужчина, долго жал в объятьях нового директора. Лебедевский Новиков Долгополова совсем не знал, потому был сдержан.

-  Как тебе новые места, Юрий Петрович?

-  Красиво. А зяби еще много осталось пахать?

-  Полторы тысячи, но для Ильинки это не показатель. Здесь не меньше четырех ваших с Макаром колхозов будет, так что разворачивайся. Специалисты в хозяйстве хорошие, управляющие все на месте, резких решений не принимай. Допускаю, что могут проверочки разные тебе устраивать, принимай спокойно, не кипятись. Знаешь, что самое трудное для руководителя?

- Так сразу не могу сказать.

- Ладно, позже скажешь.

Около райкома остановились, шофер Владимир ждал.

- Я пешком дойду, а Юрия Петровича увези в Огнево. Завтра к девяти, товарищ директор, быть в совхозе. Время начинать работу. К тебе приедет Хабиденов, он у нас башковитый насчет учета и отчетности, поможет разобраться.




37

Редко такое можно наблюдать за человеком, не каждому природа отводит столько таланта и умения, чтобы быть сперва равным среди равных, ничем особо не выделяться, возможно, в душе планы иметь наполеоновские, но вслух об этом никому, да и себе не следует признаваться. Но вдруг меняется обстановка, и ты уже не рядовой, а с большими правами и большой ответственностью, и вот тут вырастают в человеке твердость, решительность, краткое слово приказа. Хмара такие случаи помнил больше по войне, когда убитого командира заменял младший по званию, и тогда широка его дорога вперед, если удачно сложится обстановка, если подразделение выполнит задачу без погибшего командира. В мирной жизни все более спокойно и обдуманно, но случается, как у него с Долгополовым. Хоть и числился молодой человек в резерве кадров, но видов больших на него вроде бы не имели: внешность не внушительная, лишний раз от высказываний воздержится, хотя мнение свое имел и при случае умел его отстаивать. Трудно сказать, чем угодил он Хмаре, но после внезапного ухода Долгушина мысль о назначении Долгополова голову первого не покидала. И чтобы окончательно избежать промашки, напросился он на встречу с Первым, все объяснил и просил поддержать. Первый тогда в добром настроении был, сказал, что согласится с кандидатурой райкома (так и сказал: райкома, а не Хмары), но вся ответственность лично на нем. Ильинский совхоз - не колхозная бригада, чтобы ставить такие эксперименты, надо - обком направит в хозяйство солидного и надежного руководителя, но коль первый просит - пусть решает, его вотчина. Но еще раз предупредил: не только партбилетом - головой отвечаешь.

Долгополов работу начал с объезда хозяйства, Хабиденов показал объекты, устроил встречи с коллективом. Неприятие нового человека, причем, ничем не примечательного, было очевидным, и Хабиденыч боялся, как бы назначенец не сделал от ворот отворот. Вечером, поужинав у временных хозяев и обсудив задачу на завтра, Ахмадья хитро приобнял щуплого Долгополова:

- Скажи, Юрий Петрович, нет мыслишки вернуться в агрономы к Макару?

- Нет, Александр Хабиденович, и, думаю, не появится. Вчера поручил прорабу квартиру подыскать, завтра доложит, перевезу жену, а к новому году ребеночек появится, так что надо жить.

Хабиденов одобрил:

- Молодец, так и держи. Завтра я к тебе не приеду, командуй сам. Если что - звони, меня по рации найдут.

У Хмары была широкая сеть осведомителей, в хорошем смысле. Если надо было что-то выяснить для сравнения с мнением руководства, он связывался с людьми, мнению которых доверял однозначно. С неделю не появлялся в Ильинке, и каждый вечер подолгу разговаривал с бригадирами, управляющими. Лобовых вопросов не задавал, но тонкостями интересовался. Когда просмотрел свои записи этих бесед, улыбнулся: а ведь не ошибся, верной дорогой идет товарищ! На утренней планерке осадил инженера, который отказался повторно проводить ремонт на ферме: «Им вчера сделали, они снова сломали». Сказал буквально: «До тех пор будете делать и переделывать, пока не научите животноводов правильно пользоваться оборудованием». Молодец. Энергетика спрашивает: «Вы фонарь на улице Путилова установили?» «Установили» - ответил энергетик, а сам спрашивает соседа: «Путилова - это где?». А тот ему: «На ней как раз директору квартиру подремонтировали». Энергетик припух: «Сегодня хоть по темноте, но фонарь надо ставить, иначе следующую планерку я не переживу». Управляющему Литвиненко объявил выговор, тот не распорядился соломы подвезти к усадьбе пожилой доярки. Напрасно объяснял, что не было никакой возможности, директор просто сказал: «Ни мне, ни доярке ваши объяснения не нужны, ей нужна солома, а мне хорошо организованный руководитель».

Убрав бумаги, еще раз улыбнулся: пойдут дела у парня, но посматривать надо. Вошел секретарь по идеологии Аржиловский, в руках папка документов. Хмара знал, что по пустякам Василий Сергеевич не приходит, приготовился слушать.

- Первое. Все представления на государственные награды обком принял, кроме Долгушина. Я был у Смородинского, он не решил, надо обращаться лично к Первому.

Хмара психанул:

- Какая тупорылость! Отказать в награде только потому, что человека уже нет. А раз нет, то и заслуг нет. Понял. Сегодня же переговорю с Первым. Вениамина на «Трудовое Знамя»? Дальше.

- Подготовил постановление об увековечении памяти героев Великой Отечественной войны

- На скольких? Я имею в виду не только официальных Героев?

- Десять человек, в том числе Матвей Путилов. Встретился с комсомольским и пионерским активом, специально собрали ребят, чтобы попросить включиться в поиск наших земляков, где живут, где захоронены, что известно. Стыдно сказать, Григорий Иванович, мы и рядом живущих не всех знаем. Головачев обещал составить список особо отличившихся, оказывается, у нас есть кавалеры самых высоких орденов: «Александра Невского», «Александра Суворова». Будем эту работу продолжать. Далее. Для сведения. Онисимов был направлен в колхоз Ильича и каким-то образом перессорил доярок Коротаевской и Травнинской ферм. Теперь попросился в другое хозяйство, с ним согласились, но сегодня позвонила Ташланова, молодой коммунист, от имени коллектива просит вернуть им Онисимова.

- Что же он там натворил?

- Ну, если кратко, на Каратаевской ферме организовал капитальную чистку всего и вся, а потом коллектив привез в Травное и вроде как припозорил девчонок.

- Любопытно. И теперь они снова его просят? Почему? Чтобы отомстить? Но как? Ты с ним не говорил?

- Поздно говорить, Григорий Иванович, он уже статью опубликовал, газету только что принесли.

Хмара развернул газету и подчеркнутый Аржиловским заголовок «Фермы рядом, а порядки разные» увидел сразу. Не вчитываясь, пробежал текст, увидел фамилию Ирины. Едва скрыл волнение.

- Ладно, пусть разберутся сами. Если пригласили, редактор обязан ехать.

- Может быть, мне с ним?

- Зачем? Он не маленький, пусть учится доказывать правоту рабочему классу. Ему о моей реакции не говори.

На том и расстались.




38

Опубликовав материал, Онисимов некоторое время о последствиях не думал, в нем все еще жил рядовой литсотрудник, обязанность которого изобразить действительность без необходимости задумываться, а что же будет потом. Он знал, что только из-за его публикаций редакторы неоднажды получали выволочки в райкоме, а ему перепадали только малые крохи, в зависимости от характера шефа. Он же полной мерой получал славу правдолюба и смелого журналиста, хотя вся смелость его была ограничена пределами одного района и мнением первого секретаря.

В этот раз он впервые понял, что за его спиной никого нет, и скандальчик, который в известной мере украсил газету, самого редактора украсит едва ли. По более спокойному размышлению, он и сам пришел к выводу, что не совсем прав, не честно создавать критическую ситуацию самому, а потом смачно ее описывать. Вечером он зашел к Аржиловскому. Василий Сергеевич был единственным хорошо ему знакомым и близким человеком в райкоме, сам когда-то служил редактором, много читал, с ним интересно разговаривать и даже спорить. Положил портфель с бумагами на стул, сел рядом.

- Отчего не весел?

- Есть от чего. Похоже, влип я с этим материалом.

- С которым? - Аржиловский умел подводить собеседника к более полному и ясному изложению вопроса.

- Ну, вы же читали про две бригады колхоза Ильича, которые, видите ли, резко друг от друга отличаются.

- Читал. И что? Говори, а то тяну из тебя, как из первоклассника. Что-то понял?

- Да все понял! Глупость полнейшая, раздул, обидели, видите ли, редактора.

- Теперь давай еще раз и все по порядку.

Никита рассказал, как организовал работу, как хорошо воспринял коллектив его критику и все вместе навели порядок, а потом поехали к соседям, где пока все оставалось по-старому, не сказать, что очень плохо, но так, средненько. Все рассказал, кроме конфликта с бригадиром, это не имеет значения.

Аржиловский курил сигарету, выпуская красивые струйки дыма. Некурящий Никита всегда завидовал умению Аржиловского курить красиво. Он и сигарету вынимал эффектно, аккуратно разминал, со вкусом прикуривал.

- А ко мне ты что пришел? Материал опубликован, протестов, как я понимаю, нет, чем ты недоволен?

- Собой. Неправильно сделал, а как исправить - не знаю.

Аржиловский рассмеялся:

-  Иди к людям, они все поймут, да и не велика твоя беда, что ты так расстроился?

Никита встал:

- На утреннюю дойку поеду, а после соберу коллектив, обсудим.

- Вот и славно. Поезжай.

Никита не знал, что накануне Аржиловский побывал на обеих фермах, поговорили о статье, животноводы признали, что приезд Онисимова встряхнул коллективы, на себя по-другому посмотрели, порядок навели, как-то вроде смелее стали. А еще сказали, что молодой редактор человек интересный, надо бы его за нашим колхозом на всю зиму закрепить.

Не знал, потому в базу входил робко, в длинном проходе никого не встретил, а в красном уголке голоса. Открыл дверь, две сильные лампочки освещали выбеленные стены, женщины косынки повязывали, чтобы выходить на дойку:

- Здравствуйте, а я вот снова к вам.

- Я же говорила, что Никита Павлович без нас не сможет прожить и недели, - запела Надежда Шорохова. Ей, самой пожилой, и надо было снимать напряжение. - Проходите, обогрейтесь у нас.

- Да я не замерз, спасибо.

- Что в районе нового?

- Знаете, нигде в эти дни не был, особых новостей нет. В Ильинку директора нового назначили, мы об этом сообщали.

- А кто он, этот Длиннополов?

- Долгополов. Он родился в Архиповке, теперь такой деревни нет, а потом родители переехали в Заводоуковский район, так что он наш. Работал в Огнево агрономом, молодой, на два года меня постарше.

Ирина сидела за столом и перебирала бумаги, ей не хотелось ввязываться в разговор.

Надежда Шорохова предложила Никите снять полушубок:

- Никита Павлович, вы, если что сказать хотите, то успевайте. Во-первых, раннее утро, а утренний народ - он умиротворенный, спокойный.

- А во-вторых, - встала над столом Ирина, - нам через пять минут вакуум включат.

- Хорошо, что вы вступили в разговор, Ирина Николаевна, - громко сказал Никита. - Думаю, я должен прежде всего перед вами извиниться. Я вел себя с вами как с девушкой на танцплощадке, и не учел, что вы руководитель трудового коллектива. Потому прошу прощения за неуместные замечания по поводу вашего носа. Нос у вас очень даже правильный и вполне приличный. Так что давайте простим меня, а то вакуум уже включили.

Ирина и слова не успела сказать, доярки засмеялись, дружно встали и вышли в базу. Никита взялся за шубу:

- Пойду туда, а то мы с вами опять поссоримся.

- Не думала, что вы обо мне столь низкого мнения, я уж не говорю о внешних данных, тут дело вкуса, но вам и мой стиль руководства не нравится. Я вот написала ответ на вашу критику, отправлю письмом.

- Зачем письмом, отдайте мне.

- Ага, а вы его затрете, не напечатаете.

Никита засмеялся:

- Ирина Николаевна, я редактор газеты, серьезный и ответственный человек.

Тут уже Ирина засмеялась:

- Это кто вам сказал про серьезного человека? Это же мальчишество, что вы сделали. Вы мне хотели досадить, что ж, радуйтесь, добились своего, я три ночи не спала с расстройства.

Никита улыбнулся:

-  Ирина Николаевна, пойдемте в базу, во-первых, мы можем всерьез поссориться на личной почве, во-вторых - для трех бессонных ночей выглядите вы очень впечатляюще, а в-третьих - неприлично оставаться вдвоем в стороне от коллектива, про вас могут что-нибудь подумать.

- А про вас?

- Мне это не страшно, я человек холостой.

-  Ну, и я девушка свободная.

-  И все-таки пойдем в базу, свободная девушка.

На вечернюю дойку Ирина не пошла, проревела весь день от стыда и безысходности. Где ей, девятнадцатилетней деревенской девчонке, воспитанной на книжках правильных русских классиков, учивших честности и порядочности, «лучше смерть, чем поцелуй без любви», где ей научиться женской мудрости деликатного обмана мужчин, когда обещают одному, целуют другого, а любят третьего? Еще вчера весь белый свет застил Гриша, далекий, много старший, но жизни без него не видела после того, как взглянула первый раз. Красивый, волос русый откинут назад, но не держится, и разваливается прическа на стороны, делая его немножко мальчишкой. Лицо строгое, чистое, а глаза ласковые, так и привязывают глаза. Взметнулась душа девушки, так совпал он с образом ее мужчины, собранным из лучших черточек героев читаных ею романов. Доля старшей в семье, оставшейся вдвоем с братом после смерти бабушки, хозяйственные проблемы, свалившиеся на нее, тогда шестнадцатилетнюю, и только поддержка колхоза помогла им выжить, - все это поубавило романтизма и поставило в жесткие жизненные обстоятельства: никаких тебе институтов, а вот сельхозтехникум заочный и доярочий халат. Уже через два года председатель согласился поставить веттехником, и зарплата, и режим другой. Но натуру не изменишь, и она продолжала читать романы о старом времени, о благородных нравах, о верности долгу и внутренней чистоте. Прочитанное совсем не совпадало с жизнью, но она верила, что где-то есть ее герой, который так много сделал доброго, что достоин ее любви и вечной привязанности. Когда появился Он, Ирина сразу поверила, что случилось, да, пришло ее время, она не задумывалась о его возрасте, положении, семье. Это все в стороне. Главное, что есть Он, которого она так долго ждала.

И объяснение их, случившееся так неожиданно, и отношения как между равными по возрасту, и его неудержимая, совсем юношеская любовь, а другой Ирина не знала, их отношения так были похожи на еще не написанный, но придуманный жизнью роман, что все сводилось к тому, что так и должно быть. Ирина ждала большего, она даже думала о том, что родит сына, назовет его Гришей, и тогда отпустит своего секретаря, потому что всем ее сердцем, всей душою завладеет это маленькое существо, его плоть и кровь - а больше ей ничего не надо. Но он умно избегал даже намеков, а попытку ее робкого разговора остановил в самом начале. Год встреч, редких и горячих, ничего не изменили в их отношениях.

Когда в красный уголок вошел Никита, ферма пошатнулась, и окружающее кое-как вернулось в ее сознание. Ее сердце билось так сильно, что краска выступила на всегда бледноватом лице, но она взяла себя в руки, дерзила и даже грубила гостю, чтобы стряхнуть с себя натиск новых, неизвестных ей чувств. Ей казалось, что уйди он сейчас, и вместе исчезнут сердечный стук и дрожь в руках, но он ушел, а новое, необъяснимое состояние осталось.

Ирина заставила гостя надеть халат. Они прошли по коровнику по разным рядам, сошлись в приемном отделении, она сразу вышла. После дойки снова все собрались в красном уголке, Онисимов снял халат:

- Я вижу, что коллектив на меня обиды не держит, за что вам всем большое спасибо. В следующем номере я напечатаю ответ Ирины Николаевны на ту статью, напишу некоторое дополнение к тому материалу, чтобы и читатели поняли, в чем моя ошибка. Ну, и самое главное: райком партии мою просьбу удовлетворил, на всю зимовку я остаюсь уполномоченным по вашему колхозу, так что встречаться будем часто. Хорошо, что и с бригадиром вашим мы помирились.

- А я с вами не ссорилась! - резко ответила Ирина. - Ваши пошловатые замечания о моей внешности характеризуют только вас, моя неприглядная внешность на производство не влияет.

Доярки зашумели.

- Подождите, друзья мои, - вмешалась Надежда Шорохова. - Ира, он тебя обидел?

- Этого еще не хватало! «Обидел!». И нос мой ему не нравится, и методы моей работы!

- Надежда Александровна, да пошутил я, такая молодая и красивая девушка, как можно обидеть? К тому же не замужем. Я комплимент хотел сделать, а получилось, что я враг всего колхозного животноводства.

Доярки засмеялись, Надежда махнула рукой:

- Ох, ребятишки, разбирайтесь сами, тут, я вижу, со стороны уже ничем не помочь!




39

Что зимой, что летом в сутках часов одинаково, но летом в четыре уже светло, и полевые работы начинаются с шести, а зимой до десяти ночь, но руководитель все равно к шести в кабинете. И не просто сигарету выкурить или бумаги перебрать, для бумаг вечернее свободное время, а утром, до основной работы, идет к директору рабочий класс. Хабиденов посоветовал на всякий случай график приема граждан вывесить, но в приеме никогда не отказывать, если человек пришел. Тем более, что с отделения добраться - пять километров, автобусного сообщения нет.

Не сразу, но через неделю стали появляться ходоки. Нахватавшись пустяковых вопросов, Долгополов на очередной планерке с участием всего комсостава попросил брать на себя решение частных вопросов работников.

- Почему надо идти к директору, если надо выписать кубометр березовых плах или центнер дробленки? Накладную я все равно увижу и подпишу. Человек теряет полдня на эти поклоны. Объявите на рабочих собраниях: все вопросы к управляющему, не можете решить - вот связь, согласуем.

Главный бухгалтер возразила:

- Без подписи директора ни одно материально ответственное лицо выдать ничего не имеет права.

- Вот вы и дайте такую поправку этим лицам, что впредь будет так. Конечно, все в разумных размерах.

Заведующая отделом кадров принесла заявления на подпись и положила пачку листков на стол.

- И что? - спросил директор.

- Как что? Рассмотреть и подписать.

Долгополов сдержал себя и терпеливо объяснил начальнице:

- Ваша задача - досконально изучить документ и человека, если на прием - все основательно проверить, если на увольнение - тем более. Вот это. - Он взял бумагу сверху. «От Маджогиной Н.Ф., доярки второго отделения. Прошу меня освободить, нет никакой возможности». Управляющий подписал? Подписал, интересно, у него что, доярки в очередь стоят?

- У него, Юрий Павлович, терпение лопнуло, она скандалистка на всю деревню.

- Маджогина сейчас где?

- Да у меня сидит, расчет ждет.

- Пригласите сюда. И как ее имя-отчество?

Кадровик виновато улыбнулась:

- Королиха она по уличному, да и на работе, а как по документам? Я сейчас посмотрю.

Через минуту позвонила по телефону и сказала, что Наталья Федоровна пошла к директору. В кабинет вошла средних лет женщина, небрежно одетая, с лицом не то чтобы недобрым - безразличным. Встала у дверей.

- Ну, пришла я.

- Пройдите к столу, присядьте. Мне надо выяснить причины вашего увольнения.

- А что мои причины? Мужа схоронила, хозяина в доме нет, все рушится, до управляющего не допросишься, он себе хоромы за счет совхоза отгрохал, а у меня крыша валится.

- Вы решили уехать из совхоза?

- Уехать. К сестре подамся, она в городе стрелки переводит на путях, немного ума надо, управлюсь.

- А коров своих не жалко бросать?

- Коров-то? - неожиданно переспросила Маджогина. - Коров жалко, реветь буду, да куда деваться.

- Наталья Федоровна, я очень вас прошу пока отложить заявление. С ремонтом мы вам поможем, прямо сегодня, но ферму не бросайте, вот такая моя просьба, доярок не хватает, вы же знаете.

Долгополов не ожидал такой перемены в человеке, она встала, уголком платка вытерла слезы со щеки:

- Да только за то, что ты меня по отчеству назвал, я сдохну на ферме, а никуда не уйду. Ремонт - ты не спеши, у тебя дел много, я потерплю. А Кирпичева убери с управляющих, его бы еще покойный Семеныч убрал, но все тянул до уборочной. Этот хлюст и тебя подведет. Они меня терпеть не могут, потому что прямо в глаза говорю, что воруют, совхозный упитанный молодняк телятишками от казаков заменяют, сама видела, а потом сдают, и денежки пополам. Уж ты прости меня, но я званья не вру, перепроверь, чтоб не ошибиться, а во мне не сомневайся, я конь старый, еще колхозный, и фляги ворочала, и коров от бескормицы поднимала. Пойду я, а то вправду подмену станут искать.

Долгополов разволновался, подошел к окну, со второго этажа было хорошо видно, как Наталья Федоровна рассказывала стоявшим у магазина о разговоре с директором, потому что то и дело показывала на окна его кабинета.

В тот же день он поехал на второе отделение, прошел по фермам, посмотрел сеновал. Порядка маловато. Нашли Кирпичева, он был слегка навеселе.

- Извини, Юрий Петрович, не ждали гостя, надо было предупредить, а то ко мне ребята нагрянули, пришлось принять сто грамм.

Молча прошли в контору, на столе горой лежало холодное мясо, в углу предательски блестели две пустых бутылки. Бухгалтершу, которая тоже была навеселе, Долгополов попросил одеться и выйти. Кирпичева спросил:

- Мясо со склада?

- Да, отрубили килограмм пять, да оно не убудет, Юрий Петрович, ты не переживай.

- Прошу говорить мне «вы». Документ есть на мясо?

- В смысле?

- Вы его оплатили?

- Нет, конечно, потом все оплатится.

- От работы вас отстраняю, вы свободны.

Кирпичев вышел, хлопнув дверью. Из машины по рации нашел главного зоотехника, поручил сегодня же проверить наличие скота на фермах. Позвонил парторгу Синилову:

- Анатолий Емельянович, нужна ваша помощь, очень прошу, в порядке партийного контроля.

Вечером ему сообщили, что обнаружены десять бычков небиркованных, явно маловесных. Недостача мяса на складе больше центнера. Скотники говорят, что по утрам не находят по стогу, а то и по два на сеновале. Тщательно систематизировав все факты, Долгополов решил принять меры и доложить в райком. Кирпичева уволил за появление на работе в нетрезвом виде, скотом и мясом занялась милиция, в обед позвонил Хмара.

-  Что у тебя за революция в хозяйстве? Из совхоза жалуются, начальник милиции ставит перед фактом.

Долгополов обо всем доложил. Хмара крякнул:

- Смотри, поаккуратней, не наломай дров. В управляющие есть желающие?

- Еще не изучал, но, думаю, найдем, Григорий Иванович.

- Не ищи. Мы тут решаем одно дело. В общем, обком настаивает убрать малограмотных руководителей, а у нас их три, все могли бы работать, но - времена меняются. Скажи честно, ты Макара Наумовича к себе возьмешь? Скажу сразу: управляющий будет отменный.

Долгополов даже обрадовался:

- Григорий Иванович, если хотите - я сам его приглашу.

Хмара улыбнулся:

- Вот это б было дело! Я знаю, ему тяжело, дали отпуск, путевку - никуда не едет. Давай-ка ты к нему с предложением! Не верю, что он откажется. Ведь второе отделение у тебя только чуток поменьше его колхоза. Завтра же и поезжай!




40

Ирина вернулась от камня сама не своя, такая тоска и жалость накатила, что опять проплакала вечер. Честно себе призналась, что виной всему этот редактор, приехал, взбаламутил все. Но почему перед Гришей ей неудобно, почему стыд заливает лицо и душу, как только о нем подумает? Целый год встречались, хоть раз, хоть два в месяц, обнимет, повздыхает, поцелует бережно. Вечером перед новым годом призналась ему, что хочется ей ребенка, а он будто не слышал. И еще стала замечать, и у камня когда сидела, очень четко это поняла: тяготится Гриша этими встречами. И рад до слез, а потом вдруг, как скованный, слова не добьешься.

Утром радость: брат приехал. В военной форме, настоящий солдат, подарки ей привез, говорит, курсантам еще и денежное довольствие дают. Ирина налюбоваться не могла на Игоря, даже по улице с ним прошла. А вечером на ферму его сводила, похвасталась. Потом Игорь пошел к ребятам, Ирина стала готовить, гостя надо кормить. Телефон зазвонил неожиданно, она вытерла руки и взяла трубку:

- Ирина Николаевна, здравствуйте, это Онисимов.

- Вы и дома решили портить мне настроение? Так ничего у вас не выйдет, у меня сегодня праздник, брат из военного училища приехал, вот так.

- Я рад за вас, Ира, очень рад. И чувствую, вы уже на меня не сердитесь. Понимаете, я такой неловкий, хочу приятное сделать, а получается напротив. Ира, если у вас сегодня радость, можете ее частичкой поделиться с человеком, у которого радостей не было очень и очень давно?

- Поделиться - это как? Вы хотите приехать ко мне? Нет-нет!

- Ладно, пусть вам будет стыдно, если из-за вас хороший человек будет скучать и страдать весь вечер.

- Вот чего терпеть не могу, так это обмана. Вы считаете себя хорошим человеком? После всего, что случилось? Вы утверждаете, что будете скучать? Да кто вам поверит? Наши девчонки по этому поводу много чего понаслушались в райцентре, как вам одиноко!

- Ирочка, никогда не верьте сплетням. Когда мы с вами поженимся, а поженимся мы обязательно и очень скоро...

- Да как вы смеете! Я не хочу об этом даже говорить! - Ирина с грохотом бросила трубку и заплакала.

Девичьи слезы! Горькие они или сладкие, кто скажет? Что оплакивают они? Опять не посмотрел в ее сторону, опять не сказал того слова, которого ждет сердце? Или посмотрел на другую взглядом, возможным только к ней? Оплакивают поцелуй, отданный не тому, кому мечталось, и теперь уже поздно что-то изменить? Или это слезы от радости, что случилось, так долго он боялся признаться, а сегодня кое как, заикаясь и сбиваясь, сказал, что еще с прошлой осени все только про нее и думает. Ирина очнулась и поняла, что улыбается. Слизнула слезинку - не горькая. Вспомнила, читала такие стихи про слезы: «Положил на язык украдкой их, а они оказались сладкими». Ирина впервые за последнее время засмеялась счастливым девичьим смехом.




41

У коновязи сельхозуправления Хмара увидел красивую упряжку Балхаша, только он имел такую уютную кошевку, выстеленную толстой кошмой, потником, как говорят сами казахи. Знал, что он у зоотехников, позвонил, попросил зайти.

Балхаш вошел в фуфайке из бараньей кожи с коротко стриженым мехом, в меховых же шароварах, в мягких кожаных сапогах, всю верхнюю одежду и большие сапоги оставил в кошевке.

- Здравствуй, Григорий Иванович.

- Здравствуй, Балхаш. Что привело?

- Так, о разном говорили. Как ваши дела?

- Работаем. Зима тоже покоя не дает, ремонтируем технику, механизаторов обучаем.

- Дома все в порядке?

- Нормально.

- А на душе?

Хмара вскинул глаза:

- Про душу лучше не спрашивай. Ты в субботу никуда не собирался? Передай управляющему, если сильно мести будет, чтобы дорожку расчистил. Я подъеду.

- Один?

- Для разговора - конечно, один.

- Ну-ну...

В субботу хорошая была погода, Григорий пораньше заказал баню, попарился, ничего не сказал жене, уехал на уазике. Балхаш указал, куда поставить машину, укрыл широкой шерстяной полостью. Сели за готовый уже стол, Сауле поклонилась и вышла.

- Покушай и пока не говори ничего, спиртное не предлагаю, не тот случай. Кушай, мясо свежее, молодое.

Выпив пиалу чая, Хмара прилег на ковре. Балхаш сидел напротив.

- Плохо у тебя на сердце. Я на днях был у камня, долго думал, много мыслей пришло. Потом второй раз поехал. Был у камня еще кто-то до меня, след конский верховой, а пимишки маленькие, и платочек остался, мимо кармана положила хозяйка.

- Почему ты решил, что это женщина? - насторожился Хмара, и мысли веером крутанулись в голове.

- Духами платок пахнет, вот, ты должен его признать.

Духи были ее, это он сразу понял. Только зачем она была у камня? Что он ей говорил о его свойствах? Помогает принять решения? Что еще? Да больше он и сам не знал.

- Давай так, баскарма, я скажу, ты не обидишься, иначе пропадет дружба. Могу промолчать или соврать, но это нельзя: то, что получил от камня, надо передать человеку, о ком просил. Я просил о тебе, потому что понял: вмешалась в твою жизнь женщина, ты и рад этому и боишься этого. Я долго думал, и говорю: она тебя не обманывает, пока сама не знает правды. Она должно быть, юна, микроб кашлял - ей гром показался. Когда она была у камня, лед растаял над ним, так бывало в старые времена, когда большие чувства доверили камню. В ней бушуют чувства, много страстей, какие - этого не знаю. Но ты в них. Все об этом.

Долго молчали. Сауле принесла чай, пили до пота. Григорий не все понял из рассказа Балхаша, не ясно главное: почему Балхаша так взволновал приход Ирины к камню? Что он еще знает, или о чем-то догадывается?

- Балхаш, дорогой мой человек, у меня с этой девушкой ничего не было, кроме встреч, она любит, это я вижу, и мне она очень нравится, но - что мне делать? Бросить семью, детей? Сдать партбилет? Это же подлость. И ее обманывать - подлость. Потом - надо же думать, я старше ее вдвое, сегодня это терпимо, а через двадцать лет? В общем, запутался я, честнее было бы сразу сказать этой девочке, что ничего невозможно, мы из разного времени. Нет, соблазнился, ладно, что от более серьезного устоял, хотя чего мне это стоило... Понимаешь, она хотела ребенка. Ну, куда еще дальше?

- Ты говорил ей о камне?

- Прости, друг, привозил и показал, он на нее так сильно повлиял, что она попросила немедленно уехать.

- Она тоже хотела знать правду, возможно, к ней пришла мысль, что ваши отношения безнадежны. Нет, не мысль, понимание, так правильно. Или появился кто-то третий, и она хотела узнать о нем, и две страсти растопили лед?

Еще пили чай, молчали, думали.

- Балхаш, будет правильно, если я прекращу всякие отношения с Ириной. Да, мне они приятны, но это эгоизм, я, пусть несознательно, не даю ей возможности устраивать свою судьбу. Да будет так! Только как это сделать, не обидев, не обозлив?

- Потерпи еще неделю, не езди к ней, а потом сделай, как тебе сердце подскажет. Я знаю ее, она умная девушка и все поймет.

- Знаешь?

- Давно знаю, догадался.

- Да поговорили мы с тобой, уже полночь.

- Правильно, к полуночи должны заканчиваться все дневные дела. Отдохни перед дорогой, а я машину заведу.

Вошел в спальню тихо, но жена спросила:

- Ты долго сегодня, а ничего не сказал.

- Собранье в Ильинке было, заговорились.

Он укрылся одеялом и от стыда сжал лицо руками: врать начал, до чего дошел! Все, надо все это прекращать!




42

Хмара знал, что в семь часов Ирина возвращается домой с утренней дойки, позвонил из кабинета, как всегда, она тихо ответила:

- Да, я слушаю.

- Доброе утро, Ирина. Как твои дела?

- На ферме все нормально, дома тоже, брат на каникулы приехал.

- Вечером после дойки я приеду, мне надо поговорить с тобой по очень серьезному делу.

- Я знаю. Приезжайте.

Он положил трубку и долго держал руку на рычаге. Даже если бы она сейчас сказала, что все, уже не любит его и не нуждается ни в каких встречах, он был бы удивлен едва ли более. Значит, что-то изменилось в ней за это время, но ведь виделись каждую неделю, а он не замечал никаких перемен. Камень? Чушь! При всем уважении к Балхашу и его традициям сознание убежденного материалиста не допускало хоть какого-то влияния этого камня на человеческие судьбы. Да, можно сидеть около него и думать, с таким же успехом можно думать в кабинете или дома в уютном кресле, в конце концов, какие-то мысли и посетят, возможно, вполне приемлемые. Балхаш говорил про подтаявший лед, как он тогда не обратил на это внимания, видимо, был поглощен мыслью об Ирине, он сразу понял, что была она. Лед мог подтаять от родника, есть же в озере родники, чем-то же оно питается, почему бы одному не быть рядом с камнем? Да, родник оживает не каждый день, потому вода промерзает. Конечно, лед подтаивал и раньше, просто никто этого не видел, да зимой и трудно заметить под слоем снега, а сейчас только ноябрь.

Хмара попросил Володю подогнать «Волгу», заехал к Чуклееву, Макар возился на ограде, прибирая накануне привезенное сено. Бросил вилы, снял рукавицы, обнял Хмару:

- Пошли в дом, у Вари жаркое поспело.

- Не пойдем. Давай лучше на свежем воздухе. Как настроение?

- А, слушай, Григорий , нормальное, даже не думал. Вчера приехал ко мне мой энтузазист Юрий Петрович, он ко мне так мило подкатил, что я чуть слезу не пустил. А что делать, Григорий ты Иванович, прошли наши времена, протащили мы на своем горбу деревню из грязи прямо почти в коммунизм! А что? Ты посмотри, как мужики зажили, какие мы им квартиры строим. Легковушки покупают, а я, помню, лисапед купил, два дня обмывал. Да, поробило наше поколение по-настоящему, и войну вытащили, и в космос не без нашей помощи ребята поперли.

- Ну, и вас Родина не обошла, - в тон ему подхватил Хмара. - У тебя кроме медалей два ордена, у Пономарева не три ли трудовых, да и у Крука тоже.

- Их-то, сердешных, куда будешь девать?

- Круку поручим создание межхозяйственной строительной организации, ты знаешь, сколько мы горя хватили, теперь я уже за горло держу «Целинстрой», никуда не денутся. А Пономарев посидит в сельсовете.

- Да ты что? Вот тоска его охватит. Ладно, что не пьет, а то запросто можно свалиться.

- Тебе, я думаю, хорошо будет на отделении. Уазика мы тебе соорудим, учитывая большие объемы. Квартиру готовят, ты бы посмотрел съездил, «жигули»-то стоят в гараже.

Отъехал от деревни, встал в тупичок. Надо привести мысли в порядок. Конечно, сразу брать инициативу, признаться, что перспективы в наших отношениях нет, потому лучше не обманывать друг друга и расстаться. Да, не очень лирично, раньше, помнится, соловьем пел, ласточкой называл. Нашел, о чем вспомнить! Нет, только так, строго и конкретно, чтобы никаких путей к отступлению. Если только она в слезы кинется, придется успокоить, помолчать, но не жалеть. Бабу пожалел - сам пропал. Потом плюнул с досады: разрабатываю варианты поведения, как будто виноват в чем. Извинился, простился, и на том крест. Девка она молодая, переживет. А вот сам...

Ирина уже ждала его на перекрестке, аккуратно села в машину, расправила шубку, пуховую шаль приспустила с головы.

- О чем будем говорить, Григорий Иванович? Что встреча эта наша последняя? Вы и к камню меня привозили, чтобы я вовремя могла это понять?

- Ирина, ты не о том говоришь. Я люблю тебя, как и прежде, но наступает прозрение, если хочешь, понимание, что все это не то. У нас нет перспективы, мы никогда не сможем пожениться, а любые другие отношения не по мне. Ты молодая девушка, красивая, умная, это не нормально, что я с тобой рядом. Найдет тебя добрый парень, и все будет нормально, и про меня, старого, забудешь.

- Ладно. И вы не про то говорите. Я вам благодарна за этот год, за внимание, за ... Даже за Игоря благодарна, что устроили его по- человечески. Простите меня, Григорий Иванович, если что не так.

- Ирочка, не сердись на меня, я поступаю, наверное, жестоко, но честно. И ошибкой было, что повелся я на твое чувство, не устоял.

- Можно, я пойду?

- Посиди минутку.

- Гриша, не надо минутки, ты не думай, что мне вот так легко расставаться. Просто время подошло. Я стала понимать по-другому. Прощай.

Она наклонилась и чмокнула его в щеку. Хлопнула дверь. Холодок ее поцелуя жег щеку. Григорий видел, как в свете фонарей она побежала к своему дому, прикрытому черемуховым кустом. Ему было грустно до слез, но что-то легкое и свободное входило в душу.

Дома шумно разделся, умылся, прошел на кухню:

- Ну, что тут у нас на ужин? Жаркое? Хорошо, мать, что не сел за стол у Макара, там тоже жаркое было приготовлено.

Он приобнял жену, чего не делал уже давно, и шепнул на ушко:

- А налей-ка под жаркое по рюмочке, вон и груздочки на столе, по рюмке в честь праздника.

- Я налью, только какой сегодня праздник?

- Какой? - Он взял рюмку, помолчал. - Большой праздник, Галина, и называется он четверг. Давай просто за четверг.

Они выпили, он выдохнул и прикрыл рот рукой, она опустила отпитую рюмку и уронила в нее слезу, чуть всколыхнув жидкость.




43

Шофер Володя, мужчина еще до сорока, видеть не мог, как мучается шеф, никогда такого не было, чтобы за длительную поездку ни одним словом не обмолвились. Володя поначалу эту перемену на свой счет принял, однажды прямо спросил:

- Григорий Иванович, может мне самому заявление написать?

- Ты о чем? - не понял Хмара.

- Как-то вы переменились ко мне, вроде, раздражаю вас.

- Перестань! - Хмара похлопал его по плечу. - И не думай ни о чем, твоей вины тут нет, тут все мои грехи и ошибки.

- Про ошибки сказать обязан. После воскресных поездок, когда без меня, в машине духами запах остается. Я, как заметил, вечером попозже схожу в гараж, если машина на месте - все дверцы открою, чтоб выветрилось.

Хмара поборол смущение:

- Больше никто не принюхивался?

- Исключено.

- Что ты еще знаешь?

- Ничего больше.

- Ладно, Володя, дело это конченое. Теперь по выходным места себе не нахожу.

- А давайте к моим старикам съездим. Отец вас сильно уважает, а маме пирог закажем рыбный. Вы ни в жизнь таких пирогов не кушали. Соглашайтесь!

В деревню приехали перед обедом, хозяйка попросила с часик посидеть на свежем воздухе:

- Айдате, дед вам какую-нинабудь историю расскажет.

- И расскажу. Я давно собирался, да вас же в гости заманить - надо здогодаться время избрать. Не могу удержаться, чтобы не сказать, какие рыбные пироги пекет моя Апросинья, это же не пироги, а настоящее произведенное человеком искусство, их бы не в животы бездонные складывать торопясь, потому что если чуть обробел - умыкнут последний кусок. Их бы каким-то образом в свежине оставлять и выставлять в музеях или на ярмонках. Апроша знала, для кого готовит пироги, знала, сколько человеков и каких будет за столом, потому пекла с запасом. Вот что такое рыбный пирог? Пойди, скажем, на базар или в харчевню какую, подадут тебе кусок теста, ни на что не похожий, ты его разломишь, а там лежит неизвестного происхождения животная, и так откровенно рыбой воняет, что засумлеваешься, а рыба ли это? Чегой-то желтое, с оттопыренными костьми, конечно, жевать станешь, ежели деньги плачены, а деньги немалые, я на свою пенсию десятка полтора могу оплатить, не боле. А Апрошины пироги, выставь бы их сейчас для народа, за большие тысячи бы покупали, ей богу, не вру. Отчего так? А я поясню. Пирог есть произведение из рыбы и теста, это всяк дурак знает. Ну, с рыбой мы отдельно разберемся, а вот по тесту. Тесто служит одежкой для начинки, для рыбы, корочкой, значит, тоже продукт, и должно быть изготовлено по всем правилам. Хозяйка моя тесто на пироги рыбные ставит особо, чтоб не густо и не слабо, чтобы без кислинки, но и не пресно и чтобы много других достоинств. Тесто она нянчила, считай, всю ночь, и так его положит, и этак перевернет, а после выложит на стол и начинает доводить до кондиции, мнет, жмет, растягивает и снова в кучу. Смотреть - одно удовольствие. Должен сказать об столе. Стол у меня из толстых плах, воедино сколочен, перед тем, как с тестом начать, она его кипятком прошпарит, вострым ножиком выскоблит и холодной водицей смоет. А еще протрет чистым полотенцем, и только тогда допускает туда тесто. Ты бы видел, как она отрывает порцию на пирог, на корочку. Оторвет, прикинет в руке, может добавить, а может и отщипнуть, это ей дано знать, потом мучкой стол посыплет и начинает разминать, лепешку делать, потом сочень, большой, круглый. Когда он ей пондравится, начнет она нижнюю корку украшать. Шибко любил, когда крупой разваренной дно устелет да луковыми колечками выложит. Там не корка, а картина, в музей, едри ее копалки. Теперь доходит очередь до рыбы. Ты думаешь, всякая гадость годится для пирога? Нет, брат, шутишь, в пирог из всей рыбы больше всего пригоден сырок. Видел я на площади торгует какой-то хмырь сырком, посмотрел, а это не рыба, это сеголеток, то есть, он весной из личинки вылупился, его в озеро кинули, а осенью уже на прилавок. По нашему понятию, кто рыбой занимался сурьезно, это грех, потому что сырок еще молочный, в нем ничего нет, он только обформировался. Ему надо зиму перезимовать, на него зимой жор нападает, потому на добрых наших озерах он к весне вырастал приличный, уже на человека похож. Только ты его не трогай, дай лето пережить, да зиму прокантоваться, воздухом подсоби, были у нас такие машины, воздух загоняли под воду. Вот тогда это уже вещь. Каждая рыбина может весить до килограмма, но не в том смысл, в ней мясо нежное и плотное, а жиру столько, что Апроша моя жарила его на сковороде без масла, на собственном соку. Во как! Так вот, хозяйка моя для пирога сырка готовила особо, чистила от чешуи, обмывала чистой водой и пластала не по брюху, а по хребту. Тут надо искусство иметь, чтобы нож прошел со хребтом рядом и рыба развалилась бы по обе стороны красиво. Насчет помыть. Видеть приходилось, как некоторые бестолковки в трех водах промывали рыбу, от нее только хребет и остается. Рыбу, особливо жирную, надо аккуратно очистить изнутра ножиком, и чуть сполоснуть холодной водой. И все! Потом Апроша ее подсаливала, и в холодное место складывала. А утром достанет - не поверишь, так бы и спер одного! Лежат они в тазу белые да чистые, и запах от них благородный. Апроша кладет по паре на корку, и тут же верхней корочкой закрывает, запечатывает, чтобы все та благодать, которая есть, сохранилась и на стол добрым людям попала. Завернет штук пять, а к тому времени печка прогорела, печка русская, не духовки ваши газовые. Духовка - это оправдание того, что современные хозяйки ничего путнего состряпать не могут. Меня недавно в гости черт понес, в город к свояку, его баба взялась блины стряпать. Я гляжу: на газу сковородку нагрела, плеснула теста, стоит, ждет. Время вышло, берет лопату широкую деревянную, и ну тот блин на спину! Опять ждет. Я пару блинов съел, апрошкины вспомнил, от дальнейшего отказался, а свояк уминал, как будто ничего слаще нету. Ну, он человек городской, ему простительно. Моя блины пекет исключительно в русской печке, сковороды у нее большие, чугунные, толстые, блин прожарится - сам в рот заскакиват. Я не смотри, что мелкий ростом, а по два десятка съедал, а, это, считай, пол-ладейки теста. Ну, дело не в блинах. Я про печку. Прогрета она так, как надо Апроше, чтобы пироги пропеклись. И вот на пяти листах она сует их по поду печному, а там везде температура однака, благословит и заслонкой прикроет. Ни на минуту не отойдет, все слушает, нюхает. По запаху определяет, какое место подходит, и вот когда головы подадут свой голос, освобождает залавок, застилает свежими полотенцами, и начинает добывать листы. Дух тут такой, что хоть плачь. Пирог осторожно с листа спихнет, и полотенцем же прикроет. Горячие пироги никто из порядочных людей на стол не ставит. А когда сядем все свои и гости, Апроша подрежет один пирожок по всему кругу, отделит верхнюю корку от нижней и ставит на стол. Тут уж моя работа, я верхнюю корку снимаю и рву на части, потом режу пирог по числу едоков. Скажу правду: разу не было, чтобы пирог не удался, разу не было, чтобы хоть сколь-то осталось. Бывало, по пирогу на человека обходилось. Во, бабка с крыльца машет.

Когда вошли в дом, Хмара уловил с детства знакомый запах рыбного пирога, а на столе лежал огромный, на три сырка, светлорумяный пирог. День прошел незаметно и без лишних дум. Хмара впервые за много недель отдохнул и дома уснул сразу, едва коснувшись подушки.




44

За текучкой дел, большими и малыми проблемами, которыми приходилось заниматься каждый день, потому что все, что не решалось в кабинетах пониже или людьми рангом скромнее, стекалось сюда, Хмара не находил времени основательно встретиться с Долгополовым и получить, наконец, уверенность, которой у него все-таки не хватало. Товарищи, которым поручалось присмотреть то за одним направлением, то за другим, с улыбкой докладывали, что молодой человек в кресле директора родился, чувствует себя уверенно и все вопросы решает профессионально. Но Хмаре надо было самому убедиться. И вот вечером он позвонил Долгополову домой.

- Отдыхаешь?

- Только что пришел, то есть, приехал с фермы.

- Завтра с утра буду у тебя. Встретимся на утренней дойке в Баландино, будь там к пяти. - И положил трубку.

В морозном воздухе густо пахло силосом, навозом, фары кое-как пробивали влажный туман. Долгополов стоял у входа в базу, дожидался. Поздоровались. Вошли в красный уголок. Доярки уже приступили к работе.

- Юрий Петрович, только без дипломатии: как дела?

Долгополов положил на лавку шапку, сел сам.

- Если вас, Григорий Иванович, интересует мое состояние и отношение к работе, то тут проблем нет. Конечно, трудно, но втягиваюсь, людей узнаю. А если шире - давайте с этой фермы начнем. Корма очень скверные, просто удивительно, почему коровы их едят, да еще и дают молоко. Они морды должны нам бить за такие корма.

- Ладно, ты эти корма не заготовлял, потому можешь сколько угодно распаляться, я возражать не стану. А по ферме пройдем вместе, послушаем, что люди скажут.

И в базе, и в красном уголке, куда пригласили всех, приличного разговора не получилось. Высказался бригадир, зоотехник, доярки и скотники напряженно молчали. Хмара обострять не стал, рассказал коротко о делах в районе и предложил разойтись, потому что утром у каждой женщины дел в доме много. Когда остались одни, спросил директора, догадывается ли тот о причине такого поведения коллектива. Долгополов неожиданно перехватил инициативу:

- Григорий Иванович, этот разговор кратким не будет, давайте в контору, там обстановка больше располагает.

В кабинете произошли заметные перемены. Любимый фикус Вениамина уже сиротливо стоял в длинном конторском коридоре. Глухие шкафы заменены светлой стенкой под стеклом, к новому широкому директорскому столу хорошей фабричной работы приставлен длинный стол для совещаний, окруженный сиденьями, похожими на кресла. Ряд новых полумягких стульев стоял вдоль стены, где у Вениамина гнездился диван и десяток простеньких стульчиков. Хмара вздрогнул, когда увидел портрет Долгушина в нише для книг.

- Семье помогаешь?

- Как договаривались, все каждый месяц и аккуратно.

- Холодильничек в шкаф вмонтировал? - не без ехидства спросил Хмара.

- Есть холодильник, но на зиму отключили. Я понимаю, что кое-что покажется вам излишеством, потому вот эти кресла я оплатил сам, из подъемных. Хочется, чтобы кабинет руководителя был особым местом, вот как алтарь в церкви.

- А ты и в церковь ходишь?

- Бывает, забегаю на минутку постоять, если в Ишиме или Тюмени время выберется. Да нет, Григорий Иванович, опиума тут нет, есть интерес к культуре, к истории. Ну, это я кстати.

- Я тоже о холодильнике между прочим. Продолжим баландинский разговор. У меня такое понимание, что коллектив нас проигнорировал.

- И у меня тоже, но я хоть знаю, почему. На прошлой неделе с фермы вывезли несколько тонн естественного лесного сена на второе отделение, там телят кормить нечем, только грубые сеяные травы.

- Почему людям не объяснили? Дело-то общее.

- Моя вина, и хотел сегодня с коллективом поговорить, да вы помешали. А сложилось так. Был во втором, телятишкам месячным бросают овсяницу, это же солома. Нашел зоотехника, поручил к вечеру найти доброе сено. Он нашел, доложил, я дал команду.

Хмара встал и прошелся по кабинету.

- Урок извлек? У нас большинство недоразумений в стране по этой причине происходит. Могу тебе примеры из партийной практики привести, когда партию поделили на промышленную и крестьянскую. Спроси тогда любого трезвого мужика, можно так сделать? Ответит: да ты что, дурак что ли? А ведь сделали. И другое многое. Конечно, на поводу у коллектива идти не надо, но ты учитывай, что у нас система оплаты труда зависит в основном от моего трактора, моей коровы, нашей фермы, наконец. Хорошо это? До определенной степени положительно, но мы же развиваемся и будем расти, надо, чтобы и рабочие знали, что и для чего делается.

Хмара понимал, что нельзя сейчас забросать Долгополова крупными вопросами, не дай бог, спугнешь инициативу, потому поговорили о мелочах, как квартира строится, как жену определил на работу, нужны ли специалисты?

- Я по бумагам увидел, что ты заказал сто стандартных домиков для переселенцев. Ты что, считаешь, что к тебе приедут сто семей?

Долгополов смутился и тоже вышел изо стола:

- Григорий Иванович, я так и знал, что заворотят мне эту цифру! Строго говоря, на шесть отделений это не очень большой перебор, я прикинул, что в области все-таки будут учитывать объемы. А приедут переселенцы или нет - это второй вопрос. Зато брусовые полнокомплектные дома мы за лето соберем, сто квартир без особых усилий. Мне Хабиденов уже пообещал добрые бригады строителей кавказцев и молдаван.

Хмара засмеялся, потому что даже ему, старому авантюристу, такая мысль в голову не пришла, а этот паренек сообразил: переселенцы приедут или нет, а дома останутся.

- Ты Коркина почему уволил? Заслуженный механизатор, практик-механик, орденоносец, его знаний для инженера по технике безопасности вполне хватает. К тому же он коммунист со стажем.

- Григорий Иванович, вы меня направили руководить производством, а не благотворительной организацией. Мне про Коркина все рассказали, но это же нонсенс: инженер по ТБ глуховат и почти не видит.

- Ну, это ты утрируешь!

- Ничего подобного! Он на планерках засыпает, я его раза три публично будил, потом попросил пройти медицинскую комиссию и согласно ее рекомендациям уволил. К тому же он пенсионер.

- А по-другому нельзя было?

- Как?

- Полегче, чтобы не обижать человека. Коркин пришел ко мне, плачет.

Долгополов психанул:

- Мне что, слезы ему вытирать? Отработал свое, ордена получил, член партии, переходи в совет ветеранов и там хоть до поздней ночи. А тут идет инженер по технике безопасности в МТМ, а на крюке кировский двигатель перетаскивают, и как раз у него над головой. Ему орут, звонок во всю гремит, а он не слышит и не видит. Представьте себе, что инженер по ТБ погиб из-за нарушений техники безопасности!

- Ладно, успокойся, но хотя бы вахтером его определи на МТМ, он без мазуты жить не может. Еще. Пять тысяч из кассы на свое имя взял. Для чего?

- Григорий Иванович, я на практике в Исетском районе был, там замечательный экономист, но семья большая, трое детей и мать старушка, всего шестеро. Я с нею по телефону неделю разговаривал, услышал, что конфликт там с директором, она, вроде бы, и согласна, но у меня готовой квартиры нет. А тут семья свой дом продает, хороший, большой, вот и взял деньги, потому что конкуренты были. Бумаги все оформим, экономист уже на работе, а муж механик хороший, пока на месте Коркина, но я найду ему дело настоящее. Понимаю, что нарушение, бухгалтер не хотела подписывать, пришлось надавить.

Хмара слушал и смотрел на молодого человека, в котором на его глазах вырастал руководитель нового типа - рисковый, авантюрный, предприимчивый. Такие ходят по острию ножа, отделяющего моральный кодекс от уголовного, и появись сейчас в большом руководстве охота похватать за руку якобы расхитителей - такие первыми пойдут через позор по этапу, и партийное вмешательство не сможет их спасти. Ладно, если он «надавил» в благородных целях, а если по кривой, тогда что?

- Юрий Петрович, сколько дней ты в директорах?

- Вы смеяться будете, Григорий Иванович, но сегодня сотый. Сто дней. У Маркеса есть такой роман, «Сто лет одиночества», но мои сто дней - самые шумные, самые громкие.

- Что тебе показалось самым сложным в директорском деле, Юрий Петрович?

Долгополов долго молчал, вертел в пальцах толстый карандаш.

-  Наверное, самое трудное - отказать человеку в его просьбе. Вот он пришел к тебе, ему больше некуда идти, а ты не можешь, права не имеешь или еще что. Короче - надо отказать. А как? Как сказать это человеку, чтобы не обидеть, не озлобить, чтобы он от тебя не с тяжелым сердцем вышел.

В тот день они проехали весь совхоз, Хмара больше молчал, беседы вел директор, что-то согласовывали, он давал распоряжения. Сев в машину, возмущался, что только вчера договорились на планерке, а до сегодняшнего ничего не изменилось. Что делать с этим зоотехником?

-  Воспитывать. Учиться самому и учить других. Ну, всю технологию тебе знать не обязательно, а стратегию учи выдерживать. Как - это пусть специалист определит. Ты планерки каждый день проводишь?

- Каждое утро в семь часов.

- Все разумно, сам-то как считаешь?

- Думаю перейти на недельное планирование. Почему я должен давать указания специалистам? Пусть сами предложат рабочий план на неделю, а потом отчитаются.

- Под протокол будешь вести планерку?

- Зачем? Я портативный магнитофон купил.

Хмара улыбнулся. Возвращаясь поздно вечером домой, прокручивал долгополовские разговоры, и чувствовал, что внутренне он доволен действиями молодого руководителя.




45

В Благодатном ему пришлось спрашивать, где живет Арсений Чернухин, но собрались уже три женщины с авоськами из магазина, и в голос утверждали, что такого в деревне нет. Хмара ничего не мог понять, ведь ему время от времени передавали поклоны именно из Благодатного.

- Он должен был к вам приехать в середине пятидесятых, одинокий человек, немолодой.

Бабы разом ахнули:

- Так это же Боня! Вон его дом на бугре под лесом.

Хмара подвернул к тяжелым дощатым воротам, заглушил машину, вышел, услышал собачий лай и звонкий голос запрета. Калитка в рубленом заплоте открылась, высокий и стройный старик вышел и пристально смотрел на незваного гостя.

- Едва ли ошибусь: вы Хмара?

- Да, дорогой мой Арсений!

Они обнялись.

- Прошу в ограду, там, под навесом, нет ветра и не столь жарко. Простите, отчества не знаю.

Хмара искренне поднял руки:

- Арсений, нам ли забывать былое? Григорий, и все тут.

- Тогда и я уточню: Арсений Чернухин - это мой временный псевдоним, под ним я прожил четверть века, по сорок пятый. А потом потребовал от советской власти вернуть мне мое родное имя, власть согласилась в обмен на восемь лет лагерей, зато теперь я Бронислав Лячек, по простому - Боня, так назвала меня Великая Княжна Анастасия..

Хмара посуровел, но молчал, прошли до накрытого стола, сели напротив друг друга.

- Я, конечно, ничего не понял, хотя еще на фронте замечал, что не совсем ты тот человек, за которого себя выдаешь. Не настаиваю, но, насколько можно, расскажи о своих превращениях. Княжна - это из фантазий?

Боня улыбнулся.

- Давай, дорогой мой первый номер товарищ Хмара, выпьем по рюмке за фронтовых и иных друзей, за старшину Кузина, за комбата, за генерала Невелина.

Хмара смотрел на стол и дивился: невиданная зелень горстями на чистой тряпице, мед в хрустальной чаше и в сотах на большом блюде, отварной цыпленок томится в незнакомом соусе. Поднял глаза:

- Арсений..., извини, Бронислав, ты знал, что я приеду?

Боня кивнул:

- Знал. Ты закусывай, а я кратко скажу свою жизнь, чтобы у тебя, секретарь, никаких опасений не было. Я поляк, семья наша некоторое время жила в Царском Селе при государе императоре Николае Александровиче, там познакомился с княжной Анастасией. Познакомился и со старцем Распутиным, по приказу которого нашу семью отправили в Тобольск, потом уже большевики перевели в Ишим. Тут моих родителей арестовали, меня спасла русская женщина. К тому времени я уже знал о расстреле царской семьи, но верил слухам, что Анастасия чудом спаслась. Верил потому, что она была очень энергичная, по-мальчишески шустрая, такая могла спастись. Я искал. Да, у женщины той умер от тифа сын, мой ровесник, когда родителей забирали, она меня за своего выдала, тем и спасла. Еще в Ишиме столкнулся я с молодым чекистом по фамилии Форин, в одну девушку мы оказались влюблены, а она сестра моя по документам. Он стал подозревать, тогда я в комсомоле деповском взял путевку на стройки Урала, несколько лет там работал, а когда вернулся, Форин уже начальник НКВД в вашем районе, куда я жену свою с дочкой перевез из города. Жена - та самая сестра, и дочка, она уже без меня родилась. Форин случайно жену увидел, обманом заманил в кабинет и надругался. Я узнал, все бросил и ушел. Но Форин нашел меня, нашел и статью, дали сначала пять, потом еще, так что войну встретил в лагере. Там познакомился с генералом Невелиным, много с ним говорили о власти и о родине, после разговора с ним я пошел добровольцем на фронт. Дальше ты знаешь. Демобилизовались мы с Кузиным, помнишь старшину? И тут во мне все взыграло: прошел всю войну, имею ордена и ранения, а фамилии своей не имею. Поехал, отрыл все бумаги, явился в райотдел, принял меня начальник, хороший человек, фронтовик, все понял и пообещал решить вопрос о восстановлении имени. Но Форин уже возглавлял областную контору, кто-то ему стуканул, и поехал я сначала на лесоповал, потом в Кузбасс уголек рубить, а заканчивал на строительстве тюрьмы под дело врачей-вредителей. После смерти Сталина прилетел за мной генерал-полковник Невелин на военном самолете. Оказывается, Тимофей его отыскал и все обсказал. Так я вышел на волю и вернулся в район, выбрал эту деревню по названию, красивое слово, многообещающее. Домик этот построил, отгородился от людей, пенсию мне Невелин выхлопотал, почти генеральскую. Познакомился с хорошим пареньком, Никиткой зовут, он корреспондент в редакции.

- Бери выше, Бронислав, теперь он редактор. Его забрать хотели в область, но я не отдал, хорошие работники нам самим нужны.

- Эх, Григорий, напрасно ты его тормознул, у парня явно есть талант литературный, а газета его высушит. Зря!

- Ладно, Бронислав, ты его не хорони. Тебе сколько лет?

- Восьмой десяток. На здоровье не жалуюсь, на жизнь тоже. Испытал все, что было отпущено.

- Богом?

- Людьми, Григорий, людьми, они порой выше бога. Бог только созерцал, как я прохожу все круги ада. Но и любовь дал мне возможность испытать, Анастасия до сего дня в сердце моем.

- Ты говорил про Распутина. Насколько правда, что сила в нем была сверхестественная?

- Не стану утверждать, от бога она или от дьявола, но сила была. У меня тоже проявлялась некоторая способность предвидеть события, но я был слишком молод, чтобы понимать. А он, только мельком меня увидел, и сразу взял в оборот, требовал от отца, что тот отдал ему на воспитание. Отец был историк, занимался бумагами времен Екатерины Великой, но Распутин настоял, чтобы государь отправил нас в Тобольск, видимо, планировал там прибрать меня к рукам. Но хрен редьки не слаще: случился переворот.

Хмара не стал поправлять.

- А эта способность у тебя сохранялась долго?

- Она всегда при мне, только не все могу толковать. Одно могу сказать уверенно: ваша власть рухнет, все, что вы сейчас делаете, будет разрушено, Россию ждут страшные времена.

- Почему ты говоришь только о России?

- Советский Союз я не вижу, его не будет.

- Извини меня, Бронислав, это несерьезно. Как это - не станет Советского Союза? А партия? Кто позволит разделить страну, ты что, друг мой!

- Извини и ты, Григорий, но ты спросил, я ответил. По-другому не знаю.

Хмара разволновался:

- Не хочу тебя обижать, но то, что ты сказал - несусветная чушь. Ты посмотри, как мы поднялись после войны, деревня оживает, города цветут, народ улыбаться научился. В народе единство, в партии миллионы самых лучших людей. Нет, Бронислав, ты не подумай, что во мне партийный работник говорит, тебе это же скажет любой советский человек. Вот ты сказал: уверенно заявляю. А откуда уверенность? Ты же не был верующим, насколько помню по фронту, или тебе сейчас какие-то виденья?

- Если хочешь знать, я жил и с богом, и без бога, и теперь не особо озабочен, какой я веры. А эта способность иного толка, эзотерика, усиленная интуиция. Вот такое знание я получил, никому не говорил, ты первый, хотя и тут надо было промолчать. Но, Григорий, ты будешь иметь возможность убедиться, что я был прав. Понимаешь, сбывается почти всегда. Ты грамотный партработник, проанализируй советский период, историю своей партии, не изнутри, а как бы со стороны, критически. Возможно, будешь сильно удивлен.

-  И все-таки власть и партию ты не любишь, Арсений. Наверное, имеешь право. Ладно, политику в сторону. Налей-ка еще по рюмке. Это что за питье?

Боня поднял с пола большую темную бутыль, наполнил рюмки

- Это чистый спирт кустарного производства, самогон высокого качества. В нем нет сивушных масел. Совсем. Кроме того, он настоян на корнях нескольких целебных кустарников. А вот этот на травах, чуть болотцем отдает, но для суставов польза исключительная. Есть у меня от всяких болезней, составь список, я тебе налью по бутылочке.

Григорий удивился:

- Откуда у тебя эти знания? Кто-то научил?

-  От родителя моего достался средневековый лечебник на латыни, я его сохранил, а когда оказался на воле, кое-что перевел, вот, пользуюсь.

- Латынь - это же мертвый язык, откуда ты его знаешь?

- Меня учил петербургский профессор, многим языкам, вплоть до иврита. Без практики язык забывается быстро, но я слушаю радио, вон стоит «Спидола», из Москвы один сокамерник присылает иностранные газеты, правда, только коммунистические.

Хмара обнял товарища:

- Трудная и содержательная твоя жизнь, про нее роман написать надо.

Боня засмеялся:

- Уже договорился, Никитка всю мою жизнь на магнитофон записал. Как думаешь, напишет книгу?

- А мы ему поручим, пусть попробует не выполнить заказ фронтовых товарищей.

Они еще долго сидели и говорили. Было о чем.




46

Из-за нерасторопности своих ребят Никита газету подписал в печать только к окончанию рабочего дня, зашел в кабинет, где обычно кучковалась мужская часть корреспондентов.

- Мы договаривались о взаимной поддержке, а пока получается вот такая хрень: вы сейчас утянетесь по домам, а печатники закончат работу только в полночь. Без обид, парни, но в следующий раз все вместе будем сидеть вокруг печатной машины и ждать тираж. Не лыбься, Боря, это я вполне серьезно говорю.

В портфель бросил папку с материалами, чтобы почитать вечером, свежие газеты, днем не было времени просмотреть. Зашел в магазин, прикупил сладкого и банку тушенки, кухня стала большой проблемой, обед в столовке, а ужин - что сам придумал.

Впереди перебежала дорогу женщина, почему-то показалась знакомой, но она удалялась в сторону автовокзала. Никита ускорил шаг, свернул в улицу и вдруг понял: это же Ирина! Что она делает в райцентре в такое время и куда направляется? Догнать? Едва ли ей это понравится. Сделать вид, что не заметил? А если вечернего автобуса в деревню не будет?

- Ирина! - громко крикнул он, и женщина остановилась. Он почти подбежал, только на последних метрах перейдя на шаг. - Извините, добрый вечер, решил узнать, не нужна ли помощь.

Ирина смутилась, но быстро нашлась:

- Спасибо, в помощи не нуждаюсь, приезжала брата проводить, да вот машину дождаться не могу.

Он только сейчас заметил, что она изрядно промерзла.

- Давно ждете?

- Часа три.

- Понятно. Предлагаю пойти ко мне, пока вы греетесь, я сбегаю в гараж, заведу редакционный уазик.

-  Нет, я иду на вокзал.

-  А автобус будет?

-  Должен.

- Ира, идем ко мне, ну, промерзла ведь, простынешь, кто будет животноводство поднимать? Пойдем, прошу тебя, и ничего не стесняйся.

- А я и не стесняюсь, просто неприлично девушке ходить в гости к молодому мужчине в такое время.

-  Какое время? Только шесть, чуть седьмого. Идем, и никаких разговоров.

В подъезде никого не было, случайных соседей в этот раз он боялся больше всего, открыл дверь, включил свет и проводил гостью в комнату. Быстро разделся, заставил Ирину снять шубу и сбросить сапожки. Она улыбнулась:

- Правда, я сильно замерзла.

Он усадил ее на диван с ногами, накрыл пледом, поставил чайник, достал початую бутылку коньяка, в рюмку налил грамм пятьдесят и вместе с горячим чаем и горкой наломанного шоколада в тарелке поставил на подносе перед Ириной.

- Коньяк я пить не буду.

- Будешь, это необходимое профилактическое средство, выпей, и сразу горячий чай. Это спасет тебя от последствий. Если хочешь перекусить, посмотри что-нибудь в холодильнике, а я пошел за машиной.

- Нет! — почти закричала Ирина. - Я одна не останусь. Подождите, я выпью чай и пойду на вокзал.

Никита снял трубку телефона и набрал номер своего кабинета. Зажав пальцем динамик, он представился и спросил, когда отправляется автобус на Травное.

- Отменили? А что случилось? Сломался? Понял, спасибо. - Он положил трубку и посмотрел на Ирину. Ему показалось, что она с трудом спрятала улыбку. - Итак, я иду за машиной.

- Идите, а я пока книжки посмотрю. Можно?

Никита в теплом спортивном костюме и куртке быстро добежал до гаража, завел машину, прогрел мотор. Дома приткнулся к самому подъезду и не стал глушить двигатель. Ирина ждала его уже одетая.

Он нарочно ехал медленно, слушая ее рассказ об учебе брата, о последних новостях на ферме, не мешал, не задавал вопросов. Ее лицо, освещенное доской приборов, было чуть неестественным, необычным, но голос даже через шум машины был желанным и до восторга родным. Перед самой деревней Никита хотел остановить машину, но Ирина попросила подъехать к дому - все равно никто не увидит.

- Ира, сегодня наш первый вечер, который мы провели вместе. Я хочу тебя просить называть меня только по имени, говорить со мной на ты, и не чураться меня, Ира. Я говорил тебе о женитьбе по телефону, ты явно обиделась и бросила трубку. Не надо про меня так скверно думать, просто я не знаю другого способа сделать тебе предложение, мы оба круглые сироты, у кого тебя высватывать? Только у тебя самой. Скажи прямо: ты выйдешь за меня?

- Когда? Прямо сейчас? Да я столько про тебя слышала, что кровь стынет! Выскочить наспех, чтобы через месяц вернуться домой? Нет.

Никита промолчал, потому что оправдываться глупо, а говорить о любви сейчас не самое подходящее время.

- Хорошо, Ира, не будем спешить, хотя и ты уйдешь в одиночество, и я вернусь в квартиру холостяка, единственная радость, что запах твоих духов останется в комнате. Ты мне не веришь. Что я должен сделать, чтобы ты согласилась, научи!

Ирина засмеялась счастливым смехом:

- Это я тебя должна учить, как убедить девушку? Да нету другого способа, кроме любить. А ты сразу заявил, что мы поженимся. И меня не спросил, и не объяснил ничего. Конечно, я вижу, что ты меня выделяешь, не стану скрывать, что мне это приятно. Но я боюсь тебя, ты совсем другой. Сейчас книги у тебя в шкафах посмотрела, я такие не читаю. И мне страшно стало.

- Глупости! Ты почему меня так отделяешь от себя, Ира, ведь я только чуть постарше? К черту книги, у нас с тобой большая настоящая жизнь впереди. Ну, прости ты меня, что я так дерзко к тебе сватался, теперь самому стыдно. Только, Ира..., это чистая правда..., я люблю тебя. Конечно, ты имеешь право мне не верить, мы с тобой даже за руки не держались, но я боюсь упустить тебя, подкатит какой-нибудь ударник колхозного труда и уведет. Я из райцентра не набегаюсь.

Никита только сейчас увидел слезы на ее лице, испуганно спросил:

- Иринка, ты почему плачешь? Я опять обидел тебя?

Она улыбкой стерла слезы и повернулась к нему:

- Никита, наклонись ко мне, я поцелую тебя невинным поцелуем в щечку, чтобы ты знал, что люблю.

Он пытался перехватить инициативу и поймать ее губы, но не получилось, и он не стал настаивать. Только спросил:

- Ира, а что дальше?

- Не приезжай неделю, не спорь и не возражай, дай мне время подумать. И сам себя много раз спроси, настолько ли ты любишь меня, чтобы всю жизнь бояться потерять. Я ведь, Никшушка, если сердцем пойму, что люблю, я тебя никому никогда не отдам, так тебя приворожу, что ни спать, ни кушать без меня не сможешь. Не боишься?

- Родная моя, очень хочу, чтобы так и было. Если хочешь - во всех своих грехах признаюсь...

Она перебила, как будто ждала:

- Плевать мне на твои прошлые грехи. Через неделю позвоню тебе домой, номер-то я списала с аппарата. Вот тогда и решим.

- Что решим, Ира?

Она засмеялась:

- Да ничего особенного, просто напишем заявление в загс.

- И поедем ко мне.

- Теперь я в твой дом только после свадьбы войду. Ты не против свадьбы?

- Конечно, не против. Но это только через месяц! Так долго!

- Ничего, потерпишь. Я вот держу себя в руках, хотя ты бы знал, как мне охота зацеловать тебя до одури!

- Ира!

- Все, я пошла. Жди звонка через неделю.

Она хлопнула дверцей и побежала к калитке. Никита дождался, когда в доме появился свет, развернул машину, посигналил и вырулил на большак.




47

Хмара все чаще вспоминал пророчества Арсения-Бони, и с ужасом соглашался с ними, понимал, что все последние годы страна неудержимо катилась к этому августу, который вздыбил недоговоренности и двусмысленности политики, вознес негодяев и вымазал грязью героев, высмеял бессилие Конституции и восхитился лидерами, возникшими из дерьма. Участник Великой войны, солдат, так и оставшийся в звании старшины, хотя по должности мог носить полковничьи звезды, крестьянин, проживший со своим районом всю, кроме фронтовой, всю остатнюю жизнь и четверть века бывший во главе своих земляков, Хмара все годы перестройки чувствовал, как истекает сила из некогда мощных государственных документов, видел крупных чиновников, воровато отводящих глаза от прямых и неприятных вопросов, замечал, что мельчает партийная печать, которую как бы случайно стали называть средствами массовой информации.

Год назад он не вытерпел и взял слово на пленуме обкома, членом которого был уже больше двух десятилетий, и вместо ожидаемого отчета о внедрении новых форм хозяйствования на селе заговорил о катастрофе. Он так и сказал тогда: «Катастрофа нашей партии и нашей страны почти неизбежна. Коммунисты должны снова вернуться к вопросу, что все-таки является конечной целью перестройки, и потребовать от Генерального секретаря четкого ответа, и уже в зависимости от этого решить вопрос о его пребывании в партии». Зал съёжился и стал маленьким и беззащитным. Первый побагровел, но скоро взял себя в руки. Хмара уходил с трибуны в пустоту, стройные ряды мягких обкомовских кресел раздвигались перед ним и смыкались сзади. В гробовой тишине Первый предложил выступление товарища Хмары не обсуждать и в протокол не включать как не имеющий отношения к повестке дня. Никто не возразил. Кажется, даже не голосовали.

Хмара всегда любил этот месяц, венчающий лето, не по календарю, а по крестьянскому измерению. Время это выпестывало хлеба, они нежились под негорячим щадящим солнцем, набирали вес, копили весь хитрый, скрытый от человеческого понимания припас малый и великий, делающий зерно желанным для мельника и пекаря, проявлявший себя в семейной квашенке и заводских дежах, когда белое тесто, задурив на ложке закваски, прет на волю, радуя стряпух, отлавливающих выпадающие пласты и возвращающих их к месту. И в молодости, когда пришлось питаться хлебом поляков, венгров и немцев, и в годы солидного партийного авторитета, позволяющего каждый год выезжать из дома в чужие страны, не вкушал он хлебов ароматнее и воздушнее, питательней и полезнее, чем булки и калачи, испеченные мамой, потом женой, а после - купленные за двугривенный в попутном сельмаге. Потому особо желанными были для него встречи с августовским полем, несущим в своих золоченых колосьях пшеничное зернышко, вскормившее всю большую страну. Словно для союзного герба выбирал он каждый год несколько горстей урожайной пшеницы, перевязывал алой лентой и ставил в передний угол своего кабинета. А теперь, срезая традиционный сноп, вздрогнул, вскинулась в сознании гербовая связка тугих колосьев, траурным венком почудилась, и нехорошим предчувствием вновь испортился день. Утром долго пытался связаться по телефону с Первым, весь день 19 августа связи не было, Первый не отвечал на звонки, а аппаратчики помельче призывали к спокойствию и повсеместной поддержке Госкомитета по чрезвычайному положению. На прямой вопрос, а в чем же может быть выражена эта самая поддержка в отдаленном сельском районе, хорошо знакомые обкомовцы безнадежно признавали, что люди в Комитете слабы и нерешительны, что ввод войск в столицу есть чистая психология, пару раз вспомнили Жукова, вот у кого рука бы не дрогнула. А эти... Жуткий балет на телевидении, напоминающий пляски при гробе, давно окончился, рано утром, включив приемник, Хмара готов был снова увидеть белых лебедей. Экран молчал. Он снял трубку. Неожиданно ответил Первый.

Они работали вместе уже двадцать лет, после ухода Щербины в Москву Хмару менять не стали, видимо, преемник ценил выбор предшественника. Поречье звезд не хватало, но шло ровно, и мало было поводов поднять руководителя с отчетом на бюро или совещании. То злопамятное выступление почти ничего не стоило Хмаре, коллеги - кто промолчал, кто молча жал руку, Первый позвонил, как было заведено, в очередной понедельник, пообщались, как ни в чем не бывало. А в этот раз Хмара опять настаивал на прямых ответах:

- Мы не знаем, что говорить людям. У вас же есть информация честнее и полнее, чем общая!

-  Ничем порадовать не могу. Попытки Лигачева и других товарищей собрать Пленум ЦК сорваны, не дают связи. Да и бесполезно.

- Почему бесполезно? Дайте команду на места о всеобщей мобилизации коммунистов на защиту партии. Уверен, что Советская Армия не может быть безучастной, войска введены в столицу, что им - ежевику по кустам собирать? Будут конкретные действия по сохранению порядка, или мы свалимся в анархию?

- Ты напрасно драматизируешь события. Известно, что Горбачев в курсе, все под контролем, только нельзя допустить крови.

Долго не мог понять Хмара, что разговор их переливается из пустого в порожнее, но свою последнюю фразу хорошо запомнил:

- Я старый солдат и старый коммунист, уже не умом, а сердцем понимаю: если сегодня ГКЧП не предпримет решительных мер, то крови, вспомните мои слова, крови будут реки. И нас с вами назначат главными палачами.

Он положил трубку, не попрощавшись с Первым, чего никогда не было.

Вечером переговорил со всеми руководителями хозяйств, согласовали, что завтра, 24 августа, выходят на массовую уборку хлебов. Настроение людей подавленное, гнусное положение, когда судьба партии, судьба страны и народа решается где-то горсткой людей, явно не выражающей настроения и понимания всего народа. Или это всегда никому не нужно? Ведь и социалистическая революция совершилась так же, в Питере пару дней пошумели, а потом телеграф: «Всем! Всем! Всем!».

В шесть часов утра он, как всегда, вышел из дому. Село еще спит, только редкие хозяйки тихонько звенят подойниками, поднимая осоловевших коров. Лениво поют последние петухи. В разных концах улицы гудят мотоциклы, механизаторы отправляются на поля. И все равно тишина, если спишь в это время, ничто тебя не потревожит, потому что утренние звуки особые, они сами по себе, не мешают. Воробьи, хозяева деревенских палисадников, на все лады щебечут, решают, кому где зимовать.

Он сначала не обратил внимания на милицейский уазик у рай- комовского крыльца, кивнул дворнику, поднялся на второй этаж. Дверь в приемную открыта, навстречу встал начальник райотдела майор Черкасов, руку под козырек:

-  Григорий Иванович, должен вас проинформировать...

Хмара увидел три широких полоски бумаги с печатями на стыке дверей своего кабинета.

- Что это значит, Сергей?

- Григорий Иванович, сейчас по радио передадут официальное сообщение, а если коротко - партия запрещена указом Ельцина. Ваш кабинет приказано опечатать. Вот, жду вас.

Хмара сел за стол, его лихорадило. Поднял трубку - телефон отключен.

- Это же переворот, майор, неужели ты не понимаешь? Сегодня закрыли партию, завтра прихлопнут советскую власть - что тогда? Ты же присягу давал на верность, и в армии, и в органах - почему не защищаешь, кому клялся? Отец твой Иван Лазаревич не дожил до позора, а то проклял бы все и тебя вместе с этими...

- Григорий Иванович, но что я могу сделать? Милиция подчинена Президенту Ельцину, приказ его. А про меня зря вы так, я же на ваших глазах вырос, не ловчил и не подличал. Отец прибил бы, если что. Мы хоть и из партии вышли по команде, но билет я сохранил, и убеждения не менял. А сегодня сам лично вас ждал, чтобы сказать: немедленно подаю рапорт об отставке. При погонах меня к любой пакости привяжут. Не хочу.

Прослушав последние известия из Москвы, Хмара попросил Черкасова открыть кабинет:

- Я только личные вещи возьму, при тебе. Не хочу, чтобы кто-то чужой лапал, что мне дорого. Открывай.

В портфель, с которым обычно ездил в обком, сложил блокноты и несколько толстых тетрадей из нижнего ящика. Черкасов смотрел, как дрожат его руки, ни помочь, ни уйти, чтобы не видеть, он не мог.

- Это, Сергей Иванович, моя собственная статистика за все двадцать пять лет секретарства, тут весь район в цифрах. Записные книжки. Открою сейф, возьму только одну фотографию.

Фотографию Ирины еще в первый месяц знакомства он попросил сделать корреспондента областной газеты Сашу Чернышева, снимок получился хороший, но Хмара позвонил в редакцию и попросил фото не публиковать, пришлось что-то придумать для убедительности, не хватало, чтобы прошел слух, что в газету Иринку пристроил Сам. И за что бы...? Поймал себя на том, что Иришки устыдился, подглядела за ним в минуты душевной слабости и полного физического бессилья.

- Куда вы теперь, Григорий Иванович? - осторожно спросил Черкасов.

Хмара увидел перед собой сынишку своего военного друга, который рос в деревне, работал участковым, учился в милицейской школе, по настоянию райкома был назначен начальником отдела на родине. Прямой и честный, копия отца, это его надо бы спросить, что собирается делать, невозможно ему оставаться в этой грязи и лжи.

- Я пенсионер, Сергей, со мной все ясно. Не могу сказать, что предвидел такое, но исход очевиден. Сцена подписания указа в режиме онлайн, как любит теперь выражаться господин Ельцин, позорит не партию, она народ наш унижает, страну. Что дальше будет? Продолжение перестройки в самом ужасном варианте. И мы с тобой станем свидетелями. - Он встал: - Спасибо, Сережа, за понимание. Ты был хорошим коммунистом, хорошим человеком, хотя в твоих погонах это не просто. Крепко подумай, как дальше жить, крепко, чтобы не стыдно было через годы. Прощай.

Он четким шагом, как всегда, вышел из райкома.




Эпилог

Ах, Сибирь, тоска и радость моя, земля одушевлённая и одухотворённая поколениями жителей, крестьянствующих на ней и смысл жизни имевших, чтобы землю эту передать потомкам в цвету и расцвете. Тысячи верст в разные стороны пролети над страной - велика она, обширна, не меряны ее просторы, щедро солнце на юге и лютый мороз в ледяных северных пустынях - все мило и любо, все есть родина, но Сибирь на отличку, особнячком. К ее богатствам продирались ученые мужи и отчаянные путешественники, во многих местах проткнули кожицу и пустили кровь земли на недолгую радость людям. К ней обращались государи и генсеки в дни черной беды, подступившей к стране, и собирались сибиряки, немногословные, суровые на вид и мягкие сердцем, крестьяне и работный народ, православные и язычники, строились в полки, от которых пятился всякий враг.

Сибирские деревни всегда жили по своим законам. В далекие времена бежал сюда от скорой царской расправы уцелевший от виселицы казачок со товарищи, пробирался обобранный хозяином крепостной, селился злосчастный каторжанин, улизнувший от сонной охраны. Учиняли сговор на сходах, сами избирали старшего, сами же и гнали, если что не так. Организованные переселенцы из Расеи без особой радости были восприняты старожителями, но терпимо.

Можно ли объять сознанием и найти объяснение той изящной выдумке и высокой фантазии, с которой русский сибирский мужик находил либо изобретал слова для обозначения явлений, времен и событий? Да никогда не привыкнешь к неожиданному сочетанию слов, обозначающих сухую погожую осеннюю ночь, позволяющую вести обмолот хлебов до раннего утра, когда роса не выпадет даже перед солнцевосходом, и только физическое изнеможение заставит комбайнеров глушить моторы. Такие ночи выпадают нечаянно, и ценнее всего они ближе к концу жатвы, когда счет идет на часы и когда жизнерадостные синоптики на телевизоре с улыбкой обещают затяжные дожди. Вот тут радуются сухой росе, сухоросу, неожиданному и жданному, когда влажный воздух ветра поднимут высоко от земли, а зерно в колосе останется сухим и твердым на радость немногословному крестьянину.






МАТЬ СЫРА ЗЕМЛЯ


Повесть отмечена Дипломом и статуэткой

Литературной премии УРФО в 2013 году





Повесть

Дед Максим любил рассказывать эту историю, потому что остался самым старым в деревне и, пожалуй, один помнил деда Маркела и его повествование.

- Деревня наша как будто убегала от кого, да она и на самом деле пыталась от большой воды схорониться, спервоначалу обосновалась между двух озеринок, так, ежели сурьезно, то лужицы, не больше того. На этом берегу чихни - с того здоровья пожелают. Но рыбешка в них водилась, опять же не из благородных, но рыба едовая и во всех видах съедобная. Имя ей будет карась, не седни, ни вчерась. О рыбе этой и как ее добывают, а пуще того, как поедают наши деревенские, я как-нинабудь особо распространюсь, а сейчас про деревню. Сказывал эту быль дедушка покойный, а он сто пять годиков прошарашился по земле, в семьдесят женился на молодухе, да еще двоих ребятишек изладил. Знамо, шептались, что помогли, мол, добры люди, но, когда ребятишки подрастать стали, сумлений не сделалось, наших кровей, что парень, что девка. И взгляд суровый, и речь с хрипотцой, как будто скомандовать чего хотят либо дельное посоветовать. Тогда и разговоры утихли. Да чего об этом, молодуха каженное утро с улыбочкой на крыльцо выходила, потянется, бывало, аж в пояснице хрустнет.

- Ты бы, Апросинья, морду-то с утра не кривила, все хошь чего-то изобразить непонятного, - проворчит поране вставшая Евдокея, снохой она доводится Апроше, хотя годков-то поболе будет. Двор один, управа у каждого своя. Вот надо же, как жили: отцов дом как корень, сынов рядом, другого сына обочь, дочь замуж выдали - желательно и зятя припрячь, и ему дом. А ограда болыпа, заплотом обнесена, в каждом углу навес, рядом тепляк для коров с телятишками и легкий двор для лошадей. Так вот, дед Маркел Епифантьевич как-то рассказывал, мы еще сопливые были, а слушали люди справные, солидные, и мы между них. Сказывал, что отец его Епифан Демидович шел в эти края аж от Онежского моря, он грамоте был обучен сурьезно, показывал мужикам холстину, по которой изображен был тот путь. И за место это земельному начальнику преподнесена была икона древнего северного письма, вся в золотой ризе и каменьями изукрашена, начальник тот за подарок поклонился, икону развернул от рукотерта расшитого и приложился трижды с крестным знамением. Сказал, что примет и сохранит, а как церковь построит общество, то привезет икону и на коленях к иконостасу приставит. Так и сделал потом, не обманул.

Первые дома срубили по внутренним берегам озерков, хоть тот человек упреждал:

- Мужики, не льститесь на видимую удобицу, не жмитесь к воде, потому как бывает в пять годов раз большая вода.

Наши, конечно, понятия не имеют, с водой знались с мальства, вперед плавать умели, чем ходить, а тут пужают. Но человек разъямачил, что большая вода стихийно приходит и все забирает, и живое, и недвижимое, а приходит потому, что в дальних китайских краях с гор истекают ручьи, в казахских горах весной воды вниз падают, тихой рекой приходят вода в долину и так же тихо вытекает к северным морям. Только случается, много снега и льдов плавится под горным солнцем, воды смывают и скот, и посевы, людей смывают, аулы и кишлаки, под заунывный плач осиротевших баб вода скатывается в долину, и нет тут ей никаких преград. Высоченным валом идет, со льдом, звуки издает пугающие. Диковинные и жуткие рассказывал человек истории, что и стога неслись, и бани, и мосты сланские со скотиной, и даже волчица с выводком спасалась на вывороченном плетне. Через три лета случилось, ночью загрохотало, как майский гром, хотя какой гром, апреля середина. Повыскакивали, и при ясной луне узрели наиболее глазастые, что белый вал идет на деревню. Ну, вал - дело знакомое, только в море можно баркас в лоб волне поставить, а тут дома, скотина и ребятишки. Сообразили, запрягли несколько телег, орду побросали, барахло какое, и в гору. Скот тоже погнали, лошадей выпустили, те поумнее, сами спасенье найдут. Двух улиц лишились, вот тогда и подалась деревня в гору. Получилось, как будто разбежалась, да силов не хватило, так на полдороге и остановилась.

Вот так мы в этих краях образовались, так и род наш попёр, слободный да работящий. Акимушкины далеко знамениты были маслом коровьим живым и топленым, заграница сторговывала пудами, да мясом, да пашеничкой, да мукой-крупчаткой, такой, что булки из той муки, бывало, хозяйки из печи вынуть не могут, так поднялись, что не входят в печное устье. А отчего? От того, что робили мы от зари до зари, на солнышко не заглядывали, а только по команде старейшего можно было остановиться. Вот и вам, робята, предстоят дни и годы трудов и радостей на родной матушке - сырой земле.

Ты, Лавруша, совсем маленький, слушаешь, и сладко тебе от той истории и того завтрашнего радостного дня, который обещает дед Максим, старый и седой с головы до бороды, даже брови кустистые взялись белизной.



Сможешь ли ты вспомнить, Лаврентий, напряги тугой звенящей жилой свою память, до мозгового простука, до физической боли напряги, отринь все земное, но вспомни, накормил ты тогда солдат пригоревшей своей кашей? Накормил или нет? Если опять придет убитый ротный - что ты ему скажешь? И нет тебе покоя, тысячу раз проклятый и прославленный простым солдатом повар, от которого зависела половина жизни ребят. Они всегда ругали тебя, что в санчасть бегаешь к девчонкам, а каша в это время от возмущения вся горит. Ругали, конечно, шутейно, у кого на войне язык повернется против повара, а тем паче - рука. Поваров не били. Но ты-то знаешь, что следовало бы иногда выправлять нехорошую линию ихнего поведения, когда, к примеру, в соседнем батальоне повар сахар вполовину стаскал связисткам, и масло тоже. Ты ведь тоже получил ко дню рождения товарища Сталина пол-ящика молосного, у вас в деревне не называют сливочным, а молосным, ну, молочным бы надо, да и так ладно. Ты все поделил и раздал, рядом со старшиной, тот спирт разливал, так и отпраздновали хорошо, если не считать вечерней атаки налетевших мотоциклистов и троих наших, которым ты тоже копал неглубокие ямки.

А в тот злопамятный день варил ты перловку с зайчатиной, утром снайпер Вася из северных народов принес, бросил у тележного колеса:

-  Вот, Ларион, добавка к паре фрицев, уже на свету выскочили порезвиться, ну, я и не устоял. То ли охотничья заросшая страстишка пробилась, то ли мясного захотел. Обладить-то умеешь?

Ты тогда сильно возмутился:

-  Да я этого зверя столько туш перевешал, что счету нет! Что мне заяц? Я кабанов драл, лося самолично свежевал, до медведя дело доходило...

-  Не дался медведь? - устало спросил снайпер Вася, широко- лиций, узкоглазый, суровый с виду, добрый, как ребенок, а вот кто научил под шкуру лезть? Конечно, около русского брата нахватался, приемыш хренов. Пришлось отвечать, иначе при ребятах припозорит:

-  Я, Вася, на медведя не ходил, он на меня вышел, когда мы с семьей сена косили в лесах. Вечерком пошел я в кусты, присел, как положено, тоскую. Тишина такая, что даже комаров нет. Выпротался я во весь рост, а он передо мной стоит, и морду приподнял, нюхает. Думаю, и спасло то, что сотворил дух ему неприятный, фыркнул он от брезгливости и подался в лес.

Вася не смеялся, только ощерил свои желтые кривые зубы и чиркнул слюной:

-  Медведь умный.

Ты так возмутился, аж привстал со своей чурочки:

-  Умный! А я потом с корточек не вставал всю ночь.

Вася уже почистил винтовку и котелок подает. Осталось от ужина каши на донышке, остатки сладки, наскреб, к огню поставил, ложку масла плеснул из бутыли.

-  А куда батарею девал, повар? Разбежался народ?

Ты объяснил, что дан был приказ сниматься с позиции и уходить в направлении поселка, это километров пять. А ты оставлен готовить обед, потому что после перехода возможно, батарея сразу вступит в бой, а после боя у солдата две нужды: пожрать и поспать. Вот первую и обязан удовлетворить, так, кажется, сказал капитан, ухвативший на всякий случай банку американской тушенки.

Ты еще вчера заметил под леском кучки земли от сусличиных норок, значит, живут большим семейством, место высокое, хлеба года два никто не сеял, но из падалика наросло, сам на ходу ухватил горсть - пшеничка никакая, колосок жалкий, зернышко сморщилось, усохло, но все хлеб, если совсем ничего. Тем и пробивалась сусличья порода. Ты же в молодости на всякую охоту был способен, особенно после коллективизации, когда корову и овечек и все тягло забрали, и землю, и запас зерна. Кто похитрей - сбагрили пашеничку втихую киргизам петропавловским, и скота много сумели увести, пока доперла власть, что очищается единоличник от содержания, как умирающий при последнем издыхании выгоняет из себя все и по-легкому, и тяжелее, чтобы перед Богом предстать в чистоте телесной, а до душевной - другое дело. И твой отец был не из праведников, сказал, что хоть всякая власть и от Бога, но дожидаться не стал, все хозяйство спустил с рук, в сусеках можно в чику играть. Пришлось голодовать вместе со всеми, хотя стратегический запас к тому времени отец уже создал, только вы не знали. Вот тогда и подсказал старик Шатила, одинокий, безобразный:

- Пошли, Ларька, со мной, научу тебя от голода спасаться.

Пошли вы вечером на Кизиловку, тут раньше ребятишками сусликов из нор выливали. Днем зверьки по домам сидят, вот ребетня и льют в нору воду. Бывало, что папаша ихний хлебает, сколько может, а потом вылазит и бежит в сторону, раздутый и страшный. Ткнет кто палкой в брюхо - вся вода вытечет. А семейство той минутой в разбег, кто куда. Выходит, спасал папаша семью свою, во как. Бывало, выльют в нору одно ведро, за другим сбегают в соседнюю лягу, а нора уж полная. Только потом объяснил Шатила, что суслик своим телом перекрывает нору в узком месте, а другие тем временем спасательный ход роют.

Шатила показал, как надо петли вязать, чтобы суслик обязательно попался, как петлю крепить, чтобы зверек с ней не убежал. Ты тогда все перенял, и тех сусликов носил домой по паре, а то и по две в день. Мать поначалу отказалась суп варить из нечистого мяса, но отец молодец, растолковал, что суслик есть суть чистейшей животины, потому, как пташка божия, питается природным зернышком. Ты тоже поначалу брезговал, морду воротил, а с голодухи как-то хлебанул ложку, вослед другую, ничего, получилось. А суп в самом деле наваристый был, приходилось на засов запираться, чтобы не увидел кто случайно да не сдал властям, что свинину жрут втихоря от остальных голодных колхозников. Кроме того, Шатило научил выкапывать по осени сусличьи гнезда, в которые они натаскивали запас зерна на зиму. Ты сильно удивил и напугал отца, когда приволок в мешке не меньше пудовки пшеницы. Перехвати недобрый человек - тюрьма...

Вася поел каши и выпил кружку чаю с сахаром, винтовку свою рядышком положил, и, как с молодой женой в обнимку, уснул. Велел только разбудить и с собой взять, когда к поселку поедешь.

Что же дале? Ага, сходил на свой помысел, трех штук принес, быстро освежевал, в отдельном котелке сварил, обобрал мясо, а кости прикопнул, не дай Бог, кто увидит, со свету сживут. Варево то в суп кинул, смотришь - и зайчатина повеселела, верх мелкими звездочками подернулся. Хлебнул ты того супа и удивился: до чего к душе, вот порадуются мужики!

Ты тогда еще насобирал дровец, валежника разного да прутьев, это хорошая была привычка, потому что на новом месте, случалось, вообще никакого топлива не оказывалось, а то еще чище - дождь пойдет. А солдат и в ненастье есть хочет, похлеще, чем в ясный день. Потом Васю поднял, тот на повозке приспособился за теплым термосом и захрапел. Ты тогда еще травки подкосил для Серухи, лишней не будет, запас карман не трет, поймал гулявшую рядом кобылу, запряг в повозку, сел на облучок и покатил. На ходу соображал, что хлеба еще и на завтра хватит, а если не подвезут, то мешок сухарей всегда в запасе, заварка есть, да для чая сейчас смородинный лист - милое дело, кто понимат. И неожиданно для себя улыбнулся: елки-палки, это же тебе шибко повезло, что бывшего кашевара особист увел, сказал, что лазутчики кинули в батарейный котел какую-то яду, от которой сдохли бы все мужики, а повар то ли в сговоре, то ли бдительность посеял. Жранину ту вывалили в яму и зарыли, солдатиков тушенкой отоварили, банку на двоих, а повара того больше никто и не видел. Поговаривали, что офицеры трехлитровую фляжку спирта ночью под ей-Богу взяли у кашевара, а после трекнулись. Почему фляжка у повара сохранялась? Да, видно, старшина попросил придержать, сам куда-то отлучался. Вот отчего старшина именно тебя изобрал изо всех-то неведомо. Угодил, видно, когда-то, вот и поручил. Сказал, что варить научишься по ходу жизни, пару дней терся тут паренек вихрастенький из соседней батареи, подучивал. Конечно, кое-что ты ухватил, а там понеслась.

Вон батарея, под деревней обосновалась, удобная позиция, фашистам за домами не видать. Ребята уж земли нарыли - горы, тут и под орудия, и для землянок, и ходы сообщения. Кухню увидели издалека, кое-кто приветно пилоткой помахал. Ты уже и место выбрал, где остановиться, и термос открыл, и даже запах мясной вкусный успел уловить, вроде даже двоим-троим успел в котелки положить... Или не успел?

В мирной еще жизни случались в деревне драки. Были два братца Казаковы, Илья да Григорий, как подопьют - непременно драку надо учинить. Да не просто так, а чтобы на всю деревню. Колья из огородной изгороди выламывают, и искать себе супротивников. Ведь находились! Совсем из другой компании мужики, слова против не сказали казачатам, а тоже - жердь пополам, и в Бога мать! Вот при такой драке ввязался твой дядя Проня, не из драчливых, но шибко выпивши был, баба не усмотрела, как он кол сгреб и Гришку повдоль спины отоварил. Гришка взревел, Ильюха орет: «Кто брата хряснул, не жить тому на белом свете!». Тетка твоя и взмолилась: «Ларя, родной, выдерни ты мово из бучи! Убьют его казачата!». Ты и метнулся. Вот тогда первый раз сознанье отлетело, потому что по голове, хоть и со скользом, прошлась чья-то жердина, вместе со шкурой прическу шибко испортила, но до мозгов не достала.

И тут точно такая же жердина вдруг сильно ударила тебя по голове, черпак выпал, Серуха взметнулась и пала, брюхо ей разворотило, повозка опрокинулась, ты упал в вывалившееся еще теплое варево. Потом снаряды падали еще и еще, но ты уже ничего не слышал, был высоко над боем, над этой равниной, над Россией. И летал ты как бы безразлично, наблюдал за всем без содрогания, а надо бы. Кончили батарею. Целиком. Как упал на землю, не помнишь, но была боль по всему телу, как нарыв. Только вечером пришла полуторка, похоронная команда зарыла весь личный состав батареи, только тебя признали живым и кинули в кузов.



И что он тебе помнился, этот тобою не виденный бой, временами в ушах вязли крики «Мама!», и рев искалеченных мужиков, мат, прорывавшийся сквозь взрывы, и грохот такой, как будто вся фашистская артиллерия нашла эту точку и обозлилась. Помнится и варево это ценнейшее, что вез ребятам порадовать. И как зайцев драл, и как сусликов трусовато обрабатывал, чтоб не дай Бог не застукали. Одно время являлась в памяти картинка, что хлебают братцы кондер, да еще хвалят находчивого кормильца. Потом совсем другое: взрыв, котел на землю, лошадь лежа рвет гужи, а сам ты летишь и так долго, что даже удивился. Ничего, пал-то рядом, это душа взлетала, по ошибке на свой счет команду приняла. Тоже ничего, вернулась. Все обошлось, но пришлось по госпиталям потаскаться, все-таки случай, сказывали, редкий, что с человека черепушку сняло,а он живой. Мозги всякий желающий может при перевязке посмотреть, а Ларион при этом спокойно шаренками вертит. Если Гришка тогда только кожу снял и прическу навсегда изгадил, то фашист дальше пошел, кость сковырнул. Одни доктора говорили, что не жилец теперь солдат, другие проталкивали все дальше от фронта, в городской госпиталь. И погодись там в эту пору молодой хирург, что он сотворил - разве где в бумагах занесено, только при выписке сказал:

- Я тебе, Акимушкин, такую пластину вставил, что ей сносу не будет. Только поимей в виду: в одном месте не рассчитал, не хватило до кости, получилось как бы полое место. И будет теперь у тебя до скончания века бить родничок.

-  Откуль? - испугался ты. - Не из башки же?

-  Да нет, - успокоил доктор. - Видел ты у новорожденных на маковке родничок?

Кто же не видел, конечно, знакомое дело, ты даже обрадовался:

-  Щупал у младшеньких братишков. Еще говорили, что темечко не заросло.

Врач радости твоей не одобрил, предостерег:

-  Так вот, у братишков, как ты говоришь, заросло, а у тебя всегда будет. Место это береги, потому как там до мозгов одна пленочка, соломинкой можно проткнуть. Шапку носи или кепку, иными словами, все в твоих руках.



Правда, руки-то остались, потрескавшиеся, обожженные кипятком и углями из костра, поознобленные в лютые степные морозы, когда даже штрафбат лежит вон за соседней полосой, и немец тоже не дурак в такую погоду «хайлю» кричать, тихо сидит. Один только раз унюхал носатый повар, что пахнуло вкусно, так у него на кухне пахло, когда старшина принес банку порошка, велел заварить, к батальонному какой-то начальник приехал. Осталась банка и слово новое для тебя: кофей. Не доводилось больше, да и так ладно. А повару и в такой мороз суп надо варить либо кашу, потому что русский мужик в мороз жрать горазд. Вот работы никакой, а кашу клади с горкой, да чтоб сало...

Комиссовали аж в Горьком, на Волге, посмотрели, что вроде умом мужик нормальный, врач еще спросил, какие арифметические действия в школе изучал. К чему спросил?

-  Какие действия, товарищ военврач? Тимка Легонький где-то болтанул, что в советской школе учат только отнимать и делить, ну, и поехал на угольные шахты, даром, что малолетка. А я уж большой был, когда в школу пустили, младшую группу в церковноприходской с помощью попадьи освоил.

-  А попадья причем?

Ты улыбнулся, покосился на молоденькую медсестру:

-  Дрова ей колол, а когда беремя принесу на кухню, она велела руки отогревать и в разных местах ее трогать.

Военврач захохотал:

-  Ну, и как?

 Тут ты стушевался:

-  Да никак, товарищ военврач. Поп, видно, зачуял что-то, отлучил меня от кухни, другой зарок дал.

Но врач уже завелся:

-  А попадья ничего была, рядовой Акимушкин?

Зарделся давно необнятый, нетронутый женской рукой, нецелованный рядовой красноармеец, и охота было соврать, что и так, мол, и так он эту попадью, наслушался от бывалых, какие фертеля с бабами можно выкидывать, но совесть одолела, и всегда она, совесть, поперед русского человека. Соврал бы - глядишь, другое отношение у военврача, да и медичка тоже зарозовела, ждут. Проглотил сухую слюну солдат и признался:

-  Попадья баба была справная, и есть что в руках подержать, и прочее. Но я тогда еще Бога боялся, да и мал совсем был.

Тут военврач с медсестрой уже вместе захохотали:

-  Так мал или Бога боялся?

Ты тогда совсем сник, сбился с толку, встал и спросил:

-  Мне в палату или как?

Военврач тоже встал:

-  Поедешь домой, сейчас бумаги сдам, к утру документы оформят.

Ты тогда сходил в хозчасть, получил обмундирование, правда, не свое, сапоги по размеру и портянки, шинельку стираную и шапку, потому как зима. В палате вас трое осталось, только спать улеглись, медсестра приходит, та, что на комиссии была:

-  Акимушкин, - говорит, - тебя приказано в другую палату перевести. Вещи свои оставь, а сам за мной.

Привела тебя в маленькую комнатку, пижаму расстегнула, штаны сдернула и к себе в постель:

-  Акимушкин, дорогой, как же ты нецелованый с фронта придешь, когда еще тебе несмелому девчонка сама намекнет? Иди ко мне, защитничек ты мой, я тебя приголублю.

Шарнул руками в темноте, знакомое руки узнают, такое и у попадьи было. Вот как жену из памяти выкинул, что даже тут не дал себе воли сравнить, не дал, да и хорошо это. Дальше плохо помнишь. Под утро увела она тебя в палату. А ты и не спросил, как зовут, может, написал бы из дому.



Только дом тебя встретил плохо. Понятно, про все в письмах не скажешь, а дело совсем никуда. Отца Павла Максимовича в первую же осень вслед за тобой забрали, да тут и лег. Бумага пришла, что схоронен под деревней Приветной. Два младших брата остались после войны не по своей воле служить на освобожденных территориях, посылки кое-какие слали матери. Анна Ивановна писала, что сестры в замуж повыскакивали из шестых классов. А старшой Филька с войны сбег, объявился тихонько, мать котомку собрала, что есть, и отправила. А куда? Где он теперь, зарылся ли, как волк, в нору или шалаш какой сварганил в глухих местах? А может, разбойником изделался, он варнак добрый был еще в парнях. И что, если так? А далее куда? Ты тогда сказал матери, точно сказал, потому что долго об этом думал, а потом перестал:

- Надо Фильке властям сдаваться, все едино отловят и к стене, а так, может, снисхождение выйдет.

Мать выла у печи и вытиралась давно не стиранным горшеиком. Тебе шибко к деду Максиму на могилку захотелось сходить, и пытался сходить, попроведать, как заведено, но не пробился, столько снегов намело, что с дороги не сойти. Колхоз солому с горы возит, колея набита, а мимо - по самую ширинку, не ступить. Постоял, поглядел в тот угол, где деду место отведено, да и подался назад. Конечно, место наше, фамильное, тут все Акимушкины зарыты, так заведено в деревне, что у каждого свой край. Отчего умер человек, никто и не спрашивал, нету разницы, от какой причины. А вот Филька дуру сгородил, погинул бы на войне - матере какая- никакая пособия вышла, все полегче. Да и от народа страмно, считай, в каждой избе зеркала позавешены, а тут живой и блудит неизвестно где.

Вечером прибежала Наташка Цыганка, от тебя занавеской кутней задернулись, шептались с матерью так, что посуда звенела. С Наташкой только в разведку ходить, она хриповатая и быстрая на язык, так что весь рассказ слышно было, как на собранье. А дело в том, что приехал к Наташке ухажер еще с довоенной вольной цыганской жизни, и сказал, что Филька живет на кордоне у лесника под Бугровым. Цыган сахар на овес менял у того лесника и Фильку высмотрел. У матери опять слезы, а ты всю ночь тыкался мордой в свернутую куфайку, перины и подушки мать в войну продала, выменяла на муку или крупу, уже забыл. Тыкался и думал, что надо как-то брательнику пособить, а вот как - ума не хватало. Только начинал сильно думать, душевно - сразу заскребется какой-то насекомый в голове под шкуркой, шуршит, тукат, как будто выпростаться хочет. Тогда ты переставал, и правильно делал, потому что от головных мыслей и не такие люди с ума спрыгивали. Вон Ефим Кириллович, не нам чета, до войны кладовщиком был, первый человек после председателя, а на фронте чем-то тяжелым немец по голове угадал, привезли Ефима, а он хуже ребенка, даже до ветру не просится. Ведь какой человек был - не достать, а под себя ходит.

Ты утром лыжи с крыши достал, хаживал до войны на охоту, широкие себе изладил, скользкие, сами бегут. Полбулки хлеба и луковицу под куфайку спрятал, когда лыжи навострил, мать увидала:

-  Ты с чего это лыжи добыл? Не петли на зайцев?

-  Петли. - И тронулся со двора. А мысля была такая, что надо дойти до Бугровского кордона, дорогу ты помнил, найти Фильку и хоть узнать, что он дальше-то думает. Цельный день шел, отвык, ноги вываливаются из сиделки, да и красота вокруг знакомая и забытая. Березы стоят в куржаке, толстым слоем ветки и листочки неопавшие прикрыты, ты помнишь, что старые люди не велели куржак сбивать. А забава эта интересная, бывало, гурьбой уберутся в лес, это с предзимья, когда еще пешком можно все обежать, девчонки увяжутся, которые женихаются, те приотстают и лижутся. Спрячется кто-то с доброй колотушкой за березой, когда пара подойдет, он и стуканет по стволу. Весь куржак лавиной скатится с дерева на молодняк. Визгу, смеху... А про то, что нельзя иней стряхивать, дед Максим учил:

-  Иней, сынок, куржак по-нашему, упасает веточки и почки будущие от морозу. Так природой предусмотрено, что иначе по- гинут. Оттого и баловаться не надо. Оно, знамо, любо глядеть, как валится белое да чистое, только вреда больше от этого, чем радости.

Дед Максим давно помер, но ты его помнишь. Он, когда совсем старый стал и по хозяйству не работал, летом запрягал в телегу смиренную Пегуху и уезжал в Акимушкины избушки, место так звалось, потому что Акимушкины испокон веку, как начали леса выжигать, туг обосновались. Рай земной, а не надел. Тут для пахоты местища необозримо, надо только дюжину дерев убрать, что на дрова, а что и в дело, распилить и в деревню, к дому, пригодится в амбаре или в пригоне окладник заменить. Потом еще трудов немерено, до пашни надо пни вырыть, ямы заровнять, пни собрать да сжечь, потому что от них, если гнить начнут, всякая нечисть может завестись. Тут и пустоши для сенокосов, дед Максим до последу терпел, все ходил по полянам да пустошам, мял в ладонях-жерновах колоски трав, только потом говорил:

-  Седни станем литовки отбивать, ты, Павлуша, каждую проверь, чтобы в работе не стоять. Первая за Пудовским озером пустошка осыпала семена, надо косить. В иных местах тоже поспеват, так что лежать некогда.

-  Дак мы, тятя, с весны еще и не леживали, - осторожно возразит отец. Лаврику даже сейчас интересно, отец уже четырежды родителем был, а деда побаивался, не перечил, в работе жалел. Уже в избушках перед первым закосом говорил:

-  Ты бы, тятя, вставал последним, и косил влеготку, а в середине такой слободы нету.

Дед мимо ушей пропускал совет, выговаривал:

-  Пока могу, буду за Филькой идти, он из всей природы самый тяжелый, вот и подрежу пятку раз-другой, ястребом станет летать над кошениной. Скажи ему, чтобы барана заколол вечером, свежее утром сварят, а остальное сам посоли, бабам не доверяй.

Барана привезли из деревни, когда последний раз ездили к обедне. Одну службу дед позволял пропустить, а на другую ехали все, только караульщика оставляли. Бывало, в посевную всю неделю дождь моросит, не дает работать, а в субботу выяснит, ветерок пашню обдует, с утра можно выходить боронить да сеять, а у деда служба. Чуть свет запрягает отец иноходца по кличке Красный, потому как шибко рыжиной отдавал, все усаживаются в дрожки, и через час уже дома. Колокола звонят, вся семья оболокается в праздничное, мужики штаны с чистой рубахой, бабы сарафаны скромные и платки, по улице идут степенно, ни с кем не разговаривают, только поклоны в разные стороны. Церковь уже полна, на клиросе хор что-то бормочет, настраиватся, вроде все молчат, а звук в храме есть. Дед Максим сказывал, что это Господь смотрит, кто пришел, а кто уже отвернулся от Бога. Вдруг замерло все, врата отворились, и священник, сияющий, как ангел, только что спустившийся с небес, густо пропел:

-  Мир всем! Миром Господу помолимся!

Ты стоял с правой стороны, где положено размещаться мужчинам, искоса подглядывая за дедом, чтобы креститься вместе с ним. Не дай Бог пропустить поклон или знамение - тот заметит и потом расскажет, что черти очей своих выпученных не спускают с паствы, так и ловят каждого, кто отступает от устава, примечают, а потом тихонько явятся: «В Иисуса Христа ты веришь понарошку, крестишься невпопад, дак переходи к нам, у нас вольница, никакого Бога нет, можно не робить, а воровать, можно мать и отца не почитать, а жену променять на соседку». Ну, тебе это пока не грозит. А ты ухватывай службу, когда поклон, когда в пояс, когда на коленях. Бывает, по литургии, что следно глаза закрыть от стыда за грехи свои и плакать, да не напоказ, а чтоб сам Господь не видел, во как». «Тогда для чего реветь, если он не увидит?». «Он не увидит, а знать будет. И когда я приду к нему, и спросит он: «Раб Божий Максим, все ли ты делал в земном бытии так, как я велел?». Отвечу: «Ты сам видел, Господи, можа, чего и не совсем так, но не во зло, а по недоумению». Вот тогда он простит и кивнет Архангелу Михаилу, мол, отвори врата рая, этот удостоен».

После службы чинно выходили из храма, бросали нищим медные гроши, обнимались с родственниками. Далее дома был обед, съедалось все, потому что с раннего подъема на пашне маковой росинки никто не слизнул. А потом общий отдых. Падали кто где: молодежь под сараем, старшие в доме. А уже вечером со всех улиц деревни тихонько шли телеги и дрожки с отдохнувшим народом. Ты слышал, что единожды отец дернулся возразить деду:

-  Неделю погоды ждали, давай, тятя, отсеемся, а потом и отмолим свой грех.

Дед Максим потеребил свою негустую бородку и ответил:

-  Пашка, тебе к сорока годам подпират, а хребтина не окрепла. Останемся, посеем, а что после? Ты забыл, как высыхало все сеяное и только чернобыльник дурил на пашне? Забыл, как саранчу приносило по воздусям, и падала она на наши поля, когда Филька соседскую девчонку изнахратил. Только миром деревня отстояла его от веревки, не оказалось у сиротки заступников. Но свое наказанье мы получили, и я про то знал. И есть страх, что тем все не кончилось.

В стороне Филя тихонько зарезал и освежевал барана. Отец принес все литовки, дед Максим выволок из-под крыльца березовый коротыш, в торец которого вбита маленькая наковаленка. Угнездившись на низенькой табуретке, дед несколько раз опробовал отбойный молоточек на наковальне, звуком остался доволен, подхватил литовку, развернул, как надо, и ловкими мелкими ударами стал оттягивать жало косы по всей длине. К концу коса щерилась неровностями, как наджабленными зубами, но ты уже знал, что завтра косари быстро выправят это брусками.

Ты с детства любил покос. Вставали так рано, что только край востока чуть светлел, сонно собирали литовки, бруски точильные, воду в ладейке, корзину с хлебом, зеленым луком и куском баранины на обед, и гуськом шли на пустошку. Роса так заботливо смочила каждую травинку, так щедро залила тропу, что вода хлюпала в промокших лапотках. Дед Максим шел передом, и шептали что-то губы его, ты видел с боку, шептали молитву, дед вчера тебе ее прочитал. Остановились у опушки, дед скомандовал:

-  Паша, бласловясь, начинай ровненько, чтобы ручка по всей полянке прошла, а клинья потом выкосим. Ну, дети мои, настал день, сказано: коси, коса, пока роса! Вот какая нам удача, что утро росное. Это добрый знак. Благословляю всех, и с Богом начали.

Ты еще не умел косить, и тебя на другой день не поднимали так рано, но ты просыпался чуть свет, надевал штаны и бежал по еще непросохшему следу. Солнце начинало выползать над лесом, обещая хороший день, и косари не отдыхали на длинном прогоне, на ручке, и только дойдя до леса, каждый доставал брусок и, воткнув литовище в землю, одной рукой осторожно, как бритву, брал косу снаружи за самое жало, другой аккуратно обихаживал блестящее лезвие с обеих сторон. Потом надо было пучком сырой травы вытереть холодный метал и быстро приступать к работе.

Еще из того времени помнился суп с бараниной, дома такой не варили, а тут картошка, лук и куски свежего мяса.

Изба была срублена добрая, мох в пазах слежался, был толщиной в палец, изнутри избы аккуратно срезан, а бревна отполированы до блеска. Были широкие нары и полати. Небольшая русская печь, сбитая дедом Максимом из сырой глины, в ненастье и непогодь грела, тут же варили в ведерных чугунках еду для всех работников, пекли на горячем поду плоские ржаные булки. Дед Максим говорил, что работнику надо ржаной хлеб потреблять, это на гулянке можно ситным баловаться. Чуть в стороне баня по-черному, просторная, чистая, потому что сестры после каждой топки промывали стены с песком. Тут же навес для инвентаря, ясли для лошадей. В стороне колодец глубокий и вода чуть солоноватая. Отец посыкался перекопать колодец в другом месте, дед отсоветовал:

-  Соль в водице, сынок, никому не повредит. Если хочешь знать, нас в армии специально солью кормили, ложку с утра сглотил, и весь день сухой и тяги к питью нет. Соль и скотине пользительна, гляди, как лошадь пьет, бадью без отрыва. И корове надо соль давать, говорил один грамотный, что есть такая соль каменная, корова лижет, и молока больше. Не тронь, пусть стоит.



...Деревню на пути ты обошел стороной, чем меньше видят, тем спокойней. К полудню утомился, отвязал лыжи, утрамбовал место вокруг еще довоенного пенька. Хлеб и луковица не замерзли, пожевал, иногда прихватывая морозный снег. Сидеть долго не рискнул, по фронту знал: если усталый присел, можешь и не встать. Нацепил лыжи, вышел на санный след. В голове все крутилось: об чем говорить с Филькой, об чем просить? Чтоб мать пожалел? Чтобы семью не позорил? А это Фильке надо? Ведь он три года уже покойником живет.

К Бугровскому кордону вышел к вечеру, зло, остервенело, с хрипом залаяли собаки, мужик в меховой безрукавке, видно, со скотиной управлялся, вышел из теплой стайки.

-  Кого нелегкая на ночь глядя? - сурово спросил.

Ты тогда подошел поближе и через высокое прясло сказал почти шепотом:

-  К брательнику я, к Фильке, а сам буду Лаврентий, Акимушкины мы.

Мужик смутился, но ненадолго:

-  Брательник твой ко мне в гости уезжал или как? У меня таковых друзьев нету, так что, мил человек, иди со Христом, а то кобелей спущу.

Ты тогда тихо сказал от усталости или от безысходности:

-  Филька у тебя с начала войны живет, нам цыган сказал, который тебе сахар привозил.

Мужик взревел:

-  Если не уйдешь, спущу собак, а и уйдешь, дак забудь, что я есть. А цыгана твоего к утру жизни решу, чтоб без свидетелей. Убирайся!

И тут ты услышал знакомый голос, родной, можно сказать:

-  Обожди, Кузьмич, это в самом деле брат мой, но он безвредный, голову ему нарушили фашисты, инвалид, хоть чего пусть плетет - веры ему не будет. Это я от надежных людей знаю.

Хозяин выматерился:

-  Смотри, Филька, ежели что - я тебя не знаю, прибился, работал, лишнего не позволял. Я вывернусь, про себя подумай.

Филипп отошел в сторону и открыл воротца:

-  Со свиданьицем, брательник. Проходи вон в ту избушку, мы скоро управимся, поговорим.

Ты чиркнул спичку и снял стекло с маленькой лампы, зажег фитиль. В избушке тепло, но жильем не пахнет, все пропитано табаком и еще чем-то, чему ты не знал названия. Небеленые стены и грязный пол наводили тоску, но ты устал, присел на братов топчан и уснул. Проснулся от стука двери и ворвавшегося холодного воздуха.

Филька сильно исхудал, до войны был даже выше и в плечах шире, лицо сбежалось, сморщилось, глаза сухие, острые, злые. Они и до того добрыми не были, дед Максим все удивлялся, в кого это Филиппка такой уродился. Молча поставил на плиту чайник и подкинул пару полешек дров, сел на табуретку супротив топчана:

-  Ищут меня дома? - спросил безразлично.

Ты встал с топчана:

-  При мне не бывали, но мать говорит, что чуть не каждый месяц.

-  Мать-то как?

-  Плохо. Все ревет, да и жрать нечего. Фрол и Кузьма все служат, девки в замуж повыскакивали. Вдвоем мы. А ты как? - зачем спрашивал, и сам себе не объяснил бы. Чего тут неясного? Худо Фильке, и без слов понятно.

Филька оторвал клочок газеты, засыпал круто рубленым самосадом, от печного угля прикурил, вонючий дым заполнил пространство.

-  Если бы, Лаврик, мне до смерти так жить, то лучшего и не надо. Хозяин кормит вволю, бабу привозит, банька есть. Тоскливо, конечно, но говорю, что жить можно. Но эти сволочи и тут роют, с осени трижды приезжали, едва успеваю спрятаться.

Ты удивился:

-  А куда тут скрыться, братка, ведь кругом лес, все следы пишет.

Филя засмеялся, выпустил густой дым, ответил:

-  Что лес? Вон, в подпол сунусь, они дверь откроют, нюхнут и обратно. Значит, нет у них никакой наводки, так, в порядке надзора. Ты думаешь, я один такой? Да тысячи!

Ты не подумал и сказал невпопад:

-  В деревне ты один, да и не слышно в округе, все больше поубивали да покалечили.

-  Вот! — Филька вскочил. - Вот и ответ: покалечили да поугробили. Я только в одну атаку сбегал, и мне на всю жизнь хватит. На нас танки с автоматчиками, а у меня винтовка и семь патронов. Упал в яму от снаряда, а он, сука, комиссаришко, меня наганом оттуда, мол, вперед, за родину, за Сталина. Я его и шлепнул. А когда все успокоилось, подался в сторону, думаю, может, повезет, на немцев нарвусь. Нихрена подобного, кругом комиссары. Я, Лавруша, полгода до дома добирался, а сюда подался, потому что мы с Кузьмичем до войны вместе баловались, магазины брали, кассиров глупых.

-  Убивали, что ли?

Филя опять засмеялся, вроде как успокоил:

-  Нет, слезы вытирали и домой отводили. Дурной ты, что ли? Я только для сельсовета справку добывал, что на производстве вкалываю.

Тебе стало жутко, перевел разговор на другое:

-  Робишь тут чего?

Брат сразу согласился на перемену:

-  Все делаю, иногда со злости ухожу в лес, дрова рублю. Пилу себе изготовил с одной ручкой, типа лучковой. А так по двору, у хозяина скота полно, спать некогда.

Ты все искал, как спросить о главном, для чего и пришел, помялся, спросил осторожно:

-  А думы? Думы у тебя бывают?

Филя вскинул голову:

-  Об чем? Об матери иногда вспомню, о доме. А так - какие думы?

Ты обрадовался, что брату интересно об этом говорить, поспешил с пояснением:

-  Жить-то как, Филя? Дале-то у тебя ничего же не видать. Так и будешь?

Филя вскочил, схватил тебя под горлом за широкую матерью связанную кофту:

-  А ты не предложение ли пришел мне сделать от имени советской власти, чтобы я обналичился, а они потом меня принародно хлопнули? Ты лягавых с собой не привел?

Ты едва выпростался из грубой хватки, откашлялся:

-  Братка, у меня полчерепа чужого, мозги почти наголе, хватай поаккуратней. Никого я не привел, никто и не знает, где я. А думы у тебя должны быть, не может человек без думы. Тем больше, что грех на тебе.

Брат опять поднял на тебя удивленные глаза:

-  Какой?

Ты знал только один:

-  Человека того убил в воронке.

Филя хохотнул:

-  Дак я и до того убивал. И что теперь? В монастырь идти, грехи замаливать? А нашего брата тысячами положили под фашиста-это как?

Надо брату объяснить, чтобы совестно ему стало, а вот как сказать то, что самому ясно до ниточки?

-  Это никак, Филя, это выше нашего ума дело, а тут ты, вот, живой человек, убивал раньше - все бы искупилось войной, а ты смотался. Отец с братом на фронте, а ты сбег. Это как? Получатся, что отца предал, брата.

Филя опять невесело хохотнул:

-  Прибавь еще, Лаврик, что родину предал. Прибавь. Тебе бы в комиссары податься, в партию вступить, гонял бы нашего брата в атаку, а ты череп свой уберечь не сумел.

Ты поправил на голове вязаную шапку, которую одевал под большую, из собачьей шкуры. Молчал.

Филя нарушил тишину:

-  Посоветуй, братан, раз пришел в такую даль, что мне делать, вот как брат брату - посоветовай.

Ты не услышал в просьбе брата ничего опасного и сказал тихо:

-  Идти с виновной головой в органы, отробишь на лесоповале, а не на этого бирюка, и возвернешься.

Что-то тяжелое и темное упало прямо на твое лицо, ты свалился на топчан и затих. Кузьмич, все время стоящий под дверями, вскочил в избушку:

-  Убил, что ли?

Фильку колотило:

-  Не вынес, ударил, да, видно, шибко. Прислушайся, дышит?

Кузьмич наклонился над топчаном:

-  Здышет. И куда теперь с ним? По мне - в сани и в лес. Кто искать станет?

Филька сидел и открытой печки и жадно курил:

-  Не дам убивать. Очухается - пущай домой идет, слово возьму, что не продаст.

Кузьмич засмеялся:

-  Слово он возьмет! А если сдаст? Обоим крышка, Филя! Если все наши поскакушки поднимут, то и судить не будут, сразу шлепнут.

Вот это, что сказал Филя, ты уже слышал:

-  Я, Федор, смерти уже не боюсь, я жизни боюсь. А Лаврик не скажет, он у нас в семье самый чистенький был.

Ты пошевелился и хотел встать, Филя поддержал под мышки, умыл над поганым ведром.

-  Чай будешь?

Ты выпил кружку сладкого чая с белым хлебом, намазанным маслом, и лег спать. Филя примостился с краю, подставив табуретку, чтобы не свалиться.

Утром вы вместе вышли на дорогу, ты в охапке нес лыжи, Филя шел молча, дымя самокруткой. Как хотелось заговорить о главном, о жизни, о родном доме. Филя ведь тоже могилы отца не видел, сели бы за стол, налили из банки бражки, выпили, не чокаясь, как на фронте над могилами друзей-товарищей, если позволяла обстановка. Потом бы женили Филю, вон сколько свободных баб, да хороших, работящих, здоровых. И матери бы полегче... Ты забыл тогда, что брательнику надо вперед ответ держать за побег свой, а уж потом... Хорошо, что вслух не сказал.

- Отсюда один пойдешь. Никому ни слова, Лав руша, я за тебя поручился перед Кузьмичом, он ночью цыгана того зарезал. А тебя я не дал. Даже матери молчок. Поревет и забудет.

Он развернулся и пошел, не оглядываясь. Ты нацепил лыжи и свернул в лес. Декабрь, скоро Рождество, большой был праздник. Почему-то тебе все больше из детства приятное вспоминалось. Наверно, потому что в иные годы и не было ничего доброго, сладкопамятного.

Это еще в единоличные времена было, Акимушкины пахали на своих наделах тридцать десятин пашни, ты совсем малым был, без штанов лазил, следом за отцом или за дедом ходил свежей бороздой. Земля мягкая, жирная, плужок ее отвалит в сторонку, основание ровное и плотненькое, детская ножонка только влажный следок оставляет. Ты любил присесть на нетронутую твердь, ноги в пахоту засунуть и ждать, когда отец или дед круг сделают и нарочно грубым окриком тебя сшевелят, мол, бездельник, шел бы лучше сорок зорить.

Ты уползал иногда на середину пахоты, чтобы никому не мешать, разгребал осторожно потревоженную землю, выбирал росточки беленькие, складывал в рубаху, а еще выискивал червяков, и простых, которых на рыбалку копали за огородами, и толстых да жирных, противных. Отец давить их не велел, говорил, что они едят вредных для хлеба червяков и мошек. А корешки потом раскладывал на крылечке при избушке, получалось, что на пашне рядом живут много всяких трав, хотя хлеб еще не сеяли. Отец выбирал минутку, притулится, бывало, на ступеньке, ноги вытянет, и станет тебе говорить:

-  Вот это, Лавруша, все для человека травы ненужные, а для пшенички и проса вредные, они хлебу расти мешают.

Вечером, когда уже укладывались спать, дедушка Максим после молитвы прилег с тобой рядом и шепнул:

-  Завтре не проспи, за бороной стану учить ходить.

-  На Пегухе?

-  Хошь - Пегуху запрягем, тута-ка на все наша воля. Отцу я уж сказал, он согласен, что пора тебя к делу приучать.

Вот нехитрое, вроде, ремесло - лошадь в постромках тащит легкую боронку, а ты шагай сзади вприпрыжку, потому что шагом не успеть за Пегухой, мал еще, ножки коротки. Шагай и вожжиной поправляй, если след со следом не совпадают, да на развороте следи, чтобы борона не перевернулась. А если набились палки или огарки пеньков, то борону следно перевернуть, а мусор отбросить подале от пашни. Отец потом специально проедет с телегой, соберет. Нехитрое, а к обеду набегался, в глазах метлячки. Дед Максим боронил рядом на паре лошадей и сцепом, Пегуху спутал и пустил в лесок, тебя умыл у колодца, посадил на колени, пока сестра кашу с бараниной доваривала.

-  Пристал, работник? Ничего, своя работа не тянет. Это боронил бы ты хозяйское поле, чужое, там совсем другое на душе.

-  А где это - на душе? - спросил ты, едва слыша свой голос.

-  На душе - это, сынок, как во храме стоишь и сердце твое ликует, следно, душа радуется. А где она и как на нее глянуть - то не дано.

А ты уж и не слышал, спал, аж всхрапывал.

-  Девки, работнику каши оставьте, он, надо думать, крепко промялся, исть запросит.

То было по весне. Потом дружно сеяли, нося на опоясках полупудовые лукошки с отборным, ровным, восковым, освященным семенем, тут же боронили и протаскивали парой коней гладкое бревно, оно катилось в свободных кованых кольцах на торцах и прижимало взрыхленную землю. Ты вместе со всеми радовался всходам, дед Максим в такие дни с поля не шел, молился и радовался, что хлеба хорошо растут, после июньских дождей оправдываясь за робкие всходы густой, крепенькой, многосемейной из одного гнезда метелкой стеблей, а после на каждом образовался колос, зацвел, зазеленел, заобещал. Только дед Максим отца остерегал от высоких надежд: все в руках Божьих, вот сейчас помочит чуть для налива, потом будем сухую погоду молить, с ярким солнцем, горячим, прямым, чтоб без поволоки на небе, зернышку для налива сухость и свет надобны. Всю пашню пройдешь ты с дедом, и пшеничку проверите, и рожь, она первой под серп подойдет, потому как озимая. Дальше греча, просо, подсолнухи, овес, ячмень - всего понемногу, и безо всего нельзя. Пшеничку на помол и на ярмонку, овес лошадям, гречу и просо на крупорушку к дяде Серафиму, подсолнухи желубить всей семьей и на давильню, оттуда масло привезут в корчагах. Приятно его подсолить и макать потом в блюдо теплой картошкой или даже хлебушком. Иной раз помятое семечко подцепишь, любопытно.

Тебе повеселело от этих воспоминаний, стало затягивать в то далекое теперь уже бытие, в котором столько было щемящего грудь и стесняющего дыханье. Той же осенью дед Максим поставил тебя к плугу. Пегуха уже не стригла ушами, кося глаз на незнакомого погонялу, помнила, видно, весеннюю бороньбу. Дед сам прошел первую борозду, ловко развернул плужок и позвал:

-  Айда, Лавруша, берись оберучь за кичиги, держи плуг ровно, а я Пегуху поведу тихонько.

Ты и сейчас помнишь, как высоко взлетела душа, когда первый пласт вспаханной тобой земли легонько отвалился в сторону, освободив для пахаря и выровняв пашенное основание. Ты легко побежал за плугом, держась за кичиги, так, вроде, называл ручки дед Максим. Грачи, всегдашние созерцатели пахаря, деловито проходили бороздой, будто проверяя, сколь верно пашет новый работник. Иногда они шумно обсуждали что-то, и это тоже было музыкой весенней жизни. В конце гона дед остановил лошадь:

-  Ну, пахарь, как тебе борозда? На всю жизню запомни энтот день, ласковой да сердешной. Первая в жизни своя борозда. На своей земле, матери-кормилице. А на чужой - ничто не в радость, одна усталость. Ты же мужик, напрок будешь сам пахать, я в твои лета так же начинал, только у нас с отцом была соха деревянная, тоже ничего, управлялись. И борозду свою первую помню. Потом женим тебя, ну, я не доживу, а отец тебе отведет и пашню, и покосы, станешь хозяин, а когда человек сам себе хозяин - запомни, Лавруша, он ни перед кем шапку не ломат, окромя Господа.

Дед Максим умер тихонько, вечером зыбку качал с младшеньким, а утром сноха зовет его первым блины есть, а он с полатей и голоса не подает. Хватили, а дед уж холодный. Отец тогда сильно в горе впал, все бабы выли, а ты не мог в толк взять, почему дед Максим, еще вчера учивший его правильно держать пилу-ножовку и рубанок, сегодня лежит на спине, молчит и сурово смотрит из-под медных пятаков на глазах.

...Ты остановился, смахнул неожиданную слезу, присел на буреломную лесину. Пожевал хлеб с салом от Фили, отдохнул и снова на лыжи. Уже темнелось, когда вышел на знакомые места, лыжи пошли ходко, усталость пропала. Дома поставил лыжи под сарай, щепой оскоблил снег с пимов, вошел в избу.

-  Тебя где носило двадни? Я уж испужалась, что заблудился в лесу. Поймал чего? Или как на простой?

-  Порожняком, мама, нету зайца.

- Ладно, пожуй картошки да ложись спать. Тебе велено завтра в район добираться, в военкомат на проверку. Вон гумага лежит.

Достал из кармана куфайки остатки сала, начал жевать с теплой картошкой, а мать в куте онемело на тебя смотрит. Как ты того не подумал, что негде тебе в лесу сала взять, откуда оно у тебя? Мать пальцем тычет в стол, а сказать не может, свело всю. Ты вскочил, подхватил мать, посадил на лавку.

- У Фили был на кордоне, жив он и здоров, кланяться тебе велел.

- А дале-то как? Куда дале-то? Так и не увижу его, родную мою кровиночку. Всю он меня измотал, все сердчишко мое изорвал, все волосешки я, ревучи, повытянула из головенки, пока от колхоза бегал, дак хоть перед смертью поглядеть на него. Самый злосчастный и самый что ни на есть больной для сердца моего, Господи!

Охвати, Лавруша, больную свою голову руками, сдави, сожми, стисни, пусть мозги из последних сил соберут все в одну точку, чтобы понял ты, почему все так получилось. Взял ты в руки ту бумагу, повертел, положил на божничку, чтоб знать, где искать. А то кошка заиграт куда-нибудь в подполье. Залез на полати, ткнулся в давно несвежую постель, а Филя с ума не идет. Надо его вернуть домой, тогда все на место встанет. Тогда и погибель отца станет понятна, и что тебя изувечило можно принять, что братовья до сих пор лямку тянут в чужих землях - пускай, если это так надо. А Филька? Таскать говно у этого бандита? Ведь сказал же Филя, что цыгана того зарезал ночью. Он и брата может так запластнуть, чтобы следы отвести. И Филька измучился весь, ты видел, душа его вся истерзана, она хочет к праведному прибиться, а он боится. Ты это сразу заметил, что он смерти боится, жить хочет, он ни разу не сказал, что перед народом ему будет плохо, мутно, совестно, стыдно, страмно. Эка ему душу-то извернуло, она другой стороной наружу, испоганенной, изруганной, проклятой. А ему только это надо, чтобы жить, дышать, жрать, бабу вот ему хозяин привозит. Он еще тогда, в первом бою, в воронке, предъявил свое право жить, как хочет. Да нет, раньше, просто никто про это не знал, как они с Кузьмичом разбойничали. Ты вспомни, точно, доходили слухи, что грабят и убивают в городе, не Филька ли с Кузьмичом? Он же сам признал, что убивал. Только вроде сон накатит, опять брат на уме, опять думка. Так до утра и промучился.

Утром сбегал в сельсовет, сказали, что четверых инвалидов отправят на советской лошадке в район, тут недалеко, верст пятнадцать. Прибежал за тулупчиком, от деда Максима остался, моль изрядно почикала, но кой-чего осталось, прикрыться можно. Ехали посменно, пара сидит в санях, пара сзади рысью, потом меняются. Так всегда ездили в район, как новая власть стала, и своих коней лишились, а раньше, даже ты помнишь, отец запрягал иноходца в кошевку плетеную, дед Максим и плел, кружевная была, чисто венчальная накидка на невесте. Вперед ветра прибегали в волость, отец с матерью степенно обходили лавки, а ты сидел в кошевке, закинутый аж двумя тулупами...Толком повспоминать мужики мешали, спорят о чем-то, ругаются.

-  Лаврентей, ты бабу-то свою забирать будешь? - вдруг вернул тебя в сознание Федька-Петра Хромого сын. Отцу его Петру Игнатьевичу ногу еще японские пленные доктора в городе Артуре на дальнем океане отпилили, его сразу Хромым окрестили, а Федька так и прозывался - Петра Хромого сын. Федька ехидный, все под шкуру лезет, а ты этого не любишь. - Проснулся? Бабу-то будешь ворочать домой или так и бласловишь чеботарю? Тогда хоть магарыч с него возьми, не дарма же ты столь сил на ее положил.

Зря, не вовремя такой разговор, ты про другое думал, о Фроське не хотелось сейчас, да и вообще не на людях об этом надо бы, а самому с собой, душевно посоветоваться. Но от Федьки не отвяжешься, пришлось сказать:

-  Надумаю - ворочу, а то, можа, и нет, измену терпеть не могу, но, опять же, жена она мне венчанная.

-  Во как! А ты ей муж, стало быть, на сору найденный, если она так тебя изменила? Ты хоть видел ее?

Ты на второй день после возвращения специально утром к колодцу вышел, знал, что она с чеботарем живет и в тот колодец каждое утро по воду должна приходить, потому как корову держат, поить надо. В утреннем сумраке постоял в сторонке, она пришла, проворно черпанула две бадьи, перелила в ведерки и коромысло вскинула. Куфайка на ней легкая, полушалок простенький, не застудилась бы. Лица почти не видно, но тело, видать, свою форму берет, в бабу перешла, не то, что в первый год жизни - девчонка жиденькая, хворостинка, одной рукой охватывал. А на ласки падкая, не дождется, пока родители за стенкой укладутся, всего изомнет, истискат, понадкусат во всех местах. Ты только хихикнешь от восторга душевного и ее притулишь, мол, потерпи чуток, отец не спит, подкашливат.

Ты из письма матери знал, что только полгода и прожила невестка без мужа, стала погуливать вечерами, все спирала на рукоделье у подружек, а потом обнаружилось, что приехал в деревню одинокий мужик, дали ему свободную избушку и стал он обутки ремонтировать. Писала, что городской, нерусской нации, зовут Самуил, а фамилию и вовсе не выговорить. Вот к нему и прибилась, собрала как-то вечером узелок с тряпьем и дверью стукнула. Ты уже в госпитале лежал, вот она и сперла все на мозговое повреждение, что теперь, мол, Лаврик, отдельный человек, ему женщина уже не нужна, потому и уходит она к чеботарю, чтобы жизнь свою молодую не проморгать. А чеботарь тот, писал ему верный друг Климка, по ранению раньше домой вернулся, писал, что чеботарь тот не из простых, снюхался с председателем, к нему районное начальство забегает, копейками не трясет, в город ездит продовольствие закупать, он и Фроську пристроил в сельсовет бумаги перебирать...

-  Видеть видел, только молчком, не могу пока разговаривать.

Федька оживился:

-  Лаврик, не соври, баба твоя слух пустила, что не мужик ты, ну, мол, с головы повлияло на это дело. Дак правду она говорит или брешет?

Ты покраснел, вспомнил последнюю ночь в госпитале, мягкую, послушную, доступную медсестричку, ответил тихо:

-  Откуль ей знать про то, нашла отговорку. А все неправда, как был мужиком, так и остался.

-  Во, а что-то не слыхать, чтобы ты по молодухам ... Лаврик, глянь круг себя, сколько баб свободных, вдовых, рады любого калеку приголубить. А молодняк? Женихов всех Гитлер обвенчал, а девки какие, Лаврик, - кровь с молоком. Ты почто не ходишь?

Кто-то из мужиков выпихнул болтуна из саней:

-  Пробегись, а то вроде в охоту входишь. Охолони!

Ты мог бы спасибо сказать тому человеку, уж больно неприятный разговор затеял Федька. Мать тоже на ушах виснет: ту сучку привести не вздумай, на пороге лягу, не пущу. Женись, если сам себя сознаешь, пенсию дают, правда, на работу нельзя, группа нерабочая, но все равно можно что-то дополнительно. И баб называла вдовых, даже без детишек, и девок, которых он помнил еще сопливыми, в последний сенокос они с грабельцами ходили, сено заскребали за волокушей. Так, лет по двенадцать. А теперь подросли, хоть и не нагуляешь жиров на военных харчах, но природа берет свое, уже девки, правда, сухонькие все, легкие, и глаза грустные. Почему ты в клубе на глаза их смотрел, почему в них тоску увидел, может, и не было ее, показалась? Нет, ходил потом к другу своему Климке, у него сестренка меньшая, как раз под восемнадцать, и подружки к ней собрались, кружева учились плести на подушки да на этажерки. Разговаривают о простом, а повернется которая к тебе - холодные глаза, не девичье горе в них, а сродни вдовьему. Ты только потом, много позже, поймешь, что видели девчонки впереди жизни свою безнадегу, всю ровню их война уже сосватала и повенчала. Редко какое выпадет счастье, когда начнут демобилизовываться младшие возраста, остальные же так и проживут одинокими безотказными в работе передовыми колхозницами, перебиваясь случайными встречами да редкими уворованными нетрезвыми гостеваниями чужих, женатых, немилых.

Сразу с саней и на комиссию, тебя провели к врачу, он осмотрел голову и прощупал вмятину. Сверху вниз заглянул в лицо:

-  Болит?

-  Кто? - невпопад переспросил ты, не про это думал.

-  Голова, спрашиваю, болит?

Ты помолчал. Мать учила: соври, что весь чалпан разворачиват, жалобись, можа, пенсию добавят. Сказал:

-  Когда есть об чем - болит.

Врач сел перед тобой на табуретку.

-  Как прикажешь тебя понимать?

Ты стал объяснять, подошли послушать медсестра и офицер военкомата.

-  Вот сейчас ей об чем болеть? Все аккуратно, чисто, со мной по-людски. Правда, по дороге Федька-Петра Хромого сын привязался, отчего жену свою не забираю, она, пока я по госпиталям таскался, к чеботарю ушла, но я не стал связываться. Подумаю и заберу, у меня сейчас не об этом душа страдат.

-  А о чем, скажите?

Ты расположен был к душевному разговору, в деревне так не поговоришь:

-  Брат у меня в бегах. Отца закопали где-то под Москвой, братовья все еще служат, а Филька с фронту сбег, и наделал горя.

Офицер насторожился:

-  Так ты, Акимушкин, братом доводишься дезертиру Акимушкину? Что ты про него знаешь? Где он?

Ты сник, опустил голову.

-  Ему бы покаяться прийти, столь миру погинуло, как жить после этого? И душа его просит, а тело супротив, ну, смерти боится, жить хочет. Хоть в проклятьи, хоть отринутый, а чтобы жить, чтобы жрать было, чтобы бабу привозили.

Офицер крутым жестом остановил врача:

-  Неужто и бабу?

-  Да, подлость это, я так думаю, но Филька не придет. С ним говорить надо, вот когда он поймет, что нету такого права - жить без покаяния, да не в церкви, ее уж нету, а людского прощения. Если поймет - тогда ему отработать в шахтах или в лесу, сколь отведут, и можно в мир к людям возвернуться. Он же молодой, поди, только тридцать.

-  А ты его убеждал?

-  Пробовал, только я слаб, грамотешки мало, все понимаю, а высказать не умею.

-  Слушай, Акимушкин, как тебя по имени-отчеству?

-  Лаврентий Павлович.

Офицер аж вздрогнул:

-  Ладно, оставим имя-отчество, не будем поминать всуе. Вот ты говоришь, Акимушкин, что не хватает у тебя грамоты и прочее. А если нам попросить грамотного человека, чтобы тот с ним, с Филиппом, побеседовал по душам, попытался убедить. Как ты думаешь, поможет это брата спасти?

Тут ты некстати вспомнил, как вы с Филькой неводили на Ар- кановом озере, ты по берегу шел, крыло вел, а Филька, здоровый, сильный, поводок на себя намотнул и вплавь вдоль берега, сколько веревка позволяла. Выплыл, стали тянуть, полную мотню приперли рыбы - и караси, и щуки, и налимы. Налимов ты хотел выкинуть, дед Максим говорил, что они утопленников едят, а Филька смеялся: на Аркановом сто лет никто не тонул, чистый налим, бери в корзину. Приехали домой, мать весь вечер чистила рыбу да ворчала на сыновей, что задали работы. Она умела похвалить вот так, как будто ворчит...



Офицер тихонько потрепал тебя по щеке:

-  Акимушкин, очнись, ты меня слышишь? Если хорошего, доброго человека направить к брату, согласится он выйти к людям и прощения попросить? Люди-то простят, правда, Акимушкин?

Ты подумал и возразил:

-  Многие простят, а многие и нет, даже на меня косятся, у кого погибли мужики на войне, надо думать, и ему выскажут.

Офицер согласился:

-  Конечно, выскажут, так это и ему облегчение, высказали - значит, простили, ведь так?

Тут ты согласился:

-  Должно быть так.

Офицер осторожно предложил, даже за руку тебя взял:

-  Можешь ты такого человека свести с братом? Только чтобы никто не знал. Можешь?

Ты подумал, что такой человек, грамотный, умный, может Филю уговорить. Кивнул:

-  Сведу, ради такого дела сведу, даже сам могу подсобить, брат меня жалеет из-за раны.

Офицер оживился, нервно ходил по комнате:

-  Рана твоя пустяк, верно, доктор? Пенсию будешь получать в том же размере, может, даже увеличим, правда, доктор?

Доктор недоуменно посмотрел на него:

-  Товарищ капитан, что такое вы говорите? Человек болен!

Офицер повернулся к врачу и резко ткнулся лицом в его ухо:

-  Заткнись, клизма ходячая, не суйся не в свое дело, поддакивай, когда просят. - И к тебе: - Может, тебе не стоит туда ехать, ведь далеко, да и холода.

Ты уже осмелел, раздухарился:

-  Не озноблюсь, тут рядом, я на лыжах лесами за день дошел.

Офицер наклонился к самому лицу:

-  Дороги разве нет?

Ты улыбнулся: смешной вопрос задает капитан:

-  На Бугровской-то кордон? Какая там дорога, так, киргизы иногда проезжают, но след есть.

Офицер встал, вытер пот с лица.

-  Ладно, Акимушкин, поезжай домой, мы без тебя управимся.

Ты тоже встал, надел на голову вязаную шапочку:

-  Да, товарищ капитан, там лесник злой, глядите, как бы не отказался пропустить. Он шибко людей чужих не любит. Одного цыгана даже зарезал за то, что он Филькино логово высказал полюбовнице своей, а та нам передала. Я-то откуль бы знал?

Офицер уже надел шинель, козырнул медичке, повернулся к тебе безразличным и брезгливым лицом:

-  Езжай домой, Акимушкин, про наш разговор никому ни слова, и вы, товарищи очевидцы, тоже.

Широко пошел к дверям, любуясь распахнутыми полами шерстяной чистенькой шинели и глянцевыми сапогами.



Расшевелил Федька еще одну болячку в душе, заставил поговорить про Фросю, ты уже стал примечать, что если об чем-то не думать, то и душа не болит. Вроде проклюнется в памяти росточек, а ты его словно не заметил и мимо прошел. Смотришь - и не вяжется больше, забылось. Нельзя сказать, что он про Фросю не помнил. Письма она ему писала длинные, как пакеты, особисты даже приходили в расположение посмотреть на такого мужика, которому баба такие письма шлет. Тебе и читать их прилюдно было неловко, уходил в укромное место, потому что Фрося с тоски, видно, описывала их ночи на сеновале в летнее время, потом как в шалаше жили на покосе, не уходили в избушку, как специально зимой она прикидывалась простудившейся и выпрашивалась ночевать на печку, а на твое непонимание только жарко шепнула в ухо:

-  Молчи, муженек, потом поймешь, потому что печка не скрипит.

А ведь она сама тебя выбрала, на колхозной работе перед самой войной все старалась поближе, нет-нет, да и скажет:

-  Лавруша, а ты в любовь веришь? Вот что девка без парня сохнет и совсем на нет изводится?

Ты улыбался:

-  Не знаю, вроде, не видать таких.

-  А ты присмотрись, Лавруша, раскрой глаза. Али я тебе не люба совсем? Ну, скажи, почему за мной парни гужом ходят, а ты даже не смотришь?

Ты опять улыбался:

-  Как не смотрю, смотрю, но девка ты боевая, а я смиренный, мне тихую надо и послушную.

Вот после таких речей и обняла она тебя за последним стогом на Зыбунах, прижала к себе так, что не вздохнуть:

-  Обними меня, Лаврик, прижми, никто нас не увидит, не бойся. А я послушная буду. Видишь, сама разделась, и тебя раздену, потому что люблю тихоню. Ой, Лавруша, все, не могу, лови меня.

В тот вечер с луга вы пешком шли, потому что все уже закончили работу и уехали. После ужина с отцом вышли на крыльцо, отец заметил перемену, спросил:

-  Ты чего маешься? Нагрешил где?

Удивился, как это отец догадался?

-  Нет, тятя, хочу просить твоего и маминого благословения, чтобы жениться на Фроське Ванькиной. Ну, Пеленкова Ивана Петровича.

Отец молча курил, ты не вытерпел:

-  Тятя, ты, вроде, не обрадовался?

Отец хмыкнул:

-  Шибко радоваться причины нет, а подумать - да, есть причина. Мать ее я знал с юности, блудливая была бабенка, про девку ничего не скажу, не слежу, но по породе - путней жены из нее не выйдет.

Ты тогда насмелился:

-  Тятя, надо сватов посылать, мы седни согрешили на лугу.

Отец даже не ойкнул:

-  Я так и понял. Смотри, Лаврентий, тебе еще на службу идти, я за ней следить не стану. Но и перечить тебе не буду, так и матери скажу. И вот что. У нас трижды никто не женился, выбрал - блюди, но позору не потерплю, выпорю обех и выпру. Вот весь сказ. А благословиться к матери иди, это дело по ее части.

Сразу после записи в сельсовете сели за столы в большом подворье Акимушкиных. Попа с твоей шаловливой попадьей власти прогнали, обосновался где-то в городе. Мать сказала, что надо искать и непременно венчаться, невенчанных Бог не терпит.

-  Тогда почто он позволил Макарке Безбородихину с братвой нашу церкву разорить? Что ему мешало? - Отец после первого стакана осмелел. - Я лба не расшибал во храме, спасибо отцу моему Максиму Георгиевичу, он вел в храм и хоть как-то показывал нас Богу. Что церква плохого делала? Ровным счетом ничего. Почто Бог разрешил глумиться? Неправильно он сделал.

-  Ладно, отец, благословляй молодых. - Она сунула ему в руки старую икону, Павел неумело перекрестил пару, они поцеловали край доски и гулянье началось. Фрося как села под белой вязаной фатой, так и не пошевелилась за весь вечер, ты тоже вел себя смирно, бражку и самогонку не пил и есть ничего не хотелось. Фрося только раз наклонилась к нему:

-  Скажи, Лавруша, куда молодых спать положат?

-  Нечто я спрашивать стану? На смех же поднимут!

-  Гляди, уложат меж пьяных гостей, не видать тебе брачной ночи.

-  Не уложат. Тятя порядки знат.

Вам постелили в нарядно прибранной избушке на ограде, гости утянулись по домам, Фрося заставила мужа расстегивать на спине крючки свадебного платья, лампы не зажигали, в темноте тело ее матово светилось, а ты едва пособился с новой рубахой на железном замке. Упали на перину, Фрося легла тебе на грудь и сказала:

-  Лавруша, я тебя любить буду, как только захочешь, и ухаживать за тобой буду, как никакая другая баба. Запал ты мне в сердце, а я краев счастья своего не вижу, так рада, так рада. Мне подружки завидуют, говорят, что ты хоть и тихоня, но спокойный и добрый, а еще семья ваша работящая, и при колхозе вы не пропали. Я шибко тобой дорожить стану и детей тебе рожу, сколь хошь.

Через месяц отец посадил молодых и отвез в большое село Ильинское, там церковь прикрыли, но попа не тронули, и он по договоренности крестил и венчал. Тут тоже клялись в верности и святости.

Эту ее клятву ты вспоминал на фронте, когда читал письма жены и мучился от нахлынувших чувств. А потом вдруг - как взрыв у землянки, как ракета темной ночью, как танковый выстрел над головой - ушла Фрося к новому чеботарю. Ты тогда сильно растерялся, плакал, спирта кружку выпросил у старшины, проспался - того тошнее. Ты тогда по связи числился, тоже хорошего мало, но попросился в разведку. Лейтенант тебя отозвал в сторону, напрямую спросил, в чем дело. Ты признался. Лейтенант послал по всей форме в известном направлении и добавил, что ему в разведке только рогатых не хватало.

Солдаты ведь разный народ, кто-то письма читал из собственной тоски, кто-то покуражиться, и вот нашелся один такой, при вечернем разговоре вдруг спрашивает:

- Акимушкин, твоя жена ваши любовные утехи описывала, надо полагать, что она и сейчас этими же приемами ублажает своего нового мужа, как ты думаешь?

На него цыкнули, но было поздно, ты схватил автомат и вскинул его в сторону обидчика, ладно, что пули верхом прошли. Из штаба батальона прибежал посыльный: что за стрельба. Объяснили, что обманулись в лазутчике, стрельнули, а его нет. Обошлось. Того говоруна ротный сбагрил куда-то на другой день, а с тобой сурово поговорил. Ты во время сурового разговора плакал.

-  Товарищ капитан, как я без нее жить буду? Я ведь не балованный, верный, мне без нее никак нельзя.

-  Успокойся, солдат, не ты первый, не ты последний. Хочешь, признаюсь тебе, что у меня месяц назад жена тоже замуж вышла, я ее в Ташкент отправил войну пересидеть, а она нашла какого-то торгаша, прислала извинения, и на том точка. У тебя дети есть?

-  Не было.

-  А у меня двое, мальчик и девочка. Ну, что мне теперь, стреляться? А родину защищать кто будет? Торгаши? Нет, брат, выкинь все из головы, нам с тобой еще до Берлина топать, так что спрячь глубоко в душу свои переживания, а то на первую же пулю налетишь. Она слабых ищет.

Ты хорошо усвоил наказ командира, про Фроську и вообще про деревенскую мирную жизнь старался не думать, все, вроде, наладилось. А туг еще старшина предложил заняться кухней. С первого дня ты понял, что это тебе ближе, душевнее, мирное домашнее занятие, и, вроде, война уже в стороне, а рядом знакомо горит костер или топится кухня, совсем как дома на двоерубе или на покосе.



Время к весне, ты взялся вывозить снег из ограды, а то начнет таять и вся вода в погреб, а то и в подполье упадет. Нашел под сараем широкие санки, специально отец делал, чтобы воду в бочках и снег возить, выволок заваленный всяким хламом короб, его еще дед Максим плел, прут к прутику, хоть воду заливай, не вытечет. Широкой снеговой лопатой начал складывать от самого пригона, вывозил на огород, так было заведено, чтобы снег растаял и землю напитал, тогда меньше придется в жаркий июль таскать воду с Гумнов и поливать посаженые овощи, больше всего огурцы. А капуста-водохлебка в конце картофельного огорода, у межи, под самой Гумняхой, ее там и заливают прямо ведрами. Недолго и поробил, кто-то окликнул через заплот, ты лопату в снег воткнул, откинул калитку. Колхозный бригадир Митя Хитромудрый вышел из кошевки. Митя на фронте быстро отстрадовал, добыл какую-то бумажку, признали негодным и вернули руководить колхозным производством. Что за болезнь у Мити - никто не знал, правда, время от времени его кидало на землю, трясло и слюной брызгал в разные стороны, но всегда прилюдно, потому отваживались. Мужики в такую болезнь не верили, а ты верил, потому что насмотрелся в госпиталях всяких. Почему Митя никому не рассказывает - это его дело. Поздоровались.

-  Ты, Лавруша, от труда освобожденный, про то я знаю, но ходячий, сам собой вроде ничего. Короче говоря, надо за овечками походить. Заболела Устинья Васильевна, а сейчас окот, глаз да глаз, жить надо в кошаре, а не только что. Лошадь тебе дам, сани, трудодень.

Ты усмехнулся про трудодень, еще до войны писали в тетрадки учетчики, а по осени на эти палочки и выдать нечего было. И сейчас ничего не изменилось. Мать ходит за телятишками, кормить нечем, месячному теленку солому пихают. Мать хоть и тихая, а высказала со слезами районному начальнику в хромовых сапогах, что у председателя выше крыши наметано лесное едовое сено, вот его бы телятам - враз ожили бы. А то колхозные задрищутся, председатель своих сам съест, а для плана опять ничего не останется. И почему мать так обеспокоила сдача мяса государству, ты тогда понять не мог, она вечером объяснила, что братовья твои за границами чем питаются? Тем, что мы пошлем, немцы и венгерцы кормить не будут, а если и сунут что, то обязательно отравят. Вот погляди, какие суждения у неграмотной бабы.

Утром ее вызвал председатель, он не наш, присланный откуда-то, высокий, толстый, гимнастерка под ремнем и значок какой-то на груди. Долго молча смотрел, так и не признал, не видел раньше, потому что на ферме не бывал:

-  Вот что, дорогая, ты высказывания против руководства не делай, я тут хозяин, ко мне и приходи, если что. Еще раз узнаю, что поклеп возводишь на мое сено, выпру из колхоза. Все. Работай.

Ты посмотрел на Митю:

-  Овечек-то много?

-  Три сотни.

-  Молодняк гинет?

-  Мрут, если просмотрели. Холод в кошаре.

-  Холода овечка не боится, ей сухость надо и корма.

-  Овса даю по случаю окота.

-  Эх, Митрий Матвеич, до окота надо было давать, ты же дол- жон знать!

-  Откуль? У нас до колхоза только коровенка и была.

Ты хотел сказать, что видел, сколько скота гоняют на водопой на Гумна его ребятишки, но не стал. В его дворе, мать сказывала, числится все от тещи, от брата с сестрой - неимущих, вот он и не облагается налогами за излишки.

-  Твои-то овечки нормально окотились?

-  Слушай, по двойне все. Удачный год. Так пойдешь?

Ты ответил, что с матерью посоветуешься и, если согласится, то вечером на управу придешь на овчарню. Мать отговаривать не стала, мол, думай сам, как тебе здоровье позволит, только сказала еще, что работающего могут и пенсии лишить.

-  Пущай, мне ягушек жалко, зачем они мерзнуть будут?

В овчарне стоял сплошной овечий крик, отара кидалась из одного угла в другой, давя молодняк и суягных маток. Кое-как приглядевшись, ты увидел человека, несущего в куфайке двух малышей.

-  Здравствуй, не разберу кто.

-  Здоров будь, Лаврик. Не узнал? Савосиха я, соседка ваша. А ты как сюда?

-  Бригадир послал. Холодно тут.

-  Не успеваю ничего. Ты бери солому, в углу свалена, пройди вдоль стен, позатыкай, что можно.

Сколько охапок натаскал - со счету сбился, сквозняка не стало. Сходил с веревкой на сеновал, поискал сена помельче, три вязанки притащил, овечки накинулись. В нетопленой избушке нашла тетка Савосиха мешок овса, то ли утащить не успели, то ли получили, да никто не сказал. Лаврик расчистил от соломы середину, рассыпали овес по кругу, разом овечки замолчали, жуют, хрумкают. Несколькими жердями отгородили угол с подветренной стороны, отбили суягных. В избушке печь разожгли, котел снега набили, натаяли воды, дождались, пока согреется. Ведром носили в маленькие колоды, некоторые овечки пили.

-  Лаврик, надо малышей собрать в избушку, пусть погреются.

-  А как потом они матерей найдут?

Савосиха выпрямилась, разогнула спину и в первый раз засмеялась:

-  Мать-то? Да с разбегу! Кто же мать свою или ребенка не признат? Разве что человек, а скотина, она еще не забыла, что ей природой дано.

-  Ну, чисто наш дедушка Максим судишь, - удивился ты. А она ответила:

-  Лавруша, родно моё, твой дедушка Максим отцом мне доводился, да никто не знат про то. Прокопий-то Александрович маму в положении взял, перед алтарем просил назвать, кто наследил, так и не сказала. Он, правда, голубил меня, как свою, а мне мама только на смертном одре призналась.

-  Отчего же дед не женился на ней?

-  Отец его в видных людях был, а мы бедненькие, робить некому, вот и запретил. А дед твой, мама сказывала, сильно страдал, на исповеди слезьми плачет, а батюшке не признается, тот епитимьями мучил, даже от причастия отлучал, но отец не признался. Мне говорил потом, как маму схоронили, что не хотел ее чернить. Люди-то ведь так ничего и не знают, и не всякий способен подняться, чтобы постигнуть. Вот всю жизнь друг дружку любили, а жили порознь. А в деревне - оборони Бог на язык попасть - в петлю вгонят.

Всю ночь топили избушку, таскали суягных маток и малышей, утром председатель приехал, написал бумажку, чтобы со склада отпускали по центнеру отходов в день. Да и солнышко обогрело, ветер стих.

-  Ты, Лавруша, пойди домой, поспи, а я тут прикорну. Придешь к вечеру.

А ты только хлеба взял да картошки кошелку, опять на овчарню пошел. Какая странная и загадочная жизнь, никто и сегодня не знает, что Савосиха тетка мне родная доводится. Прожила с отцом своим рядом, а ни разу даже тятей не назвала, не знала даже, что отец. Вот ведь как! А теперь и мне легче будет жить, еще одна родная душа рядом появилась.

-  Тетка Савосиха, вот ты давеча говорила про деревню, что народ такой, и в петлю вгонят - не остановятся. Почему же так? Вот мы в семье ровно живем, ну, не сказать, что душа в душу, но особенно при дедушке Максиме - порядочек был. Мать и сестер своих, и братовьев почитаю. А деревня - она разве не семья? Вот случись, как в старые годы, да ты знашь, когда большая вода пришла, как люди дружно спасались, пособляли друг дружке, тем и выжили. И дома потом совместно стали перетаскивать выше в гору. А случись - будет ли так?

Савосиха села на жердочку у яслей, с сожалением на тебя посмотрела. Что ей так бедно за тебя стало? Аж слезы на глазах.

-  Лавруша, ты чисто твой дед, вот одно к одному. Лицом, правда, в бабку, она красавица была, да тебе, мужику, такого добра и не надо бы. Парень ты славный, толковый, угодливый, тяжело тебе будет на белом свете.

-  Отчего тяжело, тетка Савосиха?

Она долго молчала, согревшиеся овечки похрумкивали ячменем, такая благодать разлилась по твоей душе, что ты не удержался:

-  А ведь Господь вот в такой же овчарне, в хлеву, вот в таких яслях народился. Ведь правда?

Савосиха кивнула:

-  Так писано, только, сынок, случилось это, слава Богу, задолго до колхозов, да и в другой стороне, где и холодов-то не бывает. В наших краях он закоченел бы к утру, когда волхвы пришли с дарами. Да и не те мы люди сегодня, чтобы Господа принимать.

-  Не те - почему?

-  Лаврик, ты меня пытаешь, а я не знаю, о чем. Почему люди меняются все время к худшему? Ты про большую воду говорил. Отвечу: случись сейчас - никто бы не стал друг дружке помогать, каждый свое потащит.



Почему ты вдруг вспомнил, как завязывалась колхозная жизнь? Поздним вечером в дом пришел дядя Савелий Гиричев, родной брат мамы. Он и раньше бывал у вас, тебя крестил, крестный отец, а при новой власти вернулся с гражданской красным командиром, большевиком. Отец тоже воевал на германской, только в красные не пошел, а в последний поход из дома мобилизовали к Колчаку. Из-под Омска они сбежали чуть не всей деревней, чубов им порвали, но никого не посадили. А в соседних деревнях, говорили, человека по три забрали и насовсем, то ли к стенкам, то ли где леса до сих пор валят. Ты уже помнишь те зимние вечера, когда родственники сидели за одним столом, пили самогонку из одной кринки, и спорили. Ты лежал на полатях за занавеской.

-  Паша, я тебя всегда почитал за умного и толкового, как же ты не понял советской власти и отвернулся? Тебя революция где захватила? Ты пошто винтовку после замирения бросил и вернулся домой? Почему не выслушал большевиков и не перешел к ним?

-  Объясню, Сава, все по порядку. Ты хоть и секретарь партячейки, но вдумчиво слушай. Войной я к тому времени был сытый по самое не могу, а тут замирение и свобода. Куда должон стремиться нормальный мужик? К семье, домой. А большевики - скажу тебе честно, Сава, я их не различал, вот те крест. Там кого только не было, окромя большевиков. Вот тупая Рассея, те мужики, которы земли не имели и робили на какого-то помещика, те твоим большевикам «уря» кричали. А как они могли меня землей заманить, если у меня ее вволю, сколь могу, столь и пашу? Ну, скажи, мог разумный сибиряк сказать: «Спасибо, товарищ большевичок, что разрешил мне на своей земле пахать и сеять!». Не мог. И я понял, что с этими ребятами нам не сговориться.

Савелий Платонович слушал нервно, несколько раз посыкался остановить кума, но договорить дал.

- Ладно, советская власть тебе, как и другим заблудшим, измену простила, и что с Колчаком связались, тоже сделала вид, что ничего такого... Но седни ты видишь перемены, мы разворачиваемся к новой жизни, народ избирает советы, в партию люди вступают, а ты в углу сидишь, как сыч. Я только тебе скажу, потому как родство и уважаю. Будет еще одна кампания, от которой тебе не укрыться безразличием. Будем создавать колхозы.

-  Чего-то слышал.

-  «Чего-то слышал!». Да это еще одна революция, только в деревне. Ты посмотри, мы с тобой за столом сидим, мясо с картохой, сало соленое шматками, хлеб серый добрый. Поди, и сеянка есть? Есть в сусеке? А страна голодает. Почему?

-  Потому что не робит, Сава. Вот перестань я каждый день во двор выходить и со своими ребятами и девками со скотиной управляться, назем складывать, сено наметывать, воду возить чаном - через неделю скотина на колени падет, а потом сдохнет. И я стану голодный. Пролетарием стану. Чтобы жить, Сава, надо робить, ты же крестьянин, ты же все понимать должон.

Савелий возмутился, встал над столом с полным стаканом:

-  Ишь ты! А пролетарий? У него же ничего в руках! Заводы в разрухе, угля нет, железа нет. Чтобы это все запустить, нужно время и нужны огромные усилия!

-  Сава, советска власть рулит уж столько лет, сколь же еще надо время, чтобы до верхов дошло, что надо не шашкой махать, а молотом? Не выбуривай на меня, я правду говорю. И что мужики в двадцать первом поднялись, тоже ваша заслуга. Мыслимое дело в мой амбар загнать чувашей моим же кулем зерно выгребать? Жалко, конечно, ребят, что с той, что с другой стороны, тыщи по- гинули ни за что, только это вина власти.

Савелий сел, в упор глянул на своего родственника:

-  Паша, тогда столица без прокорма оставалась, товарищ Ленин голодал вместе со всеми. Ты чего лыбишься, ты чего ухмыльнулся? Не веришь?

Отец засмеялся:

-  Конечно, не верю. Я по своим вождям посмотрю, по мелким — эта порода себя в расход не пустит, мимо рта не пронесет. Насчет народа еще посмотрят... Я вот своим умишком кумекаю: на Россию-то им насрать, прости Господи, у них интересы поболее будут. Разграбят Россию и нас сдадут германцам или англичанам.

Савелий снисходительно улыбнулся:

-  Какие интересы, Павел Максимович, об чем ты? Для Ленина Россия - это все. А по хлебу - в самое дыхло бьешь. Но ведь не было в двадцать первом году другого пути, кроме как взять хлеб у сибирского мужика и накормить город, пролетариат.

Отец сильно ударил по столу, блюдо с капустой и алюминиевые чашки с мясом и салом подпрыгнули:

-  Ладно, а пролетариат в это время чем занимался? Марксизьму изучал? Почему надо сразу в морду? Разве нельзя было договориться по-доброму? Мы тогда предлагали на сходах: хлеб дадим, но дайте нам железо, мануфактуру, плуг, карасин. Обмен сделать, я тебе, ты мне. Что, пошла на это власть? Мы кой какой хлеб увезли на пункты, и что? В самых больших кабинетах в Ишиме нас на х... посылали. Нихрена нам на тот хлеб не дали, не пошли на обмен, хлеб даже в зачет налога не записали! И теперь то же самое. Я сплю стоя, вся семья с апреля по октябрь в поле, да до Рождества на гумнах снопы молотим. Скажи, всякий так? Да нет, не скажешь. В твоей партячейке есть хоть один порядочный хозяин? Нету! И не будет! И тогда вы пойдете зорить наши гнезда, нас врагами объявите. А иначе у советской власти ничего не получится, только на разоренном самостоятельном крестьянине будете создавать свои колхозы.

Савелий икнул и подытожил:

-  Значит, в колхоз ты не пойдешь?

-  А зачем, Сава? Чтобы видеть, как моих коней гробят, как моих коров бьют кольем? Не пойду.

Савелий поднял указательный палец:

-  Но ведь все заберем.

Отец не понял:

-  Все - это как?

Савелий пояснил кратко:

-  Скот, это ты правильно сказал, инвентарь весь, землю. Двор пустой останется. Дом у тебя большой, учтут власти, что семья большая, возможно, оставят. Вот и все.

-  А меня куда?

Савелий Платонович напрягся, жилы вздулись поперек лба:

-  Вот за этим я к тебе и пришел. Будет проводиться раскулачивание, ты попал в списки, хотя работников никогда не держал, все своей семьей. Могут судом сослать на Север или на Урал.

Отец встал и картинно поклонился куму:

- Любо! Ну, кум, спасибо!

Тот взмахом руки осадил его:

-  Вот что, Павел Максимович, я не просто так с тобой этот разговор веду. Мы с тобой кумовья и больше того - товарищи. Потому все открываю, хотя права такого не имею и поступаю против партийности. Но учитываю, что ты труженик честный, будешь и колхозу полезный, беру грех на душу. В самое короткое время скот сбудь, что есть доброе из хозяйства-сбудь. Бери твердой валютой, только золотом. Хоть товарищ Ленин и писал, что мы туалеты будем золотом обивать или деньгами обклеивать, до этого, похоже, еще далеко. Зерно сбудь, не тяни. Чтобы ничего лишнего не было. Для вида бычка заколи, пару баранов, да свози на поганник дня три кряду, чтобы народ видел, мол, дохнет скотина. Обратно ночью, чтоб ни одна душа. Я тебя из списков постараюсь выдернуть, на очередной ячейке мои доверенные люди тебя защитят. А в колхоз вступишь, то мое условие. Ссылка, Паша, это верная гибель, насколько знаю, возможные последствия даже не рассматриваются.

Ты на полатях все слышал и ничего не понял, только когда тятя голову уронил на грудь и тяжелые слезины стекли на рубаху, ты испугался и накрылся дедушкиным тулупом. Стало страшно и пусто. Ты запомнил новое слово: колхоз.



Утром прибежала исполнитель из сельсовета, молодая усталая женщина, не проходя в передний угол, сунула матери бумажку и велела расписаться.

-  Лавруша, черкни там, что надо, - шепнула она и с бумажкой пошла в горницу, где на божничке лежали ее очки, в которых она шила или читала газету.

-  Мама, давай я прочитаю, пока ты найдешь.

-  Уже нашла, да и бумага эта вроде как мне. «Гражданке Акимушкиной А.И. предписывается незамедлительно прибыть в рай отдел милиции для очной ставки с гражданином, выдающим себя за Акимушкина Филиппа Павловича, 1917 года рождения, самовольно оставившего воинскую часть во время боевых действий в сентябре 1941 года и скрывавшегося от государственных органов до 28 декабря 1945 года».

Она села на кровать, руки тряслись, бумажка вывалилась на пол, ты поднял ее и еще раз прочитал. На душе стало светло и радостно:

-  Мама, не плачь, не расстраивайся, Филя сдался властям, он пять лет отмучился, ему зачтется, и люди простят, мне капитан говорил.

Мама не сразу тебя услышала, а услышав, не сразу поняла:

-  Какой капитан, Лаврик, ты кому сказал про Филю?

Ах, как ты был раздосадован, что она не может понять главного: Филя вышел к людям, он раскается и будет прощен, и станет жить вместе с нами, помогать, а мы потом женим его. Он смотрел в глаза матери и вместо радости видел в них ужас, мертвый, застывший, холодный.

-  Лавруша, ты кому сказал про Филю? Вспомни, кому ты сказал, кто пытал из тебя эту тайну?

Ты уже начал сердиться, что мама привязалась к такому пустяку, кому сказал.

-  Мама, успокойся, мы говорили с хорошим человеком, он сразу согласился со мной, что с Филей надо хорошо поговорить, еще можно его спасти, и у него есть такой человек. Видно, они съездили на Бугровской кордон и уговорили Филю.

Мать почему-то встала, повернулась к иконам в углу и тихо сказала:

-  Господи, прости ему, он не знает, что творит.

Тебя это напугало, ведь мать точно говорит про тебя. Что ты не так сделал? Да нет же, все так и должно быть, надо только ехать, подтвердить, что это брательник, и может даже забрать его домой. Ты, видимо, сказал это вслух, потому что мама велела быстро собираться, взять дедов тулуп и бежать в сельсовет. Анна Ивановна поднялась наверх, ты остался внизу у крутой лестницы. Сельсоветский конюх Пантюхин по кличке Гальян, щуплый и невысокого роста, уже запряг в широкие сани карего мерина.

-  Ты тоже поедешь? - спросил он.

-  Поеду, брат все-таки.

Мать вышла в слезах, всю дорогу ехали молча. Гальян подвернул к милиции, примотнул вожжи к коновязи:

-  Идите к дежурному, я тут буду.

Мать показала бумажку, дежурный кого-то крикнул, вышел молодой человек в форме, кивнул Анне Ивановне, чтобы шла за ним, ты тоже вроде собрался, но хозяин осадил:

-  Не требуется.

Почему тебе вдруг стало весело, вроде, и организация серьезная, и никто вокруг не улыбается, а у тебя на душе петухи поют. Вспомнил, как с Филей ездили в тайгу шишку кедровую бить. Филя дома такую колотушку соорудил, что Лаврик поднять едва мог.

-  Будешь сам колотить, а я только собирать, - так ты ему сказал.

Филя смеется:

-  Шибко пристану - тебе передам, а то ты так и будешь на девку похож.

Лето было жаркое. Дед Максим сказал:

-  Шишка нынче раньше созрела и сухая, так что желубить будете на месте. Дробилку привяжи, да мешков поболе прихвати. На все вам тридни, чтоб не спали и не гулеванили. Филька, я поклажу проверю, чтоб без самогонки. Хлеба подходят, днями жать начнем, так что к субботе ждем.

Лошадь запрягли добрую, харчей мать положила хорошую корзину, и мясо вяленое, и мясо соленое с салом, сала копченого шмат, кошелку сырых яиц, каральку колбасы, выменянную у петропавловских киргизов, еще лук, огурцы, помидоры, чеснок, пять буханок хлеба.

-  Ну, ты, Анна, чисто на прииски отправляшь, им жрать некогда будет, пускай работают.

Выехали рано утром и к обеду были в тайге, она началась неожиданно, высунув широкий язык елей и сосен.

-  Тут и до кедровников рукой подать, - весело сказал Филя. - Мы с тобой сперва в татарскую деревню заедем, там аул рядом и хороший мой знакомый. Я шишку сам давно не бью, у татарина покупаю. Как смотришь?

Ты смиренно ответил:

-  Не знаю. Ты за старшего, решай, только, если без орехов вернемся, я деду не смогу врать.

Брат хохотнул:

-  Молодец, Лаврик, за что тебя уважаю - за честность. Другого такого дурака во всей волости или сельсовете не найти. Но ты не тужи, будут нам и игрища, будут и орехи. Я ведь тоже не лыком шит. Все, приехали.

Остановились около невысокого дома, стоящего в сотне метрах от деревни, рубленого из красного дерева и крытого колотыми досками. Хозяйственные постройки окружали дом с трех сторон. Старый татарин вышел к гостям, долго щурился и смотрел на Филю. Потом вынул изо рта трубку:

-  Филька, кажись? Давно не был. Айда в дом. Здравствуй, пожалуй.

-  И ты здравствуй, старый Естай. Где твоя молодежь?

-  Побежали тайгу, орех колотить. Ты за орех чем платить станешь? Привез?

Филя позвал старика к телеге и выволок из-под передка одетую в куфайку куклу, положил на телегу, развернул:

-  Полная бадейка самогона, сам бы пил, да орехи надо.

-  Обожди, джигит, давай пока сидим, пьем и едим, а к вечеру молодняк придет, сам смотришь товар.

Филя тебе подмигнул:

-  У него три девки не замужем, мы тебе сегодня и свадьбу сыграем. А орехов они нам отборных нагрузят, не переживай, трое суток свободной жизни - это подарок судьбы. Я бы эти орехи каждый месяц колотить ездил.

Перед закатом солнца верхом на низеньких лошадках вернулись молодые, два безбородых еще подростка и три девицы, спрыгнули с лошадей, с каждой сняли по два мешка на перевязях, коней отпустили, парни подошли к гостям. Филя командовал:

-  Дорогой Естай, это мой меньший брат Лаврентий, но проще - Ларя, Лаврик. Ребят я помню, ты Газис, ты Рустем. А дочерей- красавиц назови сам, кроме Айгуль, она у меня в сердце живет.

Отец крикнул что-то по-татарски, девушки сняли платки с лица и встали, как учили, чуть потупив взор. Ты даже ошалел от такой красоты, три красавицы в просторных шароварах и пестрых халатах сверху, лица круглые, чистые, волосы черные, прямь смоль, глаза хоть и узкие, но острые, губки пухленькие, груди высокие лезут из халатов.

-  Айгуль, старшая дочь, лунный цветок по-вашему. Потом Калима, средняя, а младшая дочка Лейсан, это как дождик весной, она как раз в апреле родилась, первый дождь был.

Ты не сводил глаз с Лейсан, такая красивая. Отец еще что-то долго говорил сыновьям и дочерям, и они быстро разошлись исполнять его приказы. Сели за низенький столик прямо у дома, за домом всхлипнул баран, в стороне на костре стоял тяжелый казан с водой. Айгуль принесла мелко порезанное вяленое мясо, Филя вынул из корзины все, что можно, кроме свиного мяса и сала. Рустем сходил в дом за кружками, всем мужчинам налили самогонки из бадейки. Естай сотворил свою молитву, Лаврик спросил:

-  А девчонки выпьют с нами?

Естай ответил:

-  Когда время придет, подойдут и выпьют, у девок работы много.

Ты повеселел от выпитой самогонки, пошел к девчонкам, они запереглядывались, улыбались. Лица умытые, волосы причесаны, чистые халаты надеты и шаровар уже нет.

-  Вы почему в такую жару в штанах ходите?

Девчонки переглянулись:

-  А в чем надо ходить девушке у вас?

-  В платье, в юбке с кофтой.

Девчонки засмеялись:

-  Все равно мало, под юбкой что-то есть.

Тебя развеселил самогон, сделал смелым:

-  Вот чудные! Нет же теперь на вас тех штанов!

Калима что-то шепнула Айгуль, та засмеялась, передала Лейсан. Какой красивый смех, чистый, свободный, душевный. Над чем они смеются? Что ты такого сказал?

Калима улыбнулась:

-  Лаврик, мы готовим пищу, потому ушли и сняли старые одежды, поливали друг дружку, потом вытирались сухо, потом можно надеть только халат.

Ты не унимался:

-  А что вы готовите?

Лейсан подошла к нему, долго смотрела в глаза с улыбкой, потом сказала:

-  Бишбармак будет. Ты пил шурпу? А бишбармак ел?

-  Когда? - засмеялся ты. - Я и татарок первый раз вижу.

Айгуль была всех смелей:

-  Ой, Лаврик, тогда скажи, красивые татарочки, правда?

Ты задохнулся:

-  Истинная правда! Вы такие славные, что плакать хочется от вашей красоты.

-  А тебе кто из нас больше понравилась? - с улыбкой спросила Айгуль.

Тебе никого не хотелось обижать, но ты уже смотрел на Лейсан и улыбался.

-  Лейсан тебе больше по нраву? Тогда ты с ней сегодня будешь целоваться.

-  Как это? - испугался ты.

-  Ты умеешь целоваться с девушками? Будешь Лейсан учить. Она у нас самая скромная.

Ты возразил серьезно:

-  Нельзя же так просто целоваться. А отец? А если братья узнают? У нас с этим строго.

-  А у нас нет, - беззаботно хохотнула Айгуль. - Правда, Калима? Давай поцелуем Лаврика.

Ты ничего не успел сообразить, как две девушки крепко обняли тебя и по очереди целовали в губы, прижимая к грудям, которые просто вываливались из халатов. Смеясь, они поправили одежды и оставили Лаврика в покое. Он от стыда убежал за угол дома, увидел бадью с водой, сполоснул раскрасневшееся лицо. Даже не заметил, как подошла Лейсан:

-  Обидели тебя сестры? - Она заботливо вытерла его лицо, подняв полу своего халата и оголив стройную смуглую ногу. - Надо же им поиграть. С татарскими парнями так нельзя, плохое слово говорят, а целоваться хочется.

-  Лейсан, а у тебя есть жених?

-  Ты сегодня мой жених.

-  Да нет, я спрашиваю по-серьезному. Сколько тебе лет?

-  Семнадцать. Раньше все было понятно, был калым, был жених. Теперь все смешалось, татарки за русских замуж выходят, в соседней деревне парень русскую привел. А ты разве не хочешь побыть моим женихом?

Ты опять растерялся и сказал:

-  Пойдем туда, поужинаем, потом решим.

-  Подожди. - Девушка взяла твое лицо в руки и посмотрела в глаза. - Какой ты чистый и красивый, Лаврик. - И крепко впилась в твои губы, упираясь тугими грудями и нежно поводя ими. - Все, теперь пойдем.

Когда они вернулись, бишбармак был готов, полные пиалы горячей шурпы стояли перед каждым, Естай разрешил налить всем.

-  Сегодня у меня праздник, приехали мои русские друзья, пусть эта вода веселит нас до утра.

Пили самогонку и пили шурпу, горстями ели жирное молодое мясо. Газис принес маленькую татарскую гармонь, заиграл незнакомую мелодию, сестры в спокойном и медленном танце прошли несколько кругов по поляне. Взошла луна. Отец попросил, и Рустем спел жалобную песню. Старик прослезился. Лейсан наклонилась к твоему уху:

-  Это любимая песня мамы, она умерла год назад. Я уйду вон в те сосны, когда отец прикажет подать чай. И ты туда приходи.

Лейсан сидела спиной к толстому дереву на обширной и толстой кошме. Ты осторожно сел рядом. Девушка наклонилась к твоему плечу, потом положила головку на грудь. Оба молчали. Волосы Лейсан пахли лесной травой, ты уже без стеснения поцеловал ее глаза, щеки, губы. Ни одним движением не ответила девушка.

-  Тебе не нравится, как я тебя целую?

-  Шибко нравится, потому молчу, притихла. Вся ночь наша, я тоже тебя буду целовать. Я сниму свои одежды, так заведено было нашими предками, чтобы женщина входила к мужчине нагой и чистой.

Ты снял рубашку и штаны, сдернул кальсоны. Лейсан спустила с плеч халат и, поднявшись на цыпочки, повесила его на нижний сучок. Как она красива голая на фоне полной луны! Вы обнялись и долго лежали, чувствуя каждый стук сердца, каждый вдох, всякое движение мышцы. Лейсан чуть приподнималась и целовала твое тело, никем не тронутое, пугливое. Ты выскользнул из легких объятий и принялся выискивать самые щекотливые ее места, Лейсан вздрагивала всем телом, шептала:

-  Груди, сладкий, груди... Живот... Я сойду с ума. Пупок шевельни языком, еще, сладкий... - Потом поймала его голову: - Все, дальше не надо пока.

Ты запыхался, словно сено метал или дрова рубил, нашарил свою рубаху, вытер лицо.

Лейсан улыбнулась:

-  Устал, сладкий мой. Отдохни. Я тоже сердце свое найти не могу.

-  Скажи, Лейсан, почему нельзя, ты же сама меня позвала?

-  Разве тебе плохо со мной целоваться? Или ты хочешь, чтобы я в себя пустила? Я так тоже хочу, только боюсь. Ты ласкай меня, целуй, как хочешь, только пока не проси меня всю.

...Кто-то грубым пинком ударил тебя в ноги, в большие отцовские пимы, видение исчезло, не стало Лейсан, теплого вечера, мягкой кошмы. Пожилой милиционер сказал громко:

-  Вставай, пошли.

Мать стояла у запертой двери того кабинета, в который уходила вместе с офицером. Ты быстро пришел в себя:

-  Мама, ну, не молчи, виделись вы с Филей?

-  Виделись, - за маму ответил милиционер. - Пошли, и ты повидашься.

Он повел тебя коридором во двор, потом в амбар, окинул незащелкнутый замок и распахнул дверь. Филя лежал на спине, сложив на груди руки, и спал. Нет, как он может спать на таком морозе? Хотел сказать милиционеру, но тот опередил:

-  Загоняйте свою упряжку в ограду и забирайте.

Ты поймал его за полу шинели и все хотел отругать, что бросили брата на холодном полу, пока тот не ухватил тебя за шапку:

-  Ты контуженый или как? Убит твой брат. Матери следователь все объяснил.

- Меня, правда, контузило, ты меня за голову не шибко хватай, там местами черепа нет.

- В Бога мать! - выругался милиционер. - Ну и семейка! Один дезертир, та онемела и столбом стоит, этот дуру гонит! Убили твоего брата, при аресте побежал, вот при попытке стрельнули.

Ты понял. Они его просто убили. Они не говорить с ним приехали, а убить. Как же ты упустил, почему не настоял, что с ними поедешь? Стоял и думал.

Гальян подъехал к самому амбару, толкнул в плечо:

-  Айда, поможешь вытащить.

Вы подняли тяжелое тело Фили и положили на дровни.

Гальян крикнул милиционеру:

-  Дай кусок мешковины, хоть прикрыть его.

-  Ага, сейчас, на вас мешковины не напасешься. Буду я на дезертира казенное имущество тратить.

Филю накрыли дедушкиным тулупом, выехали со двора, офицер в накинутой шинели придерживал мать, подвел ее к саням. Мать почернела, рот скривился, она пыталась что-то сказать. Ты кинулся к ней, а она вытянула руки и не допустила. Пробормотала невнятно:

-  Сгинь с глаз моих, Христопродавец! Уйди, чтобы я тебя больше не видела.

Ты все слова разобрал, только понять не мог, куда ему идти и что делать?

-  Не хочет она, чтобы ты с братом ехал, - пояснил Гальян. - Мне конюх ихний рассказал, что ты навел на Филю, он сам возил троих, и команда им была живым не брать, а ухлопать на месте, чтобы не возиться да народ не злить. Матери все и рассказали. Ты заночуй здесь, пешком не ходи, волки шастают по ночам. А утричком, можа, кто из наших приедет. Все, тронулись мы, лошадь покойника чует, гужи рвет.

Все смешалось: мертвый Филя, убитая горем мать, прятавший глаза Гальян, уехавшая подвода и он один в районном центре, где не только ночевать негде - где вообще никого не знает. Пошел в сторону больницы, может, пустят перекантоваться в тепле, он уж бывал тут на проверках. В полутемном коридоре осмотрелся, подошел к регистратуре, вечер, никого нет, только женщина в белом халате пишет бумагу. Она подняла на тебя глаза и долго смотрела, улыбаясь:

-  Лавруша Акимушкин, ты ли это?

Лицо знакомое, а признать не можешь.

-  Лавруша, бывшая матушка Полина я.

Ты смутился, но поздравствовался.

-  А что так поздно в больницу? Приема уже нет.

Было неловко признаваться, но пришлось.

-  В тепло хотел попроситься, мне ночевать негде, а домой пешком далеко, да и волки, мне сказали.

Полина вышла из-за перегородки, вроде поправилась с того времени, с лица гладкая и веселая, как тогда.

-  Я помогу твоему горю, Лавруша. У меня переночуешь. Не бойся, батюшку отправили на Урал, не ведомо, выпустят ли. А мы домик успели купить, так что живу пока одна. Пойдешь?

Ты кивнул.

-  Вот и славно. Я через пять минут соберусь.

В домике чисто и тепло. Хозяйка разделась, осталась в юбке и кофте, такой ты ее никогда не видел. Ушла в спальню, вышла в рабочем, вместе принесли воды в баню, дров, развели огонь. В доме она поставила самовар, достал бутылку водки, налила по маленькому стаканчику. Выпили, чокнувшись без слов.

- Сколько лет прошло, Лавруша? Ты хоть все помнишь? Опять покраснел! Лаврик, я тебя только на шесть лет старше, зови меня Полиной. Дрова нес в баню - ничего не вспомнил?

Ты ответил, что вспомнил, и даже на фронте вспоминал.

-  До чего же ты мне нравился, Лаврик! Просто полюбила тебя, да батюшка был больно суров. Ты женатый? Отчего нет?

-  Бросила, пока в госпиталях был.

-  Куда же тебя ранило? Руки-ноги целы. В голову? Ты шапочку- то сними, ведь тепло. Да, легко отделался. Когда вернулся, снова принял ее?

Пришлось все рассказать. Полина сняла с горячей плиты чугунку и жаровню, убрала на край, чтобы не пригорело. Достала из сундука кальсоны и рубаху, большую желтую простыню:

-  Иди в баню, там уже все готово. На каменку сам бросишь, сколько надо. Белье батюшки, чуть великовато, но оно чистое, проутюженное. Иди, я потом быстро обмоюсь, и ужинать будем.

Пока Полина была в бане, ты осмотрелся: в спальне широкая кровать, в комнате конопель деревянная резная, вот тут она мне и постель кинет. Полина вернулась из бани разгоряченная, в просторном халате, быстро переоделась в халатик ситцевый, голову повязала платочком - красивая, молодая, крепкая. Опять Фроська вспомнилась, поди, такая же стала. Матушка ведь тоже тогда была, как сверчок.

-  Выпей, Лавруша, если здоровье позволяет, и поешь, а я на тебя посмотрю. Уж больно ты мне молодость напоминаешь. Детей у нас нет, сколь ни старались, живу вот теперь - и не попадья, а мужики сторонятся. Хочу замуж выйти, Лаврик, не сыщешь мне муженька?

Чуть было не брякнул, что за Филю можно было бы пойти, да вовремя вспомнил длинный сегодняшний день. Подумал, что про горе свое рассказывать не надо.

Полина убрала со стола, вынесла из спальни постель, уложила на конопели. Ты разделся и лег в незнакомую чистоту, весь страшный день закрутился перед глазами, сон навалился тяжелый и мутный. Очнулся от того, что женщина стояла на коленях перед постелью и целовала твое лицо.

-  Лавруша, пойдем на ту кровать, тут тебе неловко.

Ты проспал долго, умылся, прибрал свою постель, Полина пришла на обед. Обняла тебя, поцеловала:

-  Спасибо тебе, Лавруша, за любовь да за ласки, я об них столько лет мечтала. Только вижу, не мила я тебе. Кто там, в деревне, тебе люб, скажи? Жена?

Ты помялся:

-  Не знаю, можа, и она, но как простить? Я побегу, может, уеду с кем.

-  Иди, только не забывай, наведывайся, я ждать буду. Вот как все странно в жизни, никогда бы не подумала, а не могу забыть сопливого парнишку и твои ласки неумелые.

Она поцеловала тебя, как ребенка, в лоб, и проводила до ворот.



Эшелон с новобранцами на запад шел ходко, встречные и посторонившиеся приветствовали его длинными жалобными гудками. Ты лежал на средней полке, мешок с подорожниками под головой, водку и самогон с ребятами не пил, отец, когда сам на фронт уходил, знал, что тебя тоже призовут, не велел на фронте выпивать, пьяный человек не смелый, это только кажется, он осторожность теряет и делается беззаботным. Такого сразу словят снайперы, если затишье, или пулеметом срежут в атаке. Тут тебе думалось хорошо. Вот попал в школу связистов, телефоны, кабели, узлы-скрутки. Это значит, бегать тебе по России, искать порывы в проводах, скручивать, иначе командиры такой разнос устроят! И под дождем, и под обстрелом, а всего тошней через минное поле. Это говорили те, кто уже успел хлебнуть и возвращался на войну по второму кругу. Пару раз показали вам класс дивизионного узла связи, вот тут красота, тепло, прежде всего, чисто, и от войны чуть в стороне. Но командир группы успокоил: это не для вас, на узлы связи специально девушек готовят, во-первых, не пустишь их в чистое поле, жалко, а во-вторых, каждому командиру при таком штабе охота иметь несколько красивых девушек.

Взводом связи командовал лейтенант Есмуканов, красивый молодой казах. Тебя вызвал первым, проверил документы, задал несколько вопросов. Спросил:

-  Ты на линии когда-нибудь был, кроме школы?

-  Нет, не бывал.

-  Тогда сходишь на порыв несколько раз с кем-то из взвода, посмотришь. Ты откуда родом?

-  Из-под Ишима, деревня Афонина.

-  Так мы с тобой земляки, я из Петропавловска.

Ты обрадовался: знаю такой, только не бывал.

-  После войны приезжай, я тебя маханом угощу и бишбармаком.

- Бишбармак я ел. За шишкой кедровой ездили к татарам, там угощали. И девчонки у них шибко красивые.

- Эх, Акимушкин, дорогой ты мой, нет на свете красивее наших казашек, когда они лучшие наряды наденут, когда танцевать пойдут - И засмеялся. - Русские девушки тоже красивые, правда?

- Я на русской женился, а ту татарочку до сих пор помню. Поди, уж взамуж выдали, она сирота, только с отцом жили, их три сестры.

Лейтенант расстегнул воротничок гимнастерки, вытер затекшую шею.

- Запомни, солдат, разговоры о женщинах расслабляют воина, а связист всегда должен быть начеку. Ладно, сегодня устраивайся, отдыхай, завтра скажу старшине, чтобы тебя сводили на линию.

Так и начал привыкать, сперва вдвоем ходили, потом одного отправили, велели точно определить причину повреждения. Ты шел кустами вдоль провода на снегу и вспоминал: осколочное или пулевое попадание, порыв животным, упавшим деревом, зверь может перегрызть, даже мышь, но страшнее всего, если кабель перерезан ножом и унесен. Приходит разведчик, подключится к линии, послушает, какое она имеет значение, разрежет и на себя смотает с километр. Вот тогда беда. Надо второй конец найти, а это верная встреча с диверсантом или разведчиком. В таких случаях, в основном, и гибли ребята. Порыв найдет, подключится, сообщит своим, что пошел конец искать, и все. С той стороны тоже связистов отправляют, бывало, что и оба терялись, зарежут и снегом забросают. А командование связь требует. Тоже служба не из веселых. А ты еще думать любил на ходу, вспоминать приятное. Пришлось отвыкать, и глаз все видит, и уши слышат. Нашел порыв, надставил запасным кабелем, и домой.

Дело к весне шло, хотя ночами такие холода заворачивали, что в Сибири проще крещенские перенести, чем эту морозную сырость. А тут на вашем участке фашист начал постреливать из орудий и минометов. Ребята удивляются: ничего в нашем направлении для противника интересного нет, и чего он диканится - не понятно. А он третий день то мины покидает, то из орудия подолбит. Ребята уж привыкать начали, а связистам беда, рвет связь, сволочь, то прямое попадание, то дерево свалится. В ночь и в полночь поднимают:

-  Акимушкин, нет связи с третьим батальоном.

Только там скрутил, порыв на линии связи со штабом дивизии. Взводный сам проводил с километр, предупредил, чтобы аккуратней, дивизия все-таки. Где бегом с проводом в руках, где ползком, если что-то почудилось, добрался до порыва. Так и есть, осколком снаряда срезало. Зачистил концы, скрутил провод, подключил свой аппарат.

- «Орел», «Орел», ответь «Синице», ало!

- «Синица», я «Орел», связь принята, - ответил приятный девичий голос.

-  Какой ты орел, милая, ты синичка и есть. Шлю тебе привет из глубокого сугроба.

-  Спасибо, только за нештатные разговоры «синичке» хвостик вытеребят.

-  Какая беда? Кто нас слышит? Тебя как зовут?

-  Айгуль.

-  Красивое имя. Я знал одну девушку, ее так звали...

-  Все, связь принята. - И отключилась.

Ты понял, что кто-то из начальства подошел. Погрустил, вспомнил татарочку Лейсан, самую лучшую ночь в жизни, отзвонил своим, что связь налажена и подался своим следом в сторону расположения.

Когда отоспался, пошел к командиру, спросил про имя Айгуль.

-  Откуда ты его взял? - улыбнулся командир. - Мою невесту так зовут, приедешь, познакомлю.

Рассказал про телефонный разговор, про своих знакомых татарочек, одна из которых - Айгуль. Не та ли знакомая?

Командир тебя огорчил:

- Ты знаешь, Акимушкин, Айгуль у тюркских народов очень распространенное имя, как Маша у вас, так что она может быть из Киргизии, из Казахстана, даже из Азербайджана с Башкирией. Ты же знаешь, что все народы поднялись на защиту Отечества.

Ты вздохнул:

-  Жалко, а я уж было подумал, что это наша Айгуль.

Командир обнял солдата:

-  Все они наши, Акимушкин.

Три дня прошли, как обычно, а утром прибежал дежурный телефонист:

-  Акимушкин, пропала связь со штабом дивизии, а комдив как раз говорил с нашим комбатом. Ты эту линию знаешь, давай поскорей. Комбата я на штаб вывел через второй батальон, но прямую обеспечь, да, они крикнули, что тоже выслали связиста.

Ты осторожно шел на лыжах по неглубокому снегу, то и дело выдергивая из под наста кабель связи. Яркое солнце светило в спину и согревало. Тянуло в дрему, но нельзя, если порыв на нашей половине, а найдет ихний связист, ославят на всю дивизию. Такие случаи были. К обеду прошагал километров пять, все нормально. В лесу впереди мелькнул человек, ты присел, посмотрел в бинокль - никого. Надо осторожно, если фашист, то на полянке он тебя шлепнет без горя. Ждать? А если он тоже залег? Так и будем лежать до потемок? А связь? Комбат спасибо не скажет. Но фигура мелькнула еще раз, и солдатик наш русский, советский, выкатился на поляну. Ты из укрытия крикнул:

-  Стой! Кто такой?

-  Рядовая роты связи Тайшенова.

-  Ты не Айгуль, случайно?

-  Нет. А ты как знаешь Айгуль?

-  По телефону с ней говорил, когда связь дал.

-  Ты на обрыв идешь?

-  Иду. А вот и конец моего провода.

-  И я свой нашла, уже нарастила, сейчас скрутим.

Он вышел из укрытия, она тоже пошла навстречу. Ты так и не вспомнишь, о чем думал в ту минуту. Наверно, о чем-то радостном, душевном, что вот и связь нашлась, сейчас доложим, как положено, поговорим. Подошли близко, она первая остановилась, ты это увидел и поднял глаза. Перед тобой стояла Лейсан. Ты не мог в это поверить, да и откуда здесь, посреди войны, появилась эта тоненькая татарочка с длинными косами и веселыми узкими глазами в потрепанной одежде солдата, в шапке, с автоматом за спиной. Ты даже подумал, что надо постоять, и это пройдет. Но голос, голос не дал тебе на это время:

-  Лавруша, Лаврик, это ты?

-  Я. А ты, Лейсан, как тут оказалась?

-  Лаврик, сладкий, родной мой!

Она обняла его, они неуклюжи были с аппаратами связи, с мотками провода, с оружием. Все побросали на снег, целовали друг друга и плакали от счастья. Лейсан вперед одумалась:

- Лаврик, связь!

Быстро зачистили провода, доложили каждый своему начальству и снова обнялись.

-  Ты как попала на фронт?

Лейсан повела его к лесу, присели на упавшую березу.

-  Я все тебя ждала, думала, вспомнишь про свою татарочку, а потом Филя твой с друзьями к нам приезжал гулеванить, он и сказал, что ты женился. Я так плакала, так горевала. Потом война началась. Отец говорил с нами, что война пришла на нашу землю, надо воевать, братья сразу ушли, а потом отец поехал в район, договорился, и нас отправили всех в одну команду, так отец просил. Мы с сентября служим, и Айгуль, и Калима, и я.

Что-то тебя кольнуло, знал ты про положение девчонок при штабах.

-  Лейсан, милая, домогаются до тебя офицеры?

-  Нет, сладкий мой, я верна тебе, когда мы в расположение прибыли, я пошла в санчасть, золотой перстень татарский старинный врачу положила на стол и попросила, чтобы пометку сделал в моих документах, что..., ну, вроде есть у меня болезнь и мужикам лучше подальше держаться.

-  Да как же ты догадалась до такого?

-  А что делать? Нас еще в школе предупредили, что судьба у всех одна. Вот я и придумала. А сестры... Их большие командиры к себе взяли, они легко служат, а я вот на линии.

Ты обнял ее, называл милой и дорогой, умницей называл, целовал в холодные губы. Она смеялась красиво и весело, как тогда.

 -  Я попрошу Айгуль, чтобы она вызвала тебя на узел связи штаба. Я так хочу тебя всего обнять, Лавруша, чтоб ты весь был мой, без остатка. Женой хочу тебе стать, женщиной. На войне все по-другому видишь, и любовь к тебе я тоже вижу совсем другую, и дети у нас будут, много детей, и дом, и кони добрые. Я тебя буду на руках носить, потому что ты ребенок, а я в тайге выросла, я сильная.

Простились и разошлись в разные стороны. Не успел ты и трех километров пройти, как с нашей стороны началась сильная артиллерийская стрельба, похожая на артподготовку, и навстречу тебе выскочил лейтенант Есмуканов:

-  Акимушкин, возвращайся, опять связи нет, а через час атака. Комбат под трибунал грозил сдать, если связь с дивизией не восстановим. Их связиста тоже должны вернуть. Действуй!

Ты побежал обратно, даже обрадовался, что еще раз увидишь Лейсан, скоро выскочил на знакомую поляну, пробежал редкий лес, извороченный взрывами, выскочил на опушку и увидел Лейсан, это точно она, но почему она лежит? Сбросил с себя провода и автомат, упал перед ней на колени, хотел повернуть на спину, но все тело смялось, истерзанное осколками, вот и свежая воронка рядом. Посиневшие маленькие ручки у самого онемевшего рта, застывшие, окровавленные, и провода оголенные, на диком морозе задубевшую изоляцию срывала ты белоснежными зубками, так в руках и остались. Видно, не хватило сил, поняла девочка, что умирает, и стиснула провода в зубах, сжатых предсмертной судорогой. Боже, как ты кричал, как проклинал всех, кто открыл эту войну, кто послал сюда эту девочку, кто направил в ее сторону последний снаряд. Чуть придя в себя, вынул изо рта Лейсан концы проводов, скрутил их и подключил аппарат:

-  Ало, узел, связь восстановлена.

-  Кто там вмешался? Ало! Кто на линии? Не мешайте, я уже полчаса пользуюсь связью.

Ты волком раненым взвыл, зверем диким, нечеловеком. Светлая Лайсан, через твои тонкие и сладкие губы, через зубки твои жемчужные, через чистое непорочное твое тело отдавались команды, летели матерки, угрозы, обещания наград и расстрелов. Вытирал лицо Лейсан горячим снегом, целовал ее ледяные губы. Милая, сладкая девочка, разве для того ты была создана, чтобы в последние минуты жизни дать связь какому-то штабу, пусть даже столь высокому и для очень важного стратегического разговора? Какое тебе дело до них, Лейсан, будь они все прокляты! Белым стало, как у невесты на честной свадьбе, твое смуглое татарское личико, всю кровь свою ты отдала русской матушке - сырой земле, себе не оставила ни капли. Ты не помнишь, сколько сидел около Лейсан, потом поднял ее на руки, снова опустил, снял с нее бушлат, валенки, чтобы легче было нести, и пошел к своим. Тебя встретили забеспокоившиеся ребята, переняли скорбный груз и доставили в батальон.

Тебя в горячке увели в медсанбат, из дивизии на подводе приехали ребята, забрали тело девочки и сказали, что прошел слух, к большой награде представят погибшую.



В медсанбате уколы ставили, давали снотворное, разные сны тебе виделись, больше все счастливые, радостные, с любовью, со смехом. Мать говорила, что нельзя во сне смеяться, это к горю. Ты просыпался, вспоминал мамины предосторожности и понимал, что большего горя, чем сегодняшнее, от которого болит только душа, ничто больше, у тебя уже не будет. Раза два приходил доктор, суровый черный и кудрявый, как черт, давил на брюхо, крутил голову, велел приседать. Ты все делал исправно, тебе все равно.

-  Я вас хочу спросить, молодой человек, не стыдно протирать простыни в санчасти, когда на фронте героически гибнут молодые девушки, вот недавно героически замерзла в снегах представитель славного татарского народа..., как ее, забыл фамилию.

-  Это Лейсан, - подсказал ты и пошел в каптерку спрашивать свое обмундирование. В батальон вернулся после обеда, ребята встретили спокойно, лейтенант Есмуканов подошел и обнял.

-  Вечером будем деревню брать, ты пока полежи в землянке, слаб еще.

Ты пошел к старшине и сказал, что лейтенант велел выдать автомат, три рожка патронов и гранаты. Старшина выдал. Ты почистил оружие, переоделся в чистое белье. Судя по тому, что до деревни три километра и ее ни разу не пытались взять, а сегодня вдруг решились, что-то изменилось, и бой будет серьезный. Вместе со всеми лежал в окопе и ждал сигнала. Команда была тихой, но конкретной:

-  Вперед!

Стрелять и кричать запрещено, надежда на внезапность. Успели добежать до середины, а там ведь тоже не дурачки сидят. Пустили ракету, вдарили из пулеметов, солдата сразу тянет ближе к матушке сырой земле, но сзади приказ:

-  Не залегать, всех перебьют, брать штурмом.

Стали брать штурмом, значит, бежать, пока добежишь, если не убьют или ранят. Ты бежал в полный рост и не стрелял, потому что не видел цели. А вот обозначился пулемет, брызжет в темноте коротким рыжим огнем. Ты привстал на колено, прицелился и дал очередь. Пулемет замолк, ты опять побежал. Уже заметались человеческие фигурки в просветах между домами, да тут еще наши пушкари ударили зажигательными, пожар осветил ребят, деваться им некуда, ложатся и стреляют. Только это уже не вояки, это солдатики команды ждут к отходу. Ты выскочил на бугор, кто-то крикнул:

-  Лаврик, падай, ты охерел - во весь рост!

А ты бежал, и дыханье не сбилось, и руки не дрожат. Стрелял в каждого, даже в тех, кто руки поднял, стрелял метко, зло, без промахов, еще два рожка у своих убитых выхватил. И когда из-за сарая трое наших вывели до десятка фашистов, ты поднял руку с гранатой и крикнул своим:

- Ложись, братцы, Богом прошу!

Гранату невзведенную откинул, а по толпе полоснул слева направо и обратно. Подбежал, своих перепуганных увидел:

-  Вы бы, ребята, бежали вперед, там сейчас медали будут раздавать.

И тут же тремя выстрелами добил раненых фашистов. Бросил автомат, сел на снег и заплакал:

-  По тебе, сладкая моя татарочка, устроил я поминки. И дальше буду бить гадов, где только увижу.

Подбежал лейтенант Есмуканов:

-  Акимушкин, я тебе велел в землянке сидеть!

-  Все, командир, отсидел в землянке и по проводам, как кобель на цепи, больше бегать не буду. В штурмовую роту пойду, давить буду их, как клопов. Спасибо тебе, Есмуканов, но больше ты мне не командир.

Ты не знал, только много позже рассказали тебе, чего стоило Есмуканову отбить тебя от особистов. Все-таки кто-то стуканул, что ты расстрелял пленных, а статья есть статья, тем более, если есть желание. Говорят, с помощью комбата замяли, иначе бы трибунал.



Когда все улеглось, решило командование тебя прославить. В роту приехал на «виллисе» корреспондент дивизионной газеты, расспрашивал, как ты связистку Тайшенову нашел, как нес ее к своим, а ты не мог говорить. Только сегодня утром, выйдя из землянки, посмотрел ты на чужое, хоть и советское небо - не такие тут звезды, не их мы видели с Лейсан. Знал уже, что сегодня сорок дней прошло после смерти, не знал только, есть ли у татар сороковины. Вспомнил молитву «Отче наш», проговорил ее тихому небу, попрощался с душой Лейсан, которая сегодня обретет отведенное ей место в раю. Это должно быть почетное место, чиста душой, и телом, и помыслами пришла к Богу эта девушка. Бог видит ее изорванные осколками живот и груди, которые кроме тебя не ласкал никто, а потом велит ангелам исцелить ее и провести в самые лучшие места, чтоб похожи были на ее родные. И кусочек тайги с кедровыми орехами, и молодой березняк, и низкая луговина трав для вольных коней, которые сами будут подходить к ней и падать на колени, чтобы она села и проехала хоть чуть-чуть.

-  Э, товарищ Акимушкин, очнитесь. Расскажите, где вы родились, как работали в колхозе. Эту газету мы направим к вам на родину.

Ты мог бы рассказать ему, что колхоз назывался «Красная поляна», недалеко от Акимушкиных избушек срубили крестовой бригадный дом, там и жили всю посевную и уборочную. Почти как в старые годы. И уже перед войной поставили тебя прицепщиком на плуг к Тольке Брезгину и направили на ваши родовые наделы, пахать. Остановился Толька на обочине, велел заглубить плуг на сколько-то сантиметров, помочился на грязную гусеницу и дал газ. В конце гона ты дернул проволоку, это сигнал, Толька остановился. Ты прошел вдоль борозды, вспомнил слова деда Максима:

-  Это твоя борозда на твоей земле. А если на чужого дядю робить, то никакой радости, одна усталость.

-  Анатолей, вот мы первую борозду проложили, в радость это тебе?

Брезгин затоптал окурок и сплюнул:

-  Ты меня за этим остановил? Какая радость, дурак, если нам к утру надо десять гектаров сдать?

-  Обожди, я добегу до колодца, водицы зачерпну.

-  Нету колодца, мы осенесь туда всю требуху лосиную побросали, чтоб не нашел никто. Лосей бить запретили, а мы грохнули, он утром на зерно вышел.

Ты пошел в сторону избушек, Анатолий матерился и грозился списать с плуга, а ты не мог остановиться, так давно не был в родных местах, что до душевной боли захотелось. Избушку, почти домик, кто-то разобрал и увез, навес и загоны завалились, все заросло бурьяном. Подошел Анатолий:

-  Вот ты - наглядный пример, Лаврик, как частная собственность делает человека рабом. Что ты сопли распустил: родная земля, первая борозда. Да пропади оно все пропадом! Мне наряд закроют в гектарах мягкой пахоты, остальное я видел знаешь, где? Я жилы из себя буду рвать, потому что завтра нас ждет светлое будущее. Это я у Маркса читал.

-  Кто такой Маркс? Он пахал и сеял?

-  Он, брат, такие семена по миру разбросал, что скоро всем частным капиталистам тошно будет. Вот я, чистый пролетарий, и отец мой никогда этими глупостями не страдал: избушки, колодцы. Он шкуры скупал и киргизам перепродавал. Пил. И я пил, пока за глотку не взяли. Я из этого трактора за весну все выжму, а осенью мне новый дадут, потому что советская власть об рядовом человеке заботится. Потому я свободный человек, а ты раб.

-  Подожди. Отец и дед мои кто были?

-  Кулаки, рабы собственности. Всем известно: не Савелий бы Гиричев - рубил бы ты сейчас уголек на Урале. Ладно, пошли пахать.

Рассказать можно, но он не напишет.

- Акимушкин, а сколько вы фрицев убили лично? Сейчас рекомендовано вести персональный учет, для награждения.

Акимушкин посмотрел на паренька: явно городской, из грамотеев, жизни не видел. Сколько убил? Да разве можно вести счет? Да, мы их не звали, они сами пришли, но считать трупы?

-  Не могу ответить, товарищ младший политрук. Стреляешь - в кого попадешь.

Корреспондент статейку все-таки написал, газета пришла в батальон, на роту дали несколько штук. На фотографии Лаврик был больше похож на колхозного пастуха, если бы пилотку со звездой снять. Через три дня его вызвали в штаб дивизии. Кто, зачем - никто не знает, телефонисту передали без дополнительных сведений.

В штабе доложил дежурному, тот куда-то сбегал, потом приказал идти за ним. Перед входом в блиндаж остановился:

-  Заходи и доложи по всей форме.

Ты вошел, увидел сидевшего за столом высокого и полного офицера, доложил. Офицер поднял глаза:

-  Лаврик, подойди сюда, я в ногу ранен, мне вставать трудно.

Ты испугался и обрадовался:

-  Крестный Савелий Платонович, здравствуй.

Офицер протянул руку.

-  Здравствуй, крестник. Но это последний раз, впредь обращайся по званию, при людях, конечно. Так, что у тебя дома? Как мама, жена, дети?

Что ему ответить, если сам ничего не знает?

-  Детей нет, жена с матерью живут, тятю убили под Москвой. Братовья воюют где-то, мать адреса дала, только ответов нет.

Офицер кивнул:

-  Да, между фронтами письма идут через Москву, долго. Как сам? Говорят, отличился? Орден еще не получил?

Ты смутился:

-  Нет, но воюю, не прячусь.

Крестный кивнул:

-  За это и пригласил тебя, если бы прятался - не стал бы мараться. Меня из района в Свердловск взяли, поучился, направили парторгом на завод, потом обком партии, потом война, вот, политработник. Скажи, Лаврик, у тебя есть ко мне личные просьбы? Только быстро, через пять минут военный совет.

- Есть просьба. На узле связи служат Тайшеновы, мне бы с ними повидаться. Товарищ комиссар, поддержите их, они сестру потеряли, нельзя, чтобы и они погибли.

Савелий Платонович поднял трубку и дал команду прислать к нему в кабинет Тайшеновых, с трудом поднялся, обнял крестника и вышел. Ты сам открыл дверь перед перепуганными девчонками.

-  Не бойтесь, мы одни.

Они обнялись и долго стояли молча.

-  Айгуль, Калима, мне Лейсан все рассказала. Покажите мне ее могилку. Я сказал комиссару, чтобы помог вам, если нужно.

Девчонки удивились:

-  Ты его знаешь?

-  Это мой дядя, крестный.

-  Он суровый, - сказала Калима.

-  Нет, справедливый, - поправила Айгуль.

Вы постояли у холмика со звездой на опушке леса. Ты не мог плакать. Девчонки тоже уже все выплакали. Ты насмелился и спросил:

-  Звездочка - это ничего?

Девчонки кивнули:

-  Аллах примет, он знал, что она солдат. Лаврик, она успела сказать тебе, что любила?

-  Мы полчаса говорили, потом разошлись, а потом снова встретились, но она была уже...

В батальон тебя привезли на полуторке, чему все были крайне удивлены.

- Молодец, солдат! - сказал рядовой Гоголадзе. - Туда пешком, обратно на полуторке. Завтра уедет на «ЗИСе», а вернется на «мерседесе». Молодец!



Хорошо после боя, если остался живой. Ты привык к душевному одиночеству, в тебе уже не было сладких воспоминаний о жене, которые не давали спать в первые месяцы после призыва, ты уже совсем забыл жаркую и бесстыжую Полину, бывшую попадью. Рядом с тобой была только Лейсан. Не мертвое изорванное тело помнил ты, не мерзлые тонкие губы, которые пытался отгореть, пытался вдохнуть в них тепло и жизнь. Ты видел ее под той сосной в бору, когда она, чистая и смелая, без стыда разделась перед молодым парнем. В эти минуты ты улетал с земли, находил ее в теплых воздушных просторах, вы обнимались, и не было никого в мире счастливее вас.

-  Я знаю, Лаврик, ты подумал про меня плохое, грязное, подумал, что все татарки доступны, как молодые жеребушки в косяках, только знай: у каждой кобылицы есть свой жених, и другой не посмеет даже хвоста понюхать. Ты сразу так мне понравился, как родной джигит, которого долго ждала, мы бисера плетем, когда такие думы настигают, под бисера далеко улетишь. А ты пришел - не джигит, смелости нет, ловкости нет. А почему сразу на сердце пал? В твоих глазах я правду увидела про любовь и про жизнь. Помнишь, как сестры тебя целовали? Ты не думай, они не распутницы, они от жажды. Когда в тайге вместо знакомого родника находишь оплывшую яму, а потом целый день работаешь под солнцем, тогда бывает жажда.

- Сладкая Лейсан, не обижай меня подозрениями, вся ночь та была как жизнь. Я тронуть тебя боялся, потому что чистоту видел в тебе такую, какой нет на земле, разве только в небесах у особо отличившихся святых дев. Как я мог к этому прикоснуться? Я всю тебя исцеловал, и руки, и животик, и ножки твои. А потом повернул на живот и спинку целовал во многих местах. Когда нес тебя к своим, все думал, что ошибка это, ты не убита, ты спишь у меня на руках до тех пор, пока Господь увидит наши страдания. И тогда вдохнет в тебя жизнь, даст кровь, поставит на резвые ножки, и побежишь ты по матушке нашей сырой земле. Я вот теперь часто думаю, зачем Бог поделил людей на татар и русских, и веру разную дал? Проверить, наверно, хотел, сумеем мы жить мирно, или заест нас особливость своей нации. Вот возьми фашистов, вообще-то по нации они немцы, будь мы все однаки - не было бы пушек, бомб, войны этой страшной... Иди ко мне ближе, Лейсан, мне так тепло от тебя.

...Ты просыпался обычно в самые сладкие минуты, когда душевная Лейсан, прижавшись к тебе, щекотала волосатые подмышки, просыпался от храпа товарища или неловко поставленной кем-то на стол кружки, от далекого выстрела тоже. Тогда лежал, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть сладкое душевное виденье, в реальность которого ты верил без сомнений.

Ты часто стал думать, что, если умереть сейчас, то можно встретить Лайсан на небесах в райских кущах. Что это за кусты такие, поп никогда не объяснял, но рай расписывал так, как будто бывал там каждую неделю. Вот надо было расспросить его, или сам должен дорогу сыскать, или приведут ангелы дежурные. И затаилась в глубине сердца эта заноза: погибнуть геройски и навстречу любимой ввысь. Испуг от такой мысли вскоре прошел, но вера осталась: надо умереть геройской смертью, как Лейсан.

Немецкие танки прорвались на рассвете, смяли передний край, наши пока пушки разворачивали, а они уж вот, у крыльца. Ты выдернул из-под нар тяжелый подсумок с гранатами и метнулся вперед, только прыгающие лучи танковых фар очередями били в лицо. Упал в воронку, выдернул чеку, а он уже рядом, клацает гусеницами. Ты только на мгновение высунулся, и тут же изо всех сил кинул тяжелую железяку. Свет фар метнулся в сторону, танк затих, потом заговорил несколькими голосами, похоже на наши матерки. Ты не стал себя обнаруживать, пусть их добивают автоматчики, а на тебя уже второй прет, и скорость такая, что смотреть некогда. Кинул сразу пару гранат, и на дно. Танк кружится на месте, стоны и крики. Потом с нашей стороны, ты это слышал, дали команду встречать танки на подходе. Бежавший к своим на помощь танк остановился, погасил фары. На разные голоса стали звать живых и раненых. Ты высунулся, а он, сволочь, далеко, не докинуть. Пришлось ползти, вгрызаясь в землю. Пару раз стрельнули, но это наудачу, так порядочный солдат не бьет. Прополз еще метров двадцать, вокруг стрельба во всю, а вокруг танка возня, своих грузят. Ну, ты и лупанул. Взрыва не видел, оглушенный, упал на родную землю и решил, что все, погиб рядовой Акимушкин геройской смертью.

Из той воронки выволокли тебя ребята, осмотрели: цел, только вид глуповатый, контузило малость. Какой-то офицер подбежал, руку жмет и обнимать тянется. А Гоголадзе ему три пальца показывает, мол, три танка уничтожил. То ли от пережитого, то ли от страху крутнулась голова и пал солдат под ноги товарищей.

Новый ротный командир вызвал к себе в землянку и спрашивает прямо:

- Я, боец Акимушкин, человек сугубо гражданский, меня фашист заставил школьную указку поменять на каску, - сказал и улыбнулся: — Стихами уж с тобой заговорил. Ты мне жизнь свою обскажи, чтобы я понять мог, что ты за человек. Ну, давай признаемся, что геройства в тебе не должно быть, парень ты смирный, но воюешь исправно. А ведь родине ничего больше с тебя не требуется, ты же не Маршал Жуков, чтобы каждую минуту решения принимать. Мы с тобой исполнители, сказали - сделали. А ты в одном месте нашумел так, что в дивизии разбирались. Как понимать, что ты творишь, геройство это или хуже того?

-  Чего-то не пойму я, товарищ лейтенант, геройство по какой статье в глупость попало?

-  А по той, дорогой мой Акимушкин, что раз ты проскочил, второй раз с этими танками, а в третий раз тебя прихлопнут, и всех делов, еще одна звездочка на дощечку. Тебя что гонит на верную смерть, ты можешь мне признаться, ведь я по годам в отцы тебе гожусь.

Шибко хотелось тебе тогда всю свою жизнь непутевую рассказать ротному, ну, прет из души охота, и ты тогда сказал:

- Товарищ ротный командир, расскажу я вам, как мои брательники младшие, Генка и Володька, перед войной ходили в поле колоски собирать. Осень, а в доме ни зернинки, жрать нечего. Ушли, а мать из угла в угол:

-  Ой, вспоймают, ой, тюрьма так и светит.

Отец еще матюгнулся на нее:

-  Замри, дура, а то услышит кто.

Ну, как словом, так и делом, нащелкали пацаны колосков по мешечку, крадутся домой огородом, что никто не видел. А их ловят. Как будто ждали. Тут же пожелубили, ну, того зерна - курям в старые времена больше бросали. Отца вызвали, хотя парням по семнадцать. Спрашивают:

- Что делать с раскити... не выскажу, иначе сказать, с братьями моими, как ворами.

Тогда отец прямо говорит:

-  По старому обычаю следно бы их выпороть, но советска власть запрещает телесное вредительство. А вот в армию их забрать - это дело. Ну, не хватат по гумагам полгода - какая беда! Пока учатся на армейскую специальность, глядишь, и война откроется.

Председатели оба, и колхозный, и сельсоветский, аж с табареток вскочили:

- Ты что несешь, Павел Максимович, войны не будет, это товарищ Сталин сказал.

- Прощения прошу, лично я от товарища Сталина не слышал, а соседка моя Федора Николаевна на днях гадала по моей сердешной просьбе, и трижды кряду выпал ей сорок первый год и король трефовый во главе.

-  Это товарищ Сталин?

Отец хмыкнул:

-  Да нет, похоже больше на Гитлера, тот вроде рыжеват.

Сельсоветский председатель, ему за пятьдесят, интересуется:

-  Скажи, Павел Максимыч, если что - какие старшие возраста оставят?

Мой отец хоть и тихоня был, но шутнуть приходилось:

- Это, - говорит, - не ко мне, а к баушке Федоре, а того верней - к военному комиссару.

Когда дело замяли и младших забрели на действительную, отец мне шепнул:

- Ларька, меня вперед возьмут, дак знай, что под навозной кучей за коровником большая яма с крепким потолком, мука в мешках и крупы, все укутано и прибрано. Один все делал темной ночью еще до колхозов. Отчего раньше не сказал - боялся: вдруг прихлопнут, и вас за собой поволоку. Теперь про рекрутов. Это я их отправил в поле, и я же и сдал. Рассуди: так и так заберут, и чем раньше, тем лучше, на два едока меньше. Война случится долгая, Ларька, время будет голодное, будут забирать - матере тихонько скажи, что пролезть в подвал надо через коровник, там у меня с угла в кормушке толстые доски прибиты.

- Вот теперь скажите мне, товарищ командир, прав отец или виноват?

Командир важно начал:

- Перед советской властью...

Ты его неожиданно бесцеремонно перебил:

-  Про то не надо, это мы слыхали. Перед детьми своими.

Ротный встал:

- У нас с тобой разговор не об этом. Я так разумею, что ты после гибели своей подруги решил смерть искать. А нам солдаты нужны. Завтра скажу старшине, чтобы тебе подыскал работенку попроще.

Козырнул и вышел.

А с утра твоя жизнь круто изменилась, старшина подвел к повозке, на которой стоял немытый термос, показал коня, сбрую, выдал продукты для обеда. Вот тогда и появился чернявенький из батальона, вроде как, подучить. И началась новая жизнь.

И все чаще возвращался ты в тот день, когда все для тебя закончилось, и служба, и редкие разговоры с татарочками, и поиск все новых сусличинных нор для жирного кондера, за который ребята хвалили начинающего повара. Говорливый Гоголадзе, отложив облизанный котелок и благородно икнув, подозвал тебя:

-  Акимушкин, ты только живой останься, я тебя в лучший ресторан Тбилиси устрою шеф-поваром, будешь готовить чахохбили, цыпленка-табака, тушки перепелов, нашпигованных неизвестно чем, но все кушают и хвалят. Тебя будут приглашать знаменитые гости в зал, подносить тебе рог благороднейшего вина. А возможно, - Гоголадзе приподнялся на локте. - Возможно, Акимушкин, сам товарищ Сталин зайдет в этот ресторан, и тогда охрана скажет:

«Товарищ Сталин, готовить будет лучший повар Акимушкин». Товарищ Сталин спросит: «Не тот ли это Акимушкин, который один на три танка ходил?». Охрана ответит: «Тот самый, товарищ Сталин!». «Тогда почему у него за этот подвиг только орден Красной Звезды? Замените эту звезду - на Золотую Звезду на колодочке».

Батальон валился от хохота, а ты мыл посуду и собирался готовить ужин.

Вот едешь ты в тот день к батальону, кондер готов, уже остывает. Душа твоя, видно, во время взрыва выскочила, чтобы не погибнуть, а тело, ну, что, на то оно и бренное, что ему страдать. Вот только почему ты помнишь себя летящим, да высоко, да в такой благодатной атмосфере, что даже куфайка не шелохнется. И видишь ты с высоты изгибы рек, противотанковые рвы, отдельных солдатиков видишь, летящих рядом, видно, туда же. А потом как будто ударило тебя, хорошо, что к этому времени душа вернулась, а то бы так без черепа и остался. Вот что это было? У кого спросить?



...В деревню добрался потемну, у первого встречного спросил, схоронили Филю или все еще дома. Сказали, что вроде яму долбили долго, не должны зарыть. Пошел домой. Народу почти не было, так, несколько старушонок, Филька лежал посреди горницы на себя не похожий. Мать увидела тебя в комнатных дверях, вскочила, сорвала с ноги пим и бросила тебе в лицо:

-  Проклят ты матерью своей, пшел из дома, и ремки свои забери, вон, в углу в мешке.

Ты спорить не стал. Понятно, что не по твоему вышло, не захотели эти люди подход к брату найти, а ведь обещали разговорчивого человека с собой взять. Им бы тебя взять, но там свои порядки. Вот и порешили Фильку. Вышел в улицу: куда пойти? Из родных никто не примет, раз мать прокляла. И увиделось тебе окошко, освещенное пламенем из русской печки. Кто тут жил—ты не помнил, но куда дальше? Перелез через жердочки в воротцах, стукнул в дверь - не заперто, вошел, снял большую шапку, поклонился, поздравствовался.

Мужик, что лежал на кровати, с интересом сел и уставился на гостя. Баба в кути выглянула из-за занавески, потом было снова спряталась, но вышла, поклонилась.

-  Это, Самуил Яковлевич, мой законный муж, Лаврентий Павлович.

Мужик на кровати аж привстал:

-  Даже так?

И тут же засуетился:

-  Вы так удачно зашли, Лаврентий Павлович, как нельзя лучше удачно, потому что я утром уезжаю в Житомир, там уже собрались все наши, требуют мое присутствие. Потому квартира освобождается, можете ее занимать вместе с законной, так сказать, супругой.

Фрося с клюкой в руке подошла к тебе, дыша свежим тестом и разгоряченным телом:

-  Уж ты прости меня, Лаврик, за мою измену. Хошь - в морду ударь, хошь - в ноги паду.

Ты остановил:

-  Не надо.

Фрося удивилась?

-  А как же? Чо, и бить не будешь?

Ты очнулся.

-  Бить не умею, только убивать. А ты не боись. Я к тебе пришел насовсем. Жить.

Фроська мигом оживилась:

-  Тогда так, - скомандовала она. - Последнюю ночь Самуил и на печке перекантуется, а тебя, мой дорогой муженек, я к стенке положу, чтоб не соскользнул. Ты разболокайся, мне осталось две булки вытащить этому квартиранту на подорожники.

Когда Фроська вскочила с кровати, Самуил уже ушел. В избе долго плескалась, подошла к кровати голая, раздобревшая:

-  Лаврик, протри спину до сухоты, а то мерзнуть буду. Э, нет, ты меня не валяй, мне в совет бежать, это ты лежа на спине деньги получашь. Пенсию твою я знаю, проживем, у меня жалованье какое-никакое.

Ушла, погасив лампу и напустив полную избу темноты. Ты, вроде, уже задремал, как вдруг увидел своего ротного командира, убитого в том бою, и тот спрашивает:

-  Что же получается, Акимушкин, я на тебя как на человека надеялся, а ты покушать ребятам вовремя не сумел доставить. Ты накормил роту перед боем или нет?

У тебя сильно закружилась голова, но солдат обязан ответить. Ты до дрожи в теле напрягся, чтобы хоть часть памяти вернулась, просил себя, требовал, умолял: так накормил или нет? Что ответить себе и ротному? Ты вытянулся в кровати и шепотом доложил:

-  Товарищ старший лейтенант, я же приготовил кашу с мясом, и привез к позиции. А потом... Потом же вас всех поубило, я один остался.

-  Подожди, боец, когда снаряд попал в кухню, тебя в повозке не было. Ты где был? Почему и тебя вместе с нами не убило?

Ты вытянулся и улыбнулся, будто командир мог увидеть твою улыбку:

-  Я в это время летал, товарищ старший лейтенант.

-  Как летал? - лениво спросил ротный.

-  Высоко. Все видел, и бой, и разрывы, и как наши ребята пролетали рядом со мной.

-  Акимушкин, ты мне сказки не рассказывай, ты мне ответь: ребята поели перед боем?

Теленок за печкой поскользнулся на влажной подстилке и стукнулся на коленки. Ты очнулся, голова болела, но ротный исчез.

В обед прибежала Фрося, радостная и раскрасневшаяся с мороза, сказала, что звонил из района новый секретарь райкома Гиричев и просил тебя, Лаврушу Акимушкина, завтра прибыть к десяти часам.

-  Фроська, это же крестный мой, родной дядя!

-  Лаврик, миленькой, поезжай, просись, чтоб перевез нас в район, тут с ума сойти можно?

Ты возмутился:

-  Фрося, как можно просить переехать, а кто в колхозе останется? Нет, таких речей ты от меня не жди. А вот зачем я ему потребовался - в том вопрос.

Фрося за ночь перешила шерстяные брюки чеботаря, рубаху поубавила, пиджак подрезала и в спине на четверть вырезала. Ты наблюдал и удивлялся: все-таки здоровый мужик был этот Самуил.

-  Фрось, здоровый мужик был этот Самуил. Что же ты с ним не собралась?

Фроська смачно плюнула на горячий утюг и с ожесточением стала разглаживать свежие швы:

-  Лавруша, это штаны у него большие и пинжак широкий.

Она поставила утюг на кирпич и бросилась в распахнутую постель:

-  А мужик ты у меня первый и единственный, и лучше не бывает. Я и бабам говорю: вот хоть и по второй группе, а не подумашь, что инвалид.

Ровно в десять строгая женщина открыла ему высокую дверь в кабинет, и Савелий Платонович, прихрамывая, вышел изо стола. Обнялись.

-  Про горе и позор наш общий знаю, даже сам имел неприятности. Когда у полкового комиссара родной племянник оказывается дезертиром, хорошего мало. Спас Черняховский, он только принял армию и оказался в дивизии, когда дело рассматривалось. Попросил, полистал и разорвал. Вот такой был человек. Со мной побеседовал минут двадцать и забрал в политуправление армии. Как твое здоровье?

Ты хотел рассказать о странных видениях и снах вперемешку с действительностью, но испугался, что если крестный заставит лечиться, то Лейсан никогда не вернется в его сны.

-  Военкомат получил несколько путевок на лечение в лучшие госпитали, если есть желание, я могу попросить, да ты и подходишь.

-  Нет, крестный, не поеду. Я тебе объясню, ты умный и грамотный, ты поймешь. Вот есть жизнь, я роблю, хожу, вроде разговариваю, а внутри у меня другая жизнь, светлая, радостная, душа моя говорит с любимыми людьми, мы с ними встречаемся даже. Больше всего достал меня ротный наш командир. Я сам видел, как его разорвало осколками при первом снаряде, а он теперь допы- тыватся, накормил я тогда ребят перед боем или нет. Ты помнишь ту татарочку Лейсан, не подумай, что у нас что-то было такое, людское. А вот что-то все-таки случилось, потому что и она меня с первой встречи полюбила, и я ее тоже. Так не бывает у людей, я же слышал рассказы: как только добрался до девки - все, готова. А мы голыми лежали всю ночь рядом, и летали в такие дали, в такую красоту, где рай, и цветы, и кони ходят. Она коней шибко любила. Очнемся, поцелуемся, обнимемся, и опять летим. Когда на фронте с ней встретились, она мне рассказала, что и без меня летала, как будто я рядом. Вот скажи, дядя, ведь и со мной такое же! Мы так радовались. А потом она погибла. Больше всего мне радости, когда она приходит, сколько счастья не бывает у людей, сколько у меня. Если бы она жива была, Господи! Ты ведь слышал, как она провода закусила?

-  Это я знаю. На Тайшенову оформлено представление на звание Героя, но затерли где-то документы, сейчас по моей просьбе этим занимаются. И вот что еще хуже: у Тайшеновых все погибли, двое сыновей и три дочери.

-  Я знал, видел, но надежа была, что те пули мимо пройдут.

-  Это война, сынок. Старика Естая мы отправили в хорошую семью татарскую, он великий человек, мужественно все пережил. О тебе. В госпиталь ты обязательно поедешь, готовься, это через месяц-полтора. С женой сошелся? Правильно. Как мать? Знаю, что не общаетесь, но деревня же, все известно.

-  Живет. Ей за отца пособию платят.

-  Да, приедешь домой, передай Анне Ивановне, что Володя и Геннадий живы и здоровы, служат в Венгрии, к весне вернутся.

В плохом настроении вышел ты из райкома, у коновязи заметил старика, сильно похож на Естая. Подошел, присмотрелся: точно он!

-  Здравствуй, дорогой Естай.

Старик вынул изо рта трубку:

-  Лицом видел, чай пил, а кто - не помню.

-  Лаврик я, до войны приезжали с братом Филькой за шишкой к вам, тогда все познакомились.

-  Вот теперь все на местах. Воевал?

-  Воевал. Ранило и комиссовали.

-  У меня тоже всех комиссовали, дали бумажки. Я им сынов и дочерей, а мне коробочки с железками. Несправедливо! Но была война, сынок, каждый человек должен встать между войной и родиной, только так спасемся. Я плачу о детях и горжусь.

-  Дядя Естай, мне сказали, что тебя отправили в хороший дом. Ты живешь там?

-  Ушел. Чужой человек в доме, не гость, не хозяин. Сказал спасибо и ушел.

-  А куда ушел-то?

-  Домой собрался. Ты видел мой дом, там такое богатство, там могила жены, там дети мои ножками пошли по земле. Не могу оставить, вернусь.

-  Да как же один-то?

-  А ты? Я вижу, что глаза твои горят, как горели они в тот вечер, когда ты с Лейсан в лес ушел. Разве не хочешь ты пойти жить со мной и работать там, где она родилась и целовала тебя? Не красней, она сама призналась, просила Аллаха, чтобы благословил ее любовь к православному.

Тебя колотила крупная дрожь, ты взмок, сбросил шапку.

-  Да я ползком поползу к тому месту, где видел Лейсан, только возьми. У меня жена есть, к ней съездим, согласится - возьмем, а нет - ее воля.

Подъехал татарин в хорошей кошевке, снял тулуп, обнял старика, пожал твою руку:

-  Дорогой Естай, решение твое для меня закон, говорю по- русски, чтобы товарищ слышал. Весь твой скот, кони, упряжь - все прибрано и сохранено, как только обживешь дом, все пригоним, сена привезем, овса.

-  Бейбул, этот парень наш, мне родной, жених был Лейсан, захотел ко мне жить.

-  Как решишь, дорогой. Поехали!

Знакомой дорогой ехали в тайгу, вот тут поворот, тут спуск к реке. Все как тогда, только девчонки уже не встретят озорным смехом. Лес начал темнеть, первый признак весны. Ты опять увидел тот казан над костром, в котором девчонки готовили мясо, увидел туесок кумыса, поднятый из колодца, увидел губы девчонок в белых каемочках кумыса - резкого, холодного, хмельного. Почему-то Лейсан повела тебя к табунку молодняка, жеребята играли, бодая друг друга, терлись шеями, обнюхивались. Подожди, такого же не было, не ходили вы к молодняку! А потом одумался: не надо противиться, Лейсан знает, что надо показать будущему хозяину. И пошел вслед за ней, только видел, что трава под ее босыми ножками не трепещет, не клонится, не мнется, а радуется, колышется во след, и цветки лесные, скромные, густыми горстями разросшиеся на некошеных палестинах, которые она обошла и не коснулась даже, нежно склоняли перед ней свои головки. Тебе страшновато стало одно время, уж больно похоже на жизнь, ведь хаживал он с Лейсан, и травы мяли, и цветы видели, но только это не жизнь, это сказка. Знаешь, что нет Лейсан среди живых, а видишь, любуешься ею, и она радостная, так и плывет над землей. Не скоро ты сообразил, что нету между вами разговора, хотел спросить Лейсан, почему она молчит, но собственного голоса не слышал, испугался, хотел закричать громче, но Лейсан приложила пальчик к губам. Ты заметил, что пальчик чистенький, не израненный, не изуродованный мелким осколком. Лейсан улыбнулась, еще раз пальчик к губкам тобой целованным приложила и погрозила. Ты понял, что надо молчать пока, она сама заговорит, когда можно будет.

-  Худой сон смотрел, Лаврик? - спросил Естай.

Ты улыбнулся:

-  Сон хороший, только непонятный.

Естай вынул трубку:

-  Сны Всевышний дает человеку для размышления. Что видел - обдумывать надо за чашкой чая долго, потом понял, почему. Когда дочерей вижу, долго думаю, ночь, день. Хочу говорить с ними, но молчат, только плачут и жалеют меня.

Ты не удержался:

-  Естай, и Лейсан ты видел?

-  Всех дочерей видел, а сынов нет. Батыр не должен нарушать покой отца, это они знают. А девчонки - их Аллах дает на радость. Горе тому человеку, который лишит отца этой радости.

Ты вылез из тулупа:

-  Дядя Естай, Гитлер должен за все ответить, это он отнял девчонок.

Старик заворочался в своей шубе, покашлял:

-  Перед кем ответит? Разве есть на небесах Бог, который примет его как сына своего? Аллах прогонит, Христос близко не пустил за христианскую кровь, Будда не простит преступника. Гитлер будет носиться по пустоте, искупая каждую каплю человеческой крови, русской, татарской, грузинской, еврейской.

-  Приехали! - крикнул Бейбул, и Естай заплакал, скинув шубу, вылез из кошевки и встал на колени перед своим домом, когда-то полным жизни и счастья. Никто не тревожил его, Бейбул жестом остановил тебя, кинувшегося к старику.

-  Он молится, не мешай.

Потом пошли в дом, разожгли большую печь, перенесли из кошевки мешки с продуктами, Бейбул подал тебе хорошее ружье:

- Будешь на охоту ходить, лося едва ли возьмешь, а козочек постреляешь. Татарин не умеет жить без мяса, это вы, русские, способны на картошке прозимовать, - усмехнулся Бейбул. Тебе это не понравилось:

-  Зачем ты так о русских? Ты на фронте был?

Бейбул улыбнулся:

-  Не спрашивай, если не хочешь знать лишнего. Не был. И Естая не одобрял, когда он всех детей на гибель отправил. Это ваша война, ваша власть ее затеяла. Почему татарин, который уже столько веков не воюет, должен умирать за чужую власть? Вот это воистину наша земля, после Ермака наши князья выкупили ее и жили по своим законам. И дали клятву не воевать. Зачем я нарушу эту клятву предков?

Тебя затрясло, мысли путались в голове, но ты поймал главную:

-  Ты не джигит, Бейбул, ты спрятался за тоненькие тела девчонок, они сгорели, а ты греешься у того костра.

Бейбул удивился:

-  Ты посмотри, с виду дурак дураком, а как красиво судит. Ладно, Лаврик, обижать тебя не буду, только больше об этом не говори. Власти знают про меня все, у меня друзья от Тюмени до Омска, так что забудь.

На второй день поправляли загоны, завалившиеся без хозяина, а потом поехали за сеном. Три воза лесного, духмяного, мелколистного сена, такого, хоть чай заваривай. Дед Максим так и делал на сенопокосе, выбирал из рядков цветочки, былинки, мелко рвал руками, потому что железу никак нельзя к этому прикасаться, и заваривал в маленьком котелке. Ты прямо сейчас поймал этот запах, задохнулся, и слеза пробила: как славно было житьё, как спокойно и ровно. Разом все изломалось, никто и не понял, как.

Собравшись домой, Бейбул подошел к тебе крепким шагом:

-  Не сердись на меня, Лаврик, если обидел - прости, я среди русских рос, а про войну - особый случай. Я не воевал, но это не значит, что прятался. Другие задачи были. А говорил так - тебя дразнил. Прости, брат.

Ты ухватился:

-  Бейбул, какие задачи, скажи, чтобы я знал, а то мучиться буду, думать.

Бейбул усмехнулся:

- Я занимался формированием татарских воинских соединений. Тебя это устраивает?

- Ладно, ты приезжай к нам, старику скучно будет.

Бейбул засмеялся:

- Я ему завтра скот к вечеру пригоню, не сам, мои люди, гак что скучать некогда. Прощай, Лаврик.

-  Прощай, Бейбул.

В ту ночь ты долго не спал, ворочался в жарко натопленном дому на огромной перине, Естай сказал, что на ней девчонки спали. И правда, ты принюхался и принял запах Лейсан, так пахли ее волосы, ее подмышки, когда вы миловались на кошме под соснами. Запах становился все сильнее, сжимал горло, потом стало легко, и ты понял, что вырвался из объятий перины и поднялся над аулом. Только в кальсонах и рубахе, а тепло, и воздух теплый, и звуки теплые. Ты знал, что увидишь Лейсан, она прилетит к тебе, чтобы обнять тебя, улыбаться, помолчать. Тебе вдруг показалось, что сегодня Лейсан скажет тебе что-нибудь, нельзя же все время молчать. И ведь тебе хочется столько ласковых слов сказать этой маленькой девочке. Ты уже всю ее незаметно осмотрел, нет нигде и следов ранений, чистая летающая девочка.

Они прилетели все три, в просторных белых балахонах, с распущенными черными волосами, обняли тебя и тихонько сказали:

-  Здравствуй, Лаврик, здравствуй, наш родной.

Ты обрадовался и засмеялся:

-  Девчонки, дорогие, как я рад, что вы пришли все вместе. Я знал, что сегодня будет что-то особое. Знал, что будем говорить с Лейсан.

-  Будем, любимый, и сестры знают, о чем. Ты тоскуешь на земле, но пока нельзя сюда, это мы узнали. Ты будешь жить с отцом, ничего не говори ему про нас, все, что надо, он знает. Привези сюда свою жену. Я не ревную любимый, у настоящего татарина может быть много жен, и любить он их может, как его душа хочет. Привези. А потом мы встретимся, и ты все расскажешь.

Лейсан поцеловала тебя в губы, и ты вдруг вспомнил кровяной холод ее разорванного рта и жемчужные зубки в страшном обрамлении. Проснулся в холодном поту, встал с постели, увидел стоящего на коленях Естая, он освещен был луной, глядевшей в окошко.

-  Подойди сюда, сын мой, - позвал старик. - Встань со мной рядом, я молюсь перед Аллахом за души своих детей, Аллах говорит мне, что их души чисты и непорочны, они в раю. Молись и ты своему Христу, пусть он проследит, чтобы никто не нарушил покой моих девочек.

Ты сказал тихо:

- Я молюсь... Дядюшка Естай, можно, я буду звать тебя отцом?

Старик помолчал:

- Называй «Эти», сынок, это и будет отец. Мы с тобой давно породнились, пусть будет так во имя Аллаха!

Ты еще сомневался, как говорить с Естаем о Фросе, ведь Лейсан просила не открывать их тайну. Потом насмелился:

- Дорогой Эти, отец мой названный, хочу просить твоего совета. У меня в деревне жена, мы обвенчаны, а живем врозь...

- Это нехорошо, - перебил Естай, - я сегодня хотел дать тебе хорошего коня и отправить в деревню. Привезешь жену, пусть будет семья, и пусть будут дети. Лейсан не родила тебе сына, а мне внука, она не будет против, если твоя жена будет спать с тобой в ее постели.

Ты заплакал и уткнулся головой в колени названного отца:

-  Благослови, Эти, я привезу Фросю.

Ехать пришлось на дрожках, потому что снег растаял, земля размякла, на дороге колеса врезались в песок. В деревне подвернул к избе тетки Савосихи. Та встретила в дверях, испуганно спросила:

-  Лаврик, откуда у тебя такая добрая лошадь в дрогах? Говори, не мучай!

Ты не понял, почему она в расстройстве, ответил:

-  Живу в татарском ауле рядом с деревней, вот хозяин дал Фросю привезти. Как тут она, не балуется без меня?

Савосиха высморкалась в фартук:

- То у нее спроси, мне делов мало за молодухами подсматривать. У матери не был? Не ходи. Она умом тронулась или как - не пойму, все по Филе плачет, отца не вспоминат даже. Ребятишек отпустили из армии, дак оне на производство устроились, увильнули от колхоза. Так матере написали. Тоже ревет. А тебя проклинат, черных слов откуда только берет. Ты не ходи. Если за Фроськой приехал, собирай ее и долой с глаз.

Подъехал к дому, вожжи примотнул к столбику, стукнул в дверь. Фрося выскочила в одной станухе, уж спать собралась, криком взялась:

- Лаврушенька, муж ты мой венчанный, а я уж думала, насовсем бросил меня.

Посадила на скамейку, сняла грязные кожаные казахские сапоги, измазанные в грязи поповские брюки, налила в большой таз теплой воды, заставила раздеться догола, поставила ногами в таз, и нежно обмыла все тело. Тебе стало тепло и уютно, как бывает только дома. Сняла с горячей плиты сковородку с жареной картошкой, отрезала кусок хлеба. Села напротив и смотрела, как ты жадно ел: за весь день маковой росинки во рту не было. Потом положила на кровать к стенке, прижалась всем телом и заплакала:

- Лаврушенька, простил ли ты меня или только вид изделал? Я места не изберу, все думаю, что бросишь, а как пропал совсем, так и решила, что из-за меня.

Ты слушал ее спокойно, гладил рукой по голове:

- Забудь про то думать, тем паче, что новая жизнь у нас впереди.

И рассказал все про Естая, про знакомство с ним через Филю, про случайную встречу в районе и неделю жизни в его доме. Про девчонок и Лейсан решил пока помолчать, минута не та.

- За тобой приехал, собирай свои манатки, избу заколотим, и утричком в дорогу. Там все хозяйство на старике. И тебе работа будет, коровы есть, кобылы должны скоро ожеребиться, кумыс научишься делать. Там славно, Фрося, и для души покой. Ты поймешь, ты у меня не глупая.

Еще ничего не понимая, Фрося соглашалась, чуть свет связала в узлы свои пожитки, больше ничего ты ей брать не велел, все есть в доме Эти. Выехали уже на свету, люди видели и лошадь, и дрожки, и Фросю, сидящую рядом с мужем. На два дня деревне обсуждать хватит.



В большом доме к приезду молодых Естай сделал перегородку, там осталась широкая низенькая кровать девчонок, на которой ты уже спал, сундук для вещей. Старик вышел навстречу приехавшим, и вы оба встали перед ним на колени.

- Встаньте, дети мои, я принимаю вас как родных, других никого нет. Идите в дом, располагайтесь, а мы, Лаврентий, заколем баранчика по такому случаю.

Мясо старик варил сам, подозвав Фросю: учись, это будет твоя работа. Фрося трепетно снимала пену с кипящего мяса, отодвигала из-под казана большие угли, чтобы убавить жар. Естай сидел рядом, курил трубку, давал советы. Мясо получилось сочное, мягкое и жирное. Старик долго молился, потом сели за стол.

-  Фрося, ты как и Лаврентий, зови меня Эти, что значит отец. Кушайте мясо и благодарите Всевышнего, что он дает нам такие дары.

Фрося присмирела, после ужина вымыла посуду, постоянно дергая тебя: где взять воды, куда вылить помои. Когда легли в постель, тебя окатила горячая волна: на постели Лейсан я рядом с Фросей. Закружилась голова, ты старался не думать об этом, но мозг уже ухватился за эту зацепку и не давал покоя. Фрося придвинулась к нему и спросила:

-  Ты чо такой мокрый? Да у тебя жар! Обожди, я принесу холодной воды.

А ты уже провалился в пустоту, которая всегда принимала тебя радостно и почти весело. Но сейчас навстречу опять вышел убитый в последнем бою ротный и сурово спросил, накормил ты солдат перед смертью или голодными они ушли на тот свет?

-  Товарищ командир, меня самого ударило, не могу доложить по правде, кушали ребята или так и ушли, не жравши. Не пытайте вы меня, товарищ старший лейтенант, больше ничего не знаю.

- Еще скажи мне, Акимушкин, коль ты на белом свете, скажи, одолели наши фашистов, или напрасно приняла нас матушка-сыра земля?

-  Одолели, товарищ командир, и всем нашим скажите, что одолели, и земля наша свободная от врагов.

Очнулся, Фрося обтирала твое тело настоем каких-то трав, сказала, что Эти принес. Через минуту снова забылся, и опять легко поднялся в теплую и спокойную пустоту. Ты парил, поднимался и опускался, затаив дыхание и ждал Лейсан. Она все в том же просторном балахоне тихонько обняла тебя сзади и поцеловала в шею, как тогда под сосной. Ты хихикнул, так было щекотно.

-  Я знаю, что ты привез свою жену. Лаврик, не думай обо мне, живи земной жизнью. Хочешь, я навсегда уйду из твоих снов?

Ты схватил ее за руку:

-  Не уходи! Я умру без тебя.

- Тогда успокойся, не думай о духовном, о пустоте этой, о наших полетах. Скоро ожеребится моя любимая кобылица, она жеребушкой была, когда мы на фронт уходили. Жеребенка назовешь именем брата нашего Газиса. И не думай столько, милый Лаврик, у тебя мозг воспален, ты так сильно ранен. И я буду прилетать к тебе реже и реже, а потом ты совсем забудешь меня.

Ты сильно кричал, так сильно, что Эти вошел в комнату и зажег лампу. Только он мог понять смысл твоих слов, Фрося завернулась в одеяло и ревела.

-  Не плачь, дочка, к утру у него все пройдет.

Молодая кобылица ожеребилась легко, Эти сделал все, что полагается и совершил молебен. Повернулся к тебе, ты хоть и слаб, но помогал отцу:

- Лавруша, давай назовем жеребчика Газисом, в память о сыне моем. Ты не против?

Как ты мог быть против, если и Лейсан просила об этом?

-  Нет, Эти, я не против. Я сам хотел просить тебя так назвать малыша.

Старик улыбнулся:

-  Вот видишь, как хорошо жить одной семьей.

Когда улеглись спать, Фрося придвинулась к тебе и в самое ухо спросила:

- Лаврик, ты какое имя кричал седни ночью? Я переполохалась, думала, что ты с ума сошел. Ты меня обнимал и называл Лей..., я не разобрала. Кто это?

Ты сел в постели. Настало время все рассказать Фросе. И ты рассказал. Про длинную осеннюю ночь, когда за орехами уезжали с Филей, про Лейсан, про их любовь странную, про встречу с Лейсан на фронте и про ее страшную смерть. Рассказал и про сны, в которых Лейсан сама предложила привезти сюда Фросю. Сказал, что Фрося тебе законная жена, а кто Лейсан - этого он не знает.

- Ты ревновать станешь? Не вздумай, Лейсан обидится, а у нее большая сила.

Фрося шмыгнула носом:

- Как не ревновать, Лаврик, ты уж неделю в стороне от меня спишь. Я вот кровать-то располовиню, чтоб поуже да потуже нам было.

- Ничего не делай, это пройдет.

Надо было нарубить жердей для подновления загона, ты оседлал Карего и верхом поехал в ближайший лес. Голова шумела, ты уже давно старался не думать, мурлыкал песенки, вспоминал дни веселой молодости. Ты понял, что боишься встречи с Лейсан, наверное, она не думала, что ты так скоро сбегаешь за женой, и обиделась. Боялся встречи и ждал, знал, что важное слово скажет ему любимая татарочка.

Рубил тонкие осинки и березки, стаскивал в кучу, чтобы потом можно было на передке от телеги привезти все ко двору.

- Помогай Бог! - услышал за спиной голос и обернулся. Долго вглядывался в лицо, день ясный и солнечный, чего тут сомневаться: дед Максим! Но дед давно умер, и ты был на его могилке. А дед смотрел прямо и улыбался:

-  Испугался, внучок? Не пугайся, я с добром. Матрена Савосиха тебе тетка родная - ты про то знашь. Ей тяжко теперь, года, робить не может, а колхоз зачем будет содержать дармоедку? Скажи ей, что под задним правым углом избушки ее зарыт горшок, а в нем золотые монеты. Пусть не брезгует, это все мной нажито. Пущай пойдет в район и найдет там зубного врача, не ошибется, он там один. По одной монете пусть продает, а цену он знат. Второе. Фильку ты сдал по недоразумению или нарочно? Ты уговорить его хотел? Совсем не знашь ты нашей породы. Наши мужики - кремень. Ты тоже наш, но у тебя на душе шкурки нет, как и на голове защиты. Ты со смертью рядом ходишь. Жалко мне тебя, учить бы тебя надо было, большой толк мог получиться, потому что душа - это для всяких наук и творений крайне надо, да пришли эти горлопаны, все понарушили. Вишь, Лаврик, как сложно мир устроен: они тебе всю жизню перековеркали, а ты за них свою кровь отдал. Еще. Жену ты сюда перевез, а с татарочкой как? Так и будешь бегать с горячей бабы на любовные разговоры с райской девицей? Ты хоть спал с ней? Нет? И в небесах за сиськи не трогал? Плохи твои дела, не болтайся ты, как говно в проруби, выкинь из головы эти небесные побегушки. Съезди в город, там церковь служит, исповедуйся и причастись, а то с ума спрыгнешь. Да, и татарина этого, который вас со стариком привез, Бейбул прозывается, остерегайся, недобрый человек.

-  Напраслина дед Максим, Бейбул старика к себе брал, когда тот совсем один остался.

Дед улыбнулся в бороду:

-  Чудной ты, Лаврик, да этого старика с его хозяйством и пенсией за детей погибших любой бы с поцелуями взял, только Бейбул не отдал. А вернуться домой ему дети посоветовали, он ведь тоже с ними говорит, хоть и не летает. Все, прощай, внук, больше не увидимся. И съезди в деревню, на мою могилку, под крестом земля провалилась, на ноги давит.

Ты хотел еще что-то сказать, но никого уже не было, и даже трава не примята, там, где дед стоял. Ты перекрестился и начал рубить ближнюю осинку.

Вечером, когда Эти встал на молитву, Фрося позвала Лаврика во двор. Вечер тихий и теплый, кони хорошо наелись в лесу и отдыхают, корова жует свою жвачку, маленький жеребенок Газис тычется в мамкино вымя, из которого Фрося только что сдоила молоко на кумыс.

-  Лаврик, вот чо хочу тебе сказать. У тебя в голове все пемешалося, где Лейсан, где Фроська - не сразу скажешь. Ты спроси старика, пусть он разрешит мне Лейсан зваться. Тогда и у тебя все на место встанет.

Ты долго думал, потом сказал:

-  Дождусь, когда она сама придет, у нее спрошу. Знаешь, они там как ангелы, их обижать нельзя.

Фрося испугалась:

-  А если она не согласится?

Ты улыбнулся:

-  Ты Лейсан не знаешь, она добрая и любит меня, она согласится.

Он лег в свой угол постели и думал о предложении Фроси. Чужая она ему стала, как сюда переехали, хоть обратно вези, но даже говорить об этом с отцом Естаем стыдно. Вспомнил, что не запер на засов пригон молодняка, но не пошел, в сон стало клонить. И Лейсан по головке гладит, усыпляет:

-  Назови свою Фросю моим именем, и тогда все у нас будет хорошо. И Фрося рядом с тобой, и я с именем моим тоже. Она у тебя умная и добрая, а то, что изменила тебе - забудь, все женщины изменяют, только про то никто не знает. Мусульманкам это запрещено, а про других я все вижу. Спи, любимый мой Лаврик.

Ты проснулся рано утром, чуть только светало. Фрося спала, зарывшись в одеяло на другом краю кровати. Ты тихонько подполз к ней, стянул одеяло, в полумраке матово светлело зовущее крепкое женское тело. Ты поцеловал ее грудь, вторую, она очнулась, охватила тебя руками, заплакала и спросила сквозь слезы:

- Ты не увезешь меня в деревню обратно, Лаврик?

-  Лейсан, ты с сегодняшнего дня Лейсан, любимая моя татарочка.

Это утро им показалось коротким.

Когда сели пить чай, ты встал перед Естаем на колени:

-  Дорогой Эти, я виделся сегодня с Лейсан, и она разрешила Фросе носить ее имя. Ты не будешь против этого?

Естай улыбнулся:

-  Я знал, дети мои, что этим все кончится.

Большой двор у Естая, много скота держал он в старые времена, да и при новой власти после обильного дастархана районные начальники улыбались:

- Скотину держи, сколько сможешь, никто не обидит налогом, проследим. На махан будем приезжать, имей в виду.

Сколько русский начальник может мяса съесть? Так, больше вина да разговоров. Привечал. А в соседнем ауле прошлым летом на выпаса приехали начальники, ходили считали, а потом говорят:

-  Вот что, дорогой, ты скота держишь в пять раз против нормы. Завтра к обеду собери весь скот у стоянки, считать будем и налог начислять.

Тот спрашивает:

-  А вы от какой власти представители?

Они отвечают:

-  От райфо^{1}^. Слышал про такое?

-  Не знаю, татарин в лесу живет, никакой райфы.

На другой день приезжают инспектора - ни скота, ни юрты - ничего нет, а на столбе фанерный обломок приколочен и написано крупными буквами: «До свидания, райфа». Стали искать, но татарина в своих вотчинах искать бесполезно, на том и остановились. Долго потом по району об этом рассказывали со смехом.



А теперь совсем скучно стало в большом крытом соломой пригоне, три лошади, две годовалые жеребушки, как девчонки, радуются, когда ты приходишь, мордой тычутся в лицо, в ладонях корочку хлеба ищут. Кобылка Лейсан скоро должна ожеребиться, приводили ей красивого жениха из деревни, за сто рублей молчаливый татарин разрешил жеребцу подмять кобылку, тот в азарте в двух местах кожу сорвал ей со спины своими копытами. Ты тогда каждый день смазывал раны какой-то вонючей мазью, Эти Естай сам варил ее на тихом огне костра. Две коровы, обе доятся, к новой хозяйке привыкли, маленькие телятки пьют молоко, старый Естай велел до трех месяцев все молоко им отдавать. Сосать - нет, привыкнут, потом беда отучать. Два бычка крутолобых, Естай сказал, что одного благословит государству, ему теперь тяжело, война много отняла людей, и скота мало осталось, а город кушать хочет и армия тоже, ее надо сильно кормить, чтобы второй раз не умирали молодые нерожавшие девчонки. Барашки отдельно стоят, молодняка нынче много, большой табунчик будет к лету.

Ты убирал навоз, складывал его кучкой, чтобы подкопить и потом заехать на санях, сгрузить и вывезти на бугорок. Фрося-Лейсан облюбовала его под огород.

-  Лавруша, как они жили без картошки, без солонины, ни огурчика, ни помидорки. Ты мне весной плуг найди в деревне и этот пригорочек вспаши, а я раздобуду семян, только домой придется ехать. Заодно и мать повидаешь.

Ты огорчился:

-  Про мать мне не упоминай, проклятье она не снимет, а без того и близко не подходи. К тетке Матрене поедем, она выручит.

Голова от дум этих зашумела привычно, кони и коровы стали, как в тумане. Ты присел на толстую жердину яслей, притулился к столбу.

- Устал, брательник?

Ты открыл глаза и удивился: Филя стоит в той же куфайке и в тех же пимах, в чем в милиции лежал.

-  Тяжело со скотом возиться? Пристаешь?

Ты встал, поклонился:

- Здравствуй, брат Филипп. Прощения прошу у тебя, что невольно навел легионеров. Простишь ты меня?

Филя засмеялся, потрепал по шее стоявшую рядом жеребушку:

-  В чем твоя вина? В том, что родился другим человеком, чем мы, грешные, что соврать не умел, да и теперь, поди, не научился? Вот так и вышло. Я ведь, Лаврик, знал, что после тебя придут ребята, знал, но убить тебя не мог. Хотел, только Господь руку отвел, так ножик в матрас и воткнулся.

Ты съежился, не видел и не слышал, что той ночью Филя к тебе с ножом подступался.

-  Как тебе там живется, Филя, шибко обижают тебя за грехи твои?

Филя опять улыбнулся:

- Кому обижать-то? Чертей там нет, зря говорят, там какие-то невидимые силы всем распоряжаются. Нас собрали таких, как я, преступников, дают читать книги и учить молитвы.

-  А потом что?

Филя пожал плечами:

- Говорят, переведут в другие места. Плохо, Лаврик, что работы не дают, а без дела всякие думы в голову лезут. Я за это время все свои убийства вспомнил, аж самому страшно стало, каким зверем был. Кассиршу одну просто за горло взял и приподнял, позвонок так и хрустнул. И кассиршу эту видел, и всех других убитых, но не близко, а как за стеклом. Политрук тот подходил, которого в воронке застрелил. Он молоденький, совсем парнишка. Все молчат, даже укора в глазах нет. Сроду не ведал, что совестно может быть, а вот видишь, стыжусь, прячусь. Но это еще не все. Потом нас сводить будут, как в НКВД, на очные ставки. Вот как это вынести?

Ты сильно удивился Филиным переменам:

-  Я тебе еще тогда советовал думать, через душу пропускать помыслы. Думать, Филя, самое трудное дело, я теперь это по себе знаю. А к покаянью готовься, праведники будут смотреть, есть ли в тебе раскаянье, тогда пустят на суд к Господу.

Филя горько усмехнулся:

- Знал я, Лаврик, что суда не избежать, только не думал, что так высоко потянут меня за дела мои. Ладно, управляйся. Я бы пособил, да отпустили на минутку, а ведь со скотиной мне шибко глянулось возиться. Да, а мать-то простила тебя?

Ты вздохнул:

-  Да нет, поди, и не простит.

Филя кивнул:

- Я скажу ей, чтобы простила. С материнским проклятьем тяжко жить. Ладно, прощай, Лаврик.

Ты еще долго стоял, опершись спиной на столб, понемногу пришел в себя, вытер рукавом куфайки лицо, унял дрожь. Ты уже привык к неожиданным появлением покойников, и только одна Лейсан была желанной, ты радовался, увидев ее, и долго потом жил воспоминаниями об этих встречах. Фрося с интересом слушала твои рассказы и не ревновала, хотя, думал ты иногда, должна была ревновать. Приход Фили тебя не то, чтобы испугал, а нехорошо тебе стало, когда его увидел, вроде и не вспоминал последнее время. Хотя порадовался, что Филя стал о душе думать и суда Господня боится.



В обед на паре добрых коней приехал Савелий Платонович, с ним две женщины. Фрося выскочила встречать, потом громко позвала тебя. Ты сено наметывал к вечеру, воткнул вилы, подошел. Гиричев широко раскинул руки:

-  Ну, здравствуй, крестник!

Ты чуть не заплакал от радости:

-  Крестный, родной, я уж думал, что совсем забыл про меня.

Гиричев помог женщинам выйти из кошевки, кивнул Фросе:

-  Веди в дом.

Старый Естай вышел со своей половины, поклонился гостю, они обнялись:

-  Как здоровье, дорогой Естай? - спросил Савелий Платонович.

-  Обожди, подскажу Лейсан, что надо быстро приготовить.

Секретарь райкома смутился:

-  Лаврик, о какой Лейсан он говорит?

-  О моей, крестный. Фрося моя теперь Лейсан зовется, так мы все порешили.

-  Все - это кто?

-  Сама Лейсан, перво-наперво, а потом Эти Естай дал согласие. В мире душевном мы тут живем.

Гиричев переглянулся с женщинами:

-  Лаврентий, это доктора, приехали из области для консультации наших больных и раненых, я попросил посмотреть тебя. Там твоя половина? Веди докторов, а я пока хозяйке помогу.

Парное мясо барашка варится быстро, когда вы с докторами вышли из спальни, на дастархане ароматами исходило горячее мясо, в пиалах дымилась сурпа. Савелий Платонович предупредил докторов:

-  Мясо берут руками, вот нож, можно отрезать. Хлеб есть, только к такому столу его не подают. Хотя лучше принеси, Фрося-Лейсан, гости не привыкли.

Ели торопливо, потому что зимний день короток, а до райцентра два часа езды. Ты встал раньше других, стал собираться проводить гостей, приготовил шубу и сел у дверей. Крестный спросил докторов:

-  Ваши первые впечатления?

-  Физически крепок, сердце работает нормально, легкие, печень -  все в порядке, - коротко сказала одна.

-  Зато голова - это куча проблем, - продолжила вторая. - То, что он рассказывает о своих видениях и встречах с умершими, убитыми, эти разговоры - страшно. Мозг дает сбои, и сильные. Его надо бы понаблюдать в условиях стационара, но он ни в какую не хочет ехать..

Ты все слышал и соглашался, что все беда в голове, и что в больницу не поедешь.

-  Я поговорю с ним, - пообещал Савелий Платонович. Он не заметил, что ты сидишь сзади.

-  Крестный, я никуда не поеду. Доктора эти отнимут у меня все, чем я живу, чем держится моя душа. Иногда понимаю, что умные так не делают, значит, я полоумный, как ругала меня мать, когда я Филю нечаянно сдал органам. А вот Филя простил, приходил ко мне и простил. И Лейсан согласилась, чтобы жена моя Фрося назвалась ее именем. Видите, как все просто. А если вы нарушите, тогда куда я без них всех? Нет, крестный, не поеду.

-  Ты не ребенок, Лаврик, когда можно было скрутить и отшлепать. У тебя тяжелейшее ранение, доктора могут и хотят помочь -  почему отказываться? Фрося, скажи хоть ты ему.

Фрося всхлипнула:

-  Это он, Савелий Платонович, сам хозяин, как скажет, так и будет.

Гиричев крепко обнял тебя и шепнул на ухо:

-  Пока я на работе в районе, приезжай, ты же молод еще, жить надо, детей надо рожать, воспитывать, надо крепким и здоровым быть. Прошу, Лаврик, как сына.

Естай, не проронивший за столом ни слова, пожал секретарю руку:

-  Не жди, секретарь, не придет. Я его вижу, он умрет на пороге дома своей Лейсан, если силой возьмешь. Оставь его, пусть будет, как решил Аллах.

-  Видишь ли, дорогой Естай, я в Богов не верю, потому думаю, что надо парня лечить.

- Ладно, скажу главное. От этой болезни не лечат. Когда живой любит мертвую и мертвая любит живого - кто сумеет встать между ними? Не ломай ему жизнь, секретарь, пусть будет, как есть.

Женщины уже сели в кошевку, крестный еще раз обнял тебя и сел напротив. Кучер шевельнул вожжи, отдохнувшие лошади пошли крупной рысью.



Ты только встал с постели, умылся и вытирал лицо широким Фросиным рукотертом, концы его были расшиты крестиком, и большие петухи из крестиков украшали их. Естай уже побывал на дворе, обошел хозяйство. Управляться пойдешь ты, такое условие ты ему сразу поставил, потому что не может такого быть, чтобы старик работал, а молодой на кровати ноги вытягивал.

- Дожили до весны, сын мой, как только вышел - сразу понял: из казахских степей дохнул теплый ветер.

Ты вслед вышел во двор. Месяц на ущербе спускался, цепляясь за верхушки сосен; лошади в пригоне поднялись, хрумкают сеном, переминаются и чуть приржахивают; коровы еще лежат, лениво дожевывая жвачку, и ждут, когда Фрося-Лейсан придет с ведерками, повесит «летучую мышь»^{2}^, похлопывая по крутым бокам, ласково поднимет, обмоет, оботрет вымя и примется доить.

До чего же хорошо жить на белом свете! Эти Естай научил Фросю делать мясо по татарским обычаям, научил колбасу заворачивать, коптить большие куски конины с толстым слоем желтого сала, печь лепешки и делать кумыс. Естай хочет внука, ты и сам спрашивал Фросю, почему она не несет, а Фрося сразу закрывала лицо, стыдилась, а может, неловко ей было сказать, что в тебе семени нет после такого ранения. Фросю ты любишь, только другой любовью, Лейсан высоко, ты давно уже не видел ее. Обидел чем? Да нет, разве мог! Видно, не подошло время.

Зимой со скотом управы много. Надо в стойлах почистить, навоз в кучки собрать, надо воды принести всем из дома, чтобы теплая, надо сено, с вечера приготовленное, разложить по кормушкам. Падера иногда за ночь так закладет ворота в пригон, что мокрым станешь от пота, пока отбросаешь снег, а потом надо его и вдоль стенки повыше накидать, чтобы теплее скотине было. Зимой в свою деревню совсем не ездил, сахар, соль, муку, керосин закупали с осени.

Вечерами Фрося-Лейсан шила на руках, у нее это ловко получалось. Когда она попросила Эти Естая примерить рубаху, тот отказался:

- Зачем мне новая рубаха? Мне скоро к Аллаху уходить, ты шей Лаврику, вам жить.

В теплом месте у печки устроил ты постель старику, а Фрося сшила широкую занавеску. Ты один раз откинул занавеску, старик сидел на полу, а в коленях красная подушка с наградами дочерей и сынов. Старик перебирал их сухими пальцами и что-то шептал по-татарски. Он не видел тебя, перед ним были его дети. Он не плакал, он рассказывал им свою жизнь и слушал их ответы. Ты опустил ткань и тихонько ушел к себе.

Вечером управа точно такая же, как и утром, все сделали вместе с Фросей, она унесла молоко, вернулась, помогла плотнее прикрыть ворота. Ты повесил на пробой большой замок. Фрося ухватила тебя за шею и поцеловала в губы. Ты засмеялся:

- Ты что? Ночи тебе не дождаться?

Фрося загадочно улыбалась:

- Не хочу ждать, вот захотела, и поцеловала мужа, и никто мне не указ.

-  Глупая ты.

Она продолжала играть:

-  Пускай глупая, а если обзываться станешь, вовсе ничего не скажу.

-  Ладно, не обижайся, я же любя тебя.

Она опять обняла, прижалась к небритой щеке:

-  Лаврик, муж мой венчанный, в тягостях я уж третий месяц.

Тебя что-то обожгло внутри, ты вроде испугался новости, мысли не допускал, но понимал, что Лейсан надо будет об этом говорить, а как она отнесется?

Фрося потрепала тебя по щекам:

- Лаврик, очнись, тебе тошно?

Ты обнял ее, чтобы еще минуту помолчать.

- Нет, Фрося, это славно, что ты в положении, что ребеночек у нас будет. И Эти Естай обрадуется.

- А Лейсан? - как в лоб ударила Фрося.

Ты долго молчал, понимал, что так еще больше сомнений вносишь в сердце жены, но молчал, не знал, как сказать, что ты веришь, даже знаешь, что Лейсан благословит вашего ребенка.

- Не спрашивай меня, Фрося, зачем обманывать? Встречу Лейсан, все скажу, и она будет радоваться вместе с нами.

Когда сели ужинать, ты поклонился Естаю:

-  Дорогой Эти, наш Бог и твой Аллах услышали наши молитвы, Фрося уж третий месяц беременна.

Естай кивнул, посмотрел на Фросю:

- Ты мне дочь, Лейсан, и я буду ждать твоего ребенка. Если родишь девочку, подарю ей золотые украшения моей покойной жены, если будет джигит, поеду на ярманку и куплю лучшего жеребца. Это мое слово.

Долго пили чай и говорили о завтрашнем дне.

Ты уснул, крепко обняв Фросю. Ты не слышал, как скрипнула дверь, и вышел Естай. Ты не слышал его предсмертного выдоха, но какая-то сила подняла тебя на ноги, ты увидел свет фонарей во дворе и чужой разговор. Откинул занавеску - старика нет. Ты не забыл еще привычки войны, когда враг рядом, но тебя не видит. Если Естай вышел на шум, его уже связали, чтоб не мешал. Эти люди не могут не знать, что старик не одинок, что ты у него живешь, значит и хозяйничают со скотом так открыто, потому что один или двое стоят у дверей и ждут тебя. Ты схватил карабин, велел Фросе спрятаться на печи, подкрался к двери и выстрелил дважды. Дикий крик отхабарил дверь, ты выпрыгнул в сторону и видел только огненный плевок ружья. Выстрелил прямо в него и снова крик раненого человека. Фонари погасли.

- Лаврик, успокойся. Ты меня слышишь? Это Бейбул. Старика больше нет, если хочешь жить, уйди в дом, я оставлю тебе корову.

Если узнаю, что сообщил в милицию, зарежу вместе с бабой. Ты понял?

Тебя трясло, но руки сжимали карабин жестко и уверенно, как на фронте.

- Где Естай, что ты с ним сделал?

- Его зарезал мой человек, мы тебя ждали первым, а ты про- обнимался с женой, старик услышал и вышел.

- Я убью тебя, Бейбул.

Бейбул захохотал. Ты выстрелил прямо на хохот, он захлебнулся, а чей-то трусливый голос завопил:

-  Бейбула убили, уходим.

Две или три тени метнулись в сторону от притонов, ты выстрелил, но кто-то все-таки добрался до подводы и стал нахлестывать лошадей. Ты осторожно подошел к дверям, приоткрыл их и попросил Фросю выбросить полушубок и шапку. До рассвета просидел в засаде, поджидая налетчиков. Когда совсем развиднелось, поднял тело Эти и занес в дом. С карабином обошел двор, перевернул одного - татарин, подошел ко второму, тот застонал. Ты ногой перевернул его на спину: русский. Тот открыл глаза, протянул руки. Ты нажал на курок. Убитых утащил в сарай и закидал снегом, Бейбула нельзя было узнать, все лицо разбито. Ты ухмыльнулся: стрелять на звук тебя учил снайпер Вася из северных народов.

Поехал в татарскую деревню, нашел муллу, все ему рассказал. Через час весь двор заполнили татары, тебя и Фросю отправили на свою половину, молились, разговаривали, мулла позвал тебя.

- Надо коня заколоть, такой обычай. У Естая есть молодые жеребчики, одного укажи, наши люди сделают, как по вере положено. Ты не обижайся, я знаю, что Естай любил тебя как сына, потому надо соблюдать обычай.

Ты вывел из стойла жеребчика-двухлетку и ушел, чтобы не видеть, как его заколют. Мясо варили прямо во дворе. Ты уже попросил муллу, чтобы отправил он своего человека в район и сообщил в милицию и в райком, крестный уважал Естая, должен знать его смерть.

Тело Естая закрутили в крашеную кошму, тебе сказали, что иноверцы не могут присутствовать на похоронах, вы с Фросей со стороны поклонились и ушли к себе. После похорон ели мясо и пили сурпу, мулла велел подать на половину молодых поднос с мясом и пиалы с сурпой. Ты плакал, Фрося успокаивала и плакала сама.

Утром приехали три милиционера, старший подал тебе пакет. Это письмо от крестного. «Гибель Естая Тайшенова - это большая трагедия. Ты приготовься, возможно, заведут уголовное дело на тебя из-за убийства бандитов, но не переживай, это была самооборона, хотя могут и привязаться. Я бы очень хотел повидать тебя, потому что, похоже, больше не встретимся. Я попросил начальника милиции, чтобы расследование завершили скорее, он пообещал. Буду торопить, чтобы закончили при мне. Имею сведения, что есть на меня донос в областные органы, если кому-то захочется, арестуют и расстреляют. Чтобы чужие не знали, пакет опечатал сургучной печатью. Прощай. Береги себя и жену. Твой крестный отец Савелий Гиричев».

Ты не все понял сразу, но не за себя испугался, а за дядю, что его могут арестовать. За что? Меня - понятно, три трупа, тут не выкрутишься. Бейбул говорил, что у него кругом друзья, отомстят за его смерть, это уж как пить дать. А Фрося тогда как? Вот еще беда, пришла, откуда не ждали.

Ты свернул письмо и положил в пакет. Долго смотрел на присохшие крошки сургуча по углам и по центру конверта, оказывается, не ты первый читал это письмо.



В начале июня ты стал выезжать на угодья, где вы с Эти Естаем косили травы, ставили небольшие стога, и по первому снегу вывозили сено на дровнях. И косить, и стоговать сено приходили по заданию муллы молодые парни из деревни, они же помогали вывозить десятки стожков. Иногда в лес брал с собой Фросю, она все тянулась ягодок побрать, клубники, только ты боялся, чтобы ничего с ребеночком не случилось. Когда она домогалась, запрягал в ходок тихую кобылку, оставлял Фросю на ягодной поляне, а сам шел проверять покосы, как делал дед Максим. На релке между двумя березовыми колками высоко поднялась трава. Тут было всего понемногу, ты не знал названия трав, помнил только, что дед Максим называл это все разнотравьем: «Самое едовое сено, тут и визиль, и клеверок, и чуть полынки для вкуса, а больше похожих на нонешние овсы да пшеницы, прародители, если прямо сказать». Ты присел и с нажимом повел вокруг себя протянутой рукой, следом посыпались, как кем-то брошены, мелкие семена. Пора косить.

Отбил две литовки на случай, если сломается литовище, Фрося собрала корзинку с хлебом печеным, копченой кониной, зеленым луком и десятком куриных яиц. Стояла у ворот, пока ты скрылся за лесом, и пошла в дом, работы много, а сил не хватает, тянет дитенок соки.

Помолясь на восток, ты рубаху выпустил из штанов, прикрыл маковку вязаной шапочкой и завел литовку за плечо. Прокос получился широкий, кошенина легла ровно, на стерне высоко, так что скоро продует. Решил не садиться, пока сил хватит, махал и махал литовкой, и скоро движение стало самостоятельным, не надо было давать себе команду. Валки ложились один к другому, и на краю ручки, когда надо было поправить жало косы, ты остановился, воткнул в землю литовище, вынул из кармана оселок и услышал:

-  Обожди, Лаврик, не начинай, у меня к тебе разговор.

Оглянулся, а по кошенине идет к нему девушка в черном платье до пят, босая, волосы распущены, и вроде трава под ней не шелохнет. Уже ближе, лицо разглядел - красавица, что глаза, что брови, что ротик - все красиво, только отпугивает эта красота.

-  Ты кто такая и откуль взялась в наших местах? - спросил ты.

-  Ишь ты, как со мной сурово, Лаврентий, а ведь мы с тобой давно знакомы.

Ты смутился, еще раз глянул на девушку и улыбнулся:

-  Ей Богу, не помню, где и когда виделись.

Девушка подняла руку:

-  Ты про Бога пока не поминай, мы без него обойдемся. А я тебе расскажу. Первый раз я тебя заметила, когда ты с братом купаться на озеро пришел, брат нырнул, и ты за ним. Я так обрадовалась, что такой маленький да хорошенький у меня сегодня будет, а крестный твой перехватил, я тяну тебя в глубину, а он на воздух. Был бы просто дядя, не отдала бы тебя, но крестный, за ним сила. Помнишь?

Ты ошарашено на нее смотрел:

-  Помню, мне тогда пять годов было. А ты-то как там оказалась?

Девушка засмеялась, тряхнув богатыми волосами:

- Потом на войне я тебя увидела, узнала, хоть и много лет прошло. По линиям телефонным за тобой ходила, как ты с иноверкой прощался, тоже смотрела. Я чувствовать не умею и плакать тоже, но если бы людям показать - волосы дыбом.

Ты совсем потерялся, понять ничего не можешь, чем больше она рассказывает, тем все непонятнее.

- Потом удачно ты подъехал к своим солдатам перед самым обстрелом, вот было дело, я никогда раньше не видела, столько людей разом с жизнью расстаются, тебя подбросило с телеги и в грязь уронило, а душа выскочила от страха. Вот тут я и ухватила ее.

-  Кого? - крикнул ты, дрожа от страха.

-  Душу твою, Лаврик, душу, ты совсем был покойник, но не могла совладать, какая-то татарочка за тебя молилась. Бросила тебя, там урожай был богатый и без моего Лаврика.

-  Господи, да кто же ты?

-  Опять о Боге! Я же предупредила. Я смерть твоя, Лаврик.

-  Смерть? - удивился ты. - Да какая же ты смерть? Она страшная, злая, с литовкой, как я сейчас, а ты молодая и красивая.

-  Но ведь я тебе не понравилась, правда?

-  Верно говоришь, ты не девушка, ты виденье, в тебе соблазну нет.

Гостья засмеялась:

-  Так я и не соблазняю мужчин, Лаврик. А то, что молода - есть и помоложе, есть и старухи. Нас много. А ты думал, что одна смерть столько дел творит в народе? Нет, только тебе на роду написано быть моим.

-  Это ладно, - согласился ты. - А как же вы допустили столько гибели на фронте? Самолучших людей забрали. Откуль вам такое распоряжение?

Опять улыбнулась гостья:

- Ты много хочешь знать, Лаврик. Мы между Богом и дьяволом существуем, и никому не подчиняемся, только своей воле, которая нам продиктована старшими. Вот ты мне предназначен, я тебя могу сразу забрать, могу поиграться. Когда брат хотел тебя заколоть, я руку его перехватила. А за то, что влез мне поперек, отдала его этим легионерам. И когда ночью бандиты к вам во двор ворвались, я не хотела, чтобы ты погиб, и ты остался. Я скажу тебе, почему. Ты у меня такой один, и не умный, и не дурак, прямой и честный и чистый душой, как младенец. Живешь ты чудно, двух женщин любишь, одну живую, другую мертвую. И веришь, что встречаешься с татарочкой, веришь, Лаврик?

-  Как не верю, если говорю с ней и обнимаю.

-  Ой, дурак! Ладно. Коси свои травы, но знай, что я рядом, и как только позову - сразу собирайся. Да, Лаврик, маму твою наши взяли, и тетку твою тоже, за горшком, о котором дед Максим тебе говорил, сам съезди, а то будут разбирать избушку и найдут. Это я к тому, чтобы жена твоя и сын нужды не знали.

-  Обожди, ты сказала - сын? Как ты узнала?

Девушка улыбнулась:

-  Лаврентий, чистая душа, я про своих людей все знаю. Отвернись, мне надо уходить.

Ты отвернулся, минутку постоял, глянул на то место, где стояла твоя смерть - никого, и трава не сшевелена. Пошел в тень на опушке колка, прилег, уснул.



Дома лошадку распряг, зеленую траву с телеги теляткам в загон бросил, они молоденькие, растут, и среди ночи пожуют в удовольствие. Фрося-Лейсан подошла, прижалась:

-  Истосковалась я вся, пятидневку одна.

Ты пожалел, приобнял:

-  Пристала с хозяйством-то?

Фрося шутя оттолкнула:

-  Не от работы, а от тоски по тебе сил нет. Вот приехал, и на душе легко стало.

Ты погладил ее округлый живот:

-  Как он там, шевелится?

Фрося засмеялась:

-  Наверно, вместе с тятькой сено косит, и руки и ноги в ходу.

Ты доволен:

-  Работящий парень будет.

Фрося опять засмеялась:

-  А если девка? Что, и любить не будешь?

Ты уверенно сказал:

-  Парень, сын у нас будет, это я точно знаю. Ладно, покорми меня, да в деревню съездим.

-  На ночь-то глядя? - удивилась Фрося?

Ты ушел от ответа:

-  У нас дело такое, что надо бы потемну, так спокойней.

Наскоро перекусив, ты запряг в дрожки Карего, который окончательно обленился и бежал неохотно, но раскачался, и к деревне подлетел на рысях. Тихим шагом подъехали к пустой избушке Савосихи, ты завел коня в раскрытую ограду, Фросе велел сидеть в кошевке. Вынул из под травы лопату и стал копать. Глубоко же зарыл дед Максим свой горшок. А может и нет ничего, пригрезилось, вот и возомнил. Но лопата склацала обо что-то твердое, ты встал на колени, нашарил горшок, с обеих сторон освободил и вынул из земли. Как-то жутковато стало: через покойного про клад узнал. Ты перекрестился, разбил глиняную замазку на горлышке, сунул руку и захватил горсть монет. Отставил в сторону находку, яму засыпал, щепками и травой закидал.

-  Лавруша, чегой-то ты нашел? — шепотом встретила Фрося.

-  Потом, - шепнул ты и выпятил дрожки вместе с Карим из ограды, прыгнул в кошевку и стеганул лошадь. Выдохнул, когда из деревни выехали, остановился, вынул из горшка в коленях горсточку монет, черкнул спичку. Фрося ахнула. Задул спичку, ссыпал монеты обратно. Не обманул дед Максим, точно золотые монетки.

Дома нашел укромное место, зарыл горшок, Фросе указал, рассказал про зубного врача, на всякий случай.

Утром к дому подкатила полуторка, из кузова выпрыгнули два милиционера, ты вышел навстречу. Фросе успел сказать, что в деревню ездили свой домик посмотреть, так говорить надо.

-  Гражданин Акимушкин?

-  Так точно, я и есть.

Милиционер улыбнулся:

-  Это я тебе письмо привозил из райкома. А мы с тобой и раньше встречались, когда вы за братцем приезжали. Помнишь? А сегодня твоя очередь. За убийство троих человек, а больше всего за Бейбула, ты арестован и будешь обвиняться.

Ты не испугался и спокойно объяснил:

-  Я их убил вперед, а чуть трухни - меня бы застрелили и жену мою. А она в положении. Видал, сколько жизней? Мне знающий человек говорил, что это была оборона самого себя и родных.

Милиционер опять улыбнулся:

- Тот знающий человек арестован и проходит как враг народа и вредитель. Письмо-то я вскрыл, и правильно сделал, доложил, кому следует, а то Гиричев мог скрыться от правосудия, он, оказывается, уже знал, что разоблачен. Короче, собирайся.

Фрося заревела в голос, ты обнял ее и успокаивал:

-  Не плачь, сын вместе с тобой плачет, перестань. Меня не посадят в тюрьму, разберутся, что нет тут вины, и отпустят. Если задержусь, сходи к мулле, он поможет.

И уже шепотом, чтоб только она слышала:

-  А если что - попрошу Лейсан, чтобы она меня вызвала и улечу, не видать им меня в оковах.

Милиционер не переставал улыбаться, а второй молчал, безучастно глядел на тебя и Фросю. Ты собрал в платок булку хлеба, шматок конины копченой, рукотерт, обнял Фросю и залез в кузов.

Следователь, молодой человек в красивой форме, записал твой рассказ о нападении бандитов на усадьбу Естая Тайшенова, о твоей жестокой расправе. Потом неожиданно спросил:

- В каких отношениях вы были с бывшим секретарем райкома Гиричевым?

Ты ответил с гордостью:

- В сродственных, он мне дядей доводится, да к тому же крестный отец.

Следователь записал.

-  О чем вы говорили, какие поручения он вам давал?

Ты удивился:

-  Об чем говорили? Про свою семью, про жизнь. А поручал он мне беречь здоровье, все хотел к путним докторам отправить, да я не соглашался.

Следователь возмутился, стукнул в стол кулаком:

-  Ты мне дурака не валяй, здоровье он поручал. Я тебя спрашиваю, может, скот травить или механизмы из строя выводить - вот какие поручения!

Давно с тобой так не разговаривали, да и смешно слушать, что крестный скот травил. Пришлось сказать:

-  Гражданин следователь, Савелий Платонович крестьянин, он и сам в молодые годы хозяйствовал, как он может отравить безвинную скотину? Если кто и сказал такое, то либо по глупости, либо по злому умыслу.

Следователь ударил тебя кулаком в лицо, ты едва не упал с табуретки. Вынул платок, вытер кровь, сквозь слезы посоветовал:

-  Вы, гражданин следователь, по голове меня не бейте, у меня фронтовое ранение, полчерепа снесло, там только кожица тонкая и мозги рядом. А зачем вы мне вопросы про крестного? Я думал, за убитых бандитов допрос будет, но тут у меня оборона самого себя и семейства, закон на моей стороне.

Следователь крикнул:

-  Конвой!

В комнату вошел милиционер:

-  Уведи этого дурака. А ты думай, что скажешь про Гиричева, чем больше скажешь, тем меньше срок получишь за убийство. Понял?

Ты кивнул:

-  Как не понять? Значит, Бейбул правду сказал, что мне отомстят за его смерть друзья-товарищи. Как же так, гражданин следователь, Эти Естай Тайшенов отдал родине двух сынов и трех дочерей, у него медалей и орденов полное блюдо. А приходит бандит Бейбул, убивает отца героев, и он же прав? Так советская власть не диктует.

Следователь покраснел, крикнул конвоиру:

-  Уведи его и всыпь, как следует, только по голове не бей, говорит, у него там черепа нет. Ты проверь.

Конвоир толкнул тебя к двери, повел коридором, перед камерой остановил:

-  Этот татарин убитый правда отец Лейсан Тайшеновой?

Ты кивнул.

-  Я воевал в той дивизии, где она погибла, в газете писали. Ты не бойся, бить я не буду, только ты говори что-нибудь про этого Гиричева, может, снисхождение выйдет.

Ты кивнул.

-  Я тебя в одиночку закрою, чтоб никто не домогался, отдохнешь.

Ты опять кивнул, спросил:

-  А до ветру ночью водят?

-  Нет, там ведро стоит, это параша. Но я скажу ночному дежурному, он хоть и сволочь, но мне обязан, - пообещал милиционер.

В камере понял, как сильно болит голова, видно, следователь сшевелил что-то. Ты бросил на пустые нары свою куфайку, лег на спину, положив руки под голову, и свалился в тяжелое забытье. Сквозь боль и яркие всполохи в мозгу ты увидел дом Естая, ставший твоим, увидел Фросю, а потом и сам ощутил себя в пустоте, светлой и теплой, которую всегда приносила Лейсан. Она появилась издалека, и ты наблюдал ее красивый полет, белый балахон не мог скрыть красоты ее тела. Она приблизилась, обняла тебя, закружила, сказала:

-  Лаврик, час пробил, это не в моей власти. Я очень хочу, чтобы ты был со мной, но Фрося и сын твой останутся сиротами, а сделать ничего нельзя. Твоя смерть говорит, что и так многое тебе позволила совершить на земле. Семью твою мы возьмем под свое покровительство, никто их не обидит. Я знаю твой план. Так и сделай. Я встречу тебя, любимый мой. Прощай.

Среди ночи ты проснулся, поел мяса с хлебом, остатки сунул в карман куфайки, оделся и постучал в дверь. Дежурный появился не скоро.

-  Чего тебе?

-  До ветру надо, живот болит.

Дежурный постоял, подумал:

-  Вообще-то параша есть. Ладно, пошли.

Во дворе ты приостановился, шедший следом дежурный подошел вплотную, ты ловко ударил его в шею, наклонился, чуть прижал жилку на шее, так учили разведчики. Милиционер притих. Ты перемахнул через забор за туалетом и побежал.

Утром та же полуторка подъехала к дому Естая, Фрося выбежала во двор. Три милиционера выскочили из кузова.

-  Где муж?

Фрося испугалось:

-  Так вы же вчера забрали...

-  Он убег. Ребята, обыщите дом и все клетушки.

Фрося присела на чурку посреди двора:

-  Куда он сбежал? Зачем? Он же ни в чем не виноват. Не ищите, не приходил он домой.

Старший подошел вплотную:

- Где он может быть? В деревне его тоже не нашли. Куда он мог податься? Говори!

Фрося заулыбалась:

-  Я поняла. Он улетел.

Старший оторопел:

- Куда? На чем улетел?

Фрося улыбнулась и спокойно ответила:

- Улетел к Лейсан, туда. - Она чуть подняла голову к небу. - А на чем? Ни на чем. Они летают просто так, как вот вы ходите.

Старший присмотрелся, кивнул:

-  За дураков нас держишь? Так и знай, найдем - ему крышка. Он и милиционера нашего чуть не задушил. Все равно найдем.

Фрося поднялась с чурки, уже спокойная и уверенная:

-  Никогда не найдете.

Старший спросил подошедших милиционеров:

-  Лейсан - это кто?

-  Дочь хозяина этого дома, которого Бейбул зарезал. Она погибла на фронте, и сестры ее и братья - все погибли.

-  А почему она говорит, что Акимушкин к ней улетел? Это как понимать?

Милиционеры пожали плечами.

Старший не унимался:

- Вот она беременна, скоро родит, муж пропал в неизвестном направлении, а она лыбится. Не с ума ли спрыгнула?

Фрося слышала весь разговор, подошла ближе:

-  Ты за меня не переживай, начальник, у меня от чистых и святых сил теперь защита будет, а ум мой какой был, такой и остался, как любила своего Лаврика, так и буду любить. И зовусь не просто Фрося, а Фрося-Лейсан, она сама с небес дала на то согласие.

Старший еще раз огляделся и скомандовал отъезд.

Фрося улыбалась и плакала, Лейсан уже шепнула ей, что Лаврик ушел от легионеров и скоро душа его будет рядом, а потом они будут приходить к ней и нянчить общего родного ребенка.

Уходящая машина растворилась в воздухе, и табун красивых лошадей во главе с любимой кобылой Лейсан уже мчался навстречу Фросе...

                                                                                           2012 год






СОДЕРЖАНИЕ


Глухомань. Повесть ............................................................3

Гриша Атаманов. Повесть.....................................................63

Сухие росы. Роман ...........................................................187

Мать сыра земля. Повесть ...................................................337





comments


Комментарии





1


Райфо — финансовый отдел исполкома районного совета.




2


«Летучая мышь» - керосиновы й фонарь, использовался в домашнем хозяйстве.