Николай Ольков Рассказы. Повести. Романы. Том 2.








ГЛУХОМАНЬ



Повесть


1

-  Ну и брызги же от тебя летят, Дарья Мартемьяновна, не поберегись - с ног до головы оплещешь.

-  Не видишь, крыльцо домываю, скоро начальство придет, а у меня растворено - не замешано.

Дарья, подоткнув подол застиранной юбки и широко расставив ноги, спускалась по ступеням высокого конторского крыльца, выманивая за собой жирную октябрьскую грязь. Она не глядя узнала по голосу Семена Федоровича, своего ровесника, и даже сердце екнуло. Сказала с деловой резкостью:

-  А ты чего с утра пораньше приперся?

-  К начальству вопрос, — уклончиво ответил ранний гость, тщательно уминая во влажную землю тощий окурок.

Дарья выпрямилась, отжимая тряпку, обернулась, у Семена, как всякий раз, душа замерла: не пожилую женщину, а крепенькую круглолицую белянку-красавицу, курносую, с кудряшками видел он перед собой

-  Ты, верно что, по большому делу, коли в хромовых сапогах и при шляпе. Шляпу-то зачем надел, сроду не видела тебя при шляпе.

Семен Федорович обиделся:

-  Не смотришь в мою сторону, Мартемьяновна, вот и дивно тебе, что я прибарахлился. А я, шутки в сторону, всегда стараюсь быть при аккурате, стало бы тебе известно. Чтобы ваш брат, бабы, не чесали языки по моему поводу.

-  Да ладно тебе, в обиду впал. Я ведь без злобы. - Она вытряхнула тряпку, отойдя чуть в сторону от Семена, выплеснула из ведра воду и подошла к гостю, вытирая озябшие руки подолом верхней юбки.

-  Как поживаешь, Семен Федорович? Авдоха твоя как здоровьем?

-  Я ничего сам себя ощущаю, а Авдотья плоха. Дотянет до лютых морозов, потом всей деревней яму долбить придется.

Дарья вздохнула:

-  Христос с тобой! Такие речи!

Семен оживился:

-  А я, Дарья, без сожаления, скорей бы. Детей нет, рыдать некому, сам для приличия слезу пущу, и опять вперед.

Дарья помолчала, потом спросила:

-  Ты проходить будешь или тут подождешь?

-  Постою, пусть просохнут плахи-то, а то наслежу, опять от тебя взысканье.

-  Много я с тебя взыскивала.

Семен встрепенулся:

- А ты суммируй, какую жизню я прошел, много чего получается после нашей разлуки, и все за твой счет.

Дарья вздохнула:

-  Нашел время и место. Грех тебе при живой жене такие разговоры проводить. А вот и начальство идет.

Директор совхоза Гурушкин в плаще и резиновых сапогах, но тоже при шляпе, громко поздоровался, омыл сапоги в большом корыте, глянул на Семена.

-  Ты не ко мне ли, Семен Федорович?

-  Ежели примите, благодарен буду, а нет времени на меня - дождусь парткома, тот обязан.

-  Проходи, - сказал директор, - парткома теперь до второго пришествия не будет.

-  А что с Володимиром Тихоновичем?

-  Ты телевизор смотришь?

-  «Рабыню Изауру». Третий раз. Смотрю и плачу.

-  Не о том слезы льешь, Семен Федорович. Разве не слышал, что советы распустили и партию прикрыли?

-  Так то не нашу! - обрадовался Семен Федорович. - Прикрыли какую-то в недоразвитых странах, знаю.

Гурушкин вздохнул:

-  Ладно, пошли в кабинет.

Семен присел на краешек стульчика у стола, невысокого роста, чисто выбритый, сухой лицом и телом, он был не по годам подвижен и бодр.

-  Григорий Яковлевич, ты мне скажи, как дальше будет деревня? Вчерась, сам видал, дойных коров погрузили на скотовозы, колбасы, стало быть, захотелось новым князьям и боярам. И что дале? Коров прирежем, чем кормиться будем? Ты же вечный крестьянин, хоть и не старый еще, но ты же в понятии, что без скотины деревня станет пустой.

Директор размял сигарету, затянулся, разогнал клубы дыма рукой.

-  Спросил бы что попроще, Семен Федорович, к примеру, дровишек или тесу на забор.

-  Ты мне про тес не намекай, сам знаю, что два века не живут, тесины меня вторую пятилетку на чердаке дожидаются. Батьку твоего вон на сколь пережил, а он только на три годика и постаре. Воевали вместе, а там день за два, а иной и полжизни стоил. Я тебя сурьезно спрашиваю, потому как не могу ума дать, что деется. Хлеб куда нынче дели? Молотили-молотили, через два дня пришел - скукурикало зернышко, под метлу увезли. Терлись, сказывают, тут трое чернявеньких. Это не продзаверска ли возобновилась? Говорили, что в тех отрядах голубоглазых тоже немного было.

Григорий Яковлевич посмотрел в лицо этому пожилому человеку, давно пенсионеру, но понимающему совхоз как родное существо, хотелось сказать ему все, о чем думал в эти последние дни октября, да и вообще весь год шел к этому вопросу: а что дальше? Даже в районе слова не давали сказать, в область вовсе не вызывали. Но неизбежность формулировать свое понимание снова пришла вместе с любознательным и беспокойным стариком.

-  Дядь Сем, ты же видишь, что идет революция, без особой борьбы, если не считать расстрелянный Верховный Совет, но с большими переменами в хозяйстве, в экономике. Оказывается, мы жили плохо, теперь все перестраивают, чтобы жилось лучше.

-  Э-э-э, Гриша, такое я уж не пятый ли раз слышу на своем веку: сегодня плохо, потому что завтра должно быть хорошо. А ведь мы было зажили кучеряво: и зарплатешка выровнялась, и в магазинах кой-что стало появляться, мужики легковушек в кредит понабрали. Это плохо, скажи, плохо?

-  Понимаешь, Семен Федорович, в мировую экономическую систему наша страна с плановой экономикой не вписывалась, тем и жили, что нефть и газ гнали за границу. В общем, считается, что перемены были необходимы, и они наступили.

Старик понимающе кивнул:

 -  Хотел картошку продать заезжим хачикам, но таперика воздержусь, а то в мировую систему меня на носилках придется заносить. Отходишков для поросенка у тебя нет, зерна для курей тоже не продашь, стало быть, из живности остается старуха и кот блудливый. Потому картошка незаменимый стратегический продукт, по всей рассейской истории так, если шутки в сторону.

Семен любовался дорогим своим человеком: и до чего красив, весь в отца - высокий да стройный, лицом строг, а натурой добрый, улыбнется - рубаху с него сними, отдаст.

Гурушкин вышел изо стола, нервно и громко ступая по старым скрыпучим половицам.

- На той неделе будет собрание, приедут товарищи из района совхоз распускать. Приходи, если интересно. Там я пошире, чем сейчас, сообщение сделаю. А теперь пойди по своим делам, дядь Сем, у меня бумажной работы тьма.




2

Сема думать любил, рассуждал сам с собой, иногда даже ссорился, да громко, так что было сомнение у народишка насчет дальности его ума. Сам Семен этим особо озабочен не был, до пенсии плотничал, с топором играл, на спор сургуч с водочной бутылки на чурке одним ударом срезал, но на народе больше молчал. Были в деревне несколько человек, с которыми он мог откровенничать безбоязненно, с ними и отводил душу. Но иногда срывался и на народе, высказываясь притчами и намеками.

Вот как человеческая жизнь так извернется, что вроде и полгроба из задницы торчит, прости Господи, а все равно как не жил. Скоротечность и неуправляемость жизнью больше всего волновали Семена. Он сильно огорчился, когда пенсионную книжку получил, где написано, что назначена пенсию Семену Федоровичу по старости. Он аж отпрянул: почто по старости, не старик еще, кажись? Пошел в отдел кадров, попросил Фросю, чтобы поискала, может, есть книжки, где не старость записана, а, допустим, возраст. Фрося и говорить не стала: бумаги в райсобесе готовят, там и проси.

В район Сема не поехал, он района боялся еще с тех пор, как ездил хлопотать за друга своего Якова Матвеича, отца нынешнего директора. Они на фронте шибко подружились, одной бомбой и ранило их при налете тяжелой авиации, только Сему контузило слегка, а Якова едва откачали, ногу отпилили и кое-что из внутренностей выбросили. Вернулся он в деревню совсем никакой, робить не может, а на пенсию документы где-то затерялись. Ну, и рванул Сема в район, в одном здании пошумел, в другом, из третьего его под белы руки увели в камеру, а утром отправили в город соседний, в специальную лечебницу, ну, дурдом, по-нашему. Сема там только месяц и провел, но насмотрелся на всю жизнь. Какой-то доктор приехал, из умных, осмотрел Сему и заключение написал: в деревне рабочих рук не хватает, а тут здоровый мужик в калошах по двору ходит и кукишки воробьям показывает. Сему и отправили домой. Вместе с ним прибыло и подтверждение: точно, умом сшевеленный Семен, в дурдоме зря держать не будут.

Вот почему жизни нет простому русскому мужику? Вроде не шибко зло употреблят, работать может, а все как-то впустую. Крепко занимала умишко эта проблема: почему плохо живет мужик в деревне? Сема вспоминал всю свою жизнь. Первую самостоятельную борозду на пашне под зорким оком отца, когда послушная Пегуха осторожно прошла гоны, и десяток крикливых грачей бросились на свежий пласт чернозема. Потом эту землю вместе с Пёгухой сдали в колхоз. Семку тоже записали колхозником, и он снова пахал эту землю, но земля была уже чужая, Пегуха тоже колхозная, и грачи вроде как загрустили.

В ту зиму собрался Семка жениться, за Дашкой втихоря ухлястывал, Мартемьяна Безбородихина дочкой. Дарья-то не особо старалась убежать, когда с вечорок шли, но баловства не допускала, так и сказала:

-  За титьку словишь - голову отверну.

Семка знал, что так оно и будет, в случае чего, потому жался к девке, как кот, щурился, да и она мурлыкала, в общем, заговорил Семен о свадьбе. Отец сразу сказал, что Мартемьян Дарью в нашу семью не отдаст, но сын настаивал, и сватов собрали. И Чирку, маленькому говорливому мужичку, и Парамонихе, которая знала весь обряд сватанья, пообещал богатый магарыч, пошли всей кампанией, но Мартемьян с раннего вечера спустил по двору двух кобелей, пришлось стоять под воротами и кричать хозяев. Кто-то из домашних убрал собак, но настроение жениха совсем пожухло: собак убрал, сам отлаиваться будет.

Мартемьян стоял посреди просторной избы, уперев руки в боки, поулыбывался:

-  В передний угол не приглашаю, незачем. Дарье порку уже устроил, чтобы блюла себя и следила, кто рядом трется. Мне с тобой, Федор, родниться нет нужды, ты и при новой власти все в тех же штанах, как при царизме. Не фартит тебе, и сын твой такой, с топором за поясом, как разбойник.

- Ты, Мартемьян Фадеич, семью мою не позорь, мы всегда жили честно и своим куском. Ты в сельпо подался, и слава Богу, а мы по колхозной части, там навар жиже. Только поперек их судьбы не становись, до добра это не доводит.

-  Уж не пугать ли меня взялся? Увижу твоего трухлявого рядом с дочерью - запорю, не сам, найду доброжелающих. Все, порог знаете, где. Савельевна, ставь ужин!

Через неделю Семка перехватил Дарьюшку темным вечером, никуда отец не выпускал, а тут, видно, нужда какая поджала, бегала девчонка в легкой шубейке к родственникам.

-  Ой, испугал ты меня! Давай хоть от ворот отойдем, а то тятя услышит.

-  Не бил он тебя?

-  Нет, словесно. Пообещал в район выдать за дружка своего, торговый начальник какой-то.

-  А ты?

-  Я - что? Сказала, что не пойду, а он хохочет.

-  Значит, отдаст. А я об тебе сохну, кусок поперек горла. Когда отправить-то собрался тебя?

-  Не знаю, тут проговорился, что тому надо еще со старой женой развестись, да в райкоме все уладить.

-  Даша, неужто ты согласишься?

-  Ой, отстань, и так голова кругом. Все, побежала я. Постой, я тебя поцелую.

Она охватила его за шею, он распахнул полушубок, прижал ее, так что сердечко слышно стало, и они неумело и сладко целовались. Обмякнув, она выпросталась из его рук, запахнула шубейку и побежала к дому.

Семен Федорович тот вечер всю жизнь помнил, и как зиму страшную пережили, когда со дня на день грозился отец увезти дочь в район. Неведомо, какими путями все обошлось, сказывают, власти партейные сильно воспротивились, один чин так и сказал: «Кабы партейный билет разрешал, я бы каждый год баб менял, а то и чаще. Так что ты про молодую жену забудь, а то все мы тут с ума посходим».

Семен Федорович как сейчас помнил, что встретились они с Дарьюшкой ранней весной в лесу, случайно, он жерди приехал на паре коней рубить для колхозного загона, она березовый сок собирала.

-  Ты не одна ли?

-  Разве он отпустит? Брат со мной, да он сорок зорит.

И нацеловались же они в тот день - до одури. Березовка давно через край бутыли течет, а Дарьюшка не видит, не хочет видеть. Брат два раза окликнул, отозвалась тягучим голосом, и опять губы в губы.

-  Ты чего несмелый такой, Сема, потискай меня, мне сладко, когда ты мнешь.

-  Ага, а сама придушить обещала.

Она хохотнула:

-  Дурачок, когда это было. А теперь я створки тебе открою, если ночью придешь. Придешь?

-  Приду. Седни?

-  Нет, дня через три, я дам знать, тятя уехать должен. Жди.

Дом Мартемьяна, доставшийся ему от отца, купца, державшего три лавки, стоял в глубине сада из густых неухоженных зарослей черемухи, акации и сирени. Поговаривали, что старый купчишка откупился от властей, а магазины свои передал в сельпо. Торговали сами, Мартемьян со временем все к рукам прибрал, от мобилизации в Финскую войну прикрылся грыжей, хотя пятипудовые кули с телеги прямо на амбарную эстакаду забрасывал. Месячную выручку всего сельпо у Мартемьяна разбойники отобрали, его в район лошадь привезла едва живого, только Семен сам слышал, прячась накануне за завозней и поджидая Дарьюшку, как Мартемьян кричал приказчику Фиме:

-  Бей прямо в лицо, чтоб синяки были, чего ты меня гладишь?!

-  Боюсь, Мартемьян Фадеич, вдруг ты за обиду примешь?

-  Вот дурак, сказано, для великого дела надо, бей, все стерплю, а не то завтра же в военкомат сдам.

Позавидовал тогда Семка приказчику, уж он бы уговаривать не заставил. Дарьюшка прибежала напуганная, говорит, тятя зашел в дом и скрылся в своей комнате, не велел даже чай подавать. Полезли они через заросли к окошку, и видел Семка, как Мартемьян с разбитым лицом деньги пересчитывал и натри пачки делил, бормоча:

-  Всех куплю, сволочей, а на фронт не дамся. Мне и тут в войну славно будет!

Дарьюшка в последнее время совсем с ума сходить начала, так и висла на Семке, а тот радовался и вздрагивал: вдруг кто застукат? Прямо сказать, Мартемьяна боялся.

-  Убежим куда, Сема, везде люди живут.

-  Куда я без бумаг, колхоз не отпустит, а так — посадят.

-  Достукашься, что выдаст меня за какого-нибудь полумотика, у него что ни друг, то жулик, и разговоров только про деньги. Завтра он уедет, как стемнеет, приходи к моему окну, я отворю. - Она прижалась к нему и шептала на ухо: — Увалень ты, Сема, и за что только люблю дурака? А отцу объявлю, что в положении, даже по деревне слух пущу, покочервяжится, и отдаст, никуда не денется. Все, побегла я, не дай бог, хватятся.

Ох, и долгий же был этот июньский день, уж сил нет терпеть, а все никак не темнеет. Мать спросила:

-  Ты чего маешься? Живот скрутило?

-  Скрутило, мать, мочи нет.

-  Не трись здесь, сходи за пригон, потужься.

Ушел совсем, в дальнем углу сада перелез через прясло, дарьюшкино окно увидел, створки настеж, облапал кряжистую черемуху, подтянулся, на сучок встал, до окна два шага всего. И тут как будто сучок треснул, и кто-то сильно лопатой плашмя ударил его по заднице. Когда уже бежал переулком, проскочив изгородь, понял, что стреляли в него, во как! Затаился, пощупал задницу - мокро, лизнул - кровь, а зуд такой, хоть волком вой. Докондыбал до Прони Бастенького, вроде как дружок, про Дарьюшку все знал, кое-как растаскал его на сеновале, рассказал. Пошли в баню. Поставив Семку задом кверху, Проня, осветил рану и захихикал.

-  Ты чего ржешь, дурак, тут в зубах крови нет, а ему хаханьки.

-  Семка, это тебя солью врезали, моли бога, что на четверть в сторону, а то бы и в окошки к девкам лазить нужды не стало.

-  Ты не ржи, чего делать-то?

- Я так морокую, что отмыкать тебе придется. Пошли на речку.

Вода была теплая, но Семку бил озноб, Проня заставлял растирать рану, чтобы соль вымывалась. Уже светать начало, когда Семка притащился домой. Несколько дней на работу не ходил, ничего, затянуло, как на собаке.

Поздним вечером Проня стукнул в окно и позвал Семку.

-  Чего тебе?

-  Выйди, дело есть.

Вышел. В тени ворот стояла Даша. Пронька махнул рукой и скрылся.

-  Сема, это приказчик Фимка подслушал наш разговор и с ружьем сидел напротив окна. Сильно он тебя?

-  Сойдет. Тебе, небось, тоже попало?

-  Нет, тятя веселый ходит, не иначе задумал что-то. Ох, Сема, не хочу я ни за кого, а ты все медлишься. Бежать надо, здесь уйди я к тебе - убьет отец, я эту породу знаю. Того же Фимку наймет. Убежим, а? - Она положила головку ему на грудь.

Семен покачал головой:

-  Некуда бежать, Даша.

Она неловко отпрянула от него, вздохнула тяжело, по-бабьи:

-  Значит, нет в тебе жалости ко мне совсем, ты почто не ценишь, что в постелю свою позвала тебя, не мужа еще? До субботы жду, не решишься бежать - не подходи больше, я потом хоть за дьявола пойду, мне все едино.

И она быстрым шагом растворилась в темноте.

По теперешнему стариковскому разумению понимал Сема так, что убоялся тогда Дарьюшку выкрасть и тайком увезти, то ли батюшки ее испугался, то ли перемен жить в других краях, а это надо было не иначе, как в город. А кто он в городу? Так себе, пятое колесо. Ни разу в городе не бывал - куда бечь?

И три дня, оговоренные Дарьюшкой, прошли, и неделя, и месяц - не появляется она нигде, но речей нет, что в замуж увезли. Ретивое ноет, а ума не хватает. Приходит как-то дружок Проня Бастенький, зубоскалит:

-  Дарью в лавке встретил, велено тебе к ихней задней калитке после управы подойти. Ты бы на всякой случай задницу дощечкой прикрыл.

Пришел пораньше, притаился, как бы опять на приказчика не нарваться, увидел, что сама бежит, сердце в пляс пустилось. Обняла его, целует, а у самой слезы:

-  Ничего не решил, Сема? Ах, пожалеешь, да поздно будет для обоих. Вот, слушай, он опять кого-то мне нашел, свирепый стал, я как-то про нас с тобой заикнулась - чуть не ударил. Деньги ему глаза застилают, да и только. Так вот, слушай. Чтобы он чего не удумал, я в подпол полезу, как за картошкой, и с лесенки упаду, понарошку, а орать буду во всю правду. Пусть любых фельдшеров везет, иначе чем на излом ноги не соглашусь. Месяц просижу, а ты, Сема, поедешь в город, договорись тут с бригадиром, пока сенокос не начался, съезди и все разузнай. Я вот тебе денег на дорогу принесла. Сема, славный мой! - Она припала к нему и дрожала вся. - Поезжай и все разузнай про работу и про жилье, говорят, там есть такие дома, где общаком живут.

-  Это как?

-  Ну, в большом дому у каждого свой угол. Ой, да Господи, нам и хватит!

-  Отец прибьет обоих.

-  Не прибьет! Я ему записку оставлю про мордобой нарошнешный и про три кучки денег. Убоится! Все, убегаю, хватятся.

С утра и до позднего вечера добирался Семен до города, заночевал в какой-то пекарне, у девчонок рабочих выпросился, тут же и про работу узнал, про жилье.

Девчонки советовали:

- Коли специальности нет, лучше стройки ничего не придумать, будешь подсобником, тяжело и тариф слабый, зато койку в общежитии дадут.

- А я с женой...

-  Могут и комнату дать, только навряд ли.

-  Мы и не расписаны еще в сельсовете.

Девчонки смеются:

-  Таких жен отдельно селят.

Утром нашел строительную контору, наскочил на прораба, тот сказал, что хоть завтра выходи на работу. В конторе койку пообещали и Даше тоже в женской половине.

Домой вернулся измученный и беспомощный, так и не пристал ни к какому берегу. Услышал, что Дарья ногу повредила, в глине замотана, дома сидит. А на улицу выйдет - что ей сказать?

24 июня в размашистые луга Лебкасного лога и Коровьей падьи приехала на дрожках секретарь сельсовета Хроменькая Надя, сразу подтянулись мужики и парни, а она под расписку отдавала повестки. Все молчали. Молодежь хотела сразу сорваться домой, потому что отправка уже завтра, но бригадир приструнил:

-  Надо сенишко дометать, вы уйдете, а колхоз со скотом останется, чтобы вас кормить.

Пришлось робить, только Наде наказали, чтобы по всей деревне бани топили, мобилизованных напоследок попарить.

Семка слегка обмылся, окатился холодной водой и вышел на воздух. Вечер мирный, небо в звездах, ни ветерка. Поднялся наверх от бани, она у них на задах огорода, подошел к пряслу, а Даша стоит в платочке, в платьишке ситцевом, вся воздушная, родная, так и прыгнула к нему на руки:

-  Сеня, миленький ты мой, вот и выбор наш кончился. Ты скажи своим, чтоб не теряли, а я тебя в вашем сеновальчике ждать буду.

Коротка июньская ночь, для долгожданной любви коротка, для военной разлуки.

Даша так и не выпускала Сему из объятий:

-  Родной мой, единственный, муж вечный, пентюх ты битюковый, отчего девчонка должна все за тебя решать! Не приди я - так и не насмелился бы. Я тебя ждать стану, ты возвернешься скоро, там же недолго, я в газете читала. А я тебе потом ребятишек нарожаю, целую кучу, таких же тихонь да скромненьких.

-  Выдаст он тебя.

-  Теперь не выдаст, прикинусь беременной, я же по-всякому умею.

-  Идти надо, Дашенька.

-  Пойдем. Сейчас он меня встретит.

Она обняла его и крепко-крепко в губы поцеловала, он даже сойкал, пригнулась к самому лицу, посмотрела на свою работу, довольная собой:

-  Засос тебе поставила, чтобы все видели, что провожала тебя на фронт горячая девка, теперь уж баба твоя.

Вокруг зазвенели подойники, заспанные хозяйки толкали лениво жующих коров. Начинался очередной крестьянский день.




3

В глухих урманных местах спрятались три деревни, сказывали, не то пугачевские, не то разинские недобитые казачки сюда уткнулись с Урала, баб по пути понабрали, да и обосновались. Леса богатющие, низины травой зарастают - литовку не протащить, а подлески да поляны распахали, рожь дуром дурит, перепелки выпорхнуть не могут, пешком выходят, колос с ладони свешивается.

Все это Сема знал от стариков, всегда интересовался прежней жизнью, когда своя не особо удалась. Будь пограмотней, записал бы, в потомство пустил, а так только сам и знал, да иногда рассказывал вместо баек.

Про колхоз его рассказ записал какой-то заезжий писака, три дня бражку пили у Семена, записал и рассказ вставил в книжку, когда советской власти не стало и распечатывали всякую чушь. Книжку ту Сема хранил и всякий раз показывал свой рассказ, хотя, очевидцы свидетельствуют, много всего писатель от себя тиснул. Но Сему это не смущало: история тем и интересна, что каждый ее может дополнить, если ума хватает.

«У нашего колхоза биография богатая, как у Володи-Тюрьмы, которого посадили еще ребенком, и за неполные пятьдесят он сроков получил в два раза больше, отсидел частично, зато в короткие передышки между посадками хвастал, как много он повидал. Бабы вздыхали, а ребятишки пучили глаза от восхищения и зависти.

Колхозы в наших краях создавали зимой тридцатого года, а наш образовался за одну ночь без предварительной проработки и подготовки, и это повергло в смятение районных начальников. Все понимали, что разовый успех наверху могут истолковать как результат системной и продуманной массово-политической разъяснительной работы, и никто не мог быть гарантирован, что завтра не заставят повсеместно поднять этот уровень и добиться единодушного и молниеносного вступления в колхозы всех граждан. А было много деревень, где единоличники заняли молчаливую оборону, поддакивали линии партии, но заявлений не писали.

Нашей деревне повезло в том смысле, что всегда у нас было полно мужиков с хорошо подвешенными языками, которые они не утруждали себя держать за зубами, и считали меткое слово не меньшей заслугой, чем добрый приплод в хозяйстве или хороший хлеб в закромах.

На собрание по поводу новой колхозной жизни в середине дня приехал к нам из уезда суровый человек в кожанке, правда, без нагана, хотя наган, сказывал сельсоветский кучер по прозвищу Кнут, у него был и лежал в «голенище», по-городски - в портфеле, в гороховой тряпице. Уполномоченный начал с положения в партии и прошел через все революции, включая поверженный женский батальон, охранявший последний бастион мировой буржуазии - Зимний дворец. Уполномоченный, явно не наших мест, громовым голосом картаво говорил о всемогущем лозунге «Земля - крестьянам!», который наши мужики понять не могли, потому что земля в Сибири и есть у крестьян, у кого же ей еще быть? Даже председатель сельсовета Никитка Щинников пахал и сеял. Про помещиков и капиталистов, которые безотрывно пили кровь из эксплуатируемого крестьянства, у нас не слыхали, и живыми этих кровососов никто не видел, хотя в соседней деревне маркитант Феофан, когда колол свиней или другой скот, просил у хозяйки чистую кружку, нацеживал из раны свежей горячей крови и, перекрестившись, выпивал, вытирая тряпицей сгустки спекшейся крови с бороды и с губ.

Когда уполномоченный сказал об линии партии и что она в данный исторический момент пролегла именно по нашей деревне, стало как-то не по себе, но в ответ на вопрос Никитки: «Кто за колхоз?» дружно промолчали.

Тогда уполномоченный заговорил о кулаках и подкулачниках, о текущем политическом моменте и о голодающих детях какой-то эксплуатируемой страны, имени которой никто в деревне до этого не слыхал, но, утверждал уполномоченный, дети там голодают только потому, что мы в своей деревне не желаем им помочь. Детишек было шибко жалко, некоторые бабы даже всплакнули, но для мужиков все равно все было непонятно, и потому голосовать никто не стал.

Вот в это самое время, когда в президиумном застолье окончательно разыгралась растерянность, и уполномоченный похлопал по голенищу, наверно, проверяя, там ли наган, в это время к столу подошел Филя Задворнов. Он к советской власти никак не относился, но налоги платил исправно, приговаривал, что всякая власть от Бога, хотя в церковь ходил не чаще, чем в сельсовет. Он почитывал книжки и даже выписывал какие-то журнальчики про землю и про скотину.

Филя поклонился в сторону народа и произнес:

-  Гражданин уполномоченный человек сурьезный, я и в газетах читал, что колхозы - штука прочная и надолго, потому вступать все равно придется, а чтоб время не терять, прошу вспомнить про Нюрку, что на Заговенье отдавали за Ваньку Федора Евсеевича.

Когда все дружно, под веселый хохот и отчаянное улюлюканье, подняли за колхоз руки, Никитка, чтобы не испортить момента, сам неудержимо хохоча, еще раз окинул орлиным оком большую школьную комнату, подвел итог:

-  Записываю всех, так и отметим в протоколе, а заявления оформим завтра.

Только уполномоченный ничего не понял и угрюмо сидел за столом. Его революционное самолюбие было заметно ущемлено, он был подпольщиком до революции, тянул каторгу на рудниках, откуда сразу произведен в члены ревкома и наделен полномочиями комиссара ревполка. Он словом гнал людей на смерть и победу, дважды ранен, на съезде Советов с самим Лениным встречался, тут три часа речь держал, а аргументы какой-то Нюрки оказались и проще, и убедительней.

Наверно, за ужином Никитка расскажет ему, что в канун поста выдавали замуж простую девку Нюрку, и прямо на свадьбе, когда уже застолье подходило к концу, спрашивает перепуганная невеста у матери своей, как ей с женихом ложиться. Мать, женщина строгая, но справедливая, резанула во весь голос: «Ой, Нюрка, как ни ложись, все равно ухайдокат!». Скажи бы она тихонько, может, на этом и обошлось, но совет слышали все и потом долго обсуждали, хотя все по собственному опыту знали, что так оно и есть.

Филька Задворнов, кажется, вовремя вспомнил о нюркином вопросе и мамашином заверении в неотвратимости счастья семейной жизни.

Потом у нас был колхоз и очень много председателей. Их привозили районные представители в маленьких плетеных кошевках, потому что собрания проводили сразу после Нового года, стараясь не угадать под Рождество, и, хотя церковь в нашем селе ликвидировали еще до коллективизации, в правлении опасались за явку и пьянку. Бывало, что председателя до окончания полномочий райком убирал после особенно ущербной зимовки скота или сразу после первого снега, который, оказывается, помешал успешно завершить уборочную кампанию. Снимал и ставил председателей райком, но почему-то требовалось наше поголовное голосование.

Привезенный обычно тихо сидел с краешка президиумного стола и пугливо озирался, после собрания счетовод Крысантий Спиридонович торжественно вручал ему колхозную печать. С утра новый председатель начинал робко раздавать наряды, бригадиры тоже предусмотрительно помалкивали, но эти были из местных, они всех колхозников знали по именам, и в такое смутное время старались от коллектива не отрываться.

Что же касается Крысантия, то имечком его наградил крепко обиженный поп, который перед самым крещением младенца пришел в дом родителей новорожденного, чтобы получить необходимые подношения. Папаша, надо полагать, был человек прижимистый, на глазах священника вынес полную пудовку муки и ловко опрокинул в санный ящик. Поп все-таки успел заметить, что пудовка наполнена мукой со стороны донышка, по ободок, муки там фунтов пять, не больше, но промолчал, а на крещении посмотрел в святцы и нарек младенца Крысантием. Против попа не попрешь, так и остался парень с диковинным именем.

Перед самой войной, примерно за год, очередного председателя не в своей кошевке увезли в район в сопровождении двух милиционеров. Толи чего где не доедал, толи брякнул по неосмотрительности. Из района приехал один представитель, без подкидыша, вышел вперед стола, привычно расправил под ремнем гимнастерку и громко сказал:

- Райком решил вам, товарищи колхозники, дать право самим выдвинуть председателя колхоза, и потому рекомендует на эту должность хорошо вам всем известного старшего чабана члена партии товарища Ерохина.

Ерохин, или по-деревенскому Ероха, ничем выдающимся знаменит не был, даже чабаном работал как бы по неполноценности, работа эта нетяжелая и бабья, но детей имел много. Любил говорить при случае: «Мы, партейные...». Правда, внимания на это никто не обращал, так и жил Ероха, пока какому-то райкомовскому хлыщу не попала на глаза папка с его данными. И оказалось, что всеми статьями тянет Ероха на председателя новой жизни: из крестьян - беднее не бывает, линию партии блюдет, краткий курс истории ВКП(б) прошел и согласен. Грамотешки маловато, если не сказать, что совсем нет, потому как младшую группу он закончил, а в среднюю отец не пустил, потому что по хозяйству работать надо, а, чтобы Ероха не ревел, шепнул ему, что в средней группе ребятишек будут кастрировать. Но в райкоме об этом не знали, конечно.

За Ероху проголосовали, никто слова против не сказал. Сам Ероха был напуган поболе привозных, но против райкома возразить побоялся. Руководил он обреченно, как овец пас. В правление ходил, как на принудиловку, но в райкомовские поездки снимал свои скосопяченные пимы с натянутыми на них литыми резиновыми галошами. Наш деревенский толковый мужик Алеша Крутожопенький всю округу снабдил такими литыми калошами. Штука эта в хозяйстве крайне необходимая, без заказов Алеша не жил, резину поставлял ему свояк с промышленного Урала. И весной, чтобы ловчее было ходить на ферму, председатель тоже заказал калоши на белые чесаные валенки. Алеша снял мерку, и через неделю, с усилием натянув изделие на чесанки, лихо поставил перед заказчиком: носи на здоровье!

Чтобы гладкая резина не скользила по твердому снегу, Алеша выливал на подошве поперечные полоски. И председателю тоже отлил, но так ловко, стервец, изловчился, что большая председательская калоша оставляла на снегу четкую печать: «Ероха». Дня два, наверно, никто ничего не замечал, а потом всех словно разорвало, хохот в деревне стоял, как на вечеринках в старые годы, когда кто-то ловко гасил лампу, и парни щупали девок ко всеобщему восторгу.

Ероха сразу велел заложить выездного жеребца и махнул в район. Говорят, он так ушло все обсказал, что с ним согласились. Сейчас, говорит, колхоз на коленях стоит, вы же не хотите, товарищи партейные, чтоб я его вовсе на брюхо положил? Этого товарищи не хотели. Поговаривали, что главную причину, калоши со штампом, оставили в районе как вещественность, но это наветы, калоши видели потом на Ерохе, когда он опять стал ходить за овцами, только печать с них была уже срезана.

После войны, уже в 1946 году, председателем избрали нашего деревенского Кешу, который на фронт ушел молодым парнем, а вернулся майором и с молодой городской женой. Звали его уже Иннокентием Алексеевичем. Офицерскую форму он, наверное, с год не снимал, только погоны отстегнул. Дела в колхозе, знамо, послевоенные, еще год назад дядя его по материнской линии склад не сумел ревизии показать, так чуть под указ не попал, ладно, самогонкой тогда три дня всю бригаду употчевал, а то бы загремел. При Иннокентии народ отпил. Трактором самолично давил самогонные аппараты под плач и матерки односельчан, все бочонки и фляги из под браги конфисковал на общественные потребности, бабы на ферме кипятком с крапивой и смородинными молодыми ветками не могли сивушный дух вышпарить.

Зато построили клуб и новую школу, мост через Ишим прокинули, на отчетных собраниях председателя ругали нещадно, но избирали заново, а когда Иннокентия хотели забрать в райком, весь колхоз два дня на работу не выходил, правда, это в сенокос было, в аккурат задождило чуть-чуть, так что все кстати, но бучу тогда большую подняли. Пришлось вечером собрание собирать и объявлять людям: «Никуда, мол, я не поеду, жните, что посеяли, чтобы вас жабило...»

«Чтобы вас жабило» - это было его самое большое ругательство.

Когда целина нагрянула, у нас тоже много чего распахивали, не все, правда, в пользу пошло, но поболе, чем у соседей. Выгоны и сенокосы вечные Иннокентий пахать не дал, а заместо этого нашел такие пустошки в первых лесках, что перекрыл все планы и хлеба завез на элеватор столько, что заведующий возмутился: не вози больше, буртовать некуда!

Потом прошел слух, что за целину будут давать ордена и медали, и что нашему Иннокентию привезут геройскую звезду. Вполне возможно, что так оно и должно было быть, но сразу после уборки Иннокентий выдал колхозникам на трудодни зерна столько, что во дворах мешков не хватало, и золотую нашу пашеничку вываливали из грузовиков прямо на чисто выметенные ограды. Такая благодать была не везде, соседи стали пенять своим председателям, те пожаловались в райком, и Иннокентия даже вызывали, подвели под него статью, что он, де, идя на поводу и потворствуя частнособственническим интересам своих колхозников, действует в ущерб общегосударственной политике советской власти в деле колхозного руководства. Напрасно доказывал Иннокентий, что перед государством он все выполнил, что колхозник тоже человек, он жрать хочет еще до отчетно-выборного собрания, когда паи распределят. Секретарь райкома, видать, хороший был человек, он прямо сказал Иннокентию, в чем дело: смута в районе пошла, до области донеслось, а в других колхозах все под Госплан выгребли, дать придется на трудодень, чтобы только концы с концами... Сказал так же, что Звезда ему теперь уже не светит, обком отдаст другому руководителю. Иннокентия с колхоза убрали, двое суток с перерывами на еду и сон шло собрание, пока не встал секретарь райкома:

-  Вы что, хотите своего председателя в тюрьму посадить? Ему же за этот хлеб авансом по трудодням срок полагается. Снимем с колхоза, доложим, что наказан. Не отдадите - силой заберут, ему же хуже. Подумайте.

Думать тут нечего. Мирона Чудинова привезли к нам из соседнего колхоза вроде как на повышение. Грамота у него была небольшая, четыре школьных класса да курсы руководящих работников, но работу крестьянскую он знал, дела там у него шли неплохо. Мирона избирали в партийный орган и в депутаты, но всякий раз все заметнее стали спотыкаться о графу образование. На партийной конференции, когда мандатная комиссия докладывала о достоинствах делегатов, было отмечено, что с начальным образованием - один, и все знали, что это наш Мирон. Обиженный Чудинов пришел к первому секретарю и слезно попросил:

-  Впишите мне семилетку, ведь за эти годы я столько курсов прошел!

Ничего ему вписывать не стали, а скоро всех малограмотных округлили и отнесли к категории «неполное среднее образование». Тут наш Мирон ожил. Председатель всегда оставлял за собой последнее слово, будь то на заседании правления, на колхозном совещании или на партийном собрании. Чаще всего разговоры и тут вели о производстве, так что Мирон был в своей стихии.

Но однажды случилось страшное. На повестку дня общего партийного собрания колхоза вынесли вопрос о воспитании молодого поколения. Пригласили учителей, весь беспартийный актив, секретарь парткома сделал доклад. Выступили комсомольцы и культработники, директор школы и фельдшер участковой больницы. Мирон вышел к трибуне в самом конце собрания, привычно прошелся по сводкам и врезал осеменатору за плохую случку коров, поговорил о предстоящем севе, об угрозе ящура, только что пришла телефонограмма из района, потом наклонился к парторгу:

-  Об чем собрание?

-  О воспитании молодежи, Мирон Федорович!

- Да, мы сейчас обсуждает трудный вопрос об молодежи и куда с ней деваться. Конечно, ее надо воспитывать, как учит партия и правительство. Только вот как ее воспитывать, вот в чем вопрос! Я вот иду на собрание, уже потемочки, а Варвары Филипповны сынок, сломок господень, стоит на клубном крыльце, вывалил его через перила и дует! Так неужто его воспитывать, чтобы он на девятое бревно выссыкал!?

Собрание разделяло основные положения речи председателя, выслушало ее со вниманием и проводило аплодисментами».




4

О наркотиках Гурушкин слышал и раньше, но все это было где- то далеко, в больших городах, по крайней мере, не в его глухомани. В кругу знакомых иногда обсуждали, как может государство допустить до такого, что зелье продается почти в открытую, потом дружно махали рукой, как и на все остальные проблемы: никому ничего не надо, каждый думает о собственном кармане.

По дороге из райцентра спросил своего шофера Ивана, молодого парня, только что из армии:

-  У нас в деревне наркотой не балуются, ничего не слышал?

-  Григорий Яковлевич, вы от жизни отстаете, уже не баловство, а на полном серьезе, с десяток парней и девчонок точно на игле сидят, это кроме травки, дело как бы безобидное.

-  Из Казахстана везут?

-  Оттуда. Я на прошлой неделе, помните, машину просил на охоту, так меня на лесной дорожке за Сивиргой «камаз» чуть не раздавил, кое-как успел между березок проскочить.

-  С чего ты взял, что он хотел сбить тебя?

Иван хмыкнул:

-  По роже видел, за рулем кавказец был, похоже - чеченец, я этот звериный оскал с Гудермеса не забуду.

-  Почему мне ничего не сказал?

Иван пожал плечами:

-  У вас и без этого проблем хватает, а я утром позвонил в милицию и дежурному капитану, помните, участковым у нас был, все рассказал, номер машины назвал. Он минутку помолчал, потом посоветовал об этом инциденте раз и навсегда забыть и никому не рассказывать.

Гурушкин возмутился:

-  Ему этот номер известен, я правильно понимаю? Машина регулярно ходит к нам из Казахстана, возит отраву, и об этом знает милиция? Почему «камаз», ведь заметная машина?

Иван уж и не рад был, что рассказал, но знал, что теперь шеф вынет из него все.

-  В кузове может быть всякая дрянь для отмазки, а наркота в дипломате. Вы заметили, какие особняки выстроили торгаши в райцентре, какие машины гоняют? На торговле карамельками такие бабки не сделать. Через них идет торговля мелким оптом, по деревням развозят, тут уже розница. И у нас тоже есть притоны, да не один.

Гурушкин попросил подвернуть к медпункту, с тех пор, как прикрыли по линии оптимизации бюджетных расходов участковую больницу, которую он построил на втором году своей работы директором, остался фельдшерский пункт, в нем фельдшер, по-деревенски медичка.

-  Зина, тебе что-нибудь известно про наркотики в наших местах?

- Точно ничего не могу сказать, Григорий Яковлевич, но шприцы у меня покупают. Значит, колются.

-  А в районе ты об этом говорила?

-  Все говорят, но без толку, дали вон рулон плакатов.

-  Так! Кто покупает, конкретно?

-  Конкретно? Ромка Корчагин вчера десяток штук взял.

-  Ромка? Гавриила Корчагина сын? Так он же еще школьник!

Зина грустно улыбнулась:

-  Григорий Яковлевич, но других же у нас нет.

-  Вот и я думаю...

-  Они в школе собираются, если купить не на что, сами зелье варят.

-  Ладно, спасибо за информацию.

Оставил Ивана около дома и поехал в тракторные мастерские, нашел Корчагина, поздоровался. Ровесник, вместе в школе учились, Ганя с детства любил с железом повозиться, так в мастерских и остался, местным Кулибиным стал. Не гляди, что работа грязная, он всегда как на демонстрацию одет, волосы под вязаной шапочкой собраны, голубые глаза ни от какого мазута не помутнели 

-  Что ты так подозрительно на меня смотришь, Григорий Яковлевич?

-  Айда в машину, поговорить надо.

Сели. Гурушкин не знал, как начать, Гавриил опередил, тяжело сказал:

-  Ты не насчет Ромки молчишь?

-  Только что узнал. Давно с ним такое?

-  С весны. На соревнования они ездили в район, там спонсор, торгашка, да ты ее знаешь, она все потребсоюзовские магазины скупила, устроила прием для победителей. Там и попробовали зелья, трое наших было. Все сейчас в одной поре. Когда заметил, и к знахарям возил, и в областной диспансер - только деньги рвут, а толку никакого. Две недели терпит и срывается.

-  Берет где и на что, не следил?

-  У Хасана, который автомастерскую держит, ты видел, какой коттедж он отгрохал. Там сплошь неруси, я заходил, хыр-хыр между собой, для вида пара «жигулей» разобрана. Говорить со мной не стал. Я еще не отошел и ста метров, как к нему начальник милиции подъехал, чуть из кабины не выпал, так торопился дающую руку пожать. А мои дела совсем плохи, Ромка вчера телевизор вынес.

Помолчали. Гурушкин спросил:

-  Что делать будем, нельзя же так вот сидеть и ждать... неизвестно чего.

-  Не знаю, Григорий, тебе не заметно, и слава Богу, а я этот круг черный вокруг себя уже давно вижу. Вот так и кончат нас потихоньку... Ладно, пойду я, надо муфту собрать, да домой, какой он сегодня?

-  Подожди, Гавриил, как там мужики, пьянки нет?

Корчагин безнадежно махнул рукой и ушел, Гурушкин следом пошел в цех. Вокруг лежащего на боку старого шкафа сидели несколько мужиков, на фанере стаканы, куски хлеба, сало. Все немного хмельные, директору не обрадовались, но и не испугались.

-  Не ругайся, Григорий Яковлевич, уже конец рабочего дня.

-  Да это бы ладно, только, судя по физиономиям, не первый день в колее. На что пьете, ведь деньгами уж не помню, когда рассчитывали, все то мука, то сахар?

Один из слесарей, из-за малого роста прозванный Шкаликом, вынул из пространства между стеной и шкафом пару пустых пузырьков:

-  Вот, пожалуйста, лучше любых коньяков, а стоит - раз плюнуть. Один пузырь на пол-литра воды, и всем хорошо.

Гурушкин взял пузырек, пробежал глазами по этикетке: композиция, для наружного применения, на основе технического спирта.

-  Вас травят, ребята, неужели не ясно? Через год мужика в себе не найдете, а через два ослепнете.

Шкалик возмутился:

-  Не надо пугать, товарищ начальник, это государство выпускает для тех несчастных мужиков, которых руководство не обеспечивает зарплатой.

-  Ладно, спорить не о чем. В цехе больше не пить, я приказы писать не люблю, но подход найду, вы знаете. А гадость эту забудьте, гробят нашего брата сознательно, а мы как кролики в пасть удаву...

Гурушкин из кабинета позвонил главе района Хлопову, хотя предполагал, что тот не захочет вмешиваться в столь сложное дело: характер не тот.

-  Вадим Лукич, не думаю, что только у нас такая беда, может, собраться, обсудить, надо же что-то делать!

Хлопов помолчал:

-  Честно говоря, Григорий Яковлевич, эта проблема меня напрямую не касается, да и как-то милиция об этом помалкивает. Неужели у тебя так плохо?

Гурушкин взревел:

-  Это у тебя плохо, гаже некуда, если казахские машины ночами прорываются через границу именно на нашем участке, зельем торгуют почти открыто. Если вся торговля завалена флаконами с отравой. Деревня же спивается и гибнет! А ваша милиция делает вид, что ничего не происходит. Тебе это не кажется странным?

Хлопов обрадовался:

-  Вот и обратись к начальнику милиции, я тебе еще раз говорю, что структуры федеральных ведомств местной власти не подчиняются, так что нет разницы - я пойду или ты.

-  В таком случае, извини, конечно, нахрена нам такая власть? - Гурушкин резко бросил трубку.

Недавно назначенный из заместителей начальник милиции Зыков никогда не был у Гурушкина в числе уважаемых. Не выветривалась из памяти история, когда тот, в бытность участковым, во время сенокоса выехал за село и встречал всякий транспорт, везущий с лугов уставших людей. Рассказывают, что остановил старенького «ижака», был такой мотоцикл с коляской. За рулем пожилой мужчина.

-  Почему пассажир без шлема?

-  Это не пассажир, это старуха моя, у нее и без каски головенка еле держится. Отпусти ты нас.

-  Отпущу, но сначала протокол составим.

И наказал тех стариков на какую-то сумму. Уважения нет, но идти надо, дело того требует.

-  Деревни наши наводнили наркотиками, товарищ майор, и травкой везут, и даже героином, есть предположения, что торговцы наши и райцентровские в этом бизнесе замешаны, все зелье из Казахстана через наши земли.

Зыков, молодой еще человек, показался Гурушкину через чур полным, он в кресло едва входил, подбородок расположился почти на груди, закрыв узел галстука.

-  Конкретные примеры, факты, фамилии?

-  Ну, как вы понимаете, конкретикой не владею, профессия не та, но проблема есть, и люди вашей конторы тоже в этом замешаны, с их помощью курьеры проходят к нам.

- Но фактов нет? - Зыков встал: - Все равно, спасибо, Григорий Яковлевич, за сигнальчик насчет наших, это возмутительно и преступно, лично разберусь!

-  Общественность узнает о результатах?

-  Конечно. С опубликованием в печати.

Гурушкин не заметил, не мог даже предположить, что майор глумится над его наивностью, что он сегодня же соберет нужных людей и потребует через мордобой усиления бдительности, потому что с каждой партии он, майор Зыков, имеет приличный куш, часть которого уходит в областное управление - делиться не хотелось, но надо, все под погонами ходим.

Вечером Гурушкина нашел Ганя:

-  Григорий Яковлевич, разреши пару «Уралов» сегодня на ночь, подежурим с мужиками, может, выскочит кто на нас.

-  Милицию не будешь ставить в известность?

-  Ну, тогда можно и не выезжать. Тихой сапой пойдем, у меня, ты знаешь, карабин узаконенный, у ребят тоже стволы есть, по горсточке патронов с картечью на всякий случай. Чуть что - резину в клочья, все равно наши будут.

-  Кого берешь?

Ганя назвал.

-  Я тоже с вами.

-  Э, нет, не надо, не барское это дело. Ну, представь себе, директор совхоза в компании с самостийным ОМОНом. Тебе все до нитки грехи пришьют, а с нас взятки гладки, у меня лицензия на лося не закрытая, я ее перед выездом у охотоведа зарегистрирую, чтобы он просигналить не успел.

-  Ты и на него грешишь?

-  Тут, Григорий Яковлевич, береженого Бог бережет.

Две машины вышли из задних ворот парковой ограды и на подфарниках двинулись в лес. От казахской грани до деревни десяток километров, и контрабандисты, обойдя пограничников и таможню, уходят лесами, всякий раз торя свою колею, их пяток, уже затрушенных снегом, насчитал Ганя.

-  Давай до нашей пристани на Сивирге, оттуда далеко лес проглядывается, не рысьи же у них глаза, все равно фары включат.

Трое в одной машине остались на взгорке, трое на другой пошли к границе. Если перехватят погранцы или таможня - лицензия на лося поможет, скажет, что блуданули. Остановились, Ганя залез на кабину и все глаза продавил биноклем - нигде ничто не сверкнуло. Но заметил, что от леса несется их «урал» с потушенными фарами, взметывая передком тучи снежной пыли и подпрыгивая на колдобинах.

Славка Пальянов выскочил из кабины прямо на ходу:

-  Дядя Ганя, три машины стоят у Гайдуковского колодца, похоже, поломка или время тянут, у одного капот поднят.

-  Кузовные?

-  Фуры.

-  Что делать будем, мужики?

-  Надо их до дороги довести, а перед деревней взять.

- Как?

Славка оживился:

-  Между Гайдуковой и Кушлуком большак узенький, я их обойду, а потом поперек встану.

Помолчали.

-  Риск, Славка, а вдруг серьезные ребята, с автоматами, куда мы потом?

Славка обиделся:

-  Тогда, дядя Ганя, поехали домой, что тут мерзнуть да солярку палить?

-  Обожди, а если это нормальные машины, есть же торговля! Наскочим, а у них все в порядке. Тогда что?

-  Тогда нормально, проверим документы и пожелаем. Только, дядя Ганя, честные ехали бы напрямую, через посты. Эти паленые, чую!

Встали за фермами в Гайдуково, дождались, пока три фуры, мягко покачиваясь, прошли мимо, пристроились в хвост. Фуры вели себя спокойно. Славка изловчился, включил поворотные фонари и пошел на обгон, рискуя свалиться в кювет. Обошел, прибавил скорость, и лихо развернулся на повороте, ни с той, ни с другой стороны не обойти.

Фуры остановились, из первой машины вышел мужчина в комуфляже:

-  Что так неосторожно ездишь, сынок, помочь тебе в колею встать?

Славка стоял на подножке и молчал.

-  Давай трос, - крикнул комуфляжный.

-  Не надо! - Славка справился с волнением. - Не надо трос, мы специально вас остановили, чтобы документы проверить.

-  Вот как? Вы не из ФСБ случайно?

-  Да нет, совхозные мы... Короче говоря, дядя, документы на груз и полный досмотр. - Славка наглел на глазах.

Ганя с напарником вышли из кабины и встали рядом со Славкой. Комуфляжный не мог не видеть еще троих, стоящих сзади. Стволы проверяющие даже не прятали. Из фур никто не выходил, комуфляжный один вел переговоры:

-  Ребята, а вам не кажется, что вы превышаете полномочия простых сельских тружеников?

Ганя вышел вперед, почти нос к носу с комуфляжным. Успел заметить мусульманское лицо:

-  Нам с некоторых пор вообще ничего не кажется. Парень правильно говорит, тряпки нас не интересуют, а вот зелье будем искать вплоть до выхлопной трубы.

Он видел, что сзади подтягиваются и свои и чужие. Гавриил предложил:

-  Сдайте наркоту, калоши нас не интересуют.

Ответил маленький, коренастый, по голосу - кавказец:

-  Что ты, дорогой, у нас этой гадости никогда нет, клянусь мамой, товар везем, обувка-одежка из Китая. Конечно, контрабанда, ваша взяла, мы готовы заплатить за проезд. Сколько?

Гавриил подвел итог:

-  Значит, до утра будем стоять, вызовем прокурора.

Кавказец был ласков:

-  Зачем до утра, давай прямо сейчас вызовем.

Комуфляжный казах вмешался:

-  Ребята, я смотрю, вы нехорошую инициативу проявляете. Слушайте и попробуйте понять: в три утра мы должны быть в вашем районе и оттуда уйти на Север. Наш товар там ждут. Мне еще объяснять или уже дошло?

Двое вышли из-за его спины с автоматами, деревенские брякнули курками ружей. Комуфляжный пытался разрядить напряжение:

-  Нихрена не понимаю, вы что, на смерть готовы идти по чьему- то глупому приказу? Давайте договоримся.

Гавриил глухо ответил:

-  Не приказа чьего-то, а собственных детей ради. Вы детей наших травите, как это возможно терпеть?

-  Еще раз говорю, — у кому фляжного казаха хватало терпения. - У нас товары народного потребления, залезь в фуру, проверь.

-  Ну да, ты колготки с трусиками с автоматами охраняешь. Кончай херней заниматься, стволы на снег!

-  Отставить! - крикнул комуфляжный. - Ждем до утра, если в три мы не подойдем, они выедут навстречу.

-  А с этими что делать?

-  Пусть менты разбираются, их территория. Да проще простого, составят протокол на незаконную охоту и в суд.

-  Почему ты решил, что мы вот так просто согласимся на браконьерство? Вы-то здесь!

Кавказец взревел:

-  Идиот, у тебя выхода другого нет! Это мой район, моя трасса, и все ваши борзые чиновники лижут мою задницу, потому будешь делать все, как я скажу, иначе в клочья разорву!

Он схватил автомат у стоящего рядом охранника и дал длинную очередь в сторону Славкиной машины. «Урал» загорелся. Славка метнулся к огню, но получил удар прикладом по голове. Корчагин выстрелил в ногу кавказцу. Над его головой просвистела автоматная очередь. Ганя крикнул:

-  Ребята, назад, за машину, мы их не подпустим! - Ганя на бегу прострелил передние колеса всех трех фур, спрятался за задним бортом последней. Подбежали ребята. Ганя тряхнул левым рукавом, кровь пропитала даже полушубок. Боли не чувствовал.

-  Славки нет, - сказал кто-то.

-  Мужики! - Крикнул Ганя. - Там наш паренек раненый, не берите грех на душу, притащите его, мы не тронем, слово даю.

-  Видел я твое слово, - ответил кто-то из темноты. - Сдох ваш герой, наверно, не слышно его.

-  Сам ты сдохнешь, сволочь! Притащи парня, это тебе зачтется.

-  Нет, никто не пойдет, — вмешался кавказец. - Вы хотели стычки, вы ее получили. У нас на Кавказе за смелость тоже надо платить.

-  Ты бы Кавказ не трогал, обосрали вы Кавказ, вам и за трусость уже платят хорошие бабки.

Пучок света от ярких фар стал рисовать на темном небе рельеф деревенского большака. Ганя понял, что едет эскорт, как вести себя? Кто приедет?

Из кювета выполз Славка, Ганя бросился к нему:

- Живой, сынок! Живой!

-  Да что мне сделается? Отдышался, выбрал момент, пополз самой канавой, по-пластунски, как учили отцы-командиры и чеченские боевики.

«Уазик» остановился перед догорающей машиной, вышли двое, двое из гостей что-то им горячо объясняли. По характерному щелканью Ганя понял, что будут говорить через мегафон:

-  Я начальник милиции майор Зыков, знаю, что вы вооружены, потому предлагаю опустить оружие и дать мне возможность подойти.

Ганя крикнул:

-  Проходите, товарищ майор, только один.

Зыков освещал лица мятежников фонариком, но никого не узнавал:

-  Машины из Лесного совхоза, вы тоже оттуда? Понятно. И кто вам разрешил проводить такую, с позволения сказать, операцию?

-  А мы никого и не спрашивали, - ответил Корчагин, поддерживая на весу раненую руку. - Задержите их, товарищ майор, наркотики у них точно есть, такие парни калошами не торгуют.

Майор скомандовал:

-  Спихните горелую машину, освободите дорогу, все за мной до центральной усадьбы. А вы, - это гостям - ставьте запаски и догоняйте.

Колонна не спеша тронулась с места схватки. Зыков по рации связался с отделом:

-  Машину для шести арестованных с охраной к конторе Лесного совхоза.

Когда к остановившимся машинам бросились милиционеры с автоматами, Гавриил встал на подножку и крикнул тем, кто в кузове:

-  Не сопротивляйтесь, здесь все свои, разберемся.

Их разоружили, Корчагин подозвал Зыкова:

-  Товарищ майор, прошу засвидетельствовать: только из моего карабина сделаны четыре выстрела, больше никто оружия не применял.

-  А это мы сейчас проверим.

Зыков поднял двустволку, взвел курки и выстрелил дуплетом:

-  Засветите остальное оружие, - дал команду своим подручным. И к Корчагину:

-  Я единственное могу сделать для тебя снисхождение - оформить браконьерство, это штраф и условный срок. Согласись, что нападение на колонну машин чужого государства будет стоить гораздо дороже.

-  Вы что, нас собрались судить? А эти? - Он кивнул на подошедшие машины. - Вы будете их обыскивать, ведь они почти признали, что наркотики везут? Майор, это государственное преступление, и вы за него ответите.

-  Не перед тобой ли? - Зыков резким ударом свалил Ганю, махнул своим, упавшего подняли. Зыков подошел поближе и в самое лицо прошептал: - Пройдешь по суду как браконьер, возможно, вообще отпущу, но если вякнешь хоть слово про наркотики - раздавлю. В машину их!

Ранним утром Зыков говорил по телефону с кем-то из области, коротко объяснил ситуацию. Собеседник был взбешен:

-  Я тебя предупреждал об осторожности, ты меня заверил, что проблем не будет. Мужиков этих надо было еще в лесу закопать, за каким хреном ты их привез в отдел? Что, судить будешь? Не будь глупее, чем на самом деле. Уберите товар, все барахло в присутствии этих бдительных крестьян перетрясите на дворе отдела, пусть убедятся, извинись в присутствии личного состава. Снимите на видео. Морды бил? Молчишь? Идиот, кто тебе майорские погоны повесил, тебе самое место в участковых! На колени вставай, оборотень несчастный, проси прощения, деньги заплати, но чтобы после этого гробовая тишина. Маршрут пока закрыть, есть запасной. Все, свободен.




5

Семен Федорович пришел домой, прошелся свежей метелкой по влажной ограде, заглянул в горенку, где вот уже полгода не вставая, лежала жена. У него не было к ней никаких чувств, ни дурных, ни добрых, как не было их и в первую брачную ночь после скоропостижной свадьбы. Соседка за скромную плату ходила за умирающей, и все ждали конца. Жена позвала:

-  Семен, зайди. Отмаялась я, ночью отойду. Клавке наказала, она придет ночевать. Тебе сказать... Прощаю тебе все, и холодную постель, и баб других прощаю. Ежели что, Дарью в дом приводи, ты же по ней сохнул. А таперика иди.

Семен вышел, сел на крыльцо. Стало тоскливо и обидно за жизнь свою исковерканную, стыдно стало, что винил во всем Авдотью, даже бивал, грешным делом, по пьянке. За что - не мог сказать, зло вымещал. Человек часто так делает, находит безответного, сорвет зло, и как ни в чем не бывало. А бессловесный терпит до поры, потом возьмет топор, и отсекет обидчику голову, как в прошлом годе Витька Сибиряк Кольке Парапону, чистенько отрубил, как арбуз, отскочила. Смертное все у Авдотьи собрано, тес на гроб есть, могилу копать - завтра мужиков собирать надо. Взял сумку, добрел до магазина, купил по пять бутылок вина и водки. Продавщица понимающе молчала, гремя мелочью.

Сема свою старуху похоронил тихонько и остался один в стареньком пятистенном домишке. Наказ покойной сойтись с Дарьей он исполнять не спешил, да и побаивался: вдруг не пойдет, только славы наделаешь на всю деревню. Варил себе супчик-пластянку, это когда картошка пластиками настрогана, заправлял пережаренным луком, хлеб брал в магазине, чай с сахаром пил.

Вот неожиданно как может куражиться жизнь с человеком, весь век прожили как чужие, а похоронил Авдотью - и пусто стало, слова не с кем молвить, нельзя сказать, что тосковал Сема, нет, просто пусто, и все тут.

На сельмаговском крыльце прислушался к разговорам: Гани Корчагина сына Ромку ночью в районную больницу увезли.

-  Перенасытили зельем, свернуло его, - шепнула соседка. Сема сумку под мышку и в контору, Гриша лучше скажет.

-  Передозировка наркотика, Семен Федорович, так это теперь называется, час назад говорил по телефону с врачом: плохи дела, иными словами, не выжить ему.

-  Ганя там?

-  Оба с Галиной там, но в палату не пускают.

Сема помолчал, смахнул слезу.

-  Ты бы, Гриша, поехал туда, не дай Бог - случится - все хоть один человек рядом будет.

Гурушкин с благодарностью посмотрел на старика:

-  Ты прав, прямо сейчас и поеду.

Ну и съездил, вовремя, к его приезду родителям уже объявили, мать сомлела и до сих пор без сознания, отец закаменел, ни слезы, ни слова. Поздно вечером вышел врач, отозвал в сторону Гурушкина:

-  Поезжайте домой, Григорий Яковлевич, мы обоих оставим, с матерью не все ладно.

-  С сердцем плохо?

Тот сказал тихо:

-  С головой. Не в себе она. До утра будет спать, а там посмотрим. Раньше можно было санавиацию вызвать, а теперь в область везти - бензина может не оказаться.

Гурушкин остановил:

-  Ты говори толком, куда везти, я машину пришлю. Ты сам-то определился, что с ней?

-  Григорий Яковлевич, ну, что тебе попроще сказать: рассудка лишилась женщина, и, похоже, очень серьезно.

Ганю увели в процедурный кабинет, напичкали уколами, и врач убедил остаться в палате до утра. Про жену сказал, что с сердцем плохо, спит после капельниц. Ганю тоже скоро свернуло снотворное.

Утром все открылось. Ганя почернел, попрощаться с Галей, которую отправляли в область, его не пустили, Гурушкин увез его в деревню. В доме уже собралась вся родня. Говорили в полголоса. Тетки собрали одежду и поехали снаряжать парня.

Сема стоял в сторонке, всем кивал, в разговоры не ввязывался.

К обеду привезли Ромку. Лежал в гробу, будто шутки шутил, того и смотри - улыбнется. Ганя сел на табуретку у изголовья и не поднимался до вечера, все смотрел на сына. Гурушкин не мог вынести этого молчаливого взгляда, пытался заговорить с товарищем, но Ганя молча отводил его рукой.

На кладбище, когда уже собирались объявить прощание, в похоронной тишине неожиданно заговорил Гурушкин. Голос его, обычно ровный и спокойный, был звонким и надрывным:

-  Этот наш парень убит не только подонками, которые дали ему яд, он убит государством, которое отвернулось от своего народа, убит властью, которая никак не может насладиться возможностью порулить страной. Мы уже знаем людей, которые руководят наркотиками в наших краях, и я клянусь, что мы выведем их на чистую воду. Перед памятью Романа клянусь, что так и будет.

Сема тоже бросил три горсточки мерзлой глины на красную крышку гроба. Дарья прошла следом за ним, отошла в сторону, знаками позвала Семена.

- Ты бы передал Григорию Яковлевичу, что две машины чужих, иномарочных, подъезжали к конторе.

-  Что за личности?

-  Не наши. Да и, похоже, не из района.

-  Передам.

-  Горячий обед в столовой будет, знаешь?

-  Теперь знаю.

-  Сходишь?

-  Воздержусь. Я этого парня и так никогда не забуду помянуть, а панафиду хлебать, шутки в сторону, не время.

И он пошел в сторону деревни.

Вечером постучал в калитку к Славке Пальянову, тот вышел, на ходу запахивая полушубок.

-  Дед Сема, тебе чего не спится?

-  Успеем, Вячеслав, ты мне вот что скажи: людей тех, в лесу, ты в лицо узнавать можешь?

-  Не знаю, разве что двоих.

-  Ты завтра ребят опроси, с которыми бандитов ловили, чего они успели заметить?

-  Дед Сема, ты в следствие подался, что ли?

Сема возмутился:

-  А ты как хотел? Чтобы наших парней вот так запросто мерзлой землицей зарывали, чтобы всяк мог тебя по шее прикладом двинуть? Надо всем собраться и писать в прокуратуру, прокурор-то - э-э-э, брат, это тебе не секретарь райкома, он стакан чаю предлагать не будет, сразу деляну отведет на Северном Урале!

-  Дед, а ты, однако, там бывал?

-  Не лезь на зло, а бумагу такую писать надо, и прежде показать ее Григорию Яковлевичу. А я теперь же к нему.

Гурушкин вышел на ярко освещенное крыльцо, увидел за калиткой Сему, спустился, открыл засов.

-  Ты почему не спишь?

-  Какой сон, Гриша, ты знаешь, что на двух машинах приезжали, черных и красивых, пока мы Ромку хоронили? Не знаешь! А я кумекаю, что это от тех фигур посланцы, да не по твою ли душу? Ты поостерегся бы вот так живчиком на всякий стук на крыльцо выскакивать. Да еще мужики, которые в засаде были, гумагу пишут прокурору, ты ее посмотри. Ганя-то как?

-  Никак. Ни слова не сказал за весь день, рюмки не выпил и слезы не проронил. Я вечером говорил с главврачом, Галя сильно плоха, рассудком помешалась, психиатры считают такой вариант почти необратимым.

До чего же больно ранило Семино сердце горе Ганиной семьи! Домой пришел, не включая свет, прилег на кровать, Ромку помянул, про Галю подумал хорошее, чтоб ей полегче стало, и Ганя вдруг нарисовался, это уж точно, задремал Сема, а Ганя веселехонький, чуть не в припляс, рукой ему машет, мол, до скорого свидания, Семен Федорович!

Сему ободрало, сна как не было, не к добру это, ой, не к добру, не вынесет ретивое, сотворит что неладное. И — ноги в пимы, шубейку на плечи, выскочил на улицу. Ганин дом со всех сторон освещен, все вроде тихо, Сема уже к воротам подошел, как глухо охнул выстрел. С минуту никого не было, потом на крыльцо вышли братья, мужья сестер.

-  Вроде стрелял кто?

-  Да нет, показалось.

-  А Гаврила-то Романович где у вас? - Заорал через забор Сема.

-  Ктой-то там кричит?

-  Правда, а Ганя где? В доме его нет.

Калитка брякнула, Семен влетел в ограду, мимо опешевших мужиков кинулся в мастерскую. Любил Ганя послесарить, посамодельничать. И в последний раз сам все изладил, два крупных гвоздя в верстак вколотил, закрепил курок своего карабина, к сердцу измученному своему ствол приложил и дернул на себя. Осечек оружие у хорошего хозяина не дает.




6

В школе неожиданно прекратили кормить ребятишек, Анастасия пришла домой возмущенная и требовала от мужа хоть каких-то действий. А он уже ничего не мог изменить, и так вопреки установкам района и области полгода выделял для школы муку и мясо. Его возмутило, что не просто перестали готовить горячие обеды «в связи с нехваткой средств», например, а вообще столовую закрыли, печи отключили и поваров уволили.

Заведующая отделом образования только заплакала в ответ на его претензии. Он положил трубку и подумал: «Из названия отдела образования убрали слово «народного», и из названия суда убрали, а вот экономику даже большие вожди иногда называют «народным хозяйством», хотя все принадлежит частным лицам, не весть откуда взявшимся «олигархам».

Через два дня Гурушкин по делам был в райцентре и зашел к Хлопову.

- Здравствуй, здравствуй, возмутитель спокойствия, - он подал руку, и Гурушкин легонько пожал мягкую и влажную ладонь, похожую на оладью. - Ты и на этот раз с проблемами? Кого защищаешь?

-  Детей. Это же безумие: в таких условиях закрыть столовую в школе. Для многих ребятишек это единственная возможность прилично поесть.

-  Ну, ты наговоришь!

-  Вадим Лукич, ты или не знаешь или вообще ничего не хочешь знать, как люди живут. Что с тобой происходит? Клубы позакрывали, участковые больницы ликвидировали, школы объединили. Я уже не говорю про экономику, хозяйства разорены, банкроты. Это с какой стати? Мы что, работать разучились? Ты губернатору задавал вопрос, почему цены на горючее прут? Не задавал. У вас теперь это не принято, велено приятности нашептывать.

-  Ты говори, да не заговаривайся.

-  А ты меня не пугай. Известно тебе, что в некоторых семьях дробленую пшеницу к обеду запаривают, как раньше свиньям? Почему жалкие пособия на детей и матерей на три месяца задерживаются? В бюджете заложены средства - где они? Меж банками проценты нагуливают?

Хлопов заерзал в кресле:

-  Ты же знаешь, что налички в стране не хватает, инфляция прет, цены растут каждый день.

-  А ты должен знать, почему такое случилось. Вы зачем губите колхозы и совхозы, закрываете фабрики и заводы? И я считал, что не все ладно в экономике, но ошибки исправляют, а не взрывают страну, как интервенты.

Хлопов напрягся:

-  Твой совхоз кто губит? Ты сам. Вместо того, чтобы закупить удобрения и гербициды, ты выдал зарплату. Добреньким хочешь быть, а урожайность потерял, отрасль нерентабельна. Далее. Я предлагал тебе сдать свиней, они экономически невыгодны, нет, ты держишь, несешь убытки и держишь.

-  На этой свиноферме вся деревня Кушлук работает, только тем кормятся. Закроем ферму - пропадет деревня!

-  А ведь все равно закроем, Григорий Яковлевич, и я первым буду настаивать. Мы создадим частное сельхозпроизводство с высоким уровнем организации труда, высокой производительностью, большими доходами. Это будут современные агрокомплексы, не хуже зарубежных.

-  Создавайте, флаг вам в руки, пусть они силу набирают, а пока дайте возможность нам работать, мы будем давать продукцию. Хозяйство и село друг без друга не могут, это же аксиома. А, впрочем...  Что будем делать с питанием детей в школах?

-  Слушай, Гурушкин, не садись не в свои сани. Нашелся заступничек народный, он за людей, а все остальные против. Ничего не случится, есть пособия, есть родители, они обязаны обеспечить нормальное питание своих детей. И довольно об этом.

Гурушкин смотрел на этого невысокого толстенького человечка, которого знал много лет и никогда не уважал, даже когда в ранге директоров встречались за одним столом, но Хлопов отводил взгляд, он никогда не глядел в глаза собеседнику, об этом все знали. Не очень умен, но хитер, к должностям вроде не стремился, но всегда занимал их. Был агрономом, заочно окончил экономический факультет, в райкоме это заметили и двинули на директора. Как раз в это время областная контора «Скотопром» создавала на местах хозяйства по откорму молодняка на базе небольших совхозов. Гурушкин знал, что в некоторых районах такие совхозы действительно стали экономическими гигантами, на откормочных площадках стояло до десяти тысяч голов скота. Хлопов таких высот не брал, он собирал по хозяйствам телят, летом пас их на дармовых выгонах, а к зимовке хозяйства завозили ему сено и зернофураж - в соответствии с количеством переданного скота. Но система распределения доходов была так запутана, что хозяйства оставались при своих интересах, а откормочный совхоз получал миллионные прибыли. Пока с этим безобразием разобрались, Вадима Лукича выдвинули вторым секретарем райкома партии.

Уже в машине Гурушкин улыбнулся своим мыслям: три раза меняли в районе председателей райисполкома, и ни разу не возникла кандидатура Хлопова, видимо, в верхах поняли его очевидную бесперспективность, но он не протестовал, сидел, ждал и дождался в очередной раз: было официально объявлено, что вся власть от райкомов переходит к советам народных депутатов. Накануне организационной сессии совета, на которой, согласно решению пленума райкома партии, председателем райсовета должны были избрать первого секретаря, Хлопов в течение суток повстречался со всеми депутатами, кто по разным причинам мог иметь претензии к первому, уговаривал, обещал, грозил. Результаты тайного голосования озадачили всех: с перевесом в один голос победил Хлопов. У него руки дрожали, и голос срывался, когда он уже за столом президиума говорил благодарственные слова. Закат района обозначился.

Гурушкин мог бы вспомнить «дачу согласия», так назвала заметку областная молодежная газета о заседании районного совета по даче согласия на назначение Хлопова главой администрации района. Совет собрали в экстренном порядке, как будто что-то важное случилось, но собрались почти все, потому что в депутатах пребывало все большое и малое районное начальство. Хлопов сам зачитал телеграмму главы администрации области Шафраника о даче согласия. Гурушкин предложил повестку дня изменить, принять «О главе администрации района» и не ограничиваться кандидатурой Хлопова. Это Шафраник, он ни разу в районе не был, знает только Вадима Лукича, а мы-то с вами пошире видим. Потому надо сейчас выдвинуть несколько кандидатур, а люди у нас есть, и мы их знаем, затем объявить перерыв до завтрашнего обеда, обсудить кандидатуры в трудовых коллективах, встретиться с избирателями, а завтра собраться и принять решение.

Хлопов настороженно встал и потряс телеграммой:

-  Товарищ Шафраник требует сообщить кандидатуру уже сейчас.

-  Не смешите людей, Вадим Лукич, у нас же не чрезвычайная ситуация, все идет нормально: коммунистов запретили, советы вот-вот прикроют, Белый дом ремонтирется - куда спешить? Я прошу поставить мое предложение на голосование.

Но - проголосовали против. Когда Хлопов, уже чуть отошедший от шока, объявил решение, Гурушкин еще раз поднялся, повернулся к залу:

-  Не пройдет и года, как вы признаете, что я был прав.

В гробовой тишине он прошел по проходу и хлопнул дверью.

Наверное, так выходит кровь из живого существа, унося с собой по капельке его будущее, разум и силы, так постепенно терял равновесие совхоз «Лесной». Закувыркались цены, не стало партнеров по обслуживанию, поставкам, возник бартер. Ух, как ненавидел он эти новые горбатые и лающие слова: ваучер, вексель, дисконта - потому что чужды были они его языку, привычной его экономике.

Так на скользкой дороге, покрытой тончайшим коварным ледком, водитель теряет уверенность, осторожничает, и в самые критические моменты полагается на волю судьбы. Суровый реалист, Гурушкин не видел другого результата происходящих процессов, кроме потери хозяйства. Что будет на его месте, и будет ли - он боялся думать: слишком суровые почвенные условия, это хлебородные хозяйства быстро прибрали к рукам. Была мысль уйти сразу, чтобы не видеть гибели всего, что создавал вместе с коллективом все годы, но он сам испугался этой мысли: а люди как же? Бросить? Чем вспомнят потом? Понимая, что спасти ничего нельзя, он делал все, чтобы полегче для людей это происходило.

А реформирование широкой волной шло по краю, сметая остатки социализма. Соседний совхоз распустили за один вечер, выдали справки на паи и доли, создали два десятка крестьянских хозяйств. Пару лет они промучились, залезли в долги, теперь осталось пяток.

Другой совхоз поделили специалисты во главе с директором, создали четыре кооператива, каждому досталось по деревне. Директорский кооператив область одарила техникой и кредитами, которые потом списали.

Вадим Лукич Хлопов в дела хозяйств не вмешивался, редкие совещания проводил начальник сельхозуправления Дымчаков, поговаривали, что родственник большого областного начальника. На все упреки Хлопов прямо заявлял, что его забота - бюджетная сфера, все остальные должны работать самостоятельно, на самообеспечении. Ничего неожиданного в таких словах не было, точно такую же позицию занимало областное руководство.




7

А начиналось все интересно. Три маломощных, как тогда говорили, колхоза объединили в один совхоз и назвали его «Лесной», правильно назвали, потому что, если честно посмотреть, никаких богатств, кроме леса, в том совхозе не было. Земля не особо плодовита, супесь, лесные разработки, подрастратившиеся за годы, только навозом перегоревшим и можно было пашню спасти.

Когда границы районов нарезали в последний раз, оказался Лесной совхоз узеньким клинышком области, вдающимся в Казахстан, а там уже другая союзная республика, с ней транспортную связь держали на других участках. Оказалось - тупик. Многие директора бились, чтобы дорогу от райцентра до совхоза сделать - ничего не получалось. То Карибский кризис, то вьетнамский, то нефть надо добывать, то газовую трубу тянуть для ненавистных капиталистов. Так и остался большачок, грейдер, как мужики назовут. Зимой надо после каждого снегопада чистить, в теплое время ведро воды вылей на дорогу - до обеда машины не пройдут.

Гурушкин круто начал свою работу директором, большак расширил и укрепил, стал дома строить, но специалисты в деревню не ехали, ни сельскохозяйственные, ни врачи, ни учителя, дурная слава за околицей района, конец земли, на службу - только в порядке наказания. Да еще новый первый секретарь, впервые побывавший в хозяйстве, в докладе на пленуме неосторожно назвал лесной край глухоманью. С тех пор как прилипло: Глухомань, не скажут: Лесной совхоз или село Дубинное, а Глухомань.

На первой неделе своего руководства собрал Гурушкин управляющих и бригадиров, зоотехника пригласил, один из специалистов остался в совхозе. По всем делам поговорили, механики заявили, что надо тракторы на ремонт определять.

- А вот тут погодим. Сколько у нас тракторных телег? Да самосвалов восемь, бульдозер и погрузчик есть. Давайте, пока снег все не спрятал, вывезем перегной, полно его на летних стоянках, вокруг каждой фермы. А свежий навоз сбуртовать и прикрыть как следует. Без органики нам хлеба не видать.

Съездил в «Сельхозтехнику», попросил помочь машинами, не отказали, направили отряд. Половину полей закрыли слоем перегноя, уже в первую осень эти поля дали почти двойной урожай. А Гурушкин умудрился договориться с председателем соседнего колхоза, который уже года три органикой не занимался, потому что родной племянник стал большим человеком в областном управлении, сидел на химикатах, фонды ему выделял такие, что тот не успевал выбирать. Всю осень возили оттуда перегной, ублажили свои поля, никогда они столь органики не видели. Хорошо обрабатывали пашню, но сорняк лез, пришлось в школу обращаться, чтобы ребятишки прошлись по полям и продергали раннюю зелень. А польза велика, со временем совхоз вплотную подтянулся к стопудовому урожаю, а шестнадцать центнеров с гектара-это не просто мечта, а непостижимый был, немыслимый показатель.

Высмотрел в Омской области, какой сенаж люди закладывают, зерно в восковой спелости, а не жалеют, потому что все для молока и мяса.

Проездом короткой дорогой из Казахстана с деловой встречи в Лесной заехал первый секретарь обкома партии. Гурушкин, конечно, о важном госте ничего не знал, в кабинете с бумагами работал, даже оторопел, когда увидел вошедшего. Они не были знакомы лично, но Первый без условностей пожал руку, спросил имя-отчество, попросил рассказать о хозяйстве. Гурушкин говорил с полчаса, на ходу выстраивая систему, чтобы не скакать от темы к теме. Секретарь обкома молча слушал, что-то помечал в блокноте.

Спросил неожиданно:

-  Столовая у тебя есть?

-  Конечно, Геннадий Павлович.

-  Попроси женщин, чтобы уху сделали хорошую и грибов достали. Смогут? Вот и славно, а то казахи закормили мясом.

За столом, похлебав с аппетитом горячей наваристой ухи из сырка, карпа и карася, отведав три вида грибочков Настенькиного приготовления, Первый вернулся к хозяйственным делам:

-  Подготовь записку на мое имя со всеми выкладками, что надо построить, какую технику приобрести, по жилью, по дороге. Дадим все, ну, или почти все. Но имей в виду, это не подарок, это вложения с расчетом на отдачу. Следовательно, приложи расчеты, как сумеешь увеличить производство и продажу продукции. Деньги народные, швыряться ими не след. Меня не провожай, пока ты распоряжался обедом, я твоих райкомовских начальников нашел, уже подъехали, наверное, так что я с ними еще поговорю. Да, о записке никому ни слова. Будь здоров!

Он крепко пожал руку Гурушкина и первым вышел из столовой.

Через пятилетку, хоть совхоз и назывался Глухоманью, но ордена стали давать рабочим, и директора не обошли, вручили Трудовое Красное Знамя. Средства стали отпускать хозяйствам такие, что только крутись, осваивай, строй, что требуется: школу, магазин, клуб. Две улицы домов для рабочих поставили, одну назвали улицей Ранних Зорь, потому что рановставы поселились, животноводы да механизаторы, кому до семи часов можно потягаться, а эти в пять уже на работу идут.

После записки в обком, которую Гурушкин сдал в приемную сам, к нему приехала большая бригада, он было струсил, но гости относились уважительно, один мужичок тихонько признался, что лично Первый поручил. Все посмотрели, просчитали, и старший сказал, что Гурушкин будет приглашен на бюро обкома.

Как в тумане помнится ему это заседание, предложения все были поддержаны, утвердили программу развития Лесного совхоза и Дубининского сельсовета. Нельзя сказать, что блага рекой полились, но помогали все ведомства, через год совхоз не узнать: половина тракторов новых, половина комбайнов с иголочки, фермы переоборудовали, по деревне асфальт. А вот на дорогу от райцентра времени не хватило, началась перестройка.

Гурушкин часто упрекал себя, что не сдал дела в самом начале, ведь чувствовал, почти знал, что развал неминуем, но остался. На что надеялся - сам не знает, хотел сохранить социализм в отдельно взятом совхозе. Не сохранил...




8

Семен Федорович всю войну отвоевал, как посевную или уборочную отработал, сам дивился: ребята рядом гинут или каких членов лишаются, а его не берут ни пуля, ни осколок. Вперед шибко не бежал, но и сзади в толчки не подгонял никто, «За Родину, за Сталина» - только рот разевал, не орал, все сглазить боялся. Короче говоря, к демобилизации у солдата ни ранений, ни медалей, одну какую-то повесил ротный, но Сема и ее спрятал. Так ни с чем и явился в деревню.

Писали ему из дома, что гнездо Безбородихинское совсем разорили, Мартемьяна посадили вместе с приказчиком, имущество конфисковали, дом нечаянно сгорел, Дарья к тетке уехала в город, да там и замуж вышла. Странное дело - не горевал Семен, вроде такая любовь была, хоть в петлю, а случилось, ну и пусть так будет. А жениться шибко охота, в освобожденных городах и селах Семен тоже не стеснялся, в наших пределах простым приемом пользовался солдат: увидел девку полных лет или бабу молодую, подмигнул пару раз, если понятливая - хохотнет, подолом поиграет, айда, мол, следом. А на иностранных землях страшновато стало, приказ за приказом, и не про наступление или вылазку, а чтоб баб ихних не трогать. Да ведь до того дошло, двоих парней, сказывали, в соседнем батальоне трибунал к стенке лицом поставил. Тут поневоле все хозяйство в живот втянет, по легкому соберешься - вспотеешь, пока отыщешь.

А с Авдотьей на сенокосе встретились, в одном кругу сено метали, Семен на стог подает, Авдотья приминает, утаптывает, вершит. Платьишко на ней широкое, то и дело подол на голову закидывает ветром, почти все Семка высмотрел. Когда стог завершили, снял он Авдотью по вожжам, аккуратно, чтобы работу свою не нарушить, прижал к стогу:

-  Больно на тебя смотреть, Авдотья, выходи за меня.

-  Позовешь - пойду.

-  А то! Сегодня же ко мне, бутылочка есть, отметим, а в первое же ненастье, когда метать нельзя, в сельсовет сходим.

Бригадиру наказал, чтобы мать баню истопила да ужин изладила погодней. Попарились раздельно, не пошла невеста с женихом. После ужина на сеновал ушли. Крепко обнял Семен молодуху, а та в слезы:

-  Сема, порченая я, прошлым летом председатель в лес увозил.

До чего же тошно на душе стало у Семена, последняя мирная ночь вспомнилась, тут, на этом же сеновале, в такую же ночь миловался он с Дашенькой, вся жизнь теперь связана с этой ночью, но перевернулось, перекрутилось бытие. Дашеньки нет, есть Авдотья, к которой, кроме дневной вспышки страсти, он ничего не испытывал. Так и лежал на спине, положив руки под голову, молодожен хренов. Авдотья посопела и уснула. Перед рассветом он разбудил ее, ни слова ласкового, ни поцелуя. Расписаться обещал - расписались, а жили не сказать, как, ни хорошо, ни плохо, но тихо, как соседи.

С Дашенькой он все-таки встретился, она в какой-то городской конторе работала, не особо обрадовалась или вида не подала, но с лица скраснела. Муж начальник, детей двое, дом свой.

-  Он у тебя что, больной?

-  Здоровый, с чего ты взял?

-  Но на фронте же не был?

-  Не был, он тут по мобилизации

-  Ясно. Мы там кровь проливали, а вы тут ребятишек делали. Интересная разнарядка!

-  Ты-то как живешь? Женился, говорят?

-  Знамо дело, и так от тебя отстал, надо отрабатывать. Ты ночку- то нашу не забыла?

Дарья смутилась:

-  Ничего я не помню, Сема, так будет лучше.

-  Славно! - Семен встал, поскрипел новыми хромовыми сапогами. - А ежели я тебя с ребятишками возьму - пойдешь?

Дарья едва встрепенулась:

-  А Авдотья?

-  Пойдешь, значит. Так. А я не возьму. Как ты могла ночке той и звездочкам тем изменить? Я что, и с Авдотьей проживу, только запомни, Дарьюшка, из сердца боль не вынуть, нету таких спецов. Я видел на фронте парня, у него прямо из сердца осколок вытащили, железный, и то зажило, а тут память, мыслишка тонюсенькая, а не убрать, кровит. Прощевай.

В обратную дорогу он напился, его с трудом завалили в кузов полуторки, и все дивились: вроде непьющий, а тут нити не вяжет.




9

Страшная новость подняла всю деревню на ноги: совхозная доярочка Нина Гриднева получила письмо от солдата, который служил вместе с ее Генкой.

«Дорогая неизвестная мне мама моего друга Гены Гриднева, пишу вам из отпуска, потому что из части письмо бы не дошло, такие новости с боевых действий не пропускают. Вместе с Геннадием мы были на зачистке небольшого селения в горах, взводный оставил его на окраине, чтобы духи не захватили нас врасплох. Через час мы вернулись, но Геннадия нигде не было. Мы недолго его поискали и ушли. А на другой день командиру роты по рации чеченцы сообщили, что солдат Гриднев у них, предложили обмен на десять автоматов и гранатомет. Командир этого сделать не мог. Тогда те сказали, что примут выкуп в деньгах, что он напишет письмо на родину. Я хорошо знаю Геннадия, он не будет писать вам такое письмо, потому что рассказывал, как тяжело живется вам теперь в деревне и что вам не собрать никогда таких денег. Дорогая незнакомая мама, простите меня за эту новость, но я подумал, что лучше вам знать всю правду. Письмо это уничтожьте, иначе мне будет плохо от командиров. Бачурин Сергей».

Генку только прошлой осенью проводили в армию, он никогда не писал, что переведен в Чечню, Нина перечитывала все его письма, где он все ее успокаивал, что служит при кухне, всегда в тепле и сыт по горло. В военкомате только развели руками: никакими данными не располагаем, требовали назвать источник информации, но Нина, помня предупреждение Сергея, ссылалась на записку неизвестного человека.

Через неделю она получила еще одно письмо из Ростова, почерк чужой, она боялась его вскрывать. Позвала соседку, распечатали, корявыми буквами заполнены полстраницы: «Твой сын у нас, он совершил смертный грех, поднял руку на воинов Аллаха. Его жизнь стоит 50 тыс. дол., срок - месяц, 15 июня приедешь в Ростов, будешь сидеть в зале ожиданий в черном платке, мы тебя найдем сами. Если нет, 16 июня его казнят по законам Шариата. Не вздумай завить в органы, заметим хвост, застрелим прямо на вокзале и его тоже».

Нина потеряла сознание и упала на пол, соседка, всполоснула ее водой, накапала валерьянки, побежала в медпункт. Через час о письме знала вся деревня.

-  Зиночка, - со слезами просила Нина медичку.—Ты мне скажи, пятьдесят долларов - это сколько?

-  Пятьдесят тысяч, тетя Нина, - уточнила Зина. - В рублях это, наверно, полмиллиона.

-  Господи, да где же я возьму такие деньги? Что же это творится на белом свете? Как же можно матери родной сына продавать?!

Гурушкин узнал о письме на ферме, куда приехал на вечернюю дойку. Женщины молчали, многие плакали. Гурушкин в бессилии сел на стул.

-  Григорий Яковлевич, такие деньги можно собрать? - спросила бригадир Варенька.

-  Сам об этом думаю, Варя. В районе около десяти тысяч взрослого населения, если раскинуть - сумма не велика, но не все работают, не все имеют деньги.

-  Государство обязано помочь, - робко заметила молодая доярка.

-  Могло бы, но нам с вами до государства, до власти, то есть, не достучаться. Надо завтра же объявить по всем отделениям сбор средств, сдавать кассиру под роспись, я такую команду дам. Попробую переговорить с банком, но на это слабая надежда. Работайте, группу Гридневой пустите на раздой. И зайдите к ней, человека два, скажите, что сделаем все возможное.

Весь вечер он провел в кабинете, обзванивая всех руководителей района, никто от помощи не отказался, но каждый говорил известное: наличных денег ни в кассах, ни у людей почти нет. Все обещали завтра провести собрания на производствах, а в час дня встретиться в администрации района.

Утром Гурушкин едва протиснулся через толпу людей, в основном пенсионеров, стоящих на крыльце и в коридоре. Селиверст Корнеевич, майор в отставке, учитель, а теперь председатель совета ветеранов, вышел вперед и подал директору руку:

-  Вот, узнали, кто как, о горе Нины Ивановны, собрали, у кого что есть, принесли. Общая наша беда, Григорий Яковлевич.

-  Спасибо всем, товарищи, но вы бы прошли в зал заседаний, там по ведомости передали своему председателю деньги, а то кассир вас до обеда не обслужит.

Несколько человек остались:

-  Григорий Яковлевич, у меня нет денег, я принесла золотые сережки, кольцо и перстень.

-  Мы с сестрой тоже отдаем золотые вещи.

-  Григорий Яковлевич, помните, мы с вами вместе получали ордена, я готова отдать свой орден Ленина.

Гурушкин был явно смущен:

-  Давайте так: золотые вещи опишите, взвесить, к сожалению, у нас негде. А орден... Едва ли, Агриппина Георгиевна, мы сумеем продать ордена, да и незаконно это. Оставьте его до лучших времен.

В вестибюле бывшего райкома партии, где разместилась новая администрация, собралось больше двадцати человек. Кто-то сбегал наверх, попросил открыть зал заседаний, идущий с обеда Хлопов растерянно смотрел на собравшихся:

-  Вы по какому случаю тут? Кто собирает?

-  Сами собрались, беда у нас, - ответил Гурушкин.

-  У тебя, Григорий Яковлевич, в последнее время все не слава Богу! - засмеялся Хлопов. Толпа ответила холодным молчанием.

-  Не надо ерничать, Вадим Лукич, наш земляк попал в плен к чеченцам, требуют выкуп. Мы собрались, чтобы обсудить, как собрать средства.

-  Ну, это другое дело, - смутился Хлопов. - Заходите, я сейчас спущусь.

Гурушкин не стал дожидаться главу и коротко доложил, что сделано в его совхозе, а потом предложил высказаться остальным. Вставали и говорили кратко: через три дня все возможные средства будут собраны. Управляющую банком попросили найти приличную скупку золотых вещей, потому что почти везде люди, за неимением денег, приносили драгоценности.

-  Антонина Александровна! - Обратился Гурушкин к управляющей банком. — Какому хозяйству ты можешь дать кредит в самое короткое время? Остались еще такие?

- Строго говоря, нет, без поручительства облсельхозуправления ничего не получится, а на это надо много времени, вы знаете.

-  К тому же, господа, - вмешался Хлопов, - государственные органы в это дело вмешивать не надо. Позиция власти известна: никакого выкупа террористам, никакого поощрения похищениям людей.

Гурушкин побледнел:

-  У тебя есть сын, Вадим Лукич, кстати, ровесник нашего Гриднева, представь себе на мгновение, что почки его вдруг признали здоровыми и он не за партой в университете, а в яме в чеченских горах, и меньше, чем через месяц его не станет. Если государство не может уничтожить бизнес на крови, пусть платит! Не Рублевское шоссе обустраивает, не позолоту в кабинетах президента...

-  Григорий, перестань, так мы ничего не добьемся.

Бывший парторг его совхоза фронтовик Головачев встал с ним рядом:

-  Мы навсегда покроем себя позором, если не сумеем вырвать из плена своего сына. Конечно, дикость, что ведем войну в собственной стране, у меня мнение, что она очень нужна кому-то наверху, иначе, с военной точки зрения, это не война, а недельная войсковая операция. Вадим Лукич, у вас есть выход на главу области, попросите деньги в долг, мы все готовы подписать обязательство в течение трех месяцев его погасить. Можете вы это сделать?

Хлопов покраснел и покачал головой:

-  С такой просьбой я обратиться не могу.

Гурушкин встал:

-  Тогда, Вадим Лукич, может вам лучше покинуть наше скорбное собрание? А то еще, не дай бог, обвинят в искривлении государственной линии в вопросе о цене жизни простого гражданина России.

Хлопов вышел.

-  Товарищи, завтра будем встречаться?

-  Наверное, нет, собираем средства на местах, через день сойдемся, подобьем результат.

Так и решили. Гурушкин стоял в коридоре с Головачевым, подошел Хлопов, молча подал объемный пакет:

- Возьми. Хотел машину купить, но обойдется. С чиновниками сегодня переговорю, соберут, что можно.

Гурушкин уже в машине вспомнил, что так и не поблагодарил Хлопова.

У крыльца совхозной конторы стояла серебристая иномарка, по номеру определил: авторитет, смотрящий по району, фамилии не знал, но кличку помнил: Щербатый. Он все удивлялся: человек отсидел в тюрьме, освободился, дня нигде не работал, а живет, как новый русский: дом в два этажа, машина красивая... Увидев хозяина, гость вышел из машины и пошел ему навстречу, остановился в трех шагах:

-  Руки не подаю, чтобы себя не унижать отказом, зная ваши взгляды и натуру. Короче, о парне нам все известно, с согласия братвы я привез пять штук.

-  Каких штук? - не понял Гурушкин.

-  Баксов. Пять тысяч баксов из общака.

-  Я ваши деньги принять не могу, они тоже в крови.

-  Ну, не так густо, как казенные в Чечне. Не ломай гордого, начальник, братва от всего сердца. Не примешь - обидишь. Не возьмешь - матери отвезу, та ноги целовать будет.

-  Согласен. Странные вы люди, ей богу!

На крыльце ждал Сема:

-  Чтоб разговоров не было, тебе самолично отдам, так спокойней, а то будут звонить, что Семка золотишком балуется. Тут пять золотых червонцев, после войны ходил, горевал на Безбородихинском погорелье, да и выкопнул случайно баночку. Всю жизнь боялся: узнают - спрячут, а таперика ничего не страшно, но ты все же никому не сказывай. Я для ради Нинки, без мужика растила, ох, и пакостной был, у меня лета три кряду огурцы вырывал и плети по пряслу развешивал. Ну, дай Бог!

В кабинете было прохладно, Григорий попил воды из графина и сел в кресло, вытянув ноги. Устал. И столько впечатлений. Хлопов с неожиданной стороны себя показал, старушка Агриппина самое святое - орден Ленина принесла, Сема со своими червонцами. Все-таки прекрасный у нас народ, работящий, честный, готовый последнюю рубаху снять что за родину, что за соседского парня. Только вот на вождей ему катастрофически не везет, и этот будто с моста упал, и вокруг один другого чище. Странная у нас жизнь получается: государство отдельно, власть отдельно, народ в стороне. Надолго так не хватит.

Он давно заметил, что люди перестали петь. Когда еще начинал работать директором, приезжая на утреннюю дойку на летние выпаса, он удивлялся, слыша простую лирическую песню, исполнители которой носились вдоль доильной установки с доильными аппаратами и ведрами. Уезжая в кузове грузовой машины, они заводили новую песню. Почему? Столь сладкая жизнь была? Какое там, от войны кое-как оправились, кругом нехватки, а настроение у людей - жить. Теперь разом все изменилось. Даже в компаниях не поют. Зато на телевидении нездоровый оптимизм и веселье без меры, старики всегда говорили, что неуемная радость не перед добром.

Дома Настенька встретила горячими пирожками. Пока он ел, она молчала, потом села рядом:

-  Гриша, я собрала все свои побрякушки, только обручальное кольцо оставила. Не осудишь?

Он осторожно обнял жену и благодарно поцеловал в щеку.

Когда сборы закончились, спецрейсом директорской «волги» с двумя охранниками съездили в область, сдали в скупку золотые и другие ценные вещи, причем руководство было заранее извещено, что следует подготовить приличную сумму для расчета наличными. В банке обменяли рубли на доллары. Полный отчет вечером положили перед директором.

-  С Гридневой надо отправлять кого-то для охраны, в дороге всякое может случиться.

-  Давайте Пальянова командируем, парень он ответственный, трезвый, надежный.

Сборы и отправку Нины поручил женщинам из бухгалтерии, съездили в Петропавловск, купили билеты на прямой поезд до Ростова.

Поезд пришел ранним утром, в зале ожиданий нашли свободную скамейку, Нина потуже затянула черный платок, Славка постоянно оглядывался. Просидели до обеда, Славка пошел в буфет купить чего-то перекусить, когда вернулся, Нины на месте не было. Спросил у соседей - сказали, что увели милиционеры. Славка кинулся к дежурной по вокзалу:

-  Где у вас отделение милиции?

-  На перроне, сразу направо. А что случилось?

-  Женщину у меня арестовали, - и побежал на перрон. Сразу в коридоре его остановили двое милиционеров:

-  Молодой человек, куда спешите?

-  Землячка моя у вас.

-  Кто такая, откуда приехала, цель приезда?

-  Ребята, какие могут быть разговоры, у нас дело очень важное.

-  Понятно. Пройди в эту комнату.

Славка вошел, замок в двери защелкнулся на два оборота. Славка начал стучать и кричать.

В это время в соседней комнате капитан милиции допытывался у Нины, зачем приехала из такого далека, кого ожидает с самого раннего утра. Понимая, что продолжение разговора может сорвать встречу и убить сына, Нина призналась:

-  Сынка своего выручать из плена приехала, выкуп привезла.

-  Покажите. Не бойтесь, здесь ничто не пропадет.

Нина отошла в угол комнаты, расстегнула кофту и перекусила нитки на пакете с деньгами:

-  Вот. - Она подала сверток капитану. - Только, ради Бога, быстрей проверяйте, а то те придут, а меня нет на месте, подумают, что не приехала.

-  Хорошо, успокойтесь, вот здесь у нас лаборатория, мы просветим пакет, если там действительно только деньги - вы свободны. Всего две минуты.

Капитан вышел, через две минуты вернулся, улыбнулся, вернул пакет, Нина глянула на широкую ленту скотча: все в порядке. Капитан проводил ее до дверей. Нина села на свое место, Славки все не было. Она и не заметила, как рядом оказался пожилой мужчина, русский, тихонько сказал:

- Вы Нина, передайте мне, что привезли, сами ждите здесь. Если все нормально, через пять минут встретитесь с сыном.

-  Он жив, он здесь, правда?

-  Пожалуйста, тише. Ждите.

Он взял пакет и вышел. Нина едва не побежала вслед за ним, но вовремя одумалась. Славки все не было. Пять минут, десять, мужчина появляется в дверях и идет прямо к ней. Но где же Гена? Она встает, он движением руки садит ее на место:

-  В пакете вместо денег пачка милицейских повесток. Как это понимать?

Нина ничего не могла объяснить:

-  Там были деньги, сколько надо, всем районом собирали. А повестки? Откуда? О! Будьте вы прокляты, сволочи, жулики, это здесь, в милиции у меня вынули деньги, а всунули бумажки. Верните мне сына, я сделала все, что могла, добрые люди, помогите!

Деньги в милиции, отнимите их! - Она едва стояла на ногах, десятки людей окружили плачущую женщину. Мужчина шепнул ей на ухо:

-  Я все передам, тебя не тронут.

-  А сынок мой?!

Мужчины уже не было рядом.

Ее кое-как успокоили, она сбивчиво рассказала про сына, про деньги, про милицию. Двое военных из пассажиров пошли в отделение вместе с Ниной. Ни капитана, ни тех двоих, что ее привели, не было, все остальные ничего не знали и не слышали. Один офицер написал заявление в дежурную часть, Нина с трудом расписалась, второй точно такую же бумагу унес в железнодорожную прокуратуру. Нину отвели в медпункт. Офицеры доложили о том, что сделано, извинились и ушли: подходил их поезд.

Славку отпустили к вечеру, Нину он нашел в медпункте - дежурная по вокзалу подсказала. В тот же день выехали домой.




10

Вечером Семен подошел к конторе, Дарья, как всегда в это время, домывала крыльцо, встал в сторонке, дождался, когда она привычным движением выплеснет мутноватую воду и насухо выжмет прополосканную тряпку.

-  Доброго вечера, Дарья Мартемьяновна.

-  И тебе здравствовать, Семен Федорович.

-  Ты погляди, как у нас все мило да любо, кто услышит со стороны - ну, чисто голубки.

-  А кого нам теперь совеститься, подумай сам: я своего когда еще схоронила, все водки напиться не мог, ты тоже свежий холостяк. Да голубками и были когда-то, только война все понарушила. Садись на крыльцо, не ругаться, поди, пришел, в конторе нет никого, говори, что хошь.

-  Ты войну-то здря обижаешь, не она одна виновата, могла бы и у тетки в девках пожить. После такого расставания у меня никакого сумления не было, женатым себя считал, где удастся приткнуться уснуть, там и с тобой повидаюсь. Все мне твой синячок на губе помнился, я его специально подкусывал, чтобы подольше сохранился, вроде как только что присосала девчонка.

Дарья смахнула слезу:

-  Как бы можно было у тетки жить, не метнулась бы. В Красну Армию хотели забрать, уже на комиссии гоняли, да только нельзя мне было на фронт.

-  Очень даже можно, девок множо видел на фронтах, и по санитарной части, и по связи.

-  Нельзя мне, Сема, я уже тяжелая была.

-  Вот так? И когда же успела?

Дарья возмутилась:

-  Ах ты, «когда успела?», а не ты ли всю ночь, прости Господи, до седьмого поту, да тут диво было не понести! Павлик-то, сын, который сейчас на Севере, от твоего семени, а мой-то Георгий Николаевич, когда узнал, что не гожусь к мобилизации, замечать меня стал, в контору пристроил, продукты приносил.

Сема не слышал последних слов, он никак не мог понять про Павлика, зачем она говорит, что его семя?

-  Обожди, Дарьюшка, дай одуматься, что ты мне про Павла сказала. Мой, говоришь? А когда он народился?

-  В марте, как и должно. Сема, не вини меня ни в чем, что вышла за другого, не выжить бы мне с дитем, а он взял, на себя записал. Что раньше никогда не говорила тебе, да и седни бы промолчала, да как-то расположилось все к тому разговору.

Сема плакал, слезы стекали по его щекам, он подбирал их застиранным платочком.

-  А ведь я думала, что ты найдешь меня сразу, как вернешься, я бы все бросила, к тебе пошла. И когда повстретились, ты уж женатый был, и тогда бы пошла, да ты возгордился.

Сема всхлипнул:

-  Тяжело, поди, одной-то? В районе-то, говорят, квартирка была и с теплом, и с уборной, а все оставила и переехала в глухомань нашу.

-  Домой вернулась. А тяжесть — какая тяжесть? Хозяйство не держу, пенсию дают хорошую, да мне много ли надо?

Сема вздохнул:

-  А мне тяжко. Ты, может, смеяться будешь, а я все ночами молодость нашу вспоминаю, у меня же ни одной девки не было, кроме тебя. Новой раз до того забудусь, что заговорю с тобой на ласковом языке.

-  Неужто все помнишь? Ведь полвека прошло, даже больше.

-  Все до ниточки помню, вот как сейчас, и шутки в сторону.

-  Ничего не вернуть, Сема, жизнь прошла.

-  Ну, тут я не согласный, жисть продолжатся, надо только за ней успевать. Вот я пришел к тебе, думаю, может, нам с тобой сойтись?

-  Бог с тобой, Семен Федорович, в наши-то годы?

Сема взбодрился:

-  А чего? Пусть знают молодые, что первая любовь завсегда сердце расшевелит.

-  Засудит нас деревня.

- Дурак, можа, и осудит, а всякий умный, которых поболе, согласится, что правильно сделали. Только надо хату в порядок привести.

-  Нет, лучше ты ко мне перетащись, у меня и домишко покрепче, и к центру ближе.

Сема смутился:

-  Нельзя, не положено в примаки выходить. Ладно, оставим до утра, я с Гришей посоветуюсь, он ведь как сын мне. А с Павликом как быть? Сопчишь ему об истинном отце?

Дароья качнула головой:

-  Писать не буду, а вот приедет через месяц, тут и обсудим.

Сема подвинулся по плашке ближе к Дарьюшке, обнял ее за плечо, она положила голову ему на грудь. Совсем, как в ту ночь, которая была первой и пока последней в их совместной жизни.




11

Собраний давно в деревне не было, как партию и советы распустили, так и собираться перестали, тем более днем, так что полный клуб набился народу. Приезжие и хозяева из конторы шли гуськом и не разговаривали. Семен стоял на крыльце, докуривал, все видел и понял, что дело плохо, раз молчком идут. Директор совхоза открыл собрание:

-  Повестка дня известна: о роспуске совхоза и формировании земельных и материальных паев работников. Присутствует начальник управления сельского хозяйства района Дымчаков и заведующая экономическим отделом районной администрации Кукорина. Начну с собственного сообщения. Вы знаете, товарищи, что цены на нашу продукцию из года в год падают, а на все то, что необходимо, чтобы произвести молоко, мясо и хлеб, цены растут. Андрей Ляпышев помнит и не даст соврать, когда у него на «Кировце» двигатель стуканул, а нам зяби еще пахать немерено, я загрузил десять быков, увез на мясокомбинат, там квитанцию выдали, с ней в Агроснаб, и к вечеру мы новый трактор пригнали. Так, Андрей?

-  Верно!

-  Сегодня за «Кировец» надо табун быков гнать, солярка в пять раз дороже молока. Как жить? Чем больше работаем, тем больше должны поставщикам, налоговой инспекции, всяким фондам. Получается, настали такие времена, что страна в крестьянине не нуждается, и сельское хозяйство ей не нужно.

-  В таком виде, конечно, не нужно, - заявила из президиума Кукорина. - Вы же банкроты, сами себя съели.

-  Ладно, мы не нужны, а кто народ кормить будет?

Кукорина встала:

-  Западные развитые страны, поддерживая нашу демократию, предлагают продукты в несколько раз дешевле, чем себестоимость вашего не самого качественного мяса и молока.

-  А нас куда?

-  Дустом травануть?

-  И жить чем?

Зал гудел. Поднялся Дымчаков, он уже не первое собрание проводил, потому нисколько не смущался:

-  Каждый из вас получит пай, долю от совхоза. Можете регистрировать крестьянско-фермерское хозяйство и работать только на себя, посмотрите, как в Америке живут фермеры, половина миллионеры. Можете объединяться и работать в кооперативе, это как маленький колхоз, только опять же на себя, захотите продать государству - пожалуйста, нет - решайте сами.

Встал Славка Пальянов:

-  Нас в совхозе не пятьсот ли душ. Тракторов всех марок, если не ошибаюсь, меньше ста, комбайнов сорок. И как делить? По колесу на брата? Это же дурь!

Григорий Яковлевич постучал карандашом по графину на трибуне:

-  Дайте мне закончить. Вопросов будет в тысячу раз больше, чем назвал Пальянов. Но я хочу вот на чем остановиться. Новые власти не любят советы и коммунистов, вместе с тем ненавидят все то, что ими создано. Да, мы жили не очень богато, но ровно. Мы создали за послевоенные сорок лет колхозно-совхозную деревню как единый социально-экономический организм. У нас все было едино. Мы фермы строили и квартиры бесплатные, мы клубы, больницы, школы сделали в каждой деревне. Скажите мне, кто самый главный хозяин был в деревне? Парторг? Нет! Председатель сельсовета? Нет! Директор совхоза самый главный, потому что у него все ресурсы, вся техника, все средства. Для чего? Для людей, для вас всех. Елена Васильевна, учительница наша, на прошлой неделе ночью рожать надумала - куда медичка прибежала? Ко мне. Я дал команду водителю, чтобы роженицу увезли в район. А третьего дня умер ветеран труда, заслуженный механизатор Егор Платонович. В совхозной столярке гроб сделали, на совхозной машине на кладбище увезли, в совхозной столовой поминки справили. Вот он, деревенский живой организм, от рождения до смерти человек в коллективе. Если все это будет разрушено, деревня погибнет. Наши деды еще общинами жили, мы тоже к такому пришли, но сегодня все перестраивается. Я вырос в совхозе, десять лет директором был. Гробить своими руками все, что создавал, не хочу и не буду. При всем народе заявляю, что обязанности директора с себя снимаю.

Дымчакова такой вариант явно не устраивал:

-  Минутку, Григорий Яковлевич, значит, вы в кусты, а кто отвечать будет за совхоз, вернее, за долги, которые вы нахватали?

Гурушкин побагровел:

- Прошу, господин Дымчаков, выбирать выражения. Дела сдам по документам, любую комиссию назначайте. Только прямо сейчас подтвердите свой приказ отгрузить Облхлебопродукту практически весь намолоченный хлеб и сдать тридцать коров в счет долгов кооператива «Казбек». Вы обещали, что деньги поступят на наш счет немедленно, но сегодня я выяснил, что нашим зерном закрыли долги района, а «Казбек» получил расчет за мясо наличными. Как это прикажете понимать?

Дымчаков улыбнулся:

-  Вы, Григорий Яковлевич, типичный представитель советской экономики, вам не понять тонкостей сегодняшних экономических отношений. Мы такие хозяйства, как ваше, будем закрывать, дадим людям свободу, и через три года новые крестьяне завалят страну продуктами.

Зал загудел, но всех перекричал Семен Федорович:

-  Хочу просить товарища или господина, теряюсь теперь, Дымчакова пояснить народу, как это он изловчится за три года новых крестьян настряпать. У меня, верно, детей... вроде как не было, но процедура мне известна, тут тремя годами не обойтись. Это одно. Другое: а куда нас девать? Если без ехидства - вы подмогните деревне, вы же видите, что люди работают, пособите. Я все смеялся над советской властью, что у нее бензин стоил дешевле газировки. Дохихикал, за литру солярки надо вылить подойничек молока. Жду ответа, дорогой уполномоченный.

Дымчаков широко улыбнулся. Вообще красивый парень, волосы назад, бородка, как положено, аккуратно подбрита, галстук богатый, аж глаза скрадыват, костюм с отливом, туфли востроносые.

-  Я позволю себе повторить притчу, рассказанную нашим уважаемым руководителем. Голодному человеку надо дать удочку, а не рыбу, готовую рыбу съел, и опять голодный, а на удочку можно ловить, сколько хочешь. Колхозы и совхозы - это черная дыра, в нее хоть сколько вливай, все равно никакого толку.

Голос из зала перебил:

-  Вы бы насчет дыр поаккуратней, а то женщины уж платками закрываются.

Дымчаков смутился:

- Прошу прощения, во всем виновата многозначность русского слова, но, впрочем, не о том речь. Государство в корне пересмотрело свое отношение к сельскому хозяйству и будет поддерживать сильных, способных развиваться, слабые... отомрут сами собой, люди найдут занятие. Вот, говорят, в ваших местах грибов много: создавайте артели, заготавливайте и продавайте хоть до Москвы.

Толпа оживилась:

-  Верно, мужики, какого хрена я вкалывал на ферме, когда от первых лесков и до самого кордона о грузди запинашься, пройти нельзя. До Внукова поколения семью бы обеспечил, опять же на свежем воздухе.

-  Нет, Кипря, ты бы только на соли большие траты имел, соль сразу в цену пошла бы.

-  Сушить! Опята очень даже хороши сухие.

-  А обабки лучше мариновать, кума сказывала.

Гурушкин видел, что собрание утратило интерес к повестке дня и вообще к завтрашнему, безысходность и бессильную злость скрывали мужики за грубой шуткой - такое тоже бывало.

-  Григорий Яковлевич, ведите собрание, что это за балаган? - шипел над ухом Дымчаков.

-  Что вы, Антон Анфентьевич, разве это не есть демократия, о которой вы столько речей задвинули? Пусть выскажутся люди, все равно им терять уже нечего.

Расчеты экономистов по земельным и имущественным паям слушали в пол-уха, бабы перешептывались, мужики говорили в открытую, комментируя очередной вывод экономиста.

-  Земельная доля составит пятнадцать гектаров на работающего, но это вместе с пастбищами и сенокосами, чистой пашни четыре с половиной гектара. Имущественный пай будет зависеть от стажа работы и заработной платы, потому все расчеты объявим позднее.

Встал Дымчаков:

-  Всем все понятно? Таковы правила игры.

Зал угрюмо молчал. Кто-то вздохнул:

-  Ребята, не боись, это всего лишь игры, только проигравшему не жить.

Дымчаков кашлянул и предложил принять резолюцию.

-  Обожди с резолюцией, - вперед протиснулся Семен Федорович. - Я вот сейчас гляжу на тебя, господин представитель, и вспоминаю, как много лет назад вот так же стоял такой же уполномоченный и тряс резолюцией о создании колхоза и зачислении всех жителей гуртом в это дело. У тебя только нагана не хватат, у того уполномоченного наган был, и помогал ему, как только в зале шумок, или кто не то понес в речах, он нежненько так наганчик с руки на руку перебрасывал. Я хоть и совсем малым был, но помню. И речи ваши очень даже похожи, только у того загнать всех любыми судьбами, а у тебя разогнать опять же любой ценой, потому что в Москву, наверно, уж доложили, что разнарядка исполнена.

Дымчаков вскочил:

- Я бы попросил...

-  И не проси, взял слово - ни за что не отдам. Я в народе считаюсь легоньким, вроде как дурачком смирным, но меня не обижают и слушают, когда говорю. Страшное дело происходит на наших глазах, грязный нож, каким бабы полы скоблят, в самое сердце деревне вонзают, а дети ее, словно чужекровные, молчат, не встали стеной, не загородили мать родную. Вы присмотритесь, у таких уполномоченных ничего нет, окромя резолюций, им что совхоз прикончить, что целый народ голяком пустить. Помянете меня потом, отрыгнется вам сегодняшнее молчание.

-  Ты что, дед, к бунту призываешь? - выкрикнул Дымчаков.

Сема вскипел:

-  Какой я тебе дед? Ежели бы у меня был такой внук, я бы удавился в ближайшем туалете, чтобы приличные места не осквернять. Революции, восстания, расстрелы - это все по вашей части, и ваш брат премного преуспел, как говаривал наш парторг Володимир Тихонович, не тем к ноче помянутый.

-  Он что, умер?

-  Живой, но дело его погибло. Сейчас вот вроде поминок проводим.

Гурушкин встал изо стола и вышел вперед:

-  Хочу предостеречь вас от резких выпадов против власти. Мы с вами, народ то есть, уже ничем не руководим. В районе главным начальником поставили человека, в партийные времена бывшего во втором эшелоне кадрового резерва. Господин Дымчаков горожанин, основатель крупного банка в области, зачем приехал в сельский район - думаю, есть корыстный интерес, сегодня это поощряется. Можете не голосовать, совхоз все равно распустят, счета арестованы, имущество тоже. Меня за уход не корите, я с собой болта ржавого не взял, весь на виду.

Он поклонился людям и вышел под пугающую тишину зала.




12

Гурушкин рано утром в конторе написал заявление на имя начальника управления сельского хозяйства и отправил его с шофером, наказал, чтобы зарегистрировал в отделе кадров, а то начнут игрушки: видели - не видели. Ровно в восемь позвонили из приемной руководителя района, и дама солидным голосом предупредила, что соединяет с Вадимом Лукичем Хлоповым. Гурушкин выругался: что крестьяне, то и обезьяне, раньше первый секретарь райкома звонил без посредников, а сегодня протокол, субординация, батенька...

-  Будь на месте, я через час подъеду, надо поговорить.

Вошел, руки не подал, сел за стол с уголка:

-  Григорий Яковлевич, ты почему себя так вольно ведешь? Или ты иной власти, кроме партийной, не признаешь? А я тебе напомню, что это мы, новый состав районного совета, спасли тебя от жестокого наказания, возможно, и от тюрьмы, и ты должен быть благодарен.

-  За что? Да, я поддержал ГКЧП, потому что комитет брал на себя ответственность за большую страну, когда уже никто не хотел отвечать, и противостоял тем, кто готов был ее запродать. Я видел пресс-конференции и подленькие вопросы слышал, которые задавали откровенно антисоветские, проамериканские журналисты, видел, что комитет слаб, нуждается в поддержке, и я заявил о своей солидарности с ГКЧП.

-  Заметь, заявил на областном телевидении, тебя на всю страну потом показывали, прокурор области настаивал на твоем аресте. И все-таки мы тебя не отдали.

Гурушкин возмутился:

-  Что ты меня, Вадим Лукич, все укоряешь этим заступничеством? Я на сессии райсовета прощения не просил и в ноги тебе не падал, наоборот, соглашался на открытый суд, и не потому ли ты предложил перерыв сделать, что советовался, с кем надо: а можно ли допускать до суда? Он там такого может наговорить, что снова придется танки вызывать. Втихушку прихлопнуть меня вы уже побоялись, а открытый процесс и того страшнее.

-  Да, вижу, что выводов ты не сделал, а жаль.

-  Почему не сделал? Сделал, что только задним умом мы крепки. Комитетчики слабы оказались на крутые меры, и войска ввели, а ходу им не дали. Там и надо-то было полсотни человек изолировать, а духу не хватило, не смогли переступить через нравственные принципы. Зато через два года юная демократия все сделала, как надо, и войска ввела, и из танков по Верховному Совету постреляла. Правда, все с подсказки дядьки заморского, зато с прямой трансляцией позорного расстрела по американским каналам.

-  Ну, ты не загибай.

-  Что, забыл, оспариваешь? Да у меня три кассеты записаны с монотонными картавыми комментариями, могу одолжить, чтобы освежил память, но только оно тебе уже ни к чему. Ты лучше скажи, зачем приехал?

Хлопов за все время разговора глаз не поднял, смотрел куда-то мимо, и ответил никому, в сторону:

-  Направляем к тебе большую ревизию, все проверим, о зерне и мясе ты зря объявил, все переиграем, и ты окажешься в дураках. Потому мой совет: подпишешь документы в таком виде, как подготовит Дымчаков, и уезжай, друзей у тебя много, устроишься. Встанешь поперек - раздавлю, вместе нам не работать. - Хлопов резко встал и хлопнул дверью, аж штукатурка посыпалась.

«Вот оно как!» - подумал Гурушкин. - «Политические противники становятся противниками экономическими. Знать, большую аферу задумали они с совхозом, если он так открыто грозит и прямо предлагает. Ладно, посмотрим, какие документы привезет Дымчаков».




13

Ах, до чего жалко было Семе сына дружка своего Якова, первенца для обоих, бездетный Семен прибегал вечерами повошкаться с крепышом, на ножке качал, возил на корчажках, бывало, нечаянно обмочит заигравшийся Гришка... «Обабком мы его звали, точно», - вспомнил Семен и вздохнул. Обабок - толстенький гриб, упругий, просто так не сшибешь, походил чем-то парнишка на лесную дивность.

Это за ним с детства такой недостаток - встревать в споры, свое чувство отстаивать. Был случай, уличил он мошенство парня одного, повзрослей его будет, когда в картишки баловались. Тот в морду:

-  Признайся, что соврал.

А наш кровавую юшку сплевывает и свое:

-  Нет, видел, как ты подменил картинку!

Еще в морду. Не помогает. Отобрали мальчонку, отец перво-наперво всыпал за картишки, а потом спрашивает:

-  Ну, чего тебе стоило согласиться, мол, ошибся.

А тот разбитым носом хлюпат и упрямится:

-  Не бывать такому, а обмана в жисть не потерплю.

А в юности как он резко поступил, когда власти разрешили парням, которые по институтам учатся, в армии не служить до получения дипломов. Учиться поступил заочно, потому как безотцовщина, концы с концами..., но как узнал, что от армии отсрочка, пришел в военкомат:

-  Забирайте, я же не бракованный какой-нибудь, а то ославят на всю деревню, ни одна девка не подпустит.

Ну, чисто папа родимый, царство небесное! тот тоже в сорок первом в комиссариате в грудь стучал, партбилетом размахивал:

-  Никакой брони не признаю! На фронте отечественная судьба решается, а тут бабы и без меня трактора заведут.

Достукался...

Институт Гришка окончил уже после армии, механиком побыл, инженером, в партию вступил. Сема, конечно, человек сугубо беспартийный, но попросился у Володимира Тихоновича поприсутствовать в уголке, когда Гришу принимали. Парторг разрешил, но с уговором, что Сема вести себя будет тихо и речей не говорить. И чего они его так терзали: и про китайских коммунистов, и про кубинских, и про мировой империализм. Так и подмывало Семку вскочить и воскликнуть:

-  Да что это вы над чистой душой измываетесь, на нем пятнышка нет, не токмо греха.

Но - устоял, посовестился, зато потом все до чиста Володимиру Тихоновичу выпенял. А тот лыбится:

-  У нас в партии процедура такая, каждого обсудить, вывернуть, чтоб ошибки не сделать. Ладно...

Инженером когда Григорий стал, уважительный, и народ к нему запросто. А тут директора переводят, и вроде бы все к тому, что Григорию Яковлевичу директором быть, но чин какой-то в районе заартачился, не дает пропуску. Вот тогда Сема снова пошел к парторгу:

- Ты пошто своих членов в обиду сдаешь? Намекивают нам со стороны человека, разу в наших краях не бывал, местов не знат, людей тоже. Какой он будет директор первые три года? Пропадем совсем! Вот тебе мой сказ: ехай в район и ставь вопрос на ребро, что есть у нас свой директор, готовый, Гришка, то есть.

Возымело! Побывал парторг в райкоме, знать, уважал его тогдашний первый секретарь, теперь уж покойный, земля ему пухом, потому что в царствие небесное партейных едва ли пущают.

Назначили Григория Яковлевича, и как будто ничего не изменилось, так же пахали и сеяли, так же бабы коров доили, скотники быков выпасали - ан нет, другая сделалась политика. Какие-то хитрые расчеты делал директор со своей конторой, договора заключал с бригадами и фермами, по концу года премиальные выплачивал такие, что люди получать поначалу пужались.

Семен давненько уж заметил, что как только народишко в деревне чуть зарозовеет, взвеселится, шти у него погуще станут - сразу органы интересуются: «Откуда, не от любимого ли государства отщипнули?». Каждый месяц приезжали, бумаги листали, Сема тогда уж на пенсии был, целыми днями у конторы просиживал, все боялся, что проморгает, увезут Гришку, и рукой не махнешь. Нет, каждый раз уезжали без залога, Гриша выходил из конторы последним, одними глазами благодарил деда за поддержку и шел домой.

А женился он как! Гришка еще в механиках ходил, и приехала в деревню молодая учительница после института, Сема ее сам и привез из района в своем ходочке на справном мерине Карьке. Девчонку на квартиру поставили к Павловне, у нее в доме горенка была с отдельным ходом, всегда в ней кто-то жил, то агроном молодой, то медичка.

Гриша Настеньку-то первый раз в клубе увидел, в кино она пришла, «Свинарку и пастуха» показывали. Гриша как увидел учительницу, так и сомлел, знамо дело, не у одного Григория в тот вечер ноги ослабли. Конечно, ни свинарки, ни пастуха он не видел, все в ее сторону смотрел, от экрана лицо ее хорошо освещалось, правда, мужики из заднего ряда пару раз ему голову на место ставили. После фильма целый спектакль получился, Настенька идет по коридору, а парни по обе стороны по стойке смирно стоят.

Конечно, при таком стечении никто не насмелился в провожатые, да и Гриша в толпе дурачком просопел.

На Новый год надо было для установки на школьном дворе большую елку привезти, Гриша сам поехал с трактористом, высоченную да кучерявую красавицу свалили, правда, сосну, ели в наших местах не водятся. Привезли в школу, Гриша выскочил, посмотреть, где надо ставить, а Настенька явилась перед ним, раскрасневшаяся на морозе, белые кудри с заячьей шапкой смешались, улыбается:

-  Вот тут ставьте, мы с ребятами вокруг фигурок из снега налепим, сказка получится.

Гришку как заклинило, ни слова ответить не может и трактористу ничего не говорит. Тут Настенька и взяла все в свои рученьки, трактористу машет:

-  Сюда подъезжай! - Крановщику на глубокую яму показывает: - Тут надо установить. Тогда и Гриша оживился, лопату схватил, давай снег вокруг дерева трамбовать, в колодец за водой сбегал, чтобы елку надежней вморозить. И в этот момент подошла к нему Настенька, поблагодарила, пригласила на открытие снежного городка.

-  И на новогодний бал в школу приходите, вы же не чужой, учились здесь.

-  Приду, обязательно приду! - Заорал Гришка, перекрывая рев трактора.

На этом вечере и обраковались они, домой ее проводил, с тех пор в клубе уже никто не прилипал к ней. После Пасхи свадьбу сделали, это Сема настоял, чтобы Великий Пост перетерпели, нельзя в такое время свадьбы играть. Сема на том пиршестве на месте отца сидел. Гордился...




14

Дымчаков положил перед Гурушкиным красивую папку с тиснением фамилии владельца и сам открыл первый лист:

-  Это приказ о вашем увольнении. В одном экземпляре распишитесь, второй возьмите себе, на память. Далее. Разрешение на передачу техники, тут все госномера, другие данные - о передаче в порядке погашения долгов кооперативу «Мечта», по остаточной стоимости.

Гурушкин молчал. Дымчаков перевернул следующий лист:

-  Договор о продаже свинопоголовья частному предпринимателю Исламбекову.

-  Мусульманину грешно заниматься свиноводством, - попытался пошутить Гурушкин.

-  Почему грех, если ваши работники погрузят, а на мясокомбинате забьют? Деньги даже после свинины не пахнут, Григорий Яковлевич!

-  Похоже, в запахах вы неплохо разбираетесь. Хлопов эти бумаги видел?

-  Видел, знает и одобряет, от него возражений не последует.

-  Да, было бы диво.

-  Что вы сказали?

-  Вы для чего мне эти бумаги показываете? Подписывать их я все равно не буду, тем более, что уже освобожден. Поглумиться захотелось, насладиться горем?

-  Какое горе, Григорий Яковлевич? Был совхоз - нет совхоза - вам-то какая разница? Вашего же ничего не пострадало? Но бумаги эти вам придется подписать.

-  Нет, Дымчаков, нам друг друга никогда не понять.

- И не надо. Для сведения: преобразование хозяйства продолжит Дымчаков Олег Анфентьевич. Удивлены? Да, мой младший брат.

-  Вдвоем и батьку бить ловчее.

Гурушкин прочитал все документы и ничему не удивился, по ним основные средства совхоза арендовались, передавались или продавались чужим, посторонним людям. Он понимал, что Дымчаков готов к его отказу, у них на этот случай есть запасной вариант, но он понимал так же, что никогда не подпишет такие документы не потому, что они незаконны - если надо, эти ребята и закон подправят, а потому что они противны его совести и гордости.

   - Дымчаков! С братцем будете претворять эти решения в жизнь, без меня. Вот смотрю на вас и думаю: неужели вы уверовали, что бога за бороду держите, что все теперь в ваших руках? Неужели нет страха, опасения, что отвечать придется?

Дымчаков внимательно на него посмотрел:

-  Перед кем? Хорошо, откровенность за откровенность. Вы утратили власть и собственность, я имею в виду коммунистов, Советы, к прошлому возврата не будет. О народе вы напрасно беспокоитесь, он будет выживать и потихоньку сокращаться количественно. Возвращается капитализм, приходит собственник, мы станем частью мировой экономической системы. Россию будут уважать.

-  Вы, наверное, образованный человек, а простых вещей не понимаете. Страну, государство прежде всего должен гражданин уважать, а остальные - как хотят. Новоявленные собственники, по сути, жулики, потому что в нашей стране невозможно было стать миллионером, не нарушив закон. Так что вся ваша знать, от наших торгашей и до государственных чинов, ставших миллионерами, я уж не говорю об уважаемых олигархах, - преступники, и теперь уже не важно, признает их таковыми суд или не признает. Главное, что народ это очень хорошо понимает.

Дымчаков собрал бумаги:

- Достаточно, Григорий Яковлевич, заговорились мы с вами. Об одном прошу: не мешайте нам работать. Уехать бы вам, например, в Тюмень, мы и с квартиркой поможем.

-  Спасибо, не стоит забот. Я тут останусь, вы пришли и ушли, а тут родина моя. Все!

Он положил на стол ключ от кабинета и вышел. Дарья Мартемьяновна домывала полы в коридоре...

                                                                                               2008 год






ГРИША АТАМАНОВ


Повесть отмечена Дипломом и статуэткой

Литературного конкурса УРФО в 2011 году





Повесть.


ПРОЛОГ

Первому сибирскому снегу Данилка нарадоваться не мог, белый пух два дня валился из серого неба и укрывал землю, еще вчера уныло мерзнувшую в наступающих холодах. Снег превратился в сугробы, поднявшийся студеный ветер, называемый здесь сиверком, распределил его поближе к плетням и заплотам, старался втиснуть в подворотни и завалить ограды, а на задах все усадьбы утеплило под самые крыши. Данилка не шел со двора, широкой тесаной лопатой, по совету местных мужиков приготовленной с лета, сгребал легкий снежок на завалинку, крутой валик сухого чернозема, по второе бревно обнявший избу со всех сторон. Тоже мужики подсказали, что лежки, короткие комлевые бревна, уложенные в основание избы, под первое окладное бревно, на зиму надо обваливать землей, а потом снегом под самые окна, чтобы теплее.

Мужиков не шибко удивило появление в селе Смирном нового человека, кругом окапывались переселенцы из Расеи, рыли землянки на первый случай, некоторые выкупали на зиму угол у старожилов, а после посевной рубили избы или даже дома. Народишко был при копейке, власти снабжали на обзаведение, местные, хоть и не любили новоселов, но готовы были продать и скотину, и что из инвентаря. Одно было странно, что молодой мужик прибыл без семьи, жил у старухи Рогожихи, ни с кем не общался, быстро сориентировался в ценах, закупил красный сосновый лес и плахи в городе, нанял бригаду и поставил большую избу. На замечание строителей, что можно бы перегородить сруб на избу и горницу, как заведено, кратко ответил, что изба-дело временное, осмотрится, и дом станет строить из кирпича. Строители хохотнули, и слух прошел, что парень себе на уме.

Столько снега он никогда не видел, в родных краях, о которых дал себе слово не вспоминать, чтобы не тревожить память и в чем-нибудь не проболтаться случайно, выпадал, бывало, снежок, но только на несколько дней, сразу подтаивал, мутнел, никакой красоты, одни неудобства. Расчистив ограду, обнесенную высоким бревенчатым заплотом, он поставил под сарай к поленнице дров лопату, начисто обмел веником-голиком новенькие пимы-самокатки и пошел в избу. Теплую фуфайку набросил на железную вешалку, скованную здешним кузнецом, поправил приготовленный к холодам полушубок. Вынул из печи горшок с кашей, поел, убрал на залавок посуду: «Потом помою». Холостяцкая жизнь была скучна, летом работы много, так вымотаешься, что не до гулянок и вечерок, как тут принято, только бы до постели добраться. А теперь тоскливо. Пока жил у Рогожихи, все ее советы выслушивал: «Ты, паря, не засиживайся, найди себе девку ко влазинам в новую избу, вот тебе и хозяйка». И все на Веру Тагильцеву указывала, мол, и телом полна, и лицом чиста, да и порода не гульливая, работящая. Данилка и сам видел эту девку, при встрече она смущенно закрывала лицо платком или полушалком, но он знал, что с чужими так и положено себя вести.

А встретился с Верой на воскресной службе в церкви Покрова, он ходил туда редко, чаще уезжал в город, где в большом кафедральном соборе всегда людно и ты можешь тихонько исповедовать Богу свои грехи. А тут сон привиделся, да столь ятный, что и, проснувшись, Данилка долго еще находился там, в родном краю, в доме пана Ецука. Потому и отправился в ближайшее воскресенье на службу, дождался исповеди.

-  Грешен ли, раб Божий Даниил?

-  Грешен, батюшка.

-  Кайся, Господь видит твои деяния и простит, если не смертны грехи твои.

-  Каюсь, батюшка, что на жен чужих посматриваю.

-  Сие есть грех, уже прелюбодействовал ты в сердце своем.

-  Еще каюсь... (что бы ему такое сказать, чтобы он назначил епитимью, да и делу конец?), каюсь, прибил как-то соседскую курицу, в огород залетела.

-  Ты, сын мой, перед Богом стоишь, а не в курятнике. Сие вы с соседом замирите, а за то, что таишь в душе своей, назначаю тебе по десяти раз утром и вечером неделю кряду читать «Отче наш». По истечении срока придешь к исповеди, а пока лишаю причастия. Пойди вон.

Повернулся, а Вера лицом к лицу, чуть не столкнулись, опять покраснела вся и ушла на клирос. Решил дождаться, походил вокруг церкви, срублена надежно, а у нас все каменные, дерева нет. Тьфу ты, опять за свое! Что же Вере сказать? Позвать вечером на встречу — только отпугнешь, а как по-другому? Она вышла на паперть, повернулась к иконе над входом, трижды перекрестилась и метнулась, вроде, в другую от него сторону.

-  Обожди, Вера Павловна, чего ты от меня закрываешься?

-  Не место тут говорить про это, - шепнула она.

- Укажи место, я на край света приду.

-  После управы подойди к керосиновой лавке.

Ах, как хороша! И одета скромно да аккуратно, потому что в церковь не можно расфуфыриваться, и волосы прибраны под платком, росточком чуть разве его пониже, но в кости широка и лицо строгое. Губки только маленько подвели, пухловатые, вот там была у него зазноба... Он опять спохватился и заставил себя думать о встрече с Верой. Раз согласилась придти, значит, тоже его приметила, а он долго ждать не будет, сговор с родителями совершить и назначить свадьбу с венчанием.

В тот вечер он дождался потемок, подошел к лавке, керосином несло, как от пролитой неловко лампы, была у него дома такая оплошность. Постоял, увидел неспешно идущую Веру, свернула к лавке, степенно остановилась.

-  Чего сказать хотел, Данила Богданович? Торопись, мне не след с парнем незнакомым подолгу стоять.

Данилка оробел, но понял, что его час, и сказал шепотом, сделав еще шаг поближе к девушке:

-  Выходи за меня замуж, вовек не пожалеешь.

Вера улыбнулась, он видел это даже в сумерках.

-  Да как же я могу тебе хоть что сказать, если знать совсем не знаю, и кто ты, и откуда, и что за душой? Спрошу у тяти, если разрешит, буду с тобой на людях встречаться. А замуж мне не к спеху, года не ушли, да и женихов табун. - Вера говорила это скорей от девичьей гордости, чтобы не больно зазнавался, что вышла к нему. - Все, пошла я.

Данилка улыбнулся такому воспоминанию, задернул занавески, зажег лампу, достал книгу по маслоделию, купил в городе у старого мастера. Всю от корки до корки прочитал, целую тетрадку записал, теперь начал чертежи рисовать, как и что сделать, какие машины прикупить. Не просто молоканку, какую видел в соседней деревне Чирочки, а маслоделательный заводик надо строить, кирпичный, чтобы век стоял, и кирпич надо свой лепить, так дешевле. Сепаратор, маслобойка, пресс - все следно найти хорошего качества, тогда и масло будет цену иметь. А ледник, а добрые кони, а дрожки с утепленным ящиком для переброски масла в город. Дел много, одной пашней и подворьем прожить, конечно, можно, но ему широты хотелось, виделась жизнь в достатке, семья большая, жена - красавица, и чтобы люди приезжали в дом умные, которых послушать приятно и полезно. Дом. Да, дом придется строить после заводика, а то любопытных много, поинтересуются, откуда средства. И может начаться... Оборони Бог! Прочь мысли дурные, они не доведут до добра.




* * *

Хлеб убирать подошла пора, Данила нанял двух мужиков и трех баб, за неделю все выкосили, в снопы связали и в сарай свезли на берегу озера, купил его Данила еще весной. Из уездного Ишима машину молотильную притащили четверкой лошадей, в сарае установили, мастер сам запустил и первые снопы обмолотил. Посмотреть на невидаль съехались мужики. Конечно, в четыре руки надо крутить машину, но это не цепами махать, а зерно какое сыплется - хоть сейчас на мельницу.

-  Данила Богданович, сколько запросишь, если работницу твою на мое гумно перетащить?

-  Верно, определись с ценой, мы прикинем.

Данилка уже готов был к такому разговору:

-  Из десятой доли соглашусь, думайте, но все работники ваши, а мой только надзор. Обучу толкового мужичка, вот и будет смотреть.

Крестьяне отошли в сторону, пошептались, один вернулся к хозяину:

-  Мы согласны, только работники твои, а харчи наши.

Данилка улыбки с лица не спускал, так и ответил почти радостно:

-  Из десятой доли соглашусь, я же сказал, а дважды повторять не люблю, но пришлось. Надумаете - знаете, где найти, скажете.

-  Упрямый, сволочь, хоть и молодой, - один выругался, подходя к лошадям. - Деньжищи, знамо, вывалил он за эту молотилку, что нам и не грезились. А где напахал, он что, с приисков к нам явился?

-  Да како наше дело? Ты бы язык-то поприжал, а то, не ровен час, отскочит. У него и фамиль знатная, Атаманов, одному Богу известно, что на душе.

Мужики пороптали, но уже к вечеру привезли Данилке список, кому за кем молотить и сколько примерно у кого хлеба ожидается.

Через пару недель, уже ближе к октябрю, молотилку перетащили на гумно Павла Тагильцева, Верочкиного отца, Данилка сам приехал установить и опробовать. Хозяин крутился тут же, заискивающе заглядывал в глаза:

-  Данила Богданович, ты своему скажи, чтоб поаккуратней, у меня пашеничка отменная от других, я семена в Шадринске брал, хлеб из нее пышный и не старится пятидневку.

-  Не беспокойся, Павел Прохорович, все сделаем лучшим образом. Не беспокойся.

Уловил чутким свои умом Данилка, что ждет мужик разговора о Верочке, ждет, и приятен ему этот разговор, но торопиться не стал, через три дня приедет за молотилкой, вот тогда можно будет.

Кули с зерном в счет уплаты стояли у ворот сарая, ворох отборной пшенички выглядел солидно. Хозяин поблагодарил за машину и указал на кули:

-  Данила Богданович, это как есть десятая доля, можешь не сомневаться.

Данилка в тон ответил:

-  Сомнений нет, но зерна не возьму, а попрошу тебя, Павел Прохорович, сватов моих принять и отдать мне Веру Павловну в жены.

Мужик так и сел на мешки:

-  Вот как обернулось! Ну да, мне сказывали, что интересуешься девкой моей, славно. Приходи в субботу со сватами, поговорим. А плату забери, чтоб народ не судачил.

-  Заберу, Бог даст - сочтемся, - степенно ответил Данилка, велел мужикам грузить кули и цеплять молотилку.

Сватовство получилось для Данилки неловкое, сам Тагильцев оказался не столь прост, каким воспринят был им на гумнах. Принял он гостей радушно, как водится, про товар и купца, мать с отцом невесту хвалят, сваты - жениха. И тут Павел Прохорович говорит:

-  Хотел бы я знать, Данила Богданович, почему ты на поселение один приехал, без отца, без брата, ведь молод еще, в чужие края я бы сына одного не отпустил. Что ответишь?

Данилка взглянул ему прямо в глаза:

-  Отец у меня кожевенным делом занят, это из старины идет, так что достаток есть. Я младший в семье, не могу сказать, по какому случаю, дело семейное, размолвка с отцом вышла, потому выдал он мою долю деньгами и велел удалиться с глаз родительских. Вот так.

Тагильцев крякнул:

-  Не густо! А на родину тебя не потянет? Отдам тебе дочь, а совьешься в свою Рассею?

Тут Данилка улыбнулся:

-  Разве ты не видишь, Павел Прохорович, что обживаюсь основательно? Зерно, что на молотилке заработаю, продам, новое дело хочу освоить, и уже все подготовлено, об этом после скажу, среди своих. Кирпичный пресс куплю, материала для строительства много потребуется. И дом буду делать, как в городе, на два этажа. Так что семья у меня будет большая, никуда не стронусь, а на кладбище место отгорожу, на все времена.

Хозяин смутился:

-  Зря ты про кладбище заговорил, не время, а планы твои заманчивы, да и начало выказыват мужика сообразительного.

Повернулся к жене, которая смиренно дожидалась главного: отдаст Веру отец, откажет или срок назначит для испытания?

-  Твое слово, мать, говори.

-  Решайся, Варвара Петровна, - подсказала сваха.

-  Да что же ты, отец, и согласия дочери не спросишь? А ежели он ей не люб? Проклянет нас навеки.

Отец засмеялся:

-  Похоже, что дочь плакать не будет. Вера, выйди к людям и скажи, как родителям поступить.

Вера вышла из горницы, прикрыла лицо платком, от смущения слезки на глазах:

-  Воля ваша, тятя, так и будет, как скажете.

-  Тогда, мать, ставь на стол, закрепим сговор, как положено.

На стол богато наставили, и гусь жареный с крупой, и картошка тушеная со свининкой, и копченое мясо, а солонины огородной во всяких видах, а сдобы хлебной! Налил хозяин всем по стопке, встал над столом:

-  Провозглашаю вас, Данила Богданович, и дочь моя Вера Павловна, женихом и невестой, завтра после обедни в церкви объявлю, так что проздравляю. А свадьбу назначай сам, Данила Богданович.




* * *

И четвертому сынку Данила Богданович был рад, как первому, когда повитуха вышла из спальни и объявила:

-  С сыном тебя, благодетель!

Данила пал на колени и троекратно перекрестился. Вот какую силу поимел в сибирских краях новый род Атамановых, пять мужиков, пять семейств будет со временем, ничем не пережать и ничем не перекусить наше слово и дело! Встал с колен, поклонился повитухе и прошел в комнату. Вера Павловна лежала на широкой кровати и кормила грудью новорожденного.

-  Покажи-ка мне сына, Верочка, дай взглянуть.

Нянька отняла ребенка от груди и повернула личиком к отцу.

-  Ты мне его разверни, хочу видеть мужика!

Все исполнили, несмотря на морозы, в доме было тепло, разомлевший отец сюсюкал:

-  Верочка, да он в твою породу будет, беляна, и личико твое, красавец, беда для девок, помяни мое слово!

-  Ладно тебе, давай, Палаша, будем кормить, он уж плачет.

Отец еще минутку полюбовался и вышел. Ваня, Петр и Володя стояли в зале, он обнял их всех сразу:

-  Брат у вас появился, ребята, но к маме пока нельзя, пойдите в свои комнаты, займитесь делом.

-  Каким, батюшка?

-  Ванюша, учи меньших азбуке и счету, счет надо знать назубок, так я тебя наставлял?

-  Так, батюшка.

До глубокого вздоха, до тайной слезы, до боли сердечной рад был жизни Данила Богданович: и с женой ему повезло несказанно, хозяйка, красавица, на ребят плодовита; и дела его выстраиваются в заметное предприятие, вот маслоделательный заводик направит, и на всю жизнь занятие, потому что никогда не исчезнет с деревенского двора корова-кормилица; и ребята растут, сначала в доме помощники, потом на хозяйстве, а следом в армию идти, отслуживать своё.

Гришаня рано стал помощником в лавке, где вся деревня отоваривалась необходимым в зачет сданного молока, был он, как девица - круглолиц, лицом бел, волосом рус, да наглажен всегда и начищен, звали его бабы любовно белоручкой. Грамоту знал хорошо, газеты отец выписывал и книги привозил с городских ярморок. Не раз и Гришаня вместе с отцом ездил в Петропавловск, в Шадринск, в Ишим с маслом и мясом, несколько дней проводили, отец выжидал цены, потом оптом отдавал товар за наличные золотые монеты. Возвращались в разных упряжках, Гриша налегке на рысаках, а Данила Богданович в заплатном полушубочке и рваной шапке на ленивой Пегухе в простых дровенках, золотишко за пазухой, с другой стороны револьвер, а в ногах двухствольный обрез, картечью заряженный. Было дело - в женское одеяние оболокался, лишь бы разбойничьи глаза отвести.

Когда Грише подошло время для военной службы, во всю шла Германская, и Даниле Богдановичу многих средств стоило добиться, чтобы сына направили на Восток, подальше от фронта. Незадолго до этого вдруг приехал старый Богдан, держал связь с отцом письмами через надежного человека в уездном городишке, тот все передавал, вплоть до денег, а вот о приезде старого не упредил. И рад был Данила обнять отца, вместе поплакали по матушке, умершей прошлым годом, но вместе с гостем в память вернулось забытое, душа растревожилась, дурные предчувствия обуяли. Война эта проклятущая, да революции, в городе и то против властей выступают деповские.

Все хозяйство показал отцу Данила Богданович, и доброе стадо сементалок на выпасах, и маслоделательный завод, на котором перерабатывается в год по двадцать тысяч пудов молока. Но старого Богдана особо восхитил дом, сложенный из кирпича, первый этаж-лавка и столовая для работников, а второй жилой. Красавец, не дом, заезжие мастера такими каменными узорами изукрасили стены, что любо посмотреть. Богдан и с той стороны походил, и с другой - все хорошо, а потом вдруг расхохотался:

—  Вот они где, панские-то злоты!

— Ты что, батя, со свету меня хочешь сжить? - Зашипел насмерть перепуганный Данила Богданович. - Или самогонка сибирская покрепче твоей горилки?

-  А чего я такого сказал несуразного? Аль не видели сибиряки, что ты с добрыми грошами явился к ним?

—  Видели, да ничего не знают, и ты бы помалкивал.

-  Ладно, коли так, - покорно согласился старик.




1

Григорий шел по заснеженным улочкам уездного городка походкой военного человека, за годы окопной жизни не растерявшего навыки строевой подготовки: слишком строг, даже суров был ротный фельдфебель, ножку тянуть учил, спинку держать, ручку наотмашь кидать правильно. Он так и говорил ласково, поучительно: ручку, ножку, а новобранцы после строевых занятий валились прямо на плацу, так уставали. Пожухлый, но молодцеватый фельдфебель поучал сморившихся ребят:

-  Не для себя, для вашей же пользы следно строевым шагом идти, словно лебедушка, чтобы волос на голове не шелохнулся, ежели космачом. Вот я призван был в Шагаловку, небольшенький гарнизон, а строем ходить учили сурьезно. И представьте себе, что я, к примеру, отлынивал бы и не желал успеха, и что бы с этого получилось? А на принятие присяги к нам нагрянул сам Государь Император! Эх, как же мы прошли, как прошли! Государь прослезился и велел выдать каждому по полтине. Вот и вы расчет имейте, а вдруг...

Месяц назад январским ранним утром высадили новобранцев на перроне Томского вокзала, построили, повели в казармы. Григорий Атаманов шел налегке, домашняя стряпня давно кончилась, пустой мешок отдал ребятам. Помыли в бане, выдали форму, целый день дали командиры, чтобы каждый под себя подогнал гимнастерку, брюки и шинельку. Вечером опять построение, суровый поручик обошел строй, отрапортовал подполковнику.

-  С сего дня началась ваша служба в Русской Армии, которая сейчас воюет на западных рубежах. Мы будем учить вас воевать, учить быстро и строго. Начнете с уставов, примете присягу на верность царю и Отечеству, дальше — конкретное дело. С Богом, сынки! Поручик, командуйте!

За обедом Григорий вспомнил, что именинник сегодня, 29 января, исполняется 18 лет. Осмотрелся, знакомых никого, так что и говорить не стал. Вестовой остановился в дверях столовой:

-  Атаманов! Есть такой?

Григорий вскочил:

-  Есть!

-  Быстро за мной в штаб!

В штабе пожилой штабс-капитан предложил сесть, открыл картонную тетрадку:

-  Атаманов Григорий Данилович, так? 29 января 1898 года рождения, так? Э, брат, с именинами тебя. Не вставай! В твоих бумагах есть рекомендации, где показан ты как человек грамотный, это соответствует?

-  Так точно, господин штабс-капитан, но это все самоподготовка, тренировка. Отец у меня деловой человек, у нас все братья грамотные, меня хотел в Санкт-Петербург отправить учиться, да война помешала.

-  Пишешь хорошо?

-  Пишу красиво, - похвастал Гриша и покраснел. - Много тренировался, почерк нарабатывал.

-  А ну, напиши вот тут, к примеру, «Русский солдат служит правому делу Государя своего».

Григорий написал бегло, офицер взглянул и одобрительно улыбнулся:

-  Пройдешь подготовку до присяги вместе со всеми, а после к себе заберу, писарем будешь при штабе, тут и койку тебе организуем. Все, беги в казарму, и никому ни слова.

Через несколько дней в казарму привели маленького кучерявого человека со странным ящиком и треногой. Фельдфебель крикнул:

-  У кого гроши есть, могут фотокарточку сделать и родным выслать. Быстро!

Гриша тоже встал у высокой тумбочки, на которой лежала раскрытая книга устава. Кто-то бросил солдатскую папаху:

-  Надень, чтобы лысину прикрыть, дома не узнают без кудрей!

Вспыхнул магний.

На фотокарточке Гриша сам себе понравился, две прибрал в тумбочку, на одной написал своим красивым почерком: «гор. Томск, 12/11-1916 г. Первая неделя службы. Г. Атаманов» и с письмом отправил домой.

...Григорий улыбнулся теплым воспоминаниям, свернул в ограду большого дома и уверенно отворил дверь с табличкой на куске картона: «Уездный военный комиссариат». Сюда месяц назад демобилизованный солдат явился для взятия на воинский учет, как требовал порядок. Он тогда еще весь был в казенной службе, так надоевшей и противной его существу, воевал за Веру, Царя и Отечество, потом переворот и все перевернулось, сменили командиров и знамена, прошли скоротечные братания со вчерашним врагом, солдаты которого тоже не понимали, что происходит. Комиссар, глянув в его документы, заулыбался:

-  Это хорошо, что ты писарем при штабе служил, мне человечек с хорошей рукой ой, как нужен.

И предложил работать в военкомате, пока в учетном столе, а там видно будет.

Отец Данила Богданович эту новость воспринял с нескрываемой радостью:

-  Соглашайся, сынок, мы в деревне и без тебя управимся. Невесту себе присмотришь в городу, домик куплю, человеком станешь. Власть к деловому человеку враз повернулась, поняла, что с голодранцами можно только митинги митинговать, на нас все держится. Ей Богу, глянется мне власть эта, лишь бы не мешала.

Григорий не узнавал отца, какой-то он стал суетный, неровный, с работниками мог заигрывать, нарочито заботливо интересуясь семейством и близкими, которых и без того хорошо знал, перед председателем волостного совета противно лебезил, хотя тот всего три года назад был на маслозаводе в работниках. Даже флаг красный Григорий в казёнке увидел, стоит на обструганном древке в трубочку свернутый. Спросил отца, тот гневно бросил:

-  Не лезь, а так надо.

Григорий прошел в дальнюю комнатку к своему столу, открыл металлический шкаф и положил на стол стопку бумажных папок, это и была сегодня его служба: учитывать всех лошадей в уезде, будь то в крестьянстве, в городе или в новых советских учреждениях. Особого удовольствия он не испытывал, каждую неделю выезжал в волости, сверял свои данные с записями в волисполкомах. Часто и там никакого учета не было, приходилось жить по нескольку дней, обходить дворы и записывать, у кого что есть: лошади, телеги, дрожки, сани, кошевки, сбруя.

В комнату заглянула Танечка, симпатичная машинисточка из приемной комиссара:

-  Григорий Данилович, к нам прибыл уполномоченный из губернии, фамилия Разбашев, вы в отъезде были, так он хотел встретиться.

Григорий кивнул, такую фамилию он не слышал, но надо так надо. Стал сверять списки и вносить поправки, несколько листов переписал заново. Бестолковая работа, но другой нет.

Он поднял глаза на неожиданный и в то же время довольно настойчивый, почти хозяйский стук в дощатую дверь, но не успел сказать уместное в таких случаях слово «Войдите!», дверь отворилась и высокий человек в строгом гражданском костюме, наклонив голову под низеньким косяком, вошел в комнату и повернулся к столу, за которым сидел Григорий:

-  Здравствуйте, я Разбашев, офицер губкомиссариата.

Григорий вскочил, но Разбашев предупредительно поднял руку:

-  Сидите, я на минутку.

Григорий все еще растерянно смотрел на гостя, совсем ничего не понимая, не понимая, почему полковник Деркунский, начальник штаба полка, в котором служил Атаманов до смутного семнадцатого года, вдруг стал Разбашевым, почему он сбрил бородку и усы, которые украшали его и были предметом зависти молодых солдат. Почему, наконец, он здесь, в Ишиме, ведь весной семнадцатого он исчез из полка, поговаривали, что сбежал к немцам, это большевичок Изместьев больше пропагандировал, но Григорий и другие солдаты не особо верили, потому что Деркунский был хороший человек, кровей благородных, но не гнушался общением, и даже унтера из соседней роты отдал под суд за мордобой, и в атаку ходил, и на митингах выступал, призывая быть верными Отечеству и Государю.

-  Как ваши бумаги, все ли в порядке? - Разбашев сел напротив Григория и указал на папки. Атаманов молча открыл верхнюю, вот первый лист, переписаны лошади и упряжь Бердюжской волости. Разбашев взял тетрадь, вынул из средины лист, карандашиком быстро пробежался по бумаге. «Напишите свой адрес и будьте дома в двадцать часов», - прочитал Григорий и молча кивнул, тут же черкнул название улицы и номер дома. Разбашев вынул портсигар, размял папиросу, зажег спичку, закурил, к горящей спичке поднес листок, тот вспыхнул белым пламенем и развалился в пепельнице, которую он тут же вытряс в деревянный ящик с бумагами.

-  К утру подготовьте мне информацию по конскому поголовью, возможно, дадим наряд на формирование пополнения конницы. До свиданья.

Разбашев встал, простился кивком головы и вышел. Григорий чувствовал, что взволнован и растерян, опасался, что не дай Бог, войдет кто, не скрыть своего состояния. Он отошел к окну, широко расставил ноги, уронил голову на грудь и начал считать: «Один, два, три...». Так учил его сослуживец бурят Дашиев, он много знал секретов человеческой натуры, из всех ребят выбрал Атаманова, с ним делился, учил засыпать быстро, усмирять боль, забывать о голоде, когда на фронте начались перебои со снабжением. Григорий сердился, если не получалось, но товарищ хладнокровно объяснял, что кроме знания еще и вера нужна, Будда должен быть у тебя в сердце, без него нет полного подчинения тела мысли. Вот и вместо бурятской молитвы предложил считать до десяти. Ничего, помогало...

Наскоро поужинал Григорий, удивив хозяйку квартиры неожиданно равнодушным отношением к столу, даже любимый студень только поковырял вилкой. Горячие щи со свининой, щедро посылаемой отцом из деревни, только отхлебнул и поставил тарелку в сторону. Толченую картошку с мясом даже пробовать не стал, выпил чашку горячего чая и поднялся из-за стола.

-  Не приболели, Григорий Данилович? И кушать не стали, - заботливо заглянула в глаза хозяйка.

-  Спасибо, здоров, может, после поем. Пойду к себе, займусь бумагами.

В просторной горнице прилег на кровать, заложил руки за голову, так думалось лучше, а если вдруг вздремнется, то сон почуткой, от мышиного шелеста в себя приходишь.

Конечно, случайно вышел на него Деркунский, не мог знать полковник, что штабной писарь Атаманов служит в военкомате. А может, в губернском списке сотрудников встретил знакомую фамилию? Ну, не к нему же специально ехал такую даль, значит, есть у него другие дела в городе, а то и в уезде, кроме прямых служебных? Лошадей ему, видите ли, посчитать. Возможно, есть в городе скрытое подполье контрреволюции, есть люди, готовые и сегодня подняться против советской власти. Григорий похолодел: а ведь есть, и он, скорее всего, с этими людьми встречается, не слесарьки же они в деповских мастерских, а должностные лица, которые что-то имеют в руках: связи, людей. А что спросит его господин полковник, и что ему отвечать? Готов ли Григорий Атаманов примкнуть к движению? А потом что? Днем на службе у советов, а ночью пакостить, склады поджигать, или как?

Про ожидаемого гостя решил хозяйке не говорить, к нему и раньше заходили сослуживцы, смирновские молодые мужики, по делам оказавшиеся в городе, даже ночевать оставались. Когда залаял пес, и хозяйка стукнула дверью, выходя на ограду, Григорий поднялся, привел себя в порядок, глянул на часы: точен командир, как всегда, минута в минуту.

-  Григорий Данилович, вас требуют, - крикнула хозяйка из сеней.

Он скоренько выскочил на крыльцо, в калитке стоял незнакомый мужичок невзрачного вида, до неприличия безразличный.

-  Фатеранта мне надо, забыл фамиль.

Григорий поморщился:

-  Чего хотел?

-  А ничего. Вот увидел, и назад, только и делов, прощения просим.

-  Он сумасшедший? - спросил Григорий хозяйку.

-  Не знаю, вроде не с нашей улицы, пьянь какая-то. Откуда он вас знает?

Григорий пожал плечами и вернулся в комнату, не успел присесть, как снова залаяла собака.

Григорий остановил хозяйку и вышел. В калитке стоял Деркунский.

-  Представьте хозяевам как уполномоченного из губернии, с них довольно. Кто еще в доме?

-  Только хозяйка, одна.

-  Проводите.

В доме Деркунский стал любезней и даже заигрывающее поздоровался с хозяйкой, чем очень ей польстил, разделся, над горячей плитой погрел руки, попутно поговорил с ней о погоде и ценах на рынке. Когда ушли в горницу, спросил:

-  Она не любопытна?

-  Не замечал. Да и дверь плотная.

-  Этого мужичка я направил, дал на водку, простите, бдительность требует, мало ли кто мог меня встретить. - Он поднял руку:

-  Без обиды, надеюсь на понимание. Теперь о деле. Я представляю руководство подпольного белого движения, есть такая организация в Омске, да и в Тюмени тоже, правда, скромнее. Вас я вычислил по документам в военкомате. Помню, что были хорошим солдатом, даже из штабного тепла ушли на передовую. Достойно! Таковым и остаетесь, или комиссары успели перевоспитать?

Григорий честно признался, что не особенно озабочен своими политическими убеждениями, просто служит, от партийности отказался, пока оставили в покое. Конечно, по старой жизни тоска, все-таки у семьи дело было заметное, отец крупно был на виду, но и теперь не бедствуют.

-  Так-так, - хмыкнул Деркунский. — Если ничего не изменим, собственности отца лишат, да еще и в каторгу отправят. У них все должно быть казенное, абсолютно все. Ну-с, ладно. Для вас я себя обозначил только потому, что все равно весь на виду. Мне важно теперь, готовы ли вы примкнуть к движению? Не закис в советских кабинетах патриотический дух истинно русского человека? Можно вам верить?

-  Да, - твердо ответил Григорий.

- Слава тебе, Господи! Бога благодарю не только за нового нашего сотоварища, но больше за то, что не извелись на Руси люди доподлинно русские, православные, да еще за то, что не отнял он у меня способность этих людей находить. Их много, Атаманов, на крайний случай, достаточно, чтобы переломить положение в стране. Власть слаба, вы не можете этого не видеть, к тому же бездарна, столько ошибок совершает, хотя ее ошибки нам на руку. Завтра я передам ваше имя нашему человеку для связи, вам предписываю действовать, находить верных людей, да вы их знаете, очевидно. Обращайтесь к старикам в зажиточных семьях, твердая опора. Итак, прощаюсь, меня искать не надо, уверяю, вы будете в курсе всего, и о часе вас известят.




2

Затянуло белым снежным наволоком пустые поля и покосы, лишь тонкая строчка санной конной дорожки перечеркнула увал до ближайшего лесочка, там она благоразумно обогнет преграду, не погнал свою лошадку тот, кто торил первопуток, сквозь кустарники и мелколесье. И точно, конские кованые копыта и железные ленты санных полозьев хорошо умяли дорожку, ветер уж не мог взять с нее снега, не мог выдрать, а потому злобно выдувал все рядом, отчего дорожка приподнялась над равниной и служила всю зиму, даже в ночной беспросветной падере конь находил твердыню и выносил человека к жилью, не давал погинуть.

Ловкая кобылка неспешно тянула вдоль леса легонькую кошевку, плетеную из тонких ивовых веток и окаймленную хорошо отполированными березовыми брусочками. Такие кошевки для саней и ходков плел только дед Маркел, да что там - многие пробовали, но и прут не тот, и узора нет, и кошева так себе, можно в гости ехать, а можно и навоз со двора вывозить. Аркадий не торопил лошадку, они свыклись уже, сейчас спешить некуда, а коли потребуется срочно в уезд по вызову, двадцать верст вмиг покрывали и на заседания не опаздывали. Волостной конюх не раз предлагал председателю вороного с отливом иноходца, говорят, из конюшни самого купца Бокарёва, но тот не хотел: ему больше годится спокойно лежать в тулупе, накрывшись попоной, и спокойно думать, чем держать на натянутых вожжах неукротимого яруна.

Простреленную руку он в морозы берег особо, не дай бог застудить, разнесет - рубаху не надеть, опять же и по хозяйству надо. В первые дни зимы подхватил простуду, такой пролом образовался, что даже раздробленные косточки выходили. Тронута, стало быть, кость, вот и нудит. А так ничего, даже дома со скотиной управляется - никакой боли. Хирург в Ишиме обещал, что обрастет наджабленная кость хрящом, успокоится.

Теперь уж и не шибко важно, кто подстрелил, белый или красный, все минуло. А когда Колчак пришел, снова все закипело, не понять, что затворилось, пришлось в ночь решать. Он мужик справный, было что терять, потому свел к знакомому казаху на лесную стоянку пятерых коней, да трех коров дойных, да быка-производителя с добрым семенем, которым половину деревенских коров обслуживал. Казах щурился, улыбался: «Дружка, дружка, караулим, снег зароем - никому не отдадим». Строили они в укромных местах низкие навесы из жердей, с осени сено туда завозили, первым же снегом их скрывало от людского взора, а проведовать раз в неделю пробирались с разных сторон, так что надежно. Да и не думалось ему, что до зимы бега затянутся.

Был слух, что колчаковцы всех подбирают под мобилизацию, Аркадию это светило в первую очередь, потому что служил и военное дело знал, но уходить от родных мест с бегущей армией смысла не было, либо пропадешь, либо прижмут к океану, и вплавь отправишься в чужие земли. Бежал впереди отступающих войск аж под самую станцию Маслянскую, голодовал, ночевал в копнах соломы, в небольших деревнях тихонько покупал хлеб, платя серебром. Обовшивел, выхудал, дошел до отчаяния, до края, решился на возвращение в родные места, а там - что будет. Теперь уж шел навстречу фронту, прислушивался, как зверь, от дороги далеко не удалялся, особенно в лесах. И осторожен был, а троих всадников просмотрел, кинулись за ним в чащу, да неловко в темноте по кустам, стрельнул один наугад, и надо же - попал, так руку ожгло, что хоть кричи. Перетянул разорванной нательной рубахой, крови много вышло, да и больно. Дождался утра, подошел к селу, издали увидел красный флаг над крышей двухэтажного дома, туда и подался.

Часовой у высокого крыльца остановил окриком:

-  Кто такой и по какому делу?

-  Раненый я, мне бы фельдшера.

-  Дак ты, похоже, из колчаковцев доброволец, - хохотнул часовой и крикнул: - Степа, к тебе работа сама пришла, принимай.

На крыльцо вышел красноармеец в накинутой на плечи шинели.

-  Заходи, - сказал он.

В угловой комнате большого купеческого дома стояли стол и три табуретки. Хозяин прошел вперед, гостю кивнул на табурет.

-  Говори, только коротко. Имя полностью, место жительства, документы, какие есть.

-  Из Бердюжьего я, крестьянин, отслужил срочную, демобилизован, на то документ есть. От Колчака ушел, но дело к зиме, надо домой возвращаться, да и каково там - тоже не знамо.

-  Откуда ранение?

-  Не знаю, встреч попали трое верховых, подался в сторону, вот и подстрелили.

-  Наши были?

-  Не знаю, темно, бантов не видать.

Военный посмотрел документы, которые Аркадий извлек из подкладки стеженой фуфайки, устало потянулся:

-  Зайди в дом напротив, там фельдшер, перевяжет. Если заартачится, скажи, что Бухтармин из разведки направил. От него - ко мне, а я пока справки наведу. Не боишься?

Аркадий устало улыбнулся:

-  Нечего мне бояться, я свое отслужил, крестьянствовать начал, да вот Колчак сшевелил.

После перевязки снова подошел ко крыльцу, но часовой преградил дорогу, сказал, что разведка уехала в Казанскую и что ему велено возвращаться по месту жительства, там тоже советская власть.

Аркадий прошелся по деревне, увидел мужика, поправлявшего сопревший заплот.

-  Доброго здоровьица!

-  И ты будь! - согласился мужик.

-  Не довезешь меня до Бердюжьей? Заплачу, сколь запросишь, есть чем.

-  А ты откуда? Меня за ширинку не подвесят, что кого попало развожу?

Аркадий рассказал кратко свою историю и беседу с офицером контрразведки, показал документы. Мужик пошел запрягать лошадь.

Ехали молча. Ближе к вечеру подкатили к селу, хозяин остался у лошади, Аркадий пошел в дом, вернулся с несколькими звонкими монетами, возчик на зуб пробовать не стал, оглянулся, не следит ли кто, спустил монеты в самодельный кожаный сапог.

-  Ну, ты чего не заходишь? - Петро Журавлев, друг и ровесник, в одной пулеметной роте полтора года воевали, в один день демобилизовались. Петро активный был, вступил в большевики, колчаковцев переждал на заимке, которую оборудовал еще в парнях. Посреди Тимкина болота зимой, когда свободно можно зайцев погонять, малый островок твердой земли нашел, кругом камыш двухметровый. Летом с великим трудом на лодке пробился, соорудил избушку из припасенных бревен, печку сложил, тропку нашел, по колено в воде можно добраться. Баловство, а избушка пригодилась. Петро сам себя хвалил, что никто о его тайне не знал, потому спокойно ушел из дома, как в воду канул. Отца с матерью потрепали немного, да разве они скажут, скрылся, а куда - не докладывал.

-  Ты чего не заходишь? - переспросил Петро и взял под руку товарища. Аркадий охнул. - Ранен? Давай, заходи, ко мне вечером комиссар подъедет, будем решать, чем помочь красноармейцам.

-  А тебя кто уполномочил? Ты же, вроде, в волостных начальниках не был.

-  Эх, Аркаша, я же в партии большевиков состою, мы тут было ячейку создали, да пока разбежались все, и кое-кого и колчаковская контрразведка вышнурила, стукачок рядом с нами был. Да, если прямо, нас всех знали, так что дива немного, а товарищей жалко. Ты теперь куда?

- Домой. Надо разобраться с хозяйством. Как мыслишь, советская власть даст волю мужику?

Петро засмеялся:

-  А ради чего мы с тобой воевали, вшей кормили? Да за ради будущего! За зиму лесу напилим, весной начнем дворы большие рубить, скотину расширять. Посевы надо увеличивать, грамотных людей нанимать, чтобы все по науке. Впереди столько дел, Аркадий, аж душа замират.

Сидели за столом, Аркадий молча ел и слушал товарища. Да, нисколько не переменился Петруха, даже еще азартней стал, пуще, чем на ротных собраниях, слово лепит. Хозяйка вышла из горницы, поворчала на мужа, что горячего ничего из печи не достал, налила щей в чашку, на тесаную доску выставила сковороду с остатками жареной картошки. Аркадий хлебнул горячего и попросил убрать: с голодухи боль возникла в желудке.

Петр закурил, наполнив избу ядреным самосадным дымом. Русые волосы волной откинуты назад, серые глаза смотрят прямо в душу, губы пухлые, как у подростка, голос уверенный и тон категоричный.

-  У тебя хозяйство ладное было, сам скрылся, а скотину куда? Колчака кормить?

-  Скот прибран, только бы казах не сдал.

Петр встал, прошелся по избе:

-  В партию не думал вступать? Нет-нет, я тебя не подозреваю, ты и в армии отказался, но воевал добре, позлее некоторых большевичков. Но теперь даль ясная, надо людей организовывать, а без партии тут не обойтись.

Аркадий улыбнулся:

-  Это ты уже от новых комиссаров нахватался политики?

Хозяин тоже засмеялся:

-  Обожди, подъедет полковой комиссар, враз просветлеет головушка.

Во дворе тявкнула собака, Петр бросился в сенки, на крыльцо:

-  Здравия желаю, Вадим Дмитриевич, проходите, у меня в аккурат товарищ фронтовой в гостях, тоже из схрона идет.

В избу вошел затянутый в кожу и ремнями перекрещенный молодой человек, сурово взглянул на Аркадия, крепко пожал руку, присел:

-  О чем разговор? Я не помешал?

-  Разговор, товарищ комиссар, об том же, как дальше жить. Теперь все, военная тропа закончилась, начинается трудовая, мирная, вот и надо ее устроить.

-  Товарищ Журавлев, ты понимаешь, что я отстал от своего подразделения исключительно по заданию центра, чтобы восстановить, насколько это возможно, органы советской власти и партийные ячейки. Мы только что вернулись из Уктуза, там боевые товарищи, есть ячейка, избрали волисполком. Если прямо - назначили, но нам сейчас не до либеральных тонкостей. Тебя рекомендую секретарем партячейки, нужен человек на волисполком.

-  Вот он, - Петр кивнул на друга. - Человек проверенный, хозяйственный, правда, живет в другой деревне, но это мы вмиг решим. И в партию вступит сей же час.

Опять звонко тявкнула собака, Петр крикнул жене, чтобы вышла.

-  Хозяйка, крыночку молока не продашь? Больно молочка захотелось, затосковал.

Хозяйка, видно, из кладовки достала кринку, опять голос:

-  Нет, деньги возьмите, советская власть у крестьянина даром ничего не берет.

-  Слышали? - Гордо улыбнулся комиссар. - Вот с какой политикой мы идем к крестьянину, и вам ее выполнять. Аркадий Егорович, понимаю, что крестьянскую жизнь знаете, воевали, а как с грамотой?

Аркадий смутился, сказал, что в бурсе окончил три класса, политграмоту проходил на службе.

-  А с партийностью? В войсках не захотели вступать?

Аркадий такого вопроса не ждал, но решил отвечать прямо, не тот случай, чтобы темнить.

-  Скажу откровенно: сомневался, что крестьяне наши воспримут советскую власть. Я же видел, что мужики из Расеи на смерть шли за ради земли, а мне это чудно, у нас ведь земли - паши, не перепахать. Боялся землякам врать, ведь партийный - это как бы ответственный за власть, я так понимаю.

Комиссар обрадовался:

-  И правильно понимаете, товарищ! Именно ответственный! Сход на утро назначим, Журавлев, вам поручаю известить население, вопрос один: выборы волисполкома.




3

Неделя подходила к концу, в субботу, по договоренности с начальством, Григорий мог поехать в Смирнову к родителям. Он любил бывать в родном доме, где к его приезду пахло пирогами, были жарко натоплены печи и ждала баня - чистая, срубленная из комлевых сосновых бревен, и каменка выложена уральским блескучим камнем, искрящимся от перегрева и залпом выбрасывающая сухой пар после щедрого ковшика ледяной воды. Два березовых веника предусмотрительно замочены в кадке с холодной водой, живший при дворе бобыль Ероха знал толк в банном деле. Он и веники вязал на отличку от других: день выбирал особо после Петра и Павла, и рощу с молодыми березками, и веточки ломал только с одной стороны деревца, где они мохначе, богаче, кучерявее. Потом сидя в тенечке, аккуратно отбирал веточки одну к другой, выравнивал по контуру веничка, сжимал и стягивал конопляной бечевкой комельки в нескольких местах, так что ручка получалась ловкая, удобная. После возвращения со службы научился Григорий париться двумя вениками, Ероха и научил, когда застудил ноги молодой хозяин.

-  Ты оберучь бери веники и обихаживай себя с обех сторон, в сильный жар смотри только, чтобы шкура не лопнула. Сказывают, бывали такие случаи, когда особо усердные кутаки себе прижигали напрочь, вплоть до бабьего позору.

Григорий в одних кальсонах и фуфайке, наброшенной на плечи, в просторных дворовых валенках перешел через ограду на огород в баню, она всегда ставилась отдельно от хозяйственных построек, на случай пожара. В предбаннике повесил на крюк фуфайку, на скамейку положил мохнатую белоснежную простыню, такую мать всегда готовила к его приезду. Ероха вышел из бани мокрый, как водяной.

-  Обожди минутку, Григорий Данилович, я полок помыл да сухой травки кинул, пусть просохнет и запахи обнаружатся.

-  А траву зачем, Ероха?

Мужик хохотнул:

-  Баня заведение мокрое, сырое, тут всякие твари могут размножаться и даже дурность воздуха. А трава, она же наша, в смирновских лесках я ее собираю каженное летичко, у меня под крышей сколько вязанок всякого разнотравья хоронится. Разве не замечал, что в бане пахнет июлем месяцем?

Григорий замечал, и все эти премудрости знал, но ему любопытно еще раз услышать нехитрый рассказ об особенностях Ерохиной бани.

-  Венички я распарил, коли знал, что ты уже наготове, так что приступай, но не сразу. Я вот тебя поучу. Ты сперва кинь на каменку ковшичек и посиди в вольном жару, как пот хорошо прошибет, ну, потекут струйки промеж лопаток, тогда еще ковшичек. Только бласловись, так и скажи: Господи, благослови! Ну, да ты знашь. Теперича можно легонько попарить сначала ноги, потом повыше, тут самая нежность и аккурат, когда все тело пройдешь, упеть ковшичек, тут уж в полную силу. Три раза должен выходить в предбанок и отдыхать, а то кровь возмутится. Тоже, слыхал, случалось такое, что кровя разгонит по организьму мужик, емя деваться некуда, туда-сюда - кругом заперто, а он жарит. Ну, кровя и находят слабину, кому в голову, кому в брюхо. Бывало. Ладно об этом. Можа, попарить тебя?

Григорий засмеялся:

-  Спасибо, не надо, иди домой.

- Да мне, Григорий Данилович, некуда спешить, избушку, благодаря Даниле Богдановичу, имеем, а окромя ничего. Впустую живу. С кошкой разговариваю.

-  А не женился почему?

Ероха вздохнул:

   -  Когда батюшка твой к нам появился, я к нему в работники подался, молотилку он прикупил. Ну, дело молодое, дал он мне осенью расчет, я и посмел невесту сватать, лавочника Чалкова дочь. Тестюшка меня вожжами ременными отхлестал и сватов моих заодно, ладно, что кобеля не спустил с цепей. А девку мою в Лариху отдал, она там разродиться не могла, померла. А я тут помер. Годов уж много прошло, да разе я живу? Как во сне. Её ка- женную ноченьку вижу, только слов нет, погляжу, и все тут. Утром встану — тоска... Пошел я.

Григорию тоже стало грустно, вот посмотреть - так себе человек, грамоты нет, ученых книг в руках не держал, а душа светлая и весь очарованный, когда о ней говорит. Имя ее не назвал, может, и забыл уже, а как светло любит. Надо отцу сказать, чтобы поласковей с ним...

Конечно, заметил Григорий, что баня стала отдохновением души, не просто телесным, а духовным очищением. Он с наслаждением поднимался на высокий полок, погружаясь в объятия неуловимого, но ощущаемого жара, прогреваясь и потея, стирая с лица - со лба до подбородка - пригоршни влаги и сбрасывая на пол. Пригибаясь под волной горячего воздуха, кидал на каменку ковшик ледяной воды и повизгивая почти по-щенячьи, истязал вениками свое крепкое и здоровое тело. Три раза, как и учил Ероха, выскакивал в предбанник, сидел на корточках, охолонув, окатывался ушатом холодной воды и взбирался на полок, чтобы снова стонать и охать от усилий и удовольствия.

Мать встретила его и проводила к столу, самовар был уже заглушен, но удовлетворенно урчал, выплескивая в открытый краник бурлящий кипяток.

-  Вот заварка, сынок, на травах, тут и медуница, и мята, и шиповника цвет, все от леса да луга, свое, родное.

Точно, как и Ероха: свое, из леса и луга. Как хорошо дома! Окунуться в эту простоту и забыть о той жизни, что бурлит рядом, выворачивая с кореньями устоявшуюся обыденность, вклинивая в каждодневность жуткую новь. Нынче он собирался поговорить с отцом, немило ему в городе, чужда служба в ведомстве, непонятны длинные речи на заседаниях в исполкоме. А тут еще и разверстка, он в активе, придется выбивать из крестьян хлеб. Каково?!

Отец кивнул: проходи в кабинет, коли важный разговор. Мать всплакнула: опять сын уходит, не навидалась, не наговорилась. А утром чуть свет уберутся на заимку, зверье гонять.

Григорий хотел попросить совета отца, как жить дальше, оставаться в городе не хотелось, манила родная деревня, знакомые люди, про Глашу родные уже знали. Всю осень выходные дни проводил на молотьбе, все тут радовало: и хлеб урожайный, и настрой мужиков, и природа. А потом разговоры пошли, что заберет власть хлеб, в уезде в открытую обсуждались цифры доведенного задания, они были страшными. Новыми красками взвосияло уже знакомое слово продразверстка. Оно отдавало жестокостью и бесшабашностью, никто пока не понимал, как ее нынче будут проводить, но накапливалось предчувствие, что это новый этап борьбы. Вот еще дурацкое слово! Раньше парни и молодые мужики боролись на опоясках в масленку и на Пасху, широким домотканым поясом опоясывали мужика в талии в два обхвата, из праздничного украшения превращали в инструмент борьбы, ухватившись за опояски, борцы старались положить друг друга на лопатки. А потом началось: борьба с белыми, борьба с красными, с контрреволюцией и разрухой, теперь-то с кем? Не хватало понятия, чтобы уловить, к чему приведет эта борьба. Он знал, что у отца мнение есть, но до поры до времени при нем и останется, не тот человек старший Атаманов, чтобы вываливать нутро на люди.

Данила и в душе и на людях был богомольным, киот в переднем углу просторного кабинета оборудовал славный, по его замыслу верхотурские иконописцы привезли образа и на месте собрали иконостас, достойный. Освятили и молебен отслужили, благословили хозяина и тройкой веселых коней доставлены были в город, оттуда почтовыми отбыли в свои края. Наживать добро и избежать зла человеку не дано, потому после греха, большого или малого, падал Данила на колени и молча стоял, уронив кучерявую голову на грудь, ни слова не лепеча, только в мыслях прося милости, ибо знал, что Богу не только слова, а и помыслы ведомы. Вот и теперь подошел к иконостасу, осенил себя широким благодарным крестом, с минуту постоял в смирении, повернулся к сыну, готовый сказать все, что созрело в душе отца и хозяина.

- Ты на болотах бывал, и выбирать приходилось, известно тебе, что ни на каждую кочку можно ступать, иная с виду надежная, а кинься - и в пучину. Ты главное все-таки узрел, это добре. Перемены грядут. Мне надежный человек передал, что маслозаводик наш отымут. До каждого хозяина налоги доведут по самые ноздри. Год назад я все по другому мыслил, и тебе внушал, а нынче - баста! Власть себя обнажила. Лютая нелюбовь к мужику. Тот же человек сказал, что Ульянов подписал приказ вытряхнуть хлеб из Сибири, какой-то Каганович назначен главным по тряске. Буча вызревает сильная, я вижу.

Данила понимал, что не пришла еще пора сказать сыну все, он хоть и младшенький, но самый понятливый, толковый. Лицом в мать, стать его, отцовская, красивый парень, и умом Бог не обошел. Старшие определились, хоть и в иных краях, семьи, дома, при дельце, при деньгах, даже если и власть тряхнет, о черном дне возможном отец с юности их учил, золотишко и стекляшки в надежных местах закопаны, жены и то не знают. Данила, пробравшись в Сибирь, переменил все, вплоть до характера, только память не мог стереть, потому горькими мыслями мучился долго, пока новая любовь и детишки не завладели им полностью.

С первых новосельных лет отметил сметливый Данила, что совсем другой мужик в Сибири, там, дома, землицы нет, все у хозяина, или бери в наём или сам иди в работники, иначе погинешь. Хлеба досыта не едал до женихов, о каше помышлял больше, чем о девках и во снах жратва являлась чаще бабьей ласки. Когда случилось, и метнулся он подальше от греховного места, цельное лето урывками двигался к неведомому краю Сибири, где, по слухам, свободно живет человек. Он и фамилию взял дерзкую, с вызовом, не просто так, был Чайкин, стал Атаманов, потому что в Сибири жизнь показалась ему вольницей. Где это видано, чтобы земли столько было, столько, что бери и работай, засевай, плати малый налог и отделяй на общество, что положено.

Вот тогда сравнил он малорусского крестьянина с сибирским мужиком, и показался ему родовой земляк малым и убогим, с черными руками и согбенным плечом, глаза долу и голова ниц. И тогда же постиг Данила еще одну истину: только незастойность от всего, только личное благо есть свобода, когда у тебя дом и в дому, когда не сидишь на печи, потому что единственные подштанники баба простирнула и сохнут они тут же, на сковороднике перед печным целом, когда при входе в храм можешь кинуть нищим горстку мелочи, а на полтину поставить свечу Богородице - вот тогда свободен. И сосед, и староста, и урядник - все с тобой здороваются, по отчеству называют. Не важно, рассуждал Данила, что они о тебе думают, важно, что от мыслей грязных нет ничего на их лицах, а только уважение да почтение. И сибирский мужик через одного, а то и гуще, был таковым, сытым был мужиком, потому свободным. И на эту его неброскую независимость собиралась покуситься новая власть. О-о-о, большая глупость, большая...

На дальней заимке за смирновскими болотами глухой осенней ночью собрались те, кого Данила Богданович счел нужным упредить. Ехали верхом, с ружьями, без собак, чтобы не сбрехали, но вроде как на охоту. Двух наблюдателей поставили на обеих дорогах, а других нет, болота кругом.

Месяц только что народился, выгулялся среди звезд, любопытно ему, юному, что под ним творится. А и было на что посмотреть. Крепкие из крепких мужики из Смирновой, Травного и Песьяновой собрались на совет, как встречать новые поборы. Сами удальцы, да за каждым чуть не дюжина сынов и зятьев.

Данила начал на правах хозяина:

-  Чаю и чарку не предлагаю, не тот случай, дозволит Бог, еще посидим за столом и почаруемся. Есть вести, что в столицах и городах голодуют, хлеб не уродился в иных краях, и власть намерение имеет за счет сибирского мужика удержаться, иначе скинут. Уже есть документ, по которому все, что ни на есть, будут отымать. Это называют разверсткой и пришлют к нам продотряды, солдат, то есть. Это уже не налог, это грабеж и веревка хозяину. Вот и приплыли. Давайте судить.

Нехорошая тишина повисла над столом, пятнадцать человек сидели и каждый о своем думал.

-  Ты бы не хитрил, Данила Богданович, - подал голос Иван Швецов. - Само собой, у тебя траты может быть больше, потому и дума вперед нашей. К тому же два сына у тебя во властях, может, послабление будет, а нам куда?

-  За сынов оставь, Иван Гордеевич, они сами, как говно в проруби, не знают, куда прислониться. Во властях, но в моих руках, если надо - не пикнут.

Травнинский хозяин Федор Ташланов встал над столом, расправил бородку, меховую безрукавку запахнул:

-  Я так вижу, что таперика у нас две дороги, как на эту заимку. По одной надо снять с себя все и голяком двигаться в коммуну, пешим, потому как лошадей, похоже, тоже мобилизуют. По второй надо не только самому верхом, айв поводу лошадку иметь для того, кто пеш окажется, да ружьецо тоже с картечей. Иными речами - каждое село в оборону и не давать хлеба сверх нормы.

Застолье загудело.

-  А норму кто будет устанавливать? Если ЧК, то хлеб выгребать будем целыми амбарами, чтобы не перевешивать.

-  Да, а мясо прямо из притонов живьем гнать к волости.

-  Какая ЧК, у них своя ЧК по хлебу организована, целиком по продовольствию.

-  Да, и главным поставлен какой-то Шлагбаум.

-  Инденбаум, - поправил Данила Богданович и улыбнулся в бороду.

-  Можа и так, мне шурьяк сказывал, он в городе в депо железо кует, в коммунистах, дак там называли фамилию.

-  Обожди, он, стало быть, не русский?

-  Шурьяк-то?

- Дура! Баум этот! Чужому, конечно, сподручней шкуру спускать с русского человека.

Данила Богданович тоже встал:

-  Выбора у нас нет, по второй дороге придется востриться, Федор Петрович, как ты сказал. Только вот оборона - это как? Это же бунт, враз из пушек разнесут. Как-то бы умней надо, может, баб подбить на протест, с них какой спрос, волос длинный, ум короткий. Или пытаться договориться, вот столько, мол, дадим, а больше нету.

Опять задумались.

-  Бабы только до первого выстрела орать будут, потом подола мокрые подхватят и по домам.

-  А о переговорах ты зря мечтаешь, Данила Богданович, никто нас слушать не станет.

-  Тогда что, мужики, опять в леса, пережидать, как Колчака?

-  Ага, этих не пересидишь, не те ребята.

-  Давайте же решать, как быть, Данила Богданович!

Атаманов молчал. Он видел тупик и не находил выхода. Бунт бессмыслен, он обречен, власть слаба, опоры в народе у нее нет, потому расчет только на армию. С землей смешают, втопчут, раздавят. А что сказать мужикам, ведь ждут, еще, смотри, спросят, зачем в таком разе собирал?

-  Давайте так порешим. Как только у кого появится разверстка, сообщать в другие села. В деревнях поговорить тихонько с народишком, не с каждым, конечно, но поговорить, что надо все-таки как-то протест выказать. Будем ждать, пусть власть первая слово скажет. А нам никто не поможет, кроме самих себя.




4

Председатель исполкома уездного совета Иван Яковлевич Кузьминский уже вторую ночь подряд провел в кабинете на стульчиках, рано утром вышел во двор, умылся из кадушки с дождевой водой, стекающей с крыши, разложил на столе бумаги. Полученный вчера нарочным пакет из губисполкома подтвердил все самые худшие опасения. Многие руководящие товарищи ближе к жатве бывали в уезде и видели хорошие хлеба. Отчетность по намолоту, конечно, занижена, с трех П, как он говорил, брали цифры чиновники: пол, потолок и палец, но нюх у руководства неудержимо усиливается, когда сверху не просто жмут, а директивно не дают даже головы поднять. Конечно, для губернских постановление Совнаркома — нож к горлу, потому и возникла такая огромная цифра заготовок по уезду, пять миллионов пудов из восьми по губернии. Страхуются ребята, а ему как быть?

Кузьминский не хотел об этом думать, но мысль пробивалась и заставляла искать ответ. Суровые условия заготовок диктуются жестокой обстановкой в стране, постановление Совнаркома об изъятии хлебных излишек в Сибири он изучил внимательно, причину столь крутых мер понимал, но теперь, когда ему придется эти меры применять, родилось сомнение. Не разделял он глубокого убеждения руководящих товарищей из Кремля, что Сибирь зажала хлеб и сидит на булках, в то время как Центральная Россия уменьшает рабочую пайку до одного жевка.

Кузьминский мог бы поспорить с кем угодно, что пропустили мимо в губернии указание товарища Ленина о налаживании товарообмена между городом и деревней. Крестьянин готов поделиться последним, если ему предложат самое необходимое в обмен на хлеб: плуг, боронку, керосин, мануфактуру, сахар, спички, соль. Первая волна под лозунгом «Деревня поможет городу» вынесла к пролетарскому столу буханки сибирского хлеба, и Кузьминский, как и крестьяне, был уверен, что навстречу пойдут изделия и товары, но ничего этого не случилось. Почему? В губернии отбояривались, утверждая, что хлеб ушел в центр, там и надо требовать отдачи, однако на угрозу Кузьминского направить телеграмму лично товарищу Ленину в губисполкоме посоветовали одуматься и припухнуть: у Ленина, мол, и без того проблем много. Кузьминский знал, что немало, но это же важнейшая, товарообмен способен организовать безболезненное изъятие излишков, крестьянин разумно подсчитает и оставит на прокорм и семена ровно столько, сколько надо, ни одной пудовкой больше, остальное отдаст, но на основе надежного и справедливого обмена, а не обмана.

Кузьминский подумал, что хорошо бы об этом сказать сегодня на совещании, но его предупредили, что председательствовать будет сам Инденбаум. Гирша Самуилович не любит просто так участвовать в процессе, он непременно должен им руководить. Революционное прошлое этого пламенного большевика неизвестно, зато настоящее яркое. Прибыв в губернию и получив должность губернского продкомиссара, двадцатипятилетний молодой человек удивил даже старых чиновников, оставшихся на должностях после переворота, не говоря о новых советских и партийных кадрах: он в недельный срок укомплектовал губпродком, создал управляемую коллегию, назначил энергичных уполномоченных в уезды, нескольких привез с собой, и вот лично прибывает в самый хлебный и обнадеживающий уезд.

Кузьминский видел Инденбаума на совещании в губкоме партии, когда обсуждали постановление Совнаркома и только говорили об организации продразверстки в этом году и новой продкомиссии. Инденбаум держал речь, и многих поразила энергия и революционный восторг, однако один из руководителей губЧК, только что побывавший в уезде и подружившийся с Кузьминским, шепнул ему на ухо, что утром на заседании бюро губкома оратор уже прищучил председателя губЧК, назвал его паникером и размазней за какие-то высказанные опасения. «Твой уезд числится в гарантах исполнения заготовок, так что учись спать стоя и бить наотмашь». На них зашикали, Кузьминский так и не уточнил, кого бить и за что.

В шесть утра позвонил на квартиру начальника уездной ЧК:

—  Тебе были указания по встрече товарища Инденбаума?

—  Нет, сказали, что он со своей охраной ездит, мне только совещание обеспечить.

—  Ты дурачком не отходи, десяток человек верховых в форме и при оружии для сопровождения. Надо ему показать, что мы тут тоже не курей разводим.

Постучал по рычагу аппарата, попросил квартиру секретаря укома партии Сарина.

—  Николай Иванович, Инденбаум прибывает к семи часам, ты не поедешь встречать?

—  Не поеду, твой гость, ты и встречай.

—  Ладно. Совещание в девять, помнишь?

—  Я с пяти утра не сплю, пишу тезисы для выступления.

В окружении рослых азиатов, не то киргизов, не то китайцев, Инденбаум вышел из вагона, он был в длинном суконном пальто и в шляпе, сверкнул очками, перебросил в левую руку коричневый кожаный портфель и поздоровался с Кузьминским.

-  Очень рад. Напомните имя-отчество.

-  Иван Яковлевич.

-  Очень мило, Иван Яковлевич. Стало быть, в девять большой сбор, мы успеем попить чаю. У вас есть буфет? Славно, а то я не люблю станционных, грязь, понимаете, и бескультурье. Вы на авто?

Кузьминский и не заметил, что забежал вперед:

-  И своя, Григорий Самойлович, и вторая из укома тоже, да три пролетки, на всякий случай.

Инденбаум заливисто рассмеялся:

-  Ах вы, шалунишка, знали, что я с обеспечением, ведь знали, верно?

Кузьминский округлил глаза:

-  Откуда, товарищ Инденбаум? Просто на всякий случай.

Инденбаум был очень вежлив и деликатен, даже чай подливал Кузьминскому и Сарину, услужливо тарелку с печеньем подвинул поближе к Ивану Яковлевичу. Кузьминский крякнул: «Неспроста он стелет так мягко, тарелку эту мне еще припомнит, давиться буду его печеньем, уж точно».

Совещание открыл Сарин и сразу предоставил слово Инденбауму. Гирша Самуилович встал над столом, высокий, стройный, волосы назад, бородка и усики по форме, полувоенный костюм тонкого сукна чист и отсвечивает блесками.

- Товарищи! Партия большевиков крайне обеспокоена материальным, а точнее продовольственным положением пролетариата в крупных промышленных центрах страны, и не просто обеспокоена, но и принимает решительные меры. Товарищ Ленин подписал известное постановление Совнаркома по хлебу Сибири, таким образом, товарищи, хлеб Сибири есть суть спасения революции. Революция только тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться. И мы защитим нашу революцию. Есть твердое задание, и есть сроки его исполнения. Есть хлеб, и есть губернский продовольственный комитет, который обязан его взять. В моем распоряжении до тысячи штыков и мощный работоспособный аппарат, здесь присутствуют члены коллегии губпродкома товарищ Майерс и товарищ Лаурис. В моем мандате записано право контролировать деятельность всех ведомств губернии, немедленно арестовывать и отдавать под суд всех не подчинившихся мне в деле продовольственной диктатуры, отстранять от должности и назначать на должности. В уезде есть наши продработники, знайте, что они - красные комиссары продовольственного фронта. Только так надо понимать сегодняшнее положение дел, и я так его понимаю. С теми, кто не пожелает присоединяться к нашему пониманию, мы будем разговаривать на языке пролетаркой диктатуры.

Замер зал и понуро внимал клятвенным заверениям оратора в исполнении долга и открытым угрозам тому, кто собирается или уже саботирует постановление Совнаркома. Уездные служащие и дюжина председателей волостных советов, которых успели предупредить и которые за ночь сумели добраться до города, разместились на трех десятках стульев и скамейках вдоль стен. Сарин нервно прихлебывал из граненого стакана тепловатую противную воду. Кузьминский как взял в карандаш, так и держал на взмахе, ничего не записывая, слушал, повернув голову в сторону оратора.

Инденбаум был бледен, белоснежным платком в синий горошек промокал влажный лоб, бросая в публику круглые и безжалостные фразы. Атаманов, сидевший у самой двери, слушал напряженно, такая манера публичной речи, агрессивная, с напором, была ему хорошо знакома по фронтовым митингам, когда неизвестно откуда взявшиеся господа в шляпах и кепочках, словно заводные, складно ругали царя, потом временное правительство, обещали народу мир, заводы и землю, славили коммуну как вожделенное будущее, до которого один только шаг, надо лишь брататься с врагом, выходить из окопов и поворачивать штыки в сторону внутреннего врага, допреж всего - богатых, они враги. Молодой человек тогда враз представил себя перед отцом, который в своих краях считался состоятельным, но как, да и кто из смирновских мужиков мог поднять руку, даже голос на Данилу Богдановича, который работу - да, требовал, но и платил за нее, и кормил работников, и в магазине его все могли взять мужики в обмен на свои труды, без обиды и обмана. Насмотрелся и наслушался таких ораторов Григорий, и нынешний ничем не отличается, только он воровато не оглядывается по сторонам, как те, боявшиеся офицеров, он напорист, уверен и полон нездорового оптимизма. Неприкрытый призыв сломать и если потребуется уничтожить крестьянина, хозяина своего хлеба, отнять хлеб, слышал Григорий в этой огненной речи. Другие, он потом заметил, не слышали, выходя из душного кабинета, перебрасывались пустыми фразами о погоде, а ведь жизнь на дыбы, ощущение грядущей бучи - вот оно, неужели не видят?

Рукотворная беда, как дикая стихия, пришла в деревню, безумным вихрем поднимала, звдымала людскую тревогу, густым туманом зависала над разумом и ощущением, грохотом запоздавшего грома взрывалась первым горем. Ни одну деревню не миновало лихо, вызывая стоны и боль, в каждый дом вошло, в каждую избу. До зубовного скрежета, до побелевших скул, до сжатых кулаков - с глухой обидой и осознанием, уже неотвратимым осознанием страшного присутствия. А куда податься? Вот он, представитель власти, с наганом в кобуре, хотя и прикрытым пиджаком, а все топорщится, он дискуссии не открывает и твоим мнением не интересуется. Ему пуды, фунты, сроки - будь добр, исполни.

Уполномоченные уездного исполкома повезли в волости задания, разнарядки, всяко их успели назвать, только фантазии быстро кончились, ЧК прибрала к рукам делопроизводителя из земельного отдела, обозвавшего врученную ему бумагу приговором. С такой бумагой и направился Григорий Атаманов в Бердюжскую волость. Раньше там бывать не приходилось, но о селе наслышан был, край богатой охоты и жирных карасей. Военком, бывавший там на рыбалке, рассказывал, что невод на Становом не могли вытащить, и в крыльях рыба, и в мотне не понять что, такие караси, как чурки колотые, широкие и объемные. Пришлось раздеваться и в воду лезть, выгребать улов, пока не облегчили мотню и выволокли на берег.

К обеду второго дня пути он подъехал к Бердюжью. Село словно вбежало на высокий бугорок, расклинилось двумя улицами рубленых домов, несколько явно купеческих вызывающе выделялись на фоне сибирской скромности. Спросил, где совет, указали на небольшой домик под железом. Конюх, наверное, предупрежденный, встретил у крыльца и взял под узцы лошадь.

-  Я ее повожу маненько круг двора, пусть отпыхнет, а потом напою и корму дам маненько.

Григорий разминал ноги, ходил у крыльца, приседал, конюху бросил:

-  Прозвание твое деревенское Маненько, угадал?

-  Нет, Латуза.

-  А это что значит?

-  Холера его знат, зовут и зовут. Проходи, ждут уж тебя.

Ждали трое, все просто одеты, все курят и веселье давно не посещало их лица. Первым поднялся невысокий крепыш, подал руку:

-  Русин, секретарь партячейки.

-  Ашихмин, председатель исполкома.

-  Неймышев, член.

Русин предложил:

-  Давайте к столу, товарищ Атаманов, выкладывайте документ. Григорий открыл планшетку и положил исполкомовский лист с печатью. Ашихмин ахнул:

-  Вдвое больше, чем по прошлому году.

Русин взял счеты:

-  Где у тебя цифра весеннего посева? Поделим задание на десятины, отсюда и плясать.

Мужики заглядывали через плечо, а костяшки счет летали из стороны в сторону, и никто кроме Русина не мог объяснить очередность, деление на счетах не каждому дается. Григорий тоже с интересом глядел, хотя дело знакомое, отец на счетах тоже чудеса творил, приходилось видеть.

-  Вкругляка получается не по тридцать ли пудов с десятины. Гражданин Атаманов, кто такую разверстку мог наложить?

Григорий молча закурил папиросу и отошел к окну.

-  Ты пересчитай, постучи повнимательней, может, напутал чего, как же можно взять по тридцать пудов с десятины, если я собрал на чуть больше? А мне еще год жить, да на семена. Пересчитай! -  озабоченно попросил Ашихмин.

Русин безнадежно отодвинул от себя счеты, тоже закурил.

-  Цифра верная, - отошел от окна Атаманов. - Я ее еще вчера вычислил, по данным статистики. И подход по уезду единый. Давайте по собранию.

Русин рассудил:

-  Так понимаю, что нынче собрание граждан не токмо ни к чему доброму не приведет, оно еще и опасно. После такого доклада, не знаю, кто его насмелится делать, а я не рискну, после оглашения нас просто примутся бить или на вилы подымут, если кто догадатся захватить.

-  И правильно, между прочим, сделают, без вил тут не обойтись, -  горько пошутил Неймышев.

Атаманов в упор посмотрел на Русина:

-  А как же вы собираетесь выполнять разверстку в установленные сроки, если боитесь назвать людям задания? Я не имею права обсуждать решения уездных органов, мне поручено организовать исполнение, хотя свое мнение тоже имею. Но скажите, как хозяину донести, сколько ему сдавать зерна, мяса и прочее, если вы уже сейчас людей боитесь?

Русин молча сел, Ашихмин выглянул из комнаты, нет ли кого под дверью, Неймышев в разговор не вмешивался. Тяжелое молчание повисло в воздухе, прокуренном и неприятном.

   -  Отворите окно, - попросил Атаманов.

   -  Залепила уже поломойка, никакой дырки нет.

   -  Так двери откройте, дохнуть нечем.

   -  Слыхать будет.

   -  А у нас секретов нету.

   Неймышев покашлял и привлек внимание.

   -  Гражданин Атаманов, задание неверное, этак с крестьянином нельзя говорить. Что же такое — отдать все? Это же получится под весь намолот, дай Бог, чтоб на семена осталось. А жрать что? Ты сам говоришь, что такая картинка по всему уезду, стало быть, и мнения у мужиков будут такие же, верно? Потому я думаю, надо подаваться в уезд и открыть глаза начальству. Похоже, не только от нас ходоки будут, неужели в других местах хлеба лучше уродились? Не слыхал.

Атаманов молчал. Неймышев продолжал размышлять:

-  Вот я и говорю, идти и в стол кулаком. Подскажи, к кому, к примеру, стучаться? В партию или в совет?

Григорий мучительно переживал неловкий разговор. В земле и крестьянских делах он не очень хорошо разбирался, но представлял все-таки всю неприемлемость для деревни таких сборов, и размышления мужиков принимал к сердцу. Ожидал и резкого, возмущенного протеста, почему-то думал, что власти непременно соберут сход или собрание и вовсе был обескуражен намерением идти к уездному начальству с просьбой уменьшить задание, срезать норму. Идти к тем, к то вчера утром вручил ему разнарядку на волость, а позавчера единогласно проголосовал за резолюцию в поддержку постановления Совета народных комиссаров.

Он видел и даже был уверен, что люди на том собрании и в зале, и в президиуме не были в восторге от цифр губернской директивы, но никто из них даже не попытался возразить. Они навсегда отрезали все возможности возвращения к этому вопросу. В памяти остался монументальный Инденбаум, размахивающий правой рукой в такт наиболее значительным моментам своей речи. Потому никто из уездных ничего не сможет сказать ходокам, сколько бы слез они не пролили и сколько бы убедительных доказательств в своих просьбах ни приводили. Инденбаум мог бы уменьшить задание, но он автоматически должен кому-то его тут же увеличить, потому ничего не будет делать тоже. Это даже если не брать во внимание его нежелание говорить с кем-то ниже уездного уровня и пренебрежение крестьянином и деревенщиной.

-  Если вы понимаете, что такое задание не по силам, то лучше сейчас попытаться убедить власти. Только не партию и совет, а продком, в общем, товарища Инденбаума. Успеха не гарантирую, даже напротив, но пытаться надо. Только сделайте подробные расчеты, чтобы было конкретно. Смысл в том, если сигналов с мест будет много, власть должна уменьшить напор, потому что последствия могут быть еще хуже.

-  Все-таки, гражданин Атаманов, поймет нас Инденбаум?

-  Господи, о чем вы меня спрашиваете?

-  Верно, Ашихмин, что вы прилипли к человеку, он же при исполнении, и так нам много чего открыл. - Русин с благодарностью посмотрел на Атаманова. - Григорий Данилович, ты не переживай, это все между нами, а в уезд я сам подамся. Как имя-отечество этого Инденбаума?

-  Гирша Самуилович, но лучше Григорий Самойлович, ближе к русскому.

- Э-э-э, Атаманов, ты его хоть Иваном Ивановичем назови. Я что хотел сказать? Ты тут оставайся, пока шум среди народа поднимать не будем, съезди с моим братом на охоту, заяц сейчас хорошо идет. Это чтобы ты к моей выходке отношения не имел.

-  На охоту не поеду, по деревням лучше пробегусь, с народом поговорю, похоже, мне до победы с вами тут..., так что знакомство лишним не будет.

-  Как знаешь, Григорий Данилович, а я прямо сейчас отправлюсь, в Пегановой лошадь свежую возьму и завтра в городе буду, и сразу к властям. Давай хоть руку на прощание.

Они крепко поручкались, и Григорий проводил с крыльца отчаянного человека.




5

Инденбаум с помощниками и охраной занимал второй этаж кирпичного домика на Сенной. Утром ему доложили, что просит приема секретарь партячейки из Бердюжья.

-  Секретарь ячейки? - переспросил Инденбаум. - Я не занимаюсь партийными делами, отправьте его к Сарину.

-  Григорий Самойлович, он утверждает, что по делам продразверстки.

-  Да? Любопытно. Зовите, интересно послушать партийного мужичка по вопросам продреволюции.

В кабинет вошел усталый человек лет тридцати, в помятой одежде, в дверях выпрямился и доложил почти по-армейски:

-  Секретарь Бердюжской партячейки Русин, Петро Борисович.

Инденбаум с любопытством рассматривал посетителя, все-таки первый ходок, и непременно с просьбой о снижении задания, это уж как пить дать.

-  Здравствуйте, Петр Борисович, прошу садиться. И слушаю вас, очень внимательно слушаю.

-  Вот какое дело, товарищ комиссар, привело к вам. Вчера доставили нам бумагу с заданием по хлебу и прочему, так не получается ее выполнить, мы гумна очистим и сусеки выметем, а все равно не нагрести такую сумму.

-  Минуточку, товарищ Русин, вы начали сбор на ссыпной пункт? У вас где ближайший?

-  Да у нас же и есть ссыпной.

-  Так я спрашиваю: начали?

Русин махнул рукой:

-  Какое там, мы как разверстку получили, сразу к вам, потому как дело неисполнимое.

Инденбаум вышел из-за стола и прошелся по комнате. Нет, этого мужичка обидеть нельзя, надо его проводить с надеждой, что продразверстка дело хоть и принудительное, но вполне оборимое, пусть начинают, а там видно будет. Интересно, из других волостей тоже просители будут? Будут! Надо дать указание, чтобы ходоков не направляли, и гнать их в шею.

Он подошел к Русину и заботливо спросил:

-  А почему вы, товарищ Русин, оставили свои крестьянские дела и поехали сюда? Вам ведь жалованье, как я понимаю, товарищ Сарин за партячейку не платит. И дел у вас по хозяйству, надо думать, немало, осень все-таки. А вы бросаете все и рветесь в город, к губкомиссару.

Русин хотел встать, но хозяин кабинета жестом руки остановил его, сам прошел до дверей, дымя папиросой.

-  У нас в волости немножко членов партии, четырнадцать человек, считай, больше все фронтовики бывшие, там и повступали. Ну, есть, конечно, новоявленные, в основном женщины и молодняк. А почему поперся в город? Общество поручило мне обязательства, вот и исполняю. Я так понимаю, что партия большевиков от народа произошла и за народ должна волноваться.

Инденбаум сел за свой стол и продолжал курить.

-  Хорошо, товарищ Русин. Вот вы секретарь партячейки от общества, как изволили выразиться, за народ беспокоитесь. Это замечательно. А я губернский комиссар по продовольствию, назначен в конце августа сего года. Как вы думаете, это назначение состоялось без партии? Секретарь губкома товарищ Авдеев дал свое согласие или его не спросили?

Русин, конечно, был простоват и доверчив, как всякий честный и добропорядочный сибиряк, он попытался вникнуть в витиеватый вопрос Инденбаума и, подумав, воскликнул:

-  Надо думать, не только товарищ Авдеев, а весь губком вникал, и Москва согласилась с вашей должностью. Партия ничего не может оставить безо внимания.

-  Совершенно верно! - обрадовался Инденбаум. - Теперь скажите, как нам с вами быть, вы от партии, и я от партии, я приказал, вы ставите под сомнение мое указание, пришли вот ко мне, чтобы отменить. Так?

Русин, еще ничего не понимая, согласился:

-  Похоже, так и есть.

- Так какие же мы будем, к чертям собачьим, большевики, если свое мнение станем менять в зависимости от обстоятельств? Мы и только мы должны создавать эти обстоятельства, создавать условия, чтобы все наши директивы беспрекословно исполнялись. Вы не согласны?

Русин задумался. Что-то немножечко не то говорит комиссар, он подводит к выводу, что зря пришел секретарь партячейки и ничего у него не получится со снижением задания.

-  Когда вот так на словах, я вроде бы согласный, а касательно разверстки по нашей волости - уступить не могу, товарищ!

Инденбаум улыбнулся:

-  Интересный у нас разговор получается. Давайте мы так порешим: вы едете домой и начинаете сбор продовольствия. Строго согласно задания, хотя, допускаю, что не все сразу. Время есть. Если возникнут проблемы, мой кабинет всегда открыт для вас. И один совет: вы определите свое место, если вы большевик и согласны с линией партии, следуйте ей безоглядно. А колебания между политикой партии и мнением какого-то сомнительного общества - преступны, это к добру не приведет. - Он встал и протянул руку: - Желаю вам успехов, и лучше нам не встречаться больше по этому вопросу.

Русин вышел. Он еще хотел поинтересоваться, почему комиссар линию партии проводит в стороне от общества, от народа, но не успел. У коновязи поправил упряжь и прибрал торбу из-под овса, который кобылка давно съела, сел в ходок и потрусил в сторону дома. Мысли невеселые: никаких перемен, вроде как начинайте, а там посмотрим, хотя цифру не шевелить. Да, знатный говорун этот комиссар, почище нашего Никитки Локотана, далеко мы с емя пойдем. Хотя, Русин одумался, пригласил же комиссар, если в случае чего - приходи, мол, потолкуем. Да, что-то муторно на душе, скорей домой, да скирду домолачивать, пока зерна на рынке не много...

Если бы знал Русин, что случилось в его родном Бердюжье, пока он ехал до комиссара и пока мило с ним беседовал. Как раз в эти утренние часы в село прибыл продотряд во главе с уездным продкомиссаром Гуськовым. Десяток всадников при винтовках, и сам Гуськов, невысокого роста, крепенький, в простом костюме и хромовых сапогах.

Ашихмин хотел выйти на шум у крыльца, но гость его опередил, широко распахнул дверь, встал у порога.

-  Ты Ашихмин? Я уездный комиссар Гуськов по продовольствию, только что был на ссыпном пункте, там у тебя кроме воробьев никого нет, стыд и срам! Где хлеб?

-  Обожди, гражданин Гуськов, чего ты с порога в атаку, как газов нанюхавшись. Садись, я тебе все объясню.

-  Ну-ну, - сердито согласился гость и сел.

-  Разверстку мы получили, бумагу привез гражданин Атаманов, он в армейском комиссариате служит, мы задание раскинули на хозяйства и такое дело, гражданин Гуськов, столько разверстки нам не потянуть. То есть ноги протянем, а задачу не выполнить. Столько хлеба, сколько нам записали в уезде, мы отродясь не намолачивали. Потому командировали товарища Русина в уезд, чтобы, значит, задание снизить.

-  Кто такой Русин?

-  Это наша партячейка.

-  Где Атаманов?

-  В деревнях где-то, с народишком повстретиться...

Гуськов вскочил:

-  Вы что туг, белены обожрались? Один в ходоки ударился, другой в бирюльки с кулацким элементом поигрыват, ты сидишь за красной скатертью, как на свадьбе. А ну, встать! Я тебя немедленно сниму с должности, у меня такое право записано в мандате, но сначала ты мне обеспечишь мобилизацию продуктов, чтобы рабочий класс не пухнул с голоду! Где разбивка по хозяевам, давай, начинай с первого по списку.

Ашихмин не на шутку испугался, потому что заметил, пару раз Гуськов судорожно хватался за кобуру под пиджаком.

-  Нету разбивки, гражданин Гуськов. Прикинули, по тридцать пудов на десятину посева выходит вкруговую, а посев у меня вот, все записано.

Гуськов рванул амбарную книгу.

-  Так. Ашихмин - одиннадцать десятин пшеницы, значит, триста тридцать пудов. Барабенов - семь десятин, - он кинул тетрадь на стол: - Смотри дальше и умножай, какого хрена сидеть! И вызывай сюда по алфавиту, где у тебя исполнитель? Ничего нет, никакой работы, стыд и срам! Гони его по деревне со списком. Чего глаза вытаращил? Новости говорю?

-  Ашихмин-то я, мое хозяйство.

Гуськов захохотал:

-  Вот и славненько! Первый в списке, первым и привезешь хлеб на ссыпной. Первым исполнишь, чтоб другим пример. Чего стоишь, беги, запрягай лошадь, снаряжай красный обоз!

Ашихмин неловко маялся у дверей:

-  Такого-то хлеба у меня нету, гражданин комиссар, не обмолочен еще, и половину едва наберу.

-  Вези половину, - Гуськов уже загорелся, он знал, что дело пойдет, если сейчас подтолкнуть. - Бегом домой и грузи, да всем по пути накажи, чтобы не чесались.

Гуськов химическим карандашом быстро ставил цифры с десятинами посева, потом позвал счетовода и велел переписать фамилии хозяев и их пуды, получилась копия разнарядки по волости.

Тем временем продармейцы сгоняли народ к совету, ехали верхами по улицам и кричали, чтобы все хозяева немедленно шли на собранье, есть важная новость. Мужики, видя чужих, хмурились и уходи вглубь дворов, находя работу, резвая бабенка высунулась за заплот:

-  А мой в лес подался, дак как быть?

Продармеец хохотнул:

- Чище вымойся и сама приходи, мне, к примеру, бабу пороть даже послаще будет.

- Тьфу, дурак! - махнула та рукой и скрылась.

Народ собирался, человек до двадцати подошло. Неймышев подбежал, смешался с толпой, в совет заходить не стал.

-  Где же Ашихмин?

-  Хлеб на подводу грузит, этот ему, - кивнул мужик в сторону совета, - пригрозил, повезет на ссыпной.

-  Что же он так, ему бы след тут быть, - пожалел Неймышев.

На крыльцо вышел Гуськов с бумагой в руке, встал посреди крыльца:

- Ваша власть допустила безобразную неорганизованность, и руководители ответят по всей строгости пролетарского суда. Задание по продовольственной разверстке получили еще вчера, и до сегодняшнего обеда ни одного зерна не сдали. Правда, председатель совета одумался и сейчас уже сдает хлеб, чтобы все последовали его примеру. Потому я сейчас оглашу список, и чтобы через два часа, - он распахнул полу пиджака и выдернул карманные часы, - к трем часам чтобы квитанции были у меня на столе. Если вздумаете дуру гнать - накажу, вплоть до расстрела.

-  Не имеешь права! - крикнул визгливый голос из толпы.

-  Уж что-что, а право-то я имею, - со злой улыбкой ответил Гуськов и сорвался: - Десять заложников расстреляю, если хлеба не будет! Оглашаю: Ашихмин, ну да, он уже везет, дальше по списку...

Вперед вышел Неймышев:

-  Гражданин, не знаю твоего звания и имени, не надо бы спешить, наш человек вчера уехал в город ко властям, должен привезти поправку, все образуется, мы же выполняли в прошлом годе, а ты народ пугаешь.

Гуськов сверху вниз посмотрел на говорившего:

-  Это человек ваш поспешил поехать в город, зря он торопился, с тем же и вернется, да еще и шею намылят. Но не об этом речь. Твоя фамилия?

-  Неймышев

-  Так, на тебе двести сорок пудов, кончай блавостить и вези хлеб, я тебя первым в заложники определю, если по волости сдачи не будет.

Неймышев ахнул:

-  Во как! Да тут от всех хозяев малая доля, другие даже не знают, что же, за всю Ивановскую отдуваться?!

Гуськов нервно курил:

- Надо меньше по уездам мотаться и милости просить, вы бы еще молебен заказали, церква-то у вас вроде еще служит. Надо было народу задачу ставить и выполнять, а не разводить стыд и срам.

Закрыв калитку и пробежав к амбару с зерном, Ашихмин остановился, стряхнул противную дрожь в теле, вытер платком взмокший лоб, отмашкой руки проводил выскочившую на крыльцо жену. Эка напугал председателя уполномоченный, подумалось, про все забыл, и про важную должность свою и про собрание бюро партячейки, решившего добиваться от властей справедливости, и про мущинскую свою гордость тоже позабыл, так кинулся исполнять приказание, что ни с кем по дороге даже не поздоровался. Совестно ему стало, он сел на толстенное бревно, которое со времен родителя служило ступенькой в амбар. Тут в просушенных и чисто выскобленных сусеках всегда хранилось зерно, хлеб, сколько его семье требовалось, хотя, засыпая его, хозяин знал, что придется поделиться с государством, так всегда было, но при новой власти особо, и он специально сусек навалил, чтобы отгрузить налог натурой. Но то, сколько насчитал Русин, а потом подхватил этот Гуськов, столько даже в амбаре не было, надо домолачивать снопы в кладях. Значит, все свести на ссыпной, а семья останется без запаса, а ведь еще мясо, да шерсть, да яйца. Господи, помоги одуматься! Ашихмин достал кисет и нетвердыми пальцами свернул самокрутку. Вот, значит, как спешил набить кули пшеницей и свезти на ссыпной, чтобы потом с квитанцией бежать на доклад у Гуськову - как он меня круто огулял! Сделай я так, какой пример подал бы мужикам, каким себя оказал, какой козырь Гуськову кинул бы в колоду. Он тут же вывернет все село и в один день обескровит, видать его по ухваткам. И Русина нет, будет только к ночи, что привезет - неизвестно. А пока надо объяснить Гуськову, человек же он, наверно даже партийный, должен понять, что поставки одним днем не решить, по пятку мешков в зачет задания каждый двор может сдать, надо только объяснить людям. А по первому морозцу обмолотим остатки, и тогда будет полная картина, раз государству надо пролетариат кормить, крестьянин всей душой. Но не так же: забежал в ограду, телегу к амбару, мешки нагреб и на ссыпной. Ашихмин улыбнулся своим мыслям и успокоился. Надо возвращаться в совет, Гуськову ходу давать никак нельзя, он набуровит, что всю политику партии испортит.

Большая толпа у совета его насторожила, он втиснулся в середину, мужики сразу схватили за рукава:

-  Степан Степаныч, куды вы все запропастились, власти деревенские, приехал из города человек и гужи рвет.

-  Список огласил, и пуды там немереные, все сдать и не рыпаться.

-  А он крикнул, что ты уже на ссыпном, закрывать норму поехал.

-  Тут я, никуда не делся, по потребности отлучался на час, теперь к нему, решать будем об отсрочке, пока Русин вернется. - И он уверенно ступил на крыльцо своего сельсовета.

Гуськов сидел на его месте и крутил в руках револьвер, кобура лежала на столе, тряпочка тут же, которой Ашихмин пыль сбрасывал со стола. Он поднял глаза, кивнул вошедшему, и собрав оружие, положил его на стол справа.

-  Быстро ты управился, молодец, сколько увез?

Ашихмин подошел к столу:

-  Гражданин Гуськов, освободи место председателя, я должен бумагу написать, - сказал он твердо.

Гуськов удивился, пожал плечами, спрятал револьвер, пересел на скамейку у стены, положил ногу на ногу. Конечно, он понял, что ничего не увез председатель, по гонору его, по настырности понял, но не сразу решил, что делать. Все его ставки были на податливость председателя, он мог бы сейчас выйти на крыльцо и сказать саботажникам, что вот вам пример сознательности и исполнительности, так что расходитесь по домам и выстраивайтесь в очередь на ссыпной. Однако ничего не выходит, надо все перестраивать и быстро, инициативу терять нельзя, это тоже бой, и выигрывает тот, кто сумеет быстро перестроиться в изменившейся обстановке.

-  Устал я с тобой, Ашихмин, и с народом твоим тоже. Сейчас пойдешь на крыльцо и объявишь, что завтра с утра мои люди будут на ссыпном пункте, копию со списка я снял, оригинал тебе оставляю, пользуйся. К вечеру всеми средствами донеси каждому его задание, и с утра в очередь, чтобы гул стоял, как крестьяне обеспечивают страну хлебом. В очередь и гул, понял? - Он говорил, не повышая голоса, но так напряженно, что у Ашихмина в ушах зазвенело. - А это сборище распусти и до встречи утром. Исполняй.

Ашихмин встал в дверях:

-  Такую команду дать не могу, - сказал он. - Задания в одиночку тоже не могу довести, надо собирать совет.

Гуськов смотрел на него с удивлением:

-  Я же пристрелю тебя как саботажника, позову сейчас пару ребят из отряда, они подтвердят, что ты кинулся на меня... вон с тем молотком. - Молоток, действительно, лежал на подоконнике.

-  Иди и объяви.

-  Не могу, права не имею, только совет, да и товарищ Русин только к вечеру возвернётся.

-  Русина твоего уже шлепнули в ЧК как бузотера, это точно, -  парировал Гуськов и сам себе удивился: надо в морду бить, а он уговаривает, это же враг, и везде они такие, и первую стычку надо выиграть, иначе как дальше действовать? Да и отряд скучает. - Ашихмин, ты пойдешь на крыльцо к народу или тебя тут застрелить?

Дверь открылась, и несколько мужиков вошли в комнату:

-  Степаныч, мы тут посоветовались и решили по пятьдесят пудов свезти прямо седни, а завтрашним днем Русин возвернется и тогда видно будет.

- По-другому никак, энти ребята из армейцев уже интересуются, где у нас девки собираются, говорят, натурой будем налог собирать.

Ашихмин ободрился:

-  Правильно решили, мужики, очень к своему времени, по пятьдесят пудов - это поддержка рабочему классу, а по остальным решим, на то она и советская власть.

Мужики вышли. Гуськов расхохотался:

-  Обыграл ты меня в этом кону, Ашихмин, вчистую обыграл, но поимей в виду, что завтра я буду банк держать и тасовать колоду буду сам и картишки сдавать тоже. Дай команду на постой мне и отряду, к тебе, конечно, я не пойду, да ты и не позовешь.




6

Русин приехал уже затемно, до Пегановой гнал сельсоветскую кобылку безжалостно, потом своего ленивого мерина кое как разогнал. Баньку хозяйка подтопила, обмылся, только вышел, в ворота стукнули.

-  Кто крещеный?

-  Это я, Петро.

Отдернул засов.

-  Я из бани, в одних подштанниках.

-  Жарко в бане-то?

Ашихмин рассмеялся:

-  Ты не попариться ли возжелал?

-  Не ржи, а пошли в предбанник, надо, чтобы ушей меньше было, а у тебя теща и ребятишки.

Русин пересказал весь разговор с Инденбаумом, Ашихмин слушал, поддакивал, а когда Петр закончил, переспросил:

-  И все? Цифры он тебе не дал другие?

-  Нет, говорит, начинайте, а дело покажет.

-  Ну, тогда я тебе скажу.

Долго в подробностях излагал события дня и окончательно обрадовал Русина решением свести завтра по пятьдесят пудов в зачет разверстки до решения основного вопроса.

Договорились, что совет соберут утром и распишут задание, все- таки не все равны, и слабосильному хозяйству среднюю нагрузку не поднять. Русин резонно заметил, что оспаривать надо, но надо и исполнять, иначе власть и разговаривать не будет, а прилепит ярлык саботажников. Про Гуськова он в уезде ничего не слышал. Спросил, где Атаманов. Ашихмин ответил:

-  Нет его в селе, где-то в деревнях, и ладно, что не встретился с Гуськовым. Разные они.

-  Просили передать, чтобы срочно возвращался в военкомат. Скажи, как приедет. Он у тебя будет?

-  Обещался.

Григорий приехал глубокой ночью, собака залаяла, хозяин вышел, поставил коня под навес к приготовленному овсу и бадье с водой. Григорий ходил по двору и разминал ноги.

-  К нам Гуськов с отрядом прибыл, знаешь такого?

-  Слышал. И что?

Ашихмин вкратце повторил рассказ о событиях дня и удивился, что, в отличие от Русина, Атаманов не высказал удовлетворения их решением.

-  Гуськов к вам приехал не чай пить, на прошлой неделе он был в Ларихинской волости, обернулось стычкой с мужиками. Ему в укоме сделали внушение, а Инденбаум оправдал. Поблажки не ждите, я на рассвете уеду, а вы утром собирайте совет и принимайте решение. Неподъемную разверстку власть может переложить на других, хотя и это вряд ли. Все просчитайте и начинайте сбор. С Гуськовым в позицию не вставайте, не давайте повода кобуру расстегнуть.

-  Ладно, пошли спать.

Григорий уснул сразу, едва коснулся подушки, так намотался. Чуть начало зариться, поднялся, вышел во двор, следом вышел хозяин:

-  Самовар раздуть, Григорий Данилович?

-  Не беспокой семью, отдыхай, у меня хлеб и шмат сала в сумке, перекушу дорогой.

Небо вызвездилось и вырядилось, как невеста, месяц только что не раскачивался, такой озорной. Восток загорался, из одного места, где солнце, как из кузнечного горна, исходил свет и холодный жар. Небо светлело, но земля оставалась в тени, и сумрак казался еще гуще. Как все в природе распределено равномерно, каждое создание знает свое место и назначение, взойдет солнце - исчезнет месяц, была ночь - станет день. И так вечно. Единожды и навсегда создателем установлен закон. Только для человека нет никакого единого правила, всякое время придумывает свои законы, ломает людей, которые в эти законы не могут вписаться, потом протесты, убийства царей, мятежи, войны — и все ради утверждения все новых и всегда других порядков. Вот и теперь непонятно что происходит, вроде власть от народа, в том числе и от крестьян, куда же их девать, но ни с чем не считается, доводит задания неподсильные, и уже есть протесты. А если исполнители начнут нажимать, а нажимать они начнут, это точно, тот же Гуськов уже показал, как это делать, да и Инденбаум недвусмысленно заявил, что задание - это закон, и все, кто имеет отношение к его неисполнению - преступники.

На выезде из села его окликнули:

-  Стой, кто такой? Куда следуешь?

-  Что за проверка? Я сотрудник уездного военкомата.

-  Атаманов? Тебя и встречаем. Мы из отряда продкомиссара Гуськова, он ждет тебя в совете.

Григорий понял, что противиться бесполезно, их трое, если бежать - пуля догонит, и они будут правы. Встреча с Гуськовым теперь крайне нежелательна, но придется, тем более, что он ждет, значит, есть что сказать. Ночь, наверное, не спал, все прикидывал, как прищучить укомовского посланца, провалившего начало разверстки.

Григория провели в комнату, где сидел Гуськов, он был без сапог, в вязаных шерстяных носках, в одной рубахе. Воздух в комнате дурной, тяжелый.

- Извини, Атаманов, что встречаю тебя не по форме, обстановка, брат, не дозволяет шиковать. Приходится грязь подбирать за такими чистоплюями, как ты, тут не до этикета.

-  Выбирайте выражения, Гуськов.

-  Ты меня учить! Ты за каким хреном сюда был направлен, чтобы сопли по деревне размазывать или хлеб добывать? Цифры, видите ли, им не понравились, решили их подправить! Может, вы с Русиным и в постановление Совнаркома внесете изменения?

-  Моя задача организовать продразверстку, и я её выполняю в данном мне сельсовете. Есть цифры, местные с ними не согласны, но ведь есть и сроки, до середины ноября выполнить половину.

Гуськов вскочил:

-  А жрать ты тоже не будешь до этого срока? Или ты уже с утра похамал? А рабочий класс? Ты подумал? Кому служишь, Атаманов?

Григорий сделал шаг вперед:

-  Последний раз предупреждаю, что со мной так разговаривать нельзя, я вам не башкир из продкоманды. Не нагнетайте обстановку в деревне, люди будут сдавать хлеб, и это уже поддержка, если вы о пролетариате заботитесь. Но нельзя же сразу человека ставить к стенке.

-  Можно, Атаманов, если он после этого привезет еще двадцать пудов.

-  Это глупая тактика. Она к добру не приведет.

-  Вот что, Атаманов, данной мне властью я тебя задерживаю..., не дергайся, не арестовываю, а задерживаю до утра, посидишь в соседней комнате, даже револьвер у тебя отымать не стану. Соберем совет, обсудим, затвердите, а я посмотрю, насколько вы отстаете в понимании от большевистского порядка. А впрочем, о чем я печалюсь, ты же беспартийный, а может эсер или того хуже. Пройди в комнату, учти, у окна охрана, чтобы без фокусов, чтобы стрелять не пришлось, у меня ребята аховские.

-  Запомни, Гуськов, тебе это даром не пройдет, ты рассчитывал, что я за наган схвачусь, и у тебя будет повод обвинить всех в сговоре, в бунте - не выйдет. Я беспартийный, это правда, но напрасно ты пытаешься определить мне партию, я ее еще на фронте выбрал, это русская партия, только тебе этого не понять.

Он пинком открыл дверь и продотрядовец в коридоре едва успел отскочить.

Скоро к нему зашел Ашихмин, он уже был в своем кабинете и всё узнал от Гуськова.

-  Отправил исполнителей совет собирать, надо решать, Гуськов с живых не слезет.

Подошел Русин, потом Матулевич, заведующий земельным отделом, и Неймышев, курили и молчали. Можно было начинать заседание совета, остальные жались на крыльце под хмурыми взглядами продармейцев. Неожиданно дверь открыл Гуськов:

-  Готовьте решение, и я с отрядом начинаю работу. Предупреждаю, что всякое сопротивление будет оборвано сразу. Атаманов, ты со мной или с ними?

-  Я уезжаю в комиссариат, приказ передал Русин. Совет примет решение сразу поставить по 30 пудов хлеба, это же выход, и время есть.

-  Нету у меня времени, Атаманов, нету, чтобы подыгрывать классовым врагам.

-  Да у нас в скирдах хлеб, гражданин Гуськов, еще не знамо, сколь намолотится, а надо на семена, на фураж, на прокорм семье, между прочим, государственная норма по четырнадцать пудов на душу, - кричал Ашихмин.

-  Надоели вы мне, - устало бросил Гуськов. - Я отбываю в Кармакскую, буду через пару дней, и попробуйте мне дебаты устроить.

Он щелкнул хлыстом и вышел. Через минуту топот десятков копыт сопроводил отъезд отряда.




6

Измученный почти бессонной ночью, жестким утренним разговором и казавшейся бесконечной ездой, когда делать ничего нельзя, только думать, а думы одна другой тяжелее - уже в потемках подъехал он к отцовскому дому. Пес Трезор к ночи отпущенный во дворе, дважды вопросительно слаял, потом заскулил, учуяв припозднившегося хозяина. Отец вышел на крыльцо и крикнул:

-  Ероха, поди открой, кажись, Григорий.

Ероха открыл калитку и принял поводья, в темноте улыбаясь и радуясь любимому человеку. Отец обнял сына:

-  Баня тепленькая, обмойся, я самовар поставлю.

Мать приняла влажное полотенце, любуясь сыном, он наклонился и поцеловал ее в щеку.

-  Ну, поди, мать, нам поговорить надо.

-  Гришенька, ты побудешь?

-  Чуть свет уеду, мама, а в субботу буду обязательно.

-  Рассказывай, - коротко бросил Данила Богданович, и Григорий удивился: а что рассказывать?

-  Ты же не просто так заехал, да и по глазам вижу, что не все ладно. Говори.

Уже вторично наблюдал Григорий переменившегося отца, к нему вернулись решительность и твердость, состояние хозяина, суетливости и угодливости, которые так противны были сыну, и следа не осталось. В прошлую встречу он это заметил, но как-то не оценил, не придал значения, а вот теперь твердо уверился: переменился отец, только чем вызвана перемена - не угадать.

-  Волость задание по разверстке получила? Тебя не вызывали в совет? - как о чем-то не очень важном, случайном, не к сегодняшнему разговору, спросил Григорий.

Данила Богданович в упор посмотрел на сына, налил себе чашку чая, отхлебнул:

-  Получили и вызывали. Такой же, как и ты, безусый, от уезда витийствовал, дали месяц сроку, чтобы вывезти заданное. Меня обложили по полной, и зерном, и маслом.

-  А деревня?

-  Ропчут мужики, перешептываются, наряд такой, что все не под метёлку даже, а под веник-голик. Но поговаривают, что половину сдашь - вторую скинут.

Григорий тоже налил чашку.

-  Пустое, никто ничего не снимет и не спишет, я сегодня наблюдал в Бердюжской, туда уже продармейский отряд прибыл, начальник намерен прямо сейчас вынуть из народа душу. Чуть до стрельбы не дошло. Разошлись, но не мирно, через пару дней отряд вернется, будет у них заваруха.

-  Григорий, ты там поближе к властям, скажи мне, разве они не понимают, что творят? Хлеб нужен, я читал в «Правде», что в Расее неурожай, знамо, надо помогать, русский русскому, это святое дело. Но пока так выходит, что в Сибири все выгрести, там народишко поддержать, а тут пусть дохнут, так что ли?

-  У них, тятя, другой подход, они не вниз на людей смотрят, а вверх, что начальник скажет. Твой Тришка, председатель совета, в уезд приезжает и молится на Кузьминского, того от телефонного звонка из губернии в пот бросает, я видел. А представь, если председателю губисполкома Каганович позвонит или сам Ленин? Вот так по все цепочке, сверху вниз. А народ в стороне.

Григорий замолчал, нервно припивая чай, отец тоже молчал, как будто ждал продолжения рассуждений сына.

-  Ко мне на прошлой неделе приходил один человек, бывший мой боевой командир, сейчас в губернии служит. Говорил, что белые офицеры объединяются и собирают силы, как только будет подходящий момент, поднимут мятеж.

Даниал Богданович встал и перекрестился:

-  Слава тебе, Господи, - выдохнул он, - а я уж думал, что ты меня никогда не посвятишь. О человеке том знаю и о твоей встрече с его доверенным тоже, это, Гриша, свои люди. По их заданию я тоже мужиков собирал на заимке, посолидней хозяев - все в голос: готовы подняться.

Григорий встал и прошелся по комнате:

-  Тятя, власть имеет армию, не очень толковую, не самую преданную, но это регулярные войска с боевым опытом. Убивать они умеют. Полковнику Деркунскому я не мог этого сказать, но ты все сам видишь: с чем смирновский мужик пойдет на армию? С берданой?

-  Гриша, если мужика разозлить, он голыми руками врага задушит, горло перегрызет.

-  Тятя, это все слова. Мятеж - не уличная драка на Пасху.

Отец вскочил:

-  Дак научи, что делать, если мы такие глупые! Если этот твой командир собирается воевать, неужто с наганом, неужто у него нету винтовок и прочего? Не верю! Это же серьезные люди!

-  Тятя, я не более твоего осведомлен, возможно, и есть организация, есть склады или схоронено где в лесах - не знаю. Хорошо ура кричать, когда у тебя в руках оружие, а в душе вера. С одной верой на пулеметы бежать, конечно, можно, но глупо. Вот такой мятеж, отсюда, из Смирновой, с мужиками и с вилами - обречен, прости, тятя, но я воевал немножко, понимаю.

-  Эх, Гриша-Гриша, что же за наказанье на нас такое: та война, революция, потом своя война, вроде только работать начали - опять не слава Богу! Уймется Россия?

-  Ты Гену Блаженного знаешь? Он все при Никольской церкви обитает.

-  Знаю такого, постоянно даю ему денежку, а он смеется: не мне, говорит, подаешь, а себе. И что?

-  Иду на прошлой неделе мимо церкви, вижу - ходит он вдоль стены, постоит, руками потрогает угол, дальше переходит. Я остановился, наблюдаю, он заметил, позвал, пришлось идти через воротца. «Что ты делаешь, Гена?» - спрашиваю. «Грязь человеческого греха с храма смываю». «Чем?». «Слезами». Верно, все лицо его мокрое и руки. «А что, Гена, разве так много грехов?».

«Много», — говорит, - «Так много, что слезами уже не смыть, только кровью». Знаешь, не по себе стало, все-таки прохладно уже, а он стоит в генеральских брюках с лампасами, в посконной рубахе и босой. «Зачем же кровью, Гена?». «За отступничество от Бога, кровью умоетесь, Господь разум отнял, и сын отца, брат брата идут убивать». Тут его затрясло, пена изо рта, я позвал женщин, чтобы прибрали его, и ушел.




7

Видимо, с давних пор увязалась за человечеством примета, что природа всегда опережает крупные перемены и знаменские события, как бы предупреждая человека о неотвратимом, мол, готовься, хотя от тебя уж ничто не зависит. Откуда сорвались морозы? Понятно, зима не без того, но уже и конец января, когда отстояли свое рождественские и крещенские, а в одну ночь так вызвездило, так стало тихо, что собаки бросили ночную брехню, сороки перестали пугать хозяев пожаром, и скот во дворах не стал пить воду, пугливо жуя свою жвачку и вздрагивая по временам всем своим существом.

- Добра не жди, - говорили между собой старики. - Перед Германской так же было, тогда большая вода пришла не в апреле ли, помнится? Лед гнало такой, что плетни на задних огородах посшибало к едрене матери.

К морозам привыкли быстро, дело-то сибирское, полушубок потуже, штаны стежёные, пимы, рукавицы меховые - ничем мужика не взять, крякает да работает. А в первый день февраля как с цепи сорвалось: ветрище, да не с Югов, игривый, а с солнцевосхода, все больше на сиверок склоняется. Небо сразу помрачнело, надулось, пыхнуло снежными разрывами, и помчалась по-над землей снежная круговерть. Стоит человек посреди дороги, в двух шагах не видать, только почуткая лошадь пофыркает хозяину, что не все ладно, человек на пути. В такую погоду сват к свату опасаются по гостям ездить, редкий ямщик из рисковых отчается махнуть из города в Казанскую или Бердюжью, разве только если седок по большому делу да с полномочиями.

Февральскими метелями весь снег Сибири выгребло и вытряхнуло на уезд, такого Данила Богданович за четверть века не помнил. Усадьбу заложило со всех сторон, а Ероха каждый день вывозил из ограды по десятку коробов снега, сваливал в проулок: весна все приберет. В междулесье и самих колках набуровило сугробы - зверю дикому не пробиться, а человек только на лыжах. В добрые времена в такую пору славно было гонять лося да кабана, нынче не до охоты. Только узкие санные тропки, когда лошадь ступает из копыта в копыто, соединяли соседние деревни, и редкий путник торопливо преодолевал пространство.

Поздно вечером, хозяйка уже спала, посыльный, назначенный для Григория заговорщиками для связи, вызвал Григория во двор и тихонько сообщил, что известный ему человек будет в Смирновой в субботу и ждет с ним встречи.

Полковник Деркунский принял его в избушке Ерохи, он вновь опустил бороду, но одет скромно, под городского обывателя.

-  Вас смутил мой вид? Зовите меня Андрей Андреевич. Что же поделаешь, молодой человек, меня ищут, пришлось уходить в подполье, учиться у наших врагов всяким хитростям, они в этом преуспели в свое время. Хотя, какое там, в бирюльки играл с ними Государь, царство ему небесное. Давить надо было, давить, как вот Ероха клопов давит на стенах! — Деркунский побледнел, и что-то заклокотало в глотке. Он отхлебнул холодного чаю. - Простите, сударь, нервы, но это пройдет. Я уже побывал в шести волостях, напряжение растет, но люди, я так понимаю, боятся войны. Со двора забирают скот и зерно, а крестьяне хрустят зубами и молчат.

-  Не всегда, — возразил Григорий. — Есть массовые протесты, все деревней, но они захлебываются с первыми выстрелами продармейцев.

Деркунский развернул на столе карту уезда, такая была в военкомате, и Григорий сориентировался быстро. Красным карандашом отмечено несколько волостных центров.

-  Здесь у нас уже есть надежные люди, отряды до тридцати человек. Со всеми я встречался. Как вы понимаете, моя задача не просто поднять народ, но объединить выступивших, организовать. Есть опасение, и это подтверждается разговорами на собраниях, что мужички дальше своего огорода ничего не видят. Вот опасность! Они враз скинут своих большевичков и займут круговую оборону. Знаете, что мне сказали в Ларихе, да, вот тут: «Мы наведем порядок, но в Огнёву или в Травное - увольте! Там пусть свои разбираются». Как вам это?

Григорий понимал, что не страх движет этими мужиками, а извечная привязанность к своему гнезду. Стихийные выступления безнадежны и бесполезны, власти силами продармейцев и милиции задавят их сразу и через жестокость могут переломить крестьян, запугать, потому надо сразу отказаться от создания отрядов в волостях и формировать ополчения из нескольких сел и деревень по тракту: на Петропавловск, на Омск, на Тюмень.

Деркунский внимательно слушал Григория и молчал. Этот молодой человек оправдывал все его предположения: грамотен, умен, хорошо знает местность и психологию сибиряков. К тому же, оказывается, мыслит стратегически.

-  Григорий Данилович, на собраниях единомысленников я говорю, что в первые же дни мятежа все движение будет организовано под командованием одного человека. Признаюсь, я имел в виду абстрактного командующего, но теперь вижу, что он есть. Если вы готовы принять на себя эту огромную ответственность, я буду только рад.

Григорий не смутился, он выдержал паузу, закурил папиросу, смахнул упавший на карту пепел.

-  Андрей Андреевич, вы военный человек, хорошо знаете обстановку. На что мы можем рассчитывать, кроме своих сил? Крестьянам против регулярной армии не устоять, это ясно даже мне. И люди спрашивают: а кто еще с нами?

Деркунский кивнул: вопрос понят.

-  При мне нет никаких документов, но можете поверить: ведется работа в армейских частях, крестьянская масса солдат поддержит восстание и перейдет на нашу сторону. Мы с вами говорим об одном уезде, но такая работа идет теперь по всей России, недовольство властью растет, и восстание будет всенародным. Представьте, если полыхнет от Николаевска до Киева, никакая власть не устоит, Ленин со своим картавым Совнаркомом побежит в Германию, если, конечно, успеет.

-  Я так понимаю, что оружия у нас нет, и внезапного поступления не будет? - в упор спросил Григорий.

Деркунский устало кивнул:

-  Стрелковое оружие у мужичков есть, даже нарезное, все остальное только с переходом воинских частей, на что я надеюсь. Посмотрите на карту. Ваша задача максимально скоро провести объединение всех наших сил. Я оставлю вам имена руководителей в волостях, постарайтесь их запомнить, а бумагу сжечь, на всякий случай. Составьте от себя директиву, не обозначая фамилии, и отправьте с надежными людьми. Ваша главная задача не просто свержение большевиков, а скорый захват Ишима и железнодорожной станции. Это нерв, кровеносный сосуд, что угодно. Взять железную дорогу - значит схватить их за глотку. Силы гарнизона вам известны.

-  Да. Кроме того, надо иметь в виду, что власти не хуже нас понимают стратегическое значение города и станции, потому при угрозе захвата они бросят сюда маневренные части по железке, и в омской, и в тюменской стороне базируются бронепоезда, это большая сила.

-  Мне нравится ваша смелость в суждениях и открытый анализ обстановки. Я бы не хотел относить это к неверию в наши силы, но впредь будьте осторожны, ибо не всегда исполнитель должен знать истинную угрозу, его дело идти в бой и сделать все, чтобы выиграть его.

-  Простите, Андрей Андреевич, вы говорите со мной так, словно вопрос о моем назначении уже решен.

- Григорий Данилович, мы контролируем обстановку, как только настанет час, оперативно соберем представителей сельских и волостных штабов, те сразу будут создаваться, и на этом собрании выдвинем командующего. Не знаю, возможно, формирование повстанцев станет армией, к примеру, народной, или фронтом, но командовать должен местный человек, чужака сибиряки не примут. Дай Бог, чтобы в этот момент я оказался здесь.

-  Вы уезжаете, простите, я не из любопытства.

-  Понимаю. Мне в ближайшие дни следует побывать в Петропавловске, пошевелить местное казачество, я этим народом имел дело в войну, знаю его и уважаю. Очень надеюсь, что казаки поддержат крестьян, у них положение нисколько не лучше. Есть у нас сведения о довольно смелом и активном противнике советов некоем учителе Родине, надо его прощупать, возможно, один из руководителей.

- Я знаком с ним, Родин, он недавно на уездном съезде учителей был и действительно, выступал откровенно, даже в дискуссию вступил с руководством.

-  А вы как оказались на учительском собрании?

-  Военком направил, сказал, что мы должны знать настроение этих людей. Так вот, Родин в крайне неловкое положение поставил нашего председателя уисполкома, он говорил о проблемах, о которых Кузьминский, скорей всего, и не слышал.

-  Например?

-  По большой политике: зачем отдали Камчатку японцам? Концессии и соглашения советской власти с капиталистами не есть ли свидетельство ее банкротства? Из более конкретного: куда ведет перелом в экономической политике большевиков, будут ли хорошие результаты от Восьмого съезда Советов? Он очень резко выступил, я в перерыве подошел, познакомились. Наверно, его насторожила моя форма, но говорил он смело: если власть не изменит своего отношения к крестьянину, это приведет к конфликту. Он так и сказал: к конфликту. Мне он показался одержимым какой-то идеей, возможно, по его учительской части, но крайне одержимым. И скрытным. Я спросил, воевал ли он, а Родин улыбнулся: еще успею.

-  Да, странно. Непременно надо встретиться. Вам следует до последнего дня оставаться при военкомате, бумаг сами от руки не пишите и не подписывайте, направляйте с надежными людьми. Данила Богданович сразу пошлет к вам гонца, как только начнется. И начинайте в своем селе, так вернее. Отдыхайте, я на рассвете уеду. Уверен, что встретимся.




8

Лошадь остановилась во дворе бывшего волостного правления, а ныне сельского совета, у кормушки с мелким лесным сеном. К новой должности председателя Аркадий попривык, ему нравилось обращение по имени-отчеству даже пожилых и старых мужиков, не говоря про молодняк. Вот только робость перед уездным начальством, даже небольшим, так себе шишечка, а преодолеть не мог, терялся, шел, кажись, со своим мнением, а соглашался с предложенным, так и возвращался. Петро Журавлев крепкой был подмогой, через партячейку многие вопросы протаскивал и обязывал делать, что положено, и это верховенство уже не очень нравилось Аркадию, тем более, что кое-кто не прочь был и укусить: вот, гляди ты, избрали тебя председателем, а через голову рулит партячейка.

-  Аркадий Кондратьевич, с возвращением! - Конюх Иван по прозвищу Шкалик был на месте. - Прикажешь распрягать?

-  Распрягай.

Аркадий потянулся в теплом меховом мешке тулупа, выпростался из него и стал разминать ноги, тяжело ступая около санок.

-  А я тебе не раз говаривал, надо верст через пять проминку делать организму, а то совсем застой будет, как у безработного жеребца. Ни разичку, поди, не вставал?

-  Отстань.

-  Вперед я с тобой ехать буду, не дам лежать да думать.

-  Кто в правлении? - Перебил Аркадий разговорчивого конюха.

-  Свои только.

Вошел в первую комнату, где сидел счетовод, накурено - хоть топор бросай, в дальней комнате голоса. Кто-то из чужих есть, просмотрел, наверное, Латуза, что приехали со стороны. Отворил дверь, поздравствовался на пороге. Так и есть, товарищ из уезда, где-то видел, но не припомнил, вроде из органов.

-  Дождались, председатель! - Гость поднялся из-за стола, протянул руку. - Мог бы просто бумагу отдать сельсоветским для тебя, да дело слишком серьезное, потому следует говорить лично. - Он обвел взглядом присутствующих. - Прошу оставить нас одних, товарищи, суть вам потом передадут, но у меня есть полномочия.

Когда все вышли, гость достал бумагу, протянул Аркадию. Значилось, что Иван Максимович Абабков является уездным продкомиссаром и имеет право... Аркадий не дочитал, Абабков забрал документ и сел.

-  Ты, председатель, должен понимать, что революции нужен хлеб, и советская власть все сделает, чтобы спасти правое дело. Короче говоря, есть задание на уезд и на твою волость. По хлебу, по мясу, по шерсти и яйцам.

Аркадий не все понял, протянутый листок с доведенным заданием повертел в руках и метнул на стол:

-  Волость поставки по прошлому году все выполнила, об чем я доложил в уезд, там знают. Ты, товарищ, похоже, из приезжих?

- Угадал. Меня послал сюда пролетариат Урала, чтобы вытряхнуть хлеб из сибирского кулака.

-  Как-то ты сразу круто, вытряхнуть! Так нельзя. Мы много зерна отправили по обмену, но только возврата ничем ничего, вот вопрос, и мы его обсуждали на партячейке.

-  Ты не понял, товарищ! Речь идет о голоде, который может задушить дело революции, Москва на пайке, Питер жрать хочет, а сибирский мужик намолотил хлеба и зажал, сидит на булках. Скажи, может партия променять будущую коммуну на благополучие зажиревших чалдонов?

-  Ну, жирных-то у нас нет, да и работа не дает салу вокруг пупка завязаться, только не просто будет сейчас народ уговорить на дополнительные заготовки. - Аркадий закурил папиросу, закашлялся. Абабков засмеялся:

-  Честное слово, смешно тебя слушать. Ты забудь это слово - уговаривать. Мы будем брать, брать все, что есть, до донышка, и никого не только уговаривать, даже спрашивать не будем.

-  Во как! И за что к мужику такое отношение, чем это он советской власти не угодил?

-  Ты слышал о голоде в Центральной России и о продразверстке, на днях совещание было в уезде, сам товарищ Инденбаум проводил, и сразу нас отправили во все волости. Все старые нормы забудь, сегодня же распишешь задания по хозяйствам согласно данных о посеве, и пусть не лежат на печи, домолачивают, что у них в ригах, и сдают. Добровольно. Хуже будет, если продотряд придет, там ребята аховские, они по-русски плохо говорят, все больше молчаком.

Аркадий сник. Он не умел говорить, когда с той стороны слышал только глухое урчание и предупреждения, собеседник был разговорчив, но только в свою пользу, все доводы председателя отметал и не собирался в них вникать.

-  Что же прикажете делать?

Абабков одобрительно кивнул:

-  Ну вот, другой разговор, а то ударился в демагогию, как девица из благородных. Собирай актив, исполком, решайте, кому что выпадет. Конечно, с учетом классового подхода. Чтобы долго не возиться, подели разнарядку на общую площадь посева, получишь изъятие с десятины, отсюда и пляши. По мясу, шерсти и прочим яйцам тоже важно, но это потом, к октябрьским праздникам надо бы рапортовать по хлебу. Скажу тебе по секрету, председатель, ты, я вижу, парень с понятием: воздержись отбояриться, действуй со мной заодно, цифра большая, но то цветочки, выгребать будем до донышка. Силой. Ладно, если по норме оставим на едока. Действуй, а я поехал в Укгуз.

Актив собрали к вечеру, Аркадий уже все обсчитал и был растерян. Еще до подхода товарищей вынул из шкафа початую бутылку водки и налил полный стакан, порылся в столе, добыл луковицу, безжалостно и смачно раздавил ее на столешнице, медленно выпил водку и пожевал луковицу. Хмельная волна прогнала морщины со лба, руки перестали противно мандражить. Подумал, что если секретарь партячейки унюхает, а он может унюхать, вслух объявит внушение, не первый раз Аркадий приложился. «Чисто поп, тот виновного за прегрешение причастия лишал, а этот публично предаст анафеме». Аркадий улыбнулся своим невеселым мыслям...

-  Ты по какому поводу опять нас согнал? - спросил как бы в шутку Петр Журавлев, когда около десятка коммунистов и членов совета собрались в комнате. - Вроде ничего срочного быть не должно.

-  Ну, это в ячейке у вас тишина и покой, - укорил Аркадий секретаря, - а власть - она каждый день в заботе. Вот, прибыл продкомиссар товарищ Абабков, привез новое задание по хлебу и мясу, ну, там еще яйца, шерсть и прочее. Надо обсудить и довести до людей, чтобы к октябрьским праздникам рапортовать.

-  Больно ты крут, Аркадий Кондратьевич, в прошлом году всю зиму возили понемногу, справились. - Гордей Иванов недовольно кряхтел. - Шутка ли, за месяц управиться?

-  Верно, - поддержал Яша Щербатенький, - еще не все отвеяно и семена не у каждого отбиты.

-  Я вас слушать не собираюсь, вот задание и вот срок, чего обсуждать? Давайте определим, кому послабление сделать, а кому по самую маковку, как, к примеру, кулакам.

Стали смотреть по спискам, получалось, что, если проявить снисхождение к малоимущим и большесемейным, то остальным выпадают такие цифры, что многие тут же усомнились в выполнении.

Петр Журавлев встал:

-  Надо так понимать, что твой продкомиссар превысил свои полномочия, брякнул насчет октябрьских праздников. Ничего, поставим его на место, а заготовки будем вести спокойно. Я знаю обстановку в центре России, там голодно, но хлеб уже поступает и будет поступать.

-  Ты кого уговариваешь, Петро Михеич? - спросил Аркадий. - Ты зачем тень на плетень? Еще раз говорю, что настроение у Абабкова решительное и полномочия его такие, что может и власть переменить в совете, то есть, снять и поставить. Какие обсуждения могут быть? Составляю списки и утверждаю задание собственной подписью. Все. Я свою голову подставлять не буду.

Яша Щербатенький поднялся:

-  В таком разе, какого рожна я тут ошиваюсь, если у тебя все решено и осталось подписать? Только ты, Аркаша, поимей в виду, что ни один хозяин свое семейство без хлеба не оставит, так что крепко думай, когда будешь писать такую бумагу.

Он договаривал уже на ходу, нахлобучил шапку и хлопнул дверью. Неловкую тишину нарушил Журавлев:

-  Конечно, через свои интересы придется переступить, попуститься, если страна такое требует. Давайте списки и задание затвердим, но тогда надо всем дружно поддерживать, обеспечивать исполнение. Начнем с кулаков и крепких хозяйств, потом остальные. Вот у тебя, Гордей, сколько было посева?

-  Девять десятин.

-  Пудов двести надо будет сдать.

-  Двести? А ты знашь, сколько у меня в амбаре? Шутки шутить! Да никто не согласится больше половины хлеба сдать только так, без копейки. А жить чем? Надо то-друго купить - за что, если хлеб не продашь? Нет, ребята, мы за советскую власть боролись, а не за грабеж. Советска-то власть образовалась от слова совесть, а вы её во что низводите!

-  Брось ерунду пороть, Гордей, советская власть от совета произошла.

-  Спорить буду, Аркашка, что от совести, иначе это не моя власть. Совет! Вы с кем советовались, когда такие задания рисовали? Вы под самый корень режете крестьянина. Ведь нам сеять надо будет весной, мало трат на это? Исполнять ваше слово не стану, и других призову.

Гордей тоже встал и вышел из комнаты. Петр Журавлев сказал Аркадию:

-  Распускай собрание.

Когда все вышли, продолжил:

-  Мужики не понимают обстановку, а она серьезная, мне сегодня ночью один заезжий человек рассказал, что в уезде находится губернский продкомиссар Инденбаум, есть приказ брать весь хлеб.

Журавлев рассмеялся:

-  Коли ты все знал, что же поначалу такие речи: «Не допустим, на место поставим!».

-  Дурак ты, Аркаша, простого подхода понять не в силах. Ну, поддакни я тебе сразу, и что бы по деревне пошло? Что коммунисты и советская власть спелись и решили обобрать крестьян! А нам это в данный момент не надо! Пусть дело завернет Абабков, это ему с руки, а когда обозначат как линию государственную, нам ничего не останется, как исполнять. И для народа мы вроде бы в стороне, не от нас пошло. Понял?

Через два дня вернулся Абабков с отрядом, Аркадий показал ему переписанные листы с заданием по хлебу и в его присутствии подписал и поставил на свою фамилию печать. Абабков одобрительно кивнул: его все устраивало, и даже на отсутствие разнарядки на мясо и другие виды заготовок он не обратил внимания.

Разбившись на три группы, отряд пошел по дворам. Опустив голову, с одной группой шел Аркадий. Три подводы с ящиками под зерно встали посреди улицы, продотрядовцы ждали команды, Аркадий постучал в оконную раму. Высунулся Алешка Вороненок, черный, как цыган, лохматый, всю жизнь сносивший издевки мужиков, что его мать когда-то спуталась с цыганами из стоявшего за деревней табора. Он вышел к воротцам в накинутой фуфайке без шапки, как выскакивают обычно на минутку.

-  Тебе надо сдать по разверстке сто пять пудов.

Алеша переспросил:

-  Пять или сто пять?

Аркадий заорал, не выдержав душившего его стыда и страха:

-  Не валяй дурака, Вороненок, это разверстка, а не ярмарка. Сейчас сдашь? Сам?

-  А если не сам, то ты поможешь?

-  Все, хватит измываться над советской властью, ребята, подгоняйте подводу!

Вороненок ахнул:

-  Как? Да не пущу! Не дам ключи от амбара!

-  А нам не больно и надобны ключи, - хихикнул один из от- рядовцев, по говору - чуваш. - У нас есть инструкция.

Инструкцией он называл толстый железный лом, вынув его из ящика, пошел во двор. Вороненок встал на пути. Продармеец легонько долбнул его ломиком, мужик упал и затих. Слабенькая щеколда легко уступила лому, дверь отворилась, и армейцы пудовками и ведрами быстро наполнили ящик.

-  Еще грузить, начальник? — спросил чувашонок, видимо, бывший за старшего.

-  Грузи, чего уж теперь, - махнул рукой Аркадий, сам подошел к Вороненку. Его жена, тихая и грузная бабочка, сидела прямо на земле и держала голову мужа на коленях.

-  Живой он? - спросил Аркадий. Сам наклонился и потрогал жилку на шее, как делали на фронте. Жилка билась.

-  Живой. Ребята, занесите его в дом.

Занесли. Загрузили три ящика, пошли в другой двор. Там уже ждали. Вася Гармонист спросил только, оставят ли ему на семью пропитание, вместо Аркадия ответил чувашонок, которого председатель успел невзлюбить:

-  Ты к нам по-человечески, и мы к тебе по-людски. Сколько в семье едоков?

-  Семь, - соврал Гармонист и с надеждой взглянул на председателя. Тот отвел глаза.

-  Тебе много надо, семь по тринадцать... это много. Оставим. Открывай амбар.

Хлеба у Васи оказалось немного, да и сеял он так себе, чуть-чуть, больше на гармошке играл, с юности этим делом увлекся и достиг, ни одна свадьба, ни одна гулянка не обходились без гармониста, за такую популярность он и прозвище получил. Чувашонок был огорчен малой взяткой, но обещание выполнил, целый угол в сусеке оставил семье.

Весть об изъятии хлеба быстро распространилась по селу, и в каждом дворе незваных гостей ждали. Тимофей Клюев по прозвищу Ухарь стоял посреди двора, улыбался, так рад был гостям, что у Аркадия сердце дрогнуло: «Ну, точно, Ухарь такое придумал, что добра не жди».

-  Люди добрые, за чем пришли, сказывайте, если в чем нужда, поможем. Если надо кому-то темную сделать или просто так шею намять, я к вашим услугам, это могу, не зря Ухарем прозываюсь, верно, советская власть?

-  Ты, Тимофей, не куражься, это люди из продотряда, надо хлеб сдать по разверстке.

Ухарь картинно огорчился, даже сник:

-  Шибко жалко, но в энтом деле я вам не помощник, вот если бы в драку, тут пожалуйста, а хлеба нет, все душой бы рад, да нету.

-  Как нет? - искренне удивился Аркадий. - Ты сеял без малого восемь десятин только пшеницы.

-  Нету, Аркаша, не обессудь, не родилась, из меха полмеха, сам знашь.

Аркадий боялся конфликта, потому заговорил сдержанно:

- Тимофей, ты Ваньку-то не валяй, дело серьезное, отвечать придется. Открывай амбар.

Тимофей с готовностью открыл дверь амбара на полуметровых столбах. В сусеке на самом дне тонкий слой пшеницы. Аркадий заметил, что свежего ворошения зерно, да и пол в амбаре плохо подмел хозяин, в щелях между плахами предательски выделялись зернышки. Успел, значит, Тимоха упрятать хлеб, только куда?

-  Ты с огнем-то не играй, - сдержанно начал он. - Это сурьез- ная кампания, продразверстка, а ты дурачком. Короче говоря, где хлеб? Ты его припрятал. Куда? Говори, Тимофей, хуже будет, если Абабков возьмется допытываться.

-  А это кто такой?

-  Большой начальник, один раз только спрашиват, а потом к стенке.

-  Да ну, поди, тем паче, что хлеба нет и не было, это тебе пригрезилось, Аркаша.

Председатель дернул за рукав чувашонка:

- Темнит, хлеб был, он его прибрал. Решай сам, я отстраняюсь.

-  Это мы и без тебя оформим. Ребята, сюда.

Лениво подошли трое армейцев, ловко ухватили Тимофея и уложили прямо на высоком крыльце амбара.

-  Спущай с него штаны, садись на голову, а ты на ноги, держите, — азартно командовал чувашонок. Сам взял кнут и аккуратно приноравливаясь, стал хлестать белое тело Тимофея. Тот крутился и орал, но поздно спохватился, ребята держали крепко, а чуваш порол все сильнее. На крик сбежались соседи, кто-то кричал, что это произвол, что уже поскакал нарочный в уезд с жалобой, но никто не обращал на это никакого внимания.

-  Аркадий Кондратьевич, ты пошто молчишь? Над твоими земляками изгаляются, а ты присутствуешь.

Аркадий подошел к воротам:

-  У них своя власть, мне они не подчиняются, может, и прописано в правах порка, откуда мне знать?

-  Да вы что, совсем ошалели? - кричал Яша Щербатенький. - Порки революцией отменены! Отпустите его! - Он рванулся было в ограду, но армейцы перехватили, повисли на руках, но Яша не просто так считался первым драчуном в округе, он стряхнул армейцев и выхватил из-под полы обрез:

-  А ну, сукины дети, чухня немытая, долой со двора! - Он пальнул в воздух, в это время со стороны повозки раздался винтовочный выстрел, и Яша, крутанувшись на месте, упал лицом вниз. Толпа разбежалась. Аркадия била дрожь, армейцы отпустили Тимофея, и он со слезами ушел в дом, поддерживаемый женой.

   Дальше дело пошло попроще, никто не сопротивлялся, только мужики хмуро посматривали на Аркадия и сжимали кулаки. Подводы не успевали отвозить зерно на ссыпной пункт, организованный во дворе сельсовета. Хлебный ворох рос, Абабков был очень доволен, оставил отряд для завершения работы, а сам отправился в уезд для доклада. Но он дождался похорон Яши Щербатенького. Когда ему доложили, что никто не пришел прощаться с убитым, Иван Петрович удовлетворенно констатировал: народ сломлен, теперь на много верст вокруг с ним можно делать, что хочешь. Продразверстка будет исполнена.




9

Но Гуськов жестоко ошибся, по народу прошла первая волна смятения и зацепилась за подспудное мужицкое самолюбие, уже первым же вечером запохаживали мужики друг ко дружке, запоговаривали про обиду и позор: свое кровное отдать задарма, да не по доброй воле, а из-под кнута и револьвера. Еще днем, стыдливо пряча глаза, везли на сельсоветский двор с зерном, не глядя друг на друга, тяжело снимали мешки с саней и бросали безжалостно на весы, потом, не глянув гирьки, кидали мешки на плечо и высыпали пшеничку в общий ворох, а вечером все дневное становилось постыдным. Тяжким был труд, верно сказано, что своя ноша не тянет, а то была уже чужая, хуже того - отобранная ноша.

Родные братья Серафим и Филимон долго сидели за столом в избушке на ограде Филимоновского дома, курили и угрюмо молчали. Оба слыли в селе не сильно разговорчивыми, но тут особый случай: чувствовали, что жизнь зашла к какой-то тупик, и мужику ничего не остаётся делать, как либо смирно себя вести и подчиняться любым командам поводырей, либо...

Серафим хмыкнул, вспомнив, как нынче колол быка-двухлетку, будто чувствовал, что коммунисты тоже захотят мяса, заколол и мясо продал в городе. Но больше всего ему залегло в память, как бык, чуя погибель, (а они всегда чуют, это каждому мужику известно), заметался по пригону, ища спасения, но хозяин турнул в дальний угол, и бык прижался мордой к почерневшим от времени бревнам. Хозяин поймал сильной рукой за ноздри, накинул веревку на рога, развернул и подкосил той же веревкой под передние ноги. Бык рухнул, два маркитанта кинулись на него и прижали, а третий точным движением перехватил ножом горло. Кровь хлынула, бык издал тягостный вопль, и Серафим вышел из пригона: жалко, на руках морозной ночью заносил новорожденного в избушку, всей семьей кормили с рук...

А годом раньше совсем другая картина получилась, бык сразу, как только вошли мужики в пригон, зараздувал ноздри, круто загнул голову, аж между ног, рванулся от яслей и кинулся к воротам, едва не стоптав маркитанта, ворота вышиб, и носился по двору, разметая всякую мелочь: корзинку с мусором, мётлы и лопаты снеговые с пехлом. Мужики, прикрывшись остатками ворот, пережидали, бык успокоился и подошел к уметанному сену. Решено было отложить работу, в таком состоянии нельзя скотину тревожить. Пожил бычок еще несколько дней...

-  Ты чего? - спросил Филимон.

-  Чего я? - переспросил Серафим. - Вспомнил маленько, да к месту. Вот и нас, как того быка, прижали к стене, и уже ножи наточены.

Филимон недовольно буркнул:

-  Собирашь всяко, бойки да ножи. Нам вот куда податься, если завтре приедут и выгребут все, как третьего дня у Тимки Ухаря.

-  Не пущу, и не дам сверх того ни фунта, - зло бросил Серафим.

- Ага. И шлепнут тебя, как Ухаря, поминай, что Симкой звали.

-  Не-е-е... Не успеют, у меня винтовка от колчаковских ребят осталась, выменял на четверть самогонки, и патронов ведро.

- Дурак, усадьбу подпалят, сам выскочишь вместе с винтовкой.

-  Ну, не знаю, тогда надо чего-то всем мороковать. Может, выпереть этих ребят из деревни? Главного схватить, и - либо убирайтесь, либо ему нож в брюхо.

-  Дак оне завтре вернутся, тогда держи штаны, а то и голову, чего-то все равно должны отхватить.

-  Тебя послушать, дак ложись и помирай.

-  Надо собрать мужиков, кто-то все равно должон умное посоветовать. Пошли к Ивану Ивановичу.

Иван Иванович авторитетный человек, грамотный, книжки и газетки выписывал, да и теперь носят ему какую-то «Правду», он письма писал под диктовку баб на фронт солдатам, ответы читал, про всех все знал, был слеповат и в селе единственный носил очки, чем сильно удивлял ребятишек и они дразнили его очкариком. Иван Иванович не обижался и отцам не жаловался, а то бы свистели ремни каждый вечер по худосочным задницам.

Пришли к Ивану Ивановичу, а у него калитка заперта. Стукнули, он вышел, сонно спросил, кто, и спустился с крыльца открывать.

-  Что вас носит по темноте, думал, недобрый кто, - ворчал хозяин, а когда вошли в дом, не сразу гости поняли: с десяток мужиков сидели на скамейках повдоль стен. - Сдвигайтесь, у меня больше сидушек нет.

-  Мы на корточках обойдемся, — смиренно согласились братья.

-  Другого пути нет, кроме протеста, - продолжил прерванную речь Иван Иванович. - Только тут нельзя ошибиться, чтобы власть поняла: мужик серьезно наметился, и надо с ним серьезно говорить, искать середку в вопросе продовольствия.

-  Не тот разговор, Иван Иванович, не тот. - Максим Полукеев недовольно посмотрел на хозяина дома. - Как-то у тебя все несуразно выходит, как у той сватьи: и в телегу не легу, и пешком не пойду. Ты бы спросил Ухаря, как со властью любовно говорить, он бы вразумил. Неужто не видно, что дело не в Гуськове с командой, а выше, и побьешь ты сейчас Гуськова, завтра нового пришлют. Власть надо сдергивать, по-другому ничего не получится. А это всем миром делать следно, по отдельности подушат. Вот и морокуйте: ежели в других деревнях мужики терпеливей, то и нам надо помалкивать, а ежели у них тоже слезки на колёсках, тогда гуртоваться надобно, объединяться.

Помолчали. Почти каждый успел похозяйствовать на земле при старой власти, повоевать и снова похозяйствовать, но как-то непривычно отдавать все чужому дяде. Ведь так приперло, что зиму не пережить, все подметают.

-  В Ильинской, сказывают, комиссар заставил овечек остричь, потому что не сходилось по шерсти, а уже зима, померзли овцы.

-  Что овцы - с полушубков шерсть заставил Гуськов состригать в Гагарьем, кум сказывал.

-  В Ларихе на ссыпном хлеб горит, а они свежий подсыпают. Каково мужику смотреть, как гинет все?

-  В Казанской начали семенное зерно забирать, говорят, так сохранней будет. Увезут, искай потом ветра в поле.

Иван Иванович не хотел, чтобы инициатива выскользнула из рук, предложил:

-  Давайте создадим свою власть, как народную, и арестуем Аркашку с Журавлем. Гуськов-то вчера уехал в Огнёву. Это дело надо протоколом оформить и предъявить. И сразу сообщить соседям, чтобы тоже не дремали. Я черкну сейчас наше решенье.

Пока мужики курили и переговаривались, Иван Иванович быстро писал, стряхивая капли пота со лба, когда закончил, встал торжественно и стал читать:

-  «Усматривая тяжелое положение населения на продовольственном фронте и безвыходность его, сложившиеся на почве ссыпки всех хлебов в общие амбары в выполнение государственной разверстки, каковой хлеб предназначен к вывозке из пределов волости, не смотря на наше ходатайство об удовлетворении нас продовольствием как голодающих, получался категорический отказ, ввиду чего ясно обрисовалась картина голодной смерти в недалеком будущем, что заставляет нас оградить себя от упомянутой смерти, и потому решили произвести между собой сплоченную организацию для защиты своих человеческих прав и весь имеющийся хлеб в амбарах на ссыпке сдать вновь избранным народным органам». Вот такой документ. Давайте изберем старосту, чтоб власть была.

-  Дак тебя надо избирать, Иван Иванович.

-  Что ты, Сима, что ты, я больной человек, где уж! Давайте Максима назначим, он серьезный и в меру грамотный, может отстоять, если что. Как, Максим?

-  Согласен. Но чтобы поддержка была, и не пятиться!

-  Тогда так. Аркашку и Журавля берем сразу, и предлагаю обоих убить, чтоб неповадно было. Заслужили. Потом коммунистов собрать и тоже сразу можно было бы, как смотрите?

-  Сразу, чего тянуть?

-  Ишь, чего захотели - над крестьянином встать!

-  Записать бы надо большевичков, чтоб не пропустить, - предложил Иван Иванович.

-  Бумагу марать! Я их всех наперечет знаю. Пошли!

Весь вечер над деревней висел собачий лай, гремели выстрелы, бабий вой и мужской грубый мат смешались в страшном хоре. Полная луна с испугу прикрылась тучами, белесый туман жутким саваном накрыл землю.




10

Инденбаум вернулся из Викуловской волости кране раздраженным и недовольным результатами работы своих продкомиссаров: не умеют работать, все по-русски, тяп-ляп, выиграть сиюминутно и упустить стратегически. Кто виноват в бунте крестьян в Пега- новой? Если бы продкомиссар Гуськов действовал в соответствии с установками губпродкома, а именно: убеждать, агитировать, всячески склонять на свою сторону тех крестьян, которые еще не охмурены кулацко-эсеровской пропагандой, и только потом применять угрозы и реальное наказание, то подобное не случилось бы. Не только тихий протест, что не удивительно, но и конкретное сопротивление, по существу бунт, с применением оружия с нашей стороны. Хорошо, что обошлось без жертв. Кто-то ловко направляет стихию сибирского мужика, сам он никогда бы не додумался пустить впереди себя женщин, а тут именно женщины сдернули с лошади продармейца, намяли холку советской власти и милиционеру. Ладно, что из Уктуза подоспел конный отряд, а то быть бунту в полную силу.

Гирша Самуилович прошел в свой кабинет и боковым зрением отметил человека в приемной, где-то видел, но не мог вспомнить, столь много новых лиц за последнее время, что все слились в одно: вроде встречались, а где и когда —надо уточнять. Помощник доложил, что несколько ходоков из волостей просятся на прием, ждут по третьему дню.

Комиссар ожег его взглядом, нервно бросил на стол большую кожаную папку:

-  Всем дано указание категорически не направлять ходоков, с ними одна морока, следовательно, вам не должно их принимать, все здание провоняли. Никого не принимать! А если станут наседать, вызывайте наряд. Сколько болтовни вокруг конкретного дела! Послушать этих полномочных представителей, так и продразверстку свертывать надо, и Инденбаума направлять на партийную работу в какую-нибудь Ильинскую волость. Откуда эти?

Помощник открыл тетрадь:

-  Из Абатской, из Казанской, из Бердюжской волостей.

Инденбаум насторожился, спросил резко:

-  Из Бердюжской кто?

Помощник опять заглянул в тетрадь:

-  Минутку. Русин.

Комиссар угрожающе переспросил:

-  Русин? Так это Русин сидит сейчас в приемной?

-  Он второй день не выходит, - подтвердил помощник.

Гирша Самуилович потер руки:

-  Интересно. Заводи.

Русин вошел, поклонился, поздравствовался. Хозяин кабинета стоял у стола, на приветствие не ответил и не предложил сесть, начал исподтишка:

-  Что же вы, товарищ Русин, вместо того, чтобы обеспечивать заготовки, просиживаете днями в кабинетах чиновников?

Прежде покладистый Русин неожиданно резко ответил:

-  Потому, товарищ Инденбаум, что ваши представители нарушают порядок, ущемляют крестьянина.

Комиссар с интересом посмотрел на ретивого собеседника:

-  Любопытно! А как бы вы хотели взять хлеб, если кулак и подкулачник его зажимают? Уговорами? Просьбами? Нет, дражайший, как вас...?

-  Петро Борисович, - с улыбкой ответил Русин.

-  Нет, дражайший Петр Борисович, - назидательно продолжил губпродкомиссар, - советская власть с врагами цацкаться не будет. В постановлении Совнаркома прямо записано, что виновные в уклонении от исполнения будут караться конфискацией имущества и концентрационными лагерями как изменники делу рабоче- крестьянской революции. Мои люди действуют согласно закону.

Русин ехидно улыбнулся, именно ехидно, это не ускользнуло от внимания опытного полемиста:

-  Рад бы с вами согласиться, товарищ Инденбаум, да не могу. Нет и не может быть таких законов. Допустимо ли зимой садить граждан в холодные амбары? Советская власть это позволяет?

Гирша Самуилович вытряхнул из пачки папиросу, прикурил. Разговор казался ему любопытным. Надо выдать этому ходатаю самую жесткую позицию по продразверстке, и пусть разнесет по уезду слова губернского продкомиссара.

-  Да, - струйкой пустив дым, согласился комиссар, - недопустимо с точки зрения коммунизма и советской власти, но возможно, если это помогает выполнить продразверстку.

Русин вопреки ожиданиям продолжал наседать, задавая свои вопросы, видно, всем активом формулировали, подумал комиссар.

-  Теперь смотрите: к нам прибыл отряд по разверстке, а в нем те же ребята, что при Колчаке ездили в карательных отрядах и пороли нашего брата нагайками. Разве можно им верить?

Инденбаум картинно разогнал дым от папиросы и рассудил философски:

-  Все со временем меняется, товарищ Русин, сейчас в отрядах у меня все коммунисты, а многие колчаковские офицеры служат советской власти на ответственных постах, не вижу здесь ничего неожиданного.

Русин не сдавался, Инденбаум даже насторожился: до какого градуса он может дойти?

 -  Мы уже забыли про задания, все давно перекрыто, но хлеб выгребают под веник-голик, а ведь Ленин определил норму хлебных продуктов в тринадцать пудов на едока в год...

Тут комиссар резко оборвал собеседника:

-  Гражданин Русин, не заблуждайтесь, товарищ Ленин прежде всего поставил задачу выполнения продразверстки, а уж потом о нормах. Пока разверстка не выполнена, ни о каких нормах говорить не будем.

- А что же нам жрать прикажете, господин комиссар? - выкрикнул неожиданно для себя Русин, до сих пор крепившийся и державший гнев в себе.

Инденбаум тоже вскочил:

- Я вас заставлю рыть землю, жрать корни и траву! Все об этом! Я вытряхну из вас хлеб для спасения революции, даже если для этого придется... - Он не договорил, спазмы сдавили горло. Хватив глоток воды из графина, он тихо закончил: - Вы свободны. Еще раз явитесь - расстреляю как провокатора. Идите.




11

Ждать посыльного из Смирновой по случаю начавшегося возмущения, как было договорено с отцом по рекомендации полковника Деркунского, Григорию не пришлось. Он был в исполкоме с какой-то бумагой, когда пришла весть о бурном протесте крестьян Смирновской волости, захвативших в плен продкомиссара Абабкова, председателя сельсовета и секретаря партячейки, которые ходили по дворам и в приказном порядке обязывали к вечеру свезти все зерно на ссыпной пункт, организовать который предполагалось во дворе маслоделательного завода Атамановых. Зайдя в кабинет делопроизводителя, Григорий дождался подробностей: Абабкова и власть отпустили, но с условием, что разверстку выполнят только после приезда председателя уисполкома и разъяснения политики: как жить крестьянину без хлеба? Инденбаум, находящийся в Абатской волости, по телефону требовал жестоко наказать непокорных. Наконец, решено отправить в Смирнову усиленный продотряд во главе с тем же Абабковым и взять хлеб силой, если потребуется.

Григорий быстрым шагом направился на квартиру, сложил самые нужные вещи, вывел и оседлал коня. Это отец настоял, чтобы Гриша имел доброго коня под рукой, сейчас вот пригодился. Он проехал крайними улочками и, выскочив за город, проверил дорогу, отряд оставил бы взбитый копытами снежный песок, а тут накатанная санями колея. Значит, он опережает отряд. Григорий дал коню поводья, и жеребчик широкой рысью помчался в сторону Смирновой.

В Травной и Песьяновой, не скрываясь, осаживал коня возле нужных людей, забегал на минутку. Оба доверенных человека сообщением были смущены, но заверили, что своих людей соберут по первому же сигналу. Обоим Григорий сказал, что особого сигнала можно и не ждать, если в сторону Смирновой пройдет отряд продармейцев, это может означать только одно: мятеж начался.

Бросив повод уздечки подбежавшему Ерохе, Григорий влетел на крыльцо. Мать, простоволосая, кинулась навстречу, он бережно ее остановил, поцеловал в щеку и направился к отцу.

-  Все уже знаешь или рассказать? - хмуро спросил Данила Богданович.

-  Какое настроение у людей? - перебил его Григорий, отметив тем самым, что главное он знает.

Старший Атаманов четко ответил:

-  Люди разные и настроение, стало быть, тоже. Но три десятка добровольцев есть.

-  Сюда идет отряд Абабкова, я опередил, но не думаю, что надолго. Быстро собери людей, надо все обговорить. Тятя, может, тебе лучше не вмешиваться, забери маму и Глашу, на разъезде сядете в поезд и хотя бы до Омска... Прошу!

Данила Богданович строго посмотрел на сына:

-  Поздно думать, сынок, изопьем чашу до дна, как в былые времена. Закипела во мне варнацкая кровь, не остановить. Мать в обиду не дадим, а Главдея дочка большевичка, ты думай.

-  Я ее не оставлю, при мне будет.

-  Это как, в обозе? Ладно, твоя печаль. Пойду, распоряжусь о сборе. На завод скликать?

-  Домой. Некчему теперь маскироваться.

Вера Павловна стояла на коленях перед божничкой в Гришиной комнате, слезы уже умыли ее лицо и продолжали падать на темное домашнее платье. Сын подошел и встал на колени рядом с матерью.

-  Гришенька, может, не надо противиться, отдадим все, откупимся и останемся жить. Сынок, послушай материно сердце, бедой все кончится.

-  Мама, уже ничего не изменить, сейчас соберутся люди, и объявим в селе народную власть. И так всюду освободимся от жидовской большевистской своры. Благослови, мама.

Вера Павловна зарыдала, сняла со стенки икону Богородицы и трижды перекрестила сына. Григорий поцеловал икону и припал к руке матери:

-  Прости, мама, прости, я не могу по-другому. И еще благослови на совместную жизнь с Глашей, пока без венчания.

Вера Павловна вытерла слезы:

-  Это грех, сын, не могу. К венцу благословлю. Если доживу.

Через полчаса в летней кухне на ограде, по случаю специально протопленной, собрались человек тридцать мужиков, серьезных, молчаливых. Григорий вошел, всем поклонился и поздравствовался.

-  Тайный комитет подготовки восстания поручил мне возглавить смирновский отряд. Если нет противников, я изложу план, времени у нас нет. У меня на руках список коммунистов и активистов, всех надо немедленно арестовать. Десять человек во главе с Петром Ивановичем перегораживают дорогу на город санями и телегами, встречают продотряд. Не думаю, что Абабков сразу вступит в бой, но если начнется стрельба, Гордей Матвеич, со своей десяткой на помощь. Нашейте на шапки белые ленты, чтобы своих видно было. Я еду к председателю Трифону, арестую и заберу ключи от совета. После сразу буду в совете, там и соберемся. Туда же и арестованных.

-  Григорий Данилович, а если сопротивление? Стрелять?

-  Нет. Какое сопротивление? Там разберемся.

Данила Богданович стоял около кошевки, запряженной пегой кобылкой, Ероха отпирал ворота.

-  Я с тобой поеду, интересно мне посмотреть, как Тришка будет власть сдавать. Гриша, оружие при тебе?

-  Револьвер. А что ты про оружие?

-  Да так. Тришка-то дурачок, мало ли что может выкинуть. Поехали! - крикнул он Ерохе и бросил вожжи.

Уже стемнело, но воротишки у Трифона не закрыты, некому снег отбросать, так и вмерзли до весны. Вошли в калитку, постучали в дверь.

-  Открыто! - крикнул Трифон, и встал из-за стола, видно, только что сел ужинать. Со страхом смотрел он в грозное лицо бывшего своего хозяина Данилы Богдановича, над которым после назначения председателем имел глупость подсмеиваться втихаря. Григорий снял шапку:

-  Гражданин Елунин, ты арестован, выдай ключи от совета и собирайся.

Трифон растерялся:

-  Как арестован? Кем? Григорий Данилович, ты ведь тоже советской власти служишь.

Данила Богданович улыбнулся:

-  Собирайся, Тришка, и печать не забудь. Народ тебя свергает и сам берет власть. Вот так.

Трифона затрясло, жена его схватила ребенка и метнулась в горницу, туда же кинулся Трифон. Григорий поморщился, услышав душераздирающий женский крик: «Триша, не надо, родненький!», отец шагнул в сторону открытых дверей, но Трифон опередил его, выскочил из горницы и трижды выстрелил прямо в грудь бывшему хозяину. Григорий выхватил револьвер, пуля впилась в лоб председателя, и он опрокинулся в передний угол. Григорий повернул осевшего отца на спину, кровь хлестала прямо через поддевку. Старший Атаманов захрапел и затих. В избу вбежал Ероха.

Дрожащей рукой Григорий провел по отцовскому лицу, прикрыл глаза. Трифонова жена сидела на кровати и зажимала ребенку рот, от нее веяло ужасом.

-  Давай выносить отца, Ероха.

Тело уложили в кошевку, Ероха сел на облучок, Григорий пошел рядом. Трое конных с белыми лентами на шапках остановили подводу, узнали Григория, увидели мертвое тело старшего.

-  Кто это так?

-  Тришка, - ответил Ероха.

-  Ребята, пособите отца прибрать, а я к матери. Ероха, сбегай за Глашей.

Вера Павловна, как час назад, упала на колени, и завыла, сын прижал ее голову к груди и тяжело молчал. Тихонько вошла Глаша, заплакала.

-  Прекрати, на все слез не хватит, прекрати!

-  Гриша, тятю арестовали.

-  Останься с мамой, потом разберемся.

Кто-то принес ключи от совета, Григорий верхом в сопровождении троих мужиков поехал туда. У совета большая толпа людей, кто-то принес фонарь, арестованных столкали на высокое крыльцо, жены и дети плакали рядом. Все это было жутко, и Атаманов дал команду арестованных закрыть на первом этаже, а толпу разогнать. Поднявшись на крыльцо, он шел по проходу, освобожденному испуганными людьми, и у самых дверей столкнулся с Матвеем Николаевичем, отцом Глаши.

-  Григорий Данилович, что происходит, за что людей арестовали, по какому праву?

Атаманов остановился. Мертвый отец, плачущая мать, рыдающая Глаша, выстрел в Тришку - все мгновенно промелькнуло в сознании.

-  По какому праву? - переспросил он. - А ваша партия по какому праву разрушила корону и сгубила царскую семью? По какому праву вы обираете честных тружеников, гоните крестьянство на голодную смерть? По какому праву? Смотри, сколько мужиков только из нашего села встали на борьбу за свободу. А вы ответите каждый за свое. Будем вас судить всем народом. А теперь уступи мне дорогу.

Матвей покорно посторонился, Григорий зажег подпотолочную лампу. Молодой паренек приоткрыл дверь:

-  Григорий Данилович, отец велел передать, что красный отряд доехал до баррикад и повернул обратно.

-  Ты чей?

-  Петра Иванова сын.

-  Передай отцу, пусть направит двух верховых на Травное и Песьяное, я быстро напишу записки.

Нашел на столе чистые листки, ручку.

«Песьяновскому отряду.

В Смирновой власть в руках народа. Немедленно арестуйте коммунистов и совет. В случае сопротивления уничтожать на месте. Организуйте оборону села. Каждое утро высылайте сводку нарочным.

Командир Смирновского повстанческого отряда Атаманов».

Переписал текст для Травнинского отряда. Открыл шкаф, нашел печать, подышал и тиснул на листок: «Смирновский волостной старшина». Бумаги отдал пареньку.

Вошел Гордей:

-  Григорий Данилович, Тришкину бабу заарестовать?

-  Не надо. Организуй охрану этих... Пошли гонцов с приказом арестовать коммунистов и советских в соседние волости, пока власти не перекрыли дороги. Я в Чирки. Ты после всего позаботься о похоронах отца.

-  Не езди один, возьми хоть сына моего Андрея, он крепкий парень, в случае чего. А то поспал бы часок.

-  Не получится. Зови Андрея.

В Чирках с великим трудом достучался до своего сослуживца Коли Половникова, он и на службе кое-как вставал, такой сонливый. Николай быстро понял задачу, спросил, что так бледен дружок.

Григорий про отца говорить не стал, не тот час, сослался на усталость и ответственность, попросил Николая все сделать к утру и доложить нарочным. Вернувшись в Смирнову, прилег в избушке у Ерохи, уснул пару часов.

С рассветом стали поступать донесения из соседних сел. В Травном все коммунисты и советы арестованы, частично расстреляны, убит милиционер и агент по разверстке. Создан отряд из сорока человек. Все вооружены охотничьим оружием, есть несколько винтовок. В Песьяной отряд в тридцать штыков, арестованные ждут суда, а кто судить будет - не понятно. Половников из Чирков прислал записку, что часть коммунистов успела скрыться, остальные под охраной. Требует оружие. Всем нарочным Атаманов передал приказы, чтобы командиры сельских отрядов к трем часам дня прибыли в Смирнову для совещания.

Ближе к обеду дверь приоткрыл Ероха:

-  Григорий Данилович, Вера Павловна просила передать, что надо бы тебе побыть у гроба.

-  Обожди, Ероха, пойдем вместе.

...Только к вечеру собрались представители сельских и волостных отрядов. Они степенно курили в коридоре, обмениваясь ночными новостями, все уставшие, взъерошенные. Атаманов открыл дверь председательской комнаты, расселись.

-  Коли мы впервые вместе, давайте знакомиться. Я Атаманов Григорий Данилович, командир Смирновского отряда. Из Травного?

-  Востриков.

-  Из Песьяной?

-  Красников.

-  Из Чирков?

-  Половников.

-  Лариха?

-  Протасевич.

-  Коротаевка?

-  Никишин.

-  Вот такое собрание представителей отрядов. Наша задача, как и планировалось подпольным штабом, избрать командующего нашим соединением, можно назвать его народной армией.

-  Народная армия - это правильно, - поддержал Половников. - И по командующему. Уж коли Григорий Данилович за это взялся, так ему и вести. Я Атаманова еще по срочной службе знаю, да и повоевали мы с ним, правда, хоть и в красных частях, но с иноземцами, а не против своих. Теперь вот, похоже, придется и со своими.

-  Какие они свои? - возмутился Красников. - Ты об чем говоришь? Избави Бог нас от таких своих, а с врагами сами справимся.

-  Ты свое мнение выскажи по командующему.

-  И выскажу. Атаманова знаю и доверяю. Потому высказываю.

-  Граждане. - Атаманов встал. - У нас нет времени для пустых слов. Если кто имеет против меня, прошу сказать. Если нет, то по вашему решению я принимаю командование объединенной народной армией. Ближайшая цель: как можно быстрее присоединить к нам отряды восставших деревень и общим ударом захватить город. Такую задачу ставит нам штаб мятежа. Город - это железная дорога, это связь, это склады. Войска в городе есть, да не все станут воевать против народа, в армии много крестьян, они все понимают. Но готовиться надо обстоятельно.

-  Что с арестованными делать? - спросил Протасевич.

-  Судить народом, как люди порешат, так и поступать.

-  Вплоть до расстрела? - удивился Протасевич.

-  Нет, карточки им выдать на усиленное питание! - Востриков даже вскочил со скамейки. - Вы, ребята, за власть собрались бороться, или так, с ружьишком побаловаться? Имейте в виду, у нас уже нету назад ходу, все, только вперед, а там или грудь в крестах, или голова в кустах.

Атаманов опять встал над столом:

-  Я сегодня ночью посижу, подготовлю директиву по важнейшим вопросам, чтобы у вас ясность была. Например, как накормить отряд, если за пределы своей деревни ушли. По дисциплине. По агитации. По отношению к пленным и арестованным. Для нас важно, чтобы народ нам верил, тогда победим.

-  Григорий Данилович, кроме нашего кутка где-то еще встали люди?

-  Пока ничего не знаю, но могу предположить: если бы только в нашем кутке, как ты говоришь, то войска уже утром были бы тут. Значит, не до нас, есть посложнее места.

Атаманов взял со стола исписанный лист.

-  Я ухожу, есть дела дома, прошу вас под диктовку это воззвание переписать, дома размножить и разослать по деревням, как можно больше. Сводки по утрам отправляйте, мне надо знать все перемены. Про город пока ни слова, но готовьте оружие. Не прощаюсь, днями свидимся.

Григорий вышел и мужики вздохнули:

-  Какой парень! Отец на смертном одре, а он про общее дело.

-  И нам не признался, что такое горе.

- Камень! Хороший из него получится командующий, это точно.




12

Утром в Смирновой устроили суд. В судьи вызвались добровольцы из своих деревенских, хотя Атаманов вчера предупредил, что честнее будет, если судьи со стороны, чтобы не случилось обид и сведения счетов.

-  Нельзя, ребята, с первого дня обходить командира, - заметил Ташланов. - Ему сейчас не до нас, отца хоронит, но следно бы соблюсти.

Толпа зашумела.

-  Давай сейчас пошлем за Ларихинскими прокурорами, а сами подадимся в Травную суд вершить. - Муштуков, промышлявший торговлей, требовал начать немедленно. - Нечего время терять, гляди, прискачут красненькие, вмиг подсудимых заменят на нашего брата.

Стали выводить по одному притихших и перепуганных активистов.

-  Которые коммунисты, сразу вот сюда, и по одному выходить во двор, - командовал Муштуков. — Учителка здесь? Ты проповедовала, что Бога нет? Нет Бога, тебя спрашиваю?

Девчонка, черноволосая и кудрявенькая, прибывшая в село год назад и сменившая старых преподавателей, плакала горючими слезами:

-  Дяденька, как велено учить, так и учила, а в основном грамоте и счету.

Муштуков уже входил в роль судьи и хозяина положения:

- Ты не юли! Коммуну хвалила и царя кровавым называла, мне сын сказывал. В этом твое преступление перед народом, за него и ответишь. Анфентий, возьми ее и покатай по селу на прощание.

Анфентий, тяжелый и валоватый мужик, сгреб девчонку в охапку и понес к дверям. Степанов, стоящий в группе коммунистов, крикнул:

-  Илья Муштуков, за что девчонку? Вы разве бандиты какие? Если судить - судите народом, а так это расправа.

Муштуков поднялся из-за стола с чувством собственной значимости, подошел к Степанову и сильно ударил его в лицо:

-  Первым бросайте его с крыльца! Первым!

Степанова схватили, и тут кто-то остановил Муштукова:

-  Илья, одумайся, он чуть не завтра тестем станет Атаманову, воздержись!

Муштуков закусил удила:

-  Мы в народной борьбе родства не признаем, надо будет - родного брата к стенке поставлю. Пошел!

Степанова вытолкнули, и тут же раздался душераздирающий крик. Толкнули следующего, и опять крики.

Когда Григорий попрощался с отцом и прискакал в волостное правление, расправа была уже закончена, трупы лежали штабелем, и Муштуков никому не разрешал выдавать тела. Вся ограда залита застывшей кровью. Григорий спрыгнул с коня. Кто-то подал ему список, двенадцать человек. Всех их на высоком крыльце оглушали ударом топора по голове и спихивали вниз, предварительно убрав перила. Двое мужиков на земле держали наготове пешню, и накалывали падающего прямо на стальное острие. Учительницу Анфентий привязал вожжами к седлу и выехал на улицу. Девчонка едва успевала за лошадкой, а улица вмиг опустела, страх разогнал любопытствующий народ. Анфентий ударил стременами в бока кобылки, и та поскакала мелкой рысью, девчонка упала и перестала кричать. Вернувшись во двор, Анфентий отвязал оставшееся без одежды тело и за ноги отбросил его в общую кучу. Кто-то из мужиков принес попону и прикрыл истерзанное девичье тельце.

-  Муштуков, объяви родственникам, чтобы забрали своих. Ограду посыпать снегом. Дай команду женщинам вымыть пола в правлении. Всему отряду строиться, идем в Песчаник, там не все ладно.

Кинулись к лошадям, кто-то сорвался со стремени и упал, поднялся хохот, хохот был неловким и неуместным, будто люди, не привыкшие к казни, хотели согнать с души напряжение. Григория передернуло, и он первым тронул уздечку.

С распущенными волосами, в поношенной серенькой шубке навстречу ему бежала Глаша, она была на похоронах Данилы Богдановича и только что узнала страшную новость. Перед его лошадью упала на колени и подняла на него сухие глаза:

-  Руби и мне голову, Григорий Данилович, я ведь его семя, а вы собрались с корнем вывести большевиков. Руби! Дома еще мать с меньшими, их тоже прикажи на пешню.

Григорий спешился, поднял Глашу с колен, она зарыдала, уткнувшись лицом в промерзший полушубок.

-  Вернись домой, там все сделают, я сказал Ерохе. Глаша, не кори меня, сам не разобрался еще, что и как делать. Вернись, прошу тебя, будь с матерью. Я в Песчаник, к вечеру вернусь, найду тебя.

Отряд проскакал мимо, мужики деликатно сделали вид, что не заметили командира, только Муштуков лихо свистнул. Атаманов круто развернулся и взлетел на коня.

В Песчаной крик и плач висел над деревней, кучковавшие мужики и бабы вмиг разбежались по дворам, Григорий понял, что и здесь успели дров наломать. Подъехал к дому Красникова, несколько повстанцев с охотничьими ружьями стояли у ворот. Красников выскочил на крыльцо, надевая на ходу шапку и полушубок. Передок круглой его шапки обвивала полоска белого ситчика.

-  Докладываю, Григорий Данилович. С утра забрали всех партийцев и троих из разверстки, этих убили сразу. А своих коммунистов побоялись казнить сами, отправили в Травную, пусть там прикончат. Ей Богу, боюсь, Григорий Данилович, народ озверел, Фока Смолин родного брата застрелил, коммуниста. Люди возмущение сделали, угрожали, что мы хуже бандитов оказались, пришлось отправлять. А те, понимаешь, тоже с перепугу своих большевич- ков нам подбросили, страшно побитые, вызвались добровольцы, увезли на падинник, где дохлый скот зарывают, там и добили.

- Чем?

- Не обессудь, командир, чем придется, кто цепью, кто пикой, патронов жалко.

Григорий Данилович чувствовал, что все идет не так, как думалось, в порывах ярости выроним народное доверие, а как без него жить? Как кормить армию, где брать пополнение?

-  Отправь гонцов, собери народ, пусть объявят, что командующий говорить будет. И прикажи вынести самовар, по стакану чая мужикам, а то больно холодно.

Люди собрались быстро, некоторые с любопытством поглядывали на Атаманова, он понял, что это те, кого не коснулись аресты, многие же хмурились и даже плакали. Григорий встал на лавочку при палисаднике:

-  Граждане песчановские, я Атаманов Григорий Данилович, обращаюсь к вам как командир соединения повстанцев. Еще вчера вы все стонали под напором большевистской разверстки, всех вас обобрали до нитки, добрались и до семенного хлеба. Мы не могли больше терпеть, и вот восстали. Идет жестокая борьба, мы должны расчистить свои тылы, выжечь коммунизм каленым железом. Потому есть жертвы, и они еще будут. Наши командиры обязаны разбираться с точностью, причастен к коммуне или нет, и уничтожать, если причастен. По-другому не будет! Я сегодня похоронил родного отца, которого убил коммунист при аресте. Но я не буду мстить его детям, потому что мы боремся не с ними. Мы изберем истинно народную власть, и она будет править по закону и по совести. Потому помогайте повстанцам, мужчины от шестнадцати и до пятидесяти лет должны записаться в ополчение, дело найдется всем.

Женский голос сквозь слезы:

-  А что с нашими мужиками будет, которых в Травную отправили?

-  Там все коммунисты?

Красников подсказал:

-  Все, других нету.

-  Коммунистов будем судить военным судом и уничтожать.

-  Так же по-скотски, как туг Травнинских били?!

Григорий ждал этого вопроса и думал обозначить пределы прав и всесилия восставших, без этого народ может отвернуться от своих лучших сынов только из-за бесчеловечной жестокости, пусть даже и с теми, кто тоже был не особенно милосерд с ним. Без этого и повстанцы могут понять себя, а многие уже понимают, как вершителей судеб и хозяев жизни. Об этом надо объявить, и вот такой случай, что Атаманов спровоцирован на откровенность страшным и прямым вопросом.

-  Травнинских убивали жестоко, зверски, по-бандитски. Это я говорю своим песьяновским товарищам, и своим смирновским, да и всем другим передайте: если это враг - убей его, если не в бою, то только по решению суда избранного, а если приговорен, то исполнить по-людски, человечество изобрело такие казни. При нашей повстанческой армии создаю следственную комиссию, чтобы своих же судить за бандитизм и зверства. Народу объявляю, что армия наша народная, и вы можете спросить с нас за деяния наши. А теперь к делу. Красников выставит посты на дорогах, чтобы красные не подкрались. И учуял я сегодня самогонный запах в толпе, предупреждаю, за пьянку буду расстреливать сам, потому что пьяный солдат суть предатель, изменник. По коням, и всем остающимся успеха.

-  Обожди, командир! - крикнул Красников. - Выслушай человека, это Фока, я говорил.

-  Прошу забрать меня отсюда, а то матери в глаза совестно смотреть за брата, буду где в другом месте воевать.

-  Садись в кошевку, определим.

Всю дорогу молчали, Фока, как сыч, крутил головой и зорко высматривал возможную опасность. К концу дороги Григорий решил оставить Фоку у себя. Что-то привлекательное было в этом грубом и жестком человеке, может, отчаянная решимость и детская преданность в глазах.

Заходить в дом Степановых Григорий не стал, знал, что посреди горницы на широких плахах, укрытых половиками, лежит тело Никиты Григорьевича, отца Глаши и его тестя, если все бы путем. Никита Григорьевич к нему относился уважительно и осторожно, потому что был бедненьким, в коммуну поверил и вступил в партию, но особой активности не проявлял, стеснялся. Звал по имени-отчеству, когда Григорий, бывало, заходил в дом, приглашал на чашку чая и спрашивал про новости. Конечно, убили его зря, это Муштуков раскомандовался. Надо еще с ним разобраться, он ведь недавно в деревне, а по замашкам видно, что битый, похоже, что в каторге побывал, не иначе. Выведи Степанова на суд народа, его точно защитили бы. Это ошибка, и она дорого будет стоить его совести.

Ероха вышел из Глашиного дома, надел шапку, тяжело вздохнул и доложил:

-  Сейчас прибудет. Я тихонько, чтобы мать не видела, а то задурит.

Глаша вышла тепло одетая, видно понимала, что не минутный разговор, лицо припухло и голос хриповат:

-  Григорий Данилович, мама сказала, что проклянет, ежели хоть подойду к тебе. Что же вы наделали, как жить теперя в одной деревне врагу со врагом? Или вы всех будете изводить, кто не поглянется?

Григорий пытался ее обнять, заглянуть в лицо:

-  Глаша! Не кори ты меня, я сам не могу простить, что упустил вожжи, вот и подхватили их недобрые люди. Но это моя беда, с этим справлюсь, и все будет по закону.

-  По какому, Григорий Данилович, закону, если у вас у каждого свое правило? Ты и дальше пойдешь убивать? - просто спросила она, а у него сердце зашлось: вот она, минута, в какую надо последнюю поставить точку, и возврата уже не будет:

-  Мне доверена армия, и я не могу вот так просто сказать, что никого обижать не станем, а мирненько с большевичками договоримся, что они отъедут по заграницам, а власть оставят народу. Не будет такого, потому будет война, и она уже идет. Глаша, я на днях переезжаю со штабом в Чебаку, тебя с собой заберу.

Глаша совсем независимо спросила:

-  С какой это стати? Сказала, что мама проклянет, потому никуда не поеду. - Вздохнула и вымолвила: - Не судьба, знать, нам, Григорий Данилович, не судьба.

Он опять крепко взял ее за плечи, прижал к себе:

-  Что ты говоришь! Я тебя заберу, потому что не хочу, чтобы ты тут оставалась, я ведь не услежу, вдруг кому-то захочется большевистскую семью пощекотать. А ты мне дорога, ты же знаешь, как люблю.

Глаша выпросталась из крепкого объятия и, всхлипывая, высказала:

-  Вот ты и проговорился, Григорий Данилович, что мать мою с меньшими могут тоже под смерть подвести, что ты не сумеешь нас защитить. Тогда и вовсе никуда из дома, и будь проклята та любовь, за которую надо заплатить кровью всей семьи!

Не вовремя такой разговор начал, подумал Григорий и пытался еще спастись от размолвки:

-  Глаша, не говори так, давай не будем сегодня, я найду тебя потом и все решим. Только почему ты меня вдруг по имени-отчеству стала звать?

И она уже рассуждала спокойно и безжалостно, никогда раньше такой не была:

-  А куда же мне деваться, если ты сейчас командир тех людей, что моего отца в гроб уложили? А чтобы мне совесть перед отцом не терять, ухожу я, Гриша, и не ищи. Либо ты со мной, либо с восстанием этим проклятым. Пусти, не кричать же мне на всю улицу.

Григорий долго еще стоял, мучительно соображая, что Глаша поставила ему последнее условие. Конечно, выбирать он не будет, глупо и даже опасно сейчас отойти от дел пусть ради любимой Глаши, да и земляки не поймут, да и память отца не позволяет. Нет, об этом и речь не идет. И Глашу оставлять нельзя, назло ему могут докопаться отчаянные, за всеми точно не уследишь, тогда вовсе хоть в петлю. Махнул рукой: «Как Бог даст, так и будет, а я уже ничего не изменю».




13

Завертела, закружила Григория новая жизнь, потерял счет дням и ночам, сутки смешались, в одном селе обедал, ужинал в другом, а прикорнуть на три часа удавалось в третьем. Выхудал и лицо заросло мягким пушком, ему даже советовали не бриться и бороду отпустить, но командующий в субботу с утра заказывал баню и опасной бритвой, подправленной Ерохой, начисто скоблил лицо. Первая неделя противостояния и каждодневных боев одновременно в нескольких местах заставила его помимо военных дел обратиться к простым, обыденным, потому что повстанцы должны горячее есть хоть раз в день, должны одежду иметь сменную и пимы на всякий случай, да и оружие в такие морозы часто отказывается, нужен ремонт. По деревенским кузницам наковальни раскаляются, наловчились умельцы пики делать подобно старорусским копьям - новое пополнение приходит налегке, разве что на кулачках с красненькими сразиться, а пика в бою понадежней ножа или шашки. В каждом подразделении выделили людей патроны к охотничьим ружьям заряжать, тут же пули отливали, свинец мальчишек снарядили отыскивать, переплавляли, а если нет - рубили железо и крошили домашние чугуны, сковороды да жаровни.

В Локтях догнал его посыльный из штаба и передал опечатанный сургучом пакет, завернутый в журнальный листы клочок бумаги: «В среду прибудет Андрей Андреевич, возвращайся. Начштаба Щеглов». Щеглов тоже был сотрудником военкомата, к тому же офицером старой армии, после начала мятежа Атаманов пригласил его запиской с нарочным, Щеглов приехал, и его утвердили начальником штаба Повстанческой армии и фронта. Григорий решил основательно разобраться с делами в Локтинском полку и вечером выехать в Окунёву. Была мысль выскочить на Смирнову, побыть у матери, но, похоже, ничего не получится, так и останется довольствоваться редкими приветами от прибывающих земляков.

На днях трое мужиков привезли на трех санях туши мяса от Пашкова, крепкого мужика, толкового, как пригодился бы он Григорию, но болезнь ног усадила в постель, встает только по дому. Однако уже второй раз высылает провизию, чуть раньше двое саней с мукой и сани с печеным хлебом, передает наказ биться за народную власть и жизней не жалеть. Мать письмо прислала, ни в чем не упрекала, только просила беречь себя и еще просила сообщить ей, действительно ли Глаша в тягостях или люди со зла брешут, а ей хотелось бы понянчиться со внуком, а если действительно так, то возвращай ее домой, дом наш совсем пустой. Григорий написал ей доброе письмо, просил простить за все его прегрешения перед нею, просил о Глаше не беспокоиться, привезет, если тяжело ей будет, и обещал вернуться, как только закончит войну. Написал и подумал, что для матери это будет звучать как опасение, что вернется сынок не скоро, но черкать не стал.

Командир полка Кутырёв о командующем был извещен и встретил, как положено, докладом. Был он молод и не очень серьезен, не высок и крепок телом, руку пожал осторожно и со вниманием. Зашли в дом, выпили по чашке горячего чаю.

-  Всю волость от остатков советской власти мы очистили, Григорий Данилович, в суде у нас трое честных мужиков, выбрали от деревень, всех приговаривают. А некоторых и до суда не доводят. Вот вчера перехватили трех из разверстки, утром узнаю, что казнили, одному брюхо вспороли, ведро овса из торбы сыпанули, закинули в сани и не поленились под самый город сопроводить, а там напунужали лошадь, чтобы в город вошла. Ну, что с ними делать? Нашел сегодня, как узнал, стал требовать соблюдения и прочее, а один говорит: «Ты знаешь, что у меня отца убили, когда в амбар с семенным зерном не пущал, а мать с горя ума лишилась? И ты хочешь, чтобы я по другим законам с ними? Ежели так, говорит, выписываюсь из твоего полка и создаю свою банду, чтобы никого не жалеть». Ты понимаешь? В народе великая злоба. Нам бы только до города дорваться, только власть взять всю полнотой, тогда приведем все в порядок, и честного человека никто не посмеет.

-  Есть у тебя карта или схема твоего участка? Вот, смотри, ты как раз в лобовую стоишь с городом, так что надо построже. Гляди, сколько дорог из города, и ни одна не защищена.

Кутырёв обиженно возразил:

-  Напрасно, Григорий Данилович, повсюду посты круглые сутки, мужики шалаши устроили, костры жгут внутри, чтоб согреться. Каждые три часа меняются. Контроль есть.

-  Надо дополнительно принять меры. Старики подсказали: поперек дорог снежные валы устроить и водой полить, а прежде кольями острием вверх утыкать, конница быстро обойти не сможет, потому что снегу по брюхо, и напролом не пойдет, вот нам и выручка.

Командир охотно согласился:

-  Дельно, Григорий Данилович, устроим завтра же, баб и ребятишек соберу, обгородимся.

-  Как кормишь служивых? - поинтересовался Атаманов.

Кутырёв охотно поделился:

-  Два раза в день варят кашу с мясом, иногда щи, продовольствие реквизируем со дворов коммунистов и прочих, кого шлепнули. Некоторые, знаешь, совсем неплохо жили, поперек ихней идеологии, у волостного комиссара десять овечек зарезали, да пять голов скотины, да свиней вроде три. Кормим нормально.

-  Вооружения не добавил? У тебя на двести человек, как по сводке, меньше сотни винтовок, полсотни ружей, с десяток револьверов.

Кутырёв опять с удовольствием возразил:

-  Устаревшие данные, гражданин командующий, винтовок теперь больше. Есть у нас один мужичек по фамилии Набойщиков, не кулак, но хозяин, сперва присматривался, как мы себя поведем, а тут приходит ко мне: принимай подарок. Пошли, а у него два десятка винтовок новейших и три ящика патронов. Каково?

Атаманов насторожился:

-  Откуда? Не тяни.

-  Говорит, когда Колчака гнали, он в лес уезжал, да, я не сказал: у него левой руки нет, потому не подлежал мобилизации. Ну, возвращается, а на дороге телега стоит, лошадь убита, и два солдатика мертвые лежат. Понятно, наскочил отряд, постреляли. Так вот, Набойщиков хоть и с одной рукой, но все перетаскал в свою телегу, травой накошенной прикрыл и в деревню только глубокой ночью вернулся. Тут уж красные крутились. Все.

-  Обожди, какой травой, он же однорукий!

-  Литовка у него так приспособлена, сам видел, как ловко косит.

-  Не сказал, почему красным не отдал?

-  Сказал. Спрятал так, что и сам забыл, но отдавать побоялся: вдруг это ихние ребята были у телеги?

-  Славно! Передай ему благодарность командования.

-  Передам. Только он просит существенно отблагодарить.

- Чем?

-  Две коровы просит.

-  Удовлетвори. Есть же реквизированные?

-  Коров мы оставляем, все-таки ребятишки в семьях.

-  Отставить! Озаботился! За такой подарок ничего не жаль, нам сейчас оружие нужно, на город пойдем. Скажи, командир, попивают ребята? - прямо спросил командующий.

   Кутырёв тряхнул головой:

-  Грех признать стоит, Григорий Данилович, выпадет день без дела, малость гульнут. А то где-то самогон выхватят, тут не укараулишь.

-  В связи с городской операцией строго запрети, выступим днями, держи дисциплину, - предупредил Атаманов.

За это время возле штабного дома собрались повстанцы и много женщин, ребятишек. Григорий оторопел, увидев такое собрание. Подошел к толпе, поздравствовался. Фока стоял рядом, шепнул:

-  Поаккуратней, Григорий Данилович, народ разный.

-  Повстанцы! - крикнул Григорий, и толпа затихла. - Спасибо за службу, вы образцово содержите свой край, хотя он почти передовой, сложный. Не теряйте бдительности и злобы на врага, но соблюдайте законность. Готовьтесь, предстоит большое общее наступление. Есть вопросы?

Толпа вежливо молчала, повстанцы переглядывались и перешептывались, молодые девчонки с любопытством смотрели на Атаманова, видели в нем красивого парня, но пугались высокого звания. Одна молодка не выдержала:

-  Не знаю, как обратиться, но скажите народу, вы женатый или холостой, а то девки наши с ума сходят, говорят, какой жених пропадает!

Григорий улыбнулся:

-  За заботу спасибо, у меня есть жена.

-  Как жалко!

Толпа разочарованно вздохнула. И тут на круг выскочил молодой повстанец, в белой папахе, аккуратно ушитом полушубке и белых чесаных пимах:

-  Девки, не трожьте командующего, у него и без вас голова полна разных мыслей. Берите меня, я слободный, и хоть не ваш деревенский, а из мизоновских самоходов, но никто еще меня не браковал!

Пока смеялись и обсуждали шутку, через толпу пробилась женщина. Еще раньше Григорий заметил ее острый взгляд и суровое лицо, успел подумать, что не просто так пришла.

-  Гражданин командующий, я из деревни Карьковой, здесь у сестры перебиваюсь, услыхала, что ты приехал и пошла, хоть сестра и не пускала. Мужа моего убили в первый же день, он в коммуне был и сочувствующим числился по каким-то спискам. Не успела мужа схоронить, пришли Осипов, Смолин, Кудрявцев и Омегов, сказали, что в доме будет штаб и трибунал. Меня с двумя ребятишками загнали на печь, стали судить Тюменева и Бахтиярова, это наши. Пошли убивать, велели приготовиться, потому что моя очередь. Вернулись, решили отправить меня в Уктуз, там всех коммунарок убивают. Потом пришли братья Кошкаровы, Елизар, Василий, Порфирий и Михаил, зарезали двух моих коров, двенадцать овец и все растащили. Я наняла соседа, он меня с ребятишками сюда привез. Дак мне теперь что делать, чем жить? На бойню меня с ребятишками?

Григория затрясло, напрасно он повторял заветный счет «один, два, три, четыре...», нервы расходились и мешали принять решение. Услышанное было грубым нарушением установленного им порядка, и в том виноваты конкретные люди, с ними завтра же будет разбираться следственная комиссия. И он ободрил бы эту женщину, случись разговор без свидетелей, а теперь, при таком стечении мятежников и просто любопытных, он обязан оставаться твердым командиром, обязан подтвердить линию на полное уничтожение коммуны во имя свободы народа.

-  Тебя кто подослал сюда, женщина? Ты тут слезу пустила, чтобы размягчить нашу решимость? Ничего не получится! За нарушения наши люди ответят, но ты и твои дети должны всю жизнь помнить милость и доброту восставшего народа. Тебя никто не тронет, но и кормить большевистских сирот мы не будем. Знайте все и передайте другим!

Он круто развернулся и пошел к кошевке. Фока навстречу:

-  Может, шлепнуть ее? Красиво сказал, Григорий Данилович!

Атаманов резанул его взглядом:

- Да пошел ты...

Подбежал Кутырёв, Григорий взял его под локоть:

-  Бабе этой с ребятишками помоги тихонько, забудь, что я говорил, понимаешь?

-  Конечно, Григорий Данилович, сделаю.

-  Все. Готовься на город. С Богом!

Тройка коней понесла легонькую кошевку по сельской улочке, и верховой отряд охраны едва успевал за легоньким облаком снежной пыли.




14

Ероха изрядно погонял тройку, Атаманов шепнул ему, что в Окунёвой надо быть к вечеру и подготовиться к разговору с Деркунским. В Пегановой перепрягли лошадей и сменили охрану, даже чай не стал пить командующий, чем очень огорчил Фоку, все время медленно прохаживался по двору, покуривая папиросу.

В начале февраля в Сибири день короткий, только что за пеленой небесной мглы желтым пятном ярилось солнышко, а уже сумрак возник и оцепил все окрест; тени исчезли и потерялась граница земли и неба; ветерок стих и морозец стал крепнуть. Потом закатная сторона высветилась красным, и солнце последний взгляд бросило на холодную промерзшую землю, будто показав людям, что ему все равно, что творят они там без него. Григорию было грустно. Он, молодой человек, кому надо бы работать на своем дворе, гулять с ровесниками, баловаться на вечерках или в своем доме тетешкать первенца, улыбаясь красивой и молодой супружнице, вынужден обо всем том забыть и жить так, как сейчас, не принадлежа себе. Отдавать приказы, за которыми сотни и тысячи жизней, быть им или не быть; в лютый мороз, завернувшись в тулуп, скакать в кошевке туда, откуда показалась тень беды, чтобы резким командным словом или кратким душевным убеждением ослабить тетиву напряжения; любимую свою Глашу видеть только урывком, заскочив на квартиру, где хозяйка содержала пока еще не жену командующего, а та плакала и смеялась от страха и счастья, шепча ему стыдливо на ушко, что понесла...

Гриша вздохнул и вернулся в реальность. Вот уж и Окунёва показалась рядочком чуть заметных огоньков в окошках, Фока похрапывал в своем тулупе, а Ероха веселил жеребцов, шлепая широкими вожжами по взмокшим крупам.

-  А ну, стой, кто такие?

Фока очнулся, высунул из-под тулупа винтовку, но узнал голос:

-  Ефим, ты?

-  Кто, Фока? А, да тут командующий. Здравия желаем! А мы в охранении.

Григорий не подал голоса, на том и расстались.

Забежал в штаб, Щеглов доложил, что нарочный утром прибыл из Нахабинской с пакетом от Родина, в котором тот сообщил о приезде Деркунского. Щеглов не знал о нем ничего, потому спросил:

-  Он кто будет?

Григорий помолчал, он и сам не знал статус и положение полковника в нынешнем деле, но ответил:

-  Из центра, но я его знал еще по Германской, хороший был командир, а что сейчас получается - не могу сказать.

Интересно, с чем приедет Деркунский, привезет ли оружие или опять только расскажет про всеобщую поддержку мятежников и поблагодарит Бога за что-нибудь, как в прошлый раз. Григорию почему-то вдруг показались наигранными тогдашние страсть и уверенность полковника, будто тот стеснялся своей беспомощности и за общими, ни к чему не обязывающими разговорами, всячески ее скрывал. «Хватит об этом, а то с ума можно сойти. Если опять слова, сразу отправлю обратно, говорунов у нас и без него хватает».

Деркунский прибыл к обеду следующего дня, выглядел усталым и нездоровым, но в комнату Григория вошел бодро, щелкнул каблуками и кивнул:

-  Здравия желаю, господин командующий!

Григорий вскочил:

-  Вы что, Андрей Андреич, Бог с вами!

-  Как же иначе, вы командующий фронтом, по старым меркам генерал, не ниже, а я всего лишь полковник.

-  Да и господином вы меня назвали напрасно, на господ мы не тянем.

- Знаю, что повстанцы определились принять обращение «гражданин». Возможно, это компромисс, не более, да и свидетельство незнания истории. Парижские коммунары тоже звались гражданами. Но - не в этом дело. А кстати, какое у вас знамя?

Григорий недоуменно пожал плечами:

-  Нет у нас этого, хотя должно быть.

- Непременно! Тут, знаете, широкий простор для фантазии. Мне уже приходилось видеть флаги с призывами «За советы без коммунистов», «Без жидов и коммунистов», «За свободную Сибирь» и даже «За свободную торговлю». Ну, это так, к слову. О ваших делах знаю по сводкам к Родину. Владимир Алексеевич шлет вам поклон. Вашей главной задачей остается город, город надо брать, не понимаю, чего вы медлите.

Григорий взорвался:

-  С чем идти на город, Андрей Андреич, людей много, но оружия до боли мало, люди горят желанием завершить дело взятием, но не с пиками же идти на регулярные части! Я ждал вас и ждал с материальной поддержкой.

-  Да, ущербность своего положения осознаю, и вынужден констатировать: сам оказался в плену очарования людьми, гораздыми на слова более, нежели на дело. Да, никакой помощи нет и, похоже, уже не будет. Мелкие партии винтовок, украденных со складов не особо бдительных большевистских командиров, ничего не меняют. До последнего времени я питал надежду на поддержку армии, ведь в ней почти сплошь крестьяне, которым наши идеи понятны без пропаганды, но войска молчат. Возможно, возникнут подвижки, когда мы сойдемся лоб в лоб, мужик быстро осознает, что стреляет по своему кровному брату. Познакомьте с картой.

Григорий разложил на столе карту уезда, на которой помечал карандашом расположение полков и отрядов:

-  Первый Локотковский полк относительно города держит западное направление, Второй Травнинский с Третьим Окунёвским полками смещаются южнее, Четвертый Ражевский полк, Медве- девский и Пятый повстанческий Бердюжский (Воскресенский) чуть в глубине освобожденной территории. Здесь Седьмой повстанческий Калмакский батальон, в Казанской волости действует дивизия Бардакова.

-  Кстати, о нем. Что за фигура?

-  Был председателем Казанского волисполкома, тайно включился в подготовку мятежа и сразу возглавил. Очень жесткий, даже жестокий, я говорил с ним, пользы никакой, лютует страшно.

-  Это там сожгли коммунаров?

-  Там.

-  А вы считаете жестокость не нашим методом?

-  Скажу откровенно: женщин и детей можно бы и не трогать. Я вижу, что даже не все повстанцы согласны с жестокостью, народ нас начинает бояться. Приказом я запретил самосуд, только особо избранные люди имеют право принимать решение, виноват человек перед народом и достоин ли милости.

-  Значит, вся территория от этой станции до этой и в глубину до Соколовской волости вам подконтрольна, это хорошо. Красные не партизанят?

-  Отдельные стычки случаются каждый день, когда ушедшие от расправы пытаются прорваться в город.

-  И все-таки, Григорий Данилович, - что с городом?

-  Будем брать. Три дня назад в город ушла группа наших, до восстания они работали там и хорошо ориентируются. В том числе поставлена задача говорить с солдатами. Помню, военкомат направлял много призывников в 253 пехотный полк, а именно он только что прибыл в город.

-  Неужели большевики совсем не знакомы с психологией? Верх неразумности: для борьбы с мятежниками направлять их же сынов. Коли так, то нам и лучше. Да, что за пулемет вы придумали?

Григорий улыбнулся:

-  Голь досужа на выдумки. Привели ко мне паренька, говорит, сделал пулемет, могу показать. Пошли в сарай, просит: «Отвернитесь, гражданин командир». Я отвернулся, и тут пулеметная очередь. Даже за револьвер схватился. А он хохочет: «Вот он, пулемет!». Обыкновенная трещотка, но звук похожий. Сделали с десяток, сам не видел, но ребята сказывали, что куманьки испугались, вместо атаки пошли в отступ.

-  Куманьки?

-  Не слышали? Наши так красных зовут: коммунисты - куманьки. Так проще. Этот же паренек предложил для устрашения орудия сделать деревянные. В ближних к городу деревнях попробуем выставить, пусть красные лазутчики доложат начальству о пушках, должно сработать.




15

Не имея никакой другой связи, кроме письменных донесений командиров, присылаемых с нарочными, Атаманов не мог видеть всей картины боевых действий и расстановки сил. Мятеж окреп, почти все села и деревни округи находились под контролем повстанцев, и Григорий Данилович уже замечал праздничные настроения кое-кого из повстанцев, да и командиров тоже, кто был доволен успехом и считал, что вопрос бунта сам собой решен. Но для Григория высоким порогом оставался город, если не выбить оттуда коммунистов, они соберут силы и разгромят народную армию.

В начале февраля он направил Фоку с письмом к командующему Сибирским фронтом Родину, где убеждал Владимира Алексеевича оказать помощь во взятии города. «Знаю, что дела ваши вокруг Петропавловска тоже непросты, но обстоятельства требуют незамедлительно взять город, иначе все потеряем, а потом общими силами сломим ваш город». Фока через сутки привез ответ: не может Родин оголить фронт, потому помощи не будет.

Григорий задыхался от гнева и бессилия, время уходит, и оно работает против него. Вечером девятого февраля в Окунёвой, где располагалась ставка командующего фронтом, Атаманов собрал военный совет. По его расчетам, отряды, расположенные в деревнях и находящиеся под его командованием, могли поставить на операцию до полутора тысяч человек, из них треть - конница, но нужны винтовки, нужны пулеметы. Григорий знал возможности городского гарнизона еще по работе в военном комиссариате, просто так, наскоком, город не взять. Он разложил на столе большую самодельную схему города и подходов к нему.

-  Граждане командиры, углем прочерчены дороги, входящие в город, других путей нет, по целине не пробраться ни пешему, ни конному, такие суметы. Завтра к вечеру все должны выйти на позиции, заночуем в ближних деревнях, чтобы кони свежие были, утром начинаем штурм. С которой стороны какому отряду входить в город, мы с начальником штаба Щетковым определили. Если есть возражения, давайте обсудим.

Командиры курили и молчали. Значение завтрашнего боя понимали все, но в исходе ни у кого не было уверенности. Григорий Данилович видел это и мучительно искал нужные слова. Вспомнился полковник Деркунский, его фраза о том, что подчиненные не всегда должны знать об особых условиях операции. Наверное, он прав.

-  Прошу понять сегодняшнюю ситуацию правильно и оценить ее с пользой для будущего. Мы контролируем значительную территорию, но это еще ни о чем не говорит. Мы здесь, но не являемся властью. Излишняя жестокость отталкивает и пугает народ. Ключи от нашей общей победы лежат в городе, и мы должны его взять. Я с Песьяновским и Травнинским корпусами выхожу на южную окраину, Щетков с Мизоновским и Локтинским отрядами зайдут с запада, вам, - он кивнул Ташланову, - надо выходить раньше, чтобы захватить северное направление. С трех сторон одновременно - это хороший прием. Утром вернулась разведка, в городе спокойно, никаких укреплений нет, кавалерийский полк на месте, лошади в конюшнях. Вот тут расположены органы советской и партийной власти, стремиться к ним. Отдайте приказ ни в коем разе не стрелять по гражданским. Вот это - военный комиссариат, там оружие, вплоть до пулеметов. Тебе, Щетков, взять здание и вынести оружие. Подводы иметь по потребности в каждом отряде, это и для раненых тоже.

-  Григорий Данилович, в случае неудачи уходить или как?

Атаманов побледнел:

-  Нельзя идти в атаку, думая о поражении! Вы еще с повстанцами об этом не вздумайте говорить! Драться сколько сил есть и победить. Уйдем - можно свертывать восстание. Вот это поймите. Выбора у нас нет, и мы все знали, на что шли.

-  Гражданин командующий, а неужто правда, что ты тоже пойдешь в город?

Атаманов круто повернулся к спросившему:

-  А ты можешь меня упрекнуть, что я когда-то отсиживался за печкой, если случался бой? Можешь? Тогда за каким... зачем ты задаешь провокационный вопрос? Ты же видишь, как все трудно и сеешь сомнения в командующем. Пойду и первым ворвусь в город.

С первых дней мятежа повстанцы выходили на железную дорогу, резали провода телефонной связи, сотнями метров сматывая и пряча проволоку, раскручивали крепление и снимали рельсы. Красные установили круглосуточное патрулирование путей, но и на это нашелся ответный ход: небольшая группа устраивала провокацию на путях, патрули устремлялись на шум, а рядом, за поворотом или лесочком, выворачивали рельсы. Каждый такой налет останавливал движение на сутки, это вызывало гнев начальства от города до столицы и крепко приободряло мужиков.

Конечно, захват железнодорожной станции должен стать поворотным событием, тогда открываются огромные перспективы: страна разорвана, хлебные районы недосягаемы для правительства, голод в центре вырастет в протесты, восстания и мятежи. Только так цель будет достигнута, коммунистов сбросят с престола, будет создана настоящая народная власть.

-  Передайте бойцам, что это решающий бой, который может кончиться только победой! - напутствовал Атаманов своих командиров.

После обеда обошел дома, в которых квартировали повстанцы из других деревень, по четыре-пять человек, обращался к хозяевам:

-  Гости не забижают?

-  Да нет, ребята тихие, только ночевать и приходят.

-  Ты, вроде, совсем молодой, лет сколько?

-  Семнадцать.

-  С отцом пришел?

-  Нету, отца убили в первый же день, они с кумом Андреем пошли заарестовывать кого-то, а там продразверска прибыла, вот их и застрелили.

-  Это в Чирках?

-  Ага. Тогда мать и собрала меня, говорит, за отца отомсти.

-  Как зовут?

-  Артем.

-  У нас у каждого, Артем, есть обиды свои на советскую власть и на коммуну, но только обидой нельзя победить, надо поверх этого иметь мысль устроить новую жизнь, точней, вернуть старую, когда не было над крестьянином никакой дурной власти, а только один государь. Оружие имеешь?

-  Ружье отцовское и патроны в мешке.

-  Знаешь, что город завтра пойдем брать?

-  Сказывали. Я в городе ни разичку не бывал, все работа да заботы, хоть погляжу.

До сих пор молчавший пожилой повстанец, хмурый и при бороде, встрянул в разговор:

-  Нет, Артюха, в этот раз ты на город не гляди, а тем паче - на девок, ты вперед и по сторонам поглядывай, чтобы тебя красненький не стрельнул. Извиняйте, Григорий Данилович, что помешал разговору.

-  Не помешал. Правильно заметил, вот станет город наш, тогда отпустим Артема на целый день, пусть пройдется.

Такие разговоры, полушутейные, полусерьезные, случались в каждом доме. Григорий видел, что мужики готовятся основательно, настроение деловое и спокойное, странно, но эта крестьянская обстоятельность и сибирская неторопливость передались Григорию, он вернулся в штабной дом спокойным и уверенным. Домой не пошел, там так тяжело, что все настроение перед боем пропадет. Сказал ординарцу, чтобы разбудил в шесть часов, если сам не проснется, лег, не раздеваясь, прямо поверх одеяла и тут же уснул.

Приснилась ему мальчишеская драка, случившаяся в семилетием, наверное, возрасте в родной Смирновой, в бабки тогда играли ребятишки, и кто-то схитрил, толи при метании биты за черту вышел, толи несколько бабок поверх сбитых собрал, в общем, шум- нули на него, тот в драку, и началось. Лупили друг друга крепко, но честно, чтобы ногами не бить и ниже живота тоже, а если кому нос разбили, то может из драки выходить, это не зазорно. Приснилось Григорию, что он раздает тумаки налево и направо, всех вроде раскидал, а главный заводила хватает толстую палку и бьет, бьет Гришку по голове, уже и кровь ручьем, а он все не перестает. Тут Григорий проснулся, удары, кажется, до сих пор чувствовались на голове, он провел рукой по лицу: кровь. Позвал ординарца Ваську, тот зажег лампу, испугался, увидев лицо командира:

-  Григорий Данилович, все лицо в крови и рубашка. Обождите.

Выскочил, принес таз воды, Григорий умылся, Василий мокрой тряпкой протер ему шею и грудь.

-  Носом кровь кинулась, да и что дивиться, такой день тяжелый. Голова не болит, Григорий Данилович?

-  Шумит. Дай чаю. Время сколько?

-  Шестой. Надо вставать.

Григорий вышел во двор, повстанцы собирались у штабного дома, кто заспан еще, кто возбужден, особенно молодежь. Ранее воевавшие мужики давали советы:

-  Ребята, с вечера жрать прекратить, потому что, если случится - ранят, чтобы кишки чистые были, без заразы чтоб. А который напрется перед боем, ему пуля в брюхо или шашкой ткнут, он и загнил через полчаса.

-  Всегда действуйте парно, чтоб один спереди, другой сзади.

-  Ну-ну, у тебя опыт-то есть, Марфа сказывала.

-  Тьфу, дурак, я о боевой тактике говорю, а ты всякую чушь про Марфу. Обожди, город освободим, тогда и про баб посудачим.

-  Первый раз в человека стрелять завсегда страшно, по себе помню, дак вы, ребята, не человека зрите перед собой, а убийцу, который мать твою зарезал и прочие издевки делал. Злите себя, иначе встанешь перед красиньким в расстроенных чувствах, он тебя и прихлопнет, как осеннюю муху.

-  Дядя Федор, а если ранят, то как?

-  Тебе кусок мягкой бязи дали? Дали. Вот и бинтуйся где в закутке, чтоб не добили. А если сурьезное раненье, то кричи товарищей, чтоб помогли. Ты же нам еще нужон.

По трем дорогам, ведущим в уездный город с южной и западной стороны, с утра двинулись колонны из санных упряжек, по пяти человек в каждой, и конники. В паре верст от каждой конная разведка во все глаза осматривала пространство, чтобы вовремя заметить и обезвредить противника, если он тут случится. Отдельные отряды уже нападали на деревни, и бои бывали жестокие, хотя всегда повстанцы умели отразиться и изгнать противника, пленных тут же расстреливали, а раненых добивали. Потом дружно долбили могилы на кладбище для своих товарищей, кто больше рискнул или по неопытности выскочил на красноармейскую пулю. По деревням разведка проходила рысью, чтобы закрыть выход на город, если тут окажется кто из чужих, важно было не дать уйти в город хоть кому-то, кто мог бы предупредить власти о намерении восставших, чтобы город не готовился к встрече и не догадывался о ней.

К вечеру достигли цели, город вот он, виден как на ладони, с куполами церквей и пожарной каланчой, с сотнями печных дымов, подпирающих чистое звонкое небо. Атаманов дал команду обойти деревню и выпроситься на ночлег с достойной оплатой за постояльцев, такой порядок он завел с первых дней, велел выставить посты в полуверсте от последней избы и при стрельбе всем немедленно со всем снаряжением собираться в команды. Возможности внезапного появления противника Атаманов не исключал, не могут профессиональные военные тихо сидеть в городе и довольствоваться незначительными вылазками. Для масштабного выступления у них силенок маловато, помощь ниоткуда не появится, потому что кругом полыхнуло, и войска скованы. Но для обороны стратегически важного центра в городе есть все необходимое, потому бой будет сложным.

Когда ординарец Вася доложил, что все размещены и кони поставлены по теплым дворам, Григорий ушел в дом, наскоро поужинал и, отодвинув посуду, склонился над схемой города.




16

Февральские метели потом вдоволь натешатся, зарывая колеи и глубокие конские следы, оставленные выскочившими из боя и прорвавшимися на крайнюю городскую улицу, выбора не было, и лошадей пустили целиной. Кони вязли по брюхо, заваливались, ломали оглобли и обрекали седаков на плен; верховые уходили легче, но тем пришлось брать по одному товарищу, и лошади пошли шагом. Преследователи в сугробы не полезли, спешились на окраине, и мужики вздрагивали от каждого выстрела.

Атаманову с Фокой и Васькой удалось пробиться на Мизоновскую дорогу, он остановился в полуверсте от последних усадеб, соскользнул с седла и горстями сгребал снег, растирая его по лицу. Фока понял, что командир хочет скрыть слезы, их не видно, но глаза выдали, на беленьком, почти юношеском лице они припухли и набрякли кровью. Григорий вытер лицо платком и тяжело забрался в седло.

- Фока, проскочи на Локтинскую дорогу, первого же попавшего направь на Ларихинскую, пусть командиры сообщат о потерях и вообще.... Я буду в Окунёвой, там найдешь. Вася, пошли в Мизонову.

В Окунёву добрался только к ночи, ни с кем не говорил, сразу проехал на квартиру Глаши. Ваську отправил запрячь свежую лошадь, сам аккуратно стукнул в окно.

Глаша сидела на кровати в теплой рубашке, прикрывшись одеялом, он встал перед ней на колени и уронил голову:

-  Мы не смогли взять город, Глаша, не смогли. Я этого никогда себе не прощу, повел людей с пиками на пулеметы. Я видел, как падали наши ребята. Глаша, у меня на глазах кавалерист разрубил мальчика, я вчера говорил с ним, он хотел посмотреть город. Того солдата я застрелил, но мальчика уже нет. Господи, какое горе!

Глаша молча гладила его волосы, нашла седую прядку, а говорить побоялась. Он вдруг встал:

-  Ты как себя чувствуешь?

-  Хорошо, только тошнит меня.

-  На сборы тебе самая малость, отвезу в Смирнову к маме.

-  Моей? - с ужасом спросила Глаша. - Она же меня прокляла, наверно.

-  У моих побудешь пока, а там видно...

Вера Павловна вышла на крыльцо, повесила на крюк фонарь и молча смотрела, как сын помогал Глаше выйти из кошевки, как Ероха пучком сухого сена вытирал вздрагивающие бока лошади, как метался Трезор, узнав молодого хозяина. Григорий и Глаша встали у крыльца, мать развернулась и ушла в дом. Григорий не узнавал ее, раньше только появись он в виду, она вскрикивала, радостно обнимала и плакала, плакала, старалась угодить, накормить, приласкать. Теперь он увидел другую мать, суровую хозяйку большого дома, перенесшую потерю мужа и отправившую сына на самую страшную войну - на родной земле, женщину, смирившуюся с любым исходом сегодняшнего дня и безразлично смотрящую в завтрашний.

-  Григорий Данилович, проходи, располагайся, а я пойду в отцовский кабинет молиться.

Гриша оторопел:

-  Мама! Что же ты так, мама, ведь я к тебе спешил, ты письма такие сердечные писала, а встретила как чужого. Мама!

Вера Павловна повернулась, охнула и поймалась за сердце, Григорий подхватил падающую мать и осторожно донес до дивана. Глаша склонилась к лицу:

-  Капельки сердечные у вас где?

Вера Павловна открыла глаза:

-  В спальной на столе, Глаша, принеси с водичкой.

Гриша опустился перед ней, мать потрогала его лицо, провела рукой по волосам:

-  У тебя сегодня ничего не случилось? Весь день сердце мое выпрыгивает из груди, как воробушек немощный. Кляну себя, что вовремя не заметила ваших с отцом настроений, а заметила бы - не мытьем дак катаньем увлекла бы в город подальше, знала, что у него есть припас. А потом ни слезы, ни угрозы не помогли. Отца нет, а твоя какая планида? Будет ли успех-то? Люди поговаривают, что скоро на паровозах доставят войско и пушки на ваши головы. Тогда что? Не молчи!

Григорий твердо сказал:

-  Выбора у меня нет, мама, будем сражаться, сколько сможем. По-другому мне не жить.

Мать привстала на локотке:

-  А ей с дитем как? Гриша, подумай, может, успеешь еще скрыться от властей? Я и денег...

-  Мама! Как можешь ты призывать сына сделать подлость, изменить товарищам своим и низко скрываться? Да лучше я погибну в бою!

Мать вздохнула:

-  Наверно, и правда, что лучше. Ладно. Глашу оставишь?

Григорий изумился перемене:

-  Оставлю. Немного разберусь и приеду.

-  Так и не сказал, что было сегодня. Было?

Григорий помолчал, но отвечать надо:

-  Бой был за город, и нас изрядно потрепали.

Мать выдохнула:

-  Я так и думала. Вчера вернулся из города Чашков, заходил ко мне, говорил, что суетятся армейские, да и много их. «Как бы, говорит, - не опоздали наши ребятки, а то гляди, солдат в городе будет больше, чем простого люду».


-  Глашиной матери помоги чем, тяжко ей с ребятней.

-  Не учи. Ероха, как от тебя вернулся, все ей увез, только принимать не хотела, а потом приходила ко мне. Поплакали.

-  Я усну часок и тихонько уеду. Не гневайся на меня, мама, мне и так тяжко. Будить вас не буду, благослови.

Мать приподнялась на локотке и перекрестила сына.

Еще до восхода солнца отдохнувшая лошадь резво понесла кошевку с двумя седоками по дороге на Окунёву.




17

Вторую ночь после городского боя Григорий не мог уснуть, чуть прикрывал глаза, и сразу видел чирковского паренька Артемку, рассеченного бравым кавалеристом, того мальчика, с которым накануне боя он говорил и слышал ободряющие слова своих соратников. Да еще сон тот в ночь накануне атаки, кровь во сне и кровь наяву, сон смутивший его, но и только, потому что отменить попытку он уже не мог, и ринулся в бой, положившись на волю Божью.

Многое передумалось за это время. Как хорошо было в Смирновой до войны, той, германской, Гриша поставлен был в магазин приказчиком, девки и молодые бабы шли в лавку, улыбались, те, что посмелее, называли Гришу беляночкой, красавцем, а его радовали и волновали эти слова. Отец, толковый мужик, как-то предупредил сына: «Григорий, знаю, что девки на тебя заглядываются и бабы заигрывают, но вот мое слово: гуляй, но не загуливайся, чтобы скандала не было, мне при моем промысле это ни к чему». Григорий гулял, с оглядкой на отцовское предупреждение, но враз прекратил все игрушки, когда увидел, как в одночасье расцвела Глаша. Она его ухаживания не отвергала, но себя блюла, и с заходом солнца уходила домой с гуляний, а зимой на вечерках сидела скромно в уголке и смотрела на забавы чуть старших подруг, не рискуя вступать в озорные игры.

Глаша-Глаша, и рад будущему ребенку, и понимает, что не вовремя он наметился. Убийство его отца, убийство отца Глаши, страшные казни, против которых он резко выступил, но не был понят основной массой повстанцев, жаждавших крови взамен унижений и обид коммунистов, не был понят и собранием командиров полков и отрядов, обвинивших в симпатиях к советской власти. Григорию тогда удалось отвести обвинения, но кто знает, чем это все может обернуться теперь, когда армия потерпела первую большую неудачу.

Опасения Григория были не напрасны, он уже слышал разговоры про неумение командира договориться с соседями о помощи и его нерешительности, когда после столкновения с войсками на городской площади повстанцы бросились к военкомату, чтобы завладеть оружием и были встречены мощным огнем, валились под пулеметными пулями, а командир дал приказ отступить, когда цель - вот она. Ясно, что многие не понимали опасности, ведь еще пять минут, и красные отрезали бы путь к отходу, тогда все полегли бы или попали в плен. Григорий видел, как толпа солдат за зданием комиссариата убегала вглубь своей обороны, и понимал, что это опасный маневр.

Собрание командиров он назначил на утро. Прибыли все, кроме раненого Половникова. Не было оживленных разговоров, как раньше, все хмурые, озабоченные, в глаза не смотрят. Григорий сразу предложил высказать свои мнения об уроках городского приступа. В затянувшейся тишине он слышал собственное сердце. Не вставая, заговорил Протасевич:

-  Мы уже друг с другом поговорили, и такое наше единодушное мнение, Григорий Данилович, что ты виноват в нашем поражении. Не собрал достаточно сил и кинул армию на убой-это раз. В городе отдал такие команды, которые спутали мужиков и сорвали атаку - два. У тебя брат, оказывается, в красных командирах, а мы об этом ничего не знаем - три. Потому принимаем решение: от должности тебя отстранить и направить в Уктузский штаб для разборки. Кто по-другому мыслит? Нет таких? Тогда все, гражданин Атаманов, сдай оружие.

Григорий с трудом встал:

-  Так дайте же слово сказать, чтобы отмести эти ложные обвинения!

-  Не будет этого, - отрезал Протасевич. - В Уктузе будешь пояснения давать. А мы пригласим командующим Бардакова из Казанки, говорят, он резкий мужик.

Григорий снял ремни с кобурой, вынул из кармана пистолет, положил на стол.

- Теперь куда? - спросил Протасевича, понимая, что он главный заводила.

-  Поедешь в штаб, но не в кошеве, а в дровнях, как арестант.

В дровни помимо возчика и конвоира сел Фока:

-  Не переживай, Григорий Данилович, сила силу ломит. Докажешь на следствии, что вины нет и вернешься на должность.

Он мог сказать, что не потеря должности его удручает, а потеря доверия товарищей, ведь командиры выразили мнение всей армии, но не хотел говорить. Фока это понял и замолчал.

Лука Котов, начальник следственного отдела Уюузского штаба, уже ждал, и когда вошел Атаманов в штаб, выказал такую радость на лице, что Григорий отвернулся: «Как он попал в следствие, этот Котов, трусливый воин, больше ничего о нем не знаю, а жизнь зависит».

-  Садись, Атаманов, и рассказывай, как получилось, что командиры отказали тебе в доверии. Это, дорогой, дурная примета, ближние сослуживцы лучше видят, чем мы, следственная комиссия из Уктуза, верно?

-  Если тебе известно, Котов, что по нашей общей договоренности командующие армией и фронтом избираются собранием полковых командиров, однажды меня избрали и вот отказали. Я ничего не смог отвергнуть из обвинений, но, думаю, комиссия мне поверит.

-  Ишь ты, какой смелый! - хохотнул Котов. - Мы верим прежде всего народу, а народ тебя оттолкнул. В пакете командиры сообщают, что не те команды отдавал во время боя в городе, как бы подыгрывал куманькам. Так это?

-  Я отдавал те команды, которые считал и до сейчас считаю необходимыми в той обстановке. Да, мы пошли на город без крепких подкреплений, соседи отказались выступать, сослались, что свои есть дела, в их числе Бардаков, он мог пойти на город, его с юга Родин прикрывает, а с севера мы. Но он отказался. Допроси его, думаю, признается, как было.

Котов обиделся:

-  Надо будет - допросим, но ты же бросил войска на город, не уверен был в исходе, а сотнями жизней рискнул. Вот и преступление.

-  Котов, мы не в кошки-мышки играем, а воюем с регулярной армией коммунистов. Наша разведка все время была в городе, и мы имели сведения, что не сегодня-завтра на станцию придет эшелон солдат. Как можно было терять время? Да, уверенности не было, глупо заранее уверовать в успех, но мы сделали, что могли.

-  Ладно. А брат твой в красных командирах какие тебе указания делал?

Григорий смотрел ему прямо в глаза:

-  С братом я не виделся с сентября прошлого года, когда о восстании еще и речи не было, никаких контактов, даже писем не получал. Домой он писал, но мать не давала мне читать и не говорила ничего, видно, брат сам того хотел.

-  Ладно, Атаманов, я уже вызвал Родина и Бардакова, до их приезда посидишь под арестом, есть у нас в купеческом подвале уголок. Да, а какую бабу ты от справедливого возмездия увел? Коммунарку? Ну!

-  У ней четверо детей малых, а муж, хоть и в коммуне был, но беспартийный, и записался только потому, что одному столь ртов не прокормить. Я все разузнал и отдал приказ отпустить ее с детьми.

Котов картинно развел руки:

- Ты посмотри, какой праведник! Мы тут кровь проливаем, врагов крестьянства к стенке ставим, а он миротворец, освободитель! Или своих жалко, или ты с ними одной крови? Ох, Атаманов, найду подтверждение вины - сам лично расстреляю из этого револьвера. - Он над столом поиграл оружием. - Увести арестованного и охранять особо, потому как хитер и может уйти. Головой отвечаете!

Ночь и следующий день Григорий провел в подвале, печка, сделанная на скорую руку, не очень согревала, потому приходилось часто вставать и разминаться. Когда ложился на дощатые нары, отодвинув драный и вонючий тулуп, на несколько минут проваливался в сон, но тут же просыпался. Котов его ненавидит, хотя они совсем не знакомы, он хочет добиться признания комиссией вины командующего, это видно. Что скажет Бардаков? Неужели скроет, что отказался идти на город? Или вспомнит дерзкое обвинение Атаманова, который сказал тогда: «Бардаков, ты трус, и не за ребят своих боишься, а за себя. Тогда отдай мне хоть два полка на городскую операцию, и мы возьмем город. А сам оставайся в Казанке». Вспомнит, и отомстит, отопрется, что отказал. Может такое быть? Бардаков. Свидетель номер два.

Первым остается Родин. До его штаба больше сотни верст, трое суток надо было отсутствовать, если ехать к нему, а этого нельзя позволить. Григорий отправил Фоку, ответ Родина лежит в его бумагах, надо было взять, не догадался, теперь Протасевич может её изъять, если действительно хочет его гибели. Чьи гонцы вперед прискачут к Бардакову: от командиров с приглашением на должность или от Котова? Если Бардаков побывает в штабе, настроение командиров может крепко на него повлиять.

Часто охватывало отчаяние, душили слезы обиды, и он снова начинал считать: «Один, два, три, четыре...». Милый наивный бурят Дашиев, жив ли ты, в своих ли краях родных или где на чужбине? Как хорошо было на том фронте, тут свои, там чужие, враги. Дашиев сказал Григорию, что не может стрелять в человека, потому закрывает глаза, не знает, куда попал. Атаманов предупредил, чтобы он никому больше не говорил про это, а то плохо будет.

Думалось о Глаше. Какая она добрая и ласковая, какие письма писала ему на фронт, потом почти год он не мог получать почту, сильно соскучился и переживал, как там, дома, как она, его любимая девчонка. А когда демобилизовался, уехала с ним на заимку и провели они там целую неделю. Отец встретил недружелюбно: «Комиссаршу в дом приведешь, или поматросишь и бросишь?». Григорий сказал тогда, что не бросит, а если отец в партии - так Глаша к этому никакого отношения не имеет. «Посмотрим» - ответил тогда Данила Богданович.

Утром он услышал сильный шум во дворе, но не мог ничего понять, толи бой начинается, толи случилось что-то страшное. Гулкие шаги по лестнице, дверь открывается, и на пороге Родин:

- Григорий Данилович, дорогой мой человек, хорошо, что успел. Пошли на комиссию, я все скажу, нет на тебе вины.

Котов был явно смущен происходящим. Родин явился с десятком повстанцев на трех санях, и на каждых по пулемету, это они ворвались во двор и перепугали всех штабных. Родин вошел к Котову и потребовал немедленного освобождения Атаманова. Котов не так прост, сказал, что следственная комиссия еще не рассматривала дела Атаманова, и, если командующий Южным фронтом желает поучаствовать, то милости просим.

На заседании комиссии Родин выступил первым и страстно говорил о больших заслугах перед движением Григория Атаманова.

-  Да, городская операция провалилась, но нет тут вины командующего. У него мало было сил, плохо с вооружением, он просил соседей, насколько я знаю, просил о помощи и меня, но соседи отказали, и тут надо бы разобраться, а я не мог дать даже один полк, потому что Петропавловск тоже не взят, и мы постоянно отбиваем атаки с бронепоездов и конницы. Наш город так же важен для восстания, как и ваш, и мы возьмем эти города, оплот ненавистного коммунизма, надо только скопить силы и добыть оружие. Прошу комиссию принять к сведению мое объяснение и снять подозрения с Атаманова. И еще скажу: не так много у нас командиров такого масштаба, как Григорий Данилович. Я учусь у него обустройству содержания армии, тактическим приемам. Таких командиров надо беречь, без них мы проиграем самое святое дело.

Комиссия подписала заключение о снятии всех обвинений против Атаманова, копию бумаги сделали и для него. Уже собирались расходиться, в комнату вошел Бардаков:

-  Говори, Григорий Данилович, чем сердце успокоилось?

Атаманов показал бумагу. Бардаков улыбнулся:

- Все правильно, присоединяюсь. Эх, не дал ты мне, Атаманов, пофорсить в командующих. Меня ведь сегодня утром избрали, а тут из Уктуза вызов по твоему делу. Сразу сорвался, знаю я этих следственников, любого могут под монастырь подвести. Ну, Атаманов, с тебя магарыч!




18

Травнинские мужики издавна считались работящими, удачливыми и зажиточными, их предки выбрали это место для заселения не просто так, а по многим редкостного совпадения приметам. Во-первых, озеро, это и вода круглый год, и водопой для скота, и рыбалка с купанием. Во-вторых, местность увалистая, а знали уже, что увалы в Сибири чаще всего черноземные, урожайные, не то, что расейские супеси да суглинки. В лесах, сказывали старожилы, зверя всякого полно, от зайца до волка, тоже промысел для умельцев. Ну, конечно, соблазнил взгорок, ловко взбежавший из окружающей лесистой равнины, тут под ногой сушь, а песочек гарантирует от грязи весной, осенью и после дождей.

Лес березовый на срубы, прогонистые бревна удачно колются на плахи, в болотцах мох обильный на утепление, на соседнем солончаке легко вырубаются пласты для кровли. Выросла улица вдоль озера, каждому хотелось поближе к воде, занялись утями и гусями, по утрам такая музыка, что самого ленивого поднимет. Хлеба созревали завидные, на столе белые буханки и стряпня по воскресеньям, излишек на Никольской ярмарке сбывали, при копейке жили. Скот на добрых сенах плодился, мясо на продаже каждую осень и в чугунке не выводилось.

Двадцатый век стронул устоявшуюся жизнь Травнинских крестьян, подшатнула мобилизация на японскую, потом германскую войну, а когда власть сменилась - совсем непонятно что свалилось на голову. Ждали Колчака, да все жданки коту под хвост, слова елейные, а как поперли красные из-за Урала, так все переменилось, чуть какое непослушание — офицеры пороть приказывали даже баб, а мужиков мобилизовывали, заодно скот и лошадей забирали. Красные пришли - те же слова: свобода, свободный труд, крестьянин - оплот новой России. И вот докатились: все лозунги выкинули, оголилась правда: право на власть коммунисты готовы обменять на жизнь сибирского крестьянина, да и уже меняют.

Потому Травнинские мужики долго запрягали, да быстро поехали. Всю осень терпели, сдали зерно едовое и фураж, мясо и шерсть, даже яйца куриные, хотя как с ними в холод пособиться - ума не могли дать, скорей всего, так и померзли на выброс. А после Рождества в полный голос дурь заговорила во власти, занарядила семенной материал взять под государственную сохранность. Мужики рассудили, что это как овец оставить под наблюдение волков. В ночь перебили всех коммунистов и сельсоветский актив, учительницу и избача в лед заморозили на озере возле поганой проруби, где бабы рубахи полоскали. Троих армейцев из продотряда, оставшихся для порядка в селе, били железом до полусмерти, потом брюхо всем троим вспороли, зерном засыпали и дощечку с угольной надписью положили сверху: «Разверстка выполнена полностью».

Всем селом ушли в ополчение, от шестнадцати до пятидесяти лет, образовали Второй Травнинский полк, номер уже Атаманов присвоил, чтоб не путаться. Сами себе оружие добывали в стычках с куманьками, сами патроны заряжали для дробового оружия, сами хоронили товарищей, погибших в столкновениях. Злые до расправы были Травнинцы, но и в открытом бою не прятались, местность знали, как собственный двор, потому находили в убродном снегу проходы, чтобы зайти противнику в тыл, и многие солдаты из красных гибли под их натиском. Пленных не брали, раненых добивали, и никакие приказы штаба не могли отвадить их от этого завета. Атаманову при встрече сказали: «Григорий Данилович, ты приказ написал, свою совесть очистил, а мы ни одному не простим позора и насмешки, уж не обессудь».

По приказу штаба полк выступал для участия в общефронтовых операциях, но всегда оставлял в селе сильную команду. Население требовало постоянной охраны от продармейцев и конницы красных, потому на всех дорогах выставлены полевые караулы и секреты. Входы в село забаррикадированы снежными валами с частоколом, выставлены бороны, плуги, жнейки и косилки. На церковной колокольне постоянный пост, установлен пулемет, снятый с перевернувшихся в атаке саней красных.

17 февраля разведка донесла командиру полка Тюкавину, что крупные силы красных прорвались к деревне Быково, а с другой стороны сообщили, что под Ларихой идет сильный бой.

-  Ну, жди гостей, ребята! - объявил командир и велел собирать повстанцев. - Куманьки обломают зубки на Ларихе и повернут к нам. А если Быкову возьмут, не миновать нам окружения.

Такие речи не понравились мужикам, кто-то крикнул:

-  Уходить из деревни не будем, командир, не плантуй.

-  Это же семьи и хозяйство оставлять! Нет, стоять надо.

Командир поспешил уточнить:

-  Да вы что, мужики, разве я к отступу призывал? Биться будем, сколь можно, а там, как Бог даст.

Как в воду глядел командир, к полудню с Ларихинской заставы прискакал человек:

-  Идут красные, в биноклю видно, что пушки тащат.

Еще один не отрапортовал, а уже второй посланец ввалился в комнату:

- Со стороны Быковой конный отряд, ребята на заставе задержат немножко, а встречать вам.

Тюкавин выскочил на крыльцо:

-  Епифанцев, бегом на Быковскую дорогу, действуй, как договорились. Ты, Фоминцев, с ребятами на ларихинскую, тоже знашь, чего делать. Пошел!

Епифанцев добре повоевал в империалистическую, в обстановке ориентировался хорошо да в охотниках проходил не одну зиму за зверьем, шапку никогда не распускал и рукавиц не признавал, хотя морозы стояли сильные, с начала февраля давили.

-  Ребята, на меня не смотрите, морду платком обмотать не грех, в окопе солома набросана, тоже для тепла, берегите, чтоб не спалить при курении. Стрелять только по команде. Веня, по обходной траншее - половина слева, вторая справа - пошли, и стрелять только после лобового столкновения, когда они на приступ соберутся. Сам иди с ветреной стороны, пустишь дымок, когда надо. Патроны берите, мужики, бейте по командирам, стрелил - куманек, стрелил - второй. И чтоб без промаху!

Утром, узнав о неизбежной атаке, командир приказал, чтобы бабы с ребятишками попрятались в погреба, в подполье в доме не лазить, потому что, начнись орудийный обстрел, может привалить, а загорись дом - все погинут.

Увидев в бинокль колонну из конницы и десятка подвод с солдатами, Тюкавин подумал, что красному командиру не позавидуешь: атаковать по дороге колонной - значит попасть под прицельный огонь противника, уйти с дороги - не получится, глубокий снег вяжет по рукам и ногам. Что же предпримет большевичок? Ага, колонна остановилась в полуверсте, пробуют обочину, конь сделал несколько прыжков и повернул обратно. В это время в сторону колонны поползла стена дыма, это Веня поджег солому, сдобренную мазутом и смолой, Тюкавин успел увидеть, что лошади закрутили мордами, а солдаты зажали лица платками.

-  Никон, остаешься за командира, я в ту сторону к ребятам сбегаю. - Запрыгнул на лошадь без седла, ускакал.

Конница по Войковской дороге не стала брать село в лоб, она направилась гривой, где снега мало, в обход основных укреплений, лошади бодро шли по целине, и цель уже близка. Все правильно рассчитал Тюкавин, он знал, что атаковать будут именно тут, специально послал ребят, чтобы дорожку по гриве обозначить. И основная наша сила именно там, где грива вливается в деревню. Вот и первый рубеж, огромный снежный вал, залитый водой, превратился в ледяную горку. Солдаты спешились и начали прикладами долбить лед. Епифанцев дал первый залп, с десяток человек упали, несколько лошадей, задетых пулями, вырвали поводья и убежали. В рядах смятение. А засада сзади, у самого свертка на гриву, ждет. Командир дает отмашку на отступление. Повстанцы из снежных окопов начинают беспорядочную стрельбу, конники рвутся напролом, но падают, остальные уходят глубоким снегом.

«Тут мне уже делать нечего, - удовлетворенно подвел итог Тюкавин, и повернул коня. Разрывы снарядов в центре деревни остановили его, три пушки бьют, вот и по второму выстрелу, по третьему. Несколько домов от прямого попадания разнесло по бревнышку, два загорелись. Тюкавин поскакал через разрывы и пожары на Ларихинскую дорогу. Веня по прозвищу Смазливый доложил, что потерь нет, да и не стреляли по ним из пушек. Группа добровольцев выползала на передовую позицию, подстрелили нескольких, успешно вернулись.

-  Андриан, холодище нестерпимый, друг дружку ребята оттирают снегом.

-  Ты радуйся, дурачок, если мы мерзнем, то куманькам каково, подумай! Если через полчаса они не повернут назад, я тебе сегодня же бутыль самогону выставлю.

-  Командир, чьи дома горят, не заметил? - спросил подбежавший паренек.

-  Наши, сынок, чьи бы ни были - все наши. Ты воюй, дома новые поставим. Не ознобился?

-  Дюжим.

- Так, Веня, заставь костер развести и снег растопить, пусть по глотку горячего хлебнут. Отправь гонца к Атаманову, он должен быть в Смирновой, пусть обойдет этих голубков от Песьяновой. Обожди, я черкну пару слов.

Посыльный с запиской поскакал.

Три часа беспрерывных атак и пушечного обстрела, повстанцы меняли позиции, перебегая по траншеям в глубоком снегу почти в полный рост, по нескольким ходам близко подползали к противнику то в одном, то в другом месте, в упор стреляли, сея панику и нанося ощутимые потери. Ближе к вечеру с обоих фронтов красные начали отходить, собрав убитых.

«Эх, только бы успел Атаманов, их сейчас как спящих курей, можно передушить, поознобились, померзли, винтовки застыли, как и у наших. А улов какой, одни пушки чего стоят», - размышлял Тюкавин, поджидая командиров.

-  Слава Богу, - сказал Тюкавин после докладов, - несколько раненых и обмороженных, а куманьки дивно своих насобирали. Сколько, Веня, не сосчитал?

-  Прикинул, что больше полсотни.

-  А у тебя?

-  Так же, - кратко ответил Епифанцев.

-  Добре, отводите ребят, выберите, кто покрепче, надо дозор оставить. Во все концы направьте под ответственность надежных людей. Сейчас такая обстановка, что ниоткуда могут вынырнуть. А я в деревне разберусь.

Люди вышли из погребов, многие плакали, дома погорели вместе с барахлом и скотом, некому было пригоны открыть. Разбитые дома тоже не собрать.

-  Граждане! Война коснулась и нашего села, вот, приняли крещение. Пострадавшие семьи разберите, кто кому люб, по пропитанию к Вене Смазливому обращайтесь, он у нас кладовой заведует, даст и мяса, и муки, и сахару даже даст, вчера из Кислой привезли пять мешков голов сахарных. Но порядок прошу соблюдать, мужикам сегодня не подавать ни под каким предлогом, знаю, запричитают, что перемерзли. Смерзли, это правда, но живые, потому порядок прежде всего. Если куманьки вернутся, чтоб мы их встретили, как должно, а не в хмельном состоянии.

Конный подлетел к толпе:

-  Гражданин командир, конница с Ларихинской дороги!

Андриан встрепенулся:

-  Во как! Не из тучи гром! Откуль у них силы взялись? По местам! Конные, на передовую, лошадей в укрытие.

Пешие бежали в конец деревни, бежали лениво, действительно, сил уже не было. Навстречу возвращались конные, улыбались сквозь промерзшие платки:

-  Это Атаманов с ребятами, свои.

Отряд Атаманова рысью вошел в село, Тюкавин выехал навстречу, доложил.

-  Правда, что потерь нет? - Переспросил командующий.

-  Чистая правда, Григорий Данилович, к чему мне врать? А вы как, встретились?

Атаманов засмеялся:

-  Догнали. Успели они проскочить, но мы им на хвост хорошо сели, побили немного, только свежий отряд им на помощь пришел, я не стал ввязываться, повернули и ускакали. Удачный день, Андриан, слава Богу! Церковь у тебя служит?

-  Попа нет, ЧК увезла, а я где возьму? Меня уж старухи застра- мили напрочь, хоть сам кадило бери.

- Ладно, не богохульствуй, скажи, чтоб открыли храм.

Григорий широким крестом осенил себя при входе, приложился к нескольким иконам, встал перед Пресвятой Богородицей.

«Пречистая Дева Мария!» - Григорий просил не за себя, воюя и убивая, хоть и за святое дело, он не смел обращаться к Богородице за помощью, он просил за мать и Глашу, потому что без него они обе нуждались в поддержке.

Когда отошли от церкви, Атаманов напомнил:

-  Они завтра же вернутся, если не ночью. Поняли теперь, что просто так не взять деревню, пушки притянут, прямой наводкой будут сжигать дома. Готовься.

Раним утром, когда февральское медленное солнце еще едва просыпалось и последняя ночная мгла не хотела покидать пределов земли, Тюкавина разбудил дежурный по штабу:

-  Из Ларихинского секрета прискакал Венькин сын, говорит, пушки мимо их протащили, конных и в санях человек триста.

-  Ударь в колокола, общий сбор у штаба!

Сам споро надернул вязаную кофту и полушубок, схватил винтовку, сунул за пояс револьвер. На площади уже собрались повстанцы. Тяжело ударил колокол, это обговоренный сигнал, значит, бабы и дети попрячутся быстро.

Верхом и на санях выехали на позиции, Тюкавин еще раз переспросил про посты на дорогах, успокоился. Боялся, что, увлеченный боем, не заметит подхода противника с другой стороны. Светало. По траншее из засады, крикнув пароль, пришли трое, принесли мертвого донага раздетого мальчишку. Тюкавин на клонился, узнал соседского сына Пашку, отца убили на прошлой неделе в стычке у Песьяной.

-  Как случилось?

-  Не уследили, все за отца отомстить посыкался, а утром ушел незаметно. Мы спохватились, когда выстрелы услыхали, тут только заметили, что его нет. А на свету уже тело подбросили.

-  Что же вы, мать вашу..., как ушел не заметили, как подбросили - не заметили. Пошто вас-то не утащили? - Тюкавин злобствовал, не самое доброе начало дня. Приказал: - Увезите парня до штаба, закройте, и чтобы никто не знал. Это они специально сделали, чтобы вызвать нас в лобовую. Никак нельзя!

Ничего не видно из-за леса, но Андриан знал, что сейчас куманьки устанавливают орудия, уточняют прицелы, сейчас сделают выстрел, подкорректируют, и начнется обстрел деревни. Но Тюкавин ошибся. Красные начали пристрелку по оборонительным сооружениям, вот от снаряда взлетела в воздух его жнейка, залитая в мощный снежный вал, там снаряд взорвался посреди нагромождения железа и льда на дороге, образовалась прореха, в которую можно пускать конницу. Командир тут же приказал установить в проломе пулемет, снятый с церкви. Еще крикнул, чтобы рассосались по траншеям, не скапливались. Двадцать разрывов насчитал, бросил, надоело. А он бил и бил. «Видно, неплохо куманьки снабжают свою армию снарядами», - со злостью подумал Андриан.

И тут пошла атака, конница по дороге, не меньше сотни, больше ста на лыжах стороной. Повстанцы залегли в снежных гнездах, приготовились стрелять, ждали команду. Вот уже рядом, даже лица видать, а он молчит. И тут по цепи прошуршало: пропустить, ударить сзади. Удалось. Красноармейцы падали, лошади давили людей, падали тоже, густо бил пулемет, винтовки едва успевали заряжать. Два десятка солдат подняли руки, Тюкавин махнул шапкой, и пулемет закончил атаку.

Вечером Тюкавин рассказывал Атаманову, прибывшему после жестокого боя под Локтями, что семь атак выдержали, все пространство уложили трупами, даже убитых собрать не дали, но и сами потеряли почти два десятка бойцов. В это время командиру доложили, что собрали девяносто убитых красноармейцев.

-  Куда их?

-  Сложите в стороне, потом видно будет. Может, выменяем на что? - Он говорил это Атаманову, но командующий шутку не принял. - Пусть лежат, не долбить же для них могилы!

-  Я уезжаю в Окунёву, песьяновским сейчас скажу, чтобы помогли тебе, похоже, красные за тебя взялись основательно. А не устоишь - Песьяники разнесут в пух. Давай обнимемся до встречи.

Объятия расслабили сурового Андриана:

-  Гриша, ты почти сын мне, скажу без утайки: дело наше чистое, но удачи не будет, я знаю. Поддержки никакой. Город не восстал, ведь тоже живут абы как, а не поддержали мужика. Погинем все, и даже креста на могиле победители не дадут поставить. Прости меня за слезу, командир, я любя говорю. Прощай.




19

Командир стрелковой бригады Рахманов, солдаты которой споткнулись о Травное и уже третью неделю не могли выбить повстанцев, 22 февраля получил письменный приказ помглавкома по Сибири использовать все средства, чтобы, наконец, покончить с этим позорным для регулярных войск обстоятельством. Рахманов сам выехал на позиции.

Тюкавин видел огромное скопление людей на равнине под лесом, с тоской подумал, что это его пашню топчут солдатики. Подняв бинокль, понял, что ребята вытаскивают пушки на прямую наводку. Раньше забрасывали деревню снарядами, поняли, что эффект не велик, решили раздолбить в пух и прах ставшее ненавистным село. Тюкавин подозвал Веню:

- Отправь ребят по правой траншее, пусть дадут по паре выстрелов и сразу назад, пускай не лезут в драку, предупреди.

- Скажу, Андриан, а то, в самом деле, мужики остервенели. Пообморозились многие, злые.

Командир долго молча смотрел в бинокль:

-  К куманькам какая-то шишка прибыла, гляди, как вьются. - Он подсунул Вене бинокль.

-  Эх, сейчас бы пушечку, пусть хреновенькую, вот подикани- лись бы!

-  Ладно, действуй.

Лазутчики устроили такую пальбу, что лошади порвали постромки и, буровя снег, ускакали в лес, солдаты попрятались за пушечными щитами, открыли ответную стрельбу. Повстанцы вернулись, довольные, Веня отправил их погреться, подошел к Тюкавину.

-  А ну, глянь, Веня, или у меня в глаз мошка попала.

Смазливый озорно хохотнул:

-  Ага, февральская. Батюшки, белый флаг. Они что, сдаются?

-  Нет, Веня, они нам идут предлагать. Дай команду всем в укрытия, чтоб парламентеры ни одной души не видели, и в готовности быть, а то выкинут номер куманьки.

Трое военных с белым флагом на березовой палке шли по дороге прямо на Тюкавина, он велел двум повстанцам идти вместе с ним, бодренько выскочил из окопа, отряхнул снег с полушубка. «Пусть видят, что мы аккурат соблюдаем».

Остановились в пяти метрах друг от друга. Судя по чистенькой шинели и выбритому лицу, старший по званию в окопах не сидел, значит, важная птица. Двое других помяты и припухшие, это старые знакомые. Еще раз посмотрев на чистенького, Андриан нахмурился: знакомое лицо!

-  Я комбриг Рахманов. С кем имею честь?

Андриан ответил просто:

-  Тюкавин, командир повстанческого полка.

-  Старше вас никого нет?

Не мог пропустить эту промашку Андриан:

-  Самый старый в деревне дед Игнат, но он в подвале сидит, потому что вы бомбами закидали мирное население.

Рахманов держался строго:

-  В другое время я бы оценил вашу шутку, в нынешних обстоятельствах она неуместна. Вы не можете не понимать, что дело ваше безнадежно, вы несете огромные потери, я получил приказ сравнять село с землей, и я его выполню. Предлагаю не доходить до крайностей, сложить оружие и сдаться. Гарантирую честный суд и справедливое наказание.

Тюкавин невесело улыбнулся:

-  Значит, гарантируете всем крайнюю меру. Мы, гражданин комбриг, и без вас знаем, что этот бой последний, все обговорили, решено погибнуть у родного порога, чем позорно сдаваться. Уж не обессудьте. Комбриг, если ты честный солдат, дай слово баб наших и ребятишек, которые уцелеют, не сничтожать. Дашь?

-  Ничего не могу сказать, я человек военный, а этим займется следствие.

Андриан укорил, как своего:

-  Какие вы заковыристые, и во всяком деле так. Ответ наш простой: будем воевать.

-  Гражданин Тюкавин, вы боитесь ответственности и прячетесь за жизни простых крестьян, которых советская власть простит за  заблуждения. Еще раз повторяю: сложите оружие и выходите на эту равнину!

Тут Андриан воскликнул гордо:

-  Комбриг, вот два мужика, из заблудших. Спроси их, если скажут сдаваться, я тут же руки за спину.

Оба повстанца засмеялись:

-  Андриан, ты зачем нас позоришь?

-  Что пнем сову, что сову об пень, один хрен сове не куковать! Не будет сдачи.

Комбриг замерз, заспешил:

-  Тюкавин, ваше последнее слово.

-  Не обессудь, комбриг, предложение не принимаем. Один вопрос: среди ваших командиров есть Атаманов, это правда?

-  Да. Я направлю его на этот участок, это дискредитирует вашего главаря.

-  А вы в шестнадцатом не командовали ротой в армии генерала Деникина?

-  Да, - Рахманов растерялся. - А вы воевали в моей роте?

-  Было. И помню вас как хорошего командира, но присяге государю вы изменили и служите его убийцам. Все, прощайте.

Парламентеры молча развернулись и пошли. Тюкавин долго смотрел им вслед, прошептал:

-  Вот и все. Проклянут меня вдовы и сироты, а иначе никак.

Пушки вновь двинулись от леса, десятки солдат топтались впереди, уминая снег, лошади напрягались, и люди помогали им. Десятка три отважных добрались до заготовленных повстанцами траншей и заняли оборону. Нечего и пытаться их выбить, теперь к.пушкам не подойти. Тюкавин приказал зажечь крайние дома, потому что ветер крепчал и люди не находили убежища.

-  Зажигай, грейся, подождем куманьков, они должны после обстрела ринуться!

Снаряды проносились над головами, и молодые необученные падали в снег, разрывы вот, рядом, иногда в дом, в постройку, чаще мимо.

Тюкавин подозвал Епифанцева:

-  Слушай приказ. Отбери молодняк, коня каждому, лошадей всех можно забрать, и прорывайся на Песьяник. Молчи! Я остаюсь тут. Удастся уйти - веди сюда ребят, если сможешь, не пособите, дак хоть отомстите. Все, молчи, мать твою, прости, Сережа! Пошел!

Началась атака. Конница рванула густой толпой, следом солдаты, но жуткая тишина стала ответом кричавшим «ура» конникам, на подходе к селу они осадили коней. Тюкавин слышал.

-  Неужели ушли? - спросил гарцующий на вороном.

-  Не могли уйти.

-  Заходим в деревню?

-  Пошли.

«Славно», - кивнул сам себе командир и продолжал наблюдать. Сотня кавалеристов с поднятыми винтовками вошла в улицу и медленно продвигалась к центру. Выждав время, Тюкавин выстрелил в ближнего, это сигнал, и тут же ударил пулемет, сотни винтовочных выстрелов разорвали морозную тишину. За несколько минут с атакующими было кончено, десятки взбесившихся лошадей, ломая огородные жерди, вылетели на свободу.

И снова снаряды разворачивали дома, вырывали беззащитные тополя, долбили каменные постройки. Тюкавин понимал, что не приходится ждать конной атаки, раз обманулись, больше не хотят. Пойдут пехотой, значит, надо всем уходить в деревню, в укрытие. За последним снежным валом остановились, ребятишки из деревни принесли в ведрах вареное мясо, мужики вылавливали куски и наливали в кружки сурпу. Тюкавин пошел вдоль траншеи, отметил, что сильно поредела оборона, и потери, и многих увел Епифанцев. «Помоги ему, господи, прорваться!».

Началась атака, повстанцы экономили патроны и выжидали, подпускали противника, били наверняка, солдаты откатывались и, гонимые приказом, наваливались снова, оставляя убитых и раненых. К темноте натиск остановился, красные развели большие костры. Тюкавин отправил половину мужиков в оставшиеся дома, другие грелись и дремали у пожарищ, десяток ребят отправил в разведку. Через час те вернулись и доложили: красные ушли совсем, надо отправлять конную разведку, чтобы не обмануться. Тюкавин понял, что и у Рахманова силы кончились, передохнем.

В первый день марта большие силы красных подошли к селу, окружили его и закидали снарядами. К вечеру мало осталось целых домов. Андриан нашел своих у соседей в избушке, жена не плакала, не было слез, трое его ребят молча смотрели на утомленного и сурового отца, таким они его не знали.

-  Маша, завтра все будет кончено, тебя, конечно, будут допытываться, дак ты отрекись, скажи, что прокляла мужа за восстание. Поняла? Тогда помилуют.

Мария сняла платок с головы, встала перед мужем на колени:

-  Как ты, Андрюшенька, мог такое сказать? Разве у меня повернется язык проклинать тебя? Да я с радостью смерть приму, чтобы душой с тобой соединиться, только бы детей не тронули. Ты поспи хоть в тепле.

-  Нет, не могу. Прости! - Он крепко обнял жену и быстро вышел, чтобы никто не видел его рыданий.

Утром все было кончено. Красноармейцы шли волна за волной, и не было им конца, у повстанцев кончились патроны, местами схватывались в рукопашную, но уставшие и промерзшие крестьяне уступали свежим солдатикам. Церковь стала последним рубежом обороны, уже не видел Андриан среди своих Веню, брата Василия, соседа Данилу, с полсотни человек пытались отстреливаться из-за церковной ограды. Вдруг мощно ударил колокол, и Андриан встал в полный рост:

-  Повстанцы! Умрем в бою под колокольный звон, такое не каждому православному выпадет!

Мужики метнулись за ограду и сразу были смяты сотней армейцев. Скоро их уже вели, связанных веревками, под конвоем сотни солдат вдоль разбитой деревни. Дед Игнат неведомо как вышел им навстречу, в зипуне и без шапки.

-  Куды это повели наших ребятушек, солдатик?

-  В плен, дед, отойди.

-  Нету, я тоже в плен хочу.

-  Тогда вставай рядом, - засмеялся солдат.

Дед Игнат подошел к Андриану, засеменил рядом.

-  Ты, Андрюха, не кляни жизню свою, на небесах сам архангел Михаил тебя встретит, архистратиг, вы с нём одного званья.

По команде солдаты разбежались, ударил пулемет, и мужики падали, как валятся тучные снопы на гумне, если подошло время молотить, и начали разбирать ригу.




20

В Смирновой Атаманов сразу заехал в полковой штаб, дежурный, совсем мальчишка, передал сводку, переправленную для командующего Щегловым из Окунёвой. Просматривая записи на листах из амбарной книги, Григорий помечал на карте данные сегодняшнего дня. Со стороны станции Голышмановской красные смяли Второй Медведевский полк и вступили в бой с Четвертым Ражевским, но атака отбита, и красные, судя по всему, повернули в обход на Мелехину. Они прорвались и со стороны Петуховой, жмут Седьмой Калмакский батальон, сгоняя его к селу Бердюжскому, где выступил в помощь местный Воскресенский полк. Дивизия Бардакова ведет упорные бои на линии Ильинка-Афонькино, сдерживая выход красных на соединение с Ишимской группой советских войск.

Положение сложнейшее, инициатива явно в руках противника и военный перевес на его стороне. Расчет на поддержку армейских частей, состоявших из крестьян, не оправдался, в лучшем случае, как две роты в городе, они отказались воевать против восставших, это ничего не изменило, их разоружили и прислали пополнение. Повстанцы будут обороняться, но в военном плане дело бесперспективное, чудес не бывает. Если два месяца мятежа настроение повстанцев поддерживалось сообщениями о всенародной борьбе и падении власти коммунистов в Омске, Екатеринбурге и почти по всей России, что большевики держатся только в Кремле и в городе с Петропавловском, то теперь понятно даже малограмотным мужикам: плетью обуха не перешибешь, биться до последнего надо только потому, что куманьки все равно в живых не оставят.

Так размышлял командующий, мучительно подыскивая возможные действия. Можно собрать все полки, а это пять тысяч, не меньше, и прорваться на Север, там, за Тобольском, в тайге и тундре, их, возможно, оставят в покое до поры. Но остаются семьи, их вырежут сразу после захвата сел, мужики на прорыв не пойдут. Более того, и это стало обнаруживаться в последние дни, повстанцы все более откровенно жмутся к своим деревням, неохотно выходя на сторонние операции. Кончится тем, что засядут гарнизонами в селах и примут последний бой у родных хат на глазах матерей, жен и детей.

- Григорий Данилович, еще пакет привезли из штаба, посыльный велел передать, а я не сразу вспомнил, - признался мальчишка.

Григорий сорвал сургучные печати, стал читать:

«Только что стало известно от пленного красноармейца, что кавалерийской ротой, атаковавшей Травное, командует твой брат. Он сказал это в присутствии нескольких человек, так что скрыть не удастся. Слышал разговоры о твоей возможной измене в связи с братом, чтобы спастись. Продумай своё объяснение. Щеглов».

«Вот как! Владимир служил в Новониколаевске, значит, и оттуда части перебросили к нам. Брат пойдет на брата, правильно говорил Гена Блаженный у Никольской церкви, вот и меня коснулось».

В подавленном состоянии поднимался он на родное крыльцо, вошел в прихожую, повернул фитиль в лампе. Мать только вскрикнула, а Глаша уже на пороге, готова на шею кинуться, только матери стесняется.

-  Что, сынок, откуда ты? - Вера Павловна зажгла лампу в гостиной. - Как дела твои, говори.

-  Не будем, мама, об этом.

-  Ладно, не будем. Ты ночуешь или сразу поедешь?

-  Ночую, мама, надо выспаться.

-  И баньки-то сегодня у нас нет.

-  Обойдусь. Ложись, мама, я утром уеду, а теперь спать.

В своей комнате Глаша упала ему головкой на грудь:

-  Плохо тебе, по глазам вижу, да и мама все поняла.

-  Оставь. Ты как себя чувствуешь?

-  Терпимо, теперь не тошнит.

-  Твои что?

-  Живут, мама сюда приходит, я к ребятам бегаю, гостинцы от Веры Павловны ношу.

-  Ты сейчас же собери свои вещи, утром со мной поедешь.

-  Поеду, Гриша, хоть на край света.

«Господи, она точно угадала», - стукнуло у Григория сердце.

Утром чуть свет Григорий вышел во двор, мороз, кажется, пошел на убыль. Ероха, будто ждал, вышел из избушки:

-  Прикажете запрягать, Григорий Данилович?

-  Что же ты, Ероха, меня навеличиваешь, я ведь тот же Гриша, что бегал гостем в твою избушку.

Ероха вздохнул:

-  Когда это было!

Григорий обнял неказистого и дорогого мужичка:

-  Покури пока, я с мамой поговорю да чаю выпью. Ты добеги до штаба, подними ребят из охраны.

Глаша уже принесла маленький самовар, Вера Павловна сидела за столом, разливала чай по чашкам.

-  Глашу почему забираешь? Там у тебя такое творится, а ты бабу в самое пекло. Тяжко ей будет, - мать сурово посмотрела на сына. Григорий выдержал взгляд:

-  Ничего, попривыкнет. Мама, у тяти в сейфе были золотые рубли, ты дашь мне немного?

-  Возьми, сколь хошь.

Боясь, что мать спросит о главном, быстро заговорил:

-  Мама, не держи на меня обиды, мне тяжело это видеть. Пошли надежного человека в Лариху, говорят, Владимир там со своей кавалерией.

Мать заплакала:

-  Родные братья разошлись по разным сторонам в этой войне. А если в бою столкнетесь? Господи!

Григорий неосторожно заверил:

-  Не столкнемся, мама, даю слово. В случае чего - под его защиту уходи, от меня можешь откреститься.

-  Уезжай, Гриша, уезжай, сил моих больше нет! - Она встала и ушла в спальню.

Окунёва готовилась к обороне, по примеру Травнинских буртовали снежные валы, возили воду и поливали остроконечные колья, телеги и сани стояли наготове и ждали своей очереди. У штаба курили несколько повстанцев.

-  Григорий Данилович, держится Травное?

-  Держится, и устоит, я думаю.

-  Против Атаманова не смогёт, сомнёт.

Григорий остановился:

-  Ты что говоришь?

Верзила в полушубке бросил окурок и смачно сплюнул:

-  Поговаривают, что брат твой командует атакой. Вот и говорю, что не устоят, Атамановы знатные воины.

Григорий напрягся, мысленно считал до десяти, а вслух ответил:

-  Про брата не знаю, какой он командир, давно не видел, а ты шел бы укрепления делать, чем лясы точить.

Щеглов с крыльца слышал этот разговор.

-  Григорий Данилович, не обостряй, на каждый роток не накинешь платок. Только что узнал: Родина расстреляли в Уктузе.

Григорий вскрикнул:

-  Врешь! Прости, это неправда!

-  Как есть правда, сводку привез воин, сказал мне и всем.

-  Это грубая ошибка или предательство, - уже чуть спокойней сказал Григорий.

-  Согласен, но мы все под этим ходим. Каждая неудача заставляет искать причину, а мужики кроме своих командиров никого и ничего не видят.

-  Ладно, давай обсудим положение.

Они склонились над картой, жирная линия предполагаемого проникновения красных проходила по Ларихе, Травной, Локтям и Мелехиной. В самом центре неправильного круга была Окунёва.




21

В пятом часу вечера, когда уже темнело, и мартовский ветерок начинал согребать под стенки домов, под плетни и заплоты неустойчивый суховатый снежок, что сулило озорную ночную метель с морозцем, изПегановой прискакал Фока Смолин. Спрыгнул с вороного конька, а тот рухнул мордой в снег, подломились передние ноги, кровь хлынула из ноздрей. Часовым стоял у крыльца Степан Замякин, винтовку бросил на ступени, кинулся к лошади:

-  Загнал коня, черт бородатый, ведь сдохнет!

Фока глянул назад, высморкался, крикнул:

-  Атаманова крайно надо, тут он?

-  Тут! С конем чего делать?

-  Отвяжись! Вынес, и за том спасибо. Конь не мой, в Черемуховой реквизировал, под мильценером ходил. Пристрели, если жалко.

Смолин вбежал на крыльцо, без стука вошел в комнату. Атаманов сидел за столом, семилинейная лампа горела под потолком и освещала разложенные бумаги, сам он склонился над картой, ставил какие-то знаки и цифры. Поднял голову. Смолин оторопел от тяжелого взгляда. Он с самого начала движения был рядом, и не ординарец, а старался угодить. В половину старше, немало повидал, повоевал и за белых, и за красных, даже год отсидел за колчаковское участие, к Атаманову пристал сразу, как только встретил его после событий в Песьянике. А как избрали Григория Даниловича командующим армией и фронтом, по его просьбе или поручению ездил в отряды, по деревням, все видел и все слышал, новости привозил и докладывал лично. Приговаривал, что не сортирует их на добрые и дурные, «не барское это дело», пускай разбираются, кому следно быть. Он видел, как тяжело командующему после ареста, осунулся и даже седые волоски на висках заметил Фока, когда в прошлую субботу после бани ножницами подправлял его шевелюру. Но сегодняшний взгляд остановил Фоку, который готов был с порога выплеснуть жуткую новость.

-  Говори, что привез. Добра не жду, так что бей наотмашь.

Смолин мял шапку в руках, два раза вынимал плетку из-за голенища грубой работы сапога волчьей шкуры и неловко совал ее обратно, все не знал, как начать.

-  Григорий Данилович, вчера выбили нас из Мелёхиной. Бой был большой, они пушки привезли и всю нашу оборону разнесли в крошку. Говорят, ребята метнулись в сторону Ражевой, только не знамо, уйдут ли. В Пегановой настроение смутное... И Травная пала вчера.

Атаманов слушал его стоя, отвернувшись к окну, он стоял так еще несколько мгновений после того, как испуганный молчанием Фока остановил свой доклад, потом медленно обернулся и тихо сказал:

-  Мы проиграли, Фока, большевички обошли нас по всем статьям. Это конец.

Смолин ошалело молчал, не веря ушам своим, уж не показалось ли после всех страхов, не мог Григорий Данилович такое подумать даже, а не токмо сказать. Но командующий стоял перед ним, и Фока вдруг сообразил, что не следует ему сейчас напоминать Атаманову про разгром Мелёхинского отряда и про слова его о бесславном конце, будто и не было этого. Фока суетливо сбросил полушубок, подскочил к плите, плеснул в кружку кипятку из чайника и стал жадно пить.

-  Ты в Мелёхиной был? - спросил Атаманов.

Фока поперхнулся водой, закашлялся.

-  Не доехал, стало быть? - Григорий не хотел, но досада и недовольство прочикнулись в интонации.

-  До Крашенёвой добрался вчера, а к вечеру уже пушки ударили. Оттуда на паре коней прискакал староста, с семьей сбежал, сказал, что большой отряд со стороны города нагрянул. На Пеганову наших, видно, не пустили.

-  С чего ты взял, что на Ражеву они пошли?

-  Предполагаю так, больше им некуда.

-  Иди, Фока, но про неудачу никому ни слова пока, я сам решу завтра, что делать.

Григорий тяжело опустился на стул и охватил голову руками. Впервые за все время борьбы с коммуной он не знал, как ему поступить, какой приказ отдать завтра войскам. Положение по каждой волости он знал, но данные вчерашние и послевчерашние, за это время так все могло измениться, тем более, что красные командиры не зря получали свой паек от власти, дело они знали неплохо и войсками своими руководили толково. Григорий несколько раз угадывал предполагаемые решения противника и опережал его, но в последнее время, и об этом сообщали с других фронтов, красные стали ловчее, неожиданней, у них появился резерв, который позволял проводить не только общенаступательные операции, но и наносить точечные удары, а это всегда врасплох и всегда с удачей. Вот и Мелёхину сдали только потому, что не предполагалась атака со стороны города, город сам был в сложном положении, по крайней мере, до последних дней, он все еще тяжело оправлялся от настырных попыток Атаманова взять его.

Взять город любой ценой, перехватить железную дорогу, схватить власть за горло и задушить, не дать ей оклематься, а потом, закрепившись и получив подкрепление из числа крестьян, колеблющихся и качнувшихся в сторону восставших после убедительной победы, наступать на Омск - такой план был у Григория, и план реальный, но тогда не хватило организованности и слаженности, отряды в волостях действовали самостоятельно, каждый руководствовался местечковыми соображениями, как выбить коммунистов из своей деревни, как отомстить за обиды и притеснения. Григорий отправил тогда Фоку к Родину, который поднял крестьян и казаков вокруг Петропавловска. Памятуя единственную встречу и краткий разговор с Родиным на учительском съезде в городе, Григорий надеялся, что тот поймет важность момента и пошлет отряды на помощь, но Родин отказал. Не допускал Григорий за Родиным такого, ведь широкого охвата человек, но, бросившись на город без подмоги, желаемого не достиг.

Так обложенный волк чует безысходность и неизбежность гибели, и только дикая жажда жизни гонит его и заставляет искать спасения. Григорию еще до армейской службы, в ранней молодости приходилось с отцом и мужиками ходить на волков, его зачаровывала и удивляла необоримая воля к жизни, это она гнала зверя на прямой поединок с человеком. Григорий оказался как-то на номере, именно на него вышел матерый волк, еще в густых зарослях осинника он остановился, прислушался к лаю собак, лизнул снег, и капли стекающей из разгоряченной пасти слюны Григорий видел. Волк смотрел ему прямо в глаза и медленно шел навстречу. «Дурак, ведь убью», - подумал Григорий и понял, что не выстрелит. В это мгновение зверь, словно перехватив его мысль, метнулся в сторону и крупными прыжками, всякий раз меняя направления, проскочил мимо охотника, и только потом Григорий выстрелил, просто так, чтобы оправдаться перед мужиками: промахнулся! И взгляд зверя почему-то вдруг явился ему в этих ночных размышлениях.

Он лежал на широкой канапели, откинув полу тулупа, печь натоплена сильно и дышала жаром. Он был одет, снял только сапоги собачьей кожи, хорошо выделанные, подаренные афонькинским повстанцем Плешиным в день избрания командующим, они стояли тут же, под порогом.

Прав был отец: не можно нараскарячку стоять между воинским долгом и личной жизнью. Глашу нельзя было оставлять в селе, потому что в его отсутствие даже авторитет командующего не спас бы ее от расправы, закололи бы пиками повстанцы, пусть не свои деревенские, так чужие, вслед за партийным отцом предали смерти. А Глаша в положении на третьем месяце, как оставить? Взял с собой, при избрании не скрывал, что с ним жена, пусть не совсем законная, но жена. Собрание тогда поулыбалось, и вопросов не было. Бежать стыдно, но, чует сердце, не дает ему судьба выбора, ради спасения Глаши и ребенка. Без них он уже не видит жизни.

Неужели у великого дела бесславный конец, и у дела, и у него тоже? Ведь опять могут усомниться, по всему фронту неудачи, мужики уже в открытую спрашивают, кто виноват, обзор у них не велик, а командир вот он, рядом. Не сумел, смекалки не хватило либо выучки, а то и - было уже! - продался командир комиссарам. Два раза отбоярился, отринул от себя вину, да так убедительно, что вернули на прежнюю должность, временный командующий Бардаков даже обиделся, а он доказал верность святому делу, во главе сотни скакал в атаку, пленных коммунистов ставил к стенке и давал отмашку на залп.

Как только начало смеркаться, Атаманов в легком полушубке вышел на крыльцо и приказал подать коня.

-  Не седлай, - крикнул дежурившему во дворе земляку Вьюш- кову. - Я по деревне на минутку. Ты тоже останься, я до Глаши, - взмахом руки остановил ординарца.

Ждала ли или просто так на крыльцо вышла, а встретила Григория в легкой меховой безрукавке и пуховом платке на голове. «Ждала», - екнуло сердце, и не первая уже судорога неизвестности защемила его. Обнял Глашу, в глаза не глядел, боялся выдать смятение.

-  В дом не буду проходить, слушай со вниманием. - Он неожиданно пинком толкнул дверь, за ней никого, снова пригнулся к ушку. - Будь одетая, я снегом кину в твое оконце. Не спи. Сразу выходи, с собой ничего не бери, оденься потеплее. Ты поняла?

Ничего не поняла, конечно, потому что не делился Гришенька бедами и планами, не обсуждал с подругой дорогой своей военной жизни в короткие встречи. Не поняла, но кивнула, послушная.

-  Вот и славно. Если хозяйка спросит, скажи, что простудился, жар, мол, только попроведал, и на печь. - Он улыбнулся своей милой лжи, и улыбка получилась горькая.

- Надолго мы, Гришуня?

-  Навсегда. Не горюй, боль моя, я стукну в окошко. Оденься, там моя пара белья есть теплого, и шаровары стеженые, верхом придется, и долго. Все, пошел я.




22

Фоку Смолина отправил спать в караулку при конюшне:

-  Глаша ко мне придет, - натянуто улыбнулся.

Фока хохотнул:

-  Тебя, командир, никакая беда не берет, как стемнело, так о бабе.

Но шмутки свои собрал и удалился. Григорий в другой раз и одернул бы товарища, да в другое время Смолин ничего такого и не позволял, но рассуждать нет времени. Два револьвера положил за пазуху под полушубок, приседельную сумку с патронами, хлебом и салом тряхнул в руке, не гремит ли, и тихо вышел. В окно Глаши кинул снежком, и она уже рядом.

-  Иди нижней улицей и стой у крайней избы, только собак не сшевели. Я быстро.

Три коня командарма стояли рядышком в волостной конюшне, они дремали стоя после доброй порции овса, зачуяв хозяина, приветливо завсхрапывали. Заседлав двух жеребцов, Григорий обоих взял под узцы и повел к воротам. Кони вдруг встали и настороженно подняли морды, Григорий повернулся, и молния ослепила его глаза...

Видно, чем-то изрядно тяжелым ударили его при захвате, всю дорогу до Уктуза в санях под тулупом молчал и не шевелился, Фока боялся, что убил. Нет, когда заволокли в особый отдел и подняли начальника Котова, связанный Атаманов с трудом начал приходить в сознание, кровь сгустками сплевывал в ведро. Лука Котов, который уже второй раз за последний месяц допрашивал Атаманова, сидел за столом, в разукрашенное морозными узорами окно проглядывало солнце. После первого ареста и счастливого исхода командующий при возвращении на должность хотел просить представителей отрядов провести проверку особого отдела, не все там ладно, но воздержался, могли принять за личную месть. Теперь вот с тоской подумал, что зря постеснялся. Котов потянулся за столом:

- Григорий Атаманов, ты обвиняешься в нарушении священного обязательства повстанца и командира по защите интересов трудового крестьянства. Конечно, ты не признаешь себя виновным.

-  Лука Котов, ты меня который раз спрашиваешь, и все с ухмылкой. Смерти моей хочешь, так дай команду ребятам, они это быстро...

Котов встал и заходил по комнате, накручивая ненависть, как веревку на кулак:

-  Точно, в тот раз ты ушел чистеньким, тогда заступился за тебя Родин, царство ему небесное, Иуде. С Родиным вы хорошо снюхались, да только разоблачили мы его, и твое ходатайство не сработало. Тебе известно ли, что Родин признался, по заданию комиссаров работал?

Григорий сплюнул:

-  Врешь, Лука, Владимир истинный борец.

-  Как и ты! - Обрадовался Котов. - Этот борец сам признался, да еще хвалился, что есть в наших рядах его сподвижники. Не тебя ли подразумевал, Атаманов?

-  Врешь, Котов.

-  Ребята подтвердят, сам сказал.

Атаманов криво усмехнулся:

-  У тебя и мертвый заговорит, наслышан я, как ты кости людям ломаешь.

Котов держал себя уверенно, с достоинством:

- Атаманов, у каждого своя работа, кто-то должен и нарывы вскрывать. Да еще во второй раз твоя свора спасла, честно признаюсь, нехорошо стало, когда две сотни конных ворвались в Уктуз. Мы подумали, что красные, однако нет, свои. Но как настроены! «Отдайте нашего командующего, иначе в щепы разнесем деревню». Я-то знал, что ты вернешься сюда, потому дал команду следить за каждым шагом. Хочешь, скажу, кто тебя сдал? Очень верный человек, молился на тебя, а за фунт золота, которое я ему простил при грабеже, согласился тебя караулить. А ты наверно думал: ах, какой заботливый, ни на шаг не отступает!

-  В чем конкретно ты меня обвиняешь? Дай доказательства.

-  Главное обвинение в том, что ты не стал брать город. Ты сознательно изматывал войска и бросал их в бой на укрепленные позиции противника. Ты не добился поддержки армии Родина, хотя теперь удивляться не приходится, все было согласовано.

От обиды и бессилия Григория колотило, он с трудом подбирал слова:

-  Лука Котов, ты хоть раз ходил в атаку, хоть раз бежал на баррикады красных по накатанной дороге, потому что стороной снег в колено, когда в тебя стреляют почти в упор, как по мишени?! Помнишь, в Песьянике, когда красные нас обошли, и надо было прорываться, ты под копну забрался, помнишь, я тебя хлыстом погнал в атаку? Конечно, не забыл, не потому ли так упорно ведешь меня к стенке, уж месяц. Шесть тысяч добровольцев мне доверяют, а Лука Котов - нет.

-  Ух, ты, как развоевался! Ладно, что связан, а то бы не удержать. Умолкни, Атаманов, я свою работу делаю, а ты свою завалил. Ладно, по городу спорить не будем, ни к чему. А про Песьяникты придумал, прямо сейчас, никто же не подтвердит. Чтобы тебя шлепнуть, достаточно последнего обвинения: ты покинул позиции и со своей потаскушкой хотел бежать к противнику, то есть, к своим.

-  Котов, я тебе морду набью, эта женщина не потаскуха, а жена мне.

-  Что ты говоришь?! Честная коммунистическая подстилка, таскал по всему фронту, ты думаешь, тебя за это хвалили мужики? Они неделями без баб, семьи неизвестно как, а ты каждый вечер под теплый бочок. Не скрипи зубами, у нас еще ни один не вырвался. А шлюху твою мы сразу шлепнули, чтобы разговоров не было. Признаешь свою вину?

Григорий сжал зубы и зажмурился, яркое солнце ударило в голову и осветило сознание, Глаша возникла на миг и исчезла. Он, наверное, потерял сознание, потому что кто-то плеснул в лицо холодной водой.

-  Ты чего такой слабый, Гриша? - Лука Котов стоял перед ним с ковшом и заботливо улыбался. - Из-за бабы помушнел, а как самого к стене прислоним, завоняешь, стыдно будет, кому подчинялись тысячи повстанцев.

Григорий плюнул:

-  Ты сволочь, Котов, а не человек, для мужиков ты хуже, чем коммунисты.

-  Ну, не делай из меня врага народа, не выйдет, - огрызнулся начальник следствия.

Атаманов попросил:

-  Котов, дай мне револьвер с одним патроном и покинь комнату. На мне есть вина, только с тобой говорить о ней не хочу.

-  Будешь, проститутка большевистская, перед всей армией будешь! - Котов дрожал от гнева и пытался заглянуть в глаза Атаманову. Григорий напрягся и метнулся в его сторону всем телом, хряснув головой прямо в потное лицо.

Удар дубины свалил его, и двое унесли почти бездыханное тело в избушку на дворе.

-  Закрой на замок и стой, карауль, - приказал старший молодому повстанцу.

-  Холодно, - заворчал тот.

-  Стой, говорю, а то убегнет. Закрой на замок и ключ в карман.

-  Куды ему, едва живой.



...Перед рассветом дверь избушки открылась, мужик вошел и пошевелил пленника:

  Живой, Григорий Данилович?

-  Да, жив.

-  Верхом смогешь?

-  Это куда?

-  А куда глаза глядят. За двором пара коней стоит, в Мурашёву подадимся, там в крайней избе Мартынушка Косенький живет, он тебя примет и сохранит.

-  А ты как же?

-  Не переживай, я тоже смотаюсь. Ты жену мою от позора спас в Окунёвой, век буду..., если, конечно, даст Бог веку. Ну, пошли потихоньку.

-  Зовут тебя как?

-  Нефёд я, уктузский.

Он подсадил Григория в седло, легонько шлепнул лошадь, она пошла тихим шагом, и всадник покачивался из стороны в сторону.

- Хоть бы доехал, пособи, Господи, хорошему человеку, - громко сказал Нефёд и сам легко вскочил в расхристанное седло. Обогнув село по-над озером, где снега поменьше, мелкой рысью направились в соседнюю деревню.

-  Мартын в подполе продержит тебя до тепла, а там как Бог даст. А я с конями подамся к киргизам, примут, - рассуждал Нефёд, все время оглядываясь по сторонам и поглаживая обрез под полушубком...



... Григорий очнулся, и горько осознал призрачность сна. Замок на дверях склацал, фонарь осветил входящих. Лука Котов был впереди, сказал из темноты:

-  Атаманов, следственная комиссия признала твою вину и приговорила к расстрелу. Вынесенное исполнено будет немедленно. Пошли.

Бездонное чистое небо со звездами. Теплый ветерок подул из казахских степей, только начало апреля, а уже чувствуется, что весна идет. Атаманов закрыл глаза, и слеза сверкнула на его щеке в свете восходящего утра...

                                                                                            2010 год






СУХИЕ РОСЫ


Роман отмечен Дипломом и знаком Лауреата

Литературного конкурса УРФО 2012 года


Моей милой родине - Казанскому району,

его людям, бывшим и нынешним,

которыми горжусь и которых люблю.

Автор



Роман




1

Весна каждый год ожидаема, как девушка на свидание, и является она всякий раз по-разному, одна на другую не похожа. Может раным-рано объявить о себе вдруг потеплевшим солнцем, и тогда уже в апреле осядут снега, могут даже птицы южные обмануться и залететь, а ночами морозно, по утрам туманы, будто грибные августовские, деревья куржаком оденутся, красиво, а радости нет, потому что выхолащивает мороз влагу - что днем натаяло, ночью вымерзло. В такой год крестьяне добра не ждут, земля откроется рано, может даже прогреться в первых днях мая, а сеять не то чтобы опасно - нельзя сеять. Вот и стоит мужик на полосе, в одной руке лукошко, в другой грабельцы, ворохнет почву, а там сорняк дружно в рост пошел, надо его переждать, заборонить, и тогда только к лукошку подступаться. А иная весна и того чудней - крепится-крепится, да как навалится, мощно, с напором, ее еще дружною называют; в несколько дней все приберет, что зима накопила, весь снег расплавит и крутыми ручьями спустит в низины, озера и речки; в Реку столько воды падет с Горы по логам и оврагам, что она и лед стряхнуть не успевает, подопрут его чужие талые воды, взломают, освободится Река и вздохнет. Опять у крестьянина не все так, как надо: была влага, да нет ее, унеслась на радостях в большую дорогу, словно и не было ей природного предназначения зернышко напитать и колос вырастить человеку; опять крестьянин на кромке поля в великих раздумьях и сомнениях: глубоко заборонить семя, чтобы надежно втиснулось оно в царство верной полю влаги и долго, до самых долгожданных дождей, пило бы и питалось, или чуть только притрусить землицей, чтоб схватилось лишь и быстро в рост пошло, обогнав поганый сорняк и угрозу засухи отодвинув.




2

Юра Долгополов, можно сказать, совсем случайно оказался в Пореченском районе. При распределении выпускников агрономического факультета сельхозинститута он, буйная головушка, заявил, что готов ехать туда, куда никто не согласится, дескать, закрою собой кадровую брешь в родном сельском хозяйстве. Члены комиссии отнеслись к порыву с пониманием, все знали активного студента и комсомольца как человека очень правильного и агронома перспективного, обсуждалось даже предложение оставить его на кафедре и оформить в аспирантуру, но в предварительном разговоре Юрий предложение отклонил, сославшись на долг и обязанность работать непосредственно на производстве. Аспирантуру согласились отложить и направили энтузиаста в приличный Пореченский район, чтобы он хлебнул практики, охолонул и сам пришел с просьбой уже, а не с согласием, предаться, наконец, чистой науке.

Что надо молодому человеку, чтобы определиться в деревне? Председатель отправил его к бабушке Усихе, у которой живали все три предыдущих агронома. Председатель Макар Наумович Чуклеев, не обремененный теоретическими познаниями и к грамоте вообще относящийся снисходительно, как к неизбежному для сегодняшнего дня человеческому недостатку, агрономов считал людьми ненужными, но обязательными для колхоза, потому что в районе власти перестали по всем вопросам обращаться к председателю, а вновь избранный первый секретарь Хмара неожиданно заявил, что в растениеводстве главной фигурой должен стать агроном. С «фигурами» Макару не везло, один посевную кое-как провел и уехал, другой уборочную закончил, отчет в район увез и не вернулся, третий с год в кабинете просидел, людей боялся, землю не любил, даже с председателем разговаривал бухтельно, нехотя, пришлось предложить уволиться по собственному желанию.

Макар был крестьянин и по происхождению, и, по сути, все ремесло деревенское знал, землю звал не иначе как пашенкой, будь она во всходах или даже под снегом, пашенка, и все тут, нравится кому или нет. Колхоз «Светлый путь» объединял три деревни, Макар тутошний, родом из самой дальней и маленькой деревеньки, тут коров пас и даже свиней подростком еще, повоевал и демобилизовался с орденами, на фронте в партию вступил, «критика и самокритика» стало любимым его выражением. Если мужики долго копались и не могли завести трактор, он подходил, отодвигал всех, лез в магнето, в карбюратор, пробовал искру, проворчав «критики и самокритики вам не хватат», дергал пускач, тот трещал, Макар ловко перебрасывал рычаги, и двигатель заревел, выплюнув облако густого солярочного дыма.

Чужого мнения председатель никогда не спрашивал, заседания правления собирал редко, да и то, чтобы оформить ранее принятые и исполненные им решения, колхозники к этому уже привыкли, и районное начальство особых претензий не предъявляло, учитывая, что колхоз жил ровненько, планы выполнял, больших грехов за председателем не замечалось, потому Макар всякий раз на собраниях получал свою долю критики и переизбирался на новый срок. Когда Долгополов попил с Усихой чаю и пришел, как договорились, к председателю, Макар сразу поинтересовался, понравилось ли ему село.

-  Ничего особенного, село как село, - неопределенно ответил агроном.

-  Юрий Петрович, скажи-ка мне, надолго ли к нам?

-  Думаю, что надолго, - смело ответил Юрий. - У меня много задумок разных, я диплом защитил по новым сортам яровой пшеницы, так что будем внедрять теорию в практику.

Макар встал, прошелся по кабинету, время от времени останавливаясь и покачиваясь на носках, любуясь новыми бурками с блестящими калошами:

-  Это хорошо, критика и самокритика, сорта и дипломы, а норму высева на сеялке, например, установить ты умеешь?

-  Смогу.

-  Так. А если тракторист напился, а надо боронить, агрегат стоит, сроки уходят - что будешь делать?

-  Не может механизатор напиться во время посевной, - убежденно сказал агроном.

-  Просто любо! - Макар всплеснул руками - Ты не из комсомольских ли активистов?

-  Да, был членом комитета комсомола института.

-  Я так и понял. Водку не пьешь?

-  Почему же, выпиваю по случаю. Макар Наумович, а к чему вы этот разговор завели о пьянстве? Есть такое явление?

Председатель крякнул от удивления или недоумения:

-  Ты же деревенский, в бумагах написано, природу нашу знашь, то есть, знаешь, мужик загулять может не только в посевную или уборочную, у нас был случай, когда молодожен в медовый месяц в загул ушел, всем колхозом его отлавливали, критика и самокритика, чтобы обязанности исполнял. Вот я и интересуюсь твоими действиями, если с трактористом такой случай.

Долгополов наморщил лоб:

-  Сниму пьяного с трактора, другого посажу.

-  А другого нет, все при деле, - Макар картинно развел руки.

-  Бригадира за рычаги, если не сумел наладить работу головой, пусть руками.

-  Годится. А сам, к примеру, мог бы смену отборонить?

-  Очень даже просто, приходилось, только агроному в такую пору нельзя на один агрегат замыкаться.

-  Так! - опять крякнул Макар и ехидно заметил: - У него пост или вера не позволяет?

-  На мой взгляд, Макар Наумович, посадить агронома на трактор во время посевной все равно, что комиссара в бою заставить оттаскивать стреляные гильзы.

Чуклеев хохотал так громко, что машинистка Фрося из приемной заглянула, приоткрыв дверь. Махнув на нее рукой, он покашлял, вытер глаза, прибрал платок и уже серьезно проводил агронома в кабинет, на его рабочее место.

Бумаги оказались в полном порядке, Юрий записал в заранее припасенную тетрадку данные по урожайности, по внесению минеральных и органических удобрений. В тот же день сходил на склад, посмотрел семена. Ближе к вечеру нашел колхозного инженера, Владимира Леонидовича, местного парня, которого председатель год назад перевел из механиков по сельхозмашинам, парень оказался толковым, на все вопросы агронома отвечал конкретно, по ходу комментируя обстановку. Сразу заметил, что называть его можно просто Володей.

-  У нас две проблемы, первая - техника, тракторов не хватает, хоть и получаем новые каждый год. Ремонт никуда не годный, РТС выпустит из ворот, а он за проходной встал, опять на удавку и в цех. Все равно потом в борозде встанет. Рекламации пишем, техинспекцию вызываем, те руками разводят: железо. А по железу так тебе скажу: ехал я в Тюмень, срочно надо было, пришлось в мягкий вагон билет покупать, и попал в купе вместе с полковником, поддатый он хорошо. Как узнал, что я колхозный механик, чуть не заплакал, оказывается, деревенский родом, служит военпредом на танковом заводе, давай меня про технику нашу спрашивать. Я погоревал насчет качества, а он смеется. Если бы, говорит, мне на танки такой металл ставили, как вам на трактора, у меня коленвал после первой заводки в штопор свернулся бы. Второе наше горе - кадры. Люди есть, а кадров механизаторских не хватает, держимся старыми эмтээсовскими трактористами, молодежи почти нет, после школы хоть к черту на рога, только не в колхоз.

Юрий с недоумением на него посмотрел: молодой, красивый, с легким пушком усов, явно не бритых, сероглазый, густые волосы через волну перекинулись на крутой затылок; такой и захочет, так не сможет соврать.

-  Это же совсем плохо, просто никуда не годно. Комсомольская организация есть?

-  Куда ей деться, конечно, есть, да толку-то!

-  Не скажи, Володя, мы в институте так дело поставили, что сам ректор считался с комитетом, мы знаешь, как дело держали!

-  В институте, может, вы и могли что, а в колхозе забудь, тут Макар и бог, и царь, и похоронная команда.

-  Не ты ли секретарь комитета?

-  Отбоярился, учительницу избрали, но она в колхоз не ходит, Макар ее в первый визит чем-то огорчил. Так, взносы собирают, политзанятия проводят.

-  Эх, не дело это, надо через комсомол молодежь поднимать, нет же другой организации. Ты познакомь меня с учительницей той, уж я с ней поговорю, вместе потом будем председателя поправлять.

Владимир встал:

-  Я познакомлю, конечно, но председателя поправлять, как ты выразился, пойдете без меня, я уже всё слышал насчет критики и самокритики.

Так закончился первый рабочий день.




3

Никогда еще молодой человек не был так доволен жизнью, как теперь, в неведомом ранее селе Огнево все его устраивало: и Усихин обед, толи мясо с картошкой, толи картошка с мясом, и ежедневные встречи с ремонтниками в мастерских, даже две поездки в район и более плотное знакомство с главным агрономом сельхозуправления Бычаевым. Тот не скрывал своего критического отношения к председателю.

-  Ты в голову не бери, что он тобой не интересуется. Посевную хорошо просчитай, рабочий план будешь защищать у меня, кто-то из райкома придет, возможно, сам первый, так что по каждой позиции четко дашь пояснения. На нашего первого надо впечатление произвести, оно потом влияет на отношения.

Юрий недоуменно поднял брови:

-  Почему он такой субъективист? Первое впечатление может быть ошибочным, и даже чаще всего.

-  Ну, ты его поучи, - засмеялся Бычаев. - Да, из редакции интересовались, я просил пока не беспокоить тебя, но имей в виду, на всякий случай, есть там такой корреспондент, Онисимов, может подкатить.

-  Это интересно, хотя, конечно, сейчас не до прессы, ко мне уже секретарь райкома комсомола подкатил, как вы говорите. Вечером пригласили в клуб, собралось десятка два молодежи, а он называет мою фамилию и предлагает избрать секретарем колхозной организации. Я дал самоотвод, но, похоже, ребята не поняли, что это такое, и дружненько проголосовали.

Бычаев посмотрел на молодого своего подчиненного с недоумением и завистью: давно ли он сам вот так же утверждал себя в комсомоле, нащупывал свою дорогу в хозяйстве, а прошли двадцать лет, и от юношеских порывов ничего не осталось, только снисходительные воспоминания.

-  У меня еще один вопрос, - напомнил о себе гость. - Как бы вы отнеслись к созданию комсомольско-молодежных звеньев, причем, чтобы они не только посеяли, но и отвечали за поле полностью, и убирали сами, и расчет с ними проводить не по часовой или с гектара, а по урожаю.

Бычаев нахмурился:

-  Я уже предупреждал: не порти о себе впечатление бредовыми идеями. По молодежным звеньям иди в комсомол, а по всем экономическим вопросам - к Чуклееву, он тебе быстро разъяснит. Могу заранее сказать: совершенно безнадежное дело, не пойму только, как оно тебе в голову пришло.

Долгополов решил свернуть разговор, хотя очень хотелось поделиться своими размышлениями с главным, похоже, он человек толковый, и мог бы понять, но не все в первый день. И вовсе не вдруг пришло в голову, а статью об этом принес ему доцент Новохаткин, напечатана была в журнале «Коммунист», Юрий и не подозревал о существовании такого. Какой-то ученый, забыл его фамилию, говорил о такой системе организации труда в полеводстве как о самой оптимальной, приближающей крестьянина к результатам своего труда напрямую, и даже предполагал, что очень скоро мы подойдем к этому вопросу вплотную.

Долгополов и вправду произвел на Бычаева хорошее впечатление: умный, серьезный, полон идей, и сложен плотно, Дмитрий подумал даже, не занимался ли он борьбой. Было бы очень неплохо вспомнить молодые годы, тряхнуть стариной и повозиться на ковре с понимающим человеком. И ковер в доме культуры есть, и желающих можно отбавлять, но мало удовольствия бросать на лопатки несформировавшееся тело, напрочь лишенное всякого умения сопротивляться, а тренировать самому просто нет времени, он еще в институте понял, что надо выбирать между спортом и агрономией. Как всякий человек, подходящий к сорокалетнему возрастному рубежу, он снисходительно относился ко всем более молодым. Вот и этот романтик, вознамерившийся в колхозе имени Макара, так в районе именовали «Светлый путь», организовать молодежные звенья. У Макара вообще ничего невозможно изменить, все и всегда будет так, как он сказал, и совсем не имеет значения, что вся грамотёшка получена им в школе колхозных бригадиров, а природное понимание земли ничем не подкреплено. Если только этот фантазер не сломается при первых атаках председателя, не согласится, что тот в колхозе хозяин и будет так, как он сказал, то разочарование неизбежно, хотя жаль мальчишку: симпатичный, открытый, глаза голубые, как у девчонки. Дмитрий улыбнулся: ему девчонки голубоглазые нравились, а женился на брюнетке.




4

-  Это главный агроном? - спросил звонкий голос в трубке.

-  Да, - ответил Долгополов.

-  Юрий Петрович, редакция, Онисимов, за новостями к вам.

-  За какими новостями? - не понял агроном.

-  За свежими, информацию можете дать в газету?

-  По телефону? — опять переспросил агроном.

-  Конечно. Подготовка к севу, семена, передовые механизаторы.

-  Вы что, не можете в колхоз приехать?

-  Юрий Петрович, это только в песне поется, что трое суток можно ухлопать ради нескольких строчек в газете, за такую производительность с меня редактор штаны снимет. А вообще-то мысль, я приеду сегодня к обеду, только вы будьте на месте, поговорим, статью для газеты подготовим. Добро?

-  Хорошо, я буду в правлении.

Онисимов уже второй год в редакции, поучился на курсах газетных работников в обкоме партии, считался хорошим газетчиком, обстановку схватывал быстро, с людьми сходился запросто, с ним руководители хозяйств охотно беседовали, иногда позволяя печатать объемные интервью. Он чувствовал свою некоторую значимость и не упускал возможности воспользоваться этим, принося редактору материалы, которых в планах не было и которые еще неизвестно как будут восприняты в райкоме. Впрочем, все всегда было в пределах нормы, редактору делали замечание, на летучке он легонько внушал Онисимову, но тихонько гордился, что его газета поднимает важные, чуть ли не запретные темы.

Долгополов встал со своего стула навстречу молодому человеку в берете, короткой курточке и хромовых сапогах.

- Я Онисимов.

-  Долгополов, Юрий Петрович.

-  Меня зовут Никита, но мне больше нравится по фамилии обращение. Видимо, рожден был для армии, там красиво бы звучало: майор Онисимов, например.

-  Или старшина.

-  Ну, на старшину не согласен. Итак, сделаем выступление в газете молодого агронома: колхоз на пороге весны, тактика полевых работ, весенний день, так сказать, год кормит.

Долгополов смотрел на гостя уже без восторга и предвкушения задушевной беседы, какой-то неестественный оптимизм корреспондента был ему неприятен, пропало желание поделиться мыслями и найти понимание.

- Простите, вы всегда так жизнерадостны? - вдруг спросил Долгополов.

Онисимов осекся, даже растерялся:

-  Что-то не так?

-  Да все не так! - возмутился хозяин кабинета. - Все, понимаете? О какой готовности к посевной можно говорить, если треть тракторов стоит перед мастерской, а ремонтировать нечем, фондов каких-то нет. Удобрений ни грамма, а правление отказывается даже рассматривать вопрос об их приобретении. За всю зиму проведено несколько занятий механизаторского всеобуча, я посмотрел журнал: темы на уровне ликбеза, а где современность, где новые технологии, где передовая практика?

-  Правильно! - горячо поддержал его корреспондент. - До каких пор мы будем плестись в хвосте не только аграрноразвитых стран, но и передовых районов любимой Тюменской области? Давайте напишем об этом.

Долгополов брезгливо поморщился:

-  Вам не противно ерничать? Я понимаю, что это темы далеко не районной газеты, но и молчать нельзя. Вот вы пишете о передовиках производства, я читал зарисовки о доярках и механизаторах. А что с ними завтра будет, почему вы об этом не пишете? Завтрашний день невозможен без ломки старого, а вас, кажется, все устраивает, есть с десяток фамилий знаменосцев, и тасуете их, как игральные карты.

Корреспондент присмирел:

-  Простите, Юрий Петрович, не ожидал в колхозе имени Макара встретить воинствующего революционера. Я готов записать ваши суждения, впечатления свежего человека, специалиста, но надо будет все это так упаковать, чтобы до выхода газеты никто даже и запаха скандала не заподозрил.

-  Почему вы говорите о скандале?

-  Потому что хочу развеять вашу надежду на скорую победу нового над старым, как вы изволили выразиться, в отдельно взятом районе. Мы считаемся районом неплохим, но не правофланговым, недавно у нас первый секретарь сменился, так вот знающие люди говорят, что это может вызвать перемены к лучшему.

Юрий улыбнулся:

-  Кто эти знающие люди?

-  Наши старейшие руководители, им можно верить, они нюх свой развили за послевоенные годы до недозволительного состояния, самую высокую политику предсказывают, не только перемены местного значения.

-  А не загибаете вы насчет большой политики?

-  Нисколько. Есть свидетели, что еще в сентябре шестьдесят четвертого, за месяц до событий, председатель колхоза Пономарев и директор совхоза Долгушин предсказали снятие Хрущева.

Долгополов улыбнулся снисходительно:

-  Тут много ума не надо было, а вот возможности перемен в районе чем обусловлены? Новый секретарь большие связи имеет или родственник Первому секретарю обкома? Кстати, вполне возможно, Щербина и Хмара, с одного местечка в Украине.

-  Исключено! - авторитетно заявил Онисимов. - Наш хохол местный, вакоринский, возможно, дальние предки сюда перебрались, их там целая колония. А основания такие. Хмара страшно самолюбив, то есть, не просто самолюбование, а здоровое самолюбие. Должен вам сказать, молодой человек, что я много занимался этим вопросом и пришел к выводу, что самолюбие - черта вполне положительная, до известных пределов, конечно. Именно самолюбие является движителем общественного и научно-технического прогресса. Да, не улыбайтесь. Почему ученый сутками сидит над чертежами, чтобы придумать новую машину, способную радикально изменить труд? Почему писатель душу свою изматывает над строкой? Да и ваш брат агроном тоже не за голую зарплату сорта новые выводит и технологии всякие придумывает. Чтобы мир удивить, чтобы люди, глядя на его достижение, изумились! Чтобы любимая женщина, которая отвергла его, в слезах раскаялась и просила прощения!

Никита, кажется, перебрал в эмоциях, и Юрий опять снисходительно улыбнулся.

-  Теорию твою я поддерживаю. Согласен на ты?

Никита кивнул, вслушиваясь.

-  Поддерживаю, вот только не знаю, как ваш Хмара сумеет ее реализовать.

-  Ну, во-первых, не ваш, а наш, потому что ты теперь человек пореченский и должен к этому привыкать. Во-вторых, как? - этого пока никто не знает, подозреваю, что и сам Хмара тоже. Но все оставить, как до него было, Хмара ни за что не согласится. Поживем - увидим. А теперь ближе к теме.

Всего, что наговорил Онисимову агроном колхоза, хватило бы на разгромную статью для «Тюменской правды», если все передать ее местному собкору Филонову, но Никита один раз уже пролетел, когда напечатал в областной газете критический материал о недостатках в строительстве сыродельного завода. После публикации Хмара пригласил его в поездку по самому дальнему совхозу имени Челюскинцев и дорогой ненавязчиво объяснил, в чем состоит его ошибка. Нет, он не отрицал, что все написанное есть правда, но спросил, кто должен исправлять недостатки в строительстве? Конечно, район, конечно, райком партии. Знал райком об этих недостатках? Конечно, знал, причем без помощи корреспондента и задолго до публикации. Тогда почему ничего не изменил? Потому что не мог, и теперь не может. Строительная организация расположена в городе Ишиме, району никак не подчинена, в городе у нее много объектов, за которые горком жестко спрашивает каждый день. А за Пореченский сырзавод не спрашивает и спрашивать не будет. Что изменилось после публикации?

-  А я тебе скажу, что. Во-первых, позвонил Голощапов, секретарь обкома, ведающий вопросами строительства, и дал накачку, что не использую методов партийного влияния на строителей. Во-вторых, пришел начальник ПМК, это строительная колонна, которая работает на объекте, и сказал, что после такого позора он еще одну бригаду снимет. В-третьих, надо воспитывать в себе чувство патриотизма, не любви к родине вообще, а к своему селу, к своему району.

Онисимов искренне обиделся:

-  Почему вы решили, что я не люблю свой район, Григорий Иванович?

Хмара улыбнулся:

-  Ты пока что себя в районе любишь. И еще запомни: всю нашу большую Родину любить проще, чем свою маленькую, у которой только ты, возможно, и есть. Я ведь понимаю: престижно напечататься в областной газете, но надо чуть выше смотреть: а что это даст, кроме пятнадцати рублей гонорара?

Онисимов задохнулся от стыда и обиды, уж больно примитивно свел секретарь все к копеечной корысти, а ведь он хотел большего.

-  Откуда вы знаете про пятнадцать рублей? - спросил он совсем не к месту.

Хмара опять улыбнулся:

-  Хорошим был бы я руководителем, если бы чего-то не знал в районе. Журналист всегда должен задавать себе самый главный вопрос: как отзовется мое слово, что оно принесет? Тогда у тебя не будет чувства неловкости: вроде бы хотел как лучше, а получилось, что в районе не довольны, пользы от материала нет.

Потому от заманчивой рубрики «Размышления агронома» пришлось отказаться, разговор в материале был переведен на уровень постановки всем известных загвоздок предвесеннего состояния колхоза: все вроде бы ничего, но чего-нибудь маленечко не хватает.

-  Ладно, - примирительно сказал Долгополов по телефону, когда газета добралась до колхоза. - Ты не унывай, вот отсеемся, я подниму свои конспекты, мы такую статью напишем - все ахнут.




5

Долгополов пришел к Макару Наумовичу с расчетом, что, если объединить всех молодых трактористов, то получится как раз поточный метод работы: один сцеп культивирует, второй боронит, третий сеет и последний прикатывает. Даже для технического обслуживания молодежного коллектива есть вполне не старый механизатор, Юрий с ним уже познакомился и поговорил. Тот не засмеялся над идеей агронома, даже согласился, но сильно усомнился, что ее поддержит председатель.

Выслушав довольно стройное предложение агронома, Чуклеев важно сказал:

-  Я слышал, что в Америке Форды и всякие прочие капиталисты даже за самое пустяковое предложение платят доллары, ну, это такие ихние плохие рубли. Вот ежели бы ты у них работал, ты бы только на одних фантазиях сумашедчие деньги зашибал. Я же тебе платить за это ничего не буду, у Фордов деньги от рабочего класса наворованные, а мой рубль колхозный и трудовой, я, может, ещё наоборот, из зарплаты твоей вычту, чтобы в рабочее время делом занимался.

Юрий собрал свои бумажки:

-  Макар Наумович, я дойду до райкома, но молодежные звенья будут работать, это я вам твердо обещаю.

-  Пойди, там тебе мозги быстро вправят, мы только в животноводстве группы телятишек формируем по половозрастным признакам, а ты уж давай людей сгонять.

-  Да это же одна из форм воспитания.

-  Кого? Веньки Брезгина или Нахрапенка, Фроськой нагуленного? Ты об посевной думай, а на воспитании у нас уже три человека кормятся: партком, местком и учительница по комсомольской линии, правда, она вроде бесплатно.

-  Отстаете от жизни, Макар Наумович, учительница свои полномочия сложила, и перед вами вновь избранный секретарь комсомольской организации колхоза.

Для Макара это было новостью, он даже удивился, как без его согласия решен такой вопрос, а потом передумал обижаться:

-  О, да ты далеко пойдешь, если вовремя не остановить. Иди, занимайся делом.

Велико же было изумление Макара, когда ему позвонил секретарь райкома по идеологии Аржиловский и поблагодарил, чего раньше за ним не замечалось:

-  Молодец, Макар Наумович, спасибо за поддержку комсомольских инициатив!

Чуклеев оторопел:

- Григорий Сергеевич, я чего-то не понимаю, об чем речь?

-  Да вот, узнаю из газеты, что председатель колхоза «Светлый путь» с энтузиазмом поддержал желание своих молодых механизаторов на посевной объединиться в комсомольско-молодежные звенья.

Макар крякнул:

-  Это в которой газете, критика и самокритика?

-  В сегодняшней. Имей в виду, Макар Наумович, что бюро райкома поддержит ваше начинание.

Макар окончательно растерялся и пролепетал:

-Так оно, Григорий Сергеевич, завсегда, ежели для пользы дела.

«Это как он меня круто обошел? Аржиловский шутить не будет, что газета прописала, а если действительно, райком поддержит, а я тут критику и самокритику. Агрономишко-то с прицелом парень, голой рукой не возьмешь, молодец, только за таким глаз да глаз нужен».

-  Фрося! - позвал секретаршу. - Почта придет - все сразу ко мне в кабинет.

Так и есть, в районной газете напечатано большое интервью с главным агрономом колхоза Долгополовым, вопросы задавал этот щелкопер Онисимов. Ага, вот он выходит на председателя: «А как к вашей инициативе относится председатель колхоза Чуклеев?». И агроном нагло врёт, что «Макар Наумович всячески поддержал и одобрил начинание и обещает всемерную поддержку». Да за такие слова... Но чуть ниже напечатано постановление бюро райкома комсомола о поддержке инициативы молодежи колхоза и намерении применить такой метод организации труда в других хозяйствах. Макар вытер вспотевшую лысину. Дурацкое положение! Как себя вести? Всыпать агроному уже не удастся, прилепиться к инициативе тоже не с руки. Ладно, не будем гнать лошадей, посмотрим, что будет завтра. Если честно, у него и без комсомольских игрушек голова кругом идет.

Весенние полевые работы начались со скандала. Все уже привыкли, что Макар Наумович первым выводил на поля агрегаты с боронами, ранее весеннее боронование, и имел для этого все основания: несколько прогонистых увалов вдоль трассы на Ишим вперед других полей освобождались от снега и быстро высыхали. Утром он позвонил в редакцию:

-  Никита? Мы сегодня начинаем раннее весеннее боронование, как всегда, первыми в районе. Не желаешь репортажик сварганить? Я подошлю Володю на «Волге».

Когда Онисимов подъехал к полю, картина была более чем грустная: на развороте трактор буксонул и по самую раму зарылся в разопревший грунт. Тракторист Клим Акиньшин ходил вокруг и матерился, сказал, что Чуклеев отменил съемку и уехал в «Сельхозтехнику» за мощным С-100, чтобы вытащить агрегат: неловко, поле у самой дороги на Ишим, десятки машин проходят, разговоры по району пойдут. Но у Никиты было свое мнение:

-  Клим Феоклистович, ты механизатор старый, такими случаями тебя не удивишь, но факт остается фактом: ты первым в районе выехал на подборонку, а как оно у тебя получилось - это совсем другой репортаж. Так что поправь кепочку, улыбнись, так, снято. Теперь на фоне трактора. Да не смотри ты, что гусеницы в грязи скрылись, мы их обрежем. Народ надо мобилизовывать, понимаешь? Увидят завтра твой портрет в газете, все трактористы попрут к руководству: почему не бороним? «Светлый путь» может, а мы нет? Этому учит нас партия и правительство и первый секретарь райкома товарищ Хмара.

- Ты какой-от разговорчивый сегодня, - усмехнулся Клим Феоклистович. - не схлопочешь за мой грех?

-  Обойдется, только ты ни слова Макару, что я снимал, а с Володей я сам договорюсь.

Ничего не сказав в редакции, он отдал фотокорреспонденту пленку для проявки, сам напечатал снимки, и к обеду сдал репортаж. Редактор похвалил за оперативность и велел крупно поставить на первую полосу.

Уже в десять часов следующего дня в редакции дым стоял коромыслом. Хмара, оказывается, всю эту историю знал, газетный репортаж вызвал у него настоящий гнев, он позвонил редактору и после традиционного «Здравствуй, Хмара!» отсчитал, как он это умел делать. Немного пришедший в себя редактор вызвал Никиту и всыпал ему, но не так внушительно, потому что не знал деталей. Онисимов сделал обиженное лицо, ходил по кабинетам с газетой в руках и всем показывал, как красиво смотрится Клим Феоклистович на фоне чистого неба.




6

Хмара родился и работать начинал в родном Вакоринском колхозе, и отлучался из района только по большой нужде, один раз на Великую войну, второй на учебу в Новосибирскую партийную школу. А давно ли вернулся? Как время идет!

...После вчерашнего застолья голова слегка шумела, постукивало в висках, диплом партийной школы, ради которого пять лет изучал науки, в последний день достался очень тяжело. Всем выпуском сидели в ресторане, тосты, музыка. Он давно столько не выпивал, с самой Победы, когда от кружки водки не мог отказаться самый убежденный трезвенник. На фронте свои сто грамм отдавал ребятам, тем, кто покрепче, кто не сорвется, не подведет. А тут расслабился.

В комнате стоял крепкий мужской храп. Григорий вышел в коридор общежития, по давней привычке сделал несколько упражнений, разогнал кровь, умылся холодной водой, основательно растерся грубым полотенцем. Вернулся в комнату, достал большой фанерный чемодан с протертым на углах дерматином, уложил свернутый выходной костюм, сшитый из привезенного при демобилизации германского бостона, две рубашки, взялся за книги и остановился. Книг много, в последний год учебы он выкраивал по две десятки из стипендии и дополнительного заработка, заходил в магазин политической книги, и симпатичная продавщица Симочка заворачивала в серую бумагу новинки: избранные произведения классиков марксизма-ленинизма, работы по сельскохозяйственной экономике, философии, политэкономии. Друзья беззлобно подсмеивались над ним, но шутить перестали, когда старый профессор на экзамене поставил слушателю Хмаре пятерку и заметил, что удивлен его познаниями, поскольку они далеко уходят за пределы учебной программы. Федя Поволоков тогда вполне серьезно сказал:

-  Гриша, помяни мое слово, быть тебе большим партийным работником. Я за три года всех ребят изучил, и все мы назьмом ляжем для твоего роста.

Хмара тогда искренне обиделся и рассердился:

-  Поволоков, прекрати эти разговорчики, мы все носим партийные билеты одного цвета, и у всех одинаковые возможности.

-  Насчет возможностей ты прав, только надо еще и способности иметь.

В дверь осторожно постучали, поскребли пальцами по облупившейся краске фанеры, так делали дежурные вахтеры, когда надо было кого-то вызвать, а в комнате в любое время могли быть отдыхающие. Хмара вышел.

-  Вас приглашают в школу, к Лапенковой.

-  Хорошо.

Значит, Лапенкова будет настаивать. Перед вручением дипломов она раскрыла все карты:

-  Григорий Иванович, я предлагала вам остаться заведующим учебной частью института. Возможно, вас не устраивает должность. Тогда слушайте. Вчера меня пригласил Первый, я перехожу в аппарат обкома. Когда Горячев спросил о замене, я предложила вас на должность директора института.

Хмара был явно смущен таким поворотом дела. Да, два учебных года он совмещал учебу и работу завучем вечернего института марксизма-ленинизма при партийной школе, даже семью отправил на родину, чтобы освободиться от лишних забот. Да, ему нравится эта работа, преподаватели и слушатели люди высокообразованные, увлеченные, с ними легко, интересно. И первый секретарь обкома Горячев тоже бывший тюменец. Но...

Он тогда отказался решительно, кажется, София Андреевна поняла, улыбнулась и сказала, что не прощается. Сегодня, видимо, хочет в последний раз попытаться убедить.

Она встретила его в приемной, пригласила в кабинет. Хмара ничего не мог прочитать на ее лице, так молодая женщина умела прятать свое настроение. За год постоянного общения он ни разу не видел ее другой - взволнованной, радостной, раздраженной, всегда ровная, хорошо одетая, волосы гладко зачесаны, смотрит прямо в глаза при беседе, не оставляя никакой надежды уйти от прямых ответов. Такой тип женщин он уже научился относить к профессиональным партработницам, не мог представить Лапенкову на кухне за плитой или, например, на пляже... Вот и сегодня она гостеприимна и официальна.

-  Как отметили завершение учебы, Григорий Иванович?

- Спасибо, София Андреевна, нормально отметили, отсыпаемся.

-  Я вас подняла? - она взметнула глаза, и Хмара заметил в них усмешку.

Нет, я уже собирал вещи.

- Знаю, что вы не любитель выпивки. Не удивляйтесь, я многое про вас знаю, иначе не стала бы так энергично настаивать. Я опять о своем предложении. Тюменский обком не прислал своего представителя на распределение выпускников, это дает вам полное право самостоятельно трудоустраиваться. Вы хотя бы с этим согласны?

-  Конечно.

-  Тогда в чем причина отказа? Подождите! - Она остановила его. - Будучи директором института, вы имеете полную возможность защитить кандидатскую степень. Квартиру получите сразу. Перспектива роста - лучше не бывает. Почему вы отказываетесь? Другой бы ухватился за такую возможность.

Хмара чувствовал себя крайне неловко, настойчивость Лапенковой его смущала, отказ, действительно, трудно понять со стороны, но ему все было ясно.

-  Григорий Иванович, объясните, вы семью почему отправили домой? Только честно.

-  А я иначе и не умею, София Андреевна. Семья - это мой якорь, гарантия, что вернусь в родной район, буду там жить и трудиться.

-  У вас есть конкретное предложение по должности?

- Да.

- Если не секрет?

- Какие между нами могут быть секреты, София Андреевна? Партийная работа.

- Я так и знала! Значит, наше сотрудничество отменяется раз и навсегда?

- Спасибо, София Андреевна, но я еду домой.

Она встала, подошла к окну, недолго молчала, потом резко повернулась к нему.

- Дурень ты деревенский! Прощай.

Хмара пожал ее маленькую руку, и ему показалось, что она дрожит. Закрыл тяжелую дверь, вышел на воздух.

Весна буйствовала на улицах города. Конечно, тут ей воли мало, ни леса, ни луга, где можно развернуться, щедро украсить землю, кинув бездумно россыпи ветродуев и одуванчиков, налепив по кустам бутоны черемухового и сиреневого цвета, чтобы задохнулся человек запахом новой жизни и весенних желаний. Но и тут озорует природа, из сквера несет прелой листвой и едва уловимым ароматом свежей поросли, созданные садовниками безобразные геометрические фигуры кустиков неудержимо рвутся к естеству, во все стороны разметав юные побеги и нарушив установленную человеком строгость форм.

Ранним утром Хмара открыл дверь кабинета первого секретаря Пореченского райкома Стрекалёва, отсюда три года назад он вышел с рекомендацией на учебу в ВПШ. Стрекалёв крепко пожал ему руку.

-  Поздравляю с окончанием. Когда прибыл?

-  Только вчера.

-  Значит, завтра в обком, уже звонили.

-  Зачем, Федор Яковлевич?

Стрекалёв засмеялся.

-  За назначением, конечно.

Хмара тоже улыбнулся.

-  Я уже давно получил свое назначение, и вы о нем знаете. Это родной мой Пореченский район, так что определяйте рабочее место.

Стрекалёв перестал улыбаться, переспросил:

-  Ты это серьезно? Никакой работы дать не могу, поскольку ты в резерве обкома, и он командует выпускниками высшей школы. Или ты обиделся, что не приехали на распределение? Тогда брось!

-  Обиды нет, Федор Яковлевич, но это повод, чтобы основательно настаивать на работе именно в своем районе, который и направлял меня на учебу. Я же старался, вот, посмотрите, в ведомости одна четверка, остальные «отлично». Зачем поеду в чужой район, кому я там нужен?

Стрекалёв закурил, пустил столбик густого дыма.

- Григорий, я знаю тебя как человека серьезного, дурака ломать ты не будешь. Не хочешь в другой район — это твое право, но в обком на беседу ехать надо. К тому же нет у меня вакансий, нету!

Хмара собрал со стола документы и положил в карман.

-  Я ведь не должность прошу, а работу. С какой поры в районе работы не стало, Федор Яковлевич?

-  Ох, и влетим мы с тобой, дорогой ты мой! Ладно, беру партийный грех на свою душу, там еще место есть, пойдешь инструктором-организатором на Ильинский и Дубынский совхозы. Согласен?

-  Конечно.

-  А в обком все-таки надо бы съездить.




7

Галина с субботнего раннего утра стала заглядывать в окошки: не появится ли Григорий? Инструктор-организатор только числился при райкоме, а работал в хозяйствах, где ночевал, что на обед было, да и обедал ли - о том она не спрашивала, с первых дней совместной жизни он попросил о служебных делах даже не заикаться. Она женщина понимающая, только нет-нет, да и куснет сомнение: а где же он ночует, или завел какую? Потом одумывалась: Гриша этого не допустит, Ниночка у них и Гриша, разве променяет? Да и партийной совестью дорожит, не допросишься, чтобы кусок мяса привез из совхоза. Вон в Дубынке какой курятник, говорят, райкомовские специально ездят туда за свежими яйцами, да что говорят - ей тоже предлагали, и она в очередной его приезд спросила согласия, ну и получила. «И думать не смей, не хватало, чтобы мне эти яйца боком вышли. Кто берет - пусть, а ты не моги. Есть у тебя пяток курочек, договорись с петушком, чтобы почаще их веселил, вот тебе и весь желток всмятку».

В субботу Григорий приезжал домой, парился в бане, разбирался со школьными делами ребятишек. Суббота - официальный день приезда, на местах надо быть «от бани до бани», но случалось и среди недели погостевать в своей семье, если вызовут в райком по какой надобности.

В этот раз за поздним ужином он сказал жене:

-  Завтра меня не буди без нужды, в понедельник утром к Стрекалёву приказано явиться.

-  А не сказали, зачем, Гриша?

-  Не сказали. Ты слышала, что районы делят, Сладковский в прежних границах восстанавливают. Возможно, о новой работе пойдет речь.

Галина с грустью на него посмотрела:

-  Опять ехать неизвестно куда? Гриша, тебе уж под сороковник подпирает, сколько мы избушек по району обжили... Пусть они успокоятся. Ребятишки опять же к школе привыкли.

Василий засмеялся:

-  Ты уговариваешь, будто меня спросят, если потребуюсь. Помнишь, как в Пешнево инструктором по зоне МТС направили?

-  Ой, так и направили! Мне говорили потом, что ты сам напросился. Ведь сам?

-  Вот дура-баба, а тот, кто тебе это сказал, еще глупее. Не напросился я, а предложение внес, как мне участвовать в выполнении решений Пленума ЦК об укреплении парторганизаций МТС.

-  Избушку нам тогда председатель колхоза отвел бросовую, ни окон, ни дверей, целую неделю ее в порядок приводили.

-  Да, но ведь жили?

-  Жили. А когда в Поречье перевели парторгом МТС, что тебе Ратушняк сказал про жилье? Корову поставишь на колхозный скотный двор, сено сюда же привезешь, а самого в хомутную избушку привел: живи, партийный секретарь! А у нас дети.

-  Ратушняк молодец, честно сказал: «Нету, кажу, у меня квартир, поживи пока в хомутовке». Я те боронные зубья, на которые конюха хомуты вешали, никогда не забуду. На совесть вколачивали их мужики, не думали, что избушка партийным особняком станет. А какие квартиры мы потом строили - красота, с прихожей, с при- гончиком, с банькой.

-  Не соглашайся, Гриша!

-  Ладно тебе, еще ничего и не предлагали. А ты не подумала, что меня вообще могут турнуть с партийной работы, ведь я так и не явился в обком? То-то!




8

Стрекалёв выглядел сильно уставшим, озабоченным, Хмару встретил сухо, предложил сесть. Долго говорил с директором совхоза Долгушиным по телефону, Григорий ругнулся: нашел Вениамин время позвонить! Положив трубку, Стрекалёв испытующе посмотрел в глаза собеседнику:

-  Догадываешься, зачем пригласил? Нет? Должен тебе сказать, что отрыгнулась мне крепким внушением от Щербины твоя строптивость. Со Сладковским районом делимся кадрами, второй секретарь и председатель райисполкома уедут туда, я предложил обкому твою кандидатуру на второго. - Он помолчал. - До Щербины никто не давал окончательного решения, перестраховщики хреновы. Пришлось говорить лично с первым. К худу ли к добру, но он тебя помнит, исключительно, видимо, негативные впечатления. Мне сказал: решай сам, тебе с ним работать. Так что буду рекомендовать пленуму без официального направления обкома. Доложу тебе, случай беспримерный в партийной практике.

Через день приехал заведующий организационным отделом обкома Степанов, после обсуждения кандидатур со Стрекалёвым собрали первое заседание оргбюро. Степанов сухо сказал, что первого секретаря рекомендуется оставить в должности, вторым предлагается Хмара, по третьему вопрос в стадии решения.

Хмара встал:

-  Есть предложение выдвинуть секретарем райкома редактора газеты товарища Аржиловского. Очень грамотный человек, имеет авторитет в районе.

Степанов помрачнел:

-  Товарищ Хмара немного опережает события, его кандидатура еще вилами по воде писана, а он уже кадры комплектует.

Григорий вскипел:

-  Товарищ Степанов, я вхожу в оргбюро и работаю в нем вне зависимости от того, изберут меня или нет. Аржиловского предлагаю не из личных симпатий, хотя и они есть, а исходя из объективной характеристики. И не надо намекать насчет воды и вил, я ничем себя не скомпрометировал и думаю, что дальше Поречья меня все равно не пошлют, а ниже инструктора ставить смысла нет.

Стрекалёв аж привстал:

-  Хмара, лишаю тебя слова! А кандидатуру Аржиловского предлагаю внимательно изучить.




9

Всю жизнь на земле, рядом с теми, кто ее пашет и засевает, кто собирает урожай и сдает народно-хозяйственные планы. С молодых лет много книг прочитал, статей в журналах, с умными людьми доводилось общаться, больше молчал, слушал. Что Сибирь - зона рискованного земледелия, знал, только выпадали годы, когда и тут хлеба родились на диво, и факт этот ставил рискованность в зависимость от каких-то конкретных обстоятельств. От каких - надо анализировать и обобщать.

Курган вот рядом, и работает там бригадиром-полеводом колхоза народный академик Терентий Семенович Мальцев, который получает по двадцать пять центнеров зерна с гектара, а мы и половину того считаем удачей. Григорий нашел на своей этажерке две книжки Мальцева, еще раз пролистал. Да, нелегко, видно, приходится академику, если и он не волен сам решить, когда и какой земле можно дать отдых, чистых паров и ему не дозволено иметь. Безотвальная вспашка у нас тоже применяется, Григорий еще по целине знал о ее преимуществах. Мальцев постоянно подчеркивает, что самым важным фактором урожайности для Сибири и Зауралья была и остается влага, вроде бы резиновые сапоги никогда далеко не прячем, а в нужное время хлебу водички не хватает.

Стрекалёв вернулся из Тюмени с совещания по весеннему севу, пригласил Хмару.

-  Проверь еще раз готовность к посевной, съезди в два-три хозяйства. И на субботу назначай районное совещание, надо довести установку обкома по срокам сева.

-  Опять ставка на ранние?

-  Ну, это мы с тобой обсуждать не будем, потому как права не имеем, в прошлом году без малого тысячу гектаров под снег пустили, ждали, когда зерно созреет. Ранний сев - ранняя уборка.

Стрекалёв закурил, со вкусом затянулся, Григорий едва не улыбнулся: красивый у нас секретарь! Высокий, крепкий, шевелюра седых волос, до синевы выбрит, голос густой, взгляд цепкий.

-  Федор Яковлевич, прошу вашего согласия на поездку в Курган, там Мальцев проводит большое совещание. Послушаю, а после проведем свое. Считаю, полезная будет поездка.

-  Разговор об этой агрономической конференции был, но нас никто не приглашал, как ты поедешь?

-  Это все решимо, если вы не против.

В Кургане у Хмары больших проблем не возникло, его внесли в список приглашенных, дали место в гостинице, снабдили материалами. Он впервые слышал разные мнения ученых об особенностях земледелия Зауралья, о тактике проведения нынешнего весеннего сева, впервые был свидетелем острой дискуссии, блокнот его быстро заполнялся.

Выбрав подходящий момент, он подошел к Мальцеву, представился:

-  Терентий Семенович, ваше мнение очень важно для нас, особенно по срокам сева. Можно ли ваши рекомендации целиком перенести на тюменское поле?

Мальцев строго на него посмотрел:

-  Если бы все было так просто... Тут мы толкового разговора не составим, коли желание есть - приезжайте ко мне в колхоз, покажу и расскажу все, как на духу.

-  Можно сразу после конференции?

-  Можно.

На опытной станции при колхозе, в которой несколько десятилетий работал ученый, Хмара увидел снопы пшеницы яровой и озимой, овса и ячменя с небывалым колосом, потрогал корешки журналов наблюдений полувековой давности, перебирал на ладони семена неведомых сортов. Во всем была какая-то тайна, Григорий удивлялся ей и боялся упустить, боялся, что она ни чуть не откроется ему, он уедет, чтобы безответно спрашивать себя, почему одни знают, а другим не дано.

Мальцев снял чуть подмокший на раннем весеннем дожде простой брезентовый плащ, поправил гимнастерку под узеньким ремешком, пригладил редковатые волосы.

-  Что насмотрели, молодой человек? В поле бы надо, да еще рано, спит оно, так что будем говорить с ним заочно. Вы мне о своем районе расскажите.

Василий посетовал, что земли у нас небогатые, слабоват технический парк, потому с посевной и уборочной кампаниями затягиваем, в лучшие сроки не укладываемся.

-  Какие сроки сева вы считаете лучшими? - спросил Мальцев.

-  По наблюдениям, декада с пятнадцатого по двадцать пятое мая.

-  Тут мы с вами сходимся. У нас и в Северном Казахстане июнь, как правило, суховейный, а июль дождливый. Не зря в народе говорят, что дождь не когда просят, а когда косят. Мы, к сожалению, не можем сделать так, чтобы помочило в начале июня, правда? Значит, и агротехнику надо так строить, чтобы этот познанный фактор использовать для урожая. Согласны?

-  Конечно.

-  Кроме того, ранние посевы в сильнейшей степени забиваются однолетними сорняками, особенно овсюгом. Есть такое?

-  Частично есть, — улыбнулся Григорий .

-  При раннем севе зерно в холодной почве долго не даст всходов, часть семян погибнет, посевы получатся изреженными. Надо выбрать такой срок сева, при котором пшеница в молодом возрасте легко пережила бы июньскую засуху и основное развитие начала в июле, когда нехватки влаги уже нечего бояться.

-  Терентий Семенович, бывает, что мы с пшеницей уходим в конец мая, лето она хорошо переносит, но не вызревает, хлеба все равно нет.

-  Да, одними сроками сева урожайность не отрегулировать, хотя и в этом простом деле у крестьянина свободы нет. До сих пор не могу понять, кто втемяшивает в головы нашего руководства дурные мысли о раннем севе? На меня ведь тоже давят, весной по сводке колхоз «Заветы Ленина» в самом хвосте, вот и дергают телефоны, а то и уполномоченный приедет. Был такой случай: я сказал председателю, что раньше семнадцатого мая сеять не буду, собрал на пересменке трактористов, попросил, чтобы любой причиной прикрылись, но не выезжали без моей команды. А сам спрятался, в полном смысле. Район жмет, председатель не вытерпел, велел засыпать семена в сеялки. А трактористы не едут. Что вы думаете -  милицию вызвали. Слышу - плохо дело, рассекретился, первому секретарю обкома позвонил, тот вмешался, отстали. Ну, конечно, работали день и ночь, трактористы с сеяльщиками на ходу менялись, но уложились, хлеб хороший собрали, вполовину больше, чем по району. На совещании меня в президиум посадили, просят поделиться опытом. Я тогда сказал, что надо перестать командовать крестьянином, и все будет. Не понравилось!

- Терентий Семенович, а правда, что вы с товарищем Сталиным вступали в полемику?

Мальцев тихонько засмеялся, прикрыв лицо руками.

-  Со Сталиным в полемику? До этого не дошло, но ответил я на его реплику резко, сам не ожидал. Пригласили меня на пленум ЦК и предложили выступить, это вскоре после войны. Текст я написал, проверили, поправили. Посмотрел на распечатку, и хоть не выступай, все мои мысли выхолостили. И решил: скажу, как думаю, потом хоть не рассветай. И сказал. Про бедность деревенскую, про хлеба скудные, сказал, что Зауралье может два плана зерна давать, но для этого надо пятьсот новых тракторов. Сталин переспросил, я повторил: пятьсот. «А больше вам ничего не надо, товарищ Мальцев?». Я повернулся к президиуму: «Нет, - говорю, -  товарищ Сталин, и на том спасибо». Нехорошая тишина тогда была в зале, но Сталин несколько раз ударил в ладоши, бурные, как говорится, аплодисменты.

-  А потом? - не удержался Григорий .

-  Пятьсот тракторов область получила, а я в ту весну в обкоме собственноручно прогнозы писал, сроки сева указывал цифрами и прописью. Отвечать надо за свои обещания. Ничего, обошлось, давали по два плана, пока цифры не увеличили. Но вернемся к сегодняшнему дню. Нам до зарезу нужен сорт неполегающей яровой пшеницы. Больно смотреть, как ветер с августовским дождем рослый посев превращает в сплошной ковер. Шел рекордный урожай, да поминай, как звали. Тут тебе и ржавчина, и зерно щуплое. Не помню случая, чтобы хлеб с буйным травостоем созрел у нас стоя. Селекционная наука наша отстает, много формализма, очковтирательства, я на пленуме ЦК об этом говорил, Хрущев тогда поддержал, но ничего не изменилось.

Терентий Семенович заботливо спросил:

-  Чаю хотите? Мне настоящий индийский привозят, злоупотребляю авторитетом.

«Сколько же ему лет? Наверно, больше семидесяти, но как рассуждает, какие наблюдения! Академик, а руки крестьянина, жилы набухли. - Хмара улыбнулся своим мыслям. - И гимнастерка все та же, под ремешком, как на фотографиях. Молодец!»

Горячий чайник, две чашки и заварник принесла молодая женщина, а Мальцев пришел с папкой газетных вырезок.

-  Тут мои статьи и выступления по крестьянским делам, я их положу в сумку, ночевать будете у меня, вечерком почитаете. Теперь продолжим. Как у вас с парами?

-  Почти никак, планы выдавливают пары, за каждый гектар первый секретарь отвечает лично.

Мальцев налил себе чашку свежего чая, откусил краешек комкового колотого сахара.

-  Я вприкуску люблю, благо зубы позволяют. И вы пейте, очень хороший чай.

С минуту они молча наслаждались чаем. Поставив чашку в блюдце донышком вверх, хозяин продолжил:

-  Партийная забота хороша, когда уместна, плохо, если она становится мелочной опекой. Я писал Хрущеву, потом Брежневу: уберите весь список показателей с колхоза, оставьте только реализацию продукции, и крестьяне, то есть, колхозники, быстро поймут, что они хозяева своего труда и его результатов, что нам сегодня крайне необходимо. Брежнев поддержал, сообщил, что дал команду провести такой эксперимент не на колхозе, а на всей Курганской области.

-  И что? - Хмара напрягся.

-  Ничего. Не могу концов найти, затерли бумагу. Я все хочу в глаза посмотреть тому, кто придумал выражение «занятый пар». Кому очки втираем? Если земля занята, это уже не пар. Впрочем, надо помнить, что самый эффективный прием, будь то выбор срока сева или лучшие сорта, не может гарантировать успех в борьбе с капризами природы. Помочь крестьянину может только комплекс приемов, в сумме именуемый культурой земледелия. Вы согласны с этим?

-  Полностью, Терентий Семенович.

-  Вам какое поле больше нравится: черное, зеленое от всходов или золотое осеннее? Не смущайтесь, я не хотел этого. Мы с вами говорим об агротехнике, а на первом месте все-таки стоит человек, крестьянин. Не тот пахарь, кто пашет, а тот, который любуется своей пахотой. Пахать многие могут, а вот любоваться не всякий способен.

Полный добрых впечатлений и глубоких раздумий после утреннего чая выехал Хмара домой. Весна изгоняла с полей последние одёнки снега, озера, каких много встречалось на его пути, вспучили бурый неприглядный лед, березовый лес потемнел, но весело потемнел, не хмуро, готовясь брызнуть зеленью почек. Всякая низинка полна воды, зябь черна, невспаханные поля смотрят укором.

«Какой сев нынче будет, какое лето - никто не может уверенно сказать. Старик вот тоже разные варианты обсуждает. Но у него на всякий природный чих свое здравствуйте есть, техникой колхоз обеспечен по потребности, не то, что мы. И это правильно, потому мы к нему идем за советом, а не он к нам».




10

В полудреме привиделись картины детства, родное Вакорино, друзья.

Перед Новым годом эта весть всполошила всю деревню: вчера школьники возвращались из Копотиловой, и встретила их по дороге стая волков. В это время у них свадьбы, ладно, что самка не обратила внимания на детишек, а то порвали бы звери. От Копотиловой до Вакорино без малого двадцать километров, дороги почти нет, изредка казахи на лошадках друг к другу в гости проедут, только след и остается в застывшем снегу. После праздника собрались отцы в бригадной конторке, договорились, что по очереди будут сопровождать детей.

-  Ружье надо.

-  Есть у меня бердана, в волка навряд ли попадешь, а шуму много.

-  И лошадку бы надо выделить, в один день в оба конца по бездорожью не сходишь.

Колхозный бригадир посуровел:

-  Лошадь не могу дать. Не положено.

-  Одумайся, что ты несешь! - Евлампий Сидорук аж побагровел. - Колхозные же ребятишки.

-  Я за лошадей отвечаю, а не за ребятишек! - Бригадир хлопнул ладонью по столу.

Счетовод Иван Хмара перехватил руку:

-  Не сокотись, Петрович, лошадь выделишь, а я трудоднем мужикам эти поездки проведу, и собрание утвердит. - На ухо шепнул: - Тебя чуть не прокатили на собрании, а будешь поперек - прокатят, опять вилы возьмешь и на ферму.

Возымело, каждую субботу кто-то из мужиков уезжал в Копотилову и сопровождал ребятишек. Сложив котомки в сани, они гуськом шли за подводой.

В конце учебного года всем вакоринским школьникам было наказано забрать в Копотиловской школе документы, обществом решили перевести детей в Михайловку, тут поближе, да и колхозные сливки на Ченчерский маслозавод через эту деревню возят, продукты можно отправить и на выходные всю компанию сопроводить.

Михайловские не особо дружелюбно встретили новеньких, в первый же день после занятий налетели на мальчишек с криками: «Бей хохлов!», тумаками обменялись, когда чей-то окрик остановил сорванцов. Ровесник, но крепкий паренек, парочку оплеух отвесил своим же, развел драчку.

-  Сказано было с утра: не трогать, дразнить тоже нечем, они хоть и хохлы, но наши.

Подошел к мальчишке, который наклонился у плетня и пережидал кровь, капавшую из разбитого носа.

-  Ты откинься на спину, скорей присохнет. Как зовут?

-  Гришка.

-  А я Ванька, Ермаков фамилия. Полежи. - Сам присел рядом на корточки. - Скажи своим, что больше никто не тронет, наши вообще-то не драчливые, видно, нынешним днем на солнце пятна.

-  Кто на солнце? - переспросил Васька.

-  Возмущение в природе, я читал, пишут, что на психику действует, дураком человек делается.

Васька приподнялся на локоток:

-  Ермак, который на диком бреге, тебе не сродственник?

Иван небрежно пожал плечами:

-  В своих, должно быть, фамиль так просто не образуется. Твоя какая фамилия?

-  Хмара.

-  Это по-каковски?

-  А я знаю?

-  У бати спроси. А вообще-то надо бы в книгах поискать, есть такие, в которых каждое слово разъемачено. Ну, ладно, нос присох, пошли. Ты где на квартире стоишь?

-  У бабки Алферихи.

-  В соседях будешь, только с бабкой тебе не повезло, ведьма. Я к ней в огуречник нынче залез, а она с дрыном поджидала, исполосовала мне спину, до тех пор драла, пока через плетень не перескочил. - Ваня весело засмеялся. - А дома мать добавила, со всех сторон бедному Ваньке прибыль!




11

Закончился год, в колхозах и совхозах подводили итоги, готовились к очередной районной партийной конференции. Прошел слух, что Стрекалёв уезжает из района, и не ясно, кого рекомендуют на его место. Хмара только что стал вторым, да и в обкоме на него зуб имеют. Больше склонялись к тому, что привезут со стороны. Долгушину этого очень бы не хотелось.

-  Ну-ка, Владимир Тихонович, переубеди меня. Мы тут родились, полжизни положили, а в район руководить присылают чужого человека. Правильно это?

Парторг кашлянул:

-  С точки зрения расстановки партийных кадров - правильно. Обкому виднее.

-  Виднее! А у нас, получается, неважное зрение? Вот у тебя есть конкретное предложение по первому секретарю?

-  Нет. Хмару не будут рекомендовать, своенравных не любят, Терехова тоже навряд ли, а других нет.

Разговор с Головачевым окончательно расстроил Вениамина. За пять лет работы директором крупнейшего в области совхоза он только-только почувствовал, что меняется отношение к деревне. Промышленность начала осваивать новую технику, отпускают деньги на строительство животноводческих помещений, даже на жилье и соцкультбыт дают. Все приходится делать самим, хозяйственным способом, в районе нет приличной строительной организации, некому толково заниматься механизацией ферм. Нужен хороший хозяин, который бы переживал за район, как он, Вениамин Долгушин, переживает за Ильинский совхоз, чтобы бился за него в области, а не довольствовался тем, что распределят.

Вениамин близко к сердцу принял грядущие перемены, в голове снова появился знакомый и неприятный шум, который сопровождал его в последнее время, особенно досаждая ночами, когда сна не было. Здесь он родился, после семилетки окончил курсы трактористов при Ильинской МТС, работал, четыре года отслужил на Тихоокеанском флоте, там же в партию вступил, после демобилизации поступил в Ишимский сельскохозяйственный техникум, ходил в механиках и бригадирах, пока Стрекалёв не заставил оформиться в Омский сельхозинститут. Приехал, вызвал в контору, парторга Головачева с директором Никитиным отчистил за невнимание к молодежи, а Вениамину велел тут же написать заявление и взять отпуск для подготовки к экзаменам.

Себе на удивление, учился с интересом, все экзамены сдавал на пятерки, красный диплом получил. К тому времени был уже главным инженером совхоза. Вечером, после защиты диплома, получил телеграмму от Стрекалёва: «Поздравляю с отличной защитой», удивился, откуда он знает? Оказалось, по Всесоюзному радио передали информацию об очередном выпуске инженеров Омского сельхозинститута, в числе отличников назвали фамилию инженера Ильинского совхоза. Это ему потом парторг Головачев рассказал.

А вскоре Никитина перевели на повышение в соседний район, и Долгушин стал директором. Жена Тамара сказала тогда:

-  Все, совсем закончилась семейная жизнь, я без мужа, дети без отца, а ты с родным совхозом в обнимку.

А ведь Тамара была почти права, он уходил рано что зимой, что летом: посевная, сенокос, уборочная, утренняя дойка, ночная пастьба, возвращался вечером, в полевые кампании поздней ночью. Совхоз сеял почти двенадцать тысяч гектаров зерновых, скота на фермах больше трех тысяч, каждый день всплывал с десяток вопросов, требующих его решения. Он по старой памяти мог сбросить пиджак и вместе с трактористом искать причину плохой работы двигателя, мог проверить норму высева семян, отрегулировать глубину вспашки, установить угол атаки лап культиватора. Больше всего он любил сесть за штурвал комбайна, пока механизаторы торопливо обедали, и объехать пару кругов, а потом поморгать фарами, чтобы подбежал грузовик, и выкачать в его кузов свой бункер зерна. Механизаторы знали эту его слабость, всякий раз кто-то из старших предлагал:

-  Ну-ка, Семеныч, разомнись.

Нет, не разминался он, а душу отводил, молодость вспоминалась, когда высокая пшеница покорно склонялась под крылья мотовила, молча поддавалась ножам и единой массой по ленте транспортера сползала на свою же стерню, укладывалась в высокий валок, подставляя ветру и солнцу недозревшее еще зерно в тугих пеленах колосьев. А через несколько дней сюда придут другие комбайны, с подборщиками, и он все равно успеет намолотить свой бункер, любуясь, как ненасытно заглатывает комбайн серую ленту валка, прислушиваясь к ровному грохоту молотильного барабана, дожидаясь, когда вспыхнет на панели лампочка: бункер полон.

На ветру встряхивал пиджак, чистил брюки, довольно вытирал полотенцем примаранные руки.

-  Да, эту технику с нашей не сравнить. Представляешь: трактор тащит комбайн, два движка работают, копнитель для соломы сзади. Производительность - пятая часть от сегодняшней.

-  И как вы управлялись, Вениамин Семенович? - спросит кто из молодых.

-  Работали, пахали так, что лемеха гнулись! До ноябрьских праздников молотили. И сравнивать нечего, сеяли меньше, урожайность ниже. Вам такую технику государство дает, работайте, молодежь, двигайте сельское хозяйство.




12

Хмара вернулся с партийного собрания в колхозе имени Чапаева, в кабинете пролистал блокнот с записями предложений и замечаний выступающих, сделал пометки в рабочей тетради. Обычные пожелания простых людей, думающих жить и работать, о большом строительстве говорят, просят помощи района. Но ему в своем выступлении пришлось признать, что район окажет поддержку только финансированием, хозяйству надо еще полнее использовать свои возможности, хотя председатель Хевролин и без того не дремал. Григорий знал его еще по комсомолу, когда Николай был первым секретарем райкома, ему нравился крепкий немногословный парень, ставший потом парторгом и уже во время учебы Хмары в партийной школе избранный председателем колхоза.

Вошел Стрекалёв, спросил, как прошло собрание, закурил, глазами поискал пепельницу, некурящий хозяин достал ее из-за шторы с подоконника.

-  Ты извини, что курю у тебя. В общем, так: сейчас состоялся разговор со Щербиной, мой вопрос решен окончательно, из района уезжаю. Первым предложил тебя. Как ты к этому относишься?

Чуть смутившись, Хмара ответил:

-  Нормально.

-  Готовь предложения по второму и третьему секретарям, завтра все надо оформить, послезавтра быть у Щербины на беседе. Пепельницу убери, я докурю у себя.

Утром разговор продолжили.

-  На второго буду предлагать Хевролина Николая Петровича, думаю, у вас нет возражений.

Стрекалёв засмеялся:

-  У меня-то нет, но беда в том, что меня и не спросят, а тебе скажут, что не проходит кандидатура. Невиданный это шаг в решении кадровых вопросов, чтобы с хозяйства сразу на второго секретаря райкома.

-  Ну, шаг, возможно, и нетипичный, но мне работать, если коммунисты изберут.

-  Если обком рекомендует, - уточнил Стрекалёв. - Потому к своим предложениям отнесись со всей ответственностью. Аржиловского оставляешь?

-  Конечно, это мой выдвиженец. А по Хевролину у меня сомнений нет, опыт у него приличный, буду настаивать.

Стрекалёв встал:

-  Твое дело, решай.

Хевролин по звонку из приемной приехал через час, к предложению отнесся крайне спокойно, даже холодно. Хмара такую реакцию понимал, все-таки в колхозе он хозяин, а в райкоме кроме ручки и бумаги никаких материальных ресурсов, но свое предложение повторил твердо, давая понять, что пути назад нет. Хевролин попросил время с женой посоветоваться, Хмара пододвинул ему телефон:

-  Звони, а я дам команду на тебя представление готовить.

Хевролин тоже встал:

-  В таком разе и звонить смысла нет, приеду, обрадую.

Григорий стиснул его в плечах:

-  Будем работать совместно, Николай, возможности открываются прекрасные, дел невпроворот, так что жалеть не будешь.




13

Сухой июньский ветер с казахстанских степей, взращенный и обогретый солнцем, устремлялся от края жаркой пустыни в сторону северных холодов, безжалостно гнул долу травы, шевелил кустарники и хлестал макушки бессловесных берез. С остервенением проносился он над зелеными ковриками пшеничных всходов, иссушая первородные листочки, нежно взращенные майской щедрой землей. В такую пору ничему живому нет радости. Лесная пташка тщетно зависает над камышом круглого болотца, в котором вчера еще блестели стеколки воды, а сегодня сухость и пыль, и вот уже несется она по-над лесом, чтобы отыскать и принести в клювике хоть малую капельку влаги для ненасытных птенцов. Звери выходят из лесов и спускаются с Горы к неизбывным старицам, безбоязненно ведя за собою потомство свое, потому что жажда заглушает все страхи и опасения. Гады ползучие греются на песчаных полосках берега, которые уступила им сжавшаяся на солнце вода. Серенький суслик, как столбик, стоит у своей норы на высоком холме, охраняя никому не нужное свое одиночество. Ящерка приподняла головку и который уж час неподвижна на ветру, лишь рот открыт, и кожица под грудкой чуть вздрагивает при дыхании. Только ветер единовластно царствует над простором луга, пашни и леса, не ведая печальных последствий своего появления или, напротив, даже любуясь ими.

Белесое выгоревшее небо вдруг начинает темнеть, с каждой минутой все гуще, насыщенней, ветер жмется к земле, слабеет, прячется в камышах и в лесу, небесная хмарь становится тучей, выплескивает первые струйки влаги, но она не доходит до земли, испаряется в воздухе, и не скоро еще крупные капли спасительного дождя упадут на сухую землю. А упадут - взметнут легкую пыль и тут же прибьют, вернут ее обратно, придав влажному уже воздуху неповторимый аромат, какой случается в короткие мгновения между засухой и ливнем.

А небо прогремит далекими раскатами угроз, еще больше нахмурится, потом начнет швырять молнии, ветвистые, как голые деревья, и громы уже не успевают за всполохами, бухают невпопад. Радостная земля впитывает влагу, не дает воде растекаться, но скоро насытится верхний слой, не справится, откажется, и потекут мутные потоки туда, где природа определила им хранение.

Все оживает. Зелень умылась и стала красивой, поля приобрели уверенность в урожае, даже червь, последняя тварь в ряду созданий, несказанно рад дождю, выполз из норы, прополз немного, испытывая наслаждение, оставив гибкую черточку следа, и растянулся во всю длину свою на жирном чернозьме огорода.

Июньский дождь. Спасение. Хлеба еще сохранили способность к полноценному росту, встрепенутся, раскинутся кустиками, трубку стебля выкинут, потом колос. И август порадует хлебом.




14

На последний перед партконференцией разговор Стрекалёв пригласил его поздно вечером, когда закончили рассмотрение всех подготовительных моментов и когда у него, Стрекалёва, появилась полная уверенность, что вопросов нерешенных, необговоренных и грозящих неожиданным проявлением, не осталось. Хмара понимал, что это не столько для него, сколько для Федора Яковлевича, разговор этот имеет значение, ведь тот уходил навсегда из района, в котором проработал больше пятилетки, пережил все передряги Хрущевских реформаций, когда сбивали в кучу и потом столь же научно обоснованно разгоняли хозяйства, районы и даже партию, партию разделили на городскую и деревенскую. Суровый и недоступный, Стрекалёв внутренне очень порядочным человеком был для Григория, разносы устраивал и выговора раздавал щедро, но зла не держал, сегодня на бюро отчистил, а завтра руку подаст и заговорит о деле, потому что дело и было для него единственным мотивом поведения и даже разносов. Хмара и на себе это испытал, но уважал искренне, потому разговора ждал и готовился к нему.

- Сегодня твою биографию еще раз глянул, да ты у нас еще совсем зеленый, и сорока нет. Ну-ну! Для большого дела самый возраст, все ступени партийные прошел, это хорошо, а на хозяйстве не работал, этого тебе не будет не хватать?

- Не помешал бы опыт непосредственной работы, но, Федор Яковлевич, вы же знаете, что партийный секретарь только права подписи документов не имеет, а по всем другим вопросам вперед хозяйственника ответственность несет. Потому я бы не сказал, что не имею опыта, если бы чувствовал иначе, даже на второго секретаря не согласился бы, надеюсь, нет у вас оснований заподозрить меня в карьеризме.

- Давай без обиды, мы оба понимаем, что твое избрание предрешено, а мне хочется быть до конца в тебе уверенным. Я ухожу почти в никуда, должность моя будущая только выглядит красиво, а конкретной, живой работы за ней нет, Пореченский район до конца останется для меня главным, хотя я не тут рожден. Ты меня счастливее, ты продолжаешь жить и работать на родине, поверь мне, это дорогого стоит.

-  Понимаю, потому что и сам чуть было не выехал на чужбину, спасибо, что вы поддержали.

-  Это было правильное решение, я уже тогда понимал, что ты нужен. Мне нравится твоя прямота, может, потому что сам как лом, не умею выплясывать, но на этой должности не всегда надо идти напролом, потому что за тобой не только твоя правда, но и целый район, тысячи людей, производство. Там, - он ткнул пальцем вверх, - не всегда хотят слышать правду, это ты знай. В обкоме аппарат складывается добротный. Щербина сейчас много времени отдает Северу, нефти и газу, так что без особой нужды к нему не рвись, пытайся все решать в отделах.

Стрекалёв закурил, прошелся по кабинету.

-  Со Степановым ты все обговорил?

-  По кадрам - все, других вопросов не касались.

-  Он настороженно к тебе относится, ты заметь, потому лишний раз не подставляйся. С Хевролиным ты ему поперек горла, это не укладывается в его рамки: с председателя колхоза в секретари.

Хмара возмутился:

- Классический тип перестраховщика и консерватора! Я ему убедительно показал, что Хевролин вполне готов для такой работы, за ним партком, колхоз, да и первым секретарем комсомола работал, это тоже опыт. Мне, признаюсь, сказал инструктор обкома, что Степанов хотел кого-то из своего отдела нам на второго рекомендовать, но наша позиция его остановила. Мы правильно поступили, и впредь надо свои только кадры иметь, растить и выдвигать.

- Согласен. Значит, я в твой подход не вписываюсь, я же не пореченский.

- Зачем вы так, Федор Яковлевич, - смутился Григорий. - Вы пореченским останетесь в истории района, это обещаю.

-  Ты мне машину пообещай вещи в Тюмень перевезти, когда квартиру получу.

-  Обещаю, - так же полушуткой, в тон вопроса, ответил Хмара.




15

Ничего, кажется, внешне не изменилось у Хмары, так же рано, в семь утра, приходил на работу, привычно просил девушку с телефонной станции поочередно соединять его с руководителями хозяйств, так же привычно строил с ними разговор, делая пометки в оперативной сводке и занося в рабочую тетрадь все, что связано с решением завтра, в будущем. Февраль был метельным, снежным, это радовало, потому что пополняло запасы влаги на полях, но ремонт техники во многих хозяйствах затягивают, потому что нет запасных частей.

Эта арифметика давала ему истинное наслаждение, он создавал на листе бумаги рабочие агрегаты с боронами и культиваторами, с сеялками и катками, суммировал их суточную выработку, и она не укладывалась в заданные им десять дней активного сева. Тут не бывает чудес, математические законы не подчиняются партийным директивам, и получалось, что нельзя рисковать, нельзя поддаваться искушению дождаться прогревания почвы, спровоцировать боронованием рост сорняков, особенно овсюга. По этому сорняку он собрал, кажется, всю информацию. Очень подлый и коварный враг. Семена его, притаившись, могут лежать в почве сколь угодно долго, дожидаясь своего часа, и когда час этот наступает, когда температура и влажность толкают его к пробуждению, овсюг показывает свою удивительную жизнеспособность. Он прорастает бурно, дружно, и горе всему живому, оказавшемуся рядом с ним, сплошной ковер его всходов зажмет, задушит росточки благородной культуры.

Еще в сельхозтехникуме ребята с агрономического отделения говорили, что семена овсюга в лабораторных условиях способны перебраться к капельке воды. Особенно витийствовал ишимский паренек Витя Колыванов. «Сам опыт проводил, разложил его вокруг лужицы на стекле, весь вечер наблюдал: притаился, гад, вида не выдает, а уж перед сном заметил, что он усами шевелит, как таракан, тихонько, конечно. Значит, влагу чует, тварь, и к ней ориентируется. А утром встаю: мать моя родная! весь овсюг в кучке, на том месте, где вода была, и уже все выхлебал, сволочь! Довольный лежит, и даже в рост пошел, проклюнулся!». Было смеху, конечно. Еще один философ, которому после пяти лет совместной жизни жена изменила и к другому ушла, тоже на овсюг ссылался, с женской натурой его подлости сравнивал. «Женщина, значит, так же, до поры до времени смирно себя блюдет, верна, мол, и прочее, чтобы мужика убаюкать, а как только отвернулся от бдительности, да вокруг нее соответствующие природные условия образуются, температура и прочее, так ее подлость и даст всходы, и задавит любовь и семейную жизнь». Да вспомнился анекдот, возникший после поездки Никиты Хрущева в Америку, где наш руководитель, знаток сельского хозяйства, поинтересовался у ученых, как они борются с овсюгом. Те не поняли, Хрущев стал объяснять, наконец, дошло, самый старый светило вспомнил, что был такой сорняк, но уже много лет, как вывели, да маху дали, совсем уничтожили, даже студентам показать нечего. «И не могли бы вы, Никита Сергеевич, прислать нам несколько килограммов этого овсюжка для опытов?». Хрущев отказал: «Я вам лучше парочку своих агрономов направлю».

Можно, конечно, сколько угодно шутковать по таким поводам, но Григорий за многие годы работы на земле видел загубленные овсюгом посевы, которые за счет его нездоровой, ядовитой зелени давали вид вполне сходный, и неопытный человек за вполне пристойные, многообещающие по урожаю мог признать эти поля, что и случалось иногда с уполномоченными, выращенными на асфальте областных учреждений.

Даже на бумаге не получалась у него идеальная посевная кампания, не вытанцовывались оптимальные сроки сева, о которых когда-то говорил с Терентием Семеновичем Мальцевым. Хорошее было нынешней зимой поступление новой техники, но все еще отстает наличие от потребности, все еще, как студенту перед экзаменом не хватает одной ночи для подготовки, так и крестьянину еще бы два десятка мощных гусеничных с полным комплектом прицепного инвентаря, вот тогда бы он себя проявил.

Хмара собрал исписанные расчетами листы и сложил в папку, пусть полежат, наступит время, и можно будет сравнить свои несостоятельные теперь надежды с реальностью наступившего завтра, и тогда он улыбнется теплым своим воспоминаниям.




16

Первый секретарь обкома партии Щербина после поздравления Хмары с избранием звонил регулярно, раз в неделю, о чем его помощник предупреждал накануне. Разговоры были самые простые, безо всякой партийной подоплеки. Григорий сам проводил анализ статистической отчетности, присутствовал на квартальных балансовых комиссиях почти во всех хозяйствах, а районную вел вместе с начальником управления сельского хозяйства, потому обстановку знал хорошо. Ближе к весне Щербина стал обращаться к сводкам по семенам и ремонту техники, задавая не совсем приятные вопросы.

-  Объясни, Григорий Иванович, что ты намерен делать с теми десятью процентами тракторов, которые до сих пор в ремонте?

-  Все эти тракторы, Борис Евдокимович, находятся в ремонте по линии РТС, но нет и не ожидается в ближайшее время обменных узлов, в основном двигателей.

-  И ты их не планируешь использовать на посевной?

-  Есть два варианта плана сева, один с учетом всей техники, другой по реальной картине.

-  Любопытно. И что получается? Возможно, мы напрасно помогаем району фондами тракторов, если ты и без них справишься?

-  По второму варианту, крайне нежелательному, Борис Евдокимович, мы даже со пшеницей уходим в конец мая.

-  Тогда начни раньше, тебя же никто не держит.

Григорий опасался, что начнет перечить первому, это было крайне нежелательно в его положении, но он понимал и другое, что согласись сейчас - в мае, когда начнутся работы, Щербина может вернуться к разговору и сослаться на его молчаливое согласие с более ранними сроками сева.

- Нас сдерживает отсутствие сколько-нибудь внятного прогноза на июнь, если не будет дождей в первой половине, ранние посевы пропадут.

- Минуточку. Ты видел прогноз, который вчера ушел спецсвязью, наука, похоже, идет навстречу крестьянам, дождь в средине месяца синоптики обещают.

«Их бы устами да мед пить» - хотел сказать Григорий, но опять воздержался: - Будем надеяться на лучшее, Борис Евдокимович.

Щербина положил трубку.




17

Напуганные появлением человека, воробьи порхнули в воздух и тут же сели в зелень густой сирени, сообразив, что этому человеку, который каждое утро тревожит их дрему, опять не до них, он пройдет вдоль забора, что-то улыбчивое скажет дворнику с метлой, а потом скрипнет тяжелой входной дверью. Но в этот раз человек остановился на крыльце, увидев идущих к нему двух мужиков, уже с полчаса сидевших на мотоцикле, куривших и тихо разговаривавших, сомневавшихся, придет или не придет.

-  Здравствуй, Григорий Иванович, - почти в голос приветствовали мужчины.

-  Здоровы были, - Хмара пожал руки обоим, называя по имени- отчеству. - Раненько, если ко мне, видно, дело не терпит? Что случилось?

-  Не уличный разговор, Григорий Иванович.

-  Тогда пошли.

В кабинете гости сели рядышком, стеснительно сняв кепки, притихли.

-  Так, мужики, я вас с эмтээсовских времен знаю как людей серьезных и обстоятельных, так что в такую рань, да еще в уборку, по пустяку вы в район не метнулись бы. Говорите, что случилось. Давай, Степан Кононович.

- Да как и говорить, Григорий Иванович, не знаю, с какого конца заходить, но по всему видно: спасать надо нашего председателя. Вот так!

-  Что с ним случилось? Запил?

-  Лучше бы запил...

-  Пока ничего не случилось, Григорий Иванович, - вмешался Сергей Павлович. — Потому и приехали к тебе, чтобы не допустить. Дело в том, что кавказцы взятку ему дают, чтобы еще одну ферму для ремонта выделил.

Хмара открыл рабочую тетрадь: точно, одна ферма в колхозе ждет ремонта.

-  Дали или дадут? Откуда вы про взятку эту узнали?

- Да век бы нам не знать, пропади она пропадом, ни сон, ни работа на ум не идут. Бабы наши узнали, с ихними женами балагурили, те и проболтались по простоте своей, что договорились мужчины с председателем, тысячу ему дают, а он им ферму подсубботит.

Вмешался Степан Кононович:

-  Мы долго не решались к тебе идти, но потом сообразили: пока мы собираемся, они ему деньги всучат, вот тебе и тюрьма. И неловко как-то сдавать человека, но мы так рассудили: Хмара мужик свой, за здорово живешь человека под суд не отдаст, а даже наоборот, отведет беду. Только, Григорий Иванович, ты поаккуратней, вдруг грузинки поклеп на председателя возвели, такое тоже может быть.

-  И еще скажи, если неправильно мы поступили, то как нам с этим грехом жить? У нас ума не хватат, чтобы раскинуть.

Хмара смотрел на мужчин, неловко сидевших на краешках широких райкомовских стульев, обоих знал с первых дней работы в МТС, куда направили его парторгом, Степан после целины получил орден, в партию вступил, Сергей остался беспартийным, оба трезвые, серьезные ребята. «Спасать председателя». Не в прокуратуру, не в милицию пошли, а в райком партии. Такое доверие и заслужить, и оправдывать надо. Он глянул на часы, встал:

-  Давайте мы так договоримся. За информацию спасибо, поступили вы честно, тут сомнений нет. Пока об этом никому ни слова, если ошибка - чтобы нам человека не обидеть. Я лично все проверю, о результатах вы узнаете обязательно. А сейчас домой, трактора ждут. Кукурузы много осталось?

-  Дня на три хватит.

-  Торопитесь, заморозки обещают.

Гостей проводил до дверей, сел за стол. Неужели Пименов мог пойти на это? Год назад, беседуя здесь, в кабинете с ним как с будущим председателем колхоза, Хмара как бы между прочим заметил, что у руководителя всегда больше искушений, чем у партийного секретаря, потому надо быть особо бдительным.

-  И упаси тебя бог перепутать колхозный карман со своим, ты знаешь, партия многое может простить, но никогда не простит продажность.

Пименов тогда очень понимающе поспешил заверить, что ничего подобного и быть не может.

А если действительно вброшена эта информация для того, чтобы скомпрометировать, припозорить руководителя, возможно, действительно предлагали, но он отказал в подряде, потому что кому-то другому пообещал. Такие случаи были, Хмара помнит, как долго разбирались с директором совхоза Худяковым, который отказался повторно нанимать не очень добросовестных строителей, а те написали жалобу, что он взял у них пять тысяч рублей и не собирается отдавать. Прокурор основательно занялся тогда этим делом, Худяков, поначалу смеявшийся в ответ на все вопросы, вскоре не на шутку запереживал, и спасло его только письмо молодого парня из бригады, полученное уже после отъезда ее в другой район. Парень писал, что ему стыдно за товарищей и просил прощения у Валентиныча, как любовно называли директора. Прокурор провел экспертизу письма по росписи парня в договоре прошлого года, проверку закрыл и тут же успокоил Худякова: коли нет расписки, что деньги в долг взял, то и вопросов быть не должно, но письменное заявление он обязан был проверить. Поговаривали, что не без помощи Стрекалёва бдительный прокурор вскоре уехал из района.

Хмара, никого не ставя в известность, проехал по колхозу, посмотрел подготовку ферм, с кавказцами не разговаривал, чтобы не вызвать подозрений. На складе стройматериалов поговорил с заведующей, поинтересовался, куда предназначены плахи и брус. Услышав, что на ремонт фермы в Чирках, о которой и говорили ходоки, Хмара мрачно кивнул: слишком многое сходится.

С Пименовым решил действовать напрямую, зная его трусоватость. Утром предупредил, что приедет по очень важному делу, велел ждать, но приехал только после обеда. Пименов встретил у правления, пожал руку, Хмара отметил, что рука вздрагивает и ладонь чересчур влажная. Прошли в кабинет, Пименов начал было докладывать о ходе уборки, Хмара остановил его легким движением руки:

-  Ты мне лучше расскажи, как собираешься ремонтировать ферму в Чирках, почему с весны не взял вторую бригаду, хотя возможность такая была? Почему качество ремонта у грузин - хуже не бывает, а ты сквозь пальцы смотришь? И, наконец, сколько ты с них получил за дополнительные объемы?

Пименов побледнел, но взял себя в руки:

-  Ничего не получил, Григорий Иванович.

-  В этом твое счастье, что не успел так упасть, иначе вместе со мной приехал бы оперативник из РОВД. Эх, Алексей, мы же вот так с тобой сидели в моем кабинете, помнишь, я тебя предупреждал? Помнишь? Так почему ты, сукин сын, забыл тот разговор? Ты, когда тебе тысячу предложили, не о партийном билете думал, не о жене, которой теперь в школе работать трудно будет, не о детях своих опозоренных, ты о Черноморском побережье думал, о вине и о бабах. Все. На субботу назначай общее колхозное собрание, в повестке укажи «Выборы председателя».

Пименов встал:

- Григорий Иванович, я же не взял, больше это не повторится, прошу вас, оставьте на работе.

-  Веди себя достойно. Работу дадим, тебе ведь жить надо, грузины про тебя на другой день после снятия забудут. Но руководителем ты уже никогда не будешь.

Он вышел, не попрощавшись.

На собрание приехал сам. Провел совместное заседание парткома и правления колхоза, на котором Пименов честно во всем признался. Мнения разделились, но большинство поддержало секретаря райкома. Пименов попросил:

- Товарищи, разрешите мне написать заявление по собственному желанию.

Хмара молчал, будто не слышал. Встал Степан Кононович:

- Поздно теперь уж, Алексей Михайлович. Ты парторгом у нас столько времени был, до того агрономом, вместе пережили много чего, но я даже подумать не мог, что ты за грязные рубли совесть свою продашь. Увольнять будем собранием, а потом с партийностью твоей решать, я, к предмету, с тобой в одной партии не хочу состоять.

Вечером Хмара долго не ложился спать, случай с Пименовым так много всколыхнул в его душе, что надо было крепко подумать, чтобы все привести в порядок. Он еще раз убедился, что абсолютное большинство так называемых рядовых коммунистов есть отряд самой высокой категории и качества, и надежности, это гвардия партии. Как правильно согласно устава и верно относительно человеческой совести оценили они проступок негодяя! И ведь никто не готовил, никто даже и не знал, о чем пойдет разговор и как к нему относится приехавший первый секретарь. Что-то в атмосфере этого бескомпромиссного и в то же время аккуратного разговора напомнило ему фронтовые партсобрания, когда ставилась задача на предстоящий бой, которую ты должен умереть, но выполнить, а еще лучше - выполнить и остаться в живых, чтобы продолжать сражаться.

Хмара усмехнулся: он, секретарь райкома, в пылу страстей совсем забыл, что вопрос о партийности Пименова возникает автоматически, не может человек с таким трухлявым нутром быть в партии, и вот простой механизатор, честнейший человек Степа Тупиков оказался более принципиальным. Отберут они партбилет у Пименова, и правильно сделают, тогда ради семьи, детей надо перевести его агрономом хотя бы в Челюскинцы, где мало кто знает о случившемся, ну, сняли с председателей - значит, так надо.




18

- Где-то загулялись наши девки, Григорий Иванович, через полчаса дойка начинается, а их никого нет, - картинно гневаясь, распалялся колхозный бригадир Гунькин. - А ведь сказано было, что знамя нам привезут вручать, надо было еще сказать, что лично первый секретарь будет, тогда, может, поопасались бы вольничать.

- Ничего, Петр Андреевич, подождем, наша с тобой работа такая, угождать рабочему классу.

Гунькин охотно подхватил:

- Попробуй им не угоди, они вмиг в кормушку завалят и сеном притрусят. - И сам громко засмеялся шутке. Хмара знал, что был такой случай в новогодние праздники, когда доярки после бессонной ночи пришли навеселе, да и сам бригадир, хоть и не обязан присутствовать, но тоже явился, да под хмельком, и лучше бы ему в этом случае нейтралитет соблюдать, а он вознамерился внушение сделать, дескать, что это вы себе позволяете, с нетрезвостью на работе появляться. Тогда доярки с хохотом и визгом скрутили неслабого мужика Петра Андреевича и уложили в кормушку на спину, да еще здоровый навильник душистого лесного сена сверху кинули. Долго выгребал из узкой колоды свое многопудовое тело колхозный лидер, женщины уж и дойку закончили, посуду домывают, и он является, взмокший и весь в сене, как водяной. То-то было смеху!

Гунькин куда-то исчез, и через минуту явился с виноватой улыбкой:

- Григорий Фёдорович, мы их тут ждем, а они в коровнике уже дробленку раздали и сейчас вакуум включат, говорят, сначала коров подоим, а потом будем знамена получать. Как вы к этому относитесь?

- Я лучше помолчу, чтоб в кормушку не угодить. Пойдем в ферму, коли все люди там.

Он любил бывать в этом коллективе, народ тут работящий, но и требовательный, по пустякам свары не заводит, коли на чем настаивает, - крутись, секретарь, а ответ дай, да не просто пообещай, а так, чтобы все выполнено было. Доярок всех знал в лицо и по именам, со скотниками за руку здоровался.

- Товарищ секретарь, вы только не провалитесь в самотечку, а то потом всем районом не найти, - крикнула Надежда Шорохова. Она может так, боевая и на язык остра.

- А что, Надежда Васильевна, лампочек не хватает?

- Лампочек хватает, у нас с другим товаром дефицит.

- И с каким же? - подыгрывал Хмара.

- А с тем, что на базаре не продают. Назвали самотечной системой удаления навоза, а навоз убирать - каждую неделю субботник с воскресником для комсомольцев и членов партии.

-  Что скажешь? - обратился к Гунькину.

-  Вся правда .Григорий Иванович, не сплавляет самотечка.

-  Как же вы акт строителям подписали?

-  Во-первых, акт подписывают особо уполномоченные лица, во-вторых, подмахнули его в августе, когда коровы на выпасах были, а в навозном канале чистота была, как в красном уголке.

Хмара подошел к Шороховой:

-  Все шумишь, Надежда, а начальство шума уже не боится, так?

- Ой, не так, Григорий Иванович, не так! Мы почему торжество без вашего согласия на после дойки перенесли? Чтобы поговорить спокойно можно было. А то знамя, бывало, сунут в руки бригадиру, он его еще в угол не поставил, а уже насосы включили, бежим в коровник. Сегодня по-другому все будет, вот отдоимся, приберемся, сядем рядком, да поговорим ладком.

-  Что задумала, предупреди, чтобы я в дураках не оказался перед женщинами.

-  Ну, товарищ Хмара, тебя трудно врасплох застать, не прибедняйся, я еще по колхозному парткому помню, когда у нас секретарем был.

-  Скажешь тоже, столько лет прошло!

-  А сколько? Всего с десяток.

-  Мало?

-  О чем речь, Григорий Иванович, у нас с вами еще полсотни впереди не разменяны, — и она засмеялась радостным смехом.

Когда после работы собрались в красном уголке, Хмара рассказал, как работает район, как выполняются годовые и пятилетние планы, сказал, что по итогам января переходящее красное знамя райкома и райисполкома присуждено животноводам Травнинской фермы. Знамя вручил, как положено, бригадиру, потом встала Надежда Шорохова:

- Григорий Иванович, вы сегодня наш гость, мы тут с девчонками пошептались - не откажите с нами за одним столом посидеть, не каждый день у нас знамена бывают.

Хмара смутился:

- А когда я отказывался за столом посидеть? Ты меня перед товарками не конфузь.

Стол накрыли быстро, крупными ломтями нарезали домашний на поду печеный хлеб, шматок соленого сала разделали на дощечке, блюдо студня, рубленного сечкой, с полумесяцами лука, поставили на середину стола. Отваренное мясо, еще горячее, выложили прямо на поднос.

- Григорий Иванович, вам, может быть, коньячку? - заботливо спросил Гунькин.

- А это что? — он указал на вспотевший графин, из которого по стаканам разливалась светлая жидкость.

-  Это, простите за нескромность, самогонка.

-  Эх, Петр Андреевич, за что ты меня так не уважаешь, ведь мы с тобой не впервой сиживаем?

-  Было! - оживился управляющий и тут же налил гостю чуть не полный стакан самогона.

Хмара понял, что тост говорить ему:

-  Действительно, сегодня у нас хороший повод посидеть за столом, тем более, что скотина управлена, знамена получены, премию передаю коллективу, сами сумеете распределить.

-  Мы на нее телевизор купим.

Хмара улыбнулся:

-  На телевизор надо еще месяц первое место занимать, хотя такая возможность у вас есть. За вас.

И он чуть пригубил стакан, отметив, что самогон чистый, сделан профессионально. Начались разговоры, он с удовольствием закусывал солеными огурчиками и груздочками, ел студень, похваливая незнакомую хозяйку, пробовал хорошо приготовленное мясо. И все время чувствовал на себе чей-то взгляд. Поднимал глаза - все заняты своим делом, в его сторону никто не смотрит. Начинал с кем-то разговаривать - взгляд останавливал его слова, смущал, беспокоил. Чуть напрягшись, он быстро окинул застолье и перехватил глаза молоденькой девчонки, раньше ее не было на ферме, должно быть, зоотехник. Она смутилась, покраснела, уткнулась в тарелку. Никто ничего не заметил.

Хмара осторожно посматривал в ее сторону, она так же молча сидела, увлеченная едой. Очень красивое, приятного овала лицо, высокий лоб с челочкой русых густых волос, губки пухлые, как у ребенка спросонья, глаза серые под густыми ресничками. Вся какая-то не здешняя, будто со стороны пришла посидеть за столом. Поймав себя на том, что слишком уж внимательно смотрит на девушку, он заговорил с Шороховой:

-  У тебя вопросы ко мне были?

-  Вопросов нет, с навозом мы сами справимся, а вот про дела наши доярочьи хочу сказать. В прошлом году совсем немножко не хватило до трех тысяч литров на корову, во многих районах уже доят по три, а у нас все не получается. Вы силос наш видели? Какая корова будет его есть? А сено? Считается, что в нем половина кормовой единицы, а на деле труха одна. Надо, чтобы полеводство нам корма поставляло как по договору, какие корма, такая и оплата.

-  Ну, ты скажешь! - возмутился Гунькин, но не угадал, Хмара его остановил:

-  Правильно говорит! Доярка получает с молока, а молоко зависит от кормов, которые механизаторы заготовили. Они уже получили зарплату за массу, а что в этой массе - доярке с коровой разбираться. Все это, Надежда Васильевна, относится к хозрасчету, который мы никак не можем освоить, но уж, коли доярки об этом заговорили, значит, дожмем.

И снова он почувствовал тот взгляд, почувствовал, не стал спугивать, удивляясь, что взгляд этот очень ему приятен.

В ту же ночь она ему приснилась, школьницей в Михайловской школе, и он семиклассник, и она. Сидит за соседней партой, в белом платье с зелеными горошинами, горошинки с рукавчика снимает и бросает в него легонько. Гришка по сторонам оглядывается, не заметил бы кто, а то засмеют: «Жених и невеста!», но никто внимания не обращает, а она побрасывает горошинки и улыбается. Гришка удивляется: горох уж по всему классу рассыпался, а на платье у нее не убывает. А как же зовут ее? Не может вспомнить, да и не знал никогда, потому что до сегодняшнего дня ее в классе не было вовсе. Почему она улыбается? «Потому что понравился ты мне, еще когда перед Октябрьской на ферму приезжал, а потом я тебя на совещании в колхозе видела, а потом ты нам знамя привозил и за столом сидел, и на меня тоже смотрел, я заметила». Гришка ничего понять не может: какое собрание, какая ферма? И ведь не говорит она ничего, а почему он все слышит? Вдруг понимает, что сон это, надо проснуться, и все исчезнет, щиплет себя за ногу, и точно, пропал класс, пропало гороховое платье, но он сидит за столом в красном уголке Травнинской фермы, а напротив его та же девчонка, только почему-то в беленькой шубке, не ест, не пьет, прямо на него смотрит. Григорий стесняется, что компания заметит, но нет, на них никто даже не глядит, да и он все еще парнишка вакоринский, семиклассник, а не секретарь райкома. «Ты подрастай скорей, Гриша, а я тебя ждать буду». Сон это, сон, надо проснуться, надо... И все ушло, только она плывет по зеленому лугу, легкая, улыбчивая, он за кустом спрятался, боится ее. А она волосы распустила, прутичком играючи ромашки сшибает. И прямо на его кустик идет. Григорий присел, подумал, как бы брюки травой не испачкать, и тут проснулся.

Долго молча лежал, старясь не думать о виденном, потому что из опыта знал: начнешь вспоминать — все поперепутается, а ему дорого было ощущение этого сна, грустинка его, печаль. Девчонка-девчонка, и с чего ты в мои сны приблудилась, вроде и не думал о тебе, ну, проявила интерес к мужику, так ведь далеко я тебе не ровня, и положение мое таково, что чувствам поддаваться никак нельзя.

Вошла жена, включила свет:

-  Ты не спишь уже?

Он промолчал.

-  Ты здоров? Или приснилось что?

Он смутился, будто Галина могла подсмотреть его сон, сказал с горечью:

-  Что мне может присниться?!

-  Тогда вставай, время шесть часов.

В кабинете нашел папку с документами по кадрам специалистов, открыл колхоз имени Ильича, нашел Травнинскую бригаду. Вот и она, Ирина Николаевна Порываева, ветеринарный техник, двадцать два года, окончила Ишимский сельскохозяйственный техникум, семьи нет, живет с братом. Закрыл и спрятал папку, как будто образ девчонки этой в шкаф положил.




19

Позвонил заведующий орготделом обкома партии Стебеков:

-  Григорий, помню твою обиду, что не даем району право выдвинуть кандидата в депутаты Верховного Совета. Ты меня знаешь, я критику товарищей принимаю и стараюсь исправлять ошибки. Грядут, как тебе известно, выборы союзные. Я тут раскладку сделал, на ваш округ выпадает... пиши: женщина, руководитель начального звена, желательно с семилетним образованием, не старше тридцати лет, семейная, и чтобы дети были, но самое интересное - беспартийная. Есть у тебя такая? Если есть - звони, согласуем. Как дела в целом?

Рассказывая Стебекову об итогах завершающегося года, Хмара лихорадочно перебирал в уме женщин-руководителей, и к концу разговора уточнил:

-  Иван Петрович, ты ничего не сказал по национальности. Это имеет значение?

Стебеков засмеялся:

-  У тебя не еврейка ли в бригадирах на свинокомплексе?

-  Нет, - серьезно ответил Хмара. - А как насчет немки?

-  Поволжской, конечно? Давай, я тебе перезвоню минут через пять.

Хмара положил трубку и в волнении потер руки: Марта Яргер, с пятнадцати лет на ферме, бригадир лучшего дойного гурта, орден имеет, в партию никак сагитировать ее не мог, а ее упорство оказывается кстати. По всем статьям подходит!

Стебеков позвонил, как и обещал:

-  Готовь свою немку, мы тут обсудили, Смородинсков с ЦК связался, товарищи считают, что присутствие этнической немки в высшем органе власти вызовет еще большее доверие наших немецких друзей. Ты понял, куда ниточка тянется?

Хмара в тот же вечер поехал в Зимиху на ферму к Марте. Хороший коровник, ухоженный, один из немногих в районе побелен известкой, веселенький, как горница. Коровы чистые, народ подобран спокойный, работящий. В красном уголке половички постелены, скотникам тут курить запрещено.

- И вообще, Григорий Иванович, надо запретить курить в базе, коровы хоть и бессловесны, но дым не любят. Я гоню мужиков, так они в тамбуре приспособились. Опять боюсь, чтоб не подожгли.

- Я вижу, настроение хорошее? По сводкам дела ваши знаю, молодцы. Дома все нормально?

- А как по-другому? Муж трезвый, хозяйство управлено, ребятишки прибраны. Чего еще бабе надо?

Засмеялись.

- Ты уж как-то сильно сузила женские интересы. А государство большие возможности предоставляет женщинам для участия в общественной жизни.

В это время вошел председатель колхоза Пономарев и разговор сам собой свернулся. Марта попрощалась и пошла в базу. С Пономаревым прошли по ферме, потом заехали на Селезневскую ферму, посидели в правлении. Доклад председателя Хмара слушал в пол-уха, тем более, что тот обещал все планы перевыполнить.

Хмара по обыкновению решил подготовку выдвижения Марты Яргер не афишировать, утром связался со Стебековым, и тот продиктовал ему перечень необходимых документов. Под разными предлогами поручил инструкторам собрать необходимые бумаги. С Мартой поговорит, когда все будет готово, все-таки бумаги в обком следует направить только после ее согласия.

К вечеру все документы были собраны. Сложив их в особую папку, Хмара наметил утром собрать бюро и принять решение.

Раньше всех к нему заходил заворг Головачев, недавно переведенный с Илинского парткома, на нем вся партработа, контроль общественных организаций, кадры, прием в партию. С него он и начал.

-  За минувшую неделю принято кандидатами в члены партии восемь человек, в том числе, Григорий Иванович, удалось убедить Марту Васильевну Яргер.

Хмара похолодел:

-  Когда собрание было?

-  Позавчера.

Накануне был у нее, и она ничего не сказала, никто ничего не сказал. Видя, что возникла проблема, Головачев спросил:

-  Григорий Иванович, я не пойму, что не так. Вы же сами с ней не раз говорили, а тут я удачно подъехал, вместе с женщинами убеждали, и она согласилась. Я не стал вам докладывать, быстро оформили документы и провели собрание.

-  Все, свободен.

Что делать? Если сказать Стебекову, что принята на собрании, но бюро еще не рассматривало, кто может угадать, куда это выведет? Если о приеме ничего не говорить и не указывать в анкете, как это будет выглядеть? Ложь в любом случае неприемлема. Позвонил по внутреннему Головачеву:

-  Собирай бюро, немедленно.

Товарищам рассказал все, как есть. Головачев головы не поднимал. Все молчали. Хмара попросил высказаться. Аржиловский предложил не принимать во внимание собрание первичной организации и на бюро утвердить ее решение только после выдвижения Марты в кандидаты. Неожиданно его поддержали все. Хабиденов мудро рассудил:

-  Григорий Иванович, об условиях выдвижения никто, кроме тебя, не знает, и знать не будет, о собрании первичной бригадной организации, в которой два десятка человек, тоже никому не известно. Ну и пусть все будет так, как есть.

Хмара заметно волновался. Свой человек в Верховном Совете, пусть малограмотная женщина, но это ключ ко всем дверям, за которыми решаются государственные вопросы и за которыми получить согласие на финансирование в каких-то пару миллионов - просто пустяк, оформить увеличение любых фондов - пара пустяков. К тому же престиж района, хочешь- не хочешь - надо ехать в Поречье, чтобы решить вопрос с депутатом. Проще всего сделать вид, что ты ничего не знал, с оформлением партийности не торопиться и помалкивать, а там - победителей не судят. Да и, честно говоря, грех не велик, но как через это переступить? Стебеков тоже не самоубийца, чтобы взять на себя ответственность, записано в разнарядке беспартийная, значит не может она быть чуть-чуть в партии. Все это он спокойно, как самому себе, объяснял товарищам. Хмара заметил попутно, что, по его данным, еще несколько районов готовят своих кандидатов. Значит, никаких отступлений, нет у нас беспартийной женщины-руководителя с хорошим семейным положением. И на том вопрос закрыт. Хмара попросил разговор забыть и никогда нигде об этом не говорить, прежде всего, чтобы не травмировать Марту Васильевну.

Стебекову позвонил поздно вечером, знал, что он задерживается допоздна, все рассказал, вплоть до принятого решения. Стебеков долго молчал, потом спросил:

-  Ты все еще на проводе? Я уж думал, что домой ушел. Вот что, Григорий , ты поступаешь честно, как и положено. Какие же мы будем коммунисты, если в подборе кадров для родной власти будем подтасовками заниматься? Цо, понимаешь, что-то во мне протестует, твоя щепетильность, что ли, раздражает. Ну и двигали бы, как есть, кто будет копаться. Однако понимаю. Откровенно, Григорий, еще три дня назад я бы взял ответственность на себя, но вчера был звонок со Старой, предложили перевод. Я согласился, Первый благословил. На мое место придет Максимовский, ты его знаешь. Этот, если всплывет, партбилет у тебя отберет с удовольствием. Так что забудь и живи, как жил...Григорий, у тебя с Первым всегда натянуто, или временное явление?

-  Почти всегда.

-  А причина?

-  Спроси у него. Я не вижу. Говорю иногда лишнее.

-  Ладно, откровенно и до конца, когда еще увидимся. Я тебя предложил на свое место, три минуты говорил, что лучшей замены из практикующих партработников нет. Он выслушал и кивнул, мол, гуляй, Федя.

-  Это нормально. Спасибо, Иван, на добром слове, устраивайся на новом месте, да хоть позванивай иногда.

И тихо опустил трубку.




20

Выборы в местные советы всегда были делом хлопотным, советов четырнадцать, надо подобрать по двадцать пять человек, да в районный полсотни. Орготдел с райисполкомом это дело разруливали, но все равно надо смотреть, в конце концов, отвечает первый. Выдвижение кандидатов шло полным ходом, когда Хмара выехал в Тюмень на медицинское обследование. Вернулся через четыре дня, Головачев доложил обстановку и в конце информации осторожно заметил:

-  Григорий Иванович, в Гагарье наша кандидатура не прошла.

-  Кто не прошел?

-  Доярка Ташланова.

-  Ничего не понимаю. Что ей предъявили?

-  А ничего. Просто, когда объявили кандидатуру, встал какой- то мужчина и сказал, что хватит нам идти на поводу, а нам надо избрать в районный совет такого человека, чтобы в случае чего мог и к народу обратиться.

-  Даже так? И ты об этом сидишь и спокойно рассказываешь? Кто был на собрании?

-  Парторг Клюев, из района никого не было.

Хмара взорвался:

-  Твою партийную душу мать, для какого хрена ты составляешь графики и пишешь ответственных? Кто должен был поехать на выдвижение в Гагарье? В Гагарье, понимаешь? Ты историю хоть немного помнишь, что такое Гагарье в двадцать первом году? Гнездо кулацкого бунта! Гнездо, да еще какое! Почему никого не было от райкома?

-  Должен был инструктор Злыгостев, но он приболел.

-  Злыгостев завтра может помереть, но на выборах это не должно отразиться. Как и твое и мое небытие. Вы выборы советов в праздник превратили, в игрушку, а это политика, Головачев, политика, и всегда ею будет. Кого выдвинули?

-  Бардакова.

Хмара ударил в стол кулаком:

-  Я так и знал! Бардаков - это сын того Бардакова, который был председателем Пореченского исполкома и возглавил восстание. Он коммуну Дубынскую сжег! Живых людей, и сотни пострелял в районе, а ты его сына в райсовет?! Партийным билетом всем отделом совместно с исполкомом ответите! Проголосовали?

- Протокол привезли, единогласно!

- Вот результат всей нашей работы, Владимир Тихонович. Грош ей цена! Единогласно! Люди двух-трех бандитов испугались, а в зале не меньше десятка коммунистов. Позвони в Гагарье, чтобы весь актив был на месте, я выезжаю.

Секретарь партбюро и председатель исполкома встали, когда в кабинет вошел Хмара. Ни с кем не здороваясь, он прошел к столу, сел:

-  Рассказывайте.

-  А что говорить? - Председатель сельсовета так и не поднял головы. - Он сразу смял собрание, я растерялся, Ташланова кричит, что отказуется. Двинули Бардакова, я и не подумал, что такие последствия, ну Бардаков так Бардаков.

-  Вот, посмотри, простая доярка сразу сообразила, что если Бардакова выдвигают в райсовет, то ей там делать нечего, потому что она через мать, через отца бардаковщину помнит! А ты забыл! Сидишь в тепле, казна жалованье платит, хоть невеликое, в окно тебе не стреляют - на что лучше! Вот потому и Бардаков перестал казаться несколько иным, чем Ташланова. Так, партийный вождь, где были твои коммунисты?

-  Да кто в зале, кто дома.

-  Тоже правильно! Нахрена тащиться в клуб, когда Хмара уже все решил, кандидаты нерушимого блока обозначены. Можно и около бабы погреться, линия партии сама дорогу найдет, зачем на собрание идти? Даю вам час времени, соберите всех членов партии, до единого. Дальше. Привезите ко мне сюда этого Бардакова, желательно трезвого. И чтобы духу вашего тут не было! А на пять часов общий сход, отправьте по улицам надежных людей, так и объявите: Хмара приехал, по выборам разбираться будем.

К встрече с Бардаковым он не готовился, хорошо знал, что ему скажет. Мужчину этого он помнил, работал скотником, потом подался в сторожа, хотя возрастом не вышел. Проходил слух, что от отца подарок золотой случайно нашел в подполе, но Хмара тогда эту информацию проверять не стал, а следовало бы, как оказалось. Бардакова привезли через полчаса, он вошел, высокий, крепкий, спокойный.

-  Проходи вот на этот стул, а я сяду напротив. Ты, конечно, понимаешь, зачем я тебя пригласил. Получилась неловкая ситуация, ты и твои сообщники не рассчитали силы, они забыли, что уже шестидесятые годы на дворе, а не тридцатые, и бесхребетность гагарьевских крестьян приняли за слабину советской власти. Потому я тебе предлагаю, подчеркиваю: предлагаю сейчас, при мне, написать заявление для схода граждан, что ты отказываешься от выдвижения своей кандидатуры. Можешь сослаться на протесты жены, черта, дьявола, можешь на грыжу свалить, но бумагу такую... - голос Хмары зазвенел. - Бумагу такую ты мне напишешь. И перед собранием скажешь, что ошибка вышла. Ты меня хорошо понял?

Бардаков кивнул.

-  Вот и славно. Вот листок, ручка, сочиняй.

-  На кого писать?

-  На сход граждан, так мол и так...

Бардаков писал медленно и долго, Хмара глаз с него не спускал. Когда тот расписался, взял бумагу, прочитал, положил перед сочинителем:

-  Число сегодняшнее поставь. И до пяти часов свободен. Но на собрании будь!

Коммунисты входили в кабинет осторожно, тихо здоровались и садились вдоль стенок. Хмара встал:

-  Каждый из вас когда-то писал заявление в партию, в той или другой форме обещал исполнять устав, программу и прочее, иными словами, быть с партией. Как могло получиться, что на сходе граждан проходит явно антисоветская кандидатура, и вы молчите?! Это безразличие или страх? Я даже предлагаю сейчас товарищам, которые пошатнулись, испугались или иное что, предлагаю положить партбилеты. Не бойтесь, преследования не будет.

- Тогда я сдам, - поднялся сухопарый мужчина, Хмара видел его в МТМ.

- И я тоже, мне муж велел, извините, Григорий Иванович, - встала женщина.

- Еще? Никого. Тогда вы свободны. А к вам, товарищи коммунисты, у меня большие претензии. Вы не смогли отстоять нашу линию в несложном, в общем-то, деле, подумайте об этом. Коммунист-не почетное звание, его не присваивают за трудовые успехи. Чтобы уйти от красивых фраз, скажу проще: это ответственность. Вы ее растеряли. Ладно. Бардаков написал заявление об отказе. В пять часов соберется народ, мы должны выдвинуть своего кандидата. Давайте обсудим, кого?

Люди молчали. «Да, - подумал Хмара, - не научили мы людей думать, принимать решения, все привозим готовые бумажки. Вот коснулось - в родной деревне не могут определиться, кого назвать». Встала Таисья Богданова, бригадир животноводов:

-  Если Ташланова Валя отказалась, у нас еще есть хорошие люди. Вот Евдокия Козлова - чем не депутат? Труженица, каких мало, детушек трое, мужик порядочный. Грамотешки, конечно, маловато, но ей там не воззвания писать, а наши интересы защищать, я правильно понимаю, Григорий Иванович?

-  Очень даже правильно, Таисья Ивановна. А сама товарищ Козлова Евдокия... как ее по отчеству?

-  Егоровна.

-  Она не упрется? Надо бы с ней поговорить до собрания.

-  Григорий Иванович, это мы сами между собой, будьте спокойны.

Клюев выскочил вперед:

-  Товарищи, давайте в клуб, там уж полдеревни.

Больше Хмара ни во что не вмешивался, сидел в первом ряду. Когда открыли собрание, с места Бардаков выкрикнул, что свою кандидатуру снял, о чем в сельсовете есть бумага.

-  Как же так, третьего дня избрали, а он уже снял. Объясни народу, за что мы голосовали, - нагловатый мужской голос, явно нетрезвый.

Бардаков вышел вперед:

-  Понял, что исполнять не смогу, здоровье не позволяет. Ночами храпеть начал, - он демонстративно надел шапку и вышел из зала.

-  Ну и куды мы теперя? - пропела бабочка у самой печи.

-  А мы изберем нового человека, и вот партийная организация вносит кандидатуру Евдокии Егоровны Козловой. Все знают?

-  Знаем!

-  Пусть на середину выйдет!

-  И речь, речь задвинь!

Поднялась высокого роста красивая женщина, покраснела до кончиков ушей:

-  А скажу так: если народ поверит, то готова и согласна. Вот только муж мой дома остался, ногу повредил на овчарне, для него сюрприз будет.

Зал разрядился веселым и громким смехом.

Два часа проговорили в клубе, и не только о выборах. Попрощавшись с людьми, Хмара аккуратно сложил в папку все бумаги и пошел к машине. Над головой что-то прошумело, и толстое полено вынесло обе рамы коридорного клубного окна.

-  Милицию надо вызвать! - крикнул кто-то, но Хмара остановил:

-  Заделайте окно хоть фанерой на ночь, а завтра разберетесь. Этих не ищите, это полено было у них последнее.




21

С раннего утра заказал телефонный разговор с Терентием Семеновичем Мальцевым, девушкам со станции дал номер домашнего телефона, но Шадринск ответил, что Мальцева надо искать в правлении колхоза. Нашли, в трубке негромкий, чуть сипловатый голос:

-  Мальцев у аппарата.

-  Здравствуйте, Терентий Семенович, вас беспокоит Хмара, секретарь Пореченского райкома Тюменской области.

- Здравствуйте, дорогой Григорий ...

- Иванович.

-  Рад слышать вас, Григорий Иванович. Чем обязан звонку?

-  Как ваше здоровье, самочувствие?

-  Да разве обо мне речь? Вас что волнует?

-  Весна. Помните, я обещал как можно полнее использовать ваши рекомендации на наших землях, да все никак обстоятельства не позволяли, но нынче решили выдержать максимально и по срокам, и по агротехнике.

-  А руководство района поддерживает?

-  Терентий Семенович, я уже два года первый секретарь, так что мне ссылаться не на кого, беру ответственность на себя.

-  С должностью поздравлять уже поздновато, а вот по планам вашим хотелось бы поговорить конкретней. Не собираетесь к нам?

-  Для того и звоню. Когда можно подъехать?

-  Да в любой день и час, я всегда на месте, больших мероприятий вроде не планируется.

Они встретились, как и договорились, в середине следующего дня у колхозного правления. Хмара с удивлением обнаружил на старике все тот же непромокаемый плащ и ту же, кажется, полувоенную фуражку. Мальцев был бодр и даже весел.

-  Так, товарищ секретарь, рассказывайте о своих планах на нынешнюю весну. Каковы ваши наблюдения, чего ждете от матушки-природы?

Хмара почувствовал себя студентом перед экзаменом, но свои соображения изложил полно и толково:

-  Весна идет ранняя, осенние запасы влаги не велики, да и снега было меньше нормы, так что надо бороться за каждую каплю.

-  Тут не переусердствовать бы, раннее боронование дело очень даже полезное, но его следует проводить с учетом прорастания сорняков с разных глубин. Не звучит ли с ваших высоких трибун фраза о том, что хорошие урожаи можно получать независимо от погодных условий?

Хмара только понимающе улыбнулся.

-  Вот чего больше всего не терплю, так это словоблудия. Высокие урожаи можно и нужно получать при любых погодных условиях, но как можно вырастить зерно независимо от природных условий, коли именно в этих условиях формируется урожай? Как изолировать посевы от погодных обстоятельств, если эти обстоятельства и являются непосредственной средой их жизни? Наша задача - найти верный ход, единственный. Вы в шахматы играете? Ну, тогда вам понятно, почему шахматист ошибается только раз. Найти правильный ход в крайне невыгодной ситуации - не есть ли это наша с вами проблема? Как поставить растения в наиболее благоприятные условия именно нынешнего года?

-  Мы намерены начать сев пшеницы не ранее средины мая и закончить его последними числами. Это очень короткий период, но технически мы к нему готовы.

-  Вы едва ли не называете эти сроки сжатыми, ведь так?

-  Так, Терентий Семенович.

-  Тогда я попробую предположить, что вы работаете с одним- двумя сортами пшеницы. Нет, я вас не обвиняю, потому что селекционная наука все еще никакого разнообразия нам не предложила. У меня своя селекция, если коротко сказать, то перед самой коллективизацией сотрудники Ленинградского института прикладной ботаники, узнавшие обо мне из публикаций о моих опытах, прислали сто граммов пшеницы цезиум-111, я несколько лет размножал сорт, а потом начал скрещивание. Иными словами, сегодня мы имеем свои достаточно урожайные сорта, но с разными вегетационными периодами, от позднеспелых до раннеспелых. Приходится иметь полуторный запас, потому что никогда не знаешь наверняка, что выкинет весна. А теперь посмотрите на свои пятнадцать майских суток с точки зрения возможности выбора сорта. Тогда понятие «сжатые сроки» исчезнет само собой.

-  Да, - вздохнул Хмара. - Мы спешим не потому, что не успеем уложиться в лучшие сроки, а потому что в лучшие-то попадает только треть посевов, ранние полягут от массы, а поздние не вызревают на корню.

-  Я готов вам немного помочь, но только в научных объемах, не производственных. Дадим вам три наших пшеницы с разными вегетационными периодами, поручите толковому агроному, он вам за три года выдаст элитные семена.

Хмара оживился:

-  Научные объемы - это сколько?

-  Да немного это, ну, присылайте три грузовичка с хорошими кузовами, чтобы без зернинки чужой, нагрузим, все документы и рекомендации подготовим, счета для оплаты, само собой.

-  Спасибо, Терентий Семенович - Хмара протянул было руку, но старик запротестовал:

-  Без хорошего обеда я вас не отпущу. К тому же у меня сегодня еще один гость, старый мой приятель Григорий Ефремов. Слышали о таком?

Гость кивнул:

-  Он известен в нашей области как крупный организатор свиноводческой отрасли.

-  О, это еще ни о чем не говорит! Григорий Михайлович не только свиноводческий совхоз «Красная Звезда» создал, он и человек замечательный, наш Герой, живая легенда.

С Ефремовым встретились в колхозной столовой, крупный мужчина в простом костюме с широкой колодкой орденских лент, он крепко пожал руку тюменского гостя:

-  Знаю, что в ваших краях построены мощные свиноводческие комплексы, ребята приезжали ко мне, смотрели, изучали, но делали по-своему. Как они живут?

Хмара пожал плечами:

-  Наш район, Пореченский, работает с «Юбилейным», тонкостей не знаю, но известно, что проблем у него много, и самая главная - корма.

-  Вот! Корма нас губят, я-то выхожу за счет собственных посевов, это хорошая добавка к госфондам, только непросто и зерно довести до комбикорма, затратно, да и производства своего нет. Вот друг мой, - он указал на Мальцева, который разговаривал с поварихами, - все обещает вывести такой зерновой колос, который бы содержал все, что надо свиньям «Красной Звезды».

И Ефремов раскатисто засмеялся. Терентий Семенович тоже улыбнулся, пригласил гостей за стол:

- Григорий Михайлович хотел бы невозможного: так изменить процесс формирования зерна, чтобы оно накапливало весь комплекс минералов и витаминов, необходимый для высококачественного комбикорма. Невозможно это сегодня, хотя в будущем появятся способы программирования не только массы, но и содержания зерна. Он все понимает, но такой человек, ему надо все и прямо сейчас.

-  Вы зоотехник, Григорий Михайлович? - спросил Хмара.

-  Какое там, механизатор я, всю войну прошел танкистом, потом командовал МТС, потом вызывают и предлагают возглавить образование крупнейшего в области свиноводческого совхоза. Представляете, мне, механизатору, который кроме солярочного никакого запаха не воспринимает, - свиней. Да я их в домашнем хозяйстве терпеть не мог!

-  Отказались?

-  Но я же коммунист! Говорят, важнейшее партийное поручение, беру под козырек, говорю себе: если партии надо, чтобы я свиноводством занимался по-настоящему, то я и свиней полюблю, и буду работать. Вот, работаю. Спасибо Терентию Семеновичу, помогает в Москве вопросы решать. Мы выходим по поставкам мяса на первые места в Союзе, а что свинье в кормушку бросить, решаем в колхозном правлении. Разве это порядок?

Хозяин стола открыл бутылку коньяка, налил по рюмке, поднял свою:

-  Давайте за крестьянина выдержим тост, за кормильца страны.

-  Нет возражений! - пробасил Ефремов.

Чокнулись, Мальцев чуть пригубил рюмку и поставил справа. Повариха принесла душистый наваристый борщ. Следом появились котлеты величиной с рукавичку, возлежащие на горке легкого белого картофельного пюре. Терентию Семеновичу принесли кашу.

-  Извиняйте, друзья, у меня диета поскромней, хотя иногда очень хочется кусок отварного мяса.

-  Это тебя староверы с детства отучили от настоящей мужской пищи, все у вас по-иному, - упрекнул Ефремов. - Я для кого столько свинины выращиваю, если друг не может жаркое попробовать?

-  Опять ты за свое! Староверы - страдальческий народ, это надо учитывать, они от всех благ отказались ради своей веры, достойно есть! Вот коммунисты на муки шли и от идеалов не отказывались, смерть принимали - тебе это ни о чем не напоминает?

-  Терентий Семенович, - вмешался Хмара, - я немного наслышан, точнее, начитан о старообрядчестве, в наших краях оно сохранилось в северных, подтаежных районах, конечно, никаких общин, многое утрачено, но, знаю, традиции соблюдаются и сохраняются.

-  Да, Черкасов свой «Хмель» писал про ваши места, там много точного, со знанием и верой человек. У нас старообрядцы действуют очень скрытно, если официальная церковь зажата, что говорить о тех, кто даже ею не признается? Я много думаю вот о чем: церковь отделили от государства, но государство - это институт власти, только и всего. Есть народ, носитель самой высокой власти на этом свете, от него-то церковь отделить невозможно. Коммунистическая идеология во многом строится на христианстве, недаром есть утверждения, что Христос был первым коммунистом. Русский человек вообще крайне неохотно поддается убеждениям, он спонтанно способен в один день сменить власть, и уже завтра топтать объекты своего недавнего обожания. Не было ли трагической ошибкой большевиков столь бесшабашное обращение с верой в Бога? Вынуть стержень не сложно, установить его на место трудно. Возьмите детскую игрушку, деревянные кольца разных диаметров образуют пирамидку. Нет другого способа собрать ее, кроме постепенного и поочередного надевания на стержень колец, от большого до малого. Кольца веры народной рассыпаны и утрачены, хотя я тому свидетель - лба русский мужик в храме не расшибал. Но боялся! Когда пристигала нужда - верить начинал, и себя убеждал, что всегда верит. И жить старался по правде, потому что и общество следило, и церковь. Наказание такое было - причастия лишить, это, брат ты мой, действовало сильнее партвзыскания.

Ефремов вполне серьезно заметил:

-  Ты уже лет на десять лагерей успел наговорить.

-  Теперь не те времена, - секанул взглядом Хмара. - А в рассуждениях ваших, Терентий Семенович, много полезного, жаль только, что догматизм нашей идеологии никогда не найдет в себе силы, чтобы перешагнуть через предубеждения.

-  Зато мы с вами, крестьяне, должны набираться сил и знаний, чтобы преодолевать консерватизм. Вот, Григорий, приехал к нам твой тезка Григорий Иванович, два года назад познакомились, теперь он секретарь райкома. А коли он хочет работать по-новому, значит, успех его району обеспечен. Не сегодня, не вдруг, но движение будет. Я недавно прочитал у Короленко замечательные слова, что жить надо, налегая на весла. Прикинул: а я так и живу, видно, это потребность русского человека - в нагрузку жить. Мне десять лет было, мы с отцом на пашне, я бороню на лошадке пары, он пашет. Под вечер говорит мне: «Ну-ка, Тереша, подержись за плуг, да покрепче берись!». Первая в моей жизни борозда, сколько чувств пробуждает. Мягкую землицу под босыми ногами помню, вывернутый пласт дернины с тысячами корней-прожилок, все кажется, что хлебом пахнет. Да... А ведь столько десятилетий прошло!

Они еще долго сидели за столом, пили чай и говорили о жизни.




22

Входя в зал заседаний райкома, Хмара зацепил носком сапога за порог и чуть не выругался: не хватало упасть на глазах всего зала. Но смешки все же услышал. Не учел, что плотники переставили двери и чуть увеличили порожек. Как всегда, быстрым шагом прошел за стол президиума, просмотрел информацию о регистрации участников. Можно начинать. Совещание рабочее, ничего необычного. Информацию начальника управления сельского хозяйства Ха- биденова выслушали внимательно, Ахмадья, крепкий и красивый казах, прекрасный экономист, бывший директором совхоза, умел составлять картину из десятков цифр статистики и хорошо знал обстановку в каждом хозяйстве. Речь шла о расширении посевных площадей. Хмара, знающий каждое поле в районе, не видел особой необходимости распахивать пустоши и корчевать мелколесье, и без того с уборкой не всякий год управлялись, случалось, хлеб в валках уходил под снег. Но область выступила инициатором увеличения зернового клина, и оставаться в стороне никто не позволит. Вот и надо было сегодня определиться, кто сколько может...

Обсуждение пошло тяжело. Руководители называли самые минимальные цифры, которые никак не совпадали с предварительной разбивкой областного задания. Хмара быстро понял, что таким путем ему задачу не решить, не стал нажимать, выслушивал только предложения. Хабиденов несколько раз выразительно на него посмотрел, но Хмара сделал вид, что не заметил. На трибуну поднялся Долгушин. Ничего хорошего от трезво мыслящего Вениамина Хмара не ждал.

- Я, товарищи, против предлагаемой кампании, в принципе против, и не думаю, что наше руководство в восторге, только ему вслух сказать нельзя. По нашему совхозу даже при нынешней нагрузке что посевная, что уборочная растягиваются на месяц. А если затяжные дожди? Может, не площади расширять, а об увеличении урожайности позаботиться? Дайте нам технику для эффективного внесения минеральных удобрений, дайте нам химикаты для борьбы с сорняками. Мы перегной возим, рапортуем, а потом от конопли и лебеды не знаем, куда деваться. Григорий Иванович, надо воздержаться от этого безумного шага. Ведь мы еще от целины не остыли, а нас уже залежи заставляют искать. Их нет. Все, что не пашется, работает на животноводство, это выпаса, в том числе для деревенских табунов. А заставят - опыт есть, разворочаем все, что можно, похвалят. За целину тоже орденов надавали, а кое-кому их носить стыдно.

Хмара умело перевел обсуждение на строительную тему и без заключительного слова закрыл совещание. Хабиденов вопросительно на него посмотрел, но говорить не стали. Все, что сказал Долгушин, Хмара передумал десятки раз, но, зная напористость областных товарищей, да еще имеющих в активе одобрение ЦК в виде специального постановления, понимал, что от кампанейщины не увернешься, проверять будут лично, и посевную площадь с будущего года считать увеличенной на пять тысяч гектаров. Грустно подытожил: если эту страду переживу, значит, и до пенсии дотяну.

Да, про ордена. Хмара уже был парторгом МТС, когда прокатилась волна массовых награждений. Району дали две Звезды Героя, никто не сомневался, что на одну имеет право председатель колхоза «Победа» Бессонов. Он не сшевелил ни гектара лугов и пастбищ, которые активно использовались, но распахал все заброшенное, всю неудобь, по лесам подняли сотни гектаров бывших вырубов с истлевшими пнями, по самым большим полянам в лесной глубине прошлись, где даже ягоду уже не собирали. И приплюсовал Иннокентий Алексеевич к колхозной пашне чуть не тысячу гектаров. В иных деревнях люди с вилами выходили против трактористов, стояли на въезды в свои сенокосы исконные, но перед трактором не погеройствуешь, тем более, что прошел слух: ничего не будет трактористу, если повредит. Чушь, конечно, но во многих колхозах так старались, что под самые огороды целину подняли, перепахали традиционные ягодные места, частные сенокосы. На Бессонова в райкоме готовили наградные документы, характеристики писали, фронтовую правду подтверждали бумагами соответствующих ведомств. Было указание особенно на Героев биографию иметь с момента зачатия, и даже родителей прощупать на предмет лояльности к советской власти. Все у Бессонова обошлось, другое вмешалось.

Уборка заканчивалась, государственный план колхоз выполнил, Иннокентий собрал правление:

- Надо принять решение. Хлеба нынче столько, что места найти не можем, ладно, что погода стоит. План сегодняшним числом мы выполнили, как говорится, первая заповедь. Остается вторая: колхозники. Предлагаю, чтоб без перебора, по два килограмма на трудодень выдать прямо сейчас, мы и людей поддержим, и склады расчистим. А отчет сделаем, кому причитается - добавим.

Правление проголосовало. В тот же день по селу и по колхозным деревням тянулись со стороны зерновых складов тяжело груженые телеги, фургоны, ручные тележки. Утром Бессонову доложили, что в основном хлеб выдан, осталось старикам развести. Через час позвонил первый секретарь Козырев:

-  Это правда, что ты колхозникам зерно выдал?

-  Правда.

-  Быстро в машину и ко мне. Пулей!

В кабинете был один Козырев, хотя Иннокентий ожидал полный состав бюро. Козырев руки не подал и сесть не предложил.

-  Тебе кто позволил так вольно обращаться с социалистической собственностью?

Бессонов бросил кепку на стул и сел рядом.

-  Ну, строго говоря, Иван Степанович, это колхозная собственность.

-  Ты меня поучи! Поучи дурака, который не предусмотрел такой глупейшей ситуации. А кого ты спросил? Кто тебе разрешил? Ты знаешь, какую обстановку ты создал в районе? Во всех колхозах с утра митинги!

-  Иван Степанович, но я-то тут при чем? Устав колхоза позволяет при выполнении государственного плана выдать колхозникам хлебный аванс.

-  «При условии выполнения плана!» Юрист хренов! Ты что считаешь, если твой колхоз выполнил, значит, государственная проблема решена? Глубже надо смотреть, товарищ Бессонов, а не под себя грести. При условии выполнения районного плана - так надо понимать. Ты хлеб разбазарил, а что на элеватор повезем? По два килограмма на трудодень! Да мы в лучшие годы давали по одному, и колхозник был счастлив до невозможности.

-  Иван Степанович, не мне вам напоминать, но есть устав, в нем все записано. Согласно этому есть решение правления.

-  Обставился бумагами. Ладно. Доложу тебе, что был лучшего мнения о коммунисте Бессонове. Ты хоть мог мне позвонить?

-  Мог, но не стал. Я знал, что вы запретите, а колхозник - он тоже кушать хочет. У меня сегодня люди с песнями на работу выходили.

-  Пой с ними хором, если не хочешь выполнять партийную дисциплину. Вот так. Подвел ты меня страшно, но я выкручусь, у тебя все выгребем, вплоть до семян, чтоб не жировал. Но больше тебе скажу: хотел из тебя человека сделать, вот папка с бумагами на представление тебя к Герою за целину. А теперь смотри. - Козырев нервно выдергивал листки из папки и рвал их на части, закончив, все смел в широкую деревянную урну. - Вот где теперь наш Герой. Закончишь уборку - напишешь заявление, на собрание можешь не ходить, скажем, что выехал из района. Все. Свободен.

Разговоров тогда много ходило разных, колхозники даже соглашались вернуть зерно на склады, но Бессонов больше в правлении не появился, оформил отпуск и уехал к фронтовому другу в Омск, пересидел разборки. Уже придя вторым секретарем райкома, Хмара убедил плотника Бессонова принять сельский совет.




23

Едва начали косовицу хлебов на свал, Хмара не появлялся дома, за день успевал проехать половину района, за второй - другую половину, так что никто лучше его не знал состояние полей и их способность к урожаю. Хлеб вырос настоящий, в колосе крепок, стебель не гнется, остановится на кромке поля, машину заглушит, и, если рядом не работает техника, сквозь стрекот кузнечиков, сквозь чириканье полевых пичуг услышит звон спелого колоса, так зерно, сухое и наполненное, подает о себе знать. Он помнил от стариков, что не каждому дано услышать эту мелодию, тут не столько слух нужен, сколько состояние души, живущей вместе с хлебом.

Через три дня начали обмолот. Вениамин Долгушин рано утром позвонил Хмаре на квартиру:

-  Извини, Григорий Иванович, боялся тебя не застать, приглашаю к нам, будем сегодня над Красным мостиком молотить, не спугнуть бы, там центнеров по тридцать будет. Приезжай, удружи мужикам своим присутствием, да и сам порадуешься.

-  Спасибо, Вениамин, буду у тебя к восьми.

Вместе поехали на поле, откуда одна за другой шли совхозные «газончики» и «зилы», по самые борта загруженные зерном. Одну машину Долгушин остановил, встал на подножку, захватил солидную горсть зерна.

-  Смотри, секретарь, пшеницу зуб не берет, и налилась, как рожать собралась. Не в обиду, Григорий Иванович, но такую дуру мы прем с раздельной уборкой. И почему у нас всегда из края в край? Неужели нельзя доверить агроному с руководителем решать, что напрямую можно убрать, а что раздельно. Не согласен?

Хмара привычно крякнул:

-  Согласен, но не нам с тобой это решать, вот в чем проблема. Ты помнишь, прошлой осенью в Абатске директора сняли с формулировкой «за игнорирование научно обоснованной технологии уборки зерновых», что-то в этом духе. Если бы ты и спросил моего согласия, я бы тебе категорически запретил, и не потому, что принципиально против, а потому, что проколись ты - защитить не смогу, вот в чем беда. Есть у руководства консультанты, на ушах висят, слова не дают вставить. Заметь, традиционные совещания по тактике полевых работа превратились в накачку. Плохо, если это в ближайшее время не изменится.

Семь комбайнов работали на обмолоте, через валки невозможно было перешагнуть - такая масса наросла, комбайны то и дело подавали сигналы фарами: бункер полон, но машин свободных не было, комбайнер спрыгивал с мостика и нервно ходил вокруг агрегата, выискивая, что бы подправить или подтянуть.

-  Хреново дело, Вениамин, праздника не получится, поехали на склад, надо с транспортом разобраться. - Хмара хлопнул дверцей «волги» и машина понеслась в село.

Сели прямо в весовой, перед директором весь транспортный расклад:

-  Ничего лишнего, две при стройбригаде, там тоже не оголишь, десять привлеченных из Тюмени на силосе, тоже надо торопиться до заморозков.

Хмара позвонил в райисполком, заместитель председателя Битков невозмутимым голосом ответил на все вопросы: Ильинский совхоз получил больше всех помощь привлеченным транспортом, резерва нет.

-  У тебя отряд центровывоза сегодня чем занят?

-  В колхозе Ленина и Чапаева по десять машин.

-  Какого хрена ждут они в этих хозяйствах? Что он повезут из Чапаева? Немедленно направь их в Ильинку, тут от хлеба задыхаются. - Он положил трубку. - Вениамин, мера временная, а дальше что?

-  Ты же знаешь, если погода постоит, а она потерпит с полмесяца, у меня верные сведенья, мы на восемьсот гектаров обмолота в сутки выйдем, были такие уборки. Это две тысячи тонн. Чем их перевозить?

-  Так, я тебя оставляю, разбирайся, доеду до Худякова и Пономарева, дак они начинают.

Нехватка автотранспорта для работы с зерном была вечной проблемой района, осенью собирали все прицепные тележки, самые безнадежные автомобили выгоняли из гаражей, великое счастье, если Советская Армия выделяла автомобильные войска, тогда и руководители и деревенские девчонки радости не скрывали, но такое случалось только в годы абсолютно спокойные с точки зрения внешней военной угрозы, чаще всего ограничивались небольшой поддержкой промышленных предприятий. Вот и нынче Хмара был уверен, что города дадут необходимый транспорт, но у нефтяников и газовиков обнаружились свои проблемы, а только Ишимом и Тюменью проблему не закрыть. Вот и получил район лишь полсотни машин. Из опыта прошлых лет он знал, что наивысшее напряжение с транспортом появляется в пик сдачи хлеба государству, когда надо и от комбайнов отвозить, и на элеватор отгружать, нынче, похоже, обострение будет ранним, при высокой урожайности бункера комбайнов наполняются быстрее, чем машины успеют сбегать на зерновой склад. Простои комбайнов в такую пору - недопустимы, потери ничем не наверстать, если скатится непогода.

Домой вернулся в полночь, обмылся в теплой бане, будильник завел на пять. С шести до семи телефонистка безрезультатно вызывала кабинет заместителя председателя облисполкома Ниценко. В восьмом он взял трубку:

-  Здравствуй, Григорий Иванович. Вот смотрю сводку, хреново молотишь.

- Такты же вчерашнюю смотришь, а сегодня плюсуй процентов шесть, не меньше. Но есть опасения, что мы можем снизить темпы, когда пойдет хлебосдача, катастрофически не хватает автомашин, Дмитрий Степанович.

- Ты поэтому и звонишь? Помочь ничем не можем, весь транспорт распределен, ты же не вчера родился.

- Дмитрий Степанович, у нас замечательный хлеб, нельзя его потерять, нас полсотни грузовиков никак не устраивают, нужна дополнительная помощь.

-  Странный ты, Хмара, ну, нет машин, ты это понимаешь?

-  Да я все понимаю, кроме того, что мне делать, обстановка в ряде хозяйств такая, что хоть на поле высыпай из бункеров, чтобы простоев не было.

-  И это дело. - Ниценко удовлетворенно хмыкнул. - Мы же через все это прошли. А как только первый район будет заканчивать обмолот, я направлю к тебе весь привлеченный транспорт. Подожди, вот Исеть, они раньше начали и раньше свернут, там полсотни промстроевских «зилов»-самосвалов, сразу твои будут. Решай сам.

Хмара положил трубку, вызвал Хевролина и начальника сель- хозуправления Хабиденова, спросил их мнение. Хабиденов назвал обстановку очень сложной:

- Я весь вчерашний день повел в совхозе имени Челюскинцев, урожайность там не очень велика, но простои комбайнов стали обычным делом. Уже к обеду я дал команду все комбайны собрать в два отряда, и чтобы они рядом работали, насколько возможно. Но это временное решение, завтра у них подойдут поля в других отделениях, и все придется менять.

Хевролин рассказал о проблемах в Ильинском совхозе, Хмара попросил его быть там постоянно:

-  Выхода нет, Григорий Иванович, кроме одного, мы уже обсуждали с мужиками в хозяйстве, сегодня с Хабиденычем обменялись: надо открывать полевые тока.

-  Так! - недовольно крякнул Хмара. - Развивай мысль.

-  Ну, вы же помните, как это делали. На поле выжигается стерня, вся площадка под метелку, и комбайны высыпают зерно, если нет машин. Конечно, надо организовать охрану и все такое прочее.

-  А потом?

-  Что - потом? - не понял Хевролин.

-  Потом что с этим зерном делать, если непогода? Нас не только партбилетов лишат, но и под суд отдадут, и правильно, между прочим, сделают, если мы зерно сгноим!

Все молчали. Хмара, кажется, сам себя испытывал самой возможностью катастрофического исхода дела, он не хуже товарищей понимал, что старый, испытанный в довоенные и первые послевоенные годы способ ускорить уборку урожая сегодня становится единственной возможностью сохранить выращенный хлеб.

-  Кстати, я говорил сегодня с облисполкомом, Ниценко пообещал полсотни «зилов» после завершения уборки в Исети, а они намного раньше закончат. Этими машинами мы будем возить государству, а все свой пустим на расчистку полей от ворохов. Значит, такой вариант принимается. Оформлять решением бюро не будем, ответственность лично на мне. Хабиденыч, надо срочно связаться со всеми руководителями, сообщить, что такой способ можно использовать, но крайне осмотрительно, чтобы площадки выбирали основательно, чтобы подъезды были, ночная охрана, полога на всякий случай.

-  Погода простоит как минимум полмесяца, - улыбнулся Хев- ролин. - Я вчера заезжал к этому чудаку, в Благодатное, Боня его зовут. Вот он готов о заклад биться, что две недели точно будет солнечная погода. И поклон передавал вам, Григорий Иванович, говорит, был у вас вторым номером в минометном расчете.

Хмара с удивлением смотрел на Николая Петровича:

-  Не было у меня в расчете никакого Бони..

-  Не знаю, но он имя-отчество уточнил и обрадовался, говорит, фронтовой товарищ.

-  Странно! Надо непременно после уборки к нему заехать. Отставить лирику, за дело. Я поеду в Ильинку.

Долгушин решение одобрил:

- Григорий Иванович, не переживай, не такие шали рвали! - басил он. - Мы теперь с обмолотом пойдем семимильными шагами, как учил нас товарищ Хрущев. Правильное решение, и не думай, секретарь, в случае чего - всем активом отвечать будем, ну, до этого не дойдет. А тока мы мигом сообразим, еще не забыли.

Хмара поехал во второе отделение, где командовал полевыми делами Михаил Литвиненко, кавалер ордена Ленина. Солому подожгли аккуратно, несколько человек с огромными вениками встали на границах будущей площадки, чтобы сбивать лишнее пламя. Этими же вениками начисто вымели площадку от золы, коллективно потоптались, уминая мягкую почву. Ток получился приличный. Сразу три комбайна высыпали на средину по бункеру зерна.

Первые три дня дали заметный рост производительности труда, росли цифры обмолоченных гектаров и валовой намолот. В очередном утреннем разговоре по телефону секретарь обкома, давнишний надежный товарищ Юрий Романович Клат, поинтересовался:

-  Ты где зерно закурковал, намолот приличный, а хлебосдачи нет. Почему не работаешь с элеватором?

-  Автомашин не хватает, Юрий Романович.

-  В облисполком обращался?

-  Ничем не могут помочь, машин нет.

-  Ну, тогда выкручивайся. Я собрался в Ишимскую зону, но к тебе заезжать не планировал. Как ты на это смотришь?

-  Это тебе решать, Юрий Романович, приедешь - встретим и все покажем.

-  Добре, - и Клат положил трубку.

Григорий подумал, что следовало бы посвятить секретаря в свои нововведения, но, коль сразу этого не сделал, теперь уже поздно. Еще через три дня, посмотрев по сводке, что Исеть и еще два района близки к завершению уборки, позвонил зампреду облисполкома:

- Дмитрий Степанович, жду обещанные машины, исетцы и другие товарищи уже на выходе.

- А, слушай, Хмара, я тебя ничем не обрадую, «Промстрой» машины забрал, говорят, разнарядку выполнили, свои дела ждут. Так что выкручивайся сам. Да, а полевые тока ты все-таки сделал?

Григорий бросил трубку и выругался, попросил заведующего организационным отделом Головачева собрать членов бюро райкома.

- Обстановка серьезная, товарищи, область нам отказала в поддержке транспортом, надо выходить своими силами. Сейчас все разъезжаемся по хозяйствам, там ставим задачу в ночное время, когда обмолот невозможен, найти на машины вторую смену водителей. Прямо сейчас снимаем с занятий старшеклассников, закрываем все учреждения и организации, машинами развозим людей на полевые тока. Николай Петрович, все запасы мешков в райпотребсоюзе, по магазинам, в заготконторе - забрать под расписку, прикинь, сколько надо, потребуется - свяжись с Ишимом, у них возможности больше. Я уезжаю в Ильинку, Хевролин распишет остальных. Организуйте горячее питание работающих, мешки затаривать днем и ночью, вывозить любым транспортом, вплоть до легкового. Задача одна - спасти хлеб. Все, за дело.

С первой военной уборки 1941 года не видел Григорий такого напряжения и такого количества людей вокруг хлеба. Вся Ильинка выехала на полевые тока. Подняв голову, пока напарница завязывала очередной мешок, он видел знакомые лица животноводов, пенсионеров, учителей. К вечеру несколько сотен мешков были готовы к отправке. Долгушин поехал выкраивать машины, оставили мужиков для погрузки, остальной люд пешим порядком направился вслед за бригадиром к соседнему току.

Хмара устало брел с охапкой пустых мешков под мышкой. Кучка школьников обогнала его, потом приотстала, и он поравнялся с ней.

-  Простите, пожалуйста, Григорий Иванович, вот девчонки не верят, что вы - первый секретарь райкома партии.

Хмара улыбнулся:

-  Почему не верят?

-  Говорят, не может такой начальник работать вместе со всеми в пыли и грязи.

-  Ага, значит, по-вашему, начальник - это белая рубашка с галстуком? Давайте с другой стороны посмотрим: вот вас собрали, вы в пыли и грязи, как ты выразился, а я весь в белом на «волге» прикатил: «Как тут у вас дела?». Что бы вы про меня тогда подумали? А, то-то! Поскольку я знаю, что вы могли подумать, я здесь, вместе с вами, и, кажется, работаю не хуже других. Так?

-  Так! - заулыбались ребята.

Следующий ворох в добрую сотню тонн грузили до рассвета. Пока ждали порожние грузовики, чтобы уехать в деревню, жгли костры и пекли картошку, поле оказалось через лесок. Школьники так и обитали около Хмары. Он им рассказывал о школьных годах в Михайловке и боевом крещении восемнадцатилетнего командира минометного расчета.

Ребятишки слушали и засыпали. Он подумал, что это хорошо, пусть засыпают под нестрашные рассказы. А рядом с десяток мужиков, поддерживая костерок ветками сухостоя, время от времени взрывались хохотом. Хмара прислушался к незнакомому голосу и скоро улыбался простоте и изяществу рассказа.




24

-  Я когда молодым совсем был, страшно мнительность во мне развилась, это все от бабки, она у меня без шепотка на горшок не садилась. И придумалось мне, что самое страшное - это помереть. Вот подумай ты сам, мне семнадцать лет, а мысль о смерти с ума нейдет, от чего бы это? Думаю, должен быть в жизни человека такой перелом, душевный, чтобы он сам себя осознал, не до конца, конечно, но хоть бы дал себе ума подумать: а зачем? Народился и живешь, никто тебя не спросил, согласен-нет, а сунули жизнь, и тянись. Вот родился, вроде помнишь, как первый шаг сделал, по столу в избе, мать даже самовар скинула, когда отец повел, а ты пошел. Так было, только я это помню повторно, от отца с матерью. Потом ребятишки, проказы всякие, баловство. Мы ведь не пакостили сильно, не потому, что шибко умные были, а предел знали. Вот, к примеру, залез ты в огуречник к бабушке Луше, огурцов нарвать. Свои? Да были, конечно, но свои - неинтересно, а к бабке - само то. Но рвешь аккуратно. К примеру, нащупал, что пара больших огурцов прикрыта лопухами, значит, семенники, трогать нельзя. Ну, сорвешь сколько, чтоб хоть заметно, что воры были в огороде, чтобы бабка пошумела утром, когда коров выгонять начнут. И все время - а вдруг помрешь невзначай. И дальше так. Школа, там тоже пошаливали, но безвредно, если учитель посмотрел - припухни. И так до колхозной жизни, до армии. В армии о смерти меньше всего думалось, там мыслей всего три-четыре, особенно на первом году: поспать, пожрать, девку какую где ущипнуть. Ну, про девок говорить не буду, а то еще в блуд введу.

Вот хоть и говорят, что все одинаково жили середне, да не всё так. Были такие семьи, что дай Бог каждому, умели хозяйством ворочать, приторгануть, да и украсть при случае. Это одна порода. Другая — начальники, как не крути, а жалованье отличалось, это после комбайнеры стали зарабатывать за уборку на мотоцикл «Урал», ей Богу, не вру. А директорам по концу года еще по одной годовой зарплате начисляли, был такой порядок, если с прибылями. В соседней деревне директор сдуру отказался партейные взносы платить с такого начисления, ему светило сотни три. И вот задавила жаба, жалко стало, он парторгу и соврал, сколько получил, а тот проверил, на его место метил. Однако, промазал, того сняли, а энтого не поставили. А у меня получилось, что я женился, купили по паре ложек, вилок, тарелок. А через неделю мать моя утрешним автобусом, нам на работу, а баба моя в куте стоит, за стол не садится. Я было психанул, что из-за матери, а она мне по дороге на ушко шепчет: «Милый ты мой, у нас же всего две ложки». А знакомый мой паренек женился, у него папа в райисполкомах сидел, ему сразу трехкомнатную квартиру дали, мебеля завез не наши, музей, а не хата.

А вот когда из армии пришел и робить начал, оборвало у меня привод на комбайне, шестерня такая, килограмма на три. И шестерня эта мимо меня в Мишкин самосвал, он ждал, когда я зерно начну выгружать. Кузов пробила, там ее и нашли. Ребята мерить давай, в скольких сантиметрах от головы просвистнула, а мне так тоскливо стало, что хоть плачь. Себя жалко. Сел я в копну соломы и плачу: вот сверни эта хреновина на градус по азимуту, я в ракетчиках служил, знаю, и уже везли бы меня сейчас в кузове этого самосвала до ближайшей анатомки, потому как другой врач уже не нужен. Этот день рождения мы, конечно, отметили, только мысль о возможной неожиданной смерти прижилась, всегда под рукой. Надо гайку затянуть -трубу возьму, чтобы не сорвался ключ, надо подбарабанье прочистить, не только молотилку-двигатель заглушу и зажиганье выверну, чтобы кто не крутнул случайно. До глупостей доходило. Потом, правда, на нет стало сходить. К тому времени женился я, некогда стало об смерти думать. В общем, забыл.

Потом болезни стал бояться. Ну, ты только подумай: мужику сорока нет, а он прислушиватся: тут кольнуло, тут давнуло, то приташниват, то изжога. А началось с того, что дружок мой, ровесник, вместе росли и в армии служили, скоропостижно помер. Домой на обед приехал, он механиком был в колхозе, да нет, уже при совхозе, за стол сел, баба ему супу наворотила блюдо, она мастерица варить-то, поставила, а его на яйца потянуло, одно облупил, другое, только его в рот засунул, посинел и упал. Думали, яйцом подавился, курицы у него особые были, крупные яйца несли, оказалось, нет, яйцо так целиком и вынули изо рта, и Ваньки не стало. Проводили друга, я даже на горячем обеде пить отказался, до того стал думать про смерть внезапную. Вот думатся мне, что сейчас халкну стакан, а он поперек глотки встанет, и аминь. Не за тем бы столом, но мужики на смех подняли: всегда пил, а тут в отказники. Правда, с водкой мы скоро сговорились, меня на внутренние болезни переориентировало, стал по врачам ходить, каждый месяц, да не по разу, пока один медсестру проводил под благовидством, дверь прикрыл и спрашивает: «Если тебе инвалидность нужна, ты так и скажи, сделаем». «Нет, говорю, инвалидом быть не желаю, рановато да и стыдно, а ты лечи меня, чтобы нигде и никаких покалываний». Тогда он как взревел: «Вон отсюда, и чтобы духу твоего не было! Тут от старух спасенья нет, а он, бугай колхозный, анализы в трех экземплярах носит!»

От больницы отвадили, навалилась на меня новая страсть: к чужим бабам любовь проявилась. Я и по молодости был парень не промах, но после женитьбы успокоился, думал, навсегда, оказывается, нет, все возвернулось. Вот смотрю на Галину, баба как баба, помоложе меня, с соплюшек знаю. Мужика своего выперла за пьянку и холостякует, да так, что озноб берет. То ходила - ни уха, ни рыла, а тут путевки выписыват, а сама грудями по документам так и шелестит, так и возит. Я как-то вечерком стуканул в ее дверь, она заинтересованно интересуется: «Кто там?». «Открывай, говорю, свои». А она издевается: «Может, - говорит, - паролю скажете». Я говорю: «Галя, я к другому разу клятву юного пионера повторю, ты только пропусти». Вот так и началось. Моя узнала, к Галине в конторку, а та ей вежливо: «Если ты по вопросу содержания собственного мужа, то это не ко мне, у меня такого опыта нет, так что блюди как знаешь». Моя таких умных слов сроду не слыхала, вечером в постель ложимся, она спрашивает: «Признайся, ходишь к Галине? Признайся, и больше мне от тебя ничего не надо». На таких условиях надо сдаваться на милость, потому что потом трудно будет рассчитывать на пролетарское снисхождение. Признался. Она отвернулась и уснула. Не поверите - обидно стало, нулевая реакция. Про любовь я промолчу, она минула, столько лет! Но самолюбие? Ну никакой ревности, хоть бы в рыло двинула! Нет, и хорошо.

Бабы с бабами обмен информацией ведут почище, чем мужики, Галька где-то поделилась радостью, и звенит у нас вечером телефон. Беру трубку, вкрадчивый голосок под детский спрашивает: «Это Виктор Михайлович?». «Да». «Тогда прогуляйтесь через полчасика по вдоль магазина». По голосу узнаю продавщицу Марину, но уверенности нет, одеваюсь легонько, мол, пройдусь маленько. Оно все кстати, вечерами изредка я на улицу выходил, для здоровья полезно. Только от Марины я кое-как приплелся к рассвету, до дивана добрался, там и досыпал. Утром моя ничем-ничего, завтраком накормила, и я на работу. От Марины пришлось отвязаться, она каждому покупателю вместо сдачи рассказывает, какой ей крепкий мужик попался. Умолял прекратить безумную рекламу, без толку, так довольна баба, что удержу нет. Пришлось бросить. Приехали к нам в совхоз новый дом культуры запускать, я на «газончике» всякую мелочь подвожу. Всеми делами рулит крутая женщина, высокая, причесанная, формы соблюдает не по годам, культура, одним словом. Дремлю я в кабинке, жду указаний, она дверь открывает: «Молодой человек, нужна грубая мужская сила». «И чего?» - переспрашиваю. Оказывается, поворотное колесо на сцене монтируют, установили неточно, надо приподнять и передвинуть. Трое мазуриков в китайских штанах горюют с ломиками в руках. Обошел все, осмотрел, попросил схему, оказывается, не просто приподнять, а за это время диск фиксирующий вынуть, он после колеса ставится. Короче говоря, когда колесо на место поставили, я выпрямиться не мог, так спину свело. Эти идиоты, когда я вес взял, потеряли ломики, потом нашли, матерясь, освободили диск. Дама меня на крыльцо вывела, вижу, что перепугана, тут я, скрипя костями, распрямился, улыбку вымучил. Она подлетывает: «Виктор Михайлович, вы мой спаситель, я перед вами в долгу. Конечно, работа будет оплачена, но приходите вечером в гостиницу, я много лет в цирке работала, знаю приемы массажа, уверена, что помогу». Конечно, помогла, правда, поначалу я на полном серьезе стонал от боли, а потом уж и не поймешь, что. Две недели мы этими пусконаладочными работами занимались, кое-как начальство ее отозвало.

На открытие дома культуры приехала к нам бригада артистов из филармонии, я на складе семена перевозил, заезжает на территорию разукрашенный, как попугай, автобус, и выходит из него молодая красивая женщина. «Не подскажете, где мне Виктора Михайловича найти?». Признаюсь, что я и есть. «Вам, — говорит, - привет от Ларисы Львовны, и просила она, чтобы вы надо мной шефство взяли». Пытаюсь понять - ничего не получается. Какое шефство? «Может, говорю, вас в лес свозить?». Она аж подпрыгнула: «Конечно, в осеннем лесу сейчас замечательно!». Тогда я и сообразил. В кузов полог кинул, ее в кабину, и в первые лески. Ладно, на складе быстро хватились, что работник исчез, стали по рации стучать, у нас в уборку вся техника была оборудована связью. Пришлось с шефством завязывать и передавать привет Ларисе Львовне.

Жизнь, можно сказать, была веселая, жизнерадостная была жизнь, только окончилась она как-то неловко. Спрашивает меня соседка Фима, сволочная баба, к ней сроду ни один мужик не хаживал, шаманила она кого-то или колдовала, в общем, дрянь баба, и вот она спрашивает вкрадчивым голосом, не замечаю ли я за собой каких-нинабудь мужских недостатков. Да нет, хохочу, не приходилось. А она губки бараньи поджала и вроде недоумение. Я взволновался: «А в чем, говорю, дело?». А в том, она отвечает, что пущена на тебя мысля и недобрый промысел, чтоб потерял ты всякое мужское достоинство. Я ее за глотку: «Да за такую пошлятину жизни решу!». Она выпросталась из объятий и плачет, что не ее это дело, а той женщины, которую ты бросил для ради работниц культуры и цирка.

Смутился я здорово, авоську водки взял, завгару сказал, чтоб не теряли, и в свою избушку на ограде, там у меня красота, и радиола, и телевизор, и жранина всякая что в холодильнике, что в подполе. Прогулял дня три, баню справил, попарился, дурь вышла, сижу на кукорках, раз глянул - молчок, другой - никакого сдвига. Теплым веничком пошевелил - гробовая тишина! Вот тут я взревел! В сорок лет без насилия мерином стал, это ж как жить? И давнул я еще пару суток, очнулся совсем никакой, на бабу не смотрю, благо, что она никакого интереса ко мне не проявляла, так и живем. Ни я ни к кому, ни ко мне никто. Не поверишь: год так существовал. От вольных разговоров бегу, бабского общества сторонюсь, потому что Фимочка, сучка, хоть и клялась в неучастии, а общественность проинформировала. Мужики, учитывая прежние мои заслуги, поначалу во внимание не брали, а потом запримечали, что я спокойный до неузнаваемости и даже скучноватый сделался.

Довелось мне как-то в область поехать, какие-то материалы для совхоза привезти, и надо бумагу одну подписать, а подъезда к конторе на грузовом транспорте нету. Ставлю машину в холодок, дело в июле было, сажусь в автобус, да какое там сажусь - штурмом беру, кое как втиснулся и припал в аккурат к одной женщине со спины. Лица не видел, клянусь, но притиснули меня к ней, и так мне славно стало, что я три лишних остановки проехал. Ага, думаю, есть еще порох в пороховницах, не иссякла мужская сила. Загрузился я всяким барахлом и домой, да только не домой, а в деревню по трассе, там у меня зазноба была. Правда, года три уже не бывал, но дорогу помню. Выходит она со двора и говорит:

-  Тебя где носило стоко времени? Столько годов даже жены не ждут, завела я себе, хоть хреновенький, но свой.

-  Отправь его куда-нибудь, край надо!

-  Да куда его отправишь? Разве дашь ему на поллитру, он в соседнюю деревню пойдет, у нас магазина нету.

Даю ей на литру, отъезжаю в сторону, смотрю - из калитки вынырнул плюгавенький такой мужичок и потрусил вдоль улицы.

Понятно дело, долго я убеждался, что это не сон и видение, баба уж беспокоиться начала, что мужик вернется. Еду домой веселый, а себе думаю: жене ни слова не скажу, пусть живет спокойно, она, похоже, не шибко обзабочена. А тылы стал проверять еженощно. Жизнь вроде наладилась.




25

Телефонограмма приглашала во вторник на бюро обкома по завершению уборки и хлебосдачи. В воскресенье вечером домой позвонил заведующий сельхозотделом обкома Пахотин:

- Григорий, ты меня выведи из заблуждения, я твой район просчитал вдоль и поперек, урожайность отличная, валовка замечательная, обмолот почти закончен, а где хлеб? У тебя же выполнение госпоставок чуть ли не на уровне ржаных северян, типа Вагая. Согласись, что-то не вяжется. Конечно, на бюро тебя тоже об этом спросят. Транспорта не хватает?

-  Сейчас не хватает только трех суток, чтобы выбросить весь хлеб, это будет полтора плана. А пока зерно собираем мешками с полевых токов.

-  Ты с ума сошел! - возмутился Пахотин. - Тебя же на смех поднимут.

-  Когда сдам полтора плана, пусть смеются, хуже, если бы убрать не сумел.

-  Не знаю, Григорий, но быть тебе битым. Может, не стоит говорить о полевых токах?

Хмара вскипел:

- Конечно, не стоит, лучше спросить, зачем нам иметь в руководстве области таких людей, которые молотят языком, как базарная баба в престольный праздник, а когда надо решать, играют под дурачка. И когда район попадает в идиотское положение по их вине, даже извиниться не соизволят.

-  Гриша, ты кого имеешь в виду? До бюро зайди ко мне, найди, выдерни из кабинета, нам надо договориться.

-  Ладно, зайду, времени у меня много.

Выехали на «волге» рано утром, хотя бюро назначено на два. За вчерашний день объехал самые хлебные хозяйства, обстановку знал, на открытых токах оставалось около десяти тысяч тонн зерна. Почти везде работали зернопогрузчики с автономными двигателями или с приводом от вала отбора мощности «беларусей», потому за два дня цифры в графе отчетности «вывезено с токов» подросли хорошо. Хевролин предложил перед бюро остановить работу с токами и весь транспорт бросить на элеватор, это давало возможность закрыть нархозплан и уйти от неизбежной критики. Хмара отказался:

-  Нельзя этого делать даже в угоду собственному благополучию. Пойди завтра дождь - хлеб на токах мы потеряем, а на складе - уже, считай, в закромах. Не вывезем государству сегодня - вывезем завтра, а что на бюро будет - нам разве привыкать? Конечно, покритикуют, но на зерне это не отразится.

К Пахотину он зашел перед обедом, тот уже все знал и смотрел на товарища с сочувствием:

-  Доклад делает начальник сельхозуправления, он только покажет обстановку, далее Первый начнет раскручивать, ты попадаешь в обойму, готовься на трибуну.

-  Спасибо, я уже готов.

-  Как обстановка?

-  Двух дней не хватает.

-  Все приберешь?

-  Уверен, что все.

-  Ладно, только сильно не перечь, ты же знаешь...

После доклада Первый высказал свои оценки, похвалил районы, завершающие уборку и выполнившие план, потом назвал отстающих, «кто тянет бессовестно область назад», в основном тех, кто завяз с обмолотом.

-  Мне непонятна позиция Пореченского райкома: уборка закончена, зерном должны быть забиты все склады, но его не везут государству! Товарищ Хмара, объяснись, может быть, район вообще не будет участвовать в формировании зерновых фондов страны? Что у вас там за проявления самостийности?

Хмара почти не волновался, он знал, что в эти минуты с полей на склады идут вереницы машин, что завтра это зерно будет засыпаться в государственные закрома, он был уверен, что выбрал правильную тактику.

-  Докладываю бюро обкома, что район сегодня заканчивает уборку зерновых, урожайность высокая, не менее двадцати центнеров, через три дня, то есть, к субботе, мы закроем нархозплан и сдадим дополнительно половину плана.

-  А что тебе мешало работать в нормальном режиме, вести обмолот и хлебосдачу? Что за новшества? - спросил Первый.

-  Я обращался к вам по поводу транспорта. Нас в этом году сильно обжал облисполком, выделив полсотни слабых машин, при нашей урожайности они не решали проблему. Мы с первых дней обмолота споткнулись о нехватку транспорта, в дополнительной помощи нам отказали, и тогда я дал команду сыпать бункерное зерно прямо в поле, чтобы выбросить его на тока после обмолота.

-  Так! - Первый сурово осмотрел зал. - И сколько хлеба у тебя в чистом поле?

-  Было больше тридцати тысяч тонн, сегодня к вечеру останется три тысячи.

-  Товарищ Хмара, откуда у тебя эта тяга к дедовским методам работы? Все районы работают по-современному, а Поречье довоенные полевые тока вспомнило. А ты не подумал, что непогода угробит все твои вороха? Что в дождь к ним не пробраться, они сгниют, и мыши их поедят?

-  В непогоду с таким же успехом можно потерять и неубранный хлеб. Я считаю, что поступил правильно, урожай убран и спасен.

-  Я предлагаю опыт Пореченского района в области не распространять, дать Хмаре еще три дня и потом сделать по нему окончательные выводы, а пока ограничимся обсуждением.

Никто не возражал.

Хмара в душе надеялся, что Ниценко вмешается в разговор и внесет ясность, в конце концов, с него взятки гладки, но хотя бы понятно стало, почему район пошел на создание полевых токов. Но тот промолчал. Никогда, наверно, не понять ему природу человеческой подлости. Почему тот, кого вчера еще считал товарищем, пожимал руку и был уверен в нем, как в самом себе, уверен настолько, что доверял самые свои мысли сокровенные, самые сердечные думки, почему он в трудный момент, когда надо встать и сказать, не просто сказать, а резко, недвусмысленно, чтобы всем стало ясно: «Мой это единодушник и единомышленник, не он, а я виноват в провале!» - почему он в этот момент сделался тихим и незаметным, словно нет его в зале или не слышит он грубых, насквозь лживых слов о товарище своем. Или человек так устроен, что в момент, когда все дальнейшее благополучие зависит от этого момента: продвижение по службе и зарплата, и блага, какие прилагаются к должности в виде почтения и штатного уважительного отношения, вовремя привезенного барашка на шашлычок, стожка сена лесного, мелкого, разнотравного, который поздним вечером притащат тракторной тягой на задний двор - вот в этот момент он вспомнит вдруг о семье, о детях, и их именем может прикрыться.

Такое бывает в минуты острой опасности, бывает, и с ним было, когда в поезде заступился за женщину, взял за шиворот пьяненького верзилу, а тот с улыбочкой презрительной и ехидной ножик вытащил, финку, всего пять или чуть больше секунд прошло, а Галина с ребятами вдруг привиделась, и жизнь, и война, и мурашки по коже, как в атаке, когда бежал с открытым ртом и орал только один звук «А-а-а!». Но он тогда пнул верзилу самым грубым приемом в пах, выбил нож, передал милиционеру, успокоился, лег на верхнюю полку и с удивлением для себя еще раз просмотрел возникшие вдруг картины, с удивлением, потому что новое, неожиданное открытие сделал: в последний момент, когда вот она, тьма на острие ножа, самое, что у сердца лежит, в память приходит. Вправе ли человек винить другого, что тот ради детей и семьи своей не пошел напролом, не подставил свою голову под скорый суд, промолчал. Ведь он не солгал, не лжесвидетельствовал против тебя, он скрылся от участия, и есть ли в том грех? Вины нет, тут без сомнений, сомнения в другом, и они терзают, не дают покоя, горячат мозг и жгут сердце. Он промолчал, хотя мог сказать, и тогда совсем по-другому повернулось бы дело, по-другому бы вы сказались следующие, потому что возникло два мнения, и каждый вправе поддержать любое. Но он и после не подошел, не признал своей слабости, тебе-то он мог признаться, мол, воздержался, чтобы не накликать на себя властного внимания, что взял грех на душу. Ты бы его простил, обнял бы за плечи, сжал руку и молча кивнул: «Переживем!». Не просто так эта мысль о грехе возникла, значит, есть в том проступок против товарищества, который во все времена считался делом ничтожным и подлым, большим грехом считался.




26

Солнце уже село, а на город опускались влажные и тугие осенние сумерки, когда Хмара вышел из обкома. Только что с телефона инструкторов сельхозотдела он позвонил Головачёву, тот доложил, что на вывозку зерна с полевых токов и на элеватор мобилизован весь транспорт.

- Григорий Иванович, все уазики задействованы, даже две машины скорой помощи работают, такое напряжение.

- Вы район без медобслуживания не оставьте, - ворчнул было Хмара, но отчёт его успокоил. Сел в «волгу» на заднее сиденье, водителю сказал:

- Володя, домой, я тут подремлю, что-то подустал.

Какое там - подремлю, так, глаза прикрыл, и хоть веки сшивай, нет сна. Улыбнулся, вспомнив рассказ Долгушина, как он на курорт ездит: «Первые трое суток сплю, за всю посевную и уборку, потом похожу на ванны и грязи - скукота! Полсрока отбыл и в аэропорт».

Вениамин однажды полную наволочку нашелушенного зерна привез, недалеко от санатория опытное хозяйство, Долгушин нанес визит директору, тот интерес удовлетворил, провел по делянкам, рассказал про технологии и назвал цифру урожайности будущей пшеницы. Гость ахнул: три его хлеба! И к директору: дай мне твоей самолучшей пшеницы, я её в Сибири разведу! Напрасно тот отговаривал, объяснял, что этот сорт для южных солнечных черноземов, заело гостя: не может быть, чтобы в наших краях хоть в половину не уродился!

Так ни с чем и расстались. А в ночь перед отъездом сдернул Вениамин наволочку с подушки, пробрался на делянку и нашелушил зерна, сколько смог. Наволочку в авоську втиснул, при посадке категорически отказался сдавать авоську в багаж, кое-как уговорил контролёра. Видно, возымело, что пассажир признался: «Редкого сорта семена везу, учёный друг подарил, им цены нет. Я же тебе чемодан с рубахами и костюмами отдаю, мало того - сам в грузовом полечу, но авоську не могу подвергать, в ней, можно сказать, вся моя будущая жизнь сохраняется».

Товарищи подшучивать пытались было над Вениамином, но Хмара пресёк: он не подсолнушки вёз пощелкать от нечего делать, а семена новой пшеницы, и кто знает, может, она и приживётся в наших краях.

Не прижилась пшеничка, не хватило ей сибирского солнышка для созревания, но отметину в памяти секретаря Долгушин сделал глубокую: такой мужик для общего дела на всё пойдёт, вот и тут краев не видел, лишь бы в хозяйстве лучше стало. Хмара через Краснодарский крайком нашел эту опытную станцию и попросил у директора прощения за вольности своего руководителя. Ученый не только не возмутился, он порадовался: если есть такие люди, значит, сельское хозяйство мы поднимем, сомнений и быть не может.

Полудрема сменялась картинами сегодняшнего дня. Конечно, думал Хмара, Первый повёл себя разумно, а ведь мог и расхлестать. Отношения у них не складывались со дня личного знакомства, возможно, Григорий не находил в новом руководителе многого из того, что ценил и даже любил в прежнем, а тот, угадывая свой проигрыш и не нуждаясь в симпатиях райкомовского секретаря, перестал обращать на него внимание. В обкомовских коридорах шушукались: «Первый Хмару не любит», но район работал ровно, и заведующие отделами Григория Ивановича привечали. Сам Хмара трагедии из этого не делал, признавая, что они разные люди и по-разному выстраивают свои отношения, потому как человек не без хитринки, выбрал позицию неброского и покладистого руководителя.

Правда, однажды ему предложили перевод в область на должность начальника управления кинофикации, звучит, конечно, громко, но что за звуком - он хорошо знал: по два десятка не очень трезвых киномехаников в каждом районе, устаревшая техника и куча других проблем. Конечно, с его хваткой он мог бы всё это разгрести и наладить, но Хмара отказался, не поблагодарив, и больше разговоров о переводе не было. Хмара усмехнулся: видимо, подсунули Первому его личное дело, а в начале пятидесятых, сразу после демобилизации, года два довелось работать заведующим отделом культуры, намекнули на связь...

В райцентр въехали ближе к полуночи, на трассе обогнали несколько грузовиков с зерном, идущих на элеватор, это Макар гонит своих, не желая отставать от лидеров, в натуральных величинах ему, конечно, не тягаться с Ильинкой, но свои полтора плана он тоже сдаст, и будет тем по праву гордиться.

Тяжело Макару работать, грамотёшки нет, а сегодня всех других качеств руководителя без теоретической подготовки маловато... Надо подыскать ему достойную работу и убираться, но так, чтобы не обидеть, ведь колхоз на нём держится уже десяток лет. Хмара опять усмехнулся: вскоре после партконференции Чуклеев обратился к нему со странной просьбой. Оказывается, в докладе мандатной комиссии было указано, что среди делегатов столько- то имеют высшее, потом среднее и один - начальное образование. «Василий Фёдорович, ну, со стыда сгореть, все на меня пальцем показывают. Запишите хоть семилетку, ведь я столько курсов прошел!». Хмара тогда Макара успокоил, напомнил о его достижениях и орденах, а скоро вопрос решился сам собой, обком дал установку в анкетах указывать «неполное среднее образование».

Владимир подвернул к дому Хмары и осветил уазик, из которого быстро вышел Хевролин. У Хмары нехорошо ёкнуло в груди.

-  Григорий Иванович, Долгушин умер.

Хмара подавил в самом горле какой-то звук и тихо спросил:

-  Как это случилось?

- Вечером поехал к комбайнерам, вез термос с мясом на ужин мужикам. Свернул с дороги прямо на поле, даже мотор заглушить не смог. Я только что был в больнице, Шанаурин сказал, что обширный инфаркт.

Помолчали. Хмара поднял голову, Хевролин понял и доложил:

-  Завтра к вечеру выполнение нархозплана завершим, как и считали, на полтора плана зерна хватит, семена и фураж само собой.

Василий ничего не стал говорить жене, помылся в горячей бане, долго сидел на крыльце. «Эх, Вениамин, Вениамин, что же мы наделали с тобой? Всё считались самыми здоровыми и сильными». Ночь стояла тихая и печальная, природа горевала вместе с ним. Высокие звёзды обещали погоду.

Осенняя сибирская ночь, без ветра, без туч, в такую ночь даже ближе к солнцевосходу не бывает росы, такие ночи в разгар уборки подарок для крестьянина, зерно в колосе не волгнет, сухое, аж пыль, и молотить его можно всю ночь без перерыва. Такие ночи крестьяне, испокон веку называли сухоросными, сухоросами. Нелепое вроде выражение - сухая роса - а вот родилось и прижилось, и дай Бог - нескончаемо. Впервые он узнал эти слова от отца, когда жали чахлую пшеничку на скудных вакоринских наделах. «Тятя, а росы ведь сухими не бывают?» «Бывают, сынок, обожди, сам увидишь».

В такие ночи эмтээсовские комбайнеры не глушили моторы, и в новый день уходили, только залив солярку и наскоро перекусив. Потом и в колхозе он, парторг, вместе с комбайнерами встречал утреннюю зарю, и только из опасения, что кто-то послабее из-за усталости может сорваться с мостика, заставлял перед солнцевос- ходом останавливаться хотя бы на пару часов.

Сегодняшний сухорос - как последний привет от суровой сибирской природы одному из самых упрямых и несгибаемых её союзников, подумал он о Долгушине. Как часто она при жизни устраивала ему экзамен, проверяя знания, силу, умение организатора. Могла закатить такую весну, что до середины мая на полях стояли лужи и утки устраивали гнёзда в кучах прошлогодней неубранной соломы. И тогда Долгушин давал команду снимать сошники с сеялок и высевать семена поверху, а потом жил в полях, держал наготове сцепы борон и культиваторов, как только почва подсыхала, направлял технику, чтобы прикрыть проклюнувшиеся семена. Было, что весь июнь стоит жара, злаки в такую пору входят, что не случись дождя еще пятиднёвку - нет хлеба, не пройдёт кущение, не родит из меха три меха, а только полмеха, а то и того меньше. Три года назад вот в такую пору пришел Долгушин в кабинет Хмары, не поздоровался и руки не протянул, сел на стул и заплакал. Григорий плеснул воды из графина, Вениамин отхлебнул, неловко поставил стакан.

-  Григорий, хлеб горит, и нету моих сил смотреть на это. Такие всходы были, такие надежды, а теперь?

Хмара не мешал.

-  С рассветом проехал самолучшие увалы, сердце кровью обливается, - он поднял голову, и Хмара поразился переменам: по крупному лицу глубокие морщины залегли от переносья, синюшные мешки под глазами.

- Я боюсь, Григорий, я не пересилю.

Пересилил. Через два дня хорошие дожди прошли по югу области, и хлеба повеселели, конечно, не получить двадцать центнеров, которые Долгушин ждал с весны, но с планом хлебосдачи справились и себя обеспечили.

Он лёг на веранде, чтобы не беспокоить жену, и забылся тяжёлым сном, а в половине шестого по привычке открыл глаза, наскоро сделал зарядку, умылся в бане, сел за стол. Галина поставила жареную картошку.

-  Гриша, ты молчишь, а я знаю про горе.

Григорий кивнул:

-  Сегодня к обеду не жди, вечером позвоню, когда баню подтопить. Как у них в школе? - кивнул в сторону детской.

-  Всё нормально, только Гриша вчера высказался: уже неделю папу не видел.

-  Закончим хлебоуборку - навидаемся.

До райкома пять минут ходу. Хевролин и Аржиловский на месте, в приёмной главный врач Шанаурин, Хмара молча пожал ему руку, кивнул на кабинет.

-  Григорий Иванович, Долгушина не спасла бы и бригада врачей с оборудованием, патологоанатом говорит, что такого инфаркта не встречал, разрыв тканей несовместим с жизнью. И ещё. Предлагаю проверить всех руководителей основательно, такие нагрузки...

Хмара выслушал молча, он уже понял, что злится на врача, хоть и нет на нём никакой вины. Молодой человек, сразу после окончания медицинского института приехал главным врачом. Месяца за три до этого ему позвонил заведующий облздравотделом:

- Григорий Иванович, ты просил хорошего парня на главного, есть такой парень. Я сегодня знакомился с выпускниками, рекомендую тебе, фамилия Шанаурин. Тебя не смущает, что казах?

- Меня смущает, что выпускник. Я же прошу не просто врача, а главного.

- С этим всё в порядке, у него училище за плечами и семь лет практики с совмещением. Очень серьёзный. Привезти?

- Вези. Но чтобы без ошибки, у меня по медицинской части планы большие, нужен надёжный человек.

Ошибки не было, Шанаурин быстро освоился, заговорили о толковом главном, Хмара следил и готовился к перестройке районной больницы.

- На понедельник вызывай всех руководителей хозяйств, и проверь каждого, чтобы нам ещё кого не потерять.

-  Григорий Иванович, не поедут, сошлются на уборку.

-  А ты на меня сошлись, исполнение доложишь. А сегодня перед тем, как Вениамина повезут домой, направь в Ильинку врачей, там мать его и жена.

Вошли секретари. Хевролин сказал, что дом культуры подготовят к прощанию, но с родственниками надо согласовать, и он уезжает в Ильинку. Аржиловский добавил, что все руководители собираются приехать на похороны, надо уточнить время.

- Время согласуем по обстоятельствам и сообщим по рации через диспетчера управления. Головачева оставим на связи, и все по местам, уборку даже смерть товарища не остановит.

В Ильинке подъехал к дому Долгушина, тут уже стояла скорая, вошел в веранду, Тамара Ивановна заплакала без слёз, уже не было, Григорий обнял её:

- Прости, Тамара, что не уберегли Вениамина, да он и не давался никому, жил на взлете.

-  В клубе народу будет много, но хоть минутку дайте нам побыть с ним наедине.

Григорий опять её обнял, поклонился старушке-матери, тихо сидевшей в углу, докторшу отвёл в сторону:

- Как они?

- В пределах нормального состояния, стресс прошел.

- Будьте с ними дома, пока всё в клубе подготовим и гроб установим. Будьте внимательны, встреча эта для них тяжёлая.

В вестибюле дома культуры завесили окна, посередине установили широкий стол президиума со сцены, за ним много собраний и совещаний провёл Долгушин. Из музыкальной школы привезли записи подходящих мелодий. Гроб внесли в полной тишине, установили, подняли крышку. Хмара подошел первым, поправил на груди Вениамина сбившийся галстук. Тугая спазма сдавила глотку, он отвернулся и ушел в гримерку.

Привезли награды Вениамина, уложили на подготовленные подушки ордена Трудового Красного Знамени и Знак Почета, медали, Хмара с удивлением увидел медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», совсем малолеткой заслужил он эту награду.

Организацией похорон занимался молодой парторг Синилов, подошел, доложил, что на кладбище все готово, спросил, когда вынос.

- Наверное, после трех, все руководители подъедут, да и на производстве объявлено.

Он еще утром договорился с начальником автоколонны, что все послеобеденные маршруты отменят и направят автобусы в совхоз, надо обеспечить доставку рабочих со всех отделений. Только напомнил:

-  В два часа останови все, чтобы люди смогли прибыть.

На зерновом складе грузились несколько машин, это на хлебосдачу, моторы погрузчиков заглушали голос, Хмара кивнул девушкам, широкими деревянными лопатами подгребавшим зерно к ленте транспортера. Когда кузов наполнился, девчата поставили лопаты в ворох зерна, стали обихаживать друг друга. Хмара заметил: ни смешков, ни улыбок. Когда сняли платки, закрывавшие лица, узнал Лиду, зоотехника второго отделения, комсомольского активиста, просто славную девчонку.

- Сколько машин сегодня отправили? - спросил он.

- Мы загрузили пять, а всего - много, Григорий Иванович, план сегодня закроем, - без радости доложила Лида.

- Подойдет автобус, в два часа к дому культуры, попрощаться с директором.

- А можно спросить, где Вениамина Семеновича будут хоронить? На кладбище?

Хмара вздрогнул:

- Так, продолжай.

- Мы с девчонками еще утром говорили, что Вениамина Семеновича надо похоронить у братской могилы в сквере, тут и памятник землякам. Разве так нельзя сделать? Ради такого человека. Совхоз наш поднял, люди его все жалеют, моя мама зеркало завесила, говорит, в нашем доме покойник. Да оно так и есть, во всем нашем большом доме горе, - и она заплакала по-детски, не убирая слез со своего лица.

Хмара не прощаясь, быстро зашагал к весовой, вызвал по телефону диспетчера сельхозуправления и приказал найти членов бюро райкома, чтобы они срочно позвонили ему в кабинет совхозного парторга. За полчаса переговорил со всеми членами бюро райкома, приняли решение, учитывая большие заслуги Долгушина Вениамина Семеновича, похоронить его в сквере села Ильинки у мемориала павшим за советскую власть и в Великой Отечественной войне. Аржиловский, уже приехавший в контору и поддержавший предложение, спросил, будем ли согласовывать его с областью.

- Не будем, - отрезал Хмара. - О смерти Вениамина я поставил в известность Первого, семья получила его телеграмму соболезнования. Сделаем, как решили, а то нарвешься на перестраховщика, все испортит. Я тебе, Василий, вот что скажу: замечательная у нас молодежь растет, ни одному из нас эта мысль не пришла, а комсомольцы сегодня потребовали. Ты знаешь, в таком горе это светлое место.

Ему опять предстоял разговор с Тамарой, без ее согласия решение не будет иметь силы. У дома культуры много людей, подходят и подъезжают, Хмара поздоровался со всеми сразу и поднялся на крыльцо. Из репродуктора тихо звучала грустная мелодия. В полутемном вестибюле людно и тихо, только музыка. У гроба почетный караул, Тамара и дети сидят в окружении близких. Хмара некоторое время стоял молча, потом наклонился к Тамаре:

- Тамара Ивановна, прошу тебя пройти со мной в комнату библиотеки. - Взял ее под руку, медленно провел через зал. - Тамара, ты должна правильно все понять, без тебя мы ничего не можем изменить, но Вениамин действительно заслужил эту честь.

Тамара заплакала, закрыла лицо руками.

- Ему теперь все равно, оставил меня, а как жить? Григорий Иванович, как жить?

Хмара взял ее за руку:

- Жизнь продолжается, Тамара, тебе растить детей, а память о нем будет долгой, поверь. Так что ты нам скажешь, Тамара Ивановна?

Тамара вздохнула:

-  Я против не пойду.

-  Спасибо тебе.

Площадь между домом культуры и дирекцией совхоза заполнили тысячи людей, машины ставили в переулках, несли цветы и венки. Гроб установили перед памятником, Хмара поднялся на постамент, наступила тишина.

-  Сегодня мы прощаемся с выдающимся нашим земляком, нашим дорогим другом Вениамином Семеновичем Долгушиным. Он вырос в этом селе, был инженером, стал директором, вывел хозяйство в число лучших в области, заслуженно получал высокие награды. После человека на земле остается то, что он сумел сделать. После Вениамина Семеновича остается сильный и дружный коллектив, мощное хозяйство, и вот этот хлеб, который он взрастил. Мы прощаемся с товарищем и говорим, что не уроним славу Ильинского совхоза. Мы все выражаем самые чистые соболезнования родным и близким, обещаю, что им будет обеспечена поддержка государства.

Митинг был кратким. После прощальных речей гроб накрыли красным флагом и под ружейные выстрелы опустили в могилу. Хмара был за поминальным столом не более минуты, кивнул Аржиловскому и Хевролину, напомнил, что за ними забота о Тамаре Ивановне, незаметно вышел и поехал в райцентр, на хлебоприемный.




27

Хмара и сам не понял, так все произошло неожиданно. Все-таки природа чудно человека устроила, вот вроде женился мужик, �