Том 3 Васильев.indd
SIV
ИЗБРАННОЕ
_в_трех_томах_
_Том_третий_
СТИХОТВОРЕНИЯ. ЭССЕ. ВОСПОМИНАНИЯ.
«АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВ: «И ТОЖЕ ПЛАМЕНЕМ ОБЪЯТ»
«Мы прожили страшный век. Мне было семь лет, когда началась война 1914 года, и с тех пор мне помнится только плохое, хорошего было мало», - так подытоживает в финале своих воспоминаний о «всей человеческой жизни» героиня документальной прозы Анатолия Васильева Татьяна Белим. За этими безутешными словами - правда русской истории, жестокое «прессование» каждого, особенно невыдающегося человека. Весь ужас его положения был в невозможности спрятаться от истории в какую-либо «вторую действительность», например, в творчество. Но слово, данное герою Всевышним и представленное читателю в мастерской огранке Анатолием Васильевым, открывает ту бездну сопротивляемости агрессии, что живет в каждом из нас, что стоит за каждым, казалось бы незначительным фактом частной или общественно-политической практики. Есть и иной тип ситуации, когда слово художественное дано самому герою - будь то венгр Карой Лигети или россиянин Арсений Несмелов. И тут требуется обратное - восстановить документальную плотность истории, стоящую за высоким и вдохновенным словом героя, но при этом остаться лирически адекватным его диалогу со своим временем и пространством. Эту миссию и принимает на себя автор как художник, историк и человек.
Идея сущностного драматизма жизни при ее таинственной направленности и красоте была всегда присуща русскому офицеру и поэту Васильеву. Эта идея роднила его мир с миром Лермонтова, на которого он во многом духовно ориентирован. Не случайны стихи Васильева, посвященные автору «Демона» и «Героя нашего времени». Ранее обострение драматизма могло восприниматься им как состояние отчасти преодолеваемое. Он говорил о «чувствах и пониманья и родства», «ворочающихся» в груди, о преодолении одиночества «в сквозных мирах лесных глубин» или в пути к женщине («Как к светлому причастию/Мы к женщине идем»). Пусть с ней не возникнет духовного совпадения («Ты - дорогой, я - осторонь/Через дни и года»; «Вот тебе только будет все-таки/Одиноко в моих снегах»), но есть чувство совместного полета «Ты всегда впереди меня/ На один перелет./Машем крыльями медленно/Над вечерней водой»). Эти строки из стихотворения «Вечерние птицы», название которого совпадает с названием одной из итоговых книг Васильева. «Черные простыни» обыденности параллельны движению «вечерних птиц». Но у каждой птицы есть «птичья звезда», и она повелевает ее судьбой, ее небесным предназначеньем.
Поэту удается заговорить драму, но не отменить ее. Поэтому он на протяжении уже четверти века осознает и подчеркивает в стихах вынужденность своего биографического пребывания в Тюмени. Художник культивирует в себе декабристский комплекс сосланности, противопоставляя городу, основанному «посреди болота» «в нехороший день», Омск («Не завожу знакомства./Между нами черта./Все-таки я из Омска./Все-таки не чета»). Эти противопоставления - грань поэтической мифологии Анатолия Васильева, отождествляющего себя с культурой, традицией, чистотой в противовес суетливому, временному, грязному («Рядом валяется баба,/Грязная, как Тюмень»; «И такая драма/В слякоть или дождь:/ Не проедешь прямо,/Но и не свернешь»). Омск, напомним, в свое время адмиралом Колчаком был обозначен в качестве столицы Сибири. В Омске Васильев получил высшее образование, там вышла в свет его первая книга. Ощущение себя российским офицером классической эпохи в противовес «красному покорению Сибири и доведению ее до «лунного пейзажа» вполне укладывается в логику конструирования поэтом субъективно оправданной топонимической антитезы Омск - Тюмень.
В 1977-м было создано знаковое для всего творческого пути Анатолия Васильева стихотворение «Люблю неторопливые слова». Знаковое - и потому, что оно вошло в хрестоматии региональной литературы, и потому, что именно о нем так проникновенно и профессионально писал Александр Гришин в юбилейной статье о друге, и, наконец, потому, что в этом произведении Анатолий Васильев с максимальной силой естественности высказал свое понимание любви:
_Люблю_неторопливые_слова._
_Неторопливо_падает_листва._
_Неторопливы_дни_в_лесу_осеннем._
_Дымы_неторопливы_над_селеньем._
_И_журавлей_в_заоблачный_разлив_
_Нетороплив_полет._Нетороплив._
Признание «люблю» открывает стихотворение, далее оно проецируется на весь предметный ряд, распределенный по строчкам в жесткой иерархии: слова - листва - дни - дымы - журавли. Начальность Слова в этом ряду означает его сакральное предназначение («Вначале было Слово»). Подтверждает оно и личный выбор творящего. Шестикратное «нетороплив» на шесть строк небольшой длины звучит как заговаривание суетливого мира, как вызов ему. Сезон зрелости (осень) сочетается с ясностью и обнаженностью открывающихся пространств. Листва - дни - дымы - журавли летучи в своей природности. Лирический герой погружается в процесс полета, втягивает в него читателя. Постепенность процесса поддерживается взаимосвязанностью ассоциативного построения предметного ряда. Слова ложатся на лист - лист оборачивается листвой. Облетающая листва влечет уходящие дни. Нематериальные, ускользящие дни переходят в летучие дымы. Направленные в небо и растворяющиеся в нем дымы влекут устремленных «в заоблачный разлив» журавлей. В заключительной строке неторопливый полет властвует уже безраздельно, заполняет все пространство, становится метафизичным в своей беспредметности. Из пяти стоп стиха от двух с половиной до четырех по строчкам занимает повторяющееся «неторопливо». Выпадающие в этом длинном слове ударения при выбранном поэтом сверхтрадиционном для русского стихосложения пятистопном ямбе системно способствует возникновению эффекта замедленности, заторможенности. В соединении с множественным числом существительных (слова, дни, дымы, журавли) это создает особую обобщенность, условность изображения. Ощущение полетности, летучести от начала к концу стиха нарастает по своей направленности и вписанности в природный цикл. Различные части речи, используемые в качестве точной и парной рифмы, усиливают впечатление свободы полета. Читатель, пораженный естественностью и лаконичностью речи, оказывается под напором незримо воздействующих на его сознание приемов авторской воли. Он доверительно принимает неразрывность слова и природного мира и следует за поэтом, осуществляя свой неторопливый полет. Так Анатолий Васильев прорывается на значительные глубины эстетической органики, которые не могут не волновать внимающих ему.
Поэт всегда искал вескости и выразительности в кровности наших минут. Он ощущал природный мир как театр (с его эстетикой, аффектированностью, драматизмом, направленностью от человека к человеку, специфическим гуманизмом в культуре созидания общезначимой эмоции). Он развертывал эти ощущения в пластике слова:
_Некогда_дань_платить_мелочам._
_Падают_звезды_по_вечерам_
_В_стынущий_август,_в_густые_овсы_-_
_И_останавливаются_часы._
_Тихо,_как_в_зале_после_спектакля._
Это жизнь театром и в театре, но после спектакля - после драмы, комедии или трагедии, после суеты и усилий. Но заметим, здесь опять осень, сочетание знаков урожая и холода, символика вечера и остановки движения, то есть предзакатность жизни. Поэтому так остро и трагично описывает Васильев в конце 1970-х суетность «беспощадного» освоения территорий, при этом не отделяя себя от греха сотворителей «лунного пейзажа». Наш почерк - горько признается поэт:
_Здесь_наломанного,_набитого_
_На_столетия_-_почерк_наш._
_Здесь_до_самого_Ледовитого_
_Беспощадный_лунный_пейзаж._
_Здесь_примет_земных_не_отыскивай._
_Может,_лишь_комариная_звень_
_Да_с_глазами_ханты-мансийскими_
_Вдалеке_одинокий_олень._
Это понимание абсолютной греховности происшедшего основано на личностном чувстве вековечности мировых процессов, аффектированной длительности истории, противостоящей минутам человеческого пребывания на земле.
Поэт не случайно ценит свои ранние лирические опыты и так развернуто представляет их в этом мини-собрании сочинений читателю, уже давно знакомому с «сухим пламенем» (Д. Самойлов) его прозы и поэзии. Автор хочет максимально открыться в слове, веруя в первозданность и огненную сочность юношеского ощущения мира, в игру страсти и жизни. Но он знает, что это все должно быть защищено не только словом художника, а и действием профессионала-воина, его духовной ответственностью перед собой, страной и ее гражданами. Поэтому быт служилого человека в его будничности и подлинности Анатолий Васильев также доверяет поэтическому слову. Слово это часто устремлено к сонетной форме, за которой строгость и страсть многовековой европейской культуры. У Анатолия Васильева ценности и реалии российской жизни естественно вписываются в данную форму.
Суетное - главная опасность для человеческого духа у Васильева. Поэтому он будет искать в окружающем, в земном те «точки», те состояния, те феномены, где физика жизни сомкнута с духовным покоем, с сакральностью существования. Для поэта принципиально, что это реальные, достижимые «вещи» - как сказал бы Кант, «вещи в себе», но они воспроизведены искусством слова. Начинавший Васильев безрассудную глубину улавливал в национально другом, например, в «Казашке»: «Она до глаз закуталась в платок,/И никуда, казалось, не спешила». Он прописывал это в картине заката:
_Закат_себя_сожжет_вот-вот._
_В_большом_огне_земля_и_небо._
_Не_облака,_а_красный_лебедь_
_За_красным_лебедем_плывет._
_На_целый_мир_есть_лишь_закат,_
_Есть_безрассудно_и_огромно._
_Я_у_него_стою_на_кромке_-_
_И_тоже_пламенем_объят._
_И_мне_не_надо_ничего_
_Уже_из_жизни_ежечасной_-_
_К_глазам_подкатывает_счастье_
_Или_предчувствие_его._
Это стихотворение 1960 года манифестарно для поэта. «Жизнь ежечасная» упомянута, не забыта, она рядом, она с тобой, но из нее тебе «не надо ничего уже». Состояние заката, пламени развернуто в процесс, в длительность. И в то же время оно предельно («сожжет вот-вот»), тотально («целый мир», «земля и небо», «огромно»), самодостаточно по истокам и результатам (ведь наличествует самосжигание). Оно статично в своей феноменальности, но внутри динамично («сожжет вот-вот», «объят», «плывет», «подкатывает»), эстетически прекрасно (красный цвет в древних значениях). Это закреплено троичностью строфики, точностью рифмы в первой и четвертой строках и свободной (неточной) рифмой во второй и третьей строках, что при смежности строк дает эффект творческой завороженности и особой силы героя. Отстроенная гармоничность формы и восторг перед «безрассудностью» сакрального выдают искомые основания практической эстетики Анатолия Васильева. И в этом читатель имеет прекрасную возможность убедиться сам.
С. А. КОМАРОВ, ДОКТОР ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ НАУК.
SIV
ИЗБРАННОЕ
_в_трех_томах_
_Том_третий_
СТИХОТВОРЕНИЯ. ЭССЕ. ВОСПОМИНАНИЯ.
«АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВ: «И ТОЖЕ ПЛАМЕНЕМ ОБЪЯТ»
«Мы прожили страшный век. Мне было семь лет, когда началась война 1914 года, и с тех пор мне помнится только плохое, хорошего было мало», - так подытоживает в финале своих воспоминаний о «всей человеческой жизни» героиня документальной прозы Анатолия Васильева Татьяна Белим. За этими безутешными словами - правда русской истории, жестокое «прессование» каждого, особенно невыдающегося человека. Весь ужас его положения был в невозможности спрятаться от истории в какую-либо «вторую действительность», например, в творчество. Но слово, данное герою Всевышним и представленное читателю в мастерской огранке Анатолием Васильевым, открывает ту бездну сопротивляемости агрессии, что живет в каждом из нас, что стоит за каждым, казалось бы незначительным фактом частной или общественно-политической практики. Есть и иной тип ситуации, когда слово художественное дано самому герою - будь то венгр Карой Лигети или россиянин Арсений Несмелов. И тут требуется обратное - восстановить документальную плотность истории, стоящую за высоким и вдохновенным словом героя, но при этом остаться лирически адекватным его диалогу со своим временем и пространством. Эту миссию и принимает на себя автор как художник, историк и человек.
Идея сущностного драматизма жизни при ее таинственной направленности и красоте была всегда присуща русскому офицеру и поэту Васильеву. Эта идея роднила его мир с миром Лермонтова, на которого он во многом духовно ориентирован. Не случайны стихи Васильева, посвященные автору «Демона» и «Героя нашего времени». Ранее обострение драматизма могло восприниматься им как состояние отчасти преодолеваемое. Он говорил о «чувствах и пониманья и родства», «ворочающихся» в груди, о преодолении одиночества «в сквозных мирах лесных глубин» или в пути к женщине («Как к светлому причастию/Мы к женщине идем»). Пусть с ней не возникнет духовного совпадения («Ты - дорогой, я - осторонь/Через дни и года»; «Вот тебе только будет все-таки/Одиноко в моих снегах»), но есть чувство совместного полета «Ты всегда впереди меня/ На один перелет./Машем крыльями медленно/Над вечерней водой»). Эти строки из стихотворения «Вечерние птицы», название которого совпадает с названием одной из итоговых книг Васильева. «Черные простыни» обыденности параллельны движению «вечерних птиц». Но у каждой птицы есть «птичья звезда», и она повелевает ее судьбой, ее небесным предназначеньем.
Поэту удается заговорить драму, но не отменить ее. Поэтому он на протяжении уже четверти века осознает и подчеркивает в стихах вынужденность своего биографического пребывания в Тюмени. Художник культивирует в себе декабристский комплекс сосланности, противопоставляя городу, основанному «посреди болота» «в нехороший день», Омск («Не завожу знакомства./Между нами черта./Все-таки я из Омска./Все-таки не чета»). Эти противопоставления - грань поэтической мифологии Анатолия Васильева, отождествляющего себя с культурой, традицией, чистотой в противовес суетливому, временному, грязному («Рядом валяется баба,/Грязная, как Тюмень»; «И такая драма/В слякоть или дождь:/ Не проедешь прямо,/Но и не свернешь»). Омск, напомним, в свое время адмиралом Колчаком был обозначен в качестве столицы Сибири. В Омске Васильев получил высшее образование, там вышла в свет его первая книга. Ощущение себя российским офицером классической эпохи в противовес «красному покорению Сибири и доведению ее до «лунного пейзажа» вполне укладывается в логику конструирования поэтом субъективно оправданной топонимической антитезы Омск - Тюмень.
В 1977-м было создано знаковое для всего творческого пути Анатолия Васильева стихотворение «Люблю неторопливые слова». Знаковое - и потому, что оно вошло в хрестоматии региональной литературы, и потому, что именно о нем так проникновенно и профессионально писал Александр Гришин в юбилейной статье о друге, и, наконец, потому, что в этом произведении Анатолий Васильев с максимальной силой естественности высказал свое понимание любви:
_Люблю_неторопливые_слова._
_Неторопливо_падает_листва._
_Неторопливы_дни_в_лесу_осеннем._
_Дымы_неторопливы_над_селеньем._
_И_журавлей_в_заоблачный_разлив_
_Нетороплив_полет._Нетороплив._
Признание «люблю» открывает стихотворение, далее оно проецируется на весь предметный ряд, распределенный по строчкам в жесткой иерархии: слова - листва - дни - дымы - журавли. Начальность Слова в этом ряду означает его сакральное предназначение («Вначале было Слово»). Подтверждает оно и личный выбор творящего. Шестикратное «нетороплив» на шесть строк небольшой длины звучит как заговаривание суетливого мира, как вызов ему. Сезон зрелости (осень) сочетается с ясностью и обнаженностью открывающихся пространств. Листва - дни - дымы - журавли летучи в своей природности. Лирический герой погружается в процесс полета, втягивает в него читателя. Постепенность процесса поддерживается взаимосвязанностью ассоциативного построения предметного ряда. Слова ложатся на лист - лист оборачивается листвой. Облетающая листва влечет уходящие дни. Нематериальные, ускользящие дни переходят в летучие дымы. Направленные в небо и растворяющиеся в нем дымы влекут устремленных «в заоблачный разлив» журавлей. В заключительной строке неторопливый полет властвует уже безраздельно, заполняет все пространство, становится метафизичным в своей беспредметности. Из пяти стоп стиха от двух с половиной до четырех по строчкам занимает повторяющееся «неторопливо». Выпадающие в этом длинном слове ударения при выбранном поэтом сверхтрадиционном для русского стихосложения пятистопном ямбе системно способствует возникновению эффекта замедленности, заторможенности. В соединении с множественным числом существительных (слова, дни, дымы, журавли) это создает особую обобщенность, условность изображения. Ощущение полетности, летучести от начала к концу стиха нарастает по своей направленности и вписанности в природный цикл. Различные части речи, используемые в качестве точной и парной рифмы, усиливают впечатление свободы полета. Читатель, пораженный естественностью и лаконичностью речи, оказывается под напором незримо воздействующих на его сознание приемов авторской воли. Он доверительно принимает неразрывность слова и природного мира и следует за поэтом, осуществляя свой неторопливый полет. Так Анатолий Васильев прорывается на значительные глубины эстетической органики, которые не могут не волновать внимающих ему.
Поэт всегда искал вескости и выразительности в кровности наших минут. Он ощущал природный мир как театр (с его эстетикой, аффектированностью, драматизмом, направленностью от человека к человеку, специфическим гуманизмом в культуре созидания общезначимой эмоции). Он развертывал эти ощущения в пластике слова:
_Некогда_дань_платить_мелочам._
_Падают_звезды_по_вечерам_
_В_стынущий_август,_в_густые_овсы_-_
_И_останавливаются_часы._
_Тихо,_как_в_зале_после_спектакля._
Это жизнь театром и в театре, но после спектакля - после драмы, комедии или трагедии, после суеты и усилий. Но заметим, здесь опять осень, сочетание знаков урожая и холода, символика вечера и остановки движения, то есть предзакатность жизни. Поэтому так остро и трагично описывает Васильев в конце 1970-х суетность «беспощадного» освоения территорий, при этом не отделяя себя от греха сотворителей «лунного пейзажа». Наш почерк - горько признается поэт:
_Здесь_наломанного,_набитого_
_На_столетия_-_почерк_наш._
_Здесь_до_самого_Ледовитого_
_Беспощадный_лунный_пейзаж._
_Здесь_примет_земных_не_отыскивай._
_Может,_лишь_комариная_звень_
_Да_с_глазами_ханты-мансийскими_
_Вдалеке_одинокий_олень._
Это понимание абсолютной греховности происшедшего основано на личностном чувстве вековечности мировых процессов, аффектированной длительности истории, противостоящей минутам человеческого пребывания на земле.
Поэт не случайно ценит свои ранние лирические опыты и так развернуто представляет их в этом мини-собрании сочинений читателю, уже давно знакомому с «сухим пламенем» (Д. Самойлов) его прозы и поэзии. Автор хочет максимально открыться в слове, веруя в первозданность и огненную сочность юношеского ощущения мира, в игру страсти и жизни. Но он знает, что это все должно быть защищено не только словом художника, а и действием профессионала-воина, его духовной ответственностью перед собой, страной и ее гражданами. Поэтому быт служилого человека в его будничности и подлинности Анатолий Васильев также доверяет поэтическому слову. Слово это часто устремлено к сонетной форме, за которой строгость и страсть многовековой европейской культуры. У Анатолия Васильева ценности и реалии российской жизни естественно вписываются в данную форму.
Суетное - главная опасность для человеческого духа у Васильева. Поэтому он будет искать в окружающем, в земном те «точки», те состояния, те феномены, где физика жизни сомкнута с духовным покоем, с сакральностью существования. Для поэта принципиально, что это реальные, достижимые «вещи» - как сказал бы Кант, «вещи в себе», но они воспроизведены искусством слова. Начинавший Васильев безрассудную глубину улавливал в национально другом, например, в «Казашке»: «Она до глаз закуталась в платок,/И никуда, казалось, не спешила». Он прописывал это в картине заката:
_Закат_себя_сожжет_вот-вот._
_В_большом_огне_земля_и_небо._
_Не_облака,_а_красный_лебедь_
_За_красным_лебедем_плывет._
_На_целый_мир_есть_лишь_закат,_
_Есть_безрассудно_и_огромно._
_Я_у_него_стою_на_кромке_-_
_И_тоже_пламенем_объят._
_И_мне_не_надо_ничего_
_Уже_из_жизни_ежечасной_-_
_К_глазам_подкатывает_счастье_
_Или_предчувствие_его._
Это стихотворение 1960 года манифестарно для поэта. «Жизнь ежечасная» упомянута, не забыта, она рядом, она с тобой, но из нее тебе «не надо ничего уже». Состояние заката, пламени развернуто в процесс, в длительность. И в то же время оно предельно («сожжет вот-вот»), тотально («целый мир», «земля и небо», «огромно»), самодостаточно по истокам и результатам (ведь наличествует самосжигание). Оно статично в своей феноменальности, но внутри динамично («сожжет вот-вот», «объят», «плывет», «подкатывает»), эстетически прекрасно (красный цвет в древних значениях). Это закреплено троичностью строфики, точностью рифмы в первой и четвертой строках и свободной (неточной) рифмой во второй и третьей строках, что при смежности строк дает эффект творческой завороженности и особой силы героя. Отстроенная гармоничность формы и восторг перед «безрассудностью» сакрального выдают искомые основания практической эстетики Анатолия Васильева. И в этом читатель имеет прекрасную возможность убедиться сам.
С. А. КОМАРОВ, ДОКТОР ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ НАУК.