Казематы его крепостей том 2
Дамская улица
Дамская улица – это Петровский завод, Восточная Сибирь, это продолжение, оно далеко от ее начала. В Петровском заводе на ней стояли один возле одного и один напротив другого дома Муравьевой и Трубецкой, Волконской и Фонвизиной, Анненковой и Давыдовой, Ивашевой и Нарышкиной…
У ее начала – много других имен. Двенадцатый год.
Французская армия стоит у западных границ России. Призрак Наполеона витает над каждым городом и селом, над каждой дворянской усадьбой.
Империя всколыхнулась от края до края, будто от края до края забили колокола – и каждое русское сердце стало как колокол.
Его императорское величество, постигая силу духа, овладевшего его народом, воспламеняется воинской славой, покидает столицу и прибывает в Вильну, в штаб Первой Западной армии. Его походные службы оказываются там же.
Мария Дмитриевна Гурьева, фрейлина, только что ставшая графиней Нессельроде, пишет в Вильну супругу – начальнику Походной дипломатической канцелярии: «…Я никуда не выезжаю вечерами, кроме как по приглашению царственных особ. Вчера, сверх ожидания, был прием у императрицы Елизаветы. У нее давали русский спектакль – водевиль по поэме Шаховского, сюжет которого очень подходит к нынешним обстоятельствам. Он относится ко времени Петра Великого, но можно увидеть намеки на нашего императора… Мелодии арий подобраны восхитительно – они чисто народные. Это представление растрогало меня и доставило много удовольствия. Остаток вечера прошел однообразно и очень натянуто. После скоро поданного ужина мы откланялись. До 11 часов все уже кончилось».
Фрейлина немногословна и скупа на чувства, но состояние предгрозья передано ощутимо. Ее, может быть, сдерживают слова супруга, за три дня до этого написавшего: «…все наши письма вскрываются. Почта до прибытия в Петербург доставляется к Вязмитинову, где так просматривается, что просто восторг…».
Это еще только середина мая, дыхания войны еще не слышно, слышен лишь ее топот.
Письмо юной княгини Меншиковой из Москвы к двадцатипятилетнему супругу полковнику в начале июня уже полно тревоги, беспомощной нежности: «…Милый, любезный друг, побереги себя – это одна моя просьба, а меня ничего не может рассеять, и слухи об войне больно слушать… а маменька велела сказать, не надо ли тебе денег прислать, то пришлем. На тамошней дороговизне тебе будет мало. Лучше лишние, чтоб не иметь нужды. Еще раз тебя целую».
В ночь с 11 на 12 июня, переправляясь через Неман, без объявления войны французские войска начинают боевые действия. Русская армия отступает. «Мой милый неоцененный друг… мы здоровы… грущу крепко по тебе, моя душа. Не знаю, что с тобою. Да сохранит тебя всевышний Бог, да защитит наше любезное Отечество, о котором крепко крушусь – больно, что все отдают, – пишет супруга сорокавосьмилетнему генералу Коновницыну, командиру пехотной дивизии, – …Дети здоровы и спокойны, одна я вздыхаю. Посылаю сколько есть корпии. Мужики все в унынии, все страшатся французов. Сегодня многие приходили, о тебе спрашивают, я, сколько могу, ободряю, что ты там французов не допустишь… Я за себя не трушу, Бог нас не оставит, лишь ты бы жив был. Имения всего рада бы лишиться, лишь бы любезное отечество наше спасено было. Лиза ополчается крепко – дух отечественный страшный в этом ребенке – и жалеет крепко, что не маль- чик: пошла бы с радостью служить да отечество защищать, и говорит, что жаль, что братья малы, что не могут государю доброму полезны быть. Ну такой дух во всех наших, и я уже только думаю: защити Бог Отечество! Прощай, Христос с то- бою, навеки тебе друг Аннушка».
Крепко ополчающейся Лизе – одиннадцать лет, через столько же она станет госпожой Нарышкиной, это ее дом будет стоять на Дамской улице в Восточной Сибири.
Русская армия отодвигалась в глубь империи, выполняла приказ и с ненавистью смотрела на главнокомандующего – генерала от инфантерии Барклая де Толли: немец, шмерц, Болтай да и Только, а может быть, и того хуже – изменник.
Князь Меншиков советовал своему юному созданию: «…Надеюсь, что ты, милый друг, не упускаешь из виду делать тайные приуготовления для выезда из Москвы, буде нужда потребует, хотя я, однако же, сего нещастья не чаю, и ежели судьба оное и допустит, то, по крайней мере, не так скоро. В горестях разлуки и трудах моих одно лишь утешение есть – надежда освобождения Отечества продолжительною и священною для русского войною…».
8 августа воспоследовал высочайший рескрипт о назначении главнокомандующим Михаила Илларионовича Кутузова. Грянул Бородинский бой.
Армия утвердилась в своем могуществе, но Москва была обречена.
«Вчера я к тебе, друг мой, писал чрез курьера, отправленного Кутузовым, где уведомил тебя, что у нас было третьего дня престрашное сражение, – писал жене генерал от инфантерии Дохтуров. – … Ты у меня спрашиваешь, душа моя, остаться ли тебе в Москве. Может быть. Бог нам поможет злодея нашего истребить, но, однако же, чтоб ты не подвергалась опасности, я советую тебе ехать в деревню…».
Первопрестольная жила напряженным ожиданием, совершением чуда, явлением Божьей милости, укрепить ее дух долженствовало обещанное прибытие в скором времени государя императора.
Однако он своего намерения не успел исполнить.
По городам и весям разошлись листки Правительственного сообщения: «С крайнею и сокрушающею сердце каждого сына Отечества печалию сим возвещается, что неприятель сентября третьего числа вступил в Москву… да не унывает от сего великий народ Российский. Напротив, да поклянемся всяк и каждый воскипеть новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратится напоследок на главу их…».
Листок рвали из рук в руки, не верили своим глазам, не принимали утешения: «Неприятель занял Москву не от того, чтоб преодолел силы наши или бы ослабил их. Главнокомандующий по совету с первенствующими генералами нашел за полезное и нужное уступить на время необходимости, дабы с надежнейшими и лучшими потом способами превратить кратковременное торжество неприятеля в неизбежную ему погибель…».
Ярославская беженка, великая княгиня Екатерина Павловна обрушит на августейшего братца – Императорское Величество – гнев народа и свой собственный: «Я не в состоянии больше сдерживаться, несмотря на боль, которую мне придется причинить вам, мой дорогой друг. Взятие Москвы довело ожесточение умов до высшей степени. Недовольство достигло предела, не щадят даже вас лично. По тому, что дошло до меня, можете судить об остальном. Вас во всеуслышание винят в несчастье вашей империи, в крушении всего и вся, наконец, в том, что уронили честь страны и свою собственную. И не какая-нибудь группа лиц, но все единодушно вас хулят. Помимо того, что говорится о характере войны, которую мы ведем, одним из главных обвинений против вас стало то, что вы нарушили слово, данное Москве. Она ожидала вас с крайним нетерпением, но вы с пренебрежением бросили ее. Создается впечатление, что вы ее предали. Только не подумайте, что грозит катастрофа в революционном духе, нет! Но я представляю вам самим судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя. Ради спасения чести можно отважиться на все, что угодно, но при всем стремлении пожертвовать всем ради своей родины возникает вопрос: куда же нас вели, когда все разгромлено и осквернено из-за глупости наших вождей? К счастью, мысль о мире не стала всеобщей. Совсем напротив, помимо чувства унижения, потеря Москвы возбудила и жажду мщения.
На вас открыто ропщут, и я полагаю, что обязана вам это сказать, мой дорогой друг, ибо это слишком важно. Вам не следует указывать мне на то, что все это не по моей части – лучше спасайте вашу честь, подвергающуюся нападкам. Ваше присутствие в армии может вернуть вам симпатии, не пренебрегайте никаким средством и не подумайте, что я преувеличиваю: нет, к счастью, я говорю истинно. Сердце обливается кровью у той, которая стольким вам обязана и желала бы ценой тысячи своих жизней вырвать вас из положения, в котором вы оказались».
Армия не давала покоя неприятелю, не давал народ. И ровно через три месяца после Бородина была Березина, где Наполеон окончательно потерялся, бросил свои войска и бежал восвояси. А через четыре дня после этого генерал Коновницын писал из Вильны супруге, дорогой Аннушке: «Третьего дня здесь, ура! ура! Слава Богу и русскому войску! Вот так-то, моя душа, мы поступаем, не прогневайтесь, и нас царство Русское не бранит… Я занял свою квартиру прежнюю… Тебе писал или нет, что у меня кучер Бонапарта, умеет править с коня, я его для тебя берегу…».
Армия пронесла славу русского оружия через всю Европу, вошла в Париж победительницей. Молодой генерал-майор князь Сергей Григорьевич Волконский пишет приятелю – тоже молодому и тоже генералу-майору Киселеву из Парижа: «…Вы сообщаете мне, что в Вене картины заступили место балов. Браво!.. Я часто хожу по спектаклям, … составляю коллекцию из всех сочинений, которые уже созданы и которые создаются против нас и в защиту нас…».
Победители возвращались домой, в родные пределы.
Дух времени соединил единомышленников в масонских ложах, офицерских артелях, литературных обществах…
Снежным днем 9 февраля 1816 года в Санкт-Петербурге родился Союз Спасения – сообщество молодых людей, поставивших целью истребить крепостное право, учредить представительное правление, ввести конституцию.
Мысль о Союзе зародилась в голове Александра Муравьева, он поделился ею с Никитой Муравьевым – тот согласился: иными способами Россию не усовершенствовать.
Их круг пополнялся новыми именами, будущий день в их рассуждениях приобретал видимые черты, страницы «Конституции» выходили из-под пера Никиты Муравьева, «Русской Правды» – из-под пера Пестеля.
«Дамская улица» продолжала строиться, тянулась через кварталы обеих столиц, через помещичьи усадьбы.
На бракосочетание фрейлины графини Елизаветы Петровны Коновницыной с полковником Нарышкиным по императорскому указу выдается 12 тыс. рублей.
Князь Сергей Трубецкой в Париже встречается с графиней Екатериной Ивановной Лаваль – она становится его женой.
Прапорщик Рылеев в глуши Острогожского уезда Воронежской губернии пленен юной дворянкой Натальей Михайловной Тевяшевой.
Основатель тайного общества Александр Муравьев женится на княжне Прасковье Михайловне Шаховской.
Молодая семья поселяется в деревне.
Основатель тайного общества все реже и реже встречается со своими единомышленниками, а потом объявляет о своем выходе из тайного общества. Якушкин заметил по этому поводу:
«Жена его, бывши невестой, пела с ним Марсельезу, но потом в несколько месяцев сумела мужа своего, отчаянного либерала, обратить в отчаянного мистика…».
При встрече с прежними товарищами Муравьев советовал им последовать его примеру. Они не сделали этого – разразилось 14 декабря 1825 г.
Казематы Петропавловской крепости стали заполняться арестованными.
В личном архиве Василия Андреевича Жуковского хранятся письма его племянницы Авдотьи Петровны Елагиной. В них живут голос общественного мнения и собственное отношение «матери если не Гракхов, то Киреевских» (Герцен) к важнейшему политическому событию первой половины ХIХ века – восстанию декабристов. Хозяйка известного московского литературного салона, принимавшая в своем доме Пушкина, Гоголя, Герцена, Тютчева, Чаадаева, некоторых будущих бунтовщиков, она пишет поэту, человеку, близкому ко двору, – воспитателю наследника: «Я смело прошу у Вас утешения всякому страдающему, Надежды Николаевны Шереметевой зять Якушкин, Вам знакомый человек; дайте ей насчет его какую-нибудь отрадную весть...» А через четыре месяца, в апреле 1826-го: «Это письмо доставит Вам фон Визина, дочь Марии Павловны Апухтиной, Вы ее знали еще ребенком, но увидите, что и теперь она еще совершенный ребенок. Мать не может не пустить ее, ибо она таит надежду видеться с мужем… невозможно без сильной горечи ее отпускать. Говорят даже, будто он умер. Все это, может быть, и неправда, так же, как и другие дурные слухи, но Вам, бесценный друг, в доле почти утешителя страждущих поручаю ею заняться. Эта бедная молодая женщина полагает смело, что она любовию своею наделает чудеса и выхлопочет все, что ей надобно… ежели какая-нибудь злая судьба должна ее постигнуть, не сказывая ей ничего, вышлите ее из Петербурга, Вы увидите сами, какой она милый, прекрасный ребенок. Бесценный друг, может статься, что это еще не последнее поручение к Вам, но я знаю Вашу душу… что может быть выше и лучше того упования, с которым глядят на Вас ищущие отрады. Я горжусь их мнением об Вас и всех их готова отдать на Ваше попечение… Что наш бедный Батеньков? Напишите ко мне одной об нем, если ему дурно».
Авдотья Петровна преклоняется перед умом и талантом Жуковского, перед его отзывчивостью на каждое обращение за помощью. Она хочет видеть Жуковского в роли заступника и просителя, не принимая во внимание его положение при дворе. Гавриил Степанович Батеньков – друг и однополчанин ее второго мужа, оба они герои военных 1812 – 1814 годов, но ей неизвестна тяжесть обвинения, висящая над подполковником Батеньковым. 1 мая 1826 года в Петербург летит ее просьба: «Жуковский, друг мой, письмо это отдаст Вам Василий Васильевич Погодин, которому я и муж мой поручили изъяснить Вам наше дело. Он знает его (Батенькова) коротко и по прекрасному, благородному своему сердцу принимает большое в нем участие. Вам ли, душа моя, нужно рассказывать то, что Вам для меня сделать? Если мой приезд и приезд мужа моего необходим, чтобы Вам действовать, то я, несмотря на мою болезнь… явлюсь к Вам и буду делать все, что только возможно для нашего спасения. Я говорю нашего, Вы знаете, сколько сердце мое растерзано его обстоятельствами. Неужели на милость Государя надеяться невозможно? Друг мой, употребите все Ваши силы для Вашей сестры: я Вас никогда ни о чем не просила, теперь и прошу, и требую Вашего ходатайства. Доброта Вашего сердца не может Вас скомпрометировать…»
Василий Андреевич отвечал ей реже, чем она к нему обращалась. За три дня до своего отъезда с наследником за границу он написал ей: «Что я могу в таком деле, где обращают внимание на одни действия и где постороннему говорить нечего. Здесь ходатайство помочь не может… Государь может только облегчить приговор суда… Что могу там, где никто ничего сделать не может?.. Простите. Зачем Вы возлагаете на меня такое дело, которое, при малейшем Вашем размышлении, Вы должны бы найти совершенно для меня неприступным? Зачем даете мне печальную необходимость сказать Вам: ничего не могу для Вас сделать? В моем сердечном участии Вам сомневаться не должно. Простите. Всех вас обнимаю».
Жуковский за границей пробыл до сентября 1827 года. Елагиной в те края было отправлено только одно письмо – 24 июля 1826 года: «…Завтра царь выезжает в Москву. Я увижу Вашего воспитанника и как бы рада была радоваться! Но строгое осуждение растерзало мое сердце: кругом меня отчаяние, стон. Матери, жены, братья, все в жестокой скорби. Ничего не могу сказать Вам о праздниках, вероятно, их будет довольно, но не для всех...»
В ожидании приговора Авдотья Петровна делилась с мужем мыслями: «Надобно иметь в готовности некоторую сумму на всякий случай, авось ему (Гавриилу Степановичу) пригодится! Слава Богу, что мы дом не купили… Его хотят погубить! Боже мой! Неужели для этого сохранил его от 13 ран, от смерти за Отечество?»
Никиту Муравьева, автора проекта Конституции, арестовали в имении жены урожденной графини Чернышевой, он пишет ей из крепости: «Мой добрый друг, помнишь ли ты, как при моем отъезде говорила мне, что можно ли опасаться, не сделав ничего плохого?… Увы! Мой ангел, я виновен – я один из руководителей только что раскрытого общества…». Александра Григорьевна, мать двоих детей, ожидающая третьего, отвечает: «…В течение почти трех лет, что я замужем, я не жила в этом мире – я была в раю. Счастье не может быть вечным. Не предавайся отчаянью, это слабость, недостойная тебя… Ты упрекаешь себя за то, что сделал меня кем-то вроде соучастницы такого преступника, как ты… Я самая счастливая из женщин».
«Счастливейшей женой в свете» назовет себя Мария Казимировна Юшневская в прошении о разрешении следовать на пожизненную каторгу «для облегчения участи мужа» – бывшего генерала-интенданта.
Россия давно вписывала имена своих женщин в мировую историю, многие из них носили монаршие короны:
– Анна Ярославна – королева Франции,
– Анастасия Ярославна – королева Венгрии,
– Елизавета Ярославна – королева Норвегии,
– Евпраксия Изяславна – королева Польская…
Высоки головы у русских женщин.
Отец Полины Гёбль, полковник королевской армии, казнен в дни Великой Революции. Полина – модистка дамского салона в Москве. Ее гражданский брак с корнетом Кавалергардского полка Иваном Анненковым, отпрыском богатейшей и знатнейшей фамилии, не узаконен, Полина ни на что не претендует. Анненков оказывается в крепости – она делает все для его побега. Приходит за разрешением на оный к матери возлюбленного. Мать возмущается:
– Мой сын беглец, сударыня?! Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе…
По двору Петропавловской крепости белой ночью мечется белой тенью женщина, припадает телом и выброшенными вверх руками к казематам, надрывает стоном и криком голос:
– Верните мне моего Кондратия!
Дамская улица
Дамская улица – это Петровский завод, Восточная Сибирь, это продолжение, оно далеко от ее начала. В Петровском заводе на ней стояли один возле одного и один напротив другого дома Муравьевой и Трубецкой, Волконской и Фонвизиной, Анненковой и Давыдовой, Ивашевой и Нарышкиной…
У ее начала – много других имен. Двенадцатый год.
Французская армия стоит у западных границ России. Призрак Наполеона витает над каждым городом и селом, над каждой дворянской усадьбой.
Империя всколыхнулась от края до края, будто от края до края забили колокола – и каждое русское сердце стало как колокол.
Его императорское величество, постигая силу духа, овладевшего его народом, воспламеняется воинской славой, покидает столицу и прибывает в Вильну, в штаб Первой Западной армии. Его походные службы оказываются там же.
Мария Дмитриевна Гурьева, фрейлина, только что ставшая графиней Нессельроде, пишет в Вильну супругу – начальнику Походной дипломатической канцелярии: «…Я никуда не выезжаю вечерами, кроме как по приглашению царственных особ. Вчера, сверх ожидания, был прием у императрицы Елизаветы. У нее давали русский спектакль – водевиль по поэме Шаховского, сюжет которого очень подходит к нынешним обстоятельствам. Он относится ко времени Петра Великого, но можно увидеть намеки на нашего императора… Мелодии арий подобраны восхитительно – они чисто народные. Это представление растрогало меня и доставило много удовольствия. Остаток вечера прошел однообразно и очень натянуто. После скоро поданного ужина мы откланялись. До 11 часов все уже кончилось».
Фрейлина немногословна и скупа на чувства, но состояние предгрозья передано ощутимо. Ее, может быть, сдерживают слова супруга, за три дня до этого написавшего: «…все наши письма вскрываются. Почта до прибытия в Петербург доставляется к Вязмитинову, где так просматривается, что просто восторг…».
Это еще только середина мая, дыхания войны еще не слышно, слышен лишь ее топот.
Письмо юной княгини Меншиковой из Москвы к двадцатипятилетнему супругу полковнику в начале июня уже полно тревоги, беспомощной нежности: «…Милый, любезный друг, побереги себя – это одна моя просьба, а меня ничего не может рассеять, и слухи об войне больно слушать… а маменька велела сказать, не надо ли тебе денег прислать, то пришлем. На тамошней дороговизне тебе будет мало. Лучше лишние, чтоб не иметь нужды. Еще раз тебя целую».
В ночь с 11 на 12 июня, переправляясь через Неман, без объявления войны французские войска начинают боевые действия. Русская армия отступает. «Мой милый неоцененный друг… мы здоровы… грущу крепко по тебе, моя душа. Не знаю, что с тобою. Да сохранит тебя всевышний Бог, да защитит наше любезное Отечество, о котором крепко крушусь – больно, что все отдают, – пишет супруга сорокавосьмилетнему генералу Коновницыну, командиру пехотной дивизии, – …Дети здоровы и спокойны, одна я вздыхаю. Посылаю сколько есть корпии. Мужики все в унынии, все страшатся французов. Сегодня многие приходили, о тебе спрашивают, я, сколько могу, ободряю, что ты там французов не допустишь… Я за себя не трушу, Бог нас не оставит, лишь ты бы жив был. Имения всего рада бы лишиться, лишь бы любезное отечество наше спасено было. Лиза ополчается крепко – дух отечественный страшный в этом ребенке – и жалеет крепко, что не маль- чик: пошла бы с радостью служить да отечество защищать, и говорит, что жаль, что братья малы, что не могут государю доброму полезны быть. Ну такой дух во всех наших, и я уже только думаю: защити Бог Отечество! Прощай, Христос с то- бою, навеки тебе друг Аннушка».
Крепко ополчающейся Лизе – одиннадцать лет, через столько же она станет госпожой Нарышкиной, это ее дом будет стоять на Дамской улице в Восточной Сибири.
Русская армия отодвигалась в глубь империи, выполняла приказ и с ненавистью смотрела на главнокомандующего – генерала от инфантерии Барклая де Толли: немец, шмерц, Болтай да и Только, а может быть, и того хуже – изменник.
Князь Меншиков советовал своему юному созданию: «…Надеюсь, что ты, милый друг, не упускаешь из виду делать тайные приуготовления для выезда из Москвы, буде нужда потребует, хотя я, однако же, сего нещастья не чаю, и ежели судьба оное и допустит, то, по крайней мере, не так скоро. В горестях разлуки и трудах моих одно лишь утешение есть – надежда освобождения Отечества продолжительною и священною для русского войною…».
8 августа воспоследовал высочайший рескрипт о назначении главнокомандующим Михаила Илларионовича Кутузова. Грянул Бородинский бой.
Армия утвердилась в своем могуществе, но Москва была обречена.
«Вчера я к тебе, друг мой, писал чрез курьера, отправленного Кутузовым, где уведомил тебя, что у нас было третьего дня престрашное сражение, – писал жене генерал от инфантерии Дохтуров. – … Ты у меня спрашиваешь, душа моя, остаться ли тебе в Москве. Может быть. Бог нам поможет злодея нашего истребить, но, однако же, чтоб ты не подвергалась опасности, я советую тебе ехать в деревню…».
Первопрестольная жила напряженным ожиданием, совершением чуда, явлением Божьей милости, укрепить ее дух долженствовало обещанное прибытие в скором времени государя императора.
Однако он своего намерения не успел исполнить.
По городам и весям разошлись листки Правительственного сообщения: «С крайнею и сокрушающею сердце каждого сына Отечества печалию сим возвещается, что неприятель сентября третьего числа вступил в Москву… да не унывает от сего великий народ Российский. Напротив, да поклянемся всяк и каждый воскипеть новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратится напоследок на главу их…».
Листок рвали из рук в руки, не верили своим глазам, не принимали утешения: «Неприятель занял Москву не от того, чтоб преодолел силы наши или бы ослабил их. Главнокомандующий по совету с первенствующими генералами нашел за полезное и нужное уступить на время необходимости, дабы с надежнейшими и лучшими потом способами превратить кратковременное торжество неприятеля в неизбежную ему погибель…».
Ярославская беженка, великая княгиня Екатерина Павловна обрушит на августейшего братца – Императорское Величество – гнев народа и свой собственный: «Я не в состоянии больше сдерживаться, несмотря на боль, которую мне придется причинить вам, мой дорогой друг. Взятие Москвы довело ожесточение умов до высшей степени. Недовольство достигло предела, не щадят даже вас лично. По тому, что дошло до меня, можете судить об остальном. Вас во всеуслышание винят в несчастье вашей империи, в крушении всего и вся, наконец, в том, что уронили честь страны и свою собственную. И не какая-нибудь группа лиц, но все единодушно вас хулят. Помимо того, что говорится о характере войны, которую мы ведем, одним из главных обвинений против вас стало то, что вы нарушили слово, данное Москве. Она ожидала вас с крайним нетерпением, но вы с пренебрежением бросили ее. Создается впечатление, что вы ее предали. Только не подумайте, что грозит катастрофа в революционном духе, нет! Но я представляю вам самим судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя. Ради спасения чести можно отважиться на все, что угодно, но при всем стремлении пожертвовать всем ради своей родины возникает вопрос: куда же нас вели, когда все разгромлено и осквернено из-за глупости наших вождей? К счастью, мысль о мире не стала всеобщей. Совсем напротив, помимо чувства унижения, потеря Москвы возбудила и жажду мщения.
На вас открыто ропщут, и я полагаю, что обязана вам это сказать, мой дорогой друг, ибо это слишком важно. Вам не следует указывать мне на то, что все это не по моей части – лучше спасайте вашу честь, подвергающуюся нападкам. Ваше присутствие в армии может вернуть вам симпатии, не пренебрегайте никаким средством и не подумайте, что я преувеличиваю: нет, к счастью, я говорю истинно. Сердце обливается кровью у той, которая стольким вам обязана и желала бы ценой тысячи своих жизней вырвать вас из положения, в котором вы оказались».
Армия не давала покоя неприятелю, не давал народ. И ровно через три месяца после Бородина была Березина, где Наполеон окончательно потерялся, бросил свои войска и бежал восвояси. А через четыре дня после этого генерал Коновницын писал из Вильны супруге, дорогой Аннушке: «Третьего дня здесь, ура! ура! Слава Богу и русскому войску! Вот так-то, моя душа, мы поступаем, не прогневайтесь, и нас царство Русское не бранит… Я занял свою квартиру прежнюю… Тебе писал или нет, что у меня кучер Бонапарта, умеет править с коня, я его для тебя берегу…».
Армия пронесла славу русского оружия через всю Европу, вошла в Париж победительницей. Молодой генерал-майор князь Сергей Григорьевич Волконский пишет приятелю – тоже молодому и тоже генералу-майору Киселеву из Парижа: «…Вы сообщаете мне, что в Вене картины заступили место балов. Браво!.. Я часто хожу по спектаклям, … составляю коллекцию из всех сочинений, которые уже созданы и которые создаются против нас и в защиту нас…».
Победители возвращались домой, в родные пределы.
Дух времени соединил единомышленников в масонских ложах, офицерских артелях, литературных обществах…
Снежным днем 9 февраля 1816 года в Санкт-Петербурге родился Союз Спасения – сообщество молодых людей, поставивших целью истребить крепостное право, учредить представительное правление, ввести конституцию.
Мысль о Союзе зародилась в голове Александра Муравьева, он поделился ею с Никитой Муравьевым – тот согласился: иными способами Россию не усовершенствовать.
Их круг пополнялся новыми именами, будущий день в их рассуждениях приобретал видимые черты, страницы «Конституции» выходили из-под пера Никиты Муравьева, «Русской Правды» – из-под пера Пестеля.
«Дамская улица» продолжала строиться, тянулась через кварталы обеих столиц, через помещичьи усадьбы.
На бракосочетание фрейлины графини Елизаветы Петровны Коновницыной с полковником Нарышкиным по императорскому указу выдается 12 тыс. рублей.
Князь Сергей Трубецкой в Париже встречается с графиней Екатериной Ивановной Лаваль – она становится его женой.
Прапорщик Рылеев в глуши Острогожского уезда Воронежской губернии пленен юной дворянкой Натальей Михайловной Тевяшевой.
Основатель тайного общества Александр Муравьев женится на княжне Прасковье Михайловне Шаховской.
Молодая семья поселяется в деревне.
Основатель тайного общества все реже и реже встречается со своими единомышленниками, а потом объявляет о своем выходе из тайного общества. Якушкин заметил по этому поводу:
«Жена его, бывши невестой, пела с ним Марсельезу, но потом в несколько месяцев сумела мужа своего, отчаянного либерала, обратить в отчаянного мистика…».
При встрече с прежними товарищами Муравьев советовал им последовать его примеру. Они не сделали этого – разразилось 14 декабря 1825 г.
Казематы Петропавловской крепости стали заполняться арестованными.
В личном архиве Василия Андреевича Жуковского хранятся письма его племянницы Авдотьи Петровны Елагиной. В них живут голос общественного мнения и собственное отношение «матери если не Гракхов, то Киреевских» (Герцен) к важнейшему политическому событию первой половины ХIХ века – восстанию декабристов. Хозяйка известного московского литературного салона, принимавшая в своем доме Пушкина, Гоголя, Герцена, Тютчева, Чаадаева, некоторых будущих бунтовщиков, она пишет поэту, человеку, близкому ко двору, – воспитателю наследника: «Я смело прошу у Вас утешения всякому страдающему, Надежды Николаевны Шереметевой зять Якушкин, Вам знакомый человек; дайте ей насчет его какую-нибудь отрадную весть...» А через четыре месяца, в апреле 1826-го: «Это письмо доставит Вам фон Визина, дочь Марии Павловны Апухтиной, Вы ее знали еще ребенком, но увидите, что и теперь она еще совершенный ребенок. Мать не может не пустить ее, ибо она таит надежду видеться с мужем… невозможно без сильной горечи ее отпускать. Говорят даже, будто он умер. Все это, может быть, и неправда, так же, как и другие дурные слухи, но Вам, бесценный друг, в доле почти утешителя страждущих поручаю ею заняться. Эта бедная молодая женщина полагает смело, что она любовию своею наделает чудеса и выхлопочет все, что ей надобно… ежели какая-нибудь злая судьба должна ее постигнуть, не сказывая ей ничего, вышлите ее из Петербурга, Вы увидите сами, какой она милый, прекрасный ребенок. Бесценный друг, может статься, что это еще не последнее поручение к Вам, но я знаю Вашу душу… что может быть выше и лучше того упования, с которым глядят на Вас ищущие отрады. Я горжусь их мнением об Вас и всех их готова отдать на Ваше попечение… Что наш бедный Батеньков? Напишите ко мне одной об нем, если ему дурно».
Авдотья Петровна преклоняется перед умом и талантом Жуковского, перед его отзывчивостью на каждое обращение за помощью. Она хочет видеть Жуковского в роли заступника и просителя, не принимая во внимание его положение при дворе. Гавриил Степанович Батеньков – друг и однополчанин ее второго мужа, оба они герои военных 1812 – 1814 годов, но ей неизвестна тяжесть обвинения, висящая над подполковником Батеньковым. 1 мая 1826 года в Петербург летит ее просьба: «Жуковский, друг мой, письмо это отдаст Вам Василий Васильевич Погодин, которому я и муж мой поручили изъяснить Вам наше дело. Он знает его (Батенькова) коротко и по прекрасному, благородному своему сердцу принимает большое в нем участие. Вам ли, душа моя, нужно рассказывать то, что Вам для меня сделать? Если мой приезд и приезд мужа моего необходим, чтобы Вам действовать, то я, несмотря на мою болезнь… явлюсь к Вам и буду делать все, что только возможно для нашего спасения. Я говорю нашего, Вы знаете, сколько сердце мое растерзано его обстоятельствами. Неужели на милость Государя надеяться невозможно? Друг мой, употребите все Ваши силы для Вашей сестры: я Вас никогда ни о чем не просила, теперь и прошу, и требую Вашего ходатайства. Доброта Вашего сердца не может Вас скомпрометировать…»
Василий Андреевич отвечал ей реже, чем она к нему обращалась. За три дня до своего отъезда с наследником за границу он написал ей: «Что я могу в таком деле, где обращают внимание на одни действия и где постороннему говорить нечего. Здесь ходатайство помочь не может… Государь может только облегчить приговор суда… Что могу там, где никто ничего сделать не может?.. Простите. Зачем Вы возлагаете на меня такое дело, которое, при малейшем Вашем размышлении, Вы должны бы найти совершенно для меня неприступным? Зачем даете мне печальную необходимость сказать Вам: ничего не могу для Вас сделать? В моем сердечном участии Вам сомневаться не должно. Простите. Всех вас обнимаю».
Жуковский за границей пробыл до сентября 1827 года. Елагиной в те края было отправлено только одно письмо – 24 июля 1826 года: «…Завтра царь выезжает в Москву. Я увижу Вашего воспитанника и как бы рада была радоваться! Но строгое осуждение растерзало мое сердце: кругом меня отчаяние, стон. Матери, жены, братья, все в жестокой скорби. Ничего не могу сказать Вам о праздниках, вероятно, их будет довольно, но не для всех...»
В ожидании приговора Авдотья Петровна делилась с мужем мыслями: «Надобно иметь в готовности некоторую сумму на всякий случай, авось ему (Гавриилу Степановичу) пригодится! Слава Богу, что мы дом не купили… Его хотят погубить! Боже мой! Неужели для этого сохранил его от 13 ран, от смерти за Отечество?»
Никиту Муравьева, автора проекта Конституции, арестовали в имении жены урожденной графини Чернышевой, он пишет ей из крепости: «Мой добрый друг, помнишь ли ты, как при моем отъезде говорила мне, что можно ли опасаться, не сделав ничего плохого?… Увы! Мой ангел, я виновен – я один из руководителей только что раскрытого общества…». Александра Григорьевна, мать двоих детей, ожидающая третьего, отвечает: «…В течение почти трех лет, что я замужем, я не жила в этом мире – я была в раю. Счастье не может быть вечным. Не предавайся отчаянью, это слабость, недостойная тебя… Ты упрекаешь себя за то, что сделал меня кем-то вроде соучастницы такого преступника, как ты… Я самая счастливая из женщин».
«Счастливейшей женой в свете» назовет себя Мария Казимировна Юшневская в прошении о разрешении следовать на пожизненную каторгу «для облегчения участи мужа» – бывшего генерала-интенданта.
Россия давно вписывала имена своих женщин в мировую историю, многие из них носили монаршие короны:
– Анна Ярославна – королева Франции,
– Анастасия Ярославна – королева Венгрии,
– Елизавета Ярославна – королева Норвегии,
– Евпраксия Изяславна – королева Польская…
Высоки головы у русских женщин.
Отец Полины Гёбль, полковник королевской армии, казнен в дни Великой Революции. Полина – модистка дамского салона в Москве. Ее гражданский брак с корнетом Кавалергардского полка Иваном Анненковым, отпрыском богатейшей и знатнейшей фамилии, не узаконен, Полина ни на что не претендует. Анненков оказывается в крепости – она делает все для его побега. Приходит за разрешением на оный к матери возлюбленного. Мать возмущается:
– Мой сын беглец, сударыня?! Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе…
По двору Петропавловской крепости белой ночью мечется белой тенью женщина, припадает телом и выброшенными вверх руками к казематам, надрывает стоном и криком голос:
– Верните мне моего Кондратия!