Русь
В. В. Князев
М. П. Плотников
ГЛУПАЯ ЛИРИКА
ГЛУПАЯ ЛИРИКА
После стирки небо так лазурно,
С наслаждением гляжу в окно:
Прачка скандинавская недурно
Выстирала полотно.
Стирка продолжалась две недели;
Две недели пронеслось; и вот –
Небеса от синьки посинели,
А утюг тепло на землю льёт.
Золотой утюг полотна гладит,
А влюблённые кричат кругом:
«Гражданин поэт, Петрарки ради,
Не зовите солнце утюгом!
Солнце это – чудо-веретёнце,
Что своей куделью золотой
Обновляет, красит чрез оконце
Бедный человеческий постой.
Солнце это – золотое донце...».
Донце? К чёрту! Киньте сладкий бред.
Солнце – просто рифма для чухонца
И для глупой лирики сюжет.
Вот сейчас – пришло письмо от Нади;
Лоб в морщинах – след глубоких мук...
Но я знаю – ласково разгладит
Мне морщины золотой утюг.
Только стоит подойти к оконцу,
Подавив сердечный свой озноб,
И подставить ласковому солнцу
Милой лапкою измятый лоб.
ТОВАРИЩ ВЕСНА
Весна – девчонка-комсомолка
В шапчонке трёпаных кудрей;
Стройна – как маленькая ёлка,
Жарка – как солнце наших дней.
В её руках неугомонно
Летает лёгкая метла,
И льдин хрустальным перезвоном
Ночная улица полна.
Она спешит – пора настала –
Согнать потоки мутных вод,
Чтоб ярче солнце заблистало
На блёстках кованых болот.
Чтоб талый снег февральской стужей
В лицо апрелю не дышал:
С последней согнанною лужей
Гвоздикой расцвела душа.
Вооружась алмазным ломом, –
Забыл дежурный у ворот, –
Девчонка перед нашим домом
Кофейный скалывает лёд.
Он отстаёт легко и плавно
И тает, медленно шурша.
Стою у форточки... Как славно
Кофейным воздухом дышать!
О, если б только не иголки
В хребте дряхлеющем моём, –
И я помог бы комсомолке,
Из фортки прыгнув воробьём.
Но сорок лет – не фунт изюма:
Не распакуешь да не съешь!
Стою у фортки и угрюмо
Седую полирую плешь.
ВЕШНЕЕ
Не могу я писать ни о чём
Преходящем, сезонном куплета,
Ибо первым весенним лучом
Поцеловано сердце поэта.
Ибо нынче я фортку открыл
И услышал, товарищи-други –
Трепыхание маленьких крыл
Прилетевшей от Конго пичуги.
Я тяжёлую раму рванул
И, осыпан песком и замазкой,
Пил ликующий уличный гул,
Отдающий весеннею сказкой.
Ах, как пахнет сухая панель –
Оторваться ни воли, ни мочи! –
Как по трубам хрустальным капель
Золотым молотком молоточит!
Будет сниться мне нынче Лесной
В водополье весеннего света,
Потому что сегодня – Весной
Поцелованы очи поэта.
Как индюк, когда индейке
Говорит про чувства рост,
Ершит пёрышки на шейке
И топырит пышный хвост;
Как петух, пленённый курой,
Чтоб добыть её верней,
Командармовской фигурой
Фигуряет перед ней, –
Так и я, влюблённый лирик,
В упоительный момент
Нацепляю на мундирик
Рифм блестящих позумент.
Пусть жена она чужая
И мадоннится ещё –
Блеск ей взоры поражает,
Блеск к мундирчику влечёт.
Ах, пускай мои уловки,
Рифмы, звонкое перо –
Лишь приманки в мышеловке
Архитектора миров;
И пускай философ мрачный,
Катаральный пессимист,
Назовёт «одеждой брачной»
Лирных вздохов полный лист, –
Стихоплетстовать не брошу,
Глубже ручку окуну:
Пуще пёрышки взъерошу,
Шире хвостик разверну.
Лейся, стих мой вдохновенный,
Уловляй её в капкан –
Архитектора вселенной
Выполняя мудрый план.
ГОЛЬ
Идиот приобретает вещи,
Пыльным хламом комната полна,
А в окно уже прибойно плещет
Мутная, потопная волна.
Чтобы спать на герцогской кровати,
Звонкой смертью полнит утлый челн, –
А уж город обступили рати
Пилозубых и голодных волн.
Сладок вид саксонского бисквита:
Не сервиз, а белопенный торг, –
А уж почва под дворцом подрыта
Тысячами смертоносных морд.
Идиот любуется да Винчи,
Что от мира скрыл в своей норе, –
А уж кто-то где-то видел нынче
Шурина его на фонаре...
Только мы с тобой, моя девчонка,
Бедности спасительной верны:
У тебя – дырявая юбчонка,
У меня – дырявые штаны.
Пусть на город в бешенстве весёлом
Горы вод обрушит ураган –
Разве страшен закалённо-голым
Наш родной, наш голый океан?
Поплывём, покуда хватит мочи,
Дуй, циклоны, молния, свети!
В небеса швыряя шерсти клочья,
Сумасшедший наш мустанг – лети!
ВОЛХОВ
В кабинете моём электричество
Дар далёкой широкой реки,
Что со дней отшумевших язычества
Об обрывы точила клыки.
Остановлен могучей плотиною
Полноводного Волхова бег –
Овладел его силою львиною
Победивший его Человек.
Устремляются воды косматые
В незаставленный узкий проток,
Отдают ему, бешено сжатые,
Кровь свою – электрический ток.
Этой крови не видывать Ладоги,
Не метаться, вскипая, в бурун, –
Зажигать ей стоцветные радуги,
Сонмы звёзд и брильянтовых лун.
Старый Волхов, бездельник с язычества,
Нынче призван к труду, как и все,
И работный свой пот – Электричество –
На общественной льёт Полосе.
ПОД ШОРОХ СНЕГОПАДА
Белый снег на камнях и Неве,
Белый полог на гробнице лета;
И – такой же снег на голове
Бедного газетного поэта.
Белый саван с мостовых и рек
Вихри вешние сорвут в три счёта,
Но... всё гуще будет вечный снег
Падать на макушку виршеплёта.
Впрочем, здесь в сравненьи нашем брешь,
Кинуть аналогию придётся:
Ах, растает вечный снег – и плешь
Лужей по макушке расплывётся.
Снегом сплошь залеплены очки –
Ни одной вблизи не вижу темы,
Только снег, похожий на клочки
Гневной лапкой порванной поэмы.
НА ЩУКИНОМ РЫНКЕ
Виноград, кизиль и вишни –
Вот он, красочный набат!
Комментарии излишни,
Как в газетах говорят.
Разбегаясь, слепнут взоры,
Мозг охватывает жар.
Огурцы и помидоры! –
Ах, зачем я не маляр?
Ах, зачем с тобой я,
Муза, Обручился впопыхах?
Недра спелого арбуза! –
Что тут сделаешь в стихах?
А янтарь душистой дыни
Рядом с грудой сизых слив?
Нет, ребятки, – нем я ныне,
Тяжелоязыкий скиф!
Но иное дело, если б
Был я в чине маляра –
В пять минут бы здесь воскресли
Краски Щукина двора:
Золотой и ярко-синий
Неба раннего шатёр,
И бок о бок с жёлтой дыней
Огурец и помидор!
ЗЕМЛЯНИКА
Перед культурной земляникой
Вихром задорным не клонюсь –
Милей в сто раз лесной и дикой
Живой, ароматичный вкус.
Алея свежей каплей крови
В ковре духмяно-травяном,
Она мне дивный пир готовит,
Душистым налита вином.
Когда суёт мне в руки блюдце
Смуглянки бронзовой рука, –
На блюде ягоды смеются,
Как твердь, как солнце, как река,
Как губы девочки-подростка,
Простоволосой и босой,
Как эта стройная берёзка
С зелёной девичьей косой...
А эта ягода-граната....
Красна, громадна – признаюсь,
Но – мёртв, лишённый аромата,
Её древесный, Пресный Вкус.
МАЙ В СНЕГУ
Люблю зиму в начале мая,
Когда обильный снегопад,
Дровяников обогащая,
В сугробах топит Ленинград.
Длинноподолые метели
Ширинки стелют на панели
И, полня гулами дворы,
Колотят белые ковры.
Уснуть весной, мечту лелея
О близком, ласковом тепле,
И... пробудиться, цепенея,
В суровом, вьюжном феврале!
Опять и валенки, и шубы,
И зверски ноющие зубы
(Чреда мучительных часов!),
И... сменовеховство носов:
Вчера был нос белее мела,
И вдруг сегодня утром стал
(Учти события умело)
Багрово-красным, как коралл!
Но ренегатство сим курносым
Особых хвал не принесёт:
Им суждено остаться с носом,
Как только солнышко взойдёт!
ВЕТЕРОК-БУЯН
Сияет солнышко, но ветерок-буян,
Задором комсомольским обуян,
Нет-нет, да и ворвётся в комнатёнку,
Размечет рифмы, замыслы, листки –
Новорожденно-хрупкие ростки
«Поэмы про проклятую Девчонку».
И тщетно опускается поэт
На рифмами усыпанный паркет –
Не уловить порхающего слова!
(Ладошкой голой малое дитя,
По саду ковыляя и кряхтя,
Так ловит тщетно мотылька живого).
Шагнул к оконцу – и прильнул к нему:
О, матушки, какую кутерьму
На улице он поднял, забияка:
Рвёт шляпы с уважаемых людей,
Причёски треплет... Экой чудодей!..
Негодованье; крики, чуть не драка...
Вот пуделя куда-то потащил...
Вот мчится – шибче камня из пращи
Малыш за собачонкою вдогонку,
А вслед за ним из-под моей руки –
Мечты мои, Цветы мои:
Листки
«Поэмы про проклятую Девчонку»!.
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР В ЛЕНИНГРАДЕ
На крыш кубанские папахи,
На скользкий уличный паркет
Лиловый вечер в смертном страхе
Лиловый проливает свет...
И в освещении зловещем,
Сознанье давящем, как тьма,
Острей, рельефнее и резче
Зубчатый частокол громад.
Но что ни новый миг – лиловость
Тягучей, гуще и черней;
Ночного бархата суровость
Всё пуще проступает в ней.
Но вот, мгновенье, – наступила! –
Доисторическая тьма!..
Чугунокрылая покрыла
Неву и крыши, и дома...
ПО ЛЕНИНГРАДУ
Есть в городах свидетели немые
В небытие умчавшихся времён;
Угрюмые, сутулые, седые,
На современность сквозь столетний сон
Они взирают безучастным оком
Холодных, ко всему привыкших окон.
Ничем на свете их не удивишь,
Не увлечёшь и к жизни не пробудишь;
Царапнешь пулей – оборонят лишь
Осколок камня с омертвевшей груди,
И снова – мертвь, спокойствие и тишь,
Гранитный сон под тяжкой шапкой крыши.
Вот этот дом, чьи взоры так суровы,
Холодные, бесстрастные мечи;
Свой серый плащ – во времена Наровы
От самого Петра он получил;
И до сих пор на дряхлом теле носит...
Кто с вечности её хламиду сбросит?
Когда вблизи текут колонны-змеи,
И музыка ликующе звенит,
Ему, должно быть, снятся ассамблеи,
Иль карнавалов масленичных дни
Времён Петра, Елизаветы, Анны,
Ушедшее в могильные туманы.
Когда ж Юденич с грохотом побед
На Петроград лавиною катился,
Ему сосед – неугомонный швед –
И днём, и ночью беспокойно снился;
Внимая пушкам, каменный старик
Искал тревожно шпагу и парик.
Есть в городах свидетели немые
В небытие умчавшихся времён.
Угрюмые, сутулые, седые,
На современность сквозь столетий сон
Они взирают оловянным оком
Своих – в былое обращённых – окон.
НОЧЬЮ
Дом с домом по ночам беседуют сурово
О подвигах и днях давно умолкших лет,
По-смертному темно их каменное слово.
И только я один, мечтатель и поэт,
Тяжёлый их язык свободно понимаю,
Когда – полухмельной от скрипок и пера –
По гулким площадям натруженно хромаю,
Шатаясь по проспектам до утра.
Оконниц впадины безжизненны и строги,
Бетонное чело безмолвие хранит,
Но глажу старцам я их каменные ноги,
И камень, благодарный, говорит...
Дом с домом по ночам беседуют потайно
О том, чего давно под жарким солнцем нет,
И чуток к их речам мой слух необычайно,
Затем, что – в камнях я, Затем, что я – поэт.
ГЛУБОКАЯ СТАРОСТЬ
Погубила сатирика лирика,
Опоила дурманным питьём,
Боевого лишила мундирика
С фельетонным, стозвонным шитьём.
Пусть другие на темы дежурные
Откликаются, рифмой звеня,
Лёгких строчек плетенья ажурные
Не прельщают уж больше меня.
Надоело возиться с «калошами»,
Поднимая неистовый гам:
Грудь иными придавлена ношами,
Сердце рвётся к иным берегам.
В чёрных муках склерозного бремени
Изнываю в ночные часы,
И костлявая долбит по темени
Рукоятью тяжёлой косы.
Всё погасло, что было осолнчено
Ярым хмелем мальчишеских лет.
Шапки прочь! С виршетчеством кончено:
Сатирический умер поэт.
1933 г.
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ГОРДОСТЬ
Величайший в мире пароход «Мажестик» (длина – четверть версты, высота – пятиэтажный дом) поднят из плавучего дока силою одного человека.
Иному – вдосталь выпить и поесть,
Иному – в модные одеться тряпки;
А мне вот эта маленькая весть –
И пир, и ткани, и цветов охапки.
Огнистых вин сегодня не пил я,
Лишь молока, что принесла чухонка,
А между тем шампанского струя
О сердце плещет весело и звонко.
Иду проулком, трепаный поэт,
В линялой, старой курточке из кожи,
Но, погляди, – я лучше всех одет!
Но, погляди, – наряд мой всех дороже!
Хохочешь ты, девчонка-егоза,
В конторских потонувшая гроссбухах?..
Прищурь, прищурь японские глаза!
Вглядись, вглядись попристальней, воструха!
Наряд мой пышный – не поэта бред,
Его любой ощупать может глазом:
Я гордостью безмерною одет
За Человека, мощь Его и разум!
Не винограда бешеная кровь
Зажгла меня, с моей смешавшись кровью,
В его всесилье я поверил вновь,
Взбурлил сознание грядущей новью.
О, только б, только расковать его,
Помочь расправить сгорбленные плечи,
Какое будет в мире торжество
Несокрушимой мощи Человечьей!
Иному – вдосталь выпить и поесть,
Иному – в модные одеться тряпки,
А мне вот эта маленькая весть –
И пир, и ткани, и цветов охапки.
ВЕСНА И ФИЛОСОФИЯ
«Щепка лезет на щепку»... Иначе – нельзя.
Потому что, во-первых, пословица;
Во-вторых, по весне, друг ко другу скользя, –
Все на этом имаются-ловятся.
Щепка лезет на щепку, куплет на куплет,
Рифма к рифмочке льнёт-прижимается;
Даже я, горемычный, плешивый поэт,
Принужден в эти месяцы маяться.
Архитектор вселенной, учёнейший спец,
Чтоб заставить живущее множиться,
Изобрёл мышеловку для пылких сердец,
По весне их заставив корёжиться.
Разом клюнули все: от щепы до скота,
А людишки, так – свыше заданьица:
Потому – идеал, потому – красота,
Потому – неземное созданьице...
Вот, пишу, рассуждаю цинически-зло.
А придёт письмецо долгожданное,
И философа, смотришь, как всех, развезло
Вешней чары вино окаянное.
Побежишь, полетишь за сто вёрст, как шальной,
Сам с собой говоря, как помешанный,
К ней: единственной в мире, желанной, родной;
В мышеловку приманкой привешанной!..
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
В мире одно абсолютное благо –
Молодость:
Пыл молодой и отвага!..
В мире одно абсолютное зло –
Взрытое жизненным плугом чело.
Пусть приобрёл над мечтаньями власть я,
Трезво нащупав костяк бытия,
Разве дала мне хоть капельку счастья
Эта проклятая трезвость моя?
Вот, за задачей решаю задачу,
Жизнь всё ясней и понятнее мне,
А по ночам... содрогаюсь и плачу,
С думой скрипучею наедине...
Что мне могучесть окрепнувшей мысли,
Новый, бескрайний шатёр-кругозор,
Если над черепом годы нависли,
Если слезится орлиный мой взор!!
Сороковая, роковая,
Не тормоши меня, весна,
Бесчеловечно порывая
Нить упоительного сна:
Мне снятся годы молодые,
Первоцветенья лепестки,
Когда виски мои седые
Ещё не ведали тоски...
СКАЗКА НАЯВУ
Наркомздравом разрешён выпуск в продажу жидкости для омолаживания.
Отныне
В любом магазине, в витрине,
Ты сможешь увидеть флакон;
По внешнему виду он скромен,
Невзрачен, бутылочно-тёмен
И взоров не радует он.
Но в нём, в светло-бронзовой пудре –
Тугие весенние кудри,
Тугая весенняя кровь:
Вишнёвые крепкие губы,
Холодные влажные зубы,
Стремительность, пыл и любовь...
Ты можешь за четверть червонца
Прогнать стариковские сны:
«Отлейте мне капельку солнца,
Горячего солнца весны!
Мучительной жизни дорожка
К могиле подводит меня,
Продайте ж, продайте немножко
Мне сил молодых и огня!».
И жидкости дивной приказчик
В бутылочку мне отольёт,
И снадобье с плеч моих стащит
Докучливой старости гнёт.
ПОД ЗВОН ДОЖДЯ
С отсыревшим, вылинявшим взглядом,
Кашляя, сморкаясь и плюясь,
Плакса-Осень ходит Ленинградом,
Разводя уныние и грязь.
Волосишки стянуты наколкой,
В жёлтых пятнах лысина чела...
А давно ль девчонкой-комсомолкой,
Красною Весной она была!
Помню, в мае, с сосенкой кудрявой
Сравнивал я, гибкую, её,
Что спалила жгучею отравой
Сердце беспокойное моё.
Разгулялась девочка с поэтом,
Головой кивнула и ушла;
Через месяц – Волооким Летом,
Пышною красавицей пришла.
Дни летели – словно сон ребёнка
(Хоть разок бы пережить ещё!);
Звездоглазая, смеялась звонко,
Знойная, ласкала горячо.
Но поблекла ясных взоров просинь,
Красноротый хохот отзвучал, –
Тащится со мной под ручку
Осень, Кашляя, сморкаясь и ворча.
Оба мы в облезлых макинтошах,
Оба спотыкаемся, ворча...
На ногах – глубокие калоши,
На сердце – глубокая печаль.
ИЗ ВЕСЕННЕЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
Весна. Появляются первые флюсы;
Прилипнув, как муха, к окну,
Разводит поэт на колёсах турусы,
Рифмуя ОНУ и ЛУНУ.
Скворцов ещё нету: пора не приспела,
Скворешни пустыми стоят,
Но свинка в приюты давно прилетела,
На горе несчастных ребят.
На крышах – пласты загрязнённого снега,
Запасы апрельских плевков;
По слякотным камням грохочет телега
И чмок раздаётся подков.
Вчера я весь день наблюдал из окошка,
Забыв и стихи, и дела,
Как старорежимная наглая кошка
По старому стилю жила:
В апреле изволила вылезть, как в марте,
На скользкую крышу, и там –
Декрет нарушала в любовном азарте,
Пример подавая котам.
Был визг этой женщины – резче литавра,
Весь день доносилося к нам:
«Я – Маврра... Я – Маврра...Я –
Мавррра... Я – Мау-урррра»,
А кот отвечал: «Я – Абррам»....
И – всё. А ведь этим заполнены сутки.
Десятки часов, Экосо! Противно.
И жалко до боли в желудке
Потраченных даром часов!!
БЛОХА
При последних раскопках в Монголии в царской гробнице нашли блоху, пробывшую в состоянии анабиоза несколько столетий.
Жил грозный царь когда-то,
На нём блоха жила.
Протух он без возврата,
Ничтожная – цела.
Блоха.
Ха-ха.
В тисках душевной боли
Точу кровавый пот.
Ах, зависть поневоле
К блохе меня берёт.
К блохе...
Хе-хе!..
Вот я – почтен, заслужен;
Сыт, пьян, о чём тужить? –
Пойду червям на ужин,
Стихи же будут жить.
Стихи.
Хи-хи!..
Душа моя уныла,
Рассудок мой в огне:
Так больно укусила
Блоха сознанье мне.
Блоха.
Ха-ха!.
Не гаснет папироса,
Под черепом труха...
Искусанный философ
Клянёт тебя, блоха!!
Блоха...
Ха-ха!!
РОССЫПИ, КОПИ И ЗАЛЕЖИ
В северо-западной части Украины найдены золотые россыпи.
Великолепно настроен я ныне!
И пускай я прекрасно знаю,
Что никаких россыпей нету на Украине,
Их я корреспонденту прощаю.
Сам я недавно, на зависть Европе,
Недра исследуя с резвостью детской,
Наткнулся – представьте! – на алмазные копи,
На алмазные копи в городе Сестрорецке.
Чувствую, вскинутся жадные человечки,
Будет пальба на приморке, схватки и давка,
А потому заявляю: алмазы – в сердечке,
На которое... сделана уже заявка.
Если ж вам хочется, джентльмэны и лэди,
Скуловоротничать наживы ради,
Могу предоставить вам... залежи меди,
Залежи меди в городе Ленинграде.
В любом учреждении, где уцелело «подъячество»:
Казёнщина, бумагомарание, волокита,
В лбах у чиновников – сказочное богатство,
Сказочное богатство от мира скрыто!
Красная цветом и полновесная,
Медь эта – качества самого твёрдого.
Лучшей не сыщете – слово честное! –
Даже в Черчилльевском лбу милордовом.
В. В. Князев
М. П. Плотников
ГЛУПАЯ ЛИРИКА
ГЛУПАЯ ЛИРИКА
После стирки небо так лазурно,
С наслаждением гляжу в окно:
Прачка скандинавская недурно
Выстирала полотно.
Стирка продолжалась две недели;
Две недели пронеслось; и вот –
Небеса от синьки посинели,
А утюг тепло на землю льёт.
Золотой утюг полотна гладит,
А влюблённые кричат кругом:
«Гражданин поэт, Петрарки ради,
Не зовите солнце утюгом!
Солнце это – чудо-веретёнце,
Что своей куделью золотой
Обновляет, красит чрез оконце
Бедный человеческий постой.
Солнце это – золотое донце...».
Донце? К чёрту! Киньте сладкий бред.
Солнце – просто рифма для чухонца
И для глупой лирики сюжет.
Вот сейчас – пришло письмо от Нади;
Лоб в морщинах – след глубоких мук...
Но я знаю – ласково разгладит
Мне морщины золотой утюг.
Только стоит подойти к оконцу,
Подавив сердечный свой озноб,
И подставить ласковому солнцу
Милой лапкою измятый лоб.
ТОВАРИЩ ВЕСНА
Весна – девчонка-комсомолка
В шапчонке трёпаных кудрей;
Стройна – как маленькая ёлка,
Жарка – как солнце наших дней.
В её руках неугомонно
Летает лёгкая метла,
И льдин хрустальным перезвоном
Ночная улица полна.
Она спешит – пора настала –
Согнать потоки мутных вод,
Чтоб ярче солнце заблистало
На блёстках кованых болот.
Чтоб талый снег февральской стужей
В лицо апрелю не дышал:
С последней согнанною лужей
Гвоздикой расцвела душа.
Вооружась алмазным ломом, –
Забыл дежурный у ворот, –
Девчонка перед нашим домом
Кофейный скалывает лёд.
Он отстаёт легко и плавно
И тает, медленно шурша.
Стою у форточки... Как славно
Кофейным воздухом дышать!
О, если б только не иголки
В хребте дряхлеющем моём, –
И я помог бы комсомолке,
Из фортки прыгнув воробьём.
Но сорок лет – не фунт изюма:
Не распакуешь да не съешь!
Стою у фортки и угрюмо
Седую полирую плешь.
ВЕШНЕЕ
Не могу я писать ни о чём
Преходящем, сезонном куплета,
Ибо первым весенним лучом
Поцеловано сердце поэта.
Ибо нынче я фортку открыл
И услышал, товарищи-други –
Трепыхание маленьких крыл
Прилетевшей от Конго пичуги.
Я тяжёлую раму рванул
И, осыпан песком и замазкой,
Пил ликующий уличный гул,
Отдающий весеннею сказкой.
Ах, как пахнет сухая панель –
Оторваться ни воли, ни мочи! –
Как по трубам хрустальным капель
Золотым молотком молоточит!
Будет сниться мне нынче Лесной
В водополье весеннего света,
Потому что сегодня – Весной
Поцелованы очи поэта.
Как индюк, когда индейке
Говорит про чувства рост,
Ершит пёрышки на шейке
И топырит пышный хвост;
Как петух, пленённый курой,
Чтоб добыть её верней,
Командармовской фигурой
Фигуряет перед ней, –
Так и я, влюблённый лирик,
В упоительный момент
Нацепляю на мундирик
Рифм блестящих позумент.
Пусть жена она чужая
И мадоннится ещё –
Блеск ей взоры поражает,
Блеск к мундирчику влечёт.
Ах, пускай мои уловки,
Рифмы, звонкое перо –
Лишь приманки в мышеловке
Архитектора миров;
И пускай философ мрачный,
Катаральный пессимист,
Назовёт «одеждой брачной»
Лирных вздохов полный лист, –
Стихоплетстовать не брошу,
Глубже ручку окуну:
Пуще пёрышки взъерошу,
Шире хвостик разверну.
Лейся, стих мой вдохновенный,
Уловляй её в капкан –
Архитектора вселенной
Выполняя мудрый план.
ГОЛЬ
Идиот приобретает вещи,
Пыльным хламом комната полна,
А в окно уже прибойно плещет
Мутная, потопная волна.
Чтобы спать на герцогской кровати,
Звонкой смертью полнит утлый челн, –
А уж город обступили рати
Пилозубых и голодных волн.
Сладок вид саксонского бисквита:
Не сервиз, а белопенный торг, –
А уж почва под дворцом подрыта
Тысячами смертоносных морд.
Идиот любуется да Винчи,
Что от мира скрыл в своей норе, –
А уж кто-то где-то видел нынче
Шурина его на фонаре...
Только мы с тобой, моя девчонка,
Бедности спасительной верны:
У тебя – дырявая юбчонка,
У меня – дырявые штаны.
Пусть на город в бешенстве весёлом
Горы вод обрушит ураган –
Разве страшен закалённо-голым
Наш родной, наш голый океан?
Поплывём, покуда хватит мочи,
Дуй, циклоны, молния, свети!
В небеса швыряя шерсти клочья,
Сумасшедший наш мустанг – лети!
ВОЛХОВ
В кабинете моём электричество
Дар далёкой широкой реки,
Что со дней отшумевших язычества
Об обрывы точила клыки.
Остановлен могучей плотиною
Полноводного Волхова бег –
Овладел его силою львиною
Победивший его Человек.
Устремляются воды косматые
В незаставленный узкий проток,
Отдают ему, бешено сжатые,
Кровь свою – электрический ток.
Этой крови не видывать Ладоги,
Не метаться, вскипая, в бурун, –
Зажигать ей стоцветные радуги,
Сонмы звёзд и брильянтовых лун.
Старый Волхов, бездельник с язычества,
Нынче призван к труду, как и все,
И работный свой пот – Электричество –
На общественной льёт Полосе.
ПОД ШОРОХ СНЕГОПАДА
Белый снег на камнях и Неве,
Белый полог на гробнице лета;
И – такой же снег на голове
Бедного газетного поэта.
Белый саван с мостовых и рек
Вихри вешние сорвут в три счёта,
Но... всё гуще будет вечный снег
Падать на макушку виршеплёта.
Впрочем, здесь в сравненьи нашем брешь,
Кинуть аналогию придётся:
Ах, растает вечный снег – и плешь
Лужей по макушке расплывётся.
Снегом сплошь залеплены очки –
Ни одной вблизи не вижу темы,
Только снег, похожий на клочки
Гневной лапкой порванной поэмы.
НА ЩУКИНОМ РЫНКЕ
Виноград, кизиль и вишни –
Вот он, красочный набат!
Комментарии излишни,
Как в газетах говорят.
Разбегаясь, слепнут взоры,
Мозг охватывает жар.
Огурцы и помидоры! –
Ах, зачем я не маляр?
Ах, зачем с тобой я,
Муза, Обручился впопыхах?
Недра спелого арбуза! –
Что тут сделаешь в стихах?
А янтарь душистой дыни
Рядом с грудой сизых слив?
Нет, ребятки, – нем я ныне,
Тяжелоязыкий скиф!
Но иное дело, если б
Был я в чине маляра –
В пять минут бы здесь воскресли
Краски Щукина двора:
Золотой и ярко-синий
Неба раннего шатёр,
И бок о бок с жёлтой дыней
Огурец и помидор!
ЗЕМЛЯНИКА
Перед культурной земляникой
Вихром задорным не клонюсь –
Милей в сто раз лесной и дикой
Живой, ароматичный вкус.
Алея свежей каплей крови
В ковре духмяно-травяном,
Она мне дивный пир готовит,
Душистым налита вином.
Когда суёт мне в руки блюдце
Смуглянки бронзовой рука, –
На блюде ягоды смеются,
Как твердь, как солнце, как река,
Как губы девочки-подростка,
Простоволосой и босой,
Как эта стройная берёзка
С зелёной девичьей косой...
А эта ягода-граната....
Красна, громадна – признаюсь,
Но – мёртв, лишённый аромата,
Её древесный, Пресный Вкус.
МАЙ В СНЕГУ
Люблю зиму в начале мая,
Когда обильный снегопад,
Дровяников обогащая,
В сугробах топит Ленинград.
Длинноподолые метели
Ширинки стелют на панели
И, полня гулами дворы,
Колотят белые ковры.
Уснуть весной, мечту лелея
О близком, ласковом тепле,
И... пробудиться, цепенея,
В суровом, вьюжном феврале!
Опять и валенки, и шубы,
И зверски ноющие зубы
(Чреда мучительных часов!),
И... сменовеховство носов:
Вчера был нос белее мела,
И вдруг сегодня утром стал
(Учти события умело)
Багрово-красным, как коралл!
Но ренегатство сим курносым
Особых хвал не принесёт:
Им суждено остаться с носом,
Как только солнышко взойдёт!
ВЕТЕРОК-БУЯН
Сияет солнышко, но ветерок-буян,
Задором комсомольским обуян,
Нет-нет, да и ворвётся в комнатёнку,
Размечет рифмы, замыслы, листки –
Новорожденно-хрупкие ростки
«Поэмы про проклятую Девчонку».
И тщетно опускается поэт
На рифмами усыпанный паркет –
Не уловить порхающего слова!
(Ладошкой голой малое дитя,
По саду ковыляя и кряхтя,
Так ловит тщетно мотылька живого).
Шагнул к оконцу – и прильнул к нему:
О, матушки, какую кутерьму
На улице он поднял, забияка:
Рвёт шляпы с уважаемых людей,
Причёски треплет... Экой чудодей!..
Негодованье; крики, чуть не драка...
Вот пуделя куда-то потащил...
Вот мчится – шибче камня из пращи
Малыш за собачонкою вдогонку,
А вслед за ним из-под моей руки –
Мечты мои, Цветы мои:
Листки
«Поэмы про проклятую Девчонку»!.
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР В ЛЕНИНГРАДЕ
На крыш кубанские папахи,
На скользкий уличный паркет
Лиловый вечер в смертном страхе
Лиловый проливает свет...
И в освещении зловещем,
Сознанье давящем, как тьма,
Острей, рельефнее и резче
Зубчатый частокол громад.
Но что ни новый миг – лиловость
Тягучей, гуще и черней;
Ночного бархата суровость
Всё пуще проступает в ней.
Но вот, мгновенье, – наступила! –
Доисторическая тьма!..
Чугунокрылая покрыла
Неву и крыши, и дома...
ПО ЛЕНИНГРАДУ
Есть в городах свидетели немые
В небытие умчавшихся времён;
Угрюмые, сутулые, седые,
На современность сквозь столетний сон
Они взирают безучастным оком
Холодных, ко всему привыкших окон.
Ничем на свете их не удивишь,
Не увлечёшь и к жизни не пробудишь;
Царапнешь пулей – оборонят лишь
Осколок камня с омертвевшей груди,
И снова – мертвь, спокойствие и тишь,
Гранитный сон под тяжкой шапкой крыши.
Вот этот дом, чьи взоры так суровы,
Холодные, бесстрастные мечи;
Свой серый плащ – во времена Наровы
От самого Петра он получил;
И до сих пор на дряхлом теле носит...
Кто с вечности её хламиду сбросит?
Когда вблизи текут колонны-змеи,
И музыка ликующе звенит,
Ему, должно быть, снятся ассамблеи,
Иль карнавалов масленичных дни
Времён Петра, Елизаветы, Анны,
Ушедшее в могильные туманы.
Когда ж Юденич с грохотом побед
На Петроград лавиною катился,
Ему сосед – неугомонный швед –
И днём, и ночью беспокойно снился;
Внимая пушкам, каменный старик
Искал тревожно шпагу и парик.
Есть в городах свидетели немые
В небытие умчавшихся времён.
Угрюмые, сутулые, седые,
На современность сквозь столетий сон
Они взирают оловянным оком
Своих – в былое обращённых – окон.
НОЧЬЮ
Дом с домом по ночам беседуют сурово
О подвигах и днях давно умолкших лет,
По-смертному темно их каменное слово.
И только я один, мечтатель и поэт,
Тяжёлый их язык свободно понимаю,
Когда – полухмельной от скрипок и пера –
По гулким площадям натруженно хромаю,
Шатаясь по проспектам до утра.
Оконниц впадины безжизненны и строги,
Бетонное чело безмолвие хранит,
Но глажу старцам я их каменные ноги,
И камень, благодарный, говорит...
Дом с домом по ночам беседуют потайно
О том, чего давно под жарким солнцем нет,
И чуток к их речам мой слух необычайно,
Затем, что – в камнях я, Затем, что я – поэт.
ГЛУБОКАЯ СТАРОСТЬ
Погубила сатирика лирика,
Опоила дурманным питьём,
Боевого лишила мундирика
С фельетонным, стозвонным шитьём.
Пусть другие на темы дежурные
Откликаются, рифмой звеня,
Лёгких строчек плетенья ажурные
Не прельщают уж больше меня.
Надоело возиться с «калошами»,
Поднимая неистовый гам:
Грудь иными придавлена ношами,
Сердце рвётся к иным берегам.
В чёрных муках склерозного бремени
Изнываю в ночные часы,
И костлявая долбит по темени
Рукоятью тяжёлой косы.
Всё погасло, что было осолнчено
Ярым хмелем мальчишеских лет.
Шапки прочь! С виршетчеством кончено:
Сатирический умер поэт.
1933 г.
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ГОРДОСТЬ
Величайший в мире пароход «Мажестик» (длина – четверть версты, высота – пятиэтажный дом) поднят из плавучего дока силою одного человека.
Иному – вдосталь выпить и поесть,
Иному – в модные одеться тряпки;
А мне вот эта маленькая весть –
И пир, и ткани, и цветов охапки.
Огнистых вин сегодня не пил я,
Лишь молока, что принесла чухонка,
А между тем шампанского струя
О сердце плещет весело и звонко.
Иду проулком, трепаный поэт,
В линялой, старой курточке из кожи,
Но, погляди, – я лучше всех одет!
Но, погляди, – наряд мой всех дороже!
Хохочешь ты, девчонка-егоза,
В конторских потонувшая гроссбухах?..
Прищурь, прищурь японские глаза!
Вглядись, вглядись попристальней, воструха!
Наряд мой пышный – не поэта бред,
Его любой ощупать может глазом:
Я гордостью безмерною одет
За Человека, мощь Его и разум!
Не винограда бешеная кровь
Зажгла меня, с моей смешавшись кровью,
В его всесилье я поверил вновь,
Взбурлил сознание грядущей новью.
О, только б, только расковать его,
Помочь расправить сгорбленные плечи,
Какое будет в мире торжество
Несокрушимой мощи Человечьей!
Иному – вдосталь выпить и поесть,
Иному – в модные одеться тряпки,
А мне вот эта маленькая весть –
И пир, и ткани, и цветов охапки.
ВЕСНА И ФИЛОСОФИЯ
«Щепка лезет на щепку»... Иначе – нельзя.
Потому что, во-первых, пословица;
Во-вторых, по весне, друг ко другу скользя, –
Все на этом имаются-ловятся.
Щепка лезет на щепку, куплет на куплет,
Рифма к рифмочке льнёт-прижимается;
Даже я, горемычный, плешивый поэт,
Принужден в эти месяцы маяться.
Архитектор вселенной, учёнейший спец,
Чтоб заставить живущее множиться,
Изобрёл мышеловку для пылких сердец,
По весне их заставив корёжиться.
Разом клюнули все: от щепы до скота,
А людишки, так – свыше заданьица:
Потому – идеал, потому – красота,
Потому – неземное созданьице...
Вот, пишу, рассуждаю цинически-зло.
А придёт письмецо долгожданное,
И философа, смотришь, как всех, развезло
Вешней чары вино окаянное.
Побежишь, полетишь за сто вёрст, как шальной,
Сам с собой говоря, как помешанный,
К ней: единственной в мире, желанной, родной;
В мышеловку приманкой привешанной!..
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
В мире одно абсолютное благо –
Молодость:
Пыл молодой и отвага!..
В мире одно абсолютное зло –
Взрытое жизненным плугом чело.
Пусть приобрёл над мечтаньями власть я,
Трезво нащупав костяк бытия,
Разве дала мне хоть капельку счастья
Эта проклятая трезвость моя?
Вот, за задачей решаю задачу,
Жизнь всё ясней и понятнее мне,
А по ночам... содрогаюсь и плачу,
С думой скрипучею наедине...
Что мне могучесть окрепнувшей мысли,
Новый, бескрайний шатёр-кругозор,
Если над черепом годы нависли,
Если слезится орлиный мой взор!!
Сороковая, роковая,
Не тормоши меня, весна,
Бесчеловечно порывая
Нить упоительного сна:
Мне снятся годы молодые,
Первоцветенья лепестки,
Когда виски мои седые
Ещё не ведали тоски...
СКАЗКА НАЯВУ
Наркомздравом разрешён выпуск в продажу жидкости для омолаживания.
Отныне
В любом магазине, в витрине,
Ты сможешь увидеть флакон;
По внешнему виду он скромен,
Невзрачен, бутылочно-тёмен
И взоров не радует он.
Но в нём, в светло-бронзовой пудре –
Тугие весенние кудри,
Тугая весенняя кровь:
Вишнёвые крепкие губы,
Холодные влажные зубы,
Стремительность, пыл и любовь...
Ты можешь за четверть червонца
Прогнать стариковские сны:
«Отлейте мне капельку солнца,
Горячего солнца весны!
Мучительной жизни дорожка
К могиле подводит меня,
Продайте ж, продайте немножко
Мне сил молодых и огня!».
И жидкости дивной приказчик
В бутылочку мне отольёт,
И снадобье с плеч моих стащит
Докучливой старости гнёт.
ПОД ЗВОН ДОЖДЯ
С отсыревшим, вылинявшим взглядом,
Кашляя, сморкаясь и плюясь,
Плакса-Осень ходит Ленинградом,
Разводя уныние и грязь.
Волосишки стянуты наколкой,
В жёлтых пятнах лысина чела...
А давно ль девчонкой-комсомолкой,
Красною Весной она была!
Помню, в мае, с сосенкой кудрявой
Сравнивал я, гибкую, её,
Что спалила жгучею отравой
Сердце беспокойное моё.
Разгулялась девочка с поэтом,
Головой кивнула и ушла;
Через месяц – Волооким Летом,
Пышною красавицей пришла.
Дни летели – словно сон ребёнка
(Хоть разок бы пережить ещё!);
Звездоглазая, смеялась звонко,
Знойная, ласкала горячо.
Но поблекла ясных взоров просинь,
Красноротый хохот отзвучал, –
Тащится со мной под ручку
Осень, Кашляя, сморкаясь и ворча.
Оба мы в облезлых макинтошах,
Оба спотыкаемся, ворча...
На ногах – глубокие калоши,
На сердце – глубокая печаль.
ИЗ ВЕСЕННЕЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
Весна. Появляются первые флюсы;
Прилипнув, как муха, к окну,
Разводит поэт на колёсах турусы,
Рифмуя ОНУ и ЛУНУ.
Скворцов ещё нету: пора не приспела,
Скворешни пустыми стоят,
Но свинка в приюты давно прилетела,
На горе несчастных ребят.
На крышах – пласты загрязнённого снега,
Запасы апрельских плевков;
По слякотным камням грохочет телега
И чмок раздаётся подков.
Вчера я весь день наблюдал из окошка,
Забыв и стихи, и дела,
Как старорежимная наглая кошка
По старому стилю жила:
В апреле изволила вылезть, как в марте,
На скользкую крышу, и там –
Декрет нарушала в любовном азарте,
Пример подавая котам.
Был визг этой женщины – резче литавра,
Весь день доносилося к нам:
«Я – Маврра... Я – Маврра...Я –
Мавррра... Я – Мау-урррра»,
А кот отвечал: «Я – Абррам»....
И – всё. А ведь этим заполнены сутки.
Десятки часов, Экосо! Противно.
И жалко до боли в желудке
Потраченных даром часов!!
БЛОХА
При последних раскопках в Монголии в царской гробнице нашли блоху, пробывшую в состоянии анабиоза несколько столетий.
Жил грозный царь когда-то,
На нём блоха жила.
Протух он без возврата,
Ничтожная – цела.
Блоха.
Ха-ха.
В тисках душевной боли
Точу кровавый пот.
Ах, зависть поневоле
К блохе меня берёт.
К блохе...
Хе-хе!..
Вот я – почтен, заслужен;
Сыт, пьян, о чём тужить? –
Пойду червям на ужин,
Стихи же будут жить.
Стихи.
Хи-хи!..
Душа моя уныла,
Рассудок мой в огне:
Так больно укусила
Блоха сознанье мне.
Блоха.
Ха-ха!.
Не гаснет папироса,
Под черепом труха...
Искусанный философ
Клянёт тебя, блоха!!
Блоха...
Ха-ха!!
РОССЫПИ, КОПИ И ЗАЛЕЖИ
В северо-западной части Украины найдены золотые россыпи.
Великолепно настроен я ныне!
И пускай я прекрасно знаю,
Что никаких россыпей нету на Украине,
Их я корреспонденту прощаю.
Сам я недавно, на зависть Европе,
Недра исследуя с резвостью детской,
Наткнулся – представьте! – на алмазные копи,
На алмазные копи в городе Сестрорецке.
Чувствую, вскинутся жадные человечки,
Будет пальба на приморке, схватки и давка,
А потому заявляю: алмазы – в сердечке,
На которое... сделана уже заявка.
Если ж вам хочется, джентльмэны и лэди,
Скуловоротничать наживы ради,
Могу предоставить вам... залежи меди,
Залежи меди в городе Ленинграде.
В любом учреждении, где уцелело «подъячество»:
Казёнщина, бумагомарание, волокита,
В лбах у чиновников – сказочное богатство,
Сказочное богатство от мира скрыто!
Красная цветом и полновесная,
Медь эта – качества самого твёрдого.
Лучшей не сыщете – слово честное! –
Даже в Черчилльевском лбу милордовом.