Русь
В. В. Князев
М. П. Плотников
КРАСНАЯ РЕЧЬ ВАСИЛИЯ КНЯЗЕВА
Ни у одного народа на Земле нет такой длинной трагической летописи необыкновенных судеб творцов лирической поэзии. Кому-то из них в России провидение уготовило благодарную память потомков, указало последний прирост, который прозревшие и благодарные потомки украсили памятниками.
Но чаще всего наши лирические певцы пропадали в безвестности, в черном провале своей трагедии, и лишь одинокий голос чудом сохранившегося стиха среди живых служит поэту желанным утешением...
Судьба Василия Васильевича Князева – не исключение. «Памятник» на его «могиле» – жуткая официальная справка Информационного центра ГУВД Ленинградского облгорисполкома от 19 декабря 1990 г., удостоверяющая смерть красного звонаря в лагерном пункте Атка Хасынского района Магаданской области, случившуюся 10 ноября 1937 года. Я нашел эту страшную Атку на карте – 200 километров к северу от Магадана, 200 километров от верховьев Колымы. Вот и стала снежною могилой нашему поэту суровая планета Колыма. Родился в Тюмени, на сибирской земле, на ней же сложил свою буйную головушку...
Судя по документами и мемуарам, посвященным ГУЛАГу, судьба оказала последнюю милость Князеву. Он не успел попасть в тяжелые жернова каторжной работы, скорей всего заболел на этапе... Затерялись и следы его семейства, его родных. Угрюмая тоталитарная машина в инквизиторские 30-е годы с извращенной страстью занялась «деклассированными элементами». И вполне возможно, что тюменскую купеческую семью Князева не миновало красное лихо. Как и нашего земляка – трубадура революции. Вот так всегда в этом мире: революция пожирает поверивших в нее «до дней последних донца» (Маяковский) самых пламенных и верных сынов. Еще в огненные 1905–1907 гг. восемнадцатилетний юноша дал обет верности делу освобождения всех униженных и оскорбленных, был исключен из Петербургской земской учительской семинарии «за политику» (воспоминания В. Князева «1905», напечатанные «Звездой» – 1930. № 6). Агитировал массы, сочинял и выпускал листовки, убегал укрыться от полиции в родное тюменское гнездо. Но буйный неукротимый нрав, сталкиваясь с «тюменской» жизнью, мятежные романтические дерзания юного духа заставляют искать себе подобных. В списках Департамента уездной полиции октября 1908 г. Князев числился в членах тюменской организации Российской социал-демократической партии (РСДРП).
Пришлось возвращаться в северную столицу, там покруче дело, но там он и женился. Опять темное пятно, лишь из писем Горькому ясно, что семья была не малой и все время билась за свое существование. Но точно не сказать. Иначе чем объяснить, когда в середине 50-х годов, в хрущевскую оттепель, начался процесс пересмотра дел невинно репрессированных и загубленных в лагерях людей, никто не обратился в «компетентные органы» узнать о судьбе Князева. Сделали это ленинградские культурологи в 1990 году, когда занялись русской сатирической журналистикой XX века. Честный и открытый человек, удивительный талант, презревший «нетленку» и всю свою творческую жизнь посвятивший лирическому смеху и нежно-иронической романтике текущей злобы буден, он часто уходил от них, занимал свою гротескную сатирическую высоту и бил без промаха – и при царе, и при советских чинушах. Доставалось от него и братьям-литераторам, лицемерно перебежавшим в красный лагерь за жирной пайкой уже от советской власти.
А такие, конечно же, избежали колымских путевок. Уловив жуткий смысл 37-го года, они доносили первыми, первыми шли в стукачи. Покойный патриарх тюменского литературного краеведения Лазарь Вульфович Полонский (1912–1993), всю жизнь изучавший творчество Князева, узнал некоторые подробности позорного судилища. Дорого обошлись земляку откровенные слова в Ленинградском клубе писателей. Стукач доносил, что поэт «вёл контрреволюционные разговоры», говорил о безликой литературе в стране, бедственном положении многих писателей, давал «оскорбительные» (куда денешься – сатирик!) характеристики руководителям партии и правительства (Полонский Л.В. Князев после октября 1917 г. // КОН: Тюменский культурологический журнал. 1991. № 1).
Во многом созвучны судьбы Маяковского и Князева. Оба почувствовали, что от великих социальных идеалов преображения России к концу 20-х годов мало чего осталось, что «не красным, а рыжим выкрашено время» (Н. Асеев). Один сам избрал трагический конец, другой стал сопротивляться до последнего горького часа. И все-таки в личном плане Маяковский был куда благополучней, чем наш земляк. Я имею в виду чисто бытовую сторону. Покинув первый раз Тюмень в середине 1890-х годов, Князев (по своей воле!) обрек себя на трудные скитания, недолгую судьбу неприкаянного подпольщика и (окончательно!) выбрал сатиру и юмор своими жесткими музами в литературном творчестве. Их «покровительство» в России всегда было чревато, поскольку в нашей стране при всех режимах нужны «такие гоголи, чтобы нас не трогали», и такие Щедрины, чтоб без кусачей глубины...
Приди, читатель, на перекресток нынешних улиц Ленина и Перекопской в Тюмени, встань у костела и посмотри на другую сторону – молча поклонись красивому особняку напротив. Это родной дом нашего земляка, его гноили царизм и советская власть, за которую, по большому счету, он голову честно сложил. Правда, за другую советскую власть– свободную, демократическую республику честного труда и народного слова:
Чем жить? Борьбой за мир грядущий,
За взлеты солнечных идей.
Да будет мир – как сад цветущий
Для окрыленных пчел – людей!
(«Красное евангелие». 1918).
Ирония судьбы – и революционные вожди, и сами массы высоко чтили своих лирико-публицистических трибунов: Владимира Маяковского, Демьяна Бедного, Василия Князева... Вся, вставшая на дыбы, страна красного лагеря распевала вошедшую в советские хрестоматии «Песнь Коммуны» (1918):
Нас не сломит нужда,
Не сожнет нас беда,
Рок капризный не властен над нами:
Никогда, никогда, никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!
И вот в Тюмени новые власти разместили в особняке Князевых травматологическую поликлинику. Конечно, репрессированный, но в конце 50-х никто из советских начальников, командовавших культурой, не удосужился навести справки, вернуть городу доброе имя поэта. Хотя было ясно, что несправедливое забвение кончилось, его произведения извлекли из спецхрана. Правда, установили мемориальную доску. Но два года назад ее разбили. Милиция не сыскала виновных. Кто они? Тупое хулиганье или новые радикалы (как, впрочем, и Князев), сводящие счеты с недавним советским строем?
Правда, есть в этой истории и провиденциальный смысл. Небо никому не прощает (ни красным, ни белым, ни нынешним бело-сине-красным) анархическую радикальную гордыню, человеческую обезбоженность, искаженное от злобы лицо, выкрикивающее богохульства. Никому не дано знать, какая и кому суждена кара. И когда. Самые слабые сатирические стихи Князева – антирелигиозные. Они лишены милосердия, внятного смысла и скопом, язвительно высмеивают вековечное российское христианское начало, слишком абстрактно, чохом бичуют священнослужителей. Кошмарные стихи...
Ужасны и нелепы перепевы Князева евангелических тем. Слепая ненависть, жажда кровавого столкновения, призыв брать сонмы заложников, крушить веру и храмы особенно страшно выглядят в его «Красном евангелие»:
Нервными пальцами белую грудь разрываю
И наношу оголенному сердцу удар.
В чашу причастную красную кровь наливаю,
Гневен и сер.
Алчно прильнув к опененному алому краю, –
Пей, коммунар!
Нравственно-преображающая языческий атавизм российского человека суть наиболее распространенных религиозных учений в нашей стране многие века сдерживала злое начало в людях. Конечно, молебны в белом стане были не лучше красных пропагандистских молитвенников Князева и его сотоварищей. Но любая битва, борьба первоначально за правое дело, любое покушение на «священный дар человеческой жизни» (христианская заповедь) приводят лишь к новым бедам, новой крови. А зачинщики и пропагандисты всегда обречены на возмездие. От рук белых гибли хорошие русские крестьянские парни в моем родном Мышкине в дни июльского мятежа 1918 года, только что призванные в Красную Армию. И зачем их согнали? Позднее ГУЛАГ выжег многих красных командиров, а после войны советский суд приговорил к смерти белых командующих, захваченных советскими войсками в Европе. Жуткая, бесконечная кровавая колесница красно-белого колеса (тут я не согласен с Солженицыным, сделавшим в своей эпопее виноватым только красный цвет).
Но корни такого творческого поведения Князева, его неудержимая ярость стиха, экзальтированное косноязычие и страстное желание, сливаясь с революционной, действующей напролом массой, одновременно быть ее ведущим голосом, вожаком, конечно же, уходят не только во взрывчатую атмосферу эпохи, но и в его тюменское детство, родовые купеческие черты, сибирскую «упряжку» характеров.
Не все ясно с родственными отношениями нашего земляка. Ряд тюменских краеведов сказали мне, что Князев не был «законным» сыном. В скупых справках указывают, что он родился 6 января (18-го по старому стилю) 1887 года в Тюмени в купеческой семье. Про отца обязательно скажут, что начинал он как журналист. Молчат про мать. Куда больше известно про деда, Константина Николаевича Высоцкого – яркую и колоритную фигуру в тюменской культурной жизни (1835–1887). Дед пытался соединить коммерцию и искусство, вдохновлял тюменское купечество на заботу о местных дарованиях, сам тратил на них скудные сбережения. Ему многое удалось, он разжег, в частности, пламень духовной жизни Н. Чукмалдина, нашего литератора и купца, одного из ведущих созидателей тюменской культуры XIX века. Чукмалдин посвятил Высоцкому большую главу во второй части книги «Мои воспоминания», возвращенной читателю «СофтДизайном» в серии «Невидимые времена» в 1997 году. В мемуарах рассказано про польскую вольнолюбивую кровь князевского деда, поскольку он происходил из семьи политического ссыльного в Сибирь после разгрома восстания 1831 года.
Все это повлияло на формирование юной личности Князева. Иногда не в лучшую сторону. Нервные срывы вынудили его бросить Екатеринбургскую гимназию еще во втором классе, два года (1902–1904) мальчик провел в лечебнице. С таким диагнозом на Руси всегда было трудно в обществе, пришлось продолжить образование в Петербурге.
Революционные события 1905–1907 гг. круто изменили судьбу тюменского юноши. Вспомним, что тогда в России после царского манифеста с провозглашенной свободой слова последовал взрыв революционно-демографической публицистики. Особой популярностью пользовались сатирические журналы формата хорошо известного нам «Крокодила». (Именно в них социал-демократы разных лагерей (от большевиков до эсеров) увидели легальную возможность будоражить массы. Партийный агитатор Князев начинает свой литературный путь как сатирический поэт, часто печатаясь с августа 1905 года на страницах «Водолаза», «Застрельщика», «Дятла», «Клюва»...
Популярность Князева растет как на дрожжах, он уже редактирует свои журналы («Булат», «Овод», «Поединок» и др.), которые быстро закрывались цензурой. Эпиграммы, сатиры, пародии сыплются словно из рога изобилия. Его захлестывает злоба дня, жажда успеть ухватить горячей бег времени, ошибку полярных сил, особо не разбираясь в сути и причинах. Он свой выбор сделал. Бил сатирическими залпами, не видя ничего доброго и хорошего в старой России. Политическая ангажированность заострена до предела, достается ростку русского парламентаризма («Девочка Дума»), царскому министру («В альбом С.Ю. Витте»), черносотенному движению, либералам и мещанам.
Наверное, судьба вопрошала и его: а кто будет выхаживать хлебную ниву, растить детей, работать на заводах? Увы, про то Князев с революционными товарищами не думал...
Блестящая плеяда русских сатириков-литераторов и публицистов той эпохи (А. Аверченко, Саша Черный, Тэффи и др.) очень быстро поняли, что злоба дня – еще не творчество. Они перешли к осмыслению сути событий, стремились к философическому обобщению жизни, многостороннему анализу «разгулявшихся» процессов. Натура Князева была не та...
Правда, в истории нашей сатиры осталась его «Песня свободных» («Поединок», 1906, № 3), но то было переложение горьковской «Песни о Буревестнике». Из тюменских од революции запомнился «Народный марш» («По фабрикам душным, по тюрьмам холодным...», «Поединок», 1906, № 1). Он стал песней.
После поражения первой русской революции Князев испытал горькое похмелье и забвение экзальтированной толпы, еще недавно носившей его на руках. От самых роковых решений его спасла тогда работа-поденка в либерально-демографическом сатирическом журнале «Сатирикон» (1908– 1913). После раскола редакции Князев остается в старом составе, но потом печатается и в «Новом Сатириконе» А. Аверченко. Хитрый шеф, конечно же, не простил ему скандальной сатиры против него («Аркадий Лейкин»), где поэт порезвился насчет «животного смеха» и приевшихся приемов всероссийской знаменитости. Но Аверченко нуждался в приливе свежих сил, что несколько взбодрило уставшего от жизненных передряг Князева. Он даже выпускает первый свой сборник «Сатирические песни» (1910), но критика справедливо указала на несоответствие «размаха сатирического бича» и выбранного предмета. Мошенники и казнокрады, бездушные чинуши, тогдашние прожигатели жизни, конечно же, заслуживали князевской пылкости, но в иной степени. Попытка реанимировать политическую сатиру глохла среди усталой публики.
В эти годы Князев усиленно занимается литературным самообразованием, отшлифовывает свои художественные приемы. Окончательно определяется индивидуальный стиль. Наш земляк комически и сатирически переиначивает известные фразы и части из библейских текстов и русской лирики, оригинально подражает великим мастерам, насыщая старый поэтический синтаксис современным ему содержанием.
Комический диалог старой формы и новых явлений в перелицованном виде давал неожиданный эффект:
К годам минувшим – нет возврата!
Мечтать о том – мгновений трата!
Сумей в груди своей найти
Решимость с кладбищем проститься,
Уйти, забыть – и возродиться
В просторах нового пути.
(Парафраз на пушкинский мотив из «Евгения Онегина»).
Критика 1910-х годов стала лучше относиться к Князеву. Его называли «наирусским Беранже», потом (февраль 1917 г. и позднее) – «красным Беранже». Поэт действительно не только переводил блестящего французского сатирика-демократа XIX века, но и открыл его традиции (см. анти.. стихи из сборника «Глупая лирика», помещенные в этом томе). Его басни и стихотворные фельетоны, сатирические рассказы, пародии и эпиграммы вызывали у А. Амфитеатрова и других обозревателей чувство упоения «вульгарно-певучей словесной польской», веселыми ритмами народного комического стиха – раешника, живым разговорным языком-смесью города и деревни. Правда, сам Князев считал, что ему часто приходилось туго перед читателем, поскольку «Аверченко выбраковывал самое лучшее, что я писал». Может быть, мы и увидим эти вещи, если найдутся рукописи поэта.
В 1910-е годы и потом в советское время Князев приобретает широкую известность как детский поэт. В сатирическом журнале (своеобразном филиале «Сатирикона» «Галчонок») он выступает в своем традиционном амплуа, бичуя, по его мнению, затхлую атмосферу тогдашней школы (книга детских стихов «Боба Сквозняков», 1912, совместно с другим сатириконовцем П. Потемкиным). Но не только. Постоянная нужда, неприкаянность, боль за неустроенную семью компенсировались светлыми, игровыми и юмористическими «Нинкиными сказочками» (1915). Говорят, что так звали его дочь.
В 1913–1916 гг. Князев сотрудничает в газете «День», журнале «Будильник» и других изданиях. Это горькие годы; сам себя он называет «газетным невольником» (стихотворение 1913 г.). В архиве Горького, с которым стал переписываться, сохранилось 24 письма Князева великому писателю. По сообщению Л. Полонского, опубликовано лишь одно из них. Наш земляк просил о протекции у Горького, жаловался на грошовые заработки. Денежная помощь ему была оказана, но попытка стать сотрудником горьковской «Летописи» не удалась, хотя Князев и отправил мэтру составленный им сборник «Русский смех» (от А.С. Пушкина до А.В. Амфитеатрова).
В годы первой мировой войны Князев, вопреки мнению немногочисленных исследователей его творчества, вел себя противоречиво. То он выступал против шовинистических изданий («паразитов войны»), то сам печатал патриотические стихи в хрестоматии Клавдии Лукашевич «Великая война» (1915), где в «Страстных днях» бичевал «надменно-кичливых тевтонов» (найдены мною в ГПБ им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде в 1970 г. – В.Р.).
Будучи призванным в армию (1916 г.), Князев недолго прослужил в московском лазарете и демобилизовался. С помощью Горького он издает сатирический журнал «Бич», который быстро прогорел, хотя там сотрудничали известные литераторы А.И. Куприн, А.С. Бухов и др. Февраль 1917 года Князев встретил в газете А. Амфитеатрова «Русская воля», вновь вернувшись к политической сатире.
Как и Маяковский, наш земляк принял призыв Октября, хотя так никогда и не стал большевиком («Но лжет почтенный аноним, предавшись словоблуду, не большевик и не был им, и никогда не буду!» – писал поэт в стихотворении «К новожизненному лгуну», «Гильотина». 1918, июль).
Факт противоречивый. С одной стороны, резкий переход в красный лагерь, исступленно-жертвенное, прямо-таки ультрареволюционное прославление красных зорь, красного террора, игра в красный набат и в звание красного звонаря, пахаря, агитстихи и оды в честь защитников красного Петрограда от армии Юденича (1918). Он патетически восклицает: «Привет новым соратникам по борьбе и труду!». С другой – Князев, видимо, разделяет горьковское неприятие революционного насилия большевиков, закрытие оппозиционной печати летом 1918 года, выраженные в ныне широкоизвестных «Несвоевременных мыслях» великого писателя. Но они печатались в горьковской газете «Новая жизнь» (отсюда и «новожизненный лгун» нашего земляка), которая 19 июня 1918 года написала про Князева: «Этот господин, писавший во всех газетах и подделавшийся под их тон, переменивший несколько шкур, называвшийся «меньшевиком-оборванцем», а теперь большевиком, – в плохих стихах воспевает зоологическую сущность современного коммунизма:
Пощады враг не должен видеть,
Он пал, но жив еще – коли!
Лишь кто умеет ненавидеть,
Достоин царствия земли!
Эта выписка из статьи Л. Полонского 1992 г. очень красноречивая. И где-то довольно точная. Но лишь сам человек определяет свою судьбу. Князев, несмотря на травлю в оппозиционной печати, с головой уходит в советскую публицистику. Печатается в ленинградской «Красной газете», журналах «Красный дьявол», «Красная колокольня», «Крокодил», «Смехач», «Гильотина». Ему не нравилось, когда его называли пролетарским поэтом, он просил называть себя поэтом пролетарской революции (письмо 1923 г.).
Думаю, что ответ дает книга стихов «Глупая лирика» (1926). Если непосредственные революционные действия народных масс, бои красных с врагами отразились в яростно-кровавой и жертвенной патетике и в эмоционально-стихотворных призывах к геройству и победам, то наступившая разруха, потом НЭП, быстрое разбухание партийно-советской номенклатуры и мещанское равнодушие большей части народа к трудному напряжению созидательных буден вызвали скорее разочарование в деле коммуны:
В 40 лет
в будущее даль – пуста.
Суета сует И всяческая суета.
...Новый свет Ленина ли,
Христа – Суета сует
И вечная суета.
(Цитирую по статье Л. Полонского 1992 г. – В.Р.).
«Глупая лирика» – лучшая вещь Князева, где он выразил себя в необычном для нашей литературы диалоге собственно лирической поэзии, смене тончайших рефлексий и минорных настроений с иронико-сатирическим взглядом на мир. «Весеннее»: «Ибо первым весенним лучом Поцеловано сердце поэта», – и тут же самоирония: «Пуще перышки взъерошу, Шире хвостик разверну»...
В преддверии собственного 40-летия поэт уже погружен в свою «Глубокую старость» («Погубила сатирика лирика»). И в новое время он опять одинок, бесприютен. Люди ему приносят только зло, а забыться можно лишь «Ночью», слушая беседы домов друг с другом.
Правда, весна, весеннее мотивы влекут Князева с прежней силой, но уже чисто лирической: «С последней согнанною лужей гвоздикой расцвела душа». Реальные приметы обновления в советской России радуют поэта, и он славит «Волховстрой» (ГЭС на Волхове, первенец ГОРЭЛРО, напитавший электроэнергией Ленинград). Есть послания и о мощи человеческого разума, профессиональные сатирические «бои» с потребительским ослеплением общества, лирическим .. 20-х годов.
Еще до революции Князев стал собирать русский фольклор. Выпустил несколько сборников частушек, но самый крупный его вклад в нашу фольклористику – сборник избранных пословиц, присловок, поговорок и прибауток («Красную речь красно и слушать»). Автор назвал его «Русь» (1924). И сегодня это настоящий чистый родник народной поэзии, наиболее полное собрание удивительно емкого жанра. Более того, Князев произвел собственную классификацию, расположил образные афористические выражения по семантическим гнездам. Вот уж, воистину, золото – слово народное. «Тот господин, кто все может сделать один», «Крестьянскими мозолями баре сыты живут», «Голый что святой: беды не боится», «За ученого двух неученых дают, да и то не берут», «Маленькое дело лучше большого безделья»...
В 20-е годы Князев начинает работу над большим эпическим полотном из истории жизни урало-западносибирского купечества и промышленников, в основе которого судьбы родных и знакомых ему людей. Автору удалось увидеть напечатанной только первую часть романа «Деды» (1934). Советский режим все более склонялся к тоталитарному насилию и, битый судьбой, автор, во-первых, публикует произведение под псевдонимом Иван Седых, во-вторых, заключает название в вынужденные иронические кавычки.
Роман написан поэтом в духе орнаментальной прозы 20-х годов, которая была ведущим стилевым началом эпохи. Это и творческая свобода, и ассоциативно-завихренный калейдоскоп авторских воспоминаний, и вольная игра событиями, хотя в конце концов получилась князевская неповторимая «движущаяся панорама десятилетий». История целого рода в семейно-бытовом интерьере с выразительными характеристиками заглавных фигур, сыгравшими ту или иную роль в судьбе нашего земляка.
Князеву, дабы выразить свою любовь-ненависть, восхищение–презрение к героям, пришлось закодировать личное присутствие в этом трагикомическом карнавале жизни. Он рассеялся, скрылся во многих детских образах в романе, но «прокололся» несколько раз – слишком явно некоторые биографические моменты его реальной жизни отразились в вихрастом гимназистике Егорушке Лаптеве.
Читатель застает этот купеческо-промышленный клан в буйном саморастрачивании жизненных сил, в зените славы, в бесконечных кутежах и лихих финансовых комбинациях, в хлопотах о своем деле и чудачествах. Пришлось потрудиться, чтобы найти самую важную генеалогическую линию. Она тянется к великому дому Строгановых, с ними связано освоение Урала и Сибири, начиная с XVI века. Специально запутал Князев и место действия. Мукомол Кутафьев, конечно же, известный тюменцам Текутьев. История постройки театра и создание труппы тоже известны краеведам, но автор комбинирует екатеринбургские, тюменские и тоболькие факты, совмещая пространство и время, Урал и тюменскую лесостепь, «воздвигая» на своей фантастической земле губернский город Кандалинск. За кадром семьи остались Ирбит и Ишим, макарьевская ярмарка в Нижнем Новгороде. Им-то Князев сохранил подлинные названия.
С большим трудом, идя от Строгановых, устанавливаю родной круг автора. Помимо Кутафьева, в него вошли золотопромышленник Иннокентьев (опять тюменский след – след Иконникова), серную фабрику и производство спичек держит самый близкий родственник – Михаил Потапович Жеребцов, через жену (Прасковью Васильевну) связанный со Строгановыми. Мощь клана, видимая детскими восхищенно-испуганными глазами Князева (он ведь поэт, такой всегда родом из детства!), отражена в расторопном управляющем Кармакове, в безжалостном разорении купца-универсальщика Гандуллина, в огромных денежных оборотах и торговых операциях от Нижнего до Ишима.
Интересы клана обслуживает ловкий прохиндей во фраке с подчеркнутыми светскими манерами, адвокат Ставеский, удачно женившийся на дочери Кутафьева. Тут же губернатор, палочка-выручалочка после загулов и лихих гонок на тройках, профессор-хирург Туржанский.
Особняком, как воспоминания о кержацких корнях именитых семей, о темном прошлом и далеко не бескровном происхождении капиталов выглядит линия Косорыловых: «Случил, старик, сказывают, Косорылов-дед степного горячего жеребца с битюжной, на голом спирту четверо суток выдержанной кобылой, от того и дикая порода пошла». Именно такие лошади понесли по губернской столице незабвенного Володюшку Топоркова (из соседнего клана рыбопромышленников). Крутой загул закончился тем, что раскроило ему череп о придорожный фонарь. И тут же языческая дикость сменяется долгими покаянными сценами, христианским смирением и надрывом на похоронах. Символика перекличек – рядом описана сцена комических «похорон» Кутафьева (одно из любимых развлечений богатства), вдребезги упившаяся дворня, вдрабадан надравшаяся купеческая гильдия.
Наметил Князев и свою «польскую» линию. На жеребцовский вечер, куда допускались только мужчины, приехала старая Иннокентьиха. А она – «мать в дому – что медведица в бору: как хочет, так и ворочат!». Ее взгляда не выдерживал никто. Настоящая наследница боярыни Морозовой, ревностный хранитель старой веры. Когда в Острожск (Тюмень?) потянули железную дорогу, собрала она своих людей и с дрекольем вышла супротив антихристовой огнедышащей колесницы. Машинист удивился – поезд остановился. «Ура!» – заорали участники крестного хода, но матушку готовы осудить. Ударила Авдотья Ковлевна вожжами по лихой тройке и понеслась в свою шайтанскую заимку. Отсидеться, откупиться от властей предержащих. Да больно сильно разогналась – разбилась.
На помощь ей поспешила бабушка Егорушки Лаптева – княгиня Мария Сигизмундовна Лещинская, последовавшая за ссыльным мужем в Сибирь. Развернулась она здесь – пивзаводы, мастерские сундучных и ковровых дел. Но не забывала о делах светских, просвещении. Расея! Они сошлись – вода и пламень, старая вера и утонченный католицизм. И, конечно же, Лещинская вырвала из профессорской квартиры Туржанского, увозя его в шайтанскую глушь подлечить Иннокентьиху.
А еще любили купеческие сыны, превратившись в шайку «ухорезов» во главе с «есаулом Ваньшей», провести «крутую разборку» с профессором Туржанским, ворвавшись без спросу к нему в дом. Но он был так велик и влиятелен в их среде, что скоренько усадил взбесившихся с жиру купчиков и во вполне светской беседе, сорвав их маску, утихомирил молодцов.
Лишь пунктиром намечена Князевым деловая жизнь клана, показаны страшные сцены из жизни простого люда (взрыв на серной фабрике, искалеченные рабочие). Видимо, первая часть была задумана как начало пути юного героя, волею судьбы погруженного в не до конца понятный ему быт своего клана, детское желание остро запечатлеть крутые нравы среды, запомнить отдельные фигуры. Быть свидетелем притягивающих и одновременно пугающих событий, связь между которыми еще не ясна, но остро необходима для формирования юного пытливого человека. Нервно-напряженная «цветистая» речь поэта в романе увлекает динамикой сказовой (вид народного повествования) интонации. Боле того, Князев музыкален и «отдыхает» после бега событий, вводя в текст народные присловья, поговорки. Полвека спустя этот прием (как ведущий) использует в своей эпопее «Красное колесо» Солженицын.
Тем ценнее этот роман Князева, ибо, в отличие от Д. Мамина-Сибиряка, он показал родной клан изнутри с детской непосредственной впечатлительностью, придав бушующей бытийственной силе урало-сибирской жизни черты исторической подлинности, заложив ей ни на что и на ни кого не похожий памятник.
За свою творческую жизнь Князев опубликовал свыше четырех тысяч произведений самых различных жанров – от анекдотов и язвительных реплик в «тонких» сатирических журналах и газетах до романа и монографии по русскому фольклору. Он много и беспорядочно печатался в дореволюционные годы, а после революции – в петроградских–ленинградских журналах и газетах, издательствах и агитотделах советских учреждений.
Словно предчувствуя свой трагический финал, в 1933 году Князев выпускает в Ленинграде в издательстве писателей том избранных стихотворных произведений с пророческим названием «Последняя книга стихов». Годом позже (1934) в том же издательстве выходит первая часть его романа «Деды». Проработаная вульгарно-социологическая критика середины 30-х годов встретила книгу враждебно, хотя автор и укрылся под псевдонимом Иван Седых. Впрочем, критика была права, поскольку Князев соединил в романе острую социальную критику образа жизни своих родственников – урало-тюменских купцов и фабрикантов с картинами дореволюционного быта и положительным вкладом этих незаурядных героев в экономику, культуру и просвещение края. Однако на волне нового беспощадного выкорчевывания из страны «деклассированных элементов» и «старого быта» такой роман был объявлен «апологией прогнившей царской империи».
Неизвестно, дописал ли автор «Дедов» до конца, или, остерегаясь чисток и расправы, отложил его до лучших времен.
В «Последнюю книгу стихов» Князев не включил ни одного произведения, написанного до перехода его в советский стан. Все стихи датируются 1918-м годом и последующими. Но в собственноручно составленную библиографию своих книг наш земляк все-таки включил все произведения. Получилось 22 издания с указанием, что в разных издательствах вышло свыше 25 книг для детей и агитационных сборников. Стоит привести этот список, добавив в него «Дедов» и пропущенные автором, а также посмертные издания:
Сатирические песни. Спб.: Издание автора, 1910.
_Боба_Сквозняков._Спб.:_Изд-во_сатирического_журнала_для_детей_«Галчонок»,_1912_(_широко известный в России тех лет стихотворный фельетон, печатавшийся частями на темы из гимназической жизни).
_«Частушки-коротушки_Санкт-Петербургской_губернии»._Спб.:_Изд-во_М.Г._Корнфельда,_1913_(_сборник частушек, записанных Князевым и отмеченных похвальным отзывом фольклористов Пушкинского дома» – академическим институтом истории русской литературы).
Двуногие без перьев. Спб.: Издание журнала «Сатирикон», 1913.
Нинкины сказки. Спб.: Изд-во м. Вольфа, 1914.
Красное Евангелие. Пг.: Издание Петросовета, 1918.
Красные звоны и песни. Пг.: Издание Петросовета. 1918.
Дети города. Пг.: Петропролеткульт, 1918.
Песни красного звонаря. Пг.: Издание Петросовета, 1919.
Фабрикант и рабочий. Пг.: Петропролеткульт, 1919.
Первая книга стихов. Пг.: ГИЗ, 1920.
О чем пел колокол. Пг.: Петропролеткульт, 1920.
Володарский. Пг.: Издание Коминтерна, 1922.
Ржаные апостолы: Клюев и клюевщина. Пг.: Л.: Прибой, 1924. – [Книга литературной критики|.
Фома Царьков. Л.: Издание «Красной газеты», 1924.
Русь: Избранные пословицы. Л.: ГИЗ, 1924.
Современные частушки. Л.: ГИЗ, 1924.
Красная ленинская деревня. М.: ГИЗ, 1925.
Глупая лирика. Л.: Издание сатирического журнала «Бегемот», 1926.
Книга избранных стихов. Л.: Прибой, 1930.
Книга пословиц. Л.: Издание «Красной газеты», 1930.
Песни красного звонаря. Л.: Леноблгосиздат, 1931.
Последняя книга стихов. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1933.
Иван Седых [Василий Князев]. Деды. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1934.
За четверть века (1905–1930). Л.: Леноблгосиздат, 1935 / Предисловие И. Маркова).
Избранное. Л.: Лениздат, 1959 / Предисловие В. Саянова.
Поэты «Сатирикона» // Русская стихотворная сатира 1908– 1917 гг. Л.: Советский писатель, 1974. – (Библиотека поэта: Большая серия);
Русская поэзия детям. Л.: Советский писатель, 1989. – (Библиотека поэта: Большая серия).
Редакционная группа издательства «СофтДизайн» выбрала для настоящего однотомника отдельные стихотворные произведения из книг В.В. Князева «Глупая лирика» (1926), «Последняя книга стихов» (1934). Первая часть романа «Деды» печатается полностью по прижизненному изданию автора с сохранением орфографии и пунктуации тех лет.
В сборнике пословиц, присловиц, поговорок и прибауток «Русь» (1924) нами сделаны отдельные купюры, отмеченные в тексте косыми скобками с троеточием: <...>. Исправляем ошибку в авторитетном издании: Русские писатели (1800–1917): Биографический словарь. М.: Большая российская энциклопедия, «Фианит», 1992. Т. 2. С. 572 (автор – О.Б. Кушлина). Роман «Деды» не был закончен Князевым, опубликована лишь его первая часть.
Владимир Рогачев
В. В. Князев
М. П. Плотников
КРАСНАЯ РЕЧЬ ВАСИЛИЯ КНЯЗЕВА
Ни у одного народа на Земле нет такой длинной трагической летописи необыкновенных судеб творцов лирической поэзии. Кому-то из них в России провидение уготовило благодарную память потомков, указало последний прирост, который прозревшие и благодарные потомки украсили памятниками.
Но чаще всего наши лирические певцы пропадали в безвестности, в черном провале своей трагедии, и лишь одинокий голос чудом сохранившегося стиха среди живых служит поэту желанным утешением...
Судьба Василия Васильевича Князева – не исключение. «Памятник» на его «могиле» – жуткая официальная справка Информационного центра ГУВД Ленинградского облгорисполкома от 19 декабря 1990 г., удостоверяющая смерть красного звонаря в лагерном пункте Атка Хасынского района Магаданской области, случившуюся 10 ноября 1937 года. Я нашел эту страшную Атку на карте – 200 километров к северу от Магадана, 200 километров от верховьев Колымы. Вот и стала снежною могилой нашему поэту суровая планета Колыма. Родился в Тюмени, на сибирской земле, на ней же сложил свою буйную головушку...
Судя по документами и мемуарам, посвященным ГУЛАГу, судьба оказала последнюю милость Князеву. Он не успел попасть в тяжелые жернова каторжной работы, скорей всего заболел на этапе... Затерялись и следы его семейства, его родных. Угрюмая тоталитарная машина в инквизиторские 30-е годы с извращенной страстью занялась «деклассированными элементами». И вполне возможно, что тюменскую купеческую семью Князева не миновало красное лихо. Как и нашего земляка – трубадура революции. Вот так всегда в этом мире: революция пожирает поверивших в нее «до дней последних донца» (Маяковский) самых пламенных и верных сынов. Еще в огненные 1905–1907 гг. восемнадцатилетний юноша дал обет верности делу освобождения всех униженных и оскорбленных, был исключен из Петербургской земской учительской семинарии «за политику» (воспоминания В. Князева «1905», напечатанные «Звездой» – 1930. № 6). Агитировал массы, сочинял и выпускал листовки, убегал укрыться от полиции в родное тюменское гнездо. Но буйный неукротимый нрав, сталкиваясь с «тюменской» жизнью, мятежные романтические дерзания юного духа заставляют искать себе подобных. В списках Департамента уездной полиции октября 1908 г. Князев числился в членах тюменской организации Российской социал-демократической партии (РСДРП).
Пришлось возвращаться в северную столицу, там покруче дело, но там он и женился. Опять темное пятно, лишь из писем Горькому ясно, что семья была не малой и все время билась за свое существование. Но точно не сказать. Иначе чем объяснить, когда в середине 50-х годов, в хрущевскую оттепель, начался процесс пересмотра дел невинно репрессированных и загубленных в лагерях людей, никто не обратился в «компетентные органы» узнать о судьбе Князева. Сделали это ленинградские культурологи в 1990 году, когда занялись русской сатирической журналистикой XX века. Честный и открытый человек, удивительный талант, презревший «нетленку» и всю свою творческую жизнь посвятивший лирическому смеху и нежно-иронической романтике текущей злобы буден, он часто уходил от них, занимал свою гротескную сатирическую высоту и бил без промаха – и при царе, и при советских чинушах. Доставалось от него и братьям-литераторам, лицемерно перебежавшим в красный лагерь за жирной пайкой уже от советской власти.
А такие, конечно же, избежали колымских путевок. Уловив жуткий смысл 37-го года, они доносили первыми, первыми шли в стукачи. Покойный патриарх тюменского литературного краеведения Лазарь Вульфович Полонский (1912–1993), всю жизнь изучавший творчество Князева, узнал некоторые подробности позорного судилища. Дорого обошлись земляку откровенные слова в Ленинградском клубе писателей. Стукач доносил, что поэт «вёл контрреволюционные разговоры», говорил о безликой литературе в стране, бедственном положении многих писателей, давал «оскорбительные» (куда денешься – сатирик!) характеристики руководителям партии и правительства (Полонский Л.В. Князев после октября 1917 г. // КОН: Тюменский культурологический журнал. 1991. № 1).
Во многом созвучны судьбы Маяковского и Князева. Оба почувствовали, что от великих социальных идеалов преображения России к концу 20-х годов мало чего осталось, что «не красным, а рыжим выкрашено время» (Н. Асеев). Один сам избрал трагический конец, другой стал сопротивляться до последнего горького часа. И все-таки в личном плане Маяковский был куда благополучней, чем наш земляк. Я имею в виду чисто бытовую сторону. Покинув первый раз Тюмень в середине 1890-х годов, Князев (по своей воле!) обрек себя на трудные скитания, недолгую судьбу неприкаянного подпольщика и (окончательно!) выбрал сатиру и юмор своими жесткими музами в литературном творчестве. Их «покровительство» в России всегда было чревато, поскольку в нашей стране при всех режимах нужны «такие гоголи, чтобы нас не трогали», и такие Щедрины, чтоб без кусачей глубины...
Приди, читатель, на перекресток нынешних улиц Ленина и Перекопской в Тюмени, встань у костела и посмотри на другую сторону – молча поклонись красивому особняку напротив. Это родной дом нашего земляка, его гноили царизм и советская власть, за которую, по большому счету, он голову честно сложил. Правда, за другую советскую власть– свободную, демократическую республику честного труда и народного слова:
Чем жить? Борьбой за мир грядущий,
За взлеты солнечных идей.
Да будет мир – как сад цветущий
Для окрыленных пчел – людей!
(«Красное евангелие». 1918).
Ирония судьбы – и революционные вожди, и сами массы высоко чтили своих лирико-публицистических трибунов: Владимира Маяковского, Демьяна Бедного, Василия Князева... Вся, вставшая на дыбы, страна красного лагеря распевала вошедшую в советские хрестоматии «Песнь Коммуны» (1918):
Нас не сломит нужда,
Не сожнет нас беда,
Рок капризный не властен над нами:
Никогда, никогда, никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!
И вот в Тюмени новые власти разместили в особняке Князевых травматологическую поликлинику. Конечно, репрессированный, но в конце 50-х никто из советских начальников, командовавших культурой, не удосужился навести справки, вернуть городу доброе имя поэта. Хотя было ясно, что несправедливое забвение кончилось, его произведения извлекли из спецхрана. Правда, установили мемориальную доску. Но два года назад ее разбили. Милиция не сыскала виновных. Кто они? Тупое хулиганье или новые радикалы (как, впрочем, и Князев), сводящие счеты с недавним советским строем?
Правда, есть в этой истории и провиденциальный смысл. Небо никому не прощает (ни красным, ни белым, ни нынешним бело-сине-красным) анархическую радикальную гордыню, человеческую обезбоженность, искаженное от злобы лицо, выкрикивающее богохульства. Никому не дано знать, какая и кому суждена кара. И когда. Самые слабые сатирические стихи Князева – антирелигиозные. Они лишены милосердия, внятного смысла и скопом, язвительно высмеивают вековечное российское христианское начало, слишком абстрактно, чохом бичуют священнослужителей. Кошмарные стихи...
Ужасны и нелепы перепевы Князева евангелических тем. Слепая ненависть, жажда кровавого столкновения, призыв брать сонмы заложников, крушить веру и храмы особенно страшно выглядят в его «Красном евангелие»:
Нервными пальцами белую грудь разрываю
И наношу оголенному сердцу удар.
В чашу причастную красную кровь наливаю,
Гневен и сер.
Алчно прильнув к опененному алому краю, –
Пей, коммунар!
Нравственно-преображающая языческий атавизм российского человека суть наиболее распространенных религиозных учений в нашей стране многие века сдерживала злое начало в людях. Конечно, молебны в белом стане были не лучше красных пропагандистских молитвенников Князева и его сотоварищей. Но любая битва, борьба первоначально за правое дело, любое покушение на «священный дар человеческой жизни» (христианская заповедь) приводят лишь к новым бедам, новой крови. А зачинщики и пропагандисты всегда обречены на возмездие. От рук белых гибли хорошие русские крестьянские парни в моем родном Мышкине в дни июльского мятежа 1918 года, только что призванные в Красную Армию. И зачем их согнали? Позднее ГУЛАГ выжег многих красных командиров, а после войны советский суд приговорил к смерти белых командующих, захваченных советскими войсками в Европе. Жуткая, бесконечная кровавая колесница красно-белого колеса (тут я не согласен с Солженицыным, сделавшим в своей эпопее виноватым только красный цвет).
Но корни такого творческого поведения Князева, его неудержимая ярость стиха, экзальтированное косноязычие и страстное желание, сливаясь с революционной, действующей напролом массой, одновременно быть ее ведущим голосом, вожаком, конечно же, уходят не только во взрывчатую атмосферу эпохи, но и в его тюменское детство, родовые купеческие черты, сибирскую «упряжку» характеров.
Не все ясно с родственными отношениями нашего земляка. Ряд тюменских краеведов сказали мне, что Князев не был «законным» сыном. В скупых справках указывают, что он родился 6 января (18-го по старому стилю) 1887 года в Тюмени в купеческой семье. Про отца обязательно скажут, что начинал он как журналист. Молчат про мать. Куда больше известно про деда, Константина Николаевича Высоцкого – яркую и колоритную фигуру в тюменской культурной жизни (1835–1887). Дед пытался соединить коммерцию и искусство, вдохновлял тюменское купечество на заботу о местных дарованиях, сам тратил на них скудные сбережения. Ему многое удалось, он разжег, в частности, пламень духовной жизни Н. Чукмалдина, нашего литератора и купца, одного из ведущих созидателей тюменской культуры XIX века. Чукмалдин посвятил Высоцкому большую главу во второй части книги «Мои воспоминания», возвращенной читателю «СофтДизайном» в серии «Невидимые времена» в 1997 году. В мемуарах рассказано про польскую вольнолюбивую кровь князевского деда, поскольку он происходил из семьи политического ссыльного в Сибирь после разгрома восстания 1831 года.
Все это повлияло на формирование юной личности Князева. Иногда не в лучшую сторону. Нервные срывы вынудили его бросить Екатеринбургскую гимназию еще во втором классе, два года (1902–1904) мальчик провел в лечебнице. С таким диагнозом на Руси всегда было трудно в обществе, пришлось продолжить образование в Петербурге.
Революционные события 1905–1907 гг. круто изменили судьбу тюменского юноши. Вспомним, что тогда в России после царского манифеста с провозглашенной свободой слова последовал взрыв революционно-демографической публицистики. Особой популярностью пользовались сатирические журналы формата хорошо известного нам «Крокодила». (Именно в них социал-демократы разных лагерей (от большевиков до эсеров) увидели легальную возможность будоражить массы. Партийный агитатор Князев начинает свой литературный путь как сатирический поэт, часто печатаясь с августа 1905 года на страницах «Водолаза», «Застрельщика», «Дятла», «Клюва»...
Популярность Князева растет как на дрожжах, он уже редактирует свои журналы («Булат», «Овод», «Поединок» и др.), которые быстро закрывались цензурой. Эпиграммы, сатиры, пародии сыплются словно из рога изобилия. Его захлестывает злоба дня, жажда успеть ухватить горячей бег времени, ошибку полярных сил, особо не разбираясь в сути и причинах. Он свой выбор сделал. Бил сатирическими залпами, не видя ничего доброго и хорошего в старой России. Политическая ангажированность заострена до предела, достается ростку русского парламентаризма («Девочка Дума»), царскому министру («В альбом С.Ю. Витте»), черносотенному движению, либералам и мещанам.
Наверное, судьба вопрошала и его: а кто будет выхаживать хлебную ниву, растить детей, работать на заводах? Увы, про то Князев с революционными товарищами не думал...
Блестящая плеяда русских сатириков-литераторов и публицистов той эпохи (А. Аверченко, Саша Черный, Тэффи и др.) очень быстро поняли, что злоба дня – еще не творчество. Они перешли к осмыслению сути событий, стремились к философическому обобщению жизни, многостороннему анализу «разгулявшихся» процессов. Натура Князева была не та...
Правда, в истории нашей сатиры осталась его «Песня свободных» («Поединок», 1906, № 3), но то было переложение горьковской «Песни о Буревестнике». Из тюменских од революции запомнился «Народный марш» («По фабрикам душным, по тюрьмам холодным...», «Поединок», 1906, № 1). Он стал песней.
После поражения первой русской революции Князев испытал горькое похмелье и забвение экзальтированной толпы, еще недавно носившей его на руках. От самых роковых решений его спасла тогда работа-поденка в либерально-демографическом сатирическом журнале «Сатирикон» (1908– 1913). После раскола редакции Князев остается в старом составе, но потом печатается и в «Новом Сатириконе» А. Аверченко. Хитрый шеф, конечно же, не простил ему скандальной сатиры против него («Аркадий Лейкин»), где поэт порезвился насчет «животного смеха» и приевшихся приемов всероссийской знаменитости. Но Аверченко нуждался в приливе свежих сил, что несколько взбодрило уставшего от жизненных передряг Князева. Он даже выпускает первый свой сборник «Сатирические песни» (1910), но критика справедливо указала на несоответствие «размаха сатирического бича» и выбранного предмета. Мошенники и казнокрады, бездушные чинуши, тогдашние прожигатели жизни, конечно же, заслуживали князевской пылкости, но в иной степени. Попытка реанимировать политическую сатиру глохла среди усталой публики.
В эти годы Князев усиленно занимается литературным самообразованием, отшлифовывает свои художественные приемы. Окончательно определяется индивидуальный стиль. Наш земляк комически и сатирически переиначивает известные фразы и части из библейских текстов и русской лирики, оригинально подражает великим мастерам, насыщая старый поэтический синтаксис современным ему содержанием.
Комический диалог старой формы и новых явлений в перелицованном виде давал неожиданный эффект:
К годам минувшим – нет возврата!
Мечтать о том – мгновений трата!
Сумей в груди своей найти
Решимость с кладбищем проститься,
Уйти, забыть – и возродиться
В просторах нового пути.
(Парафраз на пушкинский мотив из «Евгения Онегина»).
Критика 1910-х годов стала лучше относиться к Князеву. Его называли «наирусским Беранже», потом (февраль 1917 г. и позднее) – «красным Беранже». Поэт действительно не только переводил блестящего французского сатирика-демократа XIX века, но и открыл его традиции (см. анти.. стихи из сборника «Глупая лирика», помещенные в этом томе). Его басни и стихотворные фельетоны, сатирические рассказы, пародии и эпиграммы вызывали у А. Амфитеатрова и других обозревателей чувство упоения «вульгарно-певучей словесной польской», веселыми ритмами народного комического стиха – раешника, живым разговорным языком-смесью города и деревни. Правда, сам Князев считал, что ему часто приходилось туго перед читателем, поскольку «Аверченко выбраковывал самое лучшее, что я писал». Может быть, мы и увидим эти вещи, если найдутся рукописи поэта.
В 1910-е годы и потом в советское время Князев приобретает широкую известность как детский поэт. В сатирическом журнале (своеобразном филиале «Сатирикона» «Галчонок») он выступает в своем традиционном амплуа, бичуя, по его мнению, затхлую атмосферу тогдашней школы (книга детских стихов «Боба Сквозняков», 1912, совместно с другим сатириконовцем П. Потемкиным). Но не только. Постоянная нужда, неприкаянность, боль за неустроенную семью компенсировались светлыми, игровыми и юмористическими «Нинкиными сказочками» (1915). Говорят, что так звали его дочь.
В 1913–1916 гг. Князев сотрудничает в газете «День», журнале «Будильник» и других изданиях. Это горькие годы; сам себя он называет «газетным невольником» (стихотворение 1913 г.). В архиве Горького, с которым стал переписываться, сохранилось 24 письма Князева великому писателю. По сообщению Л. Полонского, опубликовано лишь одно из них. Наш земляк просил о протекции у Горького, жаловался на грошовые заработки. Денежная помощь ему была оказана, но попытка стать сотрудником горьковской «Летописи» не удалась, хотя Князев и отправил мэтру составленный им сборник «Русский смех» (от А.С. Пушкина до А.В. Амфитеатрова).
В годы первой мировой войны Князев, вопреки мнению немногочисленных исследователей его творчества, вел себя противоречиво. То он выступал против шовинистических изданий («паразитов войны»), то сам печатал патриотические стихи в хрестоматии Клавдии Лукашевич «Великая война» (1915), где в «Страстных днях» бичевал «надменно-кичливых тевтонов» (найдены мною в ГПБ им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде в 1970 г. – В.Р.).
Будучи призванным в армию (1916 г.), Князев недолго прослужил в московском лазарете и демобилизовался. С помощью Горького он издает сатирический журнал «Бич», который быстро прогорел, хотя там сотрудничали известные литераторы А.И. Куприн, А.С. Бухов и др. Февраль 1917 года Князев встретил в газете А. Амфитеатрова «Русская воля», вновь вернувшись к политической сатире.
Как и Маяковский, наш земляк принял призыв Октября, хотя так никогда и не стал большевиком («Но лжет почтенный аноним, предавшись словоблуду, не большевик и не был им, и никогда не буду!» – писал поэт в стихотворении «К новожизненному лгуну», «Гильотина». 1918, июль).
Факт противоречивый. С одной стороны, резкий переход в красный лагерь, исступленно-жертвенное, прямо-таки ультрареволюционное прославление красных зорь, красного террора, игра в красный набат и в звание красного звонаря, пахаря, агитстихи и оды в честь защитников красного Петрограда от армии Юденича (1918). Он патетически восклицает: «Привет новым соратникам по борьбе и труду!». С другой – Князев, видимо, разделяет горьковское неприятие революционного насилия большевиков, закрытие оппозиционной печати летом 1918 года, выраженные в ныне широкоизвестных «Несвоевременных мыслях» великого писателя. Но они печатались в горьковской газете «Новая жизнь» (отсюда и «новожизненный лгун» нашего земляка), которая 19 июня 1918 года написала про Князева: «Этот господин, писавший во всех газетах и подделавшийся под их тон, переменивший несколько шкур, называвшийся «меньшевиком-оборванцем», а теперь большевиком, – в плохих стихах воспевает зоологическую сущность современного коммунизма:
Пощады враг не должен видеть,
Он пал, но жив еще – коли!
Лишь кто умеет ненавидеть,
Достоин царствия земли!
Эта выписка из статьи Л. Полонского 1992 г. очень красноречивая. И где-то довольно точная. Но лишь сам человек определяет свою судьбу. Князев, несмотря на травлю в оппозиционной печати, с головой уходит в советскую публицистику. Печатается в ленинградской «Красной газете», журналах «Красный дьявол», «Красная колокольня», «Крокодил», «Смехач», «Гильотина». Ему не нравилось, когда его называли пролетарским поэтом, он просил называть себя поэтом пролетарской революции (письмо 1923 г.).
Думаю, что ответ дает книга стихов «Глупая лирика» (1926). Если непосредственные революционные действия народных масс, бои красных с врагами отразились в яростно-кровавой и жертвенной патетике и в эмоционально-стихотворных призывах к геройству и победам, то наступившая разруха, потом НЭП, быстрое разбухание партийно-советской номенклатуры и мещанское равнодушие большей части народа к трудному напряжению созидательных буден вызвали скорее разочарование в деле коммуны:
В 40 лет
в будущее даль – пуста.
Суета сует И всяческая суета.
...Новый свет Ленина ли,
Христа – Суета сует
И вечная суета.
(Цитирую по статье Л. Полонского 1992 г. – В.Р.).
«Глупая лирика» – лучшая вещь Князева, где он выразил себя в необычном для нашей литературы диалоге собственно лирической поэзии, смене тончайших рефлексий и минорных настроений с иронико-сатирическим взглядом на мир. «Весеннее»: «Ибо первым весенним лучом Поцеловано сердце поэта», – и тут же самоирония: «Пуще перышки взъерошу, Шире хвостик разверну»...
В преддверии собственного 40-летия поэт уже погружен в свою «Глубокую старость» («Погубила сатирика лирика»). И в новое время он опять одинок, бесприютен. Люди ему приносят только зло, а забыться можно лишь «Ночью», слушая беседы домов друг с другом.
Правда, весна, весеннее мотивы влекут Князева с прежней силой, но уже чисто лирической: «С последней согнанною лужей гвоздикой расцвела душа». Реальные приметы обновления в советской России радуют поэта, и он славит «Волховстрой» (ГЭС на Волхове, первенец ГОРЭЛРО, напитавший электроэнергией Ленинград). Есть послания и о мощи человеческого разума, профессиональные сатирические «бои» с потребительским ослеплением общества, лирическим .. 20-х годов.
Еще до революции Князев стал собирать русский фольклор. Выпустил несколько сборников частушек, но самый крупный его вклад в нашу фольклористику – сборник избранных пословиц, присловок, поговорок и прибауток («Красную речь красно и слушать»). Автор назвал его «Русь» (1924). И сегодня это настоящий чистый родник народной поэзии, наиболее полное собрание удивительно емкого жанра. Более того, Князев произвел собственную классификацию, расположил образные афористические выражения по семантическим гнездам. Вот уж, воистину, золото – слово народное. «Тот господин, кто все может сделать один», «Крестьянскими мозолями баре сыты живут», «Голый что святой: беды не боится», «За ученого двух неученых дают, да и то не берут», «Маленькое дело лучше большого безделья»...
В 20-е годы Князев начинает работу над большим эпическим полотном из истории жизни урало-западносибирского купечества и промышленников, в основе которого судьбы родных и знакомых ему людей. Автору удалось увидеть напечатанной только первую часть романа «Деды» (1934). Советский режим все более склонялся к тоталитарному насилию и, битый судьбой, автор, во-первых, публикует произведение под псевдонимом Иван Седых, во-вторых, заключает название в вынужденные иронические кавычки.
Роман написан поэтом в духе орнаментальной прозы 20-х годов, которая была ведущим стилевым началом эпохи. Это и творческая свобода, и ассоциативно-завихренный калейдоскоп авторских воспоминаний, и вольная игра событиями, хотя в конце концов получилась князевская неповторимая «движущаяся панорама десятилетий». История целого рода в семейно-бытовом интерьере с выразительными характеристиками заглавных фигур, сыгравшими ту или иную роль в судьбе нашего земляка.
Князеву, дабы выразить свою любовь-ненависть, восхищение–презрение к героям, пришлось закодировать личное присутствие в этом трагикомическом карнавале жизни. Он рассеялся, скрылся во многих детских образах в романе, но «прокололся» несколько раз – слишком явно некоторые биографические моменты его реальной жизни отразились в вихрастом гимназистике Егорушке Лаптеве.
Читатель застает этот купеческо-промышленный клан в буйном саморастрачивании жизненных сил, в зените славы, в бесконечных кутежах и лихих финансовых комбинациях, в хлопотах о своем деле и чудачествах. Пришлось потрудиться, чтобы найти самую важную генеалогическую линию. Она тянется к великому дому Строгановых, с ними связано освоение Урала и Сибири, начиная с XVI века. Специально запутал Князев и место действия. Мукомол Кутафьев, конечно же, известный тюменцам Текутьев. История постройки театра и создание труппы тоже известны краеведам, но автор комбинирует екатеринбургские, тюменские и тоболькие факты, совмещая пространство и время, Урал и тюменскую лесостепь, «воздвигая» на своей фантастической земле губернский город Кандалинск. За кадром семьи остались Ирбит и Ишим, макарьевская ярмарка в Нижнем Новгороде. Им-то Князев сохранил подлинные названия.
С большим трудом, идя от Строгановых, устанавливаю родной круг автора. Помимо Кутафьева, в него вошли золотопромышленник Иннокентьев (опять тюменский след – след Иконникова), серную фабрику и производство спичек держит самый близкий родственник – Михаил Потапович Жеребцов, через жену (Прасковью Васильевну) связанный со Строгановыми. Мощь клана, видимая детскими восхищенно-испуганными глазами Князева (он ведь поэт, такой всегда родом из детства!), отражена в расторопном управляющем Кармакове, в безжалостном разорении купца-универсальщика Гандуллина, в огромных денежных оборотах и торговых операциях от Нижнего до Ишима.
Интересы клана обслуживает ловкий прохиндей во фраке с подчеркнутыми светскими манерами, адвокат Ставеский, удачно женившийся на дочери Кутафьева. Тут же губернатор, палочка-выручалочка после загулов и лихих гонок на тройках, профессор-хирург Туржанский.
Особняком, как воспоминания о кержацких корнях именитых семей, о темном прошлом и далеко не бескровном происхождении капиталов выглядит линия Косорыловых: «Случил, старик, сказывают, Косорылов-дед степного горячего жеребца с битюжной, на голом спирту четверо суток выдержанной кобылой, от того и дикая порода пошла». Именно такие лошади понесли по губернской столице незабвенного Володюшку Топоркова (из соседнего клана рыбопромышленников). Крутой загул закончился тем, что раскроило ему череп о придорожный фонарь. И тут же языческая дикость сменяется долгими покаянными сценами, христианским смирением и надрывом на похоронах. Символика перекличек – рядом описана сцена комических «похорон» Кутафьева (одно из любимых развлечений богатства), вдребезги упившаяся дворня, вдрабадан надравшаяся купеческая гильдия.
Наметил Князев и свою «польскую» линию. На жеребцовский вечер, куда допускались только мужчины, приехала старая Иннокентьиха. А она – «мать в дому – что медведица в бору: как хочет, так и ворочат!». Ее взгляда не выдерживал никто. Настоящая наследница боярыни Морозовой, ревностный хранитель старой веры. Когда в Острожск (Тюмень?) потянули железную дорогу, собрала она своих людей и с дрекольем вышла супротив антихристовой огнедышащей колесницы. Машинист удивился – поезд остановился. «Ура!» – заорали участники крестного хода, но матушку готовы осудить. Ударила Авдотья Ковлевна вожжами по лихой тройке и понеслась в свою шайтанскую заимку. Отсидеться, откупиться от властей предержащих. Да больно сильно разогналась – разбилась.
На помощь ей поспешила бабушка Егорушки Лаптева – княгиня Мария Сигизмундовна Лещинская, последовавшая за ссыльным мужем в Сибирь. Развернулась она здесь – пивзаводы, мастерские сундучных и ковровых дел. Но не забывала о делах светских, просвещении. Расея! Они сошлись – вода и пламень, старая вера и утонченный католицизм. И, конечно же, Лещинская вырвала из профессорской квартиры Туржанского, увозя его в шайтанскую глушь подлечить Иннокентьиху.
А еще любили купеческие сыны, превратившись в шайку «ухорезов» во главе с «есаулом Ваньшей», провести «крутую разборку» с профессором Туржанским, ворвавшись без спросу к нему в дом. Но он был так велик и влиятелен в их среде, что скоренько усадил взбесившихся с жиру купчиков и во вполне светской беседе, сорвав их маску, утихомирил молодцов.
Лишь пунктиром намечена Князевым деловая жизнь клана, показаны страшные сцены из жизни простого люда (взрыв на серной фабрике, искалеченные рабочие). Видимо, первая часть была задумана как начало пути юного героя, волею судьбы погруженного в не до конца понятный ему быт своего клана, детское желание остро запечатлеть крутые нравы среды, запомнить отдельные фигуры. Быть свидетелем притягивающих и одновременно пугающих событий, связь между которыми еще не ясна, но остро необходима для формирования юного пытливого человека. Нервно-напряженная «цветистая» речь поэта в романе увлекает динамикой сказовой (вид народного повествования) интонации. Боле того, Князев музыкален и «отдыхает» после бега событий, вводя в текст народные присловья, поговорки. Полвека спустя этот прием (как ведущий) использует в своей эпопее «Красное колесо» Солженицын.
Тем ценнее этот роман Князева, ибо, в отличие от Д. Мамина-Сибиряка, он показал родной клан изнутри с детской непосредственной впечатлительностью, придав бушующей бытийственной силе урало-сибирской жизни черты исторической подлинности, заложив ей ни на что и на ни кого не похожий памятник.
За свою творческую жизнь Князев опубликовал свыше четырех тысяч произведений самых различных жанров – от анекдотов и язвительных реплик в «тонких» сатирических журналах и газетах до романа и монографии по русскому фольклору. Он много и беспорядочно печатался в дореволюционные годы, а после революции – в петроградских–ленинградских журналах и газетах, издательствах и агитотделах советских учреждений.
Словно предчувствуя свой трагический финал, в 1933 году Князев выпускает в Ленинграде в издательстве писателей том избранных стихотворных произведений с пророческим названием «Последняя книга стихов». Годом позже (1934) в том же издательстве выходит первая часть его романа «Деды». Проработаная вульгарно-социологическая критика середины 30-х годов встретила книгу враждебно, хотя автор и укрылся под псевдонимом Иван Седых. Впрочем, критика была права, поскольку Князев соединил в романе острую социальную критику образа жизни своих родственников – урало-тюменских купцов и фабрикантов с картинами дореволюционного быта и положительным вкладом этих незаурядных героев в экономику, культуру и просвещение края. Однако на волне нового беспощадного выкорчевывания из страны «деклассированных элементов» и «старого быта» такой роман был объявлен «апологией прогнившей царской империи».
Неизвестно, дописал ли автор «Дедов» до конца, или, остерегаясь чисток и расправы, отложил его до лучших времен.
В «Последнюю книгу стихов» Князев не включил ни одного произведения, написанного до перехода его в советский стан. Все стихи датируются 1918-м годом и последующими. Но в собственноручно составленную библиографию своих книг наш земляк все-таки включил все произведения. Получилось 22 издания с указанием, что в разных издательствах вышло свыше 25 книг для детей и агитационных сборников. Стоит привести этот список, добавив в него «Дедов» и пропущенные автором, а также посмертные издания:
Сатирические песни. Спб.: Издание автора, 1910.
_Боба_Сквозняков._Спб.:_Изд-во_сатирического_журнала_для_детей_«Галчонок»,_1912_(_широко известный в России тех лет стихотворный фельетон, печатавшийся частями на темы из гимназической жизни).
_«Частушки-коротушки_Санкт-Петербургской_губернии»._Спб.:_Изд-во_М.Г._Корнфельда,_1913_(_сборник частушек, записанных Князевым и отмеченных похвальным отзывом фольклористов Пушкинского дома» – академическим институтом истории русской литературы).
Двуногие без перьев. Спб.: Издание журнала «Сатирикон», 1913.
Нинкины сказки. Спб.: Изд-во м. Вольфа, 1914.
Красное Евангелие. Пг.: Издание Петросовета, 1918.
Красные звоны и песни. Пг.: Издание Петросовета. 1918.
Дети города. Пг.: Петропролеткульт, 1918.
Песни красного звонаря. Пг.: Издание Петросовета, 1919.
Фабрикант и рабочий. Пг.: Петропролеткульт, 1919.
Первая книга стихов. Пг.: ГИЗ, 1920.
О чем пел колокол. Пг.: Петропролеткульт, 1920.
Володарский. Пг.: Издание Коминтерна, 1922.
Ржаные апостолы: Клюев и клюевщина. Пг.: Л.: Прибой, 1924. – [Книга литературной критики|.
Фома Царьков. Л.: Издание «Красной газеты», 1924.
Русь: Избранные пословицы. Л.: ГИЗ, 1924.
Современные частушки. Л.: ГИЗ, 1924.
Красная ленинская деревня. М.: ГИЗ, 1925.
Глупая лирика. Л.: Издание сатирического журнала «Бегемот», 1926.
Книга избранных стихов. Л.: Прибой, 1930.
Книга пословиц. Л.: Издание «Красной газеты», 1930.
Песни красного звонаря. Л.: Леноблгосиздат, 1931.
Последняя книга стихов. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1933.
Иван Седых [Василий Князев]. Деды. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1934.
За четверть века (1905–1930). Л.: Леноблгосиздат, 1935 / Предисловие И. Маркова).
Избранное. Л.: Лениздат, 1959 / Предисловие В. Саянова.
Поэты «Сатирикона» // Русская стихотворная сатира 1908– 1917 гг. Л.: Советский писатель, 1974. – (Библиотека поэта: Большая серия);
Русская поэзия детям. Л.: Советский писатель, 1989. – (Библиотека поэта: Большая серия).
Редакционная группа издательства «СофтДизайн» выбрала для настоящего однотомника отдельные стихотворные произведения из книг В.В. Князева «Глупая лирика» (1926), «Последняя книга стихов» (1934). Первая часть романа «Деды» печатается полностью по прижизненному изданию автора с сохранением орфографии и пунктуации тех лет.
В сборнике пословиц, присловиц, поговорок и прибауток «Русь» (1924) нами сделаны отдельные купюры, отмеченные в тексте косыми скобками с троеточием: <...>. Исправляем ошибку в авторитетном издании: Русские писатели (1800–1917): Биографический словарь. М.: Большая российская энциклопедия, «Фианит», 1992. Т. 2. С. 572 (автор – О.Б. Кушлина). Роман «Деды» не был закончен Князевым, опубликована лишь его первая часть.
Владимир Рогачев