ОКУНЁВСКАЯ ПОВЕСТЬ


Вот и все. Земля опять тиха

Или...притворяется такою

В. Луговской




И застал меня декабрьский закат
Посреди родных калиток и оград,
Средь немереных сугробов, среди звезд, -
Погодился и подвез молоковоз,
А не то сейчас бы пёхом штурмовал
То Песьяновский, то Карьковский увал.
А потом бы на Крутом, сколь видит глаз:
От дирекции - до скотных ферм и баз,
Открывалась бы в заборах и плетнях
Панорама Окунёва - вся в огнях!

Здравствуй, родина! Не все я сжег мосты!
Вон темнеют двоеданские кресты
Возле ряма, где кичиги сторожат
Вечный сон, мои родители лежат.
И замечу я по поводу судьбы:
Жили ладно - не двужильны, не слабы!
Вспомню лето -там озерный плеск весла,
А весна - та вся медунками цвела.
Вспомню осень - золотой разлив стерни,
Журавли там пролетали. Где они?
Где осинник, что багрянцем полыхал?
Там пары я перед армией пахал.

Открутилось, отвилось веретено,
Дом отцовский был, но все разорено.
Не согреться меж ухватов на печи,
С пылу - с жару! - не заманят калачи.
Живы ль родичи? Небесный стон в груди.
Кличет Петр Николаич: «Заходи!»
Ставит рюмки и «перцовку» - два стручка,
Но не рад им: «Мне б парного молочка...»
«Ну, беда! Ведь не видались столько лет!
Огорчил, племянник... Тоже мне-поэт!..»
На трезвянку рассуждаем про родню,
Телевизор - про Балканы и Чечню,
Про Гайдара (все пороки на лице)
И про Ельцина - аминь всему! - в конце...

Жарко в горнице. Привольно, как барон,
Я под фикусом улёгся, вижу сон:
Ходит Ельцин, как чеченец за рекой,
И грозит своей трехпалою рукой.
Я за дрын, а он скрывается в пурге,
Как медведь, скрипит на липовой ноге...
Шли охотники - ребята, будь здоров,
Отметелили «гаранта», поднял рев.
Следом - «МАЗы». Тормознули шофера,
Рассчитались с ним - за все «ваучера»...

Просыпаюсь. И впотьмах ищу пальто,
Зреньем внутренним слежу: а дальше - что?
Знать, он голоден, к тому же, с похмела,
И опасен мирным гражданам села!
Но на слегах все калитки, ворота,
Как не вспомнишь тут родное: «Лепота!»
Как на аглицком не скажешь: «Вери гут!»
Но собаки, чуя зверя, цепи рвут.
Вот уж, божий страх, виденье в полный рост:
За околицей, за рямом, где погост,
Свежий холмик он, оплаканный, разрыл,
Человечинки, свежатинки, добыл...

Воет вьюга. Спит округа. Ни души.
В частной лавке лишь кайфуют алкаши.
Там где лозунг цвел «Мы строим коммунизм!»,
Безысходность, беспросветность, дебилизм.
Ветер в базах - ни коровы, ни овцы,
Раздолбали всё Чубайсы - подлецы.
Лишь блажит, за Соколовкою, баран, -
В государстве сопредельном - Казахстан.

Шло путём ведь всё. И внуки Ильича
Ладный выстроили клуб из кирпича,
Но гармошку с балалайкой - под кровать:
Будем здравствовать, как все, ядрёна мать!
И задули в саксофоны русаки,
И задергались, как негры, мужики,
И когда уж обрели товарный вид,
Взял их тепленькими Запад-троглодит...

У окошка «Приму» горькую курю, -
«Просыпайся, Николаич, - говорю, -
Будет дрыхнуть! Эй, товарищ-господин,
Ты же брал «тридцатьчетверкой» град-Берлин!
Нешто Ельцина отпустим без тюрьмы?»
Скрипнул панцирной кроватью: «Дай пимы!»

Вышли в темень, пошарашились вдоль стен,
Танк сейчас бы, но в Тагиле сдох мартен.
Отыскали, быстро вспомнив старину,
Две рогатины и - ходом на войну!

Чисто поле: ни былинки, ни куста.
Залегли, как светлы воины Христа,
Обустроились в сугробе, как избе,
Типа бывшей агентуры КГБ.

Спит село. Горят кичиги. Лай собак.
Черти в ступах дорогой толкут табак.
Мчится мимо и скрывается, как бес,
Пограничной стоп-конторы «мерседес».
Как на царстве, на снегу сижу: «Беда!
Николаич, от Бориски ж нет следа!
Просочился, знать, суметами во мглу -
К Нурсултану, злому хану, в Акмолу!?»

Ничего не молвил воин, не сказал,
Взял рогатину, острее обстругал,
Получились, неуклюжие слегка,
Как подствольные - два спаренных штыка.
Дальше выдохнул: «...иди, я не держу,
В одиночку тут гаранта дослежу,
Чую, близко он, не делся никуда,
Затаился от народного суда...»

Тот же самый проезжал молоковоз,
Он бы взял меня, стихи писать повез.
Но плотней я сел в «секрете» - до зари,
Сосчитав на всякий случай сухари.

Топят печи. Над плетнями дым и чад.
Стратегически рогатины торчат.
Признак битвы - кружат стаи воронья.
И в «Вестях» о нас - три короба вранья.

                                                   1999