Волшебный круг
ЭПИЛОГ
Позвала! Явственно, пронзительно. Непреодолимо струился этот нежный зов. На какие-то мгновения я как бы провалился в тягучие сумерки счастливых снов, каких давно не испытывал, иль просто опять забыл о возможном существовании счастья. Не только во снах, в жизни…
Напомнила!
В большом «юбилейном» доме, кипевшем голосами гостей, в лабиринтах комнат, крутых лестниц-трапов, увитых многообразием роскошных тропических цветов, само собой определилось направление, ведущее на первый этаж – через сытно пахнущую кухню – в каменный уютный дворик, далее к полуоткрытой железной калитке, возле которой, помнил с утра, чинно держалась, как в почетной страже, пара пластинчатых кактусов – ростом с дежурившего возле калитки улыбчивого охранника-полунегра, нанятого по случаю праздника и наезда иностранных гостей…
То было последним реальным видением.
Вся улочка впереди, за калиткой, фантастически являла ярко красный вид от россыпи цветов дерева букаре. Исчезли колючие кактусы, охранник, серая стена ограды со следами серых дождевых потоков, припаркованные к обочинам машины, в том числе старенький «шевроле» Плотникова с прилипшим на коричневом капоте куриным пером.
Преобразился неожиданно и сам дом с возвышенной круговой террасой, что представлялась мне недавно крылом мостика судна средних размеров. Дом нарядился в россыпь лепестков ярко-желтых цветов другого дерева – орагванея.
На месте магазина автопокрышек, где утром торчала круглая физиономия хозяина-итальянца, теперь, единственно зеленея среди красного и желтого, высилось большое, раскидистое дерево саман, на ветках которого раскачивались обезьяны. Шумела падающая вода, рычали тигры, по-хозяйски, чешуйчато шурша, толклись игуаны, как сорочьё, трещали попугаи…
Во внезапной новизне окраинного района города, прежде забрызганную машинными маслами дорогу, укрывал белый цвет лепестков – тропического дерева атамата, который цветет еще и сиреневым. Но тут я обрадовался: не желтый – цвет богатства, не красный – цвет «борьбы и тревог», а – белый. Во всю ширь дороги! Цвет этот являл надежду добра, любви.
И я услышал:
– Нас никто не видит! Иди ко мне смелей!
Посредине улочки – совершенно невозможно, одиноко и так зазывно щемяще! – стояла и улыбалась «гаитянка» в прежнем своем светло сиреневом сарафанчике. И не жесткий ветер того памятного и ярого гаитянского циклона прижимал к её крепенькой плоти этот воздушный кусочек ткани, теперь он был спокоен, но то и дело празднично переливался, менял тона. И серебристая водяная «пыль», микрочастицы экзотического, далекого отсюда водопада Ангель, внезапно возникшего в воображении, – влажно блестели в женском зовущем взоре.
– Катя-Катерина… И она сказала:
– Это я все устроила! Твой новый приезд наворожила – тоже.
Сошлись. Мелькнула шальная метафора: как два континента.
Я прикоснулся губами к её прохладной щеке, пахнущей давно прошумевшим июльским дождиком детства.
– Твое желание слышу, – сказала она. – Сейчас появится парусник, которым управляют доисторические и сегодня живущие существа Гранд Саваны, о них ты знаешь, и мы – поплывем на наш берег, в нашу, никем незнаемую, страну… Слышишь, милый!
Дом, где мы недавно произносили «речи», тосты, слушали православный молебен, тотчас оброс грот и бизань мачтами, превратившись в разноцветную, легкую, оснащенную косыми и прямыми парусами, бригантину. На верхней палубе, где положено быть палубным матросам, пыхтели и надувались пучеглазые пупырчатые жабы. На реях торжественных мачт, подслеповато хлопая мохнатыми веками, сидели дозорные совы, азартно крутились обезьяны-мартышки, демонстрируя с парусами ловкость и отвагу. Сцепившись перепончатыми лапками, типа гирлянд и флажков «расцвечивания», висели головами вниз летучие мыши, а над ними, угрюмо поводя тяжелыми клювастыми головами, утробно и грозно клокотали – серо-грязной расцветки – птеродактили.
В очарованном ужасе глядел я, как из якорных клюзов двухмачтового парусника торчали зубастые пасти крокодилов, в пастях сновали мелкие птицы, выклевывая меж крокодильих зубов застрявшие кусочки мясной крокодильей трапезы. В открытых иллюминаторах торчали усатые головы барсов и в их черных недрах глаз таились глубинные огоньки нерастраченной грубой энергии и силы…
– Не волнуйся. Люди там все целы и на месте. Просто они нас не видят… Они продолжают праздник. Радостный и грустный последний свой праздник…
– Ты все можешь, Катя-Катерина…
– Убедился? – в голосе её звенел счастливый колокольчик. – Прежний мир уходит…
– Будет – звериный?
– Нет, иной! Совершенно иной… Жаль, уйдут в лучший мир эти люди со своими несбывшимися надеждами – твои друзья… Они жили достойно свой век. И вот…Совсем немного осталось лет, когда мир перейдет в другое измерение, как перешли когда-то мои любимые ацтеки Мексики. Я опять там побывала – в Мексиканской долине…
– Так что же нам делать в оставшееся время?
– Жить в согласии с природой, любить, радоваться жизни. Не надо только ничего пугаться. Это закономерность… А звери? Это мои надежные друзья! Это сказка для тебя… Люди забыли сказки. Мыслят только материальным. Я знаю, нынче в твоей стране России население, чтоб не думать, не мыслить, торчит у глупых и развратных телевизоров, уже не читает книг. Выбрасывает их на свалки… Для кого ты пишешь?
– Ты все можешь, Катя? – сказал я. – Но почему у тебя слезы? Так ведь красиво сейчас кругом… «Красиво» – я заново приобрел это слово здесь от одного русского… А ты можешь сделать так, чтоб просияло моё сибирское утро? И было, выходящее в степь, большое стадо, и чтоб пастух с длинным кнутом шёл за стадом, и пахло дорожной пылью. И блестела в пространстве, вдали – серебряная волшебная роса на прохладной приозерной травке… И чтоб кукушка куковала. И я пошел бы в ближние осинники и принес бы тебе очень красивые и грустные цветы – кукушкины слёзки…
Улыбнулась грустно. Отрицательно покачала головой.
– В твоей Гранд Саване, – продолжил я, – живут вечные птицы. Они летают по тысячелетним пещерам, не зная ни рая, ни ада земного. Они свободны. Достойны ли мы этой прозрачной свободы? Чтоб и я там, грешный, мог повторить слова поэта: «Молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда!» Россия, которую я солнечно воспевал… давно не та. Да, теперь «эта страна» не может ни одеть, ни обуть, ни накормить себя… Нужны ли ей соловьиные трели? Ты молчишь, а я все еще погибельно мечусь, Катя…
– Решай, мой милый, решай! – сказала она твердо.
– Засилье козопасов обрело нынче такую силу, что ни одно из племен в России да и в мире не может уже глубоко вздохнуть, искренне выплеснуть свое сокровенное.
– Это мужские проблемы, а перед тобой я… женщина. Что же… Видимо, женщины в России плохо любят вас, мужчин…
– Но они нас жалеют. А потом плачут, когда нас не стает. Иногда – ритуально, но чаще искренне.
– Что тебя ждет в России?
– Россия!
– Ты вернешься, обязательно захочешь трели черемухового соловья, а услышишь картавого телевизорного вещателя … Он ваше всё!
– Не всё… Как всегда было на Руси, это не бесконечная беда. Мы русские и с нами бог! Прости, но других слов сейчас не нахожу, – ощущая невольный морозный озноб, договорил я почти шепотом.
– Понимаю… Ты ни в чем не виноват. И все же земной мир завершает свою полную греховность и разложение. Вселенная просто обязана сделать очередную апокалиптическую чистку на Земле нашей. Она придется на век живущих сегодня. И я тебе открою настоящую тайну. От земного сохранится только наша Гранд Савана. Да – этот «Ноев ковчег» двадцать первого земного столетия… Но Россия и весь мир может еще вымолить защиту у Св. Серафима Саровского. Так уже было, когда в кельях Саровской пустыни был изобретен защитный огонь...
Мы молчали. И таинства земные молчали окрест.
Привиделся волковский двор – с длинной клумбой у входа, где теперь вместо стволиков ярого «королевского посоха» – белые влажные каллы, говорящие, вероятно, о согласии со всем происходящим; кофейные деревца с бурыми плодами, так похожие на ягоды недозревшей сибирской смородины…
Мы стояли, прижавшись друг к другу, среди живого карнавала тропических див, кипени – красного, желтого, белого, завершая, может быть, очередной круг земного бытия, и я догадывался, что ничего волшебного и чудесного больше, чем было вчера и есть сейчас, произойти уже не может.
2005 – 2008 ГГ. КАРАКАС – ТЮМЕНЬ
ЭПИЛОГ
Позвала! Явственно, пронзительно. Непреодолимо струился этот нежный зов. На какие-то мгновения я как бы провалился в тягучие сумерки счастливых снов, каких давно не испытывал, иль просто опять забыл о возможном существовании счастья. Не только во снах, в жизни…
Напомнила!
В большом «юбилейном» доме, кипевшем голосами гостей, в лабиринтах комнат, крутых лестниц-трапов, увитых многообразием роскошных тропических цветов, само собой определилось направление, ведущее на первый этаж – через сытно пахнущую кухню – в каменный уютный дворик, далее к полуоткрытой железной калитке, возле которой, помнил с утра, чинно держалась, как в почетной страже, пара пластинчатых кактусов – ростом с дежурившего возле калитки улыбчивого охранника-полунегра, нанятого по случаю праздника и наезда иностранных гостей…
То было последним реальным видением.
Вся улочка впереди, за калиткой, фантастически являла ярко красный вид от россыпи цветов дерева букаре. Исчезли колючие кактусы, охранник, серая стена ограды со следами серых дождевых потоков, припаркованные к обочинам машины, в том числе старенький «шевроле» Плотникова с прилипшим на коричневом капоте куриным пером.
Преобразился неожиданно и сам дом с возвышенной круговой террасой, что представлялась мне недавно крылом мостика судна средних размеров. Дом нарядился в россыпь лепестков ярко-желтых цветов другого дерева – орагванея.
На месте магазина автопокрышек, где утром торчала круглая физиономия хозяина-итальянца, теперь, единственно зеленея среди красного и желтого, высилось большое, раскидистое дерево саман, на ветках которого раскачивались обезьяны. Шумела падающая вода, рычали тигры, по-хозяйски, чешуйчато шурша, толклись игуаны, как сорочьё, трещали попугаи…
Во внезапной новизне окраинного района города, прежде забрызганную машинными маслами дорогу, укрывал белый цвет лепестков – тропического дерева атамата, который цветет еще и сиреневым. Но тут я обрадовался: не желтый – цвет богатства, не красный – цвет «борьбы и тревог», а – белый. Во всю ширь дороги! Цвет этот являл надежду добра, любви.
И я услышал:
– Нас никто не видит! Иди ко мне смелей!
Посредине улочки – совершенно невозможно, одиноко и так зазывно щемяще! – стояла и улыбалась «гаитянка» в прежнем своем светло сиреневом сарафанчике. И не жесткий ветер того памятного и ярого гаитянского циклона прижимал к её крепенькой плоти этот воздушный кусочек ткани, теперь он был спокоен, но то и дело празднично переливался, менял тона. И серебристая водяная «пыль», микрочастицы экзотического, далекого отсюда водопада Ангель, внезапно возникшего в воображении, – влажно блестели в женском зовущем взоре.
– Катя-Катерина… И она сказала:
– Это я все устроила! Твой новый приезд наворожила – тоже.
Сошлись. Мелькнула шальная метафора: как два континента.
Я прикоснулся губами к её прохладной щеке, пахнущей давно прошумевшим июльским дождиком детства.
– Твое желание слышу, – сказала она. – Сейчас появится парусник, которым управляют доисторические и сегодня живущие существа Гранд Саваны, о них ты знаешь, и мы – поплывем на наш берег, в нашу, никем незнаемую, страну… Слышишь, милый!
Дом, где мы недавно произносили «речи», тосты, слушали православный молебен, тотчас оброс грот и бизань мачтами, превратившись в разноцветную, легкую, оснащенную косыми и прямыми парусами, бригантину. На верхней палубе, где положено быть палубным матросам, пыхтели и надувались пучеглазые пупырчатые жабы. На реях торжественных мачт, подслеповато хлопая мохнатыми веками, сидели дозорные совы, азартно крутились обезьяны-мартышки, демонстрируя с парусами ловкость и отвагу. Сцепившись перепончатыми лапками, типа гирлянд и флажков «расцвечивания», висели головами вниз летучие мыши, а над ними, угрюмо поводя тяжелыми клювастыми головами, утробно и грозно клокотали – серо-грязной расцветки – птеродактили.
В очарованном ужасе глядел я, как из якорных клюзов двухмачтового парусника торчали зубастые пасти крокодилов, в пастях сновали мелкие птицы, выклевывая меж крокодильих зубов застрявшие кусочки мясной крокодильей трапезы. В открытых иллюминаторах торчали усатые головы барсов и в их черных недрах глаз таились глубинные огоньки нерастраченной грубой энергии и силы…
– Не волнуйся. Люди там все целы и на месте. Просто они нас не видят… Они продолжают праздник. Радостный и грустный последний свой праздник…
– Ты все можешь, Катя-Катерина…
– Убедился? – в голосе её звенел счастливый колокольчик. – Прежний мир уходит…
– Будет – звериный?
– Нет, иной! Совершенно иной… Жаль, уйдут в лучший мир эти люди со своими несбывшимися надеждами – твои друзья… Они жили достойно свой век. И вот…Совсем немного осталось лет, когда мир перейдет в другое измерение, как перешли когда-то мои любимые ацтеки Мексики. Я опять там побывала – в Мексиканской долине…
– Так что же нам делать в оставшееся время?
– Жить в согласии с природой, любить, радоваться жизни. Не надо только ничего пугаться. Это закономерность… А звери? Это мои надежные друзья! Это сказка для тебя… Люди забыли сказки. Мыслят только материальным. Я знаю, нынче в твоей стране России население, чтоб не думать, не мыслить, торчит у глупых и развратных телевизоров, уже не читает книг. Выбрасывает их на свалки… Для кого ты пишешь?
– Ты все можешь, Катя? – сказал я. – Но почему у тебя слезы? Так ведь красиво сейчас кругом… «Красиво» – я заново приобрел это слово здесь от одного русского… А ты можешь сделать так, чтоб просияло моё сибирское утро? И было, выходящее в степь, большое стадо, и чтоб пастух с длинным кнутом шёл за стадом, и пахло дорожной пылью. И блестела в пространстве, вдали – серебряная волшебная роса на прохладной приозерной травке… И чтоб кукушка куковала. И я пошел бы в ближние осинники и принес бы тебе очень красивые и грустные цветы – кукушкины слёзки…
Улыбнулась грустно. Отрицательно покачала головой.
– В твоей Гранд Саване, – продолжил я, – живут вечные птицы. Они летают по тысячелетним пещерам, не зная ни рая, ни ада земного. Они свободны. Достойны ли мы этой прозрачной свободы? Чтоб и я там, грешный, мог повторить слова поэта: «Молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда!» Россия, которую я солнечно воспевал… давно не та. Да, теперь «эта страна» не может ни одеть, ни обуть, ни накормить себя… Нужны ли ей соловьиные трели? Ты молчишь, а я все еще погибельно мечусь, Катя…
– Решай, мой милый, решай! – сказала она твердо.
– Засилье козопасов обрело нынче такую силу, что ни одно из племен в России да и в мире не может уже глубоко вздохнуть, искренне выплеснуть свое сокровенное.
– Это мужские проблемы, а перед тобой я… женщина. Что же… Видимо, женщины в России плохо любят вас, мужчин…
– Но они нас жалеют. А потом плачут, когда нас не стает. Иногда – ритуально, но чаще искренне.
– Что тебя ждет в России?
– Россия!
– Ты вернешься, обязательно захочешь трели черемухового соловья, а услышишь картавого телевизорного вещателя … Он ваше всё!
– Не всё… Как всегда было на Руси, это не бесконечная беда. Мы русские и с нами бог! Прости, но других слов сейчас не нахожу, – ощущая невольный морозный озноб, договорил я почти шепотом.
– Понимаю… Ты ни в чем не виноват. И все же земной мир завершает свою полную греховность и разложение. Вселенная просто обязана сделать очередную апокалиптическую чистку на Земле нашей. Она придется на век живущих сегодня. И я тебе открою настоящую тайну. От земного сохранится только наша Гранд Савана. Да – этот «Ноев ковчег» двадцать первого земного столетия… Но Россия и весь мир может еще вымолить защиту у Св. Серафима Саровского. Так уже было, когда в кельях Саровской пустыни был изобретен защитный огонь...
Мы молчали. И таинства земные молчали окрест.
Привиделся волковский двор – с длинной клумбой у входа, где теперь вместо стволиков ярого «королевского посоха» – белые влажные каллы, говорящие, вероятно, о согласии со всем происходящим; кофейные деревца с бурыми плодами, так похожие на ягоды недозревшей сибирской смородины…
Мы стояли, прижавшись друг к другу, среди живого карнавала тропических див, кипени – красного, желтого, белого, завершая, может быть, очередной круг земного бытия, и я догадывался, что ничего волшебного и чудесного больше, чем было вчера и есть сейчас, произойти уже не может.
2005 – 2008 ГГ. КАРАКАС – ТЮМЕНЬ