Волшебный круг
АБОРИГЕНЫ ИЗ ТОКАРИГУА
1
Лучше всего из города выбираться утром пораньше. Проверено многократно. Так и условились мы с Поляковым накануне, строя планы не дальней, но все ж двухсот-километровой поездки в рыбацкую деревню на берегу Карибского моря, которую захотелось увидеть и почувствовать еще раз – прелесть мокрого прибрежного песка под босой ногой, наката волн, послушать чаек, встретиться с аборигенами – русскими основателями рыбацкого становища. Живы ли, в здравии ли?!
Миша Поляков «подал» свое авто прямо к железной калитке коттеджа – кинты Волкова. Требовательно позвонил, утопив кнопку звонка внешней, тоже железной ограды с настороженными поверху «пиками» от проникновения лихих людей.
Мы, обитатели кинты, как всегда раненько, на ногах, в том числе австралийский попугайчик. Волков выпустил его из клетки погулять по двору первым делом. Попугай- чик забавно семенит, бегая вокруг нас, «чирикает», цепляется кривым острым клювиком в башмак хозяина, теребит материю брюк, выражая удовлетворение и благодарность за предоставленную волю.
– Буэнос диас, дед! – как всегда, делано грубовато здоровается Михаил Поляков с Волковым.
– Долго спишь, понимаешь! – ладится произвести шутку Георгий Григорьевич, но вяло машет рукой, смолкает, пропуская Михаила внутрь глухой ограды.
Устраиваем в багажнике машины квадратную емкость – контейнер из пенопласта для будущей покупки и транспортировки по жаре (со льдом, конечно!) свежей рыбы. Это скромный намёк бабы Кати, добавочная «нагрузка» наше- го познавательного визита в рыбацкую деревню, впрочем, и сами понимаем: не без рыбы ж возвращаться! Среди венесуэльцев дальней этой деревни обитают два загадочных для меня Ивана, а для русских из Каракаса – давние знакомцы и приятели, соотечественники, но, как известно уже мне, один из Иванов почти позабыл и родной язык.
Бывал я в этой деревне четырнадцать лет назад, но так вышло, что первых поселенцев встретить не довелось.
Соседний, угловой магазин сеньора Хулио, где беру сигареты и «кока-колу», еще закрыт. Рано. Но рассвет налицо. Лучи встающего солнца целят в белесое полотно тумана над горой Авилой, пронизывают, сгоняют его к нижним зеленым ярусам, к густоте деревьев, окрасив гряду остроконечных горных вершин в праздничный оранжевый колер.
Как на городской окраине, которую опытный водитель Поляков, не кружа попусту, быстро минует, так и на трассе, где, ворвавшись в её горный, ухоженный серпантин маслянистого от утренней влаги асфальта, Миша напористо и пугающе немилосердно давит на педаль «газа». Мы, словно по спирали, вкручиваемся в недра горных проёмов и просторных долин, речек с мостами и мостиками над бурлящими потоками, пересохшими на жаре каменистыми руслами и руслицами. Мелькнет какое-нибудь строение на обочине типа нашего русского хуторка, дорожной харчевни в тени пальм, широколистых банановых кустов и опять пустынный машинный путь. Разрубленные нечеловеческими усилиями при прокладке дорог массивы гор являют глино-земляные, с вкраплениями дикого камня, отвесные стены, возле них и прижат асфальт трассы. Над ней то там, то там висят, прицепившиеся к рыхловатой плоти стен, диковинные произведения джунглевых деревьев, запутанные в буйном росте веревки лиан, вкрапления бамбука, непроходимо устелившие склон горы – проволочной жесткости кустарники, гигантские языки тропических кактусов.
И все же горный, достаточно цивилизованный, оснащенный знаками, указателями, путь, как и везде, чреват обвалами, оползнями, следовательно, машинными заторами, пробками. Случись что, известно, немедленно приедут ремонтники, нагонят тяжелой техники. Примутся рыть, передвигать породу, крепить полотно дороги бетоном и сваями. Но раньше, почти тотчас с возникшим затором, мне теперь тоже известно, появится невидимая дорожная полиция, направит транспортный поток по запасному объезду, по гребню хребта, еще более опасному, о чем теперь тоже знаю, извилистому, узкому, с кратерами пропастей в метре от машинного колеса…
Вот горы раздвигаются, обнажают пространство, марево голубоватой дали. И я смотрю на заросшие лесом долины, через них перекинуты тяжело провисшие провода высокого напряжения. Миша говорит, не отрывая взор от дороги: ЛЭП тянется к столице страны от бразильской границы, там, на могучей реке Ориноко, одна из мощных в мире гидростанций, она практически «питает» всю Венесуэлу.
«По моим сведениям», опоры этой ЛЭП проектировал и строил русский инженер из эмигрантов «второй волны». Фамилия его Михаил Тархов. И вообще, он, говорю, оставил заметный след в развитии энергетики сей тропической страны.
– Сегодня тридцать первого октября, около семи утра с Михаилом Дмитриевичем Поляковым, профессором физкультуры и спорта, тренером будущих чемпионов по легкой атлетике, выехали в направлении лагуны Токаригвы…
– Правильно, сеньоры, будет – То-ка-ри-гу-а! – подхватывает Миша мой репортерский, иронично-напыщенный зачин. – Обратите внимание, господа, сейчас, выезжая на равнину-низину, напоминающую нефтеносную Западно- Сибирскую, перед вами открывается одно из курортных мест – город Фигеротэ. Чем он знаменит? Многим! Но главное – рядом Карибское море и большой океанский порт, порте Франсе…
– А речку, которую только что миновали, как звать?
– Поясняю. Вначале мы проехали знаменитую реку Гуано. По имени индейского племени, которое здесь живет… Пардон, жило… Но запоминай! Вот проехали мост через Рио Чико, то есть – маленькая речка. Она не раз нам встретится. Многие мои подопечные бегуны на длинные дистанции из этих мест. Население здесь, в основном, выходцы из Италии. Перемешались с неграми. Выращивают бананы, апельсины, кофе, манго… Болота, а значит, комары, как в твоем Бердюжье или в моём Шадринском районе. А провинция называется по имени какого-то большого деятеля, кажется, Гусмана Бланко, если не ошибаюсь. Как видишь, и тут они, Бланки, преуспели!
Придорожный лес наваливается на сузившуюся полосу асфальта, кроны деревьев смыкаются и мы едем сквозь чудный туннель живой буйной зелени, древесных стволов и, конечно же, сквозь всевозможные голоса птиц, которые не слыхать за работой мотора и горячим шелестом машинных колес.
– Нормально едем! – произносит Михаил. Понимаю, выражает сдержанные мужские чувства. И повторяет, что море тут совсем рядом. По всем параметрам – наилучшее место для отдыха венесуэльских трудящихся. Когда-то правительство Переса Хименеса построило здесь санатории для народа. «Перчик» – еще раз повторю! – любимый в 50-60-х годах президент венесуэльцев. Да, у всех тогда была работа, достаток, в стране – стабильность. Но у свободной Америки венесуэльский президент, как нынче белорусский Лукашенко, значился диктатором, неприемлемым для их штатовской демократии. Свергли Хименеса, посадили в тюрьму, заклеймили диктатуру, навязали свою демократию, превратив страну в бардак.
«Именно, в бардак», – завершает сказ о «перчике», просвещенный многолетней жизнью в тропических весях, синьор из сибирского города Кургана Поляков.
– А вот сейчас, Николя, взгляни, во что превратились эти народные санатории!
Улетая за Атлантический океан, намеревался «убежать от политики», которой все годы российской смуты шпыняли меня либерально настроенные коллеги. А политика многократно догоняет меня и здесь, в городе, на окраинах, и – на прибрежной карибской, единственной дороге в сторону Бразилии, под шум наката знойных волн, знающих на своем веку каравеллы конкистадоров и железные корпуса современных надводных и подводных крейсеров. Пиратские эти волны, их пенный накат на песчаные берега, можно услышать, тормозни сейчас Миша у обочины, скажем, вон у того, кишащего зубастыми и жалящими тварями, знойного болота. Водитель не тормозит, лишь снижает скорость и я, внимая его словам, смотрю на останки когда-то ухоженных жилых строений, в оное время поставленных на возвышении в организованно-плановом порядке. Каменные домики эти сплошь в метастазах демократической бомбежки; так же похоже выглядят и наши сибирские колхозно-совхозные руины – плоды прихода на Русь демократии…
А здесь, по субботам, по воскресеньям отдыхали рабо- чие полновесно работающих тогда предприятий. Семьями наезжали. Бесплатно. И я вспоминаю подзабытое за годы российских реформ понятие «заводской профилакторий», а Миша произносит слово «социализм». Он был при Пере- се, был, только назывался не социализмом, как в СССР. И это не столь важно! На поверку, диктатура генерала Переса оказалось лучшим периодом жизни Венесуэлы за послед- ние полвека…
Нет, уж точно, это приметил один современный публицист, цыган думает о том, как спеть да сплясать, еврей о купле-продаже, о прибыли, а русские мужики, о чем бы не начинали разговор, хоть о бабах, (с баб чаще всего начинается дискуссия дорожного толка!), завершается он «положением дел в мире» иль в собственной стране… Государственники мы, как ни крути!
До собственной страны, до родного государства далеко-далёко. Потому внимаю чужим дорожным приметам, одна из которых – явление крепко сбитых мулаток в подогнанной по фигурам полицейской форме напомнило о том, что точно также – при этом же видении служивых девчат – проезжал здесь, сквозь этот городок, с Волковым почти полтора десятка лет назад. Те, четырнадцатилетней давности, «девчата», считай, в отставке или дослужились до больших чинов. Но, минуя очередной городок на пути, взор примечает других хорошеньких современных девчат-мулаток, а после их видения возникают добротные строения стандартных домиков за городской окраиной. Это деревня Уэбло, где нынешний пассионарный президент Республики Венесуэлы Уго Чавес, он, напомню, из отважных десантников, тоже ненавидим северным соседом США, бесплатно построил дома для пострадавших от наводнений, прокатившихся по этим местам в недавние годы. Стихия здорово поломала северо-восток страны, снесла, погребла, покалечила, не щадя ни богатых, ни бедных. Но богатые сами справились с убытками, а у бедных есть нынче Чавес. За него – они горой, за него все малоимущие, как не раз уж подчеркивал, повсеместно обрядились в красные футболки и такие же пламенеющие революционной отвагой кепки!
– А сейчас увидишь дом на Золотом острове, в котором ты был с дедом в девяносто первом!
– Санаторий ЦК КПСС, что ль? Живой он? Тогда ехали на Золотой остров с Волковым рыбу ловить, он шутковал, мол, есть у него хибара из банановых листьев. Не унесло ветром, тогда, мол, заночуем… Приехали, смотрю, небо- скреб на берегу! А в нем волковский богатый зять прилич- ные апартаменты арендует…
– Заваливается твой санаторий ЦК КПСС, как ты его окрестил. Фундамент «поплыл». Берег… Были японцы, сказали, исправим! Но заломили такую цену, дешевле новый построить…
Мелькают дорожные столбы-указатели. Будто на Тамани-Кубани, проносимся мимо торговцев овощами, фруктами, местными сувенирами-поделками. На обратном пути притормозим! Петляем по поселку при Золотом острове. Рио Чико. Колониальный стиль. Старинные узкие улочки. Окна с решетками. Когда-то в эти места пробирались пешими тропами да на лошадях. Теперь – цивилизация. Она сквозит и в лодочной пристани. Вот рекламный щит: Лос Каналес. Канал к морю. Водой пахнет. И болотной, и морской… Площадь с непременной скульптурой Симона Боливара. Семена Михайловича, как говорит Миша, вспоминая, конечно ж, нашего Буденного… Сегодня тут какой- то праздник? Гуляния. Преимущественно чернокожие. Негры все при зонтиках от жгучих солнечных лучей. Ну это, чтоб сильно, наверно, не загореть…
– Так, – притормаживает водитель, – надо бы заправиться на бензоколонке. Дальше-то – Пуэрто дель Марто. «Во- рота в море», закрытый клуб для богатых. Для нас тоже закрыт, Николя!.. А там, во-о-н там, вдалеке, товарищ Чавес новые дома построил для пострадавших…
Верчу головой направо-налево. Машину потряхивает. Выбоины. Много тут ездят. Иль редко ремонтируют. От основной трассы, которая ушла на Бразилию, отклонились. Да, кажется, приехали ж на место! Нутром чую, приехали…
– Это, Николя, Токаригуа. Не узнал? Ну так столько лет прошло… Едем сейчас к Ивану Ивановичу… К Коровиченко или к Пастушенко… Слушай, это не он ТАМ стоит во дворе? Он! Русская физиономия.
2
– Здорово, дед! Здравствуй, Иван Иванович!.. Слышь, гостя к тебе привез из России. Он в КГБ служит. Д-е-ед, а тобой там что-то крупно заинтересова-а-лись…
Человек бросает взор на приехавших. Сухо кивает, возясь в раковине умывальника, прибитой к стене, с большой рыбой и длинным ножом, продолжая занятие, за которым его и застали.
Миша идет к багажнику машины за пивными бутылками, позвякивает там, шебаршит поклажей, шоферским инструментом, добывая из недр авто, разумно прихваченный в городе гостинец. А я с изумлением продолжаю наблюдать за экзотичным действом. В нем участвуют – страховидного вида черная большая птица и сам Иван Иванович Пастушенко. По предварительным описаниям внешности -сухощав, русоволос и бел лицом! – уразумел, что он это, Пастушенко, а не грузный, шоколадно загорелый, с массивным «авторитетом» пуза, сосед его, Коровайченко, профессиональный рыбак, основатель деревни и многочисленного хохляцко-венесуэльского потомства…
Черная птица величиной с нашего сибирского глухаря, но с уродливо изогнутым, грязно-черным, неэстетичным клювом и разлохмаченной «мочалкой» хвоста, нервно шевеля крыльями, сидит на кромке крыши сарая. Затем тяжело пикирует прямо в раковину, хватает кусок рыбины, жадно проглатывает. Не дожидаясь, пока человек отрежет новую порцию для глотания, издает гортанный клекот, не- терпеливо сучит крылами, сердится, выхватывает пищу прямо из-под ножа…
– Это дикая курица! Прилетела подкормиться! – говорит Миша, уже нянча на груди «связку» пивных бутылок.
– Иван Иванович, где у тебя холодильник-то, я поставлю, пусть в морозилке полежат…
Пока оглядываю двор, открытый для въезда с улицы, но имеющий крепостное каменное заграждение с сосед- ним двором, пока дивлюсь страхолюдной этой курице, что, насытясь, в тяжелом «подскоке» опять устроилась на крыше сарая, пока хозяин неторопко кивает вновь, приглашая внутрь жилища, самое время сказать, что Пастушенко рыбалкой не занимается. Никакой он не рыбак, не был им никогда. А поселился здесь потому, что «место понравилось». Работал всю жизнь свою заграничную на фабрике в Каракасе, налаживал швейное оборудование. Сюда «просто приезжал отдохнуть», как говорил мне Волков, снабжая информацией перед дорогой. Потом приобрел за бесценок участок береговой территории рядом с соотечественником Иваном Коровайченко. Купил у одного русского дом, а затем возвел каменную стену, загородясь от соседа, не столько от живущих у Коровайченко диких игуанов, которые набегами обгладывали листву дерева манго, сколько от него самого и многочисленной смуглокожей малышни, от их посягательства на манговые плоды. Малышня соседа растет и числом и напором, благодаря неустанным стараниям сынов, внуков, внучек и смуглокожих невесток Ивана Коровайченко. Словом, у соотечественников, у соседей, дело дошло постепенно до полной размолвки. Судить не мне...
Необходимей же сообщить, что в загородном месте, на берегу лагуны, пенсионер Пастушенко изобрел свой бизнес – прием богатых туристов. Для соблазна даёт в газетах объявления: «Кому нравится пожить в совершенно дикой природе, милости прошу в лагуну Токаригуа! Есть комнаты, кровати. По доллару за ночь! Можете нанять лодку и путешествовать вдоль берега 60 километров в спокойной воде!»
Едут. Даже из Европы. Их встречает умиротворяющий и пенный накат моря, что с лагуной соединяется мелководной протокой. Для истинных ценителей природы – очарователен запах водорослей, рыбацких снастей, рыбы; взор дивят «эскадры» малого флота – весельных и моторных лодок, также больших карбасов, рыбаки выводят их в открытое море в не столь знойную ночную пору. И еще прекрасны вечера над лагуной, когда в многоцветии роскошного заката на мелководье слетаются подкормиться пеликаны, белые и огненно-красные цапли, утки, гагары-нырки, ба- кланы, всевозможных пород чайки, тут же мелкота снующих в прибрежных зарослях колибри, других тропических пичужек. И все это царство пернатых устраивает по вечерам шум, гомон, наполняя души городских пришельцев на эти берега такими ощущениями, что какой-нибудь германский город Мюнхен или Бремен на этом экзотическом фоне – «барахло», как выражается Волков, как «барахло» и венесуэльский Каракас или Валенсия…
– Вы русский человек, – говорю Ивану Ивановичу, когда потолкавшись на жаре, устраиваемся в несколько прохладном жилище перед влажными бутылками успевшего охладиться пива, – а где жили на Украине?
– Та-а в деревне своей, Чихи называлась, во Львивской губернии, – нехотя, с расстановкой, перемежая русские и украинские слова, похоже, не в первый раз начинает Пастушенко свою историю. – В сороковом, перед войной, мне семнадцать лет було. В Красную армию не успели забрать. Пришли немцы. Я и переехал в Германию…
– Это как так «переехал»? Увезли, наверно, немцы?
– Увезли на работы. Но это хорошо. То есть в Германии в военное время прожил хорошо. Кушать имел…
– Где работали-то?
– Та на сельском хозяйстве у хозяина одного. Война сначала не мешала. Потом помешала трохи… В сорок третьем году я имел уже 21 год и стали всех забирать на войну… Та не-е, не немцы, а наши: запишись да запишись!
– Во власовскую армию?
– Не-е, другая… Как её? Да – «Галиция – дивизион». Националисты. Много их було… А я им говорю: но, но!.. Не в националисты, ни в СС не хотел я. Фронты уже начали приближаться. Русские, потом американцы… Ну и убёг в лес. Три дня в лесу сидел, скрывался и от наших и от немцев…
– От наших – это от каких, Иван Иванович?
– Та от своих, галичан… Слыхал, кого-то забрали, расстреляли…
– Дед, а ты мне рассказывал, что в разведшколе сначала учился! – не выдержал, слушавший наш бестолковый разговор, Миша.
– Но, но… Учився! Но то ж було в сорок третьем годе…
– Путаешься, дед! – сказал Михаил.
– Та ничёго не путаю… Потом, когда русская армия пришла, полетел сюда самолетом. Жинка приплыла пароходом…
Ах, ты господи! Все смешалось в голове у человека! Но поскольку история всех приехавших в Южную Америку русских примерно одинаковая, спрашиваю:
– В какой зоне оккупации оказались в сорок пятом?
– В американской. Ну в лагере был. Потом вси – кто куда ихали! Так я ж выбрал Венесуэлу. Хоть у мене сестра и батька были в Аргентине… Они уихали ще с Польши в двадцать шестом годе… А здесь, в Каракасе, я зарабатывал хорошо. Свою хату построил. Но в семидесятом году хотел ехать в Россию насовсем. У мине был хороший знакомый – польский консул. Я ему сказал: ты поговори с русским консулом. Я хочу ихать в Россию, я тама ничем не провинився. Они мне не можут ничё сделать! А русский консул спрашивает у польского: «А как он здесь живет?» Отвечает: «Работает, дети в школу ходят, имеет машину свою…» Так он сказал польскому консулу: «Там ничего – нема у него не будет… Путь живет здесь!» Ну я и остался…
За спиной «молотит» хозяйский телевизор. Звук приглушен, но Иван Иванович, он напротив, повествуя о себе, то и дело переключает каналы. Ничего, знать, стоящего: так привычка современного человека, как и всюду по миру, пялить глаза в этот пустопорожний ящик. Конечно, и Токаригуа теперь вполне обустроенная деревня, скорее, поселок, с телевизором, с муниципальной и военной властью, где представительствуют гвардейцы Чавеса, они охраняют и контролируют вылов рыбы, поскольку лагуна, богатая креветками, заповедное место в стране. Есть всевозможные магазины, в «Пескодерии» даже лед продают, есть средняя школа, ресторан, гостиница, на которую рассчитываем мы с Мишей, если случится-приключится задержаться на ночлег.
– Иван Иванович, а семейство ваше где? Понятно, дети выросли…
– Вси выросли. Один тут живу… Раньше було много русских, вон Костенко жил. Киевский… Вси померли…
– А Иван Коровайченко?
– Та-а… Мы не разговариваем… Дочка Костенко еще при жизни батька в России уехала, написала ему, чтоб не писал. Проблемы у неё с заграничной этой почтой появились там, у коммунистов… Ну так я один тут!
– А жена?
– Там! – собеседник машет рукой, видимо, в сторону Каракаса. – Не может здесь, Леонтина, климат не подходит. Она у меня полька… Да-а, когда мы с ней приихали сюда с Германии, тогда много русских шпионов приихало, я двоих поймал!
– Красных? – я посмотрел на Мишу, он понимающе подмигнул. – Каких красных! Совьетико... В Каракасе был один русский сапожник, так я его разоблачил. Сказал своим: «Мороз – агенто совьетико!» А они мне: «Ты что! За- берут его и расстреляют! Мовчи!»
– Пей, дед, пиво-то! – сказал Миша. – Может, рому выпьешь? Со льдом? Как-то я приезжал, пили ведь, а, дед?
– Та не… Ладно. Я про шпиона… Уехал он в Москву. Потом, слышал, он из Москвы по радио выступал… Ну а потом второго шпиона выявил. Масляков его фамилия. Говорю ему: «Ты агент советский!» А он мне: «Ты один меня только и выявил!..» Ладно, он тоже в Москву уехал…
Во дворе второй раз занялась лаем собака. Хозяин поднялся, вышел, успокоил пса, знать, соседские ребятишки дразнили, бросали через забор камешки. Мы тем временем обошли просторный, вытянутый в длину дом Пастушенко. Из центрального коридора – на манер корабельной планировки – несколько комнат с кроватями. Ясно, для приезжающих ценителей дикой природы. Миша говорит, что Пастушенко не так уж и прост, тут, неподалеку, у него своя земля. А там плантации бананов, апельсинов и мандаринов, так что человек он состоятельный, имеющий доход не только от туристов и пенсии.
Вернулся хозяин, пахнул жарой, принесенной с солнцепёка. Разговор опять течет ни шатко, ни валко. Никак не отреагировав поначалу на шутку Миши, который при- вез «человека из КГБ», Пастушенко отвечает на вопросы односложно, словно на допросе у следователя: может, и вправду на уме у него «этакие сомнения» при виде незнакомого русского – да еще с записывающей «штучкой», с диктофоном! Про шпионов, которых «выявил», ввернул зачем-то?..
– Дед, – подмогает мне с беседой Михаил. – А сколько внуков у тебя сейчас?
– А сам не знаю… Сыновья вси работают. Иосиф в профессуре английского языка, живет в Маракайе. Другой сын – шофер на тяжелой машине, третий инженер, ремонтирует автомобили, живет в Перу, в Арепе… Дочка, приемная венесуэлка, живет со своим чиловеком, замужем. Своя дочка в госпитале работает. Дети все разговаривают по-русски. И приемную дочь мы научили… Жинка на огороде говорит по-испански, а в хате по-своему, по-польски…
– А вы сколько языков знаете?
– Шесть. Русский, украинский, польский, немецкий, испанский, можу по-португальски… Португальский как испанский, только малость хужей…
– Английский?
– Английский – но! – не научивси…
– Что-то я хотел спросить у тебя, дед? Не знаешь, что? – морщит лоб Миша. Похоже, намекает мне, что пора и честь знать! Надо еще наведаться к Коровайченко! К основателю деревни!
– Ладно, Миша, я спрошу… Иван Иванович, а живность у вас какая есть? Собака – понятно, а козы, куры…
– Та не-е. Сыро тут! Одну рыбу только и ловят…
3
Во дворе Коровайченко запах бензина, масел вперемежку с запахами рыбацких снастей, в беспорядке накиданных на деревянный настил и ветхие кривые жерди. Для полноты картины, отмечаю про себя, недостает крестьянской телеги, чугунка с колесной мазью, конской упряжи и привычной для моего сибирского взора длинной поленницы березовых дров!
Но мои ни к месту нахлынувшие фантазии и видения тотчас отметаются картинками жаркой тропической ветхости, с которыми тотчас примиряется и далее – согласно сообразуется взор…
Да, ветхости, бедности здесь в полную меру, начиная от разбитых башмаков Ивана Ивановича и замызганных шорт, над которыми выпирает массивный, шоколадный от вечного загара, живот, умащенный богатым волосяным по- кровом. А далее – простенькие наряды смуглокожей женской половины, их здесь приличный выводок – невестки, внучки, естественно, смуглая супружница, что постарше. Затем выцветшие футболки малышни, многоголосым роем носящейся по двору. Завидев пришельцев, то есть нас с Михаилом, а проникли мы с тыла, как сказали бы в сибирской стороне, с «огорода», по-местному – от берега лагуны, женщины приветливо заулыбались, малышня притихла, приблизилась, окружила, посверкивая на нас темными глазами.
Поляков бойко и жизнерадостно затараторил на испанском, вставляя русско-украинские слова (предупредил меня – Коровайченко хоть и не говорит, но русский понимает!).
– Здоровеньки булы! – заряжаюсь и я поляковским задором, жму крепкие руки хозяина и молодого парня, похоже, он из чужого двора. Мужчины заняты лодочным мотором: чинят, но отложили инструмент – гаечные ключи, молотки, отвертки, увлекая нас от солнцепека в тень, на импровизированную из старых плах беседку. Подошел смуглокожий и при усах молодой мужчина.
– Оппа, Николя, ё-моё, здорово, давно не виделись, буэнос тагдес! Добрый день, Николя!
– Николя, мой тёзка, один из сыновей Ивана Ивановича Коровайченко. На вид под тридцать ему. Живет своей семьей. Тут, по соседству. Забутил мусором и кирпичным хламом болотце, построил домик. Тоже рыбак, и, понятно, давний знакомец Полякова. Но мой испанский здесь отдыхает, потому инициатива в руках Михаила, он вовсю старается, чтоб выявить для меня вещественные доказательства того, что Коровайченко и в самом деле здесь первопоселенец. Вот в руках Миши возникли старинного вида «гербовые бумаги» – принесла из жилища одна из смуглых молодок.
– Шеф департамента иммиграционной службы Министерства сельского хозяйства, – читает и тут же переводит Михаил, – подтверждает, что сие дано Эмилии Марты- ненко… Это, понятно, мама Ивана… Дано, что получила право жить в Венесуэле… И дата 9 августа 1948 года. Так, вторая бумага… Ну, в ней то же самое дано и старшему Ивану Коровайченко…
Впрочем, дальнейшее Миша может не излагать. Документы выданы в известном многим старым русским венесуэльцам лагере иммигрантов Тромпильо, куда поселяли по первости для карантина и своеобразной сортировки прибывающих из Европы переселенцев. После чего было получение паспортов, распределение – кого куда! По профессиям, по обстоятельствам, по желанию… И пока Поляков угощает мужскую половину дома ромом, из невесть какого поляковского кармана вынутой четвертинки, «чекушки», – ничего, дивлюсь, выпивают и по такой жаре, – поведаю детали воцарения здесь, ныне совсем овенесуэлившихся, хохлов из-под Ровно.
Чете Коровайченко предложили тогда город. И работу. А Иван – я, мол, жил у реки на Украйне, все мои близкие рыбачили, поеду только к воде! Ему показали на карте: лагуна Токаригуа. Согласен! Добрались сюда с Эмилией и совсем малым, двухгодовалым, сынишкой Иваном, поставили шалаш, раздобыли лодку-долбленку. И вот тебе – рыбаки! Вода, вода. А направо-налево – пустынный берег. Ловил сначала на удочку – рыбу под названием рабола. Рыба хорошая, не очень костлявая. Тут же промышлял камаронов, как именуют нынче все русские здешних креветок. Себе на еду, часть на продажу жителям ближней джунглевой деревни. То есть хватало еще и на водку!
Прибилось к лагуне еще несколько новопоселенцев, местных и европейских. Потом возник предприимчивый человек, построил холодильник, стал скупать уловы у рыбаков. Завел порядок свой: рыбак по твердому договору сдает рыбу только ему, перекупщику! Из холодильника путь рыбе – в лавки Каракаса, Валенсии, Маракайи. И рыбакам удобно, раньше ведь добывали в ограниченном размере: жара! Добыл больше, не прибрал к рукам, а коптить, солить здесь не приноровлены, да и не хотели лишних хлопот, значит, часов через пять выбрасывай ночной улов…
Постепенно рыбацкое хозяйство старшего Коровайченко обрело размах. Возвел новые постройки, появился лодочный флот, собственный холодильник, сам стал торговать рыбой.
Росла, прибывала и деревня. Надо сказать, одна из немногих, что прибилась со своими строениями так близко к морю. В старину аборигены здешних мест – индейцы, опасаясь морских разбойников, прятали свои поселения в джунглевых зарослях, подальше от берега…
Младший Ваня – все возле отца, в школе не учился, так и остался неграмотным. Подрос. Завел себе черную хозяйку. Нарожали детей. Старший сын Вильям давно перебрался на другое озеро. Рыбачит самостоятельно. Никола, во-он балагурит с Поляковым… И еще научился Иван чинить моторы лодочные. Так и сидит целый день во дворе под навесом, где мы застали его с Мишей, чинит свои снасти, чужие моторы, а ночью, когда сойдет жара, отправляется в море, в то море, на те глубины, где рыбачил его отец, а мать поджидала хозяина на берегу. Давно уж нет тех старших Коровайченко – первопоселенцев лагуны Токаригуа…
Слышу голос Михаила:
– Как сейчас рыба ловится, Иван Иванович?
– Погано!
О, не только понимает Коровайченко, но может и подыскать заветное русское словечко в зашоренной чужим языком памяти.
– На жизнь хватает?
Теперь рыбак отвечает на испанском, из чего выясняется, что на жизнь-то хватает, но, чтоб не раздражать власти заповедника, далеко в море не ходят, а километра за три-четыре, промышляют стометровой сетью. Сын Николай на руле, кормщик. В общем, справляются, что тут скажешь. Но рыбы сейчас мало…
Со двора выходим тем же путем, через заднюю калитку. Низкий берег лагуны рядом. Сначала мягкий, пружинистый, травяной, а ближе к воде, где, как обычно пишут о рыбаках, дремлют лодки, берег твердый, песчаный. Лодок множество. Их невысокие борта напоминают мне плоскодонки в озерной сибирской стороне, где вырос в семье рыбаков, промышлявших серебристого и золотого карася. Другой рыбы на наших мелководных степных озерах не водится и водиться не может.
Также по-нашему, толкутся на мелководье утки, бежит собака, останавливается, оглядывается на белую цаплю, замершую в дремотной позе на одной ноге, спрятав головку под крыло. Зной чуть с уклоном за полдень. Солнце стоит еще высоко. В полукилометре от нас, за мелководным перешейком лагуны, также по песчаной мели шумят в накате зеленые с пенными лохмами воды Карибского моря. Однажды эту идиллию рыбацкого уголка нарушил шум и треск мотора небольшой спортивной авиаэтки. Самолетик, терзаемый ветром, терял высоту и внезапно рухнул на мелководье на глазах всей рыбацкой деревни. «За рулем» оказалась какая-то шальная авиапутешественница, которую живой, чуть побитой, рыбаки деревни извлекли из кабины, смазали ссадины, накормили, устроили на ночлег… А нынешний ветер в новых порывах наваливается на прибрежные пальмы, гнет их, как и у нас гнут ветры березы. Шумит ветер. Шумят волны…
Возможно, я буду скучать об этих волнах. Человек ведь привыкает, прикипает хоть краешком сердца к тому месту, где встретил не худших людей, нашел в них знаки возможного единения, поворотись твоя судьба иным порядком…
Вот мы сейчас искупаемся. Купим лед. Наведаемся к перекупщику за рыбой в его холодильник, где есть весы типа старинного безмена. И еще там иней, там зябко, рыбины живые и упругие, загрузимся гостинцами для Каракаса.
Попрощаемся взором с деревней и её карибским берегом. Загрузим и себя в накалившее нутро авто. И Миша скажет со вздохом: «Поехали, что ли!»
Мысленно кивну. И, наверно, ничего не скажу в ответ.
ТРОПИКАНКА
Я забыл, что такое любовь…
Николай Рубцов
Понимаю, рассказ неожиданный. Можно предположить и так, что он, как говорят, «не имел места в действительности», а неким образом привиделся или приснился мне? Может быть и – легендой. И воспроизводя её, хотел бы я, чтоб она была не лишена изящества.
Текло обычное и вечное тропическое лето.
Аэропорт острова Гаити. Окрестности его выжженные солнцем, просторные, плоские. И еще синева моря. Берег. Желтый песок.
Остров – старинная морская база великого мореплавателя Колумба. А теперь здесь эта бетонная полоса, нескончаемый гул самолетных моторов – посадки, заправки, взлеты и пенный шелест накатных карибских вод, когда эти моторы стихают.
К нашему действу выпало то «мертвое время» для по- садок и взлетов, когда боги погоды предупреждают о надвигающемся сильном циклоне, а то и возможном урагане. И надо ждать иль предполагать – его последствия…
Небольшой комфортабельный самолет латиноамериканской компании, перед тем как приземлиться здесь, вовремя сделал короткий полуторачасовой перелет из Каракаса. Меня провожала свита друзей, «передав» для дорожной «надежности» двум испано- и русскоговорящим разновозрастным дамам, летевших тем же, через Кубу, маршрутом.
На Гаити, сойдя с бетонной полосы, мы вышли на желтое травяное поле. Близко шумело волновое море и посаженные вдоль берега пальмы гнуло и раскачивало, под ногой шуршала жесткая, иссушенная, выгоревшая на солнцепеке, солончаковая, как в моей южно-сибирской местности, низкорослая степная трава.
В зале аэропорта, куда мы поднялись не крутым каменным крылечком, было прохладно, нашлись и свободные места. И старшая из дам, едва устроясь в кресле, продолжила ворчню, которую завела еще в Каракасе, когда мои провожающие остались за пограничной полосой аэровокзала.
Ворчание дамы, в лике которой я не обнаружил и черточки благородства, переходило в злобную брань по адресу «этих состоятельных эмигрантских бездельников, мнящих себя аристократами, болтающих о любви к России, а на самом деле никакого им дела до России нет!»
Какие недобрые слова! Про моих друзей. И, мнилось, по мою душу? Оттого я пристальней глянул на даму в полумужском сером пиджаке, напомнившую мне из дальней сельской моей дали одну шумливую соседку, в огород которой забрался чужой подсвинок и потоптал грядку моркови.
Недоброе брюзжание кипятило волну протеста, вступать же в пререкания не хотелось, я вновь, как в самолете, занялся «изучением» второй спутницы, женщины лет двадцати пяти, семи, то и дело кутающей в легкий плед загорелые круглые колени. Любовался ими не я один, с потолочного кондиционера постоянно струился на эти прелестные округлости пучок прохладного воздуха.
Молодая женщина настойчиво пыталась уснуть. Временами она полусонно смахивала со лба прядку темных волос. И широко расставленные индейские глаза её, прикрытые подведенными косметикой веками, тотчас вспархивали длинными ресницами.
Я чувствовал её запах. Кожи, волос. Пахла она Индией, может, Таиландом, где мне доводилось бывать в мои моряцкие годы. Насмотрелся на смугленьких. Явно, что в женщине-молодке пульсировала аборигенская кровь. Индейская! Но русскость преобладала. И в матовости кожи рук, и в россыпи милых веснушек-конопушек у шеи. И светло сиреневый тонкий сарафан её подчеркивал извивы и выпуклости крепенького индейско-славянского тела…
С потолка аэровокзала возникло объявление поочеред- но на двух языках – английском и испанском. Из испан- ского разобрал несколько знакомых слов, где сеньорам и сеньоритам (и прочим донам и доньям) предлагалось «пор фавор» и «маньяна», то есть «пожалуйста, потерпите до завтра»…
Я был наслышан об этой знаменитой «маньяне», которая обозначает чаще всего безответственность и бесконечность во времени, потому предложил молодой женщине – «пойти куда-нибудь посидеть».
Катя-Катерина, а мы познакомились в самолете, улыбнулась краешком губ, откинула надоевший ей плед, упруго поднялась из кресла. И через пару минут, не церемонясь, мы уже сидели рядышком в баре, потягивая привычный в здешних местах напиток «Куба-либра» – напиток из рома, кока-колы и, звенящих о кромки больших стаканов, кубиков льда.
Разговор тек поначалу как бы вхолостую, в прикуску с холодными льдинками, но недрёмный бармен, принимая наши благосклонные кивки согласия, то и дело подбавлял в стаканы «безобидного» напитка, все плотнее обогащая его увеличенной пропорцией рома. Романтично и легко хмелея, я вспомнил одно забавное высказывание русского императора Александра Третьего о том, что «некрасивых женщин не бывает, а бывает недостаточно выпито».
Нет, Катя была очень симпатичной, красивой женщиной и без «умных замечаний» русского императора. Нас единила приятная тяга свободно чувствующих себя противоположных полов – в свободном, не обремененном ничем пространстве. Что еще? Понимал я, что глупо в нашей ситуации рассчитывать на лирические приключения на столь ограниченном пространстве, и я вел свою охоту на еще одну русскую судьбу, нечаянным образом выпавшую мне к завершению этой дороги за океан…
Обо мне спутнице было уже почти все известно: разболтал в самолете. А Катя, грея в ладонях высокий бокал, говорила о реке Каррао и водопаде Канайма, где родилась и выросла в индейской хижине – в краю чудных камней, стремительных рек и речек, чистейших озер, полуфантастических зверей, обезьян и попугаев… О том говорила, о чем я уж наслушался немало и даже уверовал всерьёз, что и сам не во сне и мечтаниях, а наяву не раз летел по реке в стремительной индейской курьяре, которую встречать выбегало все взрослое население дикой индейской деревни с луками и стрелами наперевес, а из соломенных хижин – выпархивала в любопытстве живописно голопузая, со- вершенно не стесняясь своей наготы, индейская детвора… Сейчас представил я и Катю там, среди этих любопытных малышек…
– Отец у меня был русский… Почему я и говорю с детства по-русски…
– Его фамилия Почепцов? – спросил я осторожно.
– О знаменитом Почепцове, донском казаке… Знаю. Он служил проводником. Погиб на реке и похоронен в наших краях, в Гранд Саване… Нет… мой отец был русский морской офицер. Конечно, из эмигрантов. Он служил там на солидной должности. Помню его крепким, статным. Но ему было уже много лет… Мама была молодой индейской женщиной. Её тоже нет на свете…
– Простите меня, Катя…
– Ну что вы говорите? Все в прошлом… Давайте ударим по глоточку и – на воздух! Сколько еще загорать нам тут придется, как в России говорят!
– В России много чего говорят…. Катя-Катерина.
На вольном воздухе еще сильней, чем при недавнем приземлении, хлестало и вило ветром. В ближние пальмовые посадки, куда мы вскоре отчаянно и храбро забрались, долетали теплые брызги моря. Ветер крутил кроны и молодые стволы пальм, силился сорвать с нас и так еле державшиеся на плечах тонкие тропические одежды. Чему, наконец, откровенно и торопливо – в поцелуях – поспособствовали мы сами…
Фиолетовый полумрак клубящихся теплых туч, не торопясь разразиться ливнем, теперь один шершаво оглаживал и окутывал нас среди пальмового безлюдья. Прохладные Катины колени были прохладны, контрастируя с жаром её губ и тугих грудок. Обоюдный восторг первых прикосновений друг к другу отрешал от реальности нашего положения – внезапных разрушителей всяких, наверно, существующих или несуществующих здесь норм поведения…
Песок, на котором распластались наши тела, был горяч и не торопился остывать, покуда в недолгой, но бурной эйфории любовного пламени мы достойно не утрамбовали этот пятачок суши, вызвав на противоположной стороне круглой планеты нашей – подвижки земной коры, вспышки магмы давно дремавшего камчатского вулкана…
Пенная вода накатной волны моря, наконец, ласково и неспешно смыла с нас песок, охладила восторги, но пока сила их жила и не иссякала в душе, фиолетово не гасла
Тропиканка
во всем естестве тела. Понимал, в женщине эти ощущения были глубже и пронзительней. И женщина заговорила первой:
– Полетим со мной?.. Тебе нужно принять решение, на которое времени совсем мало… Я гидробиолог, служу в Гранд Саване. Сейчас по делам лечу на неделю в Мексику… Потом… Нет, нет, никуда не надо лететь. Мы вернемся завтра же в Каракас. Я знаю, у тебя еще не кончилась виза… Потом все устроим. Понимаешь?
– Понимаю, Катя. Я воткну в голову кучу разноцветных перьев, буду ездить на непотопляемой курьяре, сопровождать диких туристов, смиряя коварства быстрой воды и острых порогов… А в свободное время мы будем с большим успехом делать голопузых индейских детишек и учить их стрелять из лука отравленными ядом кураре стрелами в контрабандистов – незаконных добытчиков золота и бриллиантов…
Катя тихо рассмеялась:
– Ну не голопузых же и не индейских… Кто мы? Можно жить и по-другому. Ты, понимаешь, я очень не бедный человек, отец мне оставил…
– А я свободный от золота и бриллиантов. И… знаешь, старше тебя. Лет этак на пятнадцать-семнадцать…
– Это не имеет значения… Имеет значение то, что я уже не смогу без нашей любви… Ты же понимаешь, я была замужем. Ничего не вышло. У нас выйдет! Понимаю, у тебя, наверное, есть дети… Но они уже взрослые… И живут своей жизнью… Вон у тебя рубашка от Кордена, а под мышкой распорото… Давно это? Так и сюда прилетел? Не- кому зашить… Все – в таких вот мелочах…
Было светло, радостно, и горько.
Я понимал, что это не только всполохи еще не остывших восторгов любви, рожденной недавней внезапной близостью. Понимал, все внезапное рано или поздно проходит. И потому стремился вновь завлечь Катю на тот утрамбованный нашей страстью «пятачок» прибрежного песочка, под которым кипела магма еще не остывших древних веков – простертого в океане горячего острова. И читал в глазах русско-индейской Кати то же самое желание…
Но хлынул дикий тропический ливень. А это, ребята, не шуточки!
К утру мы, Господи, хорошо просохли. Успев замерзнуть под струями кондиционера, согрелись снова. И все вместе улетели на Кубу. Вместе с ворчливой дамой, с полумужским пиджаком этой дамы, которая больше не ворчала, а скрытно и глубоко завидовала нам, потому что любовь бывает не только эйфорийной и скоротечной, но и вечной, как бы не отрицали это даже хорошие поэты.
АБОРИГЕНЫ ИЗ ТОКАРИГУА
1
Лучше всего из города выбираться утром пораньше. Проверено многократно. Так и условились мы с Поляковым накануне, строя планы не дальней, но все ж двухсот-километровой поездки в рыбацкую деревню на берегу Карибского моря, которую захотелось увидеть и почувствовать еще раз – прелесть мокрого прибрежного песка под босой ногой, наката волн, послушать чаек, встретиться с аборигенами – русскими основателями рыбацкого становища. Живы ли, в здравии ли?!
Миша Поляков «подал» свое авто прямо к железной калитке коттеджа – кинты Волкова. Требовательно позвонил, утопив кнопку звонка внешней, тоже железной ограды с настороженными поверху «пиками» от проникновения лихих людей.
Мы, обитатели кинты, как всегда раненько, на ногах, в том числе австралийский попугайчик. Волков выпустил его из клетки погулять по двору первым делом. Попугай- чик забавно семенит, бегая вокруг нас, «чирикает», цепляется кривым острым клювиком в башмак хозяина, теребит материю брюк, выражая удовлетворение и благодарность за предоставленную волю.
– Буэнос диас, дед! – как всегда, делано грубовато здоровается Михаил Поляков с Волковым.
– Долго спишь, понимаешь! – ладится произвести шутку Георгий Григорьевич, но вяло машет рукой, смолкает, пропуская Михаила внутрь глухой ограды.
Устраиваем в багажнике машины квадратную емкость – контейнер из пенопласта для будущей покупки и транспортировки по жаре (со льдом, конечно!) свежей рыбы. Это скромный намёк бабы Кати, добавочная «нагрузка» наше- го познавательного визита в рыбацкую деревню, впрочем, и сами понимаем: не без рыбы ж возвращаться! Среди венесуэльцев дальней этой деревни обитают два загадочных для меня Ивана, а для русских из Каракаса – давние знакомцы и приятели, соотечественники, но, как известно уже мне, один из Иванов почти позабыл и родной язык.
Бывал я в этой деревне четырнадцать лет назад, но так вышло, что первых поселенцев встретить не довелось.
Соседний, угловой магазин сеньора Хулио, где беру сигареты и «кока-колу», еще закрыт. Рано. Но рассвет налицо. Лучи встающего солнца целят в белесое полотно тумана над горой Авилой, пронизывают, сгоняют его к нижним зеленым ярусам, к густоте деревьев, окрасив гряду остроконечных горных вершин в праздничный оранжевый колер.
Как на городской окраине, которую опытный водитель Поляков, не кружа попусту, быстро минует, так и на трассе, где, ворвавшись в её горный, ухоженный серпантин маслянистого от утренней влаги асфальта, Миша напористо и пугающе немилосердно давит на педаль «газа». Мы, словно по спирали, вкручиваемся в недра горных проёмов и просторных долин, речек с мостами и мостиками над бурлящими потоками, пересохшими на жаре каменистыми руслами и руслицами. Мелькнет какое-нибудь строение на обочине типа нашего русского хуторка, дорожной харчевни в тени пальм, широколистых банановых кустов и опять пустынный машинный путь. Разрубленные нечеловеческими усилиями при прокладке дорог массивы гор являют глино-земляные, с вкраплениями дикого камня, отвесные стены, возле них и прижат асфальт трассы. Над ней то там, то там висят, прицепившиеся к рыхловатой плоти стен, диковинные произведения джунглевых деревьев, запутанные в буйном росте веревки лиан, вкрапления бамбука, непроходимо устелившие склон горы – проволочной жесткости кустарники, гигантские языки тропических кактусов.
И все же горный, достаточно цивилизованный, оснащенный знаками, указателями, путь, как и везде, чреват обвалами, оползнями, следовательно, машинными заторами, пробками. Случись что, известно, немедленно приедут ремонтники, нагонят тяжелой техники. Примутся рыть, передвигать породу, крепить полотно дороги бетоном и сваями. Но раньше, почти тотчас с возникшим затором, мне теперь тоже известно, появится невидимая дорожная полиция, направит транспортный поток по запасному объезду, по гребню хребта, еще более опасному, о чем теперь тоже знаю, извилистому, узкому, с кратерами пропастей в метре от машинного колеса…
Вот горы раздвигаются, обнажают пространство, марево голубоватой дали. И я смотрю на заросшие лесом долины, через них перекинуты тяжело провисшие провода высокого напряжения. Миша говорит, не отрывая взор от дороги: ЛЭП тянется к столице страны от бразильской границы, там, на могучей реке Ориноко, одна из мощных в мире гидростанций, она практически «питает» всю Венесуэлу.
«По моим сведениям», опоры этой ЛЭП проектировал и строил русский инженер из эмигрантов «второй волны». Фамилия его Михаил Тархов. И вообще, он, говорю, оставил заметный след в развитии энергетики сей тропической страны.
– Сегодня тридцать первого октября, около семи утра с Михаилом Дмитриевичем Поляковым, профессором физкультуры и спорта, тренером будущих чемпионов по легкой атлетике, выехали в направлении лагуны Токаригвы…
– Правильно, сеньоры, будет – То-ка-ри-гу-а! – подхватывает Миша мой репортерский, иронично-напыщенный зачин. – Обратите внимание, господа, сейчас, выезжая на равнину-низину, напоминающую нефтеносную Западно- Сибирскую, перед вами открывается одно из курортных мест – город Фигеротэ. Чем он знаменит? Многим! Но главное – рядом Карибское море и большой океанский порт, порте Франсе…
– А речку, которую только что миновали, как звать?
– Поясняю. Вначале мы проехали знаменитую реку Гуано. По имени индейского племени, которое здесь живет… Пардон, жило… Но запоминай! Вот проехали мост через Рио Чико, то есть – маленькая речка. Она не раз нам встретится. Многие мои подопечные бегуны на длинные дистанции из этих мест. Население здесь, в основном, выходцы из Италии. Перемешались с неграми. Выращивают бананы, апельсины, кофе, манго… Болота, а значит, комары, как в твоем Бердюжье или в моём Шадринском районе. А провинция называется по имени какого-то большого деятеля, кажется, Гусмана Бланко, если не ошибаюсь. Как видишь, и тут они, Бланки, преуспели!
Придорожный лес наваливается на сузившуюся полосу асфальта, кроны деревьев смыкаются и мы едем сквозь чудный туннель живой буйной зелени, древесных стволов и, конечно же, сквозь всевозможные голоса птиц, которые не слыхать за работой мотора и горячим шелестом машинных колес.
– Нормально едем! – произносит Михаил. Понимаю, выражает сдержанные мужские чувства. И повторяет, что море тут совсем рядом. По всем параметрам – наилучшее место для отдыха венесуэльских трудящихся. Когда-то правительство Переса Хименеса построило здесь санатории для народа. «Перчик» – еще раз повторю! – любимый в 50-60-х годах президент венесуэльцев. Да, у всех тогда была работа, достаток, в стране – стабильность. Но у свободной Америки венесуэльский президент, как нынче белорусский Лукашенко, значился диктатором, неприемлемым для их штатовской демократии. Свергли Хименеса, посадили в тюрьму, заклеймили диктатуру, навязали свою демократию, превратив страну в бардак.
«Именно, в бардак», – завершает сказ о «перчике», просвещенный многолетней жизнью в тропических весях, синьор из сибирского города Кургана Поляков.
– А вот сейчас, Николя, взгляни, во что превратились эти народные санатории!
Улетая за Атлантический океан, намеревался «убежать от политики», которой все годы российской смуты шпыняли меня либерально настроенные коллеги. А политика многократно догоняет меня и здесь, в городе, на окраинах, и – на прибрежной карибской, единственной дороге в сторону Бразилии, под шум наката знойных волн, знающих на своем веку каравеллы конкистадоров и железные корпуса современных надводных и подводных крейсеров. Пиратские эти волны, их пенный накат на песчаные берега, можно услышать, тормозни сейчас Миша у обочины, скажем, вон у того, кишащего зубастыми и жалящими тварями, знойного болота. Водитель не тормозит, лишь снижает скорость и я, внимая его словам, смотрю на останки когда-то ухоженных жилых строений, в оное время поставленных на возвышении в организованно-плановом порядке. Каменные домики эти сплошь в метастазах демократической бомбежки; так же похоже выглядят и наши сибирские колхозно-совхозные руины – плоды прихода на Русь демократии…
А здесь, по субботам, по воскресеньям отдыхали рабо- чие полновесно работающих тогда предприятий. Семьями наезжали. Бесплатно. И я вспоминаю подзабытое за годы российских реформ понятие «заводской профилакторий», а Миша произносит слово «социализм». Он был при Пере- се, был, только назывался не социализмом, как в СССР. И это не столь важно! На поверку, диктатура генерала Переса оказалось лучшим периодом жизни Венесуэлы за послед- ние полвека…
Нет, уж точно, это приметил один современный публицист, цыган думает о том, как спеть да сплясать, еврей о купле-продаже, о прибыли, а русские мужики, о чем бы не начинали разговор, хоть о бабах, (с баб чаще всего начинается дискуссия дорожного толка!), завершается он «положением дел в мире» иль в собственной стране… Государственники мы, как ни крути!
До собственной страны, до родного государства далеко-далёко. Потому внимаю чужим дорожным приметам, одна из которых – явление крепко сбитых мулаток в подогнанной по фигурам полицейской форме напомнило о том, что точно также – при этом же видении служивых девчат – проезжал здесь, сквозь этот городок, с Волковым почти полтора десятка лет назад. Те, четырнадцатилетней давности, «девчата», считай, в отставке или дослужились до больших чинов. Но, минуя очередной городок на пути, взор примечает других хорошеньких современных девчат-мулаток, а после их видения возникают добротные строения стандартных домиков за городской окраиной. Это деревня Уэбло, где нынешний пассионарный президент Республики Венесуэлы Уго Чавес, он, напомню, из отважных десантников, тоже ненавидим северным соседом США, бесплатно построил дома для пострадавших от наводнений, прокатившихся по этим местам в недавние годы. Стихия здорово поломала северо-восток страны, снесла, погребла, покалечила, не щадя ни богатых, ни бедных. Но богатые сами справились с убытками, а у бедных есть нынче Чавес. За него – они горой, за него все малоимущие, как не раз уж подчеркивал, повсеместно обрядились в красные футболки и такие же пламенеющие революционной отвагой кепки!
– А сейчас увидишь дом на Золотом острове, в котором ты был с дедом в девяносто первом!
– Санаторий ЦК КПСС, что ль? Живой он? Тогда ехали на Золотой остров с Волковым рыбу ловить, он шутковал, мол, есть у него хибара из банановых листьев. Не унесло ветром, тогда, мол, заночуем… Приехали, смотрю, небо- скреб на берегу! А в нем волковский богатый зять прилич- ные апартаменты арендует…
– Заваливается твой санаторий ЦК КПСС, как ты его окрестил. Фундамент «поплыл». Берег… Были японцы, сказали, исправим! Но заломили такую цену, дешевле новый построить…
Мелькают дорожные столбы-указатели. Будто на Тамани-Кубани, проносимся мимо торговцев овощами, фруктами, местными сувенирами-поделками. На обратном пути притормозим! Петляем по поселку при Золотом острове. Рио Чико. Колониальный стиль. Старинные узкие улочки. Окна с решетками. Когда-то в эти места пробирались пешими тропами да на лошадях. Теперь – цивилизация. Она сквозит и в лодочной пристани. Вот рекламный щит: Лос Каналес. Канал к морю. Водой пахнет. И болотной, и морской… Площадь с непременной скульптурой Симона Боливара. Семена Михайловича, как говорит Миша, вспоминая, конечно ж, нашего Буденного… Сегодня тут какой- то праздник? Гуляния. Преимущественно чернокожие. Негры все при зонтиках от жгучих солнечных лучей. Ну это, чтоб сильно, наверно, не загореть…
– Так, – притормаживает водитель, – надо бы заправиться на бензоколонке. Дальше-то – Пуэрто дель Марто. «Во- рота в море», закрытый клуб для богатых. Для нас тоже закрыт, Николя!.. А там, во-о-н там, вдалеке, товарищ Чавес новые дома построил для пострадавших…
Верчу головой направо-налево. Машину потряхивает. Выбоины. Много тут ездят. Иль редко ремонтируют. От основной трассы, которая ушла на Бразилию, отклонились. Да, кажется, приехали ж на место! Нутром чую, приехали…
– Это, Николя, Токаригуа. Не узнал? Ну так столько лет прошло… Едем сейчас к Ивану Ивановичу… К Коровиченко или к Пастушенко… Слушай, это не он ТАМ стоит во дворе? Он! Русская физиономия.
2
– Здорово, дед! Здравствуй, Иван Иванович!.. Слышь, гостя к тебе привез из России. Он в КГБ служит. Д-е-ед, а тобой там что-то крупно заинтересова-а-лись…
Человек бросает взор на приехавших. Сухо кивает, возясь в раковине умывальника, прибитой к стене, с большой рыбой и длинным ножом, продолжая занятие, за которым его и застали.
Миша идет к багажнику машины за пивными бутылками, позвякивает там, шебаршит поклажей, шоферским инструментом, добывая из недр авто, разумно прихваченный в городе гостинец. А я с изумлением продолжаю наблюдать за экзотичным действом. В нем участвуют – страховидного вида черная большая птица и сам Иван Иванович Пастушенко. По предварительным описаниям внешности -сухощав, русоволос и бел лицом! – уразумел, что он это, Пастушенко, а не грузный, шоколадно загорелый, с массивным «авторитетом» пуза, сосед его, Коровайченко, профессиональный рыбак, основатель деревни и многочисленного хохляцко-венесуэльского потомства…
Черная птица величиной с нашего сибирского глухаря, но с уродливо изогнутым, грязно-черным, неэстетичным клювом и разлохмаченной «мочалкой» хвоста, нервно шевеля крыльями, сидит на кромке крыши сарая. Затем тяжело пикирует прямо в раковину, хватает кусок рыбины, жадно проглатывает. Не дожидаясь, пока человек отрежет новую порцию для глотания, издает гортанный клекот, не- терпеливо сучит крылами, сердится, выхватывает пищу прямо из-под ножа…
– Это дикая курица! Прилетела подкормиться! – говорит Миша, уже нянча на груди «связку» пивных бутылок.
– Иван Иванович, где у тебя холодильник-то, я поставлю, пусть в морозилке полежат…
Пока оглядываю двор, открытый для въезда с улицы, но имеющий крепостное каменное заграждение с сосед- ним двором, пока дивлюсь страхолюдной этой курице, что, насытясь, в тяжелом «подскоке» опять устроилась на крыше сарая, пока хозяин неторопко кивает вновь, приглашая внутрь жилища, самое время сказать, что Пастушенко рыбалкой не занимается. Никакой он не рыбак, не был им никогда. А поселился здесь потому, что «место понравилось». Работал всю жизнь свою заграничную на фабрике в Каракасе, налаживал швейное оборудование. Сюда «просто приезжал отдохнуть», как говорил мне Волков, снабжая информацией перед дорогой. Потом приобрел за бесценок участок береговой территории рядом с соотечественником Иваном Коровайченко. Купил у одного русского дом, а затем возвел каменную стену, загородясь от соседа, не столько от живущих у Коровайченко диких игуанов, которые набегами обгладывали листву дерева манго, сколько от него самого и многочисленной смуглокожей малышни, от их посягательства на манговые плоды. Малышня соседа растет и числом и напором, благодаря неустанным стараниям сынов, внуков, внучек и смуглокожих невесток Ивана Коровайченко. Словом, у соотечественников, у соседей, дело дошло постепенно до полной размолвки. Судить не мне...
Необходимей же сообщить, что в загородном месте, на берегу лагуны, пенсионер Пастушенко изобрел свой бизнес – прием богатых туристов. Для соблазна даёт в газетах объявления: «Кому нравится пожить в совершенно дикой природе, милости прошу в лагуну Токаригуа! Есть комнаты, кровати. По доллару за ночь! Можете нанять лодку и путешествовать вдоль берега 60 километров в спокойной воде!»
Едут. Даже из Европы. Их встречает умиротворяющий и пенный накат моря, что с лагуной соединяется мелководной протокой. Для истинных ценителей природы – очарователен запах водорослей, рыбацких снастей, рыбы; взор дивят «эскадры» малого флота – весельных и моторных лодок, также больших карбасов, рыбаки выводят их в открытое море в не столь знойную ночную пору. И еще прекрасны вечера над лагуной, когда в многоцветии роскошного заката на мелководье слетаются подкормиться пеликаны, белые и огненно-красные цапли, утки, гагары-нырки, ба- кланы, всевозможных пород чайки, тут же мелкота снующих в прибрежных зарослях колибри, других тропических пичужек. И все это царство пернатых устраивает по вечерам шум, гомон, наполняя души городских пришельцев на эти берега такими ощущениями, что какой-нибудь германский город Мюнхен или Бремен на этом экзотическом фоне – «барахло», как выражается Волков, как «барахло» и венесуэльский Каракас или Валенсия…
– Вы русский человек, – говорю Ивану Ивановичу, когда потолкавшись на жаре, устраиваемся в несколько прохладном жилище перед влажными бутылками успевшего охладиться пива, – а где жили на Украине?
– Та-а в деревне своей, Чихи называлась, во Львивской губернии, – нехотя, с расстановкой, перемежая русские и украинские слова, похоже, не в первый раз начинает Пастушенко свою историю. – В сороковом, перед войной, мне семнадцать лет було. В Красную армию не успели забрать. Пришли немцы. Я и переехал в Германию…
– Это как так «переехал»? Увезли, наверно, немцы?
– Увезли на работы. Но это хорошо. То есть в Германии в военное время прожил хорошо. Кушать имел…
– Где работали-то?
– Та на сельском хозяйстве у хозяина одного. Война сначала не мешала. Потом помешала трохи… В сорок третьем году я имел уже 21 год и стали всех забирать на войну… Та не-е, не немцы, а наши: запишись да запишись!
– Во власовскую армию?
– Не-е, другая… Как её? Да – «Галиция – дивизион». Националисты. Много их було… А я им говорю: но, но!.. Не в националисты, ни в СС не хотел я. Фронты уже начали приближаться. Русские, потом американцы… Ну и убёг в лес. Три дня в лесу сидел, скрывался и от наших и от немцев…
– От наших – это от каких, Иван Иванович?
– Та от своих, галичан… Слыхал, кого-то забрали, расстреляли…
– Дед, а ты мне рассказывал, что в разведшколе сначала учился! – не выдержал, слушавший наш бестолковый разговор, Миша.
– Но, но… Учився! Но то ж було в сорок третьем годе…
– Путаешься, дед! – сказал Михаил.
– Та ничёго не путаю… Потом, когда русская армия пришла, полетел сюда самолетом. Жинка приплыла пароходом…
Ах, ты господи! Все смешалось в голове у человека! Но поскольку история всех приехавших в Южную Америку русских примерно одинаковая, спрашиваю:
– В какой зоне оккупации оказались в сорок пятом?
– В американской. Ну в лагере был. Потом вси – кто куда ихали! Так я ж выбрал Венесуэлу. Хоть у мене сестра и батька были в Аргентине… Они уихали ще с Польши в двадцать шестом годе… А здесь, в Каракасе, я зарабатывал хорошо. Свою хату построил. Но в семидесятом году хотел ехать в Россию насовсем. У мине был хороший знакомый – польский консул. Я ему сказал: ты поговори с русским консулом. Я хочу ихать в Россию, я тама ничем не провинився. Они мне не можут ничё сделать! А русский консул спрашивает у польского: «А как он здесь живет?» Отвечает: «Работает, дети в школу ходят, имеет машину свою…» Так он сказал польскому консулу: «Там ничего – нема у него не будет… Путь живет здесь!» Ну я и остался…
За спиной «молотит» хозяйский телевизор. Звук приглушен, но Иван Иванович, он напротив, повествуя о себе, то и дело переключает каналы. Ничего, знать, стоящего: так привычка современного человека, как и всюду по миру, пялить глаза в этот пустопорожний ящик. Конечно, и Токаригуа теперь вполне обустроенная деревня, скорее, поселок, с телевизором, с муниципальной и военной властью, где представительствуют гвардейцы Чавеса, они охраняют и контролируют вылов рыбы, поскольку лагуна, богатая креветками, заповедное место в стране. Есть всевозможные магазины, в «Пескодерии» даже лед продают, есть средняя школа, ресторан, гостиница, на которую рассчитываем мы с Мишей, если случится-приключится задержаться на ночлег.
– Иван Иванович, а семейство ваше где? Понятно, дети выросли…
– Вси выросли. Один тут живу… Раньше було много русских, вон Костенко жил. Киевский… Вси померли…
– А Иван Коровайченко?
– Та-а… Мы не разговариваем… Дочка Костенко еще при жизни батька в России уехала, написала ему, чтоб не писал. Проблемы у неё с заграничной этой почтой появились там, у коммунистов… Ну так я один тут!
– А жена?
– Там! – собеседник машет рукой, видимо, в сторону Каракаса. – Не может здесь, Леонтина, климат не подходит. Она у меня полька… Да-а, когда мы с ней приихали сюда с Германии, тогда много русских шпионов приихало, я двоих поймал!
– Красных? – я посмотрел на Мишу, он понимающе подмигнул. – Каких красных! Совьетико... В Каракасе был один русский сапожник, так я его разоблачил. Сказал своим: «Мороз – агенто совьетико!» А они мне: «Ты что! За- берут его и расстреляют! Мовчи!»
– Пей, дед, пиво-то! – сказал Миша. – Может, рому выпьешь? Со льдом? Как-то я приезжал, пили ведь, а, дед?
– Та не… Ладно. Я про шпиона… Уехал он в Москву. Потом, слышал, он из Москвы по радио выступал… Ну а потом второго шпиона выявил. Масляков его фамилия. Говорю ему: «Ты агент советский!» А он мне: «Ты один меня только и выявил!..» Ладно, он тоже в Москву уехал…
Во дворе второй раз занялась лаем собака. Хозяин поднялся, вышел, успокоил пса, знать, соседские ребятишки дразнили, бросали через забор камешки. Мы тем временем обошли просторный, вытянутый в длину дом Пастушенко. Из центрального коридора – на манер корабельной планировки – несколько комнат с кроватями. Ясно, для приезжающих ценителей дикой природы. Миша говорит, что Пастушенко не так уж и прост, тут, неподалеку, у него своя земля. А там плантации бананов, апельсинов и мандаринов, так что человек он состоятельный, имеющий доход не только от туристов и пенсии.
Вернулся хозяин, пахнул жарой, принесенной с солнцепёка. Разговор опять течет ни шатко, ни валко. Никак не отреагировав поначалу на шутку Миши, который при- вез «человека из КГБ», Пастушенко отвечает на вопросы односложно, словно на допросе у следователя: может, и вправду на уме у него «этакие сомнения» при виде незнакомого русского – да еще с записывающей «штучкой», с диктофоном! Про шпионов, которых «выявил», ввернул зачем-то?..
– Дед, – подмогает мне с беседой Михаил. – А сколько внуков у тебя сейчас?
– А сам не знаю… Сыновья вси работают. Иосиф в профессуре английского языка, живет в Маракайе. Другой сын – шофер на тяжелой машине, третий инженер, ремонтирует автомобили, живет в Перу, в Арепе… Дочка, приемная венесуэлка, живет со своим чиловеком, замужем. Своя дочка в госпитале работает. Дети все разговаривают по-русски. И приемную дочь мы научили… Жинка на огороде говорит по-испански, а в хате по-своему, по-польски…
– А вы сколько языков знаете?
– Шесть. Русский, украинский, польский, немецкий, испанский, можу по-португальски… Португальский как испанский, только малость хужей…
– Английский?
– Английский – но! – не научивси…
– Что-то я хотел спросить у тебя, дед? Не знаешь, что? – морщит лоб Миша. Похоже, намекает мне, что пора и честь знать! Надо еще наведаться к Коровайченко! К основателю деревни!
– Ладно, Миша, я спрошу… Иван Иванович, а живность у вас какая есть? Собака – понятно, а козы, куры…
– Та не-е. Сыро тут! Одну рыбу только и ловят…
3
Во дворе Коровайченко запах бензина, масел вперемежку с запахами рыбацких снастей, в беспорядке накиданных на деревянный настил и ветхие кривые жерди. Для полноты картины, отмечаю про себя, недостает крестьянской телеги, чугунка с колесной мазью, конской упряжи и привычной для моего сибирского взора длинной поленницы березовых дров!
Но мои ни к месту нахлынувшие фантазии и видения тотчас отметаются картинками жаркой тропической ветхости, с которыми тотчас примиряется и далее – согласно сообразуется взор…
Да, ветхости, бедности здесь в полную меру, начиная от разбитых башмаков Ивана Ивановича и замызганных шорт, над которыми выпирает массивный, шоколадный от вечного загара, живот, умащенный богатым волосяным по- кровом. А далее – простенькие наряды смуглокожей женской половины, их здесь приличный выводок – невестки, внучки, естественно, смуглая супружница, что постарше. Затем выцветшие футболки малышни, многоголосым роем носящейся по двору. Завидев пришельцев, то есть нас с Михаилом, а проникли мы с тыла, как сказали бы в сибирской стороне, с «огорода», по-местному – от берега лагуны, женщины приветливо заулыбались, малышня притихла, приблизилась, окружила, посверкивая на нас темными глазами.
Поляков бойко и жизнерадостно затараторил на испанском, вставляя русско-украинские слова (предупредил меня – Коровайченко хоть и не говорит, но русский понимает!).
– Здоровеньки булы! – заряжаюсь и я поляковским задором, жму крепкие руки хозяина и молодого парня, похоже, он из чужого двора. Мужчины заняты лодочным мотором: чинят, но отложили инструмент – гаечные ключи, молотки, отвертки, увлекая нас от солнцепека в тень, на импровизированную из старых плах беседку. Подошел смуглокожий и при усах молодой мужчина.
– Оппа, Николя, ё-моё, здорово, давно не виделись, буэнос тагдес! Добрый день, Николя!
– Николя, мой тёзка, один из сыновей Ивана Ивановича Коровайченко. На вид под тридцать ему. Живет своей семьей. Тут, по соседству. Забутил мусором и кирпичным хламом болотце, построил домик. Тоже рыбак, и, понятно, давний знакомец Полякова. Но мой испанский здесь отдыхает, потому инициатива в руках Михаила, он вовсю старается, чтоб выявить для меня вещественные доказательства того, что Коровайченко и в самом деле здесь первопоселенец. Вот в руках Миши возникли старинного вида «гербовые бумаги» – принесла из жилища одна из смуглых молодок.
– Шеф департамента иммиграционной службы Министерства сельского хозяйства, – читает и тут же переводит Михаил, – подтверждает, что сие дано Эмилии Марты- ненко… Это, понятно, мама Ивана… Дано, что получила право жить в Венесуэле… И дата 9 августа 1948 года. Так, вторая бумага… Ну, в ней то же самое дано и старшему Ивану Коровайченко…
Впрочем, дальнейшее Миша может не излагать. Документы выданы в известном многим старым русским венесуэльцам лагере иммигрантов Тромпильо, куда поселяли по первости для карантина и своеобразной сортировки прибывающих из Европы переселенцев. После чего было получение паспортов, распределение – кого куда! По профессиям, по обстоятельствам, по желанию… И пока Поляков угощает мужскую половину дома ромом, из невесть какого поляковского кармана вынутой четвертинки, «чекушки», – ничего, дивлюсь, выпивают и по такой жаре, – поведаю детали воцарения здесь, ныне совсем овенесуэлившихся, хохлов из-под Ровно.
Чете Коровайченко предложили тогда город. И работу. А Иван – я, мол, жил у реки на Украйне, все мои близкие рыбачили, поеду только к воде! Ему показали на карте: лагуна Токаригуа. Согласен! Добрались сюда с Эмилией и совсем малым, двухгодовалым, сынишкой Иваном, поставили шалаш, раздобыли лодку-долбленку. И вот тебе – рыбаки! Вода, вода. А направо-налево – пустынный берег. Ловил сначала на удочку – рыбу под названием рабола. Рыба хорошая, не очень костлявая. Тут же промышлял камаронов, как именуют нынче все русские здешних креветок. Себе на еду, часть на продажу жителям ближней джунглевой деревни. То есть хватало еще и на водку!
Прибилось к лагуне еще несколько новопоселенцев, местных и европейских. Потом возник предприимчивый человек, построил холодильник, стал скупать уловы у рыбаков. Завел порядок свой: рыбак по твердому договору сдает рыбу только ему, перекупщику! Из холодильника путь рыбе – в лавки Каракаса, Валенсии, Маракайи. И рыбакам удобно, раньше ведь добывали в ограниченном размере: жара! Добыл больше, не прибрал к рукам, а коптить, солить здесь не приноровлены, да и не хотели лишних хлопот, значит, часов через пять выбрасывай ночной улов…
Постепенно рыбацкое хозяйство старшего Коровайченко обрело размах. Возвел новые постройки, появился лодочный флот, собственный холодильник, сам стал торговать рыбой.
Росла, прибывала и деревня. Надо сказать, одна из немногих, что прибилась со своими строениями так близко к морю. В старину аборигены здешних мест – индейцы, опасаясь морских разбойников, прятали свои поселения в джунглевых зарослях, подальше от берега…
Младший Ваня – все возле отца, в школе не учился, так и остался неграмотным. Подрос. Завел себе черную хозяйку. Нарожали детей. Старший сын Вильям давно перебрался на другое озеро. Рыбачит самостоятельно. Никола, во-он балагурит с Поляковым… И еще научился Иван чинить моторы лодочные. Так и сидит целый день во дворе под навесом, где мы застали его с Мишей, чинит свои снасти, чужие моторы, а ночью, когда сойдет жара, отправляется в море, в то море, на те глубины, где рыбачил его отец, а мать поджидала хозяина на берегу. Давно уж нет тех старших Коровайченко – первопоселенцев лагуны Токаригуа…
Слышу голос Михаила:
– Как сейчас рыба ловится, Иван Иванович?
– Погано!
О, не только понимает Коровайченко, но может и подыскать заветное русское словечко в зашоренной чужим языком памяти.
– На жизнь хватает?
Теперь рыбак отвечает на испанском, из чего выясняется, что на жизнь-то хватает, но, чтоб не раздражать власти заповедника, далеко в море не ходят, а километра за три-четыре, промышляют стометровой сетью. Сын Николай на руле, кормщик. В общем, справляются, что тут скажешь. Но рыбы сейчас мало…
Со двора выходим тем же путем, через заднюю калитку. Низкий берег лагуны рядом. Сначала мягкий, пружинистый, травяной, а ближе к воде, где, как обычно пишут о рыбаках, дремлют лодки, берег твердый, песчаный. Лодок множество. Их невысокие борта напоминают мне плоскодонки в озерной сибирской стороне, где вырос в семье рыбаков, промышлявших серебристого и золотого карася. Другой рыбы на наших мелководных степных озерах не водится и водиться не может.
Также по-нашему, толкутся на мелководье утки, бежит собака, останавливается, оглядывается на белую цаплю, замершую в дремотной позе на одной ноге, спрятав головку под крыло. Зной чуть с уклоном за полдень. Солнце стоит еще высоко. В полукилометре от нас, за мелководным перешейком лагуны, также по песчаной мели шумят в накате зеленые с пенными лохмами воды Карибского моря. Однажды эту идиллию рыбацкого уголка нарушил шум и треск мотора небольшой спортивной авиаэтки. Самолетик, терзаемый ветром, терял высоту и внезапно рухнул на мелководье на глазах всей рыбацкой деревни. «За рулем» оказалась какая-то шальная авиапутешественница, которую живой, чуть побитой, рыбаки деревни извлекли из кабины, смазали ссадины, накормили, устроили на ночлег… А нынешний ветер в новых порывах наваливается на прибрежные пальмы, гнет их, как и у нас гнут ветры березы. Шумит ветер. Шумят волны…
Возможно, я буду скучать об этих волнах. Человек ведь привыкает, прикипает хоть краешком сердца к тому месту, где встретил не худших людей, нашел в них знаки возможного единения, поворотись твоя судьба иным порядком…
Вот мы сейчас искупаемся. Купим лед. Наведаемся к перекупщику за рыбой в его холодильник, где есть весы типа старинного безмена. И еще там иней, там зябко, рыбины живые и упругие, загрузимся гостинцами для Каракаса.
Попрощаемся взором с деревней и её карибским берегом. Загрузим и себя в накалившее нутро авто. И Миша скажет со вздохом: «Поехали, что ли!»
Мысленно кивну. И, наверно, ничего не скажу в ответ.
ТРОПИКАНКА
Я забыл, что такое любовь…
Николай Рубцов
Понимаю, рассказ неожиданный. Можно предположить и так, что он, как говорят, «не имел места в действительности», а неким образом привиделся или приснился мне? Может быть и – легендой. И воспроизводя её, хотел бы я, чтоб она была не лишена изящества.
Текло обычное и вечное тропическое лето.
Аэропорт острова Гаити. Окрестности его выжженные солнцем, просторные, плоские. И еще синева моря. Берег. Желтый песок.
Остров – старинная морская база великого мореплавателя Колумба. А теперь здесь эта бетонная полоса, нескончаемый гул самолетных моторов – посадки, заправки, взлеты и пенный шелест накатных карибских вод, когда эти моторы стихают.
К нашему действу выпало то «мертвое время» для по- садок и взлетов, когда боги погоды предупреждают о надвигающемся сильном циклоне, а то и возможном урагане. И надо ждать иль предполагать – его последствия…
Небольшой комфортабельный самолет латиноамериканской компании, перед тем как приземлиться здесь, вовремя сделал короткий полуторачасовой перелет из Каракаса. Меня провожала свита друзей, «передав» для дорожной «надежности» двум испано- и русскоговорящим разновозрастным дамам, летевших тем же, через Кубу, маршрутом.
На Гаити, сойдя с бетонной полосы, мы вышли на желтое травяное поле. Близко шумело волновое море и посаженные вдоль берега пальмы гнуло и раскачивало, под ногой шуршала жесткая, иссушенная, выгоревшая на солнцепеке, солончаковая, как в моей южно-сибирской местности, низкорослая степная трава.
В зале аэропорта, куда мы поднялись не крутым каменным крылечком, было прохладно, нашлись и свободные места. И старшая из дам, едва устроясь в кресле, продолжила ворчню, которую завела еще в Каракасе, когда мои провожающие остались за пограничной полосой аэровокзала.
Ворчание дамы, в лике которой я не обнаружил и черточки благородства, переходило в злобную брань по адресу «этих состоятельных эмигрантских бездельников, мнящих себя аристократами, болтающих о любви к России, а на самом деле никакого им дела до России нет!»
Какие недобрые слова! Про моих друзей. И, мнилось, по мою душу? Оттого я пристальней глянул на даму в полумужском сером пиджаке, напомнившую мне из дальней сельской моей дали одну шумливую соседку, в огород которой забрался чужой подсвинок и потоптал грядку моркови.
Недоброе брюзжание кипятило волну протеста, вступать же в пререкания не хотелось, я вновь, как в самолете, занялся «изучением» второй спутницы, женщины лет двадцати пяти, семи, то и дело кутающей в легкий плед загорелые круглые колени. Любовался ими не я один, с потолочного кондиционера постоянно струился на эти прелестные округлости пучок прохладного воздуха.
Молодая женщина настойчиво пыталась уснуть. Временами она полусонно смахивала со лба прядку темных волос. И широко расставленные индейские глаза её, прикрытые подведенными косметикой веками, тотчас вспархивали длинными ресницами.
Я чувствовал её запах. Кожи, волос. Пахла она Индией, может, Таиландом, где мне доводилось бывать в мои моряцкие годы. Насмотрелся на смугленьких. Явно, что в женщине-молодке пульсировала аборигенская кровь. Индейская! Но русскость преобладала. И в матовости кожи рук, и в россыпи милых веснушек-конопушек у шеи. И светло сиреневый тонкий сарафан её подчеркивал извивы и выпуклости крепенького индейско-славянского тела…
С потолка аэровокзала возникло объявление поочеред- но на двух языках – английском и испанском. Из испан- ского разобрал несколько знакомых слов, где сеньорам и сеньоритам (и прочим донам и доньям) предлагалось «пор фавор» и «маньяна», то есть «пожалуйста, потерпите до завтра»…
Я был наслышан об этой знаменитой «маньяне», которая обозначает чаще всего безответственность и бесконечность во времени, потому предложил молодой женщине – «пойти куда-нибудь посидеть».
Катя-Катерина, а мы познакомились в самолете, улыбнулась краешком губ, откинула надоевший ей плед, упруго поднялась из кресла. И через пару минут, не церемонясь, мы уже сидели рядышком в баре, потягивая привычный в здешних местах напиток «Куба-либра» – напиток из рома, кока-колы и, звенящих о кромки больших стаканов, кубиков льда.
Разговор тек поначалу как бы вхолостую, в прикуску с холодными льдинками, но недрёмный бармен, принимая наши благосклонные кивки согласия, то и дело подбавлял в стаканы «безобидного» напитка, все плотнее обогащая его увеличенной пропорцией рома. Романтично и легко хмелея, я вспомнил одно забавное высказывание русского императора Александра Третьего о том, что «некрасивых женщин не бывает, а бывает недостаточно выпито».
Нет, Катя была очень симпатичной, красивой женщиной и без «умных замечаний» русского императора. Нас единила приятная тяга свободно чувствующих себя противоположных полов – в свободном, не обремененном ничем пространстве. Что еще? Понимал я, что глупо в нашей ситуации рассчитывать на лирические приключения на столь ограниченном пространстве, и я вел свою охоту на еще одну русскую судьбу, нечаянным образом выпавшую мне к завершению этой дороги за океан…
Обо мне спутнице было уже почти все известно: разболтал в самолете. А Катя, грея в ладонях высокий бокал, говорила о реке Каррао и водопаде Канайма, где родилась и выросла в индейской хижине – в краю чудных камней, стремительных рек и речек, чистейших озер, полуфантастических зверей, обезьян и попугаев… О том говорила, о чем я уж наслушался немало и даже уверовал всерьёз, что и сам не во сне и мечтаниях, а наяву не раз летел по реке в стремительной индейской курьяре, которую встречать выбегало все взрослое население дикой индейской деревни с луками и стрелами наперевес, а из соломенных хижин – выпархивала в любопытстве живописно голопузая, со- вершенно не стесняясь своей наготы, индейская детвора… Сейчас представил я и Катю там, среди этих любопытных малышек…
– Отец у меня был русский… Почему я и говорю с детства по-русски…
– Его фамилия Почепцов? – спросил я осторожно.
– О знаменитом Почепцове, донском казаке… Знаю. Он служил проводником. Погиб на реке и похоронен в наших краях, в Гранд Саване… Нет… мой отец был русский морской офицер. Конечно, из эмигрантов. Он служил там на солидной должности. Помню его крепким, статным. Но ему было уже много лет… Мама была молодой индейской женщиной. Её тоже нет на свете…
– Простите меня, Катя…
– Ну что вы говорите? Все в прошлом… Давайте ударим по глоточку и – на воздух! Сколько еще загорать нам тут придется, как в России говорят!
– В России много чего говорят…. Катя-Катерина.
На вольном воздухе еще сильней, чем при недавнем приземлении, хлестало и вило ветром. В ближние пальмовые посадки, куда мы вскоре отчаянно и храбро забрались, долетали теплые брызги моря. Ветер крутил кроны и молодые стволы пальм, силился сорвать с нас и так еле державшиеся на плечах тонкие тропические одежды. Чему, наконец, откровенно и торопливо – в поцелуях – поспособствовали мы сами…
Фиолетовый полумрак клубящихся теплых туч, не торопясь разразиться ливнем, теперь один шершаво оглаживал и окутывал нас среди пальмового безлюдья. Прохладные Катины колени были прохладны, контрастируя с жаром её губ и тугих грудок. Обоюдный восторг первых прикосновений друг к другу отрешал от реальности нашего положения – внезапных разрушителей всяких, наверно, существующих или несуществующих здесь норм поведения…
Песок, на котором распластались наши тела, был горяч и не торопился остывать, покуда в недолгой, но бурной эйфории любовного пламени мы достойно не утрамбовали этот пятачок суши, вызвав на противоположной стороне круглой планеты нашей – подвижки земной коры, вспышки магмы давно дремавшего камчатского вулкана…
Пенная вода накатной волны моря, наконец, ласково и неспешно смыла с нас песок, охладила восторги, но пока сила их жила и не иссякала в душе, фиолетово не гасла
Тропиканка
во всем естестве тела. Понимал, в женщине эти ощущения были глубже и пронзительней. И женщина заговорила первой:
– Полетим со мной?.. Тебе нужно принять решение, на которое времени совсем мало… Я гидробиолог, служу в Гранд Саване. Сейчас по делам лечу на неделю в Мексику… Потом… Нет, нет, никуда не надо лететь. Мы вернемся завтра же в Каракас. Я знаю, у тебя еще не кончилась виза… Потом все устроим. Понимаешь?
– Понимаю, Катя. Я воткну в голову кучу разноцветных перьев, буду ездить на непотопляемой курьяре, сопровождать диких туристов, смиряя коварства быстрой воды и острых порогов… А в свободное время мы будем с большим успехом делать голопузых индейских детишек и учить их стрелять из лука отравленными ядом кураре стрелами в контрабандистов – незаконных добытчиков золота и бриллиантов…
Катя тихо рассмеялась:
– Ну не голопузых же и не индейских… Кто мы? Можно жить и по-другому. Ты, понимаешь, я очень не бедный человек, отец мне оставил…
– А я свободный от золота и бриллиантов. И… знаешь, старше тебя. Лет этак на пятнадцать-семнадцать…
– Это не имеет значения… Имеет значение то, что я уже не смогу без нашей любви… Ты же понимаешь, я была замужем. Ничего не вышло. У нас выйдет! Понимаю, у тебя, наверное, есть дети… Но они уже взрослые… И живут своей жизнью… Вон у тебя рубашка от Кордена, а под мышкой распорото… Давно это? Так и сюда прилетел? Не- кому зашить… Все – в таких вот мелочах…
Было светло, радостно, и горько.
Я понимал, что это не только всполохи еще не остывших восторгов любви, рожденной недавней внезапной близостью. Понимал, все внезапное рано или поздно проходит. И потому стремился вновь завлечь Катю на тот утрамбованный нашей страстью «пятачок» прибрежного песочка, под которым кипела магма еще не остывших древних веков – простертого в океане горячего острова. И читал в глазах русско-индейской Кати то же самое желание…
Но хлынул дикий тропический ливень. А это, ребята, не шуточки!
К утру мы, Господи, хорошо просохли. Успев замерзнуть под струями кондиционера, согрелись снова. И все вместе улетели на Кубу. Вместе с ворчливой дамой, с полумужским пиджаком этой дамы, которая больше не ворчала, а скрытно и глубоко завидовала нам, потому что любовь бывает не только эйфорийной и скоротечной, но и вечной, как бы не отрицали это даже хорошие поэты.