Волшебный круг
СТРАННЫЕ ТИПЫ
ПЕРЕВАЛ
В эмигрантской среде его знали немногие. Подтянутого, рослого русоволосого сибиряка лет сорока пяти, тогда – с синим взором, с коротко подстриженной бородкой. Вспоминали, что он, Александр Коханский, прибыл в Венесуэлу «третьим рейсом».
Помнили его русскую косоворотку, в которой он доплыл до Пуэрто Кобельо, снимая косоворотку в рейсе лишь для стирки и скорой просушки на горячей, нагретой тропическим солнцем, крышке шестого трюма, на который поночам залетали и падали крылатые тропические рыбки – вкуса селедки – иваси.…
Вспоминали, как на транспорте он «отличился»: на юте, по ночам тайно строил аэроплан, на котором вознамеривался улететь прямо из Атлантики в свою далекую Сибирь, в какой-то никому неизвестный городок с булыжной мостовой – Ишим, на степной Ишим-реке. Там у него немалым числом жила родня в старинном районе городка – Киселевки. Еще текли там, в окрестностях, чистые тихоструйные речки Карасулька с Мергенюшкой, богато цвели желтыми кувшинками и белыми лилиями. Еще стояли вдалеке зеленые березовые колки, трепетал на ветерке осиновый лист, выбуривали озерные камыши и пахучие для сенокосов травы...
Про «аэроплан» он и сам впоследствии охотно, с печальной улыбкой говорил: строил! Надоела, мол, тогда бесконечная соленая вода, волны, разговоры на сосновых палубных ящиках, которые все равно при прибытии со- жрут местные муравьи.
Строил, мол, не всерьез. Баловство, деревянная модель из сосновых досок. Но тому никто не верил, что не всерьез. Всерьез работал мужик! Очень серьёзной выпадала всем дальнейшая жизнь.
Он понимал невозможность возвращения в СССР. Перед войной получил он от младшего лейтенанта Ишимской госбезопасности политическую статью – «за антисоветские разговоры». Посадили. Свирепого госбезопасника, он слышал, самого потом арестовали, увезли, может быть, и расстреляли.
А он отсидел два года, напросился на фронт. Уцелел в штрафной роте, получив небольшое ранение. И после лечения в санбате, попал в нормальный пехотный полк. И все бы получилось в дальнейшем, как у всякого «героического красного бойца», если б не угодил в плен. Но из плена сумел бежать, попал к партизанам французского сопротивления.
Стрелять больше не пришлось. Как специалист-механик в прошлом, чинил-латал он немногие, старых марок, самолеты, которыми располагали авиаторы генерала де Голля…
В жаркой Венесуэле он попросил определить его «куда повыше», в горы. Где есть сибирский холод и есть снег.
В далеком высокогорье, в районе города Мерида, служил он много лет на каменном снежном перевале. Жил в избе, наподобие сибирской, которую сам изладил, соорудил и русскую печку с чувалом, горячей лежанкой. Охранял казенное имущество, устраивал на ночлег туристов и диких путешественников, следил за метеорологией. Получал жалованье, на жизнь, на пропитание, на теплую одежду в диких горах хватало.
Редко бывал Александр Ипполитович в цивилизованных местах, быстро возвращался, любуясь по пути цветущими долинами, которые напоминали ему луга родных мест, а также заречные, синеющие вдали сосны Синицынского бора за Ишим-рекой, кружащих над ним весенних грачей…
Это были не сосны, низкорослый горный кустарник и в высоком небе кружили не грачи, а местные гавианы и самуры, которые питаются «исключительно мертвым мясом».
Старея, он понимал всю трагичность одиночества. И очень не хотел быть съеденным этими гавианами или самурами…
Никто не знает – куда он исчез. Возможно, почувствовав приближение кончины, «специально провалился» в известную только ему ледяную расщелину. (Провалился, как в Сибири проваливаются «добровольно» в прорубь от большого горя). И лежит там в целостности, в сохранности до сих пор, не тронутый самурами и гавианами, ни свирепым тигром ни барсом, что так высоко в здешние снега не поднимаются.
А может быть, построил он, если уж не аэроплан, то большой воздушный шар, долетел до дедовского имения под Краковом, откуда еще в ХIХ-м веке были высланы непокорные русскому царю его польские предки-бунтари.
Осев в Сибири, поляки полюбили её, и хоть практически совершенно обрусели, забыв родной язык, традиции, песни, все же сберегали в существе своем – гордый, непокорный, своеобычный ген своего происхождения.
СТРАННЫЕ ТИПЫ
ПЕРЕВАЛ
В эмигрантской среде его знали немногие. Подтянутого, рослого русоволосого сибиряка лет сорока пяти, тогда – с синим взором, с коротко подстриженной бородкой. Вспоминали, что он, Александр Коханский, прибыл в Венесуэлу «третьим рейсом».
Помнили его русскую косоворотку, в которой он доплыл до Пуэрто Кобельо, снимая косоворотку в рейсе лишь для стирки и скорой просушки на горячей, нагретой тропическим солнцем, крышке шестого трюма, на который поночам залетали и падали крылатые тропические рыбки – вкуса селедки – иваси.…
Вспоминали, как на транспорте он «отличился»: на юте, по ночам тайно строил аэроплан, на котором вознамеривался улететь прямо из Атлантики в свою далекую Сибирь, в какой-то никому неизвестный городок с булыжной мостовой – Ишим, на степной Ишим-реке. Там у него немалым числом жила родня в старинном районе городка – Киселевки. Еще текли там, в окрестностях, чистые тихоструйные речки Карасулька с Мергенюшкой, богато цвели желтыми кувшинками и белыми лилиями. Еще стояли вдалеке зеленые березовые колки, трепетал на ветерке осиновый лист, выбуривали озерные камыши и пахучие для сенокосов травы...
Про «аэроплан» он и сам впоследствии охотно, с печальной улыбкой говорил: строил! Надоела, мол, тогда бесконечная соленая вода, волны, разговоры на сосновых палубных ящиках, которые все равно при прибытии со- жрут местные муравьи.
Строил, мол, не всерьез. Баловство, деревянная модель из сосновых досок. Но тому никто не верил, что не всерьез. Всерьез работал мужик! Очень серьёзной выпадала всем дальнейшая жизнь.
Он понимал невозможность возвращения в СССР. Перед войной получил он от младшего лейтенанта Ишимской госбезопасности политическую статью – «за антисоветские разговоры». Посадили. Свирепого госбезопасника, он слышал, самого потом арестовали, увезли, может быть, и расстреляли.
А он отсидел два года, напросился на фронт. Уцелел в штрафной роте, получив небольшое ранение. И после лечения в санбате, попал в нормальный пехотный полк. И все бы получилось в дальнейшем, как у всякого «героического красного бойца», если б не угодил в плен. Но из плена сумел бежать, попал к партизанам французского сопротивления.
Стрелять больше не пришлось. Как специалист-механик в прошлом, чинил-латал он немногие, старых марок, самолеты, которыми располагали авиаторы генерала де Голля…
В жаркой Венесуэле он попросил определить его «куда повыше», в горы. Где есть сибирский холод и есть снег.
В далеком высокогорье, в районе города Мерида, служил он много лет на каменном снежном перевале. Жил в избе, наподобие сибирской, которую сам изладил, соорудил и русскую печку с чувалом, горячей лежанкой. Охранял казенное имущество, устраивал на ночлег туристов и диких путешественников, следил за метеорологией. Получал жалованье, на жизнь, на пропитание, на теплую одежду в диких горах хватало.
Редко бывал Александр Ипполитович в цивилизованных местах, быстро возвращался, любуясь по пути цветущими долинами, которые напоминали ему луга родных мест, а также заречные, синеющие вдали сосны Синицынского бора за Ишим-рекой, кружащих над ним весенних грачей…
Это были не сосны, низкорослый горный кустарник и в высоком небе кружили не грачи, а местные гавианы и самуры, которые питаются «исключительно мертвым мясом».
Старея, он понимал всю трагичность одиночества. И очень не хотел быть съеденным этими гавианами или самурами…
Никто не знает – куда он исчез. Возможно, почувствовав приближение кончины, «специально провалился» в известную только ему ледяную расщелину. (Провалился, как в Сибири проваливаются «добровольно» в прорубь от большого горя). И лежит там в целостности, в сохранности до сих пор, не тронутый самурами и гавианами, ни свирепым тигром ни барсом, что так высоко в здешние снега не поднимаются.
А может быть, построил он, если уж не аэроплан, то большой воздушный шар, долетел до дедовского имения под Краковом, откуда еще в ХIХ-м веке были высланы непокорные русскому царю его польские предки-бунтари.
Осев в Сибири, поляки полюбили её, и хоть практически совершенно обрусели, забыв родной язык, традиции, песни, все же сберегали в существе своем – гордый, непокорный, своеобычный ген своего происхождения.