Пред богом и людьми
К. Я. Лагунов
УДАР НИЖЕ ПОЯСА
В Тюменском пединституте я появился за три дня до начала учебы. Мест в общежитии не оказалось. Частный угол снять не удалось. Я был в отчаянии. Выручил знакомец по Тобольскому педтехникуму, четверокурсник Иван Саморуков. Уговорил двух своих сотоварищей и в трехместную комнатку втиснули еще одну, четвертую кровать для меня.
В этом бревенчатом, барачного типа общежитии крохотную комнатенку (шесть квадратов) с фанерной внутренней стеной занимала семья военного. Его куда-то перевели. Он еще не вынес из комнатушки свой скарб, а туда уже понес вещи его преемник по должности.
– Отвоевывай эту комнатушку и привози семью, – сказал мне Торкин.
Я кликнул на подмогу новых друзей. Парни здоровые, бывшие фронтовики. Встали стенкой на пути захватчиков.
Началась перебранка, ругань, запахло потасовкой. Мы сняли с петель входную дверь комнатки. А на дворе стужа, из комнатенки вмиг выдуло жидкое тепло. Потоптавшись, покричав, погрозив, посягатель на студенческую жилплощадь забрал свои вещи и сгинул. Мы с женой и дочкой стали владельцами хором.
На шести квадратных метрах разместились кирпичная, грубо и неумело сляпанная плита, железная кровать, столик и три табуретки. Над входной дверью прибили к стене обыкновенный фанерный ящик, превратив его в книжный шкаф. А на стене, над кроватью, на гвоздике, на самодельных подплечниках, сделанных из палочек, разместился наш гардероб.
За два-три часа плита остывала, комнатенка превращалась в холодильник; замерзали чернила в чернильнице, вода в графине. Двухлетняя дочка спала между папой и мамой и прежде, чем ее поднять, я вскакивал, проворно разводил огонь в плите, и когда та нагревалась, и воздух в комнатушке теплел, мы поднимали Танюшку.
Месяца за полтора до того, как я стал квартировладельцем, где-то в конце сентября на отчетно-выборном комсомольском собрании института меня избрали освобожденным комсоргом вуза. Я не отнекивался: позарез нужны деньги.
Жена стала работать заведующей городским отделом культуры. С утра уходила на службу и до вечера, иногда до позднего: смотры, фестивали, собрания. Я относил Таню в детясли и бежал на лекции. Потом заседания, собрания, конференции, пленумы, агитбригады, вечера и т. д. т. п. до бесконечности. И «хвосты», «хвосты», «хвосты». Факультет-то назывался историко-филологическим, и вот вам три экзамена но литературе – зарубежной, русской, советской. А я ни Вольтера, ни Гомера, ни Руссо и ни Мольера в руках не держал, в глаза не видел. «Глотал» их по ночам, по книге каждого великого и невеликого классика. Педагогику, методики и прочую подобную белиберду сдавал, не готовясь, по принципу: «прежде чем рассказать о Франции, позвольте несколько слов о Германии...».
Особенно трудно бывало, а это случалось часто, когда из-за карантина или по болезни Татьянку не принимали в ясли. Ворочусь в общежитие и хватаюсь за голову: куда ее? Через полчаса начало занятий, потом комитет, потом совещание в горкоме, потом... Господи... А еще надо было добывать дрова, пилить и колоть их. Сырая береза разгоралась плохо, чадила, и пока расшурудишь плиту, посинеешь, раздувая огонь... На дворе высилась поленница «общественная», откуда брали дрова для отопления общежития. Кто мешал и мне обогревать свою конуру этими дровами? Но для СВОЕЙ плиты я покупал СВОИ дрова, пилил и колол их собственноручно. Дурак? Да, по нынешним меркам дурак. Но сегодняшним аршином нельзя мерить вчерашнее, равно как и завтрашнее...
Однако не о личных трудностях хотелось рассказать. К чему ворошить? Было – прошло. Институт закончил. Красный диплом получил. Все остальное – чепуха! Все, кроме нескольких событий. О них и речь...
Праздничные вечера в институте проходили весело, шумно, ярко. Зачастую кратким словом-спичем их открывал наш директор Торкин. Жил он в административном здании института с молодой женой – юной студенткой. Торкин – фигура в послевоенной Тюмени заметная. Рослый. В зеленой шляпе. Размашистый и громкий. Любитель выпить, благо спирта институт получал в достатке.
Так вот, на студенческом вечере в честь годовщины Октября произошел маленький скандал. Пьяный первокурсник начал хамить дежурному, материться. То ли мне сказали, то ли случайно наскочил я на этого вахлака – не помню. Главное – наскочил, и тут же ввязался в перебранку, пытаясь урезонить, пристыдить разбушевавшегося первокурсника. Тот сходу перенес хмельную ярость на меня:
– А-а! – заорал он. – Комиссар явился! Мало вас Гитлер вешал. Жаль, не дошел он до Тюмени...
И понес несусветную чушь. Дежурные подхватили хама под белы руки и вышвырнули на улицу. Вот и весь инцидент. Малоприятный, конечно, но вполне рядовой.
А через пару дней, на выходе из института, подходит ко мне незнакомец с выправкой фельдфебеля, показывает удостоверение сотрудника КГБ и приглашает вечером зайти в управление.
– Только не опаздывайте. Пропуск будет заказан. Жду. До встречи.
Я относился к КГБ с опасливой почтительностью. Четкость, оперативность, гибкость и несокрушимость этих органов я постиг в Литве. Помнил я и черную «эмку» с полуторкой на хвосте, ползущие по мигом замерзшей Малозоркальцево, и чудовищную краткую исповедь Мазозолиной, и плачущие эшелоны, спешащие скинуть с родимой земли тысячи невинных душ, и те «мундиры голубые», что бесцеремонно изгнали меня с моей Красной площади, и многое иное. Я уважал чекистов за бдительность, неподкупность, всемогущество, но боялся их вседозволенности, бесконтрольности и жестокости.
Да, меня ждали. В тесном полуподвальном кабинетике горела настольная лампа. Их было двое. Несколько минут поговорили ни о чем.
– У вас был вечер недавно. На нем...
И в деталях пересказал то, что случилось с пьяным первокурсником.
– Это так?
И замер, вонзив в меня немигающий взгляд.
– Так, – подтвердил я.
– Что вы по этому поводу думаете?
– Он был пьян, как...
– Я не спрашиваю вас, пьян ли был он. Я спрашиваю, – выделил интонацией «спрашиваю» – что вы думаете по этому поводу?
– А что я могу думать?... Пьяный оболтус...
– Что у трезвого на уме, у пьяного на языке...
– Так, конечно. Щенок...
– Не такой уж и щенок. Вы в семнадцать детдомом командовали... А этому без малого девятнадцать. Так что, ни возраст, ни водка тут ни причем... Так ведь?
– Так, конечно, – уступил я.
– Как же тогда квалифицировать эту выходку?
У меня вспотел затылок. Меня загоняли в угол. Нет, они не грозили, не грубили, лишь намекали, подталкивали, и у меня заныло под ложечкой. В этом доме свои законы, вернее, нет никаких законов, и останься я здесь, и загинь тут бесследно, как загинули малозоркальцевские и тысячи тысяч других мужиков, никто не осмелится доискиваться, допытываться; никто не рискнет восстанавливать истину. Никто! Объявят двурушником, перевертышем, слугой дьявола, и точка. Повздыхают. Поахают. Забудут...
Скверно от этих мыслей на душе. Муторно. И только очутившись на воле, вдохнув несколько раз морозный колкий воздух, я подуспокоился. Еще раз или два переступал я порог этого полуподвального кабинета, и все по тому же поводу.
И окрепла, и навек осталась во мне убежденность: ничто и никто не укроется «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей...».
Приближались выборы в Верховный Совет страны. В облдрамтеатре должна была состояться встреча с кандидатом в депутаты. Меня пригласил секретарь городского комитета партии по идеологии Андрианов. Человек удивительно мягкий – и обликом, и голосом, и жестами. И ладонь у него не твердая, пальцы не сильные. Встреча с ним всегда отдохновенна и приятна.
Поговорили о том, о сем, потом Андрианов с каким-то, вроде бы даже смущением, заговорил о главном:
– Мы решили на встрече от молодежи города предоставить слово тебе. Готовься. Минут на пять-семь. Условились?
– Хорошо.
– И вот еще что… Понимаешь... Дело тут такое... Есть у тебя надежные комсомольцы?..
– Конечно.
– Подбери человек пять-шесть. Мы их рассадим в разных концах зала, и в нужный момент они будут выкрикивать здравицы... призывы... лозунги... Понимаешь?
Я понял. Поговорил с ребятами. Нашлись добровольцы-охотники. А дальше произошло вот что... Когда председательствующий на встрече с кандидатом в депутаты объявил, что поступило предложение избрать почетный президиум в составе Политбюро ЦК ВКП (б) во главе с товарищем Сталиным, и все встали, устроив овацию любимому вождю, один из моих посаженных звонко прокричал:
– Великому вождю товарищу Сталину ура!
– Ур-р-р-а-а-а!!! – заревел зал.
И снова аплодисменты. А едва они пошли на убыль, другой мой подсадной подал голос, зычно протрубив:
– Великой, непобедимой партии Ленина-Сталина ура!
И опять гремело в зале могучее русское «Ура!».
Парни с поручением справились на славу. Андрианов после встречи поблагодарил меня и попросил передать свою благодарность ребятам...
Незадолго до государственных экзаменов Торкин зазвал меня в свой кабинет и предложил после окончания института остаться работать на кафедре истории СССР либо на кафедре марксизма-ленинизма. Разумеется, я поблагодарил и согласился. Комиссия по распределению так и решила: оставить в распоряжении института.
Вскоре меня пригласили в областной комитет партии к заведующему отделом пропаганды и агитации. Тот спросил:
– Как Вы смотрите, если после окончания института мы заберем Вас в аппарат обкома партии лектором?
– С удовольствием, – ответил я.
– Тогда идите к товарищу... Заполните анкету...
Все складывалось как нельзя лучше. Но...
До последнего экзамена оставалось несколько дней, когда в десятом часу вечера кто-то постучал в обшитую фанерой дверь нашей комнатки. Вошла незнакомая молодая женщина. Спросила:
– Вы Лагунов Константин Яковлевич?
– Да, – ответила вместо меня жена. – А в чем дело?
– Вас просит немедленно прийти Ремнев.
– Сейчас? – изумился я, глянув на часы.
– Ага. Немедленно. Они ждут, – протараторила посыльная и испарилась.
Ремнев – первый секретарь Тюменского городского комитета партии. От нашего барака-общежития до горкома ходу не более десяти минут. Город плавал в белом мареве июньской ночи. Я торопливо шагал по деревянному тротуару и гадал, зачем понадобился первому секретарю в столь неурочный час.
Едва я показался в приемной и назвал себя, дежурный вскочил и торопливой скороговоркой:
– Проходите, проходите... Вас ждут...
Я нимало не удивился бы, если бы этот согнувшийся в полупоклоне мужчина сказал: «Прошу-с... вас ждут-с...» Столько келейного подобострастия было в голосе и в лице дежурного при взгляде на высокую дверь секретарского кабинета.
Ремнев – типичный продукт партбюрократии сороковых. Все в нем: – грубовато высеченное, с выразительными чертами лицо; крупные, тяжелые кулаки; размашистые резкие энергичные жесты; командный властный голос, – все выдавало партократа, привыкшего к послушанию и повиновению. Он был ХОЗЯИН ГОРОДА. ОН и председатель горисполкома Переузенко. Их особняки походили на крепости, охранялись милицией. Ходили слухи, что в одной из комнат своего огромного особняка Переузенко держал свиней...
– Разрешите войти?
– Давай. – Чуть приподнялся, подал руку. – Садись.
Я сел. Какое-то время Ремнев оглядывал меня, будто приценивался. Поковырял пальцем в ухе, зевнул, решился:
– Ну что? Быка за рога или....
– Лучше за рога, – вставил я.
– Слушал я тебя на встрече с кандидатом в депутаты. Поглянулось твое выступление. Торкин тебя аттестует по первой статье. И комсомол доволен...
«Куда-то двигать меня собрался» – догадался я.
– У нас через полмесяца городская комсомольская конференция. Будем рекомендовать тебя первым секретарем горкома.
Вот чего я не ожидал. Мне шел двадцать шестой год. По моим понятиям, для первого секретаря Тюменского горкома я был стар. Да и, честно говоря, не хотелось возвращаться на комсомольскую стезю, тем более, что вторым секретарем Тюменского обкома комсомола тогда был мой старший брат Николай, который в это время находился на девятимесячных курсах в Москве. Работать под его началом мне не хотелось: в такой ситуации трудно рассчитывать на деловые творческие отношения с обкомом. Ему меня неудобно хвалить; мне обком неудобно критиковать...
Эти соображения прокрутились в моей голове уже после, когда я ушел от Ремнева. Тогда же, выслушав его, я сказал
– Это неожиданно. Надо подумать. Посоветоваться с женой...
– Валяй, думай, – разрешил Ремнев. – Только недолго. День-два, не больше. Договорились?
С тем и расстались.
Жена поддержала мое мнение. Решили: либо лектором, либо на кафедру истории. Лучше последнее. Самое время было начинать торить новую тропу, оставив комсомол за бортом. Почему-то я был уверен, Ремнев с моими доводами согласится, и моя кандидатура отвалится. Но получилась не так, как думалось и хотелось. Выслушав меня, Ремнев жестко и непререкаемо изрек:
– Треп все это! Бабский треп. Поговорили и точка. Будем рекомендовать тебя первым секретарем.
– Но я не согласен.
– Согласен-не согласен, – передразнил Ремнев. Это твоя забота. Ты коммунист? Устав знаешь? Сказала партия – все! Точка! Руки по швам и ни-ка-ких разговорчиков!..
Меня возмутила бесцеремонность и самоуверенность этого партийного чинуши, и я полез на рожон:
– Вы – не партия. Всего лишь первый секретарь горкома...
– А тебе надо решение Политбюро ЦК! – взвился Ремнев. – Постановления городского комитета для тебя мало...
– Но ведь никакого постановления нет, – не уступал я. – Будет решение бюро горкома, я подчинюсь...
– Не будет! – выкрикнул Ремнев, пристукнув кулаком по столу. – Не будет. Или ты делаешь, что я сказал, или я согну тебя в бараний рог!
Я вскочил, как ошпаренный и, трясясь от обиды и гнева, еле выговорил:
– До свидания...
– Ах ты... твою мать!.. Ну, ты меня попомнишь!.. Ты еще присунешься...
В подобном тоне со мной еще никто не разговаривал. Я готов был на любую выходку, только б отомстить обидчику. Но что я мог сделать? Жаловаться? Кому? Свидетелей нашего разговора не было, да и окажись таковые, они непременно прикрыли бы Ремнева. А и что собственно сделал он противозаконного? Матюгнулся? Так многие партсовхозруководители без матерка и фразы не могли выговорить. Пригрозил? И правильно сделал. Ежели каждый коммунист станет выламываться «хочу-не хочу», «буду-не буду», какая же это партия?
Выслушав эти мои мысли, жена сказала:
– Шут с ним. Пойдешь лектором обкома – подотрешь Ремневу нос. Нет, так останешься в институте.
Успокоенный и окрыленный, наутро я отправился в обком партии к тому товарищу из агитпропа, который сватал меня лектором. Принял он меня более чем прохладно:
– Получите диплом, посмотрим... Работа у нас, конечно, сами понимаете... Постоянные разъезды... Север...
Словом, дал понять, чтоб я не рассчитывал на обещанную им же лекторскую должность. «Фиг с ним, – подумал я. – Останусь на кафедре».
Отгремел выпускной бал. Обмыты «корочки». Ребята спешно разъезжались. Общежитие опустело, и только я не знал, где буду работать. Решил поговорить с Торкиным. Встретил его в институтском дворе и не успел еще выговорить «здравствуйте», как Торкин громким, отлично поставленным лекторским голосом громыхнул:
– На ловца и зверь... Зайдем ко мне...
Провел меня не в служебный кабинет, на квартиру, которая находилась в том же двухэтажном административном здании, на первом этаже.
– Дай-ка нам по стопочке, – попросил он жену.
Выпили по рюмке слабо разведенного спирту. Потеплело на душе. Торкин, встретясь со мной глазами, без всякого предисловия сказал:
– Звонил Ремнев. Интересовался твоим трудоустройством. Я сказал, что берем на кафедру истории. И знаешь, что услышал в ответ? – «Никакой кафедры. Чтоб духу его не было в институте». Ремнев – первый секретарь горкома, член бюро обкома. Наш вождь и учитель. Понимаешь?
– Понимаю, – оглушенно промямлил я. – Куда же мне?..
– Сходи к Казанцеву. Надумал, мол, в школу...
– Давай...
Казанцев – заведующий облоно, которое размещалось в шикарном особняке на берегу Туры. Окруженный хозпостройками и могучей огорожей, особняк приметно выделялся из серого безликого стада близстоящих домов и напоминал помещичью усадьбу.
Когда я уже взялся за ручку двери кабинета Казанцева передо мной возникла молодка лет тридцати, упитанная, с шалыми блудливыми глазами. В руках у нее поднос. На нем накрытые салфеткой стакан с коричневой жидкостью и тарелка. Едва не ткнув в лицо подносом, молодка насмешливо и в то же время непререкаемо скомандовала:
– Посторонись-ка. И посиди чуток. Дай человеку передохнуть, стакан чаю выпить...
В растворенное окно хлестнул ветер. Сдернул салфетку с подноса, тот качнулся, чуток расплескав содержимое стакана, и мой чуткий нос (Бог не додал зрения, зато переложил обоняния) отчетливо уловил коньячный аромат.
Румяный, дремотно расслабленный, Казанцев выслушал меня с видом подающего милостыню бродяжке-нищенке. Покашлял без нужды, почмокал губами, наконец вымолвил, будто подаяние швырнул:
– Подумать надо. Все добрые вакансии... увы! Наведайтесь в кадры недельки через две, авось что-нибудь подвернется...
Тогда я направился в обком партии к Зиновьеву. Я был уверен: – ОБКОМ ПАРТИИ, только ОБКОМ ПАРТИИ поймет, и поддержит, как когда-то понимали меня в Голышмановском райкоме ВКП(б). Если б знал я тогда, что Ремнев, Казанцев и Зиновьев – закадычные друзья, одна шайка-лейка, именно по просьбе взбешенного Ремнева, Зиновьев скомандовал, чтоб не принимали меня лектором обкома, а Казанцев поддал мне под зад... Если б я знал... Но я не знал. И шел к Зиновьеву, уверенный в справедливом решении. «Самодур Ремнев – не партия, – думал я. – Секретарь обкома разберется...»
Зиновьев встретил меня дружески: и улыбался, и руку жал, и даже спросил, не хочу ли я чаю. Я поблагодарил и сходу, все более распаляясь, посыпал:
– Я восемь лет был на комсомольской работе...
Перечислил, где и кем работал. – Окончил с отличием институт. Пять лет в партии... Рассказал, куда меня сватали. – А теперь оказался не нужен ни облоно, ни...
– Не может быть! – изумился Зиновьев. – Молодые образованные партийные кадры нам вот так... – Прижал ладонь к горлу. – Тут явное недоразумение...
Взял телефонную трубку, и через минуту уже разговаривал с Казанцевым:
– Как вы работаете с кадрами... Молодой коммунист... Опытный комсомольский работник... Дипломированный педагог и... Да-да, о нем... Ага... Так-так... Ясно... Другое дело?.. Не возражаю… Я ему передам, он подойдет к тебе....
Положил трубку на аппарат, обласкал меня улыбкой.
– Я же говорил, недоразумение. Вопрос решен. Кадровики замешкались. ...Учитывая Ваш жизненный и политический опыт, решено послать Вас директором Голышмановской средней школы, которую Вы окончили, по-моему, в сорок первом... Логично!.. Родная школа, Вам ее и подымать... Берите направление в облоно и... с Богом.
Вот так. В народе это называется МОРДОЙ О СТЕНКУ...
Голышмановская средняя школа размещалась в трех допотопных, изношенных, полуразрушенных, полуразвалившихся деревянных строениях, требующих немедленного капитального ремонта. Но к ремонту и не думали приступать, хотя на дворе уже хозяйничал июль и до начала учебного года оставалось всего полтора месяца. Я поднял тарарам в райкоме партии, в райисполкоме и начал форсированный ремонт, одновременно готовя себе жилье – крохотную избенку в школьном дворе.
Я уже смирился с возвращением на круги своя, но... не мы выбираем, а нас выбирают. На августовском областном совещании директоров школ ко мне подошел первый секретарь Тюменского обкома комсомола Хренов.
– Послушай, тебя разыскивает заведующий орготделом ЦК комсомола Гоциридзе. Пойдем ко мне, позвоним ему.
И вот я разговариваю по телефону с Гоциридзе.
– Ты почему удрал от комсомола? – насмешливо, с приметным грузинским акцентом интересуется Гоциридзе.
– Я не удирал... – И коротко поведал о своих злоключениях.
– Не страшно, – отреагировал Гоциридзе на мою исповедь. – Совсем не страшно. Надо возвращаться на комсомольскую тропу...
– С радостью, но как?
– Надо, чтобы завтра, в крайнем случае, послезавтра, ты был у нас, в ЦК комсомола... Сумеешь?
– Я готов, но...
– Дай трубку Хренову...
И вот у меня в руках конверт, в нем билет на самолет, который завтра утром улетает в Москву. Кроме билета в конверте командировочное удостоверение и пачка купюр разного достоинства. В шесть часов утра машина обкома комсомола увезет меня на аэродром. Я верил и не верил в это, сто раз просыпался, смотрел на часы. Вставал. Курил. Снова ложился. Опять пробуждался, прикладывал часы к уху: идут ли? Дивился, что так медленно светлеет за окном.
Шофер не проспал. Самолет без меня не улетел. Зеленокрылый ЛИ разогревал двигатели, готовясь умчать меня в столицу.
– Граждане пассажиры! Объявляется посадка на самолет, вылетающий по маршруту Тюмень-Свердловск-Казань-Москва.
Вливаюсь в толпу пассажиров, выхожу на летное поле и спешу к рокочущему ЛИ. Дверка распахнута. Еще пара минут...
На поле врывается черная «Эмка», круто разворачивается подле самолета. Из машины выскакивает женщина. Встопорщенная, взлохмаченная. Подлетает ко мне.
– Где у Вас билет?
– Вот... – ничего не понимая, показываю билет.
Женщина выхватывает билет. И будто вонзая в меня каждое слово, зло чеканит:
– Никуда Вы не полетите! Возвращайтесь в Голышманово!
– Но... у меня командировка... деньги, – ошарашенно лопочу я.
– Верните в обком комсомола! – кричит она, влезая в «Эмку».
Будто с неба павшая, черная «Эмка» так же стремительно исчезает, с ней исчезает и женщина с моим авиабилетом. Пассажиры скрылись в утробе зеленого ЛИ. Откатили лесенку. Взревели моторы. Подпрыгивая на неровностях грунтовой полосы, покачиваясь и набирая скорость, самолет помчал от меня, оторвался от земли, взлетел, а я все еще стоял, остолбенев.
– Понимаешь, какая ерундистика, – пояснил мне Хренов. – О твоей поездке кто-то донес Чубарову... (Тому самому Чубарову, который когда-то орал на меня, а потом поил меня водкой). Тот взбеленился. «Никакой Москвы! Пусть сидит в своем Голышманово!» Так что извини. Гоциридзе я сегодня же позвоню.
Еще раз мордой о стенку! Чтоб навек запомнил: ПАРТИЯ мой БОГ, мой ЦАРЬ, моя СУДЬБА. Не то чтобы кинуться наперерез, замахнуться, а и помыслить противное, неугодное ей – не смей! Сомнет. Сломает. Уничтожит...
У меня еще не зажили синяки от стычки с Ремневым, и я покорился прихоти Чубарова. Обиделся. Разгневался. Скрипел зубами и матерился, но на стенку больше не бросался. Постиг помятыми боками всесилие и беспредел своей партии. Единственное, на что я решился, – прежде, чем отбыть в Голышманово, дал телеграмму в ЦК ВЛКСМ – Михайлову и Гоциридзе: «Явиться цекамол не смог. Выезд запретил первый секретарь обкомпарта Чубаров».
В Голышманово воротился вечером. Только улеглись спать, неистовый стук в дверь. Переполошенный голос:
– Срочно в райком партии. К телефону... Звонят из обкома! – Напяливаю на себя, что под руку попало. Бегу в райком.
Дежурный сует мне телефонную трубку.
– Слушаю! – выкрикиваю я, еле переводя дух. – Лагунов слушает.
– Товарищ Лагунов. Говорит дежурный обкома партии. Немедленно выезжайте в Тюмень. У Вас проходит в полночь... тридцать первый. Билет Вам будет. Дежурному по станции команда дана...
– Что случилось?
– Потом-потом. Прихватите пару рубашек, ну и все, что положено в командировку. Собирайтесь. Ждем. Пока...
Я опустил смолкшую трубку и сел. «Господи, помилуй! Что же происходит? Сегодня утром меня выдернули из самолета. Как нашкодившего пса, выпнули из Тюмени. И вот снова в Тюмень. Зачем? Почему такой спех? Какая командировка? Голова кругом... Дома тоже переполох. Десятый раз жена говорит одно и то же:
– Как только выяснишь, что к чему, дай телеграмму...
– Да не волнуйся ты, – успокаиваю ее, а сам трясусь. – Дам телеграмму. Позвоню в школу – передадут. Не паникуй!..
– Но ни телеграфировать, ни позвонить не пришлось. Поезд прибыл в Тюмень ранним утром. На перроне меня встретила та женщина, которая отняла в порту авиабилет.
– Живо-живо! Машина ждет...
Та же черная «Эмка» помчала нас на аэродром. Женщина сунула мне конверт, пробормотав:
– Здесь командировка, билет, деньги... Господи, не опоздать бы...
В каком-то полусне-полубреду вошел я в самолет.
И вот она Москва.
Центральный Комитет комсомола...
Дивны дела твои, Господи!..
К. Я. Лагунов
УДАР НИЖЕ ПОЯСА
В Тюменском пединституте я появился за три дня до начала учебы. Мест в общежитии не оказалось. Частный угол снять не удалось. Я был в отчаянии. Выручил знакомец по Тобольскому педтехникуму, четверокурсник Иван Саморуков. Уговорил двух своих сотоварищей и в трехместную комнатку втиснули еще одну, четвертую кровать для меня.
В этом бревенчатом, барачного типа общежитии крохотную комнатенку (шесть квадратов) с фанерной внутренней стеной занимала семья военного. Его куда-то перевели. Он еще не вынес из комнатушки свой скарб, а туда уже понес вещи его преемник по должности.
– Отвоевывай эту комнатушку и привози семью, – сказал мне Торкин.
Я кликнул на подмогу новых друзей. Парни здоровые, бывшие фронтовики. Встали стенкой на пути захватчиков.
Началась перебранка, ругань, запахло потасовкой. Мы сняли с петель входную дверь комнатки. А на дворе стужа, из комнатенки вмиг выдуло жидкое тепло. Потоптавшись, покричав, погрозив, посягатель на студенческую жилплощадь забрал свои вещи и сгинул. Мы с женой и дочкой стали владельцами хором.
На шести квадратных метрах разместились кирпичная, грубо и неумело сляпанная плита, железная кровать, столик и три табуретки. Над входной дверью прибили к стене обыкновенный фанерный ящик, превратив его в книжный шкаф. А на стене, над кроватью, на гвоздике, на самодельных подплечниках, сделанных из палочек, разместился наш гардероб.
За два-три часа плита остывала, комнатенка превращалась в холодильник; замерзали чернила в чернильнице, вода в графине. Двухлетняя дочка спала между папой и мамой и прежде, чем ее поднять, я вскакивал, проворно разводил огонь в плите, и когда та нагревалась, и воздух в комнатушке теплел, мы поднимали Танюшку.
Месяца за полтора до того, как я стал квартировладельцем, где-то в конце сентября на отчетно-выборном комсомольском собрании института меня избрали освобожденным комсоргом вуза. Я не отнекивался: позарез нужны деньги.
Жена стала работать заведующей городским отделом культуры. С утра уходила на службу и до вечера, иногда до позднего: смотры, фестивали, собрания. Я относил Таню в детясли и бежал на лекции. Потом заседания, собрания, конференции, пленумы, агитбригады, вечера и т. д. т. п. до бесконечности. И «хвосты», «хвосты», «хвосты». Факультет-то назывался историко-филологическим, и вот вам три экзамена но литературе – зарубежной, русской, советской. А я ни Вольтера, ни Гомера, ни Руссо и ни Мольера в руках не держал, в глаза не видел. «Глотал» их по ночам, по книге каждого великого и невеликого классика. Педагогику, методики и прочую подобную белиберду сдавал, не готовясь, по принципу: «прежде чем рассказать о Франции, позвольте несколько слов о Германии...».
Особенно трудно бывало, а это случалось часто, когда из-за карантина или по болезни Татьянку не принимали в ясли. Ворочусь в общежитие и хватаюсь за голову: куда ее? Через полчаса начало занятий, потом комитет, потом совещание в горкоме, потом... Господи... А еще надо было добывать дрова, пилить и колоть их. Сырая береза разгоралась плохо, чадила, и пока расшурудишь плиту, посинеешь, раздувая огонь... На дворе высилась поленница «общественная», откуда брали дрова для отопления общежития. Кто мешал и мне обогревать свою конуру этими дровами? Но для СВОЕЙ плиты я покупал СВОИ дрова, пилил и колол их собственноручно. Дурак? Да, по нынешним меркам дурак. Но сегодняшним аршином нельзя мерить вчерашнее, равно как и завтрашнее...
Однако не о личных трудностях хотелось рассказать. К чему ворошить? Было – прошло. Институт закончил. Красный диплом получил. Все остальное – чепуха! Все, кроме нескольких событий. О них и речь...
Праздничные вечера в институте проходили весело, шумно, ярко. Зачастую кратким словом-спичем их открывал наш директор Торкин. Жил он в административном здании института с молодой женой – юной студенткой. Торкин – фигура в послевоенной Тюмени заметная. Рослый. В зеленой шляпе. Размашистый и громкий. Любитель выпить, благо спирта институт получал в достатке.
Так вот, на студенческом вечере в честь годовщины Октября произошел маленький скандал. Пьяный первокурсник начал хамить дежурному, материться. То ли мне сказали, то ли случайно наскочил я на этого вахлака – не помню. Главное – наскочил, и тут же ввязался в перебранку, пытаясь урезонить, пристыдить разбушевавшегося первокурсника. Тот сходу перенес хмельную ярость на меня:
– А-а! – заорал он. – Комиссар явился! Мало вас Гитлер вешал. Жаль, не дошел он до Тюмени...
И понес несусветную чушь. Дежурные подхватили хама под белы руки и вышвырнули на улицу. Вот и весь инцидент. Малоприятный, конечно, но вполне рядовой.
А через пару дней, на выходе из института, подходит ко мне незнакомец с выправкой фельдфебеля, показывает удостоверение сотрудника КГБ и приглашает вечером зайти в управление.
– Только не опаздывайте. Пропуск будет заказан. Жду. До встречи.
Я относился к КГБ с опасливой почтительностью. Четкость, оперативность, гибкость и несокрушимость этих органов я постиг в Литве. Помнил я и черную «эмку» с полуторкой на хвосте, ползущие по мигом замерзшей Малозоркальцево, и чудовищную краткую исповедь Мазозолиной, и плачущие эшелоны, спешащие скинуть с родимой земли тысячи невинных душ, и те «мундиры голубые», что бесцеремонно изгнали меня с моей Красной площади, и многое иное. Я уважал чекистов за бдительность, неподкупность, всемогущество, но боялся их вседозволенности, бесконтрольности и жестокости.
Да, меня ждали. В тесном полуподвальном кабинетике горела настольная лампа. Их было двое. Несколько минут поговорили ни о чем.
– У вас был вечер недавно. На нем...
И в деталях пересказал то, что случилось с пьяным первокурсником.
– Это так?
И замер, вонзив в меня немигающий взгляд.
– Так, – подтвердил я.
– Что вы по этому поводу думаете?
– Он был пьян, как...
– Я не спрашиваю вас, пьян ли был он. Я спрашиваю, – выделил интонацией «спрашиваю» – что вы думаете по этому поводу?
– А что я могу думать?... Пьяный оболтус...
– Что у трезвого на уме, у пьяного на языке...
– Так, конечно. Щенок...
– Не такой уж и щенок. Вы в семнадцать детдомом командовали... А этому без малого девятнадцать. Так что, ни возраст, ни водка тут ни причем... Так ведь?
– Так, конечно, – уступил я.
– Как же тогда квалифицировать эту выходку?
У меня вспотел затылок. Меня загоняли в угол. Нет, они не грозили, не грубили, лишь намекали, подталкивали, и у меня заныло под ложечкой. В этом доме свои законы, вернее, нет никаких законов, и останься я здесь, и загинь тут бесследно, как загинули малозоркальцевские и тысячи тысяч других мужиков, никто не осмелится доискиваться, допытываться; никто не рискнет восстанавливать истину. Никто! Объявят двурушником, перевертышем, слугой дьявола, и точка. Повздыхают. Поахают. Забудут...
Скверно от этих мыслей на душе. Муторно. И только очутившись на воле, вдохнув несколько раз морозный колкий воздух, я подуспокоился. Еще раз или два переступал я порог этого полуподвального кабинета, и все по тому же поводу.
И окрепла, и навек осталась во мне убежденность: ничто и никто не укроется «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей...».
Приближались выборы в Верховный Совет страны. В облдрамтеатре должна была состояться встреча с кандидатом в депутаты. Меня пригласил секретарь городского комитета партии по идеологии Андрианов. Человек удивительно мягкий – и обликом, и голосом, и жестами. И ладонь у него не твердая, пальцы не сильные. Встреча с ним всегда отдохновенна и приятна.
Поговорили о том, о сем, потом Андрианов с каким-то, вроде бы даже смущением, заговорил о главном:
– Мы решили на встрече от молодежи города предоставить слово тебе. Готовься. Минут на пять-семь. Условились?
– Хорошо.
– И вот еще что… Понимаешь... Дело тут такое... Есть у тебя надежные комсомольцы?..
– Конечно.
– Подбери человек пять-шесть. Мы их рассадим в разных концах зала, и в нужный момент они будут выкрикивать здравицы... призывы... лозунги... Понимаешь?
Я понял. Поговорил с ребятами. Нашлись добровольцы-охотники. А дальше произошло вот что... Когда председательствующий на встрече с кандидатом в депутаты объявил, что поступило предложение избрать почетный президиум в составе Политбюро ЦК ВКП (б) во главе с товарищем Сталиным, и все встали, устроив овацию любимому вождю, один из моих посаженных звонко прокричал:
– Великому вождю товарищу Сталину ура!
– Ур-р-р-а-а-а!!! – заревел зал.
И снова аплодисменты. А едва они пошли на убыль, другой мой подсадной подал голос, зычно протрубив:
– Великой, непобедимой партии Ленина-Сталина ура!
И опять гремело в зале могучее русское «Ура!».
Парни с поручением справились на славу. Андрианов после встречи поблагодарил меня и попросил передать свою благодарность ребятам...
Незадолго до государственных экзаменов Торкин зазвал меня в свой кабинет и предложил после окончания института остаться работать на кафедре истории СССР либо на кафедре марксизма-ленинизма. Разумеется, я поблагодарил и согласился. Комиссия по распределению так и решила: оставить в распоряжении института.
Вскоре меня пригласили в областной комитет партии к заведующему отделом пропаганды и агитации. Тот спросил:
– Как Вы смотрите, если после окончания института мы заберем Вас в аппарат обкома партии лектором?
– С удовольствием, – ответил я.
– Тогда идите к товарищу... Заполните анкету...
Все складывалось как нельзя лучше. Но...
До последнего экзамена оставалось несколько дней, когда в десятом часу вечера кто-то постучал в обшитую фанерой дверь нашей комнатки. Вошла незнакомая молодая женщина. Спросила:
– Вы Лагунов Константин Яковлевич?
– Да, – ответила вместо меня жена. – А в чем дело?
– Вас просит немедленно прийти Ремнев.
– Сейчас? – изумился я, глянув на часы.
– Ага. Немедленно. Они ждут, – протараторила посыльная и испарилась.
Ремнев – первый секретарь Тюменского городского комитета партии. От нашего барака-общежития до горкома ходу не более десяти минут. Город плавал в белом мареве июньской ночи. Я торопливо шагал по деревянному тротуару и гадал, зачем понадобился первому секретарю в столь неурочный час.
Едва я показался в приемной и назвал себя, дежурный вскочил и торопливой скороговоркой:
– Проходите, проходите... Вас ждут...
Я нимало не удивился бы, если бы этот согнувшийся в полупоклоне мужчина сказал: «Прошу-с... вас ждут-с...» Столько келейного подобострастия было в голосе и в лице дежурного при взгляде на высокую дверь секретарского кабинета.
Ремнев – типичный продукт партбюрократии сороковых. Все в нем: – грубовато высеченное, с выразительными чертами лицо; крупные, тяжелые кулаки; размашистые резкие энергичные жесты; командный властный голос, – все выдавало партократа, привыкшего к послушанию и повиновению. Он был ХОЗЯИН ГОРОДА. ОН и председатель горисполкома Переузенко. Их особняки походили на крепости, охранялись милицией. Ходили слухи, что в одной из комнат своего огромного особняка Переузенко держал свиней...
– Разрешите войти?
– Давай. – Чуть приподнялся, подал руку. – Садись.
Я сел. Какое-то время Ремнев оглядывал меня, будто приценивался. Поковырял пальцем в ухе, зевнул, решился:
– Ну что? Быка за рога или....
– Лучше за рога, – вставил я.
– Слушал я тебя на встрече с кандидатом в депутаты. Поглянулось твое выступление. Торкин тебя аттестует по первой статье. И комсомол доволен...
«Куда-то двигать меня собрался» – догадался я.
– У нас через полмесяца городская комсомольская конференция. Будем рекомендовать тебя первым секретарем горкома.
Вот чего я не ожидал. Мне шел двадцать шестой год. По моим понятиям, для первого секретаря Тюменского горкома я был стар. Да и, честно говоря, не хотелось возвращаться на комсомольскую стезю, тем более, что вторым секретарем Тюменского обкома комсомола тогда был мой старший брат Николай, который в это время находился на девятимесячных курсах в Москве. Работать под его началом мне не хотелось: в такой ситуации трудно рассчитывать на деловые творческие отношения с обкомом. Ему меня неудобно хвалить; мне обком неудобно критиковать...
Эти соображения прокрутились в моей голове уже после, когда я ушел от Ремнева. Тогда же, выслушав его, я сказал
– Это неожиданно. Надо подумать. Посоветоваться с женой...
– Валяй, думай, – разрешил Ремнев. – Только недолго. День-два, не больше. Договорились?
С тем и расстались.
Жена поддержала мое мнение. Решили: либо лектором, либо на кафедру истории. Лучше последнее. Самое время было начинать торить новую тропу, оставив комсомол за бортом. Почему-то я был уверен, Ремнев с моими доводами согласится, и моя кандидатура отвалится. Но получилась не так, как думалось и хотелось. Выслушав меня, Ремнев жестко и непререкаемо изрек:
– Треп все это! Бабский треп. Поговорили и точка. Будем рекомендовать тебя первым секретарем.
– Но я не согласен.
– Согласен-не согласен, – передразнил Ремнев. Это твоя забота. Ты коммунист? Устав знаешь? Сказала партия – все! Точка! Руки по швам и ни-ка-ких разговорчиков!..
Меня возмутила бесцеремонность и самоуверенность этого партийного чинуши, и я полез на рожон:
– Вы – не партия. Всего лишь первый секретарь горкома...
– А тебе надо решение Политбюро ЦК! – взвился Ремнев. – Постановления городского комитета для тебя мало...
– Но ведь никакого постановления нет, – не уступал я. – Будет решение бюро горкома, я подчинюсь...
– Не будет! – выкрикнул Ремнев, пристукнув кулаком по столу. – Не будет. Или ты делаешь, что я сказал, или я согну тебя в бараний рог!
Я вскочил, как ошпаренный и, трясясь от обиды и гнева, еле выговорил:
– До свидания...
– Ах ты... твою мать!.. Ну, ты меня попомнишь!.. Ты еще присунешься...
В подобном тоне со мной еще никто не разговаривал. Я готов был на любую выходку, только б отомстить обидчику. Но что я мог сделать? Жаловаться? Кому? Свидетелей нашего разговора не было, да и окажись таковые, они непременно прикрыли бы Ремнева. А и что собственно сделал он противозаконного? Матюгнулся? Так многие партсовхозруководители без матерка и фразы не могли выговорить. Пригрозил? И правильно сделал. Ежели каждый коммунист станет выламываться «хочу-не хочу», «буду-не буду», какая же это партия?
Выслушав эти мои мысли, жена сказала:
– Шут с ним. Пойдешь лектором обкома – подотрешь Ремневу нос. Нет, так останешься в институте.
Успокоенный и окрыленный, наутро я отправился в обком партии к тому товарищу из агитпропа, который сватал меня лектором. Принял он меня более чем прохладно:
– Получите диплом, посмотрим... Работа у нас, конечно, сами понимаете... Постоянные разъезды... Север...
Словом, дал понять, чтоб я не рассчитывал на обещанную им же лекторскую должность. «Фиг с ним, – подумал я. – Останусь на кафедре».
Отгремел выпускной бал. Обмыты «корочки». Ребята спешно разъезжались. Общежитие опустело, и только я не знал, где буду работать. Решил поговорить с Торкиным. Встретил его в институтском дворе и не успел еще выговорить «здравствуйте», как Торкин громким, отлично поставленным лекторским голосом громыхнул:
– На ловца и зверь... Зайдем ко мне...
Провел меня не в служебный кабинет, на квартиру, которая находилась в том же двухэтажном административном здании, на первом этаже.
– Дай-ка нам по стопочке, – попросил он жену.
Выпили по рюмке слабо разведенного спирту. Потеплело на душе. Торкин, встретясь со мной глазами, без всякого предисловия сказал:
– Звонил Ремнев. Интересовался твоим трудоустройством. Я сказал, что берем на кафедру истории. И знаешь, что услышал в ответ? – «Никакой кафедры. Чтоб духу его не было в институте». Ремнев – первый секретарь горкома, член бюро обкома. Наш вождь и учитель. Понимаешь?
– Понимаю, – оглушенно промямлил я. – Куда же мне?..
– Сходи к Казанцеву. Надумал, мол, в школу...
– Давай...
Казанцев – заведующий облоно, которое размещалось в шикарном особняке на берегу Туры. Окруженный хозпостройками и могучей огорожей, особняк приметно выделялся из серого безликого стада близстоящих домов и напоминал помещичью усадьбу.
Когда я уже взялся за ручку двери кабинета Казанцева передо мной возникла молодка лет тридцати, упитанная, с шалыми блудливыми глазами. В руках у нее поднос. На нем накрытые салфеткой стакан с коричневой жидкостью и тарелка. Едва не ткнув в лицо подносом, молодка насмешливо и в то же время непререкаемо скомандовала:
– Посторонись-ка. И посиди чуток. Дай человеку передохнуть, стакан чаю выпить...
В растворенное окно хлестнул ветер. Сдернул салфетку с подноса, тот качнулся, чуток расплескав содержимое стакана, и мой чуткий нос (Бог не додал зрения, зато переложил обоняния) отчетливо уловил коньячный аромат.
Румяный, дремотно расслабленный, Казанцев выслушал меня с видом подающего милостыню бродяжке-нищенке. Покашлял без нужды, почмокал губами, наконец вымолвил, будто подаяние швырнул:
– Подумать надо. Все добрые вакансии... увы! Наведайтесь в кадры недельки через две, авось что-нибудь подвернется...
Тогда я направился в обком партии к Зиновьеву. Я был уверен: – ОБКОМ ПАРТИИ, только ОБКОМ ПАРТИИ поймет, и поддержит, как когда-то понимали меня в Голышмановском райкоме ВКП(б). Если б знал я тогда, что Ремнев, Казанцев и Зиновьев – закадычные друзья, одна шайка-лейка, именно по просьбе взбешенного Ремнева, Зиновьев скомандовал, чтоб не принимали меня лектором обкома, а Казанцев поддал мне под зад... Если б я знал... Но я не знал. И шел к Зиновьеву, уверенный в справедливом решении. «Самодур Ремнев – не партия, – думал я. – Секретарь обкома разберется...»
Зиновьев встретил меня дружески: и улыбался, и руку жал, и даже спросил, не хочу ли я чаю. Я поблагодарил и сходу, все более распаляясь, посыпал:
– Я восемь лет был на комсомольской работе...
Перечислил, где и кем работал. – Окончил с отличием институт. Пять лет в партии... Рассказал, куда меня сватали. – А теперь оказался не нужен ни облоно, ни...
– Не может быть! – изумился Зиновьев. – Молодые образованные партийные кадры нам вот так... – Прижал ладонь к горлу. – Тут явное недоразумение...
Взял телефонную трубку, и через минуту уже разговаривал с Казанцевым:
– Как вы работаете с кадрами... Молодой коммунист... Опытный комсомольский работник... Дипломированный педагог и... Да-да, о нем... Ага... Так-так... Ясно... Другое дело?.. Не возражаю… Я ему передам, он подойдет к тебе....
Положил трубку на аппарат, обласкал меня улыбкой.
– Я же говорил, недоразумение. Вопрос решен. Кадровики замешкались. ...Учитывая Ваш жизненный и политический опыт, решено послать Вас директором Голышмановской средней школы, которую Вы окончили, по-моему, в сорок первом... Логично!.. Родная школа, Вам ее и подымать... Берите направление в облоно и... с Богом.
Вот так. В народе это называется МОРДОЙ О СТЕНКУ...
Голышмановская средняя школа размещалась в трех допотопных, изношенных, полуразрушенных, полуразвалившихся деревянных строениях, требующих немедленного капитального ремонта. Но к ремонту и не думали приступать, хотя на дворе уже хозяйничал июль и до начала учебного года оставалось всего полтора месяца. Я поднял тарарам в райкоме партии, в райисполкоме и начал форсированный ремонт, одновременно готовя себе жилье – крохотную избенку в школьном дворе.
Я уже смирился с возвращением на круги своя, но... не мы выбираем, а нас выбирают. На августовском областном совещании директоров школ ко мне подошел первый секретарь Тюменского обкома комсомола Хренов.
– Послушай, тебя разыскивает заведующий орготделом ЦК комсомола Гоциридзе. Пойдем ко мне, позвоним ему.
И вот я разговариваю по телефону с Гоциридзе.
– Ты почему удрал от комсомола? – насмешливо, с приметным грузинским акцентом интересуется Гоциридзе.
– Я не удирал... – И коротко поведал о своих злоключениях.
– Не страшно, – отреагировал Гоциридзе на мою исповедь. – Совсем не страшно. Надо возвращаться на комсомольскую тропу...
– С радостью, но как?
– Надо, чтобы завтра, в крайнем случае, послезавтра, ты был у нас, в ЦК комсомола... Сумеешь?
– Я готов, но...
– Дай трубку Хренову...
И вот у меня в руках конверт, в нем билет на самолет, который завтра утром улетает в Москву. Кроме билета в конверте командировочное удостоверение и пачка купюр разного достоинства. В шесть часов утра машина обкома комсомола увезет меня на аэродром. Я верил и не верил в это, сто раз просыпался, смотрел на часы. Вставал. Курил. Снова ложился. Опять пробуждался, прикладывал часы к уху: идут ли? Дивился, что так медленно светлеет за окном.
Шофер не проспал. Самолет без меня не улетел. Зеленокрылый ЛИ разогревал двигатели, готовясь умчать меня в столицу.
– Граждане пассажиры! Объявляется посадка на самолет, вылетающий по маршруту Тюмень-Свердловск-Казань-Москва.
Вливаюсь в толпу пассажиров, выхожу на летное поле и спешу к рокочущему ЛИ. Дверка распахнута. Еще пара минут...
На поле врывается черная «Эмка», круто разворачивается подле самолета. Из машины выскакивает женщина. Встопорщенная, взлохмаченная. Подлетает ко мне.
– Где у Вас билет?
– Вот... – ничего не понимая, показываю билет.
Женщина выхватывает билет. И будто вонзая в меня каждое слово, зло чеканит:
– Никуда Вы не полетите! Возвращайтесь в Голышманово!
– Но... у меня командировка... деньги, – ошарашенно лопочу я.
– Верните в обком комсомола! – кричит она, влезая в «Эмку».
Будто с неба павшая, черная «Эмка» так же стремительно исчезает, с ней исчезает и женщина с моим авиабилетом. Пассажиры скрылись в утробе зеленого ЛИ. Откатили лесенку. Взревели моторы. Подпрыгивая на неровностях грунтовой полосы, покачиваясь и набирая скорость, самолет помчал от меня, оторвался от земли, взлетел, а я все еще стоял, остолбенев.
– Понимаешь, какая ерундистика, – пояснил мне Хренов. – О твоей поездке кто-то донес Чубарову... (Тому самому Чубарову, который когда-то орал на меня, а потом поил меня водкой). Тот взбеленился. «Никакой Москвы! Пусть сидит в своем Голышманово!» Так что извини. Гоциридзе я сегодня же позвоню.
Еще раз мордой о стенку! Чтоб навек запомнил: ПАРТИЯ мой БОГ, мой ЦАРЬ, моя СУДЬБА. Не то чтобы кинуться наперерез, замахнуться, а и помыслить противное, неугодное ей – не смей! Сомнет. Сломает. Уничтожит...
У меня еще не зажили синяки от стычки с Ремневым, и я покорился прихоти Чубарова. Обиделся. Разгневался. Скрипел зубами и матерился, но на стенку больше не бросался. Постиг помятыми боками всесилие и беспредел своей партии. Единственное, на что я решился, – прежде, чем отбыть в Голышманово, дал телеграмму в ЦК ВЛКСМ – Михайлову и Гоциридзе: «Явиться цекамол не смог. Выезд запретил первый секретарь обкомпарта Чубаров».
В Голышманово воротился вечером. Только улеглись спать, неистовый стук в дверь. Переполошенный голос:
– Срочно в райком партии. К телефону... Звонят из обкома! – Напяливаю на себя, что под руку попало. Бегу в райком.
Дежурный сует мне телефонную трубку.
– Слушаю! – выкрикиваю я, еле переводя дух. – Лагунов слушает.
– Товарищ Лагунов. Говорит дежурный обкома партии. Немедленно выезжайте в Тюмень. У Вас проходит в полночь... тридцать первый. Билет Вам будет. Дежурному по станции команда дана...
– Что случилось?
– Потом-потом. Прихватите пару рубашек, ну и все, что положено в командировку. Собирайтесь. Ждем. Пока...
Я опустил смолкшую трубку и сел. «Господи, помилуй! Что же происходит? Сегодня утром меня выдернули из самолета. Как нашкодившего пса, выпнули из Тюмени. И вот снова в Тюмень. Зачем? Почему такой спех? Какая командировка? Голова кругом... Дома тоже переполох. Десятый раз жена говорит одно и то же:
– Как только выяснишь, что к чему, дай телеграмму...
– Да не волнуйся ты, – успокаиваю ее, а сам трясусь. – Дам телеграмму. Позвоню в школу – передадут. Не паникуй!..
– Но ни телеграфировать, ни позвонить не пришлось. Поезд прибыл в Тюмень ранним утром. На перроне меня встретила та женщина, которая отняла в порту авиабилет.
– Живо-живо! Машина ждет...
Та же черная «Эмка» помчала нас на аэродром. Женщина сунула мне конверт, пробормотав:
– Здесь командировка, билет, деньги... Господи, не опоздать бы...
В каком-то полусне-полубреду вошел я в самолет.
И вот она Москва.
Центральный Комитет комсомола...
Дивны дела твои, Господи!..