Власть огня
К. Я. Лагунов
ХАРАКТЕР
1
Вопреки грозным пророчествам синоптиков минувшая зима выдалась сиротской и принесла немало огорчений строителям северных трубопроводов. Только закаменев от лютых морозов, становятся проходимыми для тяжелой трубостроительной техники болотные торфяники и в них можно рыть траншеи будущих нефте- и газопроводов, торить временные дороги – зимники. Лишь скованные полутораметровыми ледовыми панцирями, делаются более покорными бесчисленные речки, протоки и озера, которым на Севере несть числа. Потому и радуются трубостроители ранним стойким холодам, благословляют жгучие морозы, и все лето готовятся к зимней «белой страде»: сваривают в плети трубы, изыскивают, выверяют, уточняют трассы будущих трубопроводов, строят вдоль них временные поселки, ремонтируют бесчисленную технику, которой предстоит зимой рыть окаменелую землю, возить, варить, изолировать и укладывать тысячекилометровые подземные стальные туннели. И чем длинней, чем холодней зима, тем веселей трассовики: будет сделан план, будут и заработки и премии...
Минувшая зима пришла поздно, осела нетвердо, долго ворочалась и вздыхала, а укрытые мягким снегом болота сладко подремывали, посапывали, не чувствуя холода, и сердитые трубостроители, костеря на чем свет правых и виноватых, нетерпеливо топтались на месте, не смея сунуться в гиблые, непромороженные топи.
Так миновал ноябрь, скользнул в прожитое декабрь, и только когда, по расчетам все тех же синоптиков, до весенней ростепели осталось всего сто дней, – грянули холода. До звона высушили, остудили, подсинили воздух, покрыли пугающей белизной металл и... траса ожила. Сто суток слились, спрессовались воедино – день в день, ночь в ночь, – двигалась, шевелилась, горела тысячекилометровая трасса, ни на минуту не затихая, не гася огней.
Проштрафясь с зимним прогнозом, метеослужба точно предугадала разворот весны, и едва перевалил за половину март, как над трассой заполыхало ослепительно яркое солнце, шутя сплющило высоченные сугробы, причернило, окольчужило тонким ледком зимники, сделав неодолимыми многие подъемы и спуски. На крутых поворотах отмякший, будто потом орошенный зимник коварно ускользал из-под огромных литых колес трубовозов и те сползали в канавы, запрокидывались в сугробы, разворачивались поперек, надолго перекрывая так нужный строителям путь. Возле крутых подъемов скапливались десятки машин – огромных, сильных, но беспомощных перед оледенелыми склонами. Перегретые, разъяренные, надсадно рычащие КрАЗы, МАЗы, «Уралы» и «Ураганы» сперва слепо перли на неподступный бугор, скользили по нему, сползали, цепляясь друг за друга, и, лишь намертво закупорив зимник, затихали в ожидании тягача...
На трассе важнейшей, ответственнейшей стройки 1978 года – газопровода Уренгой – Вынгапур – Челябинск все острее становилась нехватка труб, сужался фронт работы сварщиков, над многотысячным, прославленным коллективом все неотвратимей нависала угроза срыва плана строительства. Это нервировало и начальника Главсибтрубопроводстроя В. Г. Чирскова, и управляющих трестами, начальников СУ и СМУ, бригадиров – словом, всех командиров рабочих подразделений исполинской стройки, и те, мысленно моля весну помедлить, повременить, лихорадочно и напряженно искали выход, думали над тем, как ускорить строительство, предельно загрузить людей и механизмы, использовать каждую минуту стремительно ускользающей зимы...
Об этом именно и думал в то яркое мартовское утро мастер – бригадир сварочно-монтажной колонны Борис Павлович Дидук. Бригада Дидука давно и заслуженно считается лучшей среди подобных рабочих подразделений министерства, но даже и она всю эту зиму работала с перебоями, как говорят трассовики, «на подсосе», под постоянной угрозой простоя...
Распахнув полушубок, надвинув на глаза лохматую шапку, Борис Павлович всматривался в ельник, зеленым мыском наползающий на зимник. Тот был пуст. «Опять где-то пробка... Две плети осталось. В такое время простой?..»
Тут из-за колючего зеленого клина ельника показался груженый трубовоз, и сразу стаяло напряжение с молодого открытого лица Дидука. Тонкие губы шевельнула улыбка. Сбив шапку на макушку, мастер открыл солнцу высокий лоб, еле приметно разлинованный еще не утвердившимися молодыми морщинками.
Вместе с трубами водитель трубовоза привез Дидуку желанную весть: в поселке Озерном, где базировалась их колонна, Бориса Павловича ждали приехавшие из Надыма жена и дочка. Три месяца не виделись они. «Ах, как хорошо, – обрадовался Дидук. – Молодец, Надя. И у Светланки каникулы, как по заказу. Отпразднуем день рождения...»
Трасса трассой, план планом, а «день рождения бывает только раз в году» и отметить его всегда хочется в кругу родных и друзей.
На трассе существовал незыблемый сухой закон, в магазинах не было ничего спиртного: «ни сухого – ни мокрого, ни красного – ни белого». Друзья советовали Борису Павловичу обратиться к начальству. Такому прославленному бригадиру да по такому поводу, как день рождения, непременно сделают исключение и продадут нужное количество горячительного, но...
– Бросьте вы, ребята, закон есть закон, – спокойно говорил Дидук. – Вот приедет Надя, чего-нибудь привезет. А просить, да еще в порядке исключения...
На другой день в «бочке» – балке, где с тремя товарищами холостяковал Дидук, была срочно проведена капитальная реконструкция, смонтированы временные дощатые столы и скамьи во всю длину «бочки», даже в крохотную кухоньку втиснули неописуемой конфигурации столик.
Есть непередаваемая прелесть в застолье, когда локоть к локтю, плечо к плечу, будто спаянные воедино, сидят мужчины, – не случайные соседи по столу, а побратимы по труду, у которых все общее, одна на всех – и работа, и удача, и беда. Разговор в таком кругу – всем понятный и интересный. И шутка – предназначена всем и песня – единая на всю компанию.
Нет, не ради рюмки спиртного сошлись они в этот тесный, насквозь прокуренный балок, уселись впритирку вокруг дощатого стола с немудрящей, на скорую руку приготовленною снедью. Артелью силен наш человек. «На миру и смерть красна». Отколоться, отцепиться, оторваться беспомощной, бессильной каплей от могучей артельной волны – есть ли худшая, горшая беда для рабочего человека?..
Как часто оказываемся мы в тупике, пытаясь постичь первопричину и движущие силы того или иного поступка. Нелепы и смешны наши потуги задним умом объяснить, рассудить, разложить и расставить по полочкам уже свершенное, уже прожитое. И уж вовсе бессильны мы предугадать, предсказать... Спроси-ка Дидука: с чего вдруг в такую минуту занесли его мысли невесть куда? И он не найдется с ответом: не всегда самоуправляем человек даже в поступках своих, а уж в мыслях...
Когда рабочие вроде бы негромко и ненапористо, но очень дружно и слаженно, и как-то по-особому мужественно, и оттого необыкновенно волнующе запели про незнакомую звезду, что светит всем, оторванным от дома, в душе Дидука дрогнула какая-то потайная, доселе неощутимая струна, разом исчезли стены балка, и Борис Павлович увидел себя бегущим по зеленому травянистому ковру залитого солнцем футбольного поля, зажатого высоченными трибунами, с которых неслось оглушительно:
– Боб!.. Боб!.. Боб!!!
От тысячеголосого рева качалось небо, дрожал прошитый солнечными лучами горячий воздух и, подгоняемый этим криком, центр нападения сборной города Кременец, двадцатитрехлетний Борис Дидук, обойдя двух защитников, с ходу послал мяч в сетку неприятельских ворот... Его обнимали. Ему тискали руку. А над стадионом бесновался, шквал восторженных голосов... Победа! Это была победа. Самое заветное, самое желанное в спорте, с которым судьба повенчала Бориса навек. Так, во всяком случае, считал сам Борис...
Отец его, природный хлебороб, Павел Алексеевич не одобрял увлечение сына спортом. Только раз и то с великими усилиями удалось Борису заманить отца на стадион, посмотреть состязание футболистов. Когда же забивший два гола, счастливый, довольный собой, возбужденный и потный Борис подлетел к отцу с вопросом: «Ну как?» – Павел Алексеевич не поспешил с ответом. Помолчал, легонько потискал зубами нижнюю губу и только потом хотя и негромко, но очень твердо и неколебимо изрек:
– Не мужичье дело. Руками да головой надо хлеб добывать, а это... – и, не договорив, небрежительно махнул рукой.
«И зачем я потащил его?» – досадовал Борис, шагая тогда вслед за рассерженным отцом. Тот шел неторопливо, твердо ставя ноги и держа чуть на отлете налитые силой мускулистые руки. Эти руки умели и могли все: и коня подковать, и сани изладить, и сапоги стачать. Надумал сосед печь переложить – к Павлу Алексеевичу с поклоном. Затеял кто-то новую хату построить – опять к Павлу Алексеевичу: «Подсоби фундамент вывести..»
Мягкая Надина рука легонько коснулась руки Бориса, и сразу отлетели воспоминания и снова он в кругу веселых, говорливых, шумных товарищей. А рядом чуть- чуть встревоженная, раскрасневшаяся и улыбающаяся Надя, Надежда Константиновна, его первая и единственная любовь. Пятнадцать лет они вместе, через что ни прошли, где ни побывали, а не прискучили друг другу, и по-прежнему Надя кажется ему самой красивой женщиной.
Правду говорят: «Там, где не берет сила, возьмет любовь». Став женой, Надя лишь какое-то время делила с Борисом его спортивные восторги и поражения, а потом... Нет. Она не протестовала, не приневоливала, но каждое расставание с ней, а уезжать приходилось постоянно, оставляло в душе Бориса долго не рубцующуюся ссадину. Он торопливо и слепо кидал вещи в потертый чемоданчик, а Надя молча следила за ним страдающим и любящим взглядом.
– Ну, что так смотришь, Надя? Ну, не на век же, на два дня...
– Да-да, – торопливо поддакивала она. – Всего два дня. – А у самой глаза наполнялись слезами...
Кинув чемодан, Борис целовал молодую жену, ласкал ее, говорил какие-то очень хорошие, нежные слова, и торопливо, без оглядки уходил из дому, унося в душе щемящее чувство собственной вины. Он не мог, не смел, не хотел причинять боль любимому человеку и, вернувшись как-то из очередной поездки, сказал жене:
– Все, Надя. Прощаюсь со своим футболом.
Она, отстранясь и пристально вглядываясь в его лицо, тихо и обеспокоенно спросила:
– Что так?
– Спортивной звезды из меня не получится, – как можно бодрей, и беспечней, и убежденней выговорил он заготовленную фразу, – а убивать время да ноги... Словом, прощай Боря – футболист, здравствуй Боря – электросварщик...
Улыбнулся, отвел глаза от пытливых глаз жены и прикусил губу,
2
Апрельскую трассу строящегося газопровода Уренгой – Вынгапур – Челябинск вполне обоснованно можно было сравнить с линией фронта. Здесь, как на войне, всем управляло железное, неодолимое, всесильное слово НАДО.
НАДО перебросить 10 километров труб (6560 тонн) со станции Лангепас на левый берег Оби в Локосово. И шоферы трубовозов, отвинтив дверки от кабин своих «Уралов» и КрАЗов, повели машины по истонченному, ноздреватому, синюшному апрельскому льду, по ступицу в воде, карауля малейший крен тяжелой двадцатитонной машины, чтобы успеть выпрыгнуть, если разверзнется вдруг под колесами черная бездна. Иные вели свои трубовозы на «вожжах» – специальных приспособлениях, позволяющих управлять рокочущей, перегретой, могучей машиной, шагая рядом с ней по колено в воде...
НАДО без промедления доставить трубы электросварщикам, разбросанным по всей полуторатысячекилометровой трассе, и водители трубовозов не вылезали из кабин по двадцать часов в сутки, одолевая раскисшие скользкие зимники, пережидая «пробки», постоянно рискуя свалиться, перевернуться, врезаться...
НАДО зацепить еще один трос к трубе, застрявшей на дне безымянной реки, и молодой рабочий СУ-13 Иван Русаков ныряет в дымящуюся паром черную студеную рябь гигантской проруби, ныряет раз, и два, и три, ныряет до тех пор, пока не удается заарканить застрявшую трубу.
Из 1200 километров тюменского участка строящегося газопровода Уренгой – Челябинск 480 проходят по болотам, которые не везде промерзают даже в сорокаградусные морозы. По дну 50 рек, речек и речушек должна протянуться стальная нить трубопровода. Среди них и такие сибирские великаны, как Обь или Иртыш, и менее могучие и известные, но достаточно полноводные и строптивые, как Тавда, Аган, Демьянка. И каждая переправа, каждый новый километр уложенной в траншею трубы всегда могут преподнести строителям какой-нибудь «сюрприз», который заставит что-то на ходу изобретать, экспериментировать, вновь и вновь демонстрируя свое умение подчинять все и вся неумолимому и властному НАДО.
– Когда это НАДО не тяготит, не угнетает, не насилует тебя, а сливается с твоим желанием, твоим образом мыслей и поступков, вот тогда ты настоящий трассовик, – говаривал не раз своим товарищам Борис Павлович Дидук.
В бригаде Дидука 56 рабочих: сварщиков, слесарей, дизелистов, трубоукладчиков, 56 биографий, 56 судеб, 56 характеров. Как их слить воедино? Спаять, сцементировать в монолитный рабочий коллектив, где все общее: дело, радость и беда? Вот главная забота Дидука, ей он и отдает все свои душевные силы, энергию, опыт, время...
Сейчас бригаду Дидука ставят в пример другим коллективам, призывают учиться у нее спайке, выдержке, творческому подходу к делу. Приказом министра от 24 февраля 1978 года бригада коммуниста Бориса Дидука по результатам работы за минувший 1977 год признана лучшей среди многих рабочих коллективов Миннефтегазпрома. За прошедшие 100 дней зимнего аврала на трассе Уренгой – Вынгапур – Челябинск бригада Дидука вместо намеченных планом 82 сварила 105 километров трубопровода.
Когда заезжий столичный журналист пристал к Дидуку с избитым, но вечно волнующим вопросом «почему?», Борис Павлович долго раздумывал над ответом и, наконец, изрек одно слово:
– Коллектив.
– Что коллектив? – недоуменно захлопал ресницами журналист, и рука его с карандашом зависла в воздухе, не долетев до блокнота.
– Главное, спаять настоящий коллектив. Чтобы дружба в нем не на бутылке, не на приписке, не на круговой поруке держалась, а на взаимном уважении друг друга.
– Это он точно сказал, – поддержал своего бригадира партгрупорг Алексей Гилин. – У нас в бригаде дисциплина и четкость, как на боевом корабле. Слово бригадира – закон...
– Почему? За что? Как он добился? – застрелял вопросами столичный журналист.
Алексей, чуть склонив голову, улыбнулся каким-то своим, затаенным мыслям, вскинул глаза и, встретясь взглядом с глазами замершего журналиста, негромко выговорил:
– Дидук – это характер. Крупный. Сильный. И редкий, как самоцвет...
Да, Борис Дидук – это характер... Он не любит вспоминать и рассказывать об этом, но «из песни слова не выбросишь», да и печальная страница эта проливает свет на многое, что иным кажется ныне непонятным и необъяснимым.
...Это случилось 30 апреля 1966 года. Бригада Дидука варила тогда огромные горизонтальные резервуары по 60 метров длиной и три сажени в диаметре.
Работа была спешная, и, чтобы уложиться в срок, пришлось «прихватить» это воскресенье.
Оно было веселым, ярким, нарядным. Притягивал взгляд новорожденной зеленью близкий лес. В редкие минуты затишья оттуда доносились волнующие кукушкины пересчеты. До краев налитые вешними соками, каждая травинка, каждый цветок походили на молодого задиристого петушка. Дидук чаще обычного взглядывал на часы: уж больно хотелось поваляться на мягкой душистой зелени...
Беда, как всегда, пришла вдруг.
«Сыграл» 48-миллиметровый трос. Так «сыграл», что ограждающий Дидука стальной щит покорежил и сдвинул с места, а самого бригадира...
Тот даже не приметил, как колыхнулся трос, не слышал хруста смятого ударом щита.
Что-то вдруг безболезненно и бесшумно вспыхнуло в черепе, немыслимо, невероятно ярко: ослепило, оглушило, опрокинуло в черный мрак долгого тягостного беспамятства.
Перекрывая гул механизмов, полоснул надорванный волнением голос машиниста трубоукладчика:
– Бригадира убило!
И разом смолкли горластые двигатели. Погасли огненные дуги сварок. Десяток встревоженных лиц склонилось над бесчувственным телом, будто бы вмятом чудовищным ударом в землю.
– Дышит... Смотрите... – взволнованно прошептал кто-то. – Надо врача. В больницу...
А до ближайшей больницы в Дубно – 60 километров, а ни машины, ни телефона под рукой. Пока несговорчиво и яростно обсуждали: как быть? – подъехал самосвал с раствором. Опрокинули кузов, но раствор не вылился: застыл. Вычерпывать лопатами не было времени. Уложили беспамятного бригадира в кабину. Рядом притулился его друг Валера.
– Гони! – скомандовал водителю.
И тот погнал.
Пятнистый от налипшего раствора, обшарпанный самосвал мчался с такой недопустимо рискованной скоростью, что водители встречных автомашин, заподозрив неладное, предусмотрительно уступали ему дорогу.
Мест в больнице не оказалось. Хирург отдыхал где-то за городом. Дежурная медсестра наложила лангетку на раздробленную руку беспамятного Бориса и поставила для него кровать в коридоре. А Валерий с водителем самосвала метались тем временем по пригородам, разыскивая хирурга.
– Где я? – спросил еле слышно Борис, придя в себя.
– В Дубно, – ответила медсестра.
– А-а... – и снова провалился в беспамятство...
Первая операция, затяжная и трудная, не принесла желаемого результата.
Начались скитания по городам и больницам.
Кременец.
Тернополь...
Операция.
Еще операция.
Еще...
– Придется ампутировать руку, – как можно спокойнее сказал хирург, – иначе... – и отвел глаза, не договорив.
– Нет, – выдохнул Борис.
Очередная операция унесла так много невозвратимых духовных и физических сил, но...
– Немедленно ампутировать! – командно непререкаемым тоном бросил профессор, осмотрев покалеченную руку Бориса.
– Нет. Не дам... – и обессилено смолк, громко и редко дыша открытым ртом.
После пятой, сложнейшей, семичасовой операции измученный хирург, пошатываясь и волоча ноги, еле дошел до кресла, грузно осел в него, закурил и тихо вымолвил по слогам:
– Пос-лед-няя по-пыт-ка...
Последняя и оказалась удачной. Рука осталась цела, жила, хотя и не двигалась.
Пропахшие хлороформом операционные, реанимационные, палаты-одиночки, палаты на шестерых, ускользающие взгляды медсестер с наигранно бодрыми голосами, укоризненная воркотня врачей – все, все осталось позади. Поддерживаемый Надей, воробьиными шажками Борис медленно, невероятно медленно, по все-таки шел, шел к выходу из больницы, а вслед со всех сторон его осыпали добрыми, сочувственными, бодрящими улыбками.
Молодой, закаленный и оттренированный спортом организм победил. Но это была пиррова победа.
– Полный покой. Абсолютный... – мягко и в то же время непререкаемо говорила председатель ВТЭК, сочувственно глядя на съежившегося Бориса. – Отдыхайте. Набирайтесь сил. Потом подумаем о работе. Посильной, конечно. Вахтером, скажем, или...
Осеклась, столкнувшись взглядом с Дидуком, и, не окончив речи, молча подала ему заключение: вторая группа инвалидности.
Центр нападения, мастер огненного шва, бригадир молодежной бригады сварщиков и... 25-летний инвалид-пенсионер. Это ли не ирония судьбы? Жестокая, горькая ирония...
– Ну, нет... Нет... – сквозь зубы бормотал Борис, слепо шагая серединой улицы. – Еще поглядим... поборемся...
Дома он долго рассматривал синюшную кисть неподвижной правой руки, полтора года пробывшей в неумолимом панцире гипсовой повязки. Огромным напряжением всех сил (даже лоб вспотел) ему все-таки удалось чуть-чуть шевельнуть указательным пальцем. Чуть-чуть. А может, это лишь померещилось: уж больно велико было желание оживить, сдвинуть, стронуть с места окостеневшие пальцы. Передохнув, он снова принялся разрабатывать больную руку.
И так весь день.
И еще много, много дней упорной, изнурительной, непрестанной тренировки.
Победа наращивалась мизерными, неприметными глазу крохами. Сегодня на миллиметр больше, чем вчера, удалось согнуть пальцы. Завтра отвоеван еще один миллиметр. Сухое, ласковое тепло за окнами сменяется влажной прохладой, то теснят затяжные осенние дожди, потом снегопады, а Борис все отвоевывает и отвоевывает микроны и миллиметры у жестокого недуга.
Когда же пальцы покалеченной руки смогли удержать мячик, обыкновенный резиновый мячик, Борис уже не расставался с ним ни днем, ни ночью, тиская и тиская упругую и все-таки податливую округлость. Рука немела от перенапряжения, болезненно ныла, иногда не повиновалась, и мячик выскальзывал из непослушных пальцев. На помощь ослабевшей правой приходила левая, и упражнения продолжались. Он сжимал мячик, а сам вышагивал, сперва медленно, с передышками – по комнате, потом уверенно и долго – по дворику, а после стремительно и скоро – по улицам. Едва окрепшие пальцы правой стали сминать резиновый мяч, Борис заменил его теннисным.
Когда тело вернуло украденные болезнью силы, он стал ежедневно бегать, плавать, заниматься гимнастикой, все усложняя и усложняя упражнения, увеличивая нагрузку. А однажды в руках Бориса появились гантели, позже их заменили гири...
День тот народился хмурым, неприветливым. Из-за сумрачных густых облаков не видно было неба. Несколько раз принимался дождь, но, скоро иссякнув, обрывался, нагнетая тоскливую неприветливость унылого дня.
К полудню дождь все-таки разошелся, зацокал прозрачными копытцами по жестяной крыше, забарабанил по упругим оконным стеклам, помел с улицы все живое. Прижав лицо к оконному переплету, Борис, не мигая, всматривался в дождевую завесу за окном, то и дело пять часов, но непременно бывать и в дневной и в ночной сменах. Остальное время он метался от одного начальника к другому: просил, уговаривал, грозил, писал в газету, выступал по радио – словом, использовал все допустимые и недопустимые средства, лишь бы избежать простоя, срыва, провала, лишь бы не дать погаснуть боевому рабочему настрою в коллективе.
Наверное, все «производственные неполадки» Дидук переносил бы куда менее болезненно, если б прошлым летом не забарахлило вдруг сердце. Отродясь не курил, не пил, усиленно и много занимался спортом и вдруг... Как видно, не прошли бесследно те пять операций. Прошлым летом врачи еле уберегли его от надвинувшегося инфаркта. И сам не верил, что выйдет на трассу. Выскочил! Еще раз выскочил, а корешок остался. Нет-нет да и напомнит о себе, еще как напомнит. Притиснет, прижмет ретивое – дух не перевести... Кислороду здесь маловато и температурные перепады дикие. Врачи советуют: уезжай. Наверное, они правы. Но как оторваться от Севера? Как покинуть эту вечно живую, огнедышащую трассу, ребят, с которыми сжился, сплотил их в дружный всемогущий коллектив...
Стоило подумать о сердце, как тут же услышал его гулкий перестук. Без спеху и ровно стукотит. А все равно лучше не слушать. Достал из-под подушки часы, подвел циферблат под полосу неяркого света из оконца. Не смог разглядеть цифр, а чутье подсказывало: пора...
Дидук вошел в столовую, как всегда, без пяти минут семь. Рабочие первого звена усаживались завтракать.
– Где Сергей? – обеспокоенно спросил звеньевого.
– Черт его знает, – сердито проворчал тот. – Опять, наверное, зачитался.
Сергей совсем молодой парень. Заочно учится. Каждую свободную минутку читает. Нередко и за полночь засиживается с книгой, а в шесть подъем...
Сергей спал, натянув на голову одеяло.
– Купи будильник, Сережа, – только и сказал смущенному парню Дидук и вышел из балка.
Запыхавшийся Сергей догнал бригадира у столовой.
– Вот это по-нашему, – похвалил Дидук.
– По боевой тревоге, – довольно улыбнулся Сергей. – А будильник я уже заказал ребятам в Тюмень...
В автобусе все расселись по привычным местам, задымили сигаретами. Вдруг Дидук наткнулся взглядом на смурое отрешенное лицо сварщика С. и сразу обеспокоился. Перешел на заднее сиденье, по пути поманив за собой С.
– Что случилось, Данилыч?
Тот молча вынул из внутреннего кармана какую-то бумажку и протянул бригадиру. Это было письмо от сестры и в нем сообщалось, что жена Данилыча... Дидук дважды перечитал послание. Он знал жену Данилыча: яркая, веселая женщина. Несколько лет она вместе с двумя детьми всюду следовала за мужем, по два раза на год меняя временное местожительство. Жили и в бараках, и в балках. И вроде бы не ссорились, любили гостей, охотно откликались на зов о помощи. Два года назад, когда приспело дочери пойти в школу, Данилыч купил кооперативную квартиру, и жена с детьми напрочно осели в далеком городе. Два года и... это страшное письмо. Оно было написано так искренне и бесхитростно, что Дидук ему сразу поверил: разваливается, распадается добрая семья. Возвращая письмо Данилычу, сказал обычным будничным голосом:
– Вернешься в поселок с этим автобусом. В двенадцать пойдет вертолет на Сургут. Улетишь. Оттуда домой и не возвращайся, пока не утрясешь. С начальством о твоем отпуске договорюсь.
– Спасибо, Боря.
Не знал Дидук, что начальство и слушать его не захочет. «Отпуск? В разгар строительства?!» Когда же Дидук скажет, что они зря портят друг другу кровь, так как Данилыч уже улетел домой, один из руководителей СМУ наговорит такого, что всегда уравновешенный и спокойный Дидук сорвется и... ему объявят выговор за превышение своих полномочий и самоуправство...
Не знал Дидук, что так вот боком выйдет ему эта история с неожиданным письмом Данилычу, но если б и знал, не решил по-иному. В таких делах у него уже был немалый печальный опыт...
Ноябрь прошлого года выдался необыкновенно теплым; синоптики предсказывали похолодание лишь во второй половине, и Дидук на свой страх и риск распустил рабочих по домам. «Пусть попразднуют со своими, повидаются с детишками».
– ...Но чтобы десятого ноября – все на трассе.
Ни девятого, ни десятого, ни одиннадцатого ноября самолеты в Надым не летали. И «отпускники» невольно нарушили уговор, появились на трассе только двенадцатого. А там уже – дым коромыслом. Начальник СМУ и заместитель управляющего трестом, и... словом, пришлось Дидуку сочинять объяснительные, выслушивать упреки и нарекания, а специальным приказом управляющего трестом Борису Павловичу объявили выговор...
Вспомнил сейчас это Дидук и невесело улыбнулся, глядя вслед автобусу, который увозил Данилыча в поселок. «Хоть бы помирились, поладили. Такие ребята растут. Души в отце не чают...»
Подошел звеньевой.
– Всего шесть плетей подвезено.
– Видел. Давайте за дело.
Оседлав конец сваренного газопровода, звеньевой пристукнул по трубе молоточком, и сразу рабочие разбились на четверки и двойки, приготовясь варить новый стык, который удлинит трубопровод еще на 36 метров.
Дидук смотрел, как трубопрокладчик подтаскивал на штанге с центратором новую плеть, как ее зачищали, центровали, грели газовыми горелками концы стыкованных труб и досадовал: медленно, страшно медленно, совсем не тот ритм. Подозвав звеньевого, сказал:
– Что-то мне не нравится, как твои парни горячий проход делают. Понаблюдай за ними, а я постыкую.
И вот он верхом на конце только что приваренной плети. Легкий, звонкий, веселый удар молоточка, и все как-то неприметно и разом взбодрились, подтянулись, подобрались. И кажется, веселей зарокотал трубоукладчик, быстрее поплыла новая плеть.
После того как сварили еще два стыка, Дидук передал молоточек звеньевому и, постукивая пальцами по наручным часам, сказал:
– Так и держите. Понял? Сможешь еще быстрей – крути...
А сам медленно пошел вдоль трубы, наблюдая за сварщиками. И малого изъяна не приметил бригадир в работе мастеров огненного шва. В кожаных комбинезонах и шлемах со щитками они и впрямь чем-то походили на витязей. Это сравнение высказала ему Светланка во время их встречи. Растет дочка. Умнеет и хорошеет, становясь все больше похожей на мать.
Он потихоньку засвистел мотив полюбившейся песни о надежде, мысленно выговаривая слова: «Надо только выучиться ждать, надо быть отважным и упрямым...»
К. Я. Лагунов
ХАРАКТЕР
1
Вопреки грозным пророчествам синоптиков минувшая зима выдалась сиротской и принесла немало огорчений строителям северных трубопроводов. Только закаменев от лютых морозов, становятся проходимыми для тяжелой трубостроительной техники болотные торфяники и в них можно рыть траншеи будущих нефте- и газопроводов, торить временные дороги – зимники. Лишь скованные полутораметровыми ледовыми панцирями, делаются более покорными бесчисленные речки, протоки и озера, которым на Севере несть числа. Потому и радуются трубостроители ранним стойким холодам, благословляют жгучие морозы, и все лето готовятся к зимней «белой страде»: сваривают в плети трубы, изыскивают, выверяют, уточняют трассы будущих трубопроводов, строят вдоль них временные поселки, ремонтируют бесчисленную технику, которой предстоит зимой рыть окаменелую землю, возить, варить, изолировать и укладывать тысячекилометровые подземные стальные туннели. И чем длинней, чем холодней зима, тем веселей трассовики: будет сделан план, будут и заработки и премии...
Минувшая зима пришла поздно, осела нетвердо, долго ворочалась и вздыхала, а укрытые мягким снегом болота сладко подремывали, посапывали, не чувствуя холода, и сердитые трубостроители, костеря на чем свет правых и виноватых, нетерпеливо топтались на месте, не смея сунуться в гиблые, непромороженные топи.
Так миновал ноябрь, скользнул в прожитое декабрь, и только когда, по расчетам все тех же синоптиков, до весенней ростепели осталось всего сто дней, – грянули холода. До звона высушили, остудили, подсинили воздух, покрыли пугающей белизной металл и... траса ожила. Сто суток слились, спрессовались воедино – день в день, ночь в ночь, – двигалась, шевелилась, горела тысячекилометровая трасса, ни на минуту не затихая, не гася огней.
Проштрафясь с зимним прогнозом, метеослужба точно предугадала разворот весны, и едва перевалил за половину март, как над трассой заполыхало ослепительно яркое солнце, шутя сплющило высоченные сугробы, причернило, окольчужило тонким ледком зимники, сделав неодолимыми многие подъемы и спуски. На крутых поворотах отмякший, будто потом орошенный зимник коварно ускользал из-под огромных литых колес трубовозов и те сползали в канавы, запрокидывались в сугробы, разворачивались поперек, надолго перекрывая так нужный строителям путь. Возле крутых подъемов скапливались десятки машин – огромных, сильных, но беспомощных перед оледенелыми склонами. Перегретые, разъяренные, надсадно рычащие КрАЗы, МАЗы, «Уралы» и «Ураганы» сперва слепо перли на неподступный бугор, скользили по нему, сползали, цепляясь друг за друга, и, лишь намертво закупорив зимник, затихали в ожидании тягача...
На трассе важнейшей, ответственнейшей стройки 1978 года – газопровода Уренгой – Вынгапур – Челябинск все острее становилась нехватка труб, сужался фронт работы сварщиков, над многотысячным, прославленным коллективом все неотвратимей нависала угроза срыва плана строительства. Это нервировало и начальника Главсибтрубопроводстроя В. Г. Чирскова, и управляющих трестами, начальников СУ и СМУ, бригадиров – словом, всех командиров рабочих подразделений исполинской стройки, и те, мысленно моля весну помедлить, повременить, лихорадочно и напряженно искали выход, думали над тем, как ускорить строительство, предельно загрузить людей и механизмы, использовать каждую минуту стремительно ускользающей зимы...
Об этом именно и думал в то яркое мартовское утро мастер – бригадир сварочно-монтажной колонны Борис Павлович Дидук. Бригада Дидука давно и заслуженно считается лучшей среди подобных рабочих подразделений министерства, но даже и она всю эту зиму работала с перебоями, как говорят трассовики, «на подсосе», под постоянной угрозой простоя...
Распахнув полушубок, надвинув на глаза лохматую шапку, Борис Павлович всматривался в ельник, зеленым мыском наползающий на зимник. Тот был пуст. «Опять где-то пробка... Две плети осталось. В такое время простой?..»
Тут из-за колючего зеленого клина ельника показался груженый трубовоз, и сразу стаяло напряжение с молодого открытого лица Дидука. Тонкие губы шевельнула улыбка. Сбив шапку на макушку, мастер открыл солнцу высокий лоб, еле приметно разлинованный еще не утвердившимися молодыми морщинками.
Вместе с трубами водитель трубовоза привез Дидуку желанную весть: в поселке Озерном, где базировалась их колонна, Бориса Павловича ждали приехавшие из Надыма жена и дочка. Три месяца не виделись они. «Ах, как хорошо, – обрадовался Дидук. – Молодец, Надя. И у Светланки каникулы, как по заказу. Отпразднуем день рождения...»
Трасса трассой, план планом, а «день рождения бывает только раз в году» и отметить его всегда хочется в кругу родных и друзей.
На трассе существовал незыблемый сухой закон, в магазинах не было ничего спиртного: «ни сухого – ни мокрого, ни красного – ни белого». Друзья советовали Борису Павловичу обратиться к начальству. Такому прославленному бригадиру да по такому поводу, как день рождения, непременно сделают исключение и продадут нужное количество горячительного, но...
– Бросьте вы, ребята, закон есть закон, – спокойно говорил Дидук. – Вот приедет Надя, чего-нибудь привезет. А просить, да еще в порядке исключения...
На другой день в «бочке» – балке, где с тремя товарищами холостяковал Дидук, была срочно проведена капитальная реконструкция, смонтированы временные дощатые столы и скамьи во всю длину «бочки», даже в крохотную кухоньку втиснули неописуемой конфигурации столик.
Есть непередаваемая прелесть в застолье, когда локоть к локтю, плечо к плечу, будто спаянные воедино, сидят мужчины, – не случайные соседи по столу, а побратимы по труду, у которых все общее, одна на всех – и работа, и удача, и беда. Разговор в таком кругу – всем понятный и интересный. И шутка – предназначена всем и песня – единая на всю компанию.
Нет, не ради рюмки спиртного сошлись они в этот тесный, насквозь прокуренный балок, уселись впритирку вокруг дощатого стола с немудрящей, на скорую руку приготовленною снедью. Артелью силен наш человек. «На миру и смерть красна». Отколоться, отцепиться, оторваться беспомощной, бессильной каплей от могучей артельной волны – есть ли худшая, горшая беда для рабочего человека?..
Как часто оказываемся мы в тупике, пытаясь постичь первопричину и движущие силы того или иного поступка. Нелепы и смешны наши потуги задним умом объяснить, рассудить, разложить и расставить по полочкам уже свершенное, уже прожитое. И уж вовсе бессильны мы предугадать, предсказать... Спроси-ка Дидука: с чего вдруг в такую минуту занесли его мысли невесть куда? И он не найдется с ответом: не всегда самоуправляем человек даже в поступках своих, а уж в мыслях...
Когда рабочие вроде бы негромко и ненапористо, но очень дружно и слаженно, и как-то по-особому мужественно, и оттого необыкновенно волнующе запели про незнакомую звезду, что светит всем, оторванным от дома, в душе Дидука дрогнула какая-то потайная, доселе неощутимая струна, разом исчезли стены балка, и Борис Павлович увидел себя бегущим по зеленому травянистому ковру залитого солнцем футбольного поля, зажатого высоченными трибунами, с которых неслось оглушительно:
– Боб!.. Боб!.. Боб!!!
От тысячеголосого рева качалось небо, дрожал прошитый солнечными лучами горячий воздух и, подгоняемый этим криком, центр нападения сборной города Кременец, двадцатитрехлетний Борис Дидук, обойдя двух защитников, с ходу послал мяч в сетку неприятельских ворот... Его обнимали. Ему тискали руку. А над стадионом бесновался, шквал восторженных голосов... Победа! Это была победа. Самое заветное, самое желанное в спорте, с которым судьба повенчала Бориса навек. Так, во всяком случае, считал сам Борис...
Отец его, природный хлебороб, Павел Алексеевич не одобрял увлечение сына спортом. Только раз и то с великими усилиями удалось Борису заманить отца на стадион, посмотреть состязание футболистов. Когда же забивший два гола, счастливый, довольный собой, возбужденный и потный Борис подлетел к отцу с вопросом: «Ну как?» – Павел Алексеевич не поспешил с ответом. Помолчал, легонько потискал зубами нижнюю губу и только потом хотя и негромко, но очень твердо и неколебимо изрек:
– Не мужичье дело. Руками да головой надо хлеб добывать, а это... – и, не договорив, небрежительно махнул рукой.
«И зачем я потащил его?» – досадовал Борис, шагая тогда вслед за рассерженным отцом. Тот шел неторопливо, твердо ставя ноги и держа чуть на отлете налитые силой мускулистые руки. Эти руки умели и могли все: и коня подковать, и сани изладить, и сапоги стачать. Надумал сосед печь переложить – к Павлу Алексеевичу с поклоном. Затеял кто-то новую хату построить – опять к Павлу Алексеевичу: «Подсоби фундамент вывести..»
Мягкая Надина рука легонько коснулась руки Бориса, и сразу отлетели воспоминания и снова он в кругу веселых, говорливых, шумных товарищей. А рядом чуть- чуть встревоженная, раскрасневшаяся и улыбающаяся Надя, Надежда Константиновна, его первая и единственная любовь. Пятнадцать лет они вместе, через что ни прошли, где ни побывали, а не прискучили друг другу, и по-прежнему Надя кажется ему самой красивой женщиной.
Правду говорят: «Там, где не берет сила, возьмет любовь». Став женой, Надя лишь какое-то время делила с Борисом его спортивные восторги и поражения, а потом... Нет. Она не протестовала, не приневоливала, но каждое расставание с ней, а уезжать приходилось постоянно, оставляло в душе Бориса долго не рубцующуюся ссадину. Он торопливо и слепо кидал вещи в потертый чемоданчик, а Надя молча следила за ним страдающим и любящим взглядом.
– Ну, что так смотришь, Надя? Ну, не на век же, на два дня...
– Да-да, – торопливо поддакивала она. – Всего два дня. – А у самой глаза наполнялись слезами...
Кинув чемодан, Борис целовал молодую жену, ласкал ее, говорил какие-то очень хорошие, нежные слова, и торопливо, без оглядки уходил из дому, унося в душе щемящее чувство собственной вины. Он не мог, не смел, не хотел причинять боль любимому человеку и, вернувшись как-то из очередной поездки, сказал жене:
– Все, Надя. Прощаюсь со своим футболом.
Она, отстранясь и пристально вглядываясь в его лицо, тихо и обеспокоенно спросила:
– Что так?
– Спортивной звезды из меня не получится, – как можно бодрей, и беспечней, и убежденней выговорил он заготовленную фразу, – а убивать время да ноги... Словом, прощай Боря – футболист, здравствуй Боря – электросварщик...
Улыбнулся, отвел глаза от пытливых глаз жены и прикусил губу,
2
Апрельскую трассу строящегося газопровода Уренгой – Вынгапур – Челябинск вполне обоснованно можно было сравнить с линией фронта. Здесь, как на войне, всем управляло железное, неодолимое, всесильное слово НАДО.
НАДО перебросить 10 километров труб (6560 тонн) со станции Лангепас на левый берег Оби в Локосово. И шоферы трубовозов, отвинтив дверки от кабин своих «Уралов» и КрАЗов, повели машины по истонченному, ноздреватому, синюшному апрельскому льду, по ступицу в воде, карауля малейший крен тяжелой двадцатитонной машины, чтобы успеть выпрыгнуть, если разверзнется вдруг под колесами черная бездна. Иные вели свои трубовозы на «вожжах» – специальных приспособлениях, позволяющих управлять рокочущей, перегретой, могучей машиной, шагая рядом с ней по колено в воде...
НАДО без промедления доставить трубы электросварщикам, разбросанным по всей полуторатысячекилометровой трассе, и водители трубовозов не вылезали из кабин по двадцать часов в сутки, одолевая раскисшие скользкие зимники, пережидая «пробки», постоянно рискуя свалиться, перевернуться, врезаться...
НАДО зацепить еще один трос к трубе, застрявшей на дне безымянной реки, и молодой рабочий СУ-13 Иван Русаков ныряет в дымящуюся паром черную студеную рябь гигантской проруби, ныряет раз, и два, и три, ныряет до тех пор, пока не удается заарканить застрявшую трубу.
Из 1200 километров тюменского участка строящегося газопровода Уренгой – Челябинск 480 проходят по болотам, которые не везде промерзают даже в сорокаградусные морозы. По дну 50 рек, речек и речушек должна протянуться стальная нить трубопровода. Среди них и такие сибирские великаны, как Обь или Иртыш, и менее могучие и известные, но достаточно полноводные и строптивые, как Тавда, Аган, Демьянка. И каждая переправа, каждый новый километр уложенной в траншею трубы всегда могут преподнести строителям какой-нибудь «сюрприз», который заставит что-то на ходу изобретать, экспериментировать, вновь и вновь демонстрируя свое умение подчинять все и вся неумолимому и властному НАДО.
– Когда это НАДО не тяготит, не угнетает, не насилует тебя, а сливается с твоим желанием, твоим образом мыслей и поступков, вот тогда ты настоящий трассовик, – говаривал не раз своим товарищам Борис Павлович Дидук.
В бригаде Дидука 56 рабочих: сварщиков, слесарей, дизелистов, трубоукладчиков, 56 биографий, 56 судеб, 56 характеров. Как их слить воедино? Спаять, сцементировать в монолитный рабочий коллектив, где все общее: дело, радость и беда? Вот главная забота Дидука, ей он и отдает все свои душевные силы, энергию, опыт, время...
Сейчас бригаду Дидука ставят в пример другим коллективам, призывают учиться у нее спайке, выдержке, творческому подходу к делу. Приказом министра от 24 февраля 1978 года бригада коммуниста Бориса Дидука по результатам работы за минувший 1977 год признана лучшей среди многих рабочих коллективов Миннефтегазпрома. За прошедшие 100 дней зимнего аврала на трассе Уренгой – Вынгапур – Челябинск бригада Дидука вместо намеченных планом 82 сварила 105 километров трубопровода.
Когда заезжий столичный журналист пристал к Дидуку с избитым, но вечно волнующим вопросом «почему?», Борис Павлович долго раздумывал над ответом и, наконец, изрек одно слово:
– Коллектив.
– Что коллектив? – недоуменно захлопал ресницами журналист, и рука его с карандашом зависла в воздухе, не долетев до блокнота.
– Главное, спаять настоящий коллектив. Чтобы дружба в нем не на бутылке, не на приписке, не на круговой поруке держалась, а на взаимном уважении друг друга.
– Это он точно сказал, – поддержал своего бригадира партгрупорг Алексей Гилин. – У нас в бригаде дисциплина и четкость, как на боевом корабле. Слово бригадира – закон...
– Почему? За что? Как он добился? – застрелял вопросами столичный журналист.
Алексей, чуть склонив голову, улыбнулся каким-то своим, затаенным мыслям, вскинул глаза и, встретясь взглядом с глазами замершего журналиста, негромко выговорил:
– Дидук – это характер. Крупный. Сильный. И редкий, как самоцвет...
Да, Борис Дидук – это характер... Он не любит вспоминать и рассказывать об этом, но «из песни слова не выбросишь», да и печальная страница эта проливает свет на многое, что иным кажется ныне непонятным и необъяснимым.
...Это случилось 30 апреля 1966 года. Бригада Дидука варила тогда огромные горизонтальные резервуары по 60 метров длиной и три сажени в диаметре.
Работа была спешная, и, чтобы уложиться в срок, пришлось «прихватить» это воскресенье.
Оно было веселым, ярким, нарядным. Притягивал взгляд новорожденной зеленью близкий лес. В редкие минуты затишья оттуда доносились волнующие кукушкины пересчеты. До краев налитые вешними соками, каждая травинка, каждый цветок походили на молодого задиристого петушка. Дидук чаще обычного взглядывал на часы: уж больно хотелось поваляться на мягкой душистой зелени...
Беда, как всегда, пришла вдруг.
«Сыграл» 48-миллиметровый трос. Так «сыграл», что ограждающий Дидука стальной щит покорежил и сдвинул с места, а самого бригадира...
Тот даже не приметил, как колыхнулся трос, не слышал хруста смятого ударом щита.
Что-то вдруг безболезненно и бесшумно вспыхнуло в черепе, немыслимо, невероятно ярко: ослепило, оглушило, опрокинуло в черный мрак долгого тягостного беспамятства.
Перекрывая гул механизмов, полоснул надорванный волнением голос машиниста трубоукладчика:
– Бригадира убило!
И разом смолкли горластые двигатели. Погасли огненные дуги сварок. Десяток встревоженных лиц склонилось над бесчувственным телом, будто бы вмятом чудовищным ударом в землю.
– Дышит... Смотрите... – взволнованно прошептал кто-то. – Надо врача. В больницу...
А до ближайшей больницы в Дубно – 60 километров, а ни машины, ни телефона под рукой. Пока несговорчиво и яростно обсуждали: как быть? – подъехал самосвал с раствором. Опрокинули кузов, но раствор не вылился: застыл. Вычерпывать лопатами не было времени. Уложили беспамятного бригадира в кабину. Рядом притулился его друг Валера.
– Гони! – скомандовал водителю.
И тот погнал.
Пятнистый от налипшего раствора, обшарпанный самосвал мчался с такой недопустимо рискованной скоростью, что водители встречных автомашин, заподозрив неладное, предусмотрительно уступали ему дорогу.
Мест в больнице не оказалось. Хирург отдыхал где-то за городом. Дежурная медсестра наложила лангетку на раздробленную руку беспамятного Бориса и поставила для него кровать в коридоре. А Валерий с водителем самосвала метались тем временем по пригородам, разыскивая хирурга.
– Где я? – спросил еле слышно Борис, придя в себя.
– В Дубно, – ответила медсестра.
– А-а... – и снова провалился в беспамятство...
Первая операция, затяжная и трудная, не принесла желаемого результата.
Начались скитания по городам и больницам.
Кременец.
Тернополь...
Операция.
Еще операция.
Еще...
– Придется ампутировать руку, – как можно спокойнее сказал хирург, – иначе... – и отвел глаза, не договорив.
– Нет, – выдохнул Борис.
Очередная операция унесла так много невозвратимых духовных и физических сил, но...
– Немедленно ампутировать! – командно непререкаемым тоном бросил профессор, осмотрев покалеченную руку Бориса.
– Нет. Не дам... – и обессилено смолк, громко и редко дыша открытым ртом.
После пятой, сложнейшей, семичасовой операции измученный хирург, пошатываясь и волоча ноги, еле дошел до кресла, грузно осел в него, закурил и тихо вымолвил по слогам:
– Пос-лед-няя по-пыт-ка...
Последняя и оказалась удачной. Рука осталась цела, жила, хотя и не двигалась.
Пропахшие хлороформом операционные, реанимационные, палаты-одиночки, палаты на шестерых, ускользающие взгляды медсестер с наигранно бодрыми голосами, укоризненная воркотня врачей – все, все осталось позади. Поддерживаемый Надей, воробьиными шажками Борис медленно, невероятно медленно, по все-таки шел, шел к выходу из больницы, а вслед со всех сторон его осыпали добрыми, сочувственными, бодрящими улыбками.
Молодой, закаленный и оттренированный спортом организм победил. Но это была пиррова победа.
– Полный покой. Абсолютный... – мягко и в то же время непререкаемо говорила председатель ВТЭК, сочувственно глядя на съежившегося Бориса. – Отдыхайте. Набирайтесь сил. Потом подумаем о работе. Посильной, конечно. Вахтером, скажем, или...
Осеклась, столкнувшись взглядом с Дидуком, и, не окончив речи, молча подала ему заключение: вторая группа инвалидности.
Центр нападения, мастер огненного шва, бригадир молодежной бригады сварщиков и... 25-летний инвалид-пенсионер. Это ли не ирония судьбы? Жестокая, горькая ирония...
– Ну, нет... Нет... – сквозь зубы бормотал Борис, слепо шагая серединой улицы. – Еще поглядим... поборемся...
Дома он долго рассматривал синюшную кисть неподвижной правой руки, полтора года пробывшей в неумолимом панцире гипсовой повязки. Огромным напряжением всех сил (даже лоб вспотел) ему все-таки удалось чуть-чуть шевельнуть указательным пальцем. Чуть-чуть. А может, это лишь померещилось: уж больно велико было желание оживить, сдвинуть, стронуть с места окостеневшие пальцы. Передохнув, он снова принялся разрабатывать больную руку.
И так весь день.
И еще много, много дней упорной, изнурительной, непрестанной тренировки.
Победа наращивалась мизерными, неприметными глазу крохами. Сегодня на миллиметр больше, чем вчера, удалось согнуть пальцы. Завтра отвоеван еще один миллиметр. Сухое, ласковое тепло за окнами сменяется влажной прохладой, то теснят затяжные осенние дожди, потом снегопады, а Борис все отвоевывает и отвоевывает микроны и миллиметры у жестокого недуга.
Когда же пальцы покалеченной руки смогли удержать мячик, обыкновенный резиновый мячик, Борис уже не расставался с ним ни днем, ни ночью, тиская и тиская упругую и все-таки податливую округлость. Рука немела от перенапряжения, болезненно ныла, иногда не повиновалась, и мячик выскальзывал из непослушных пальцев. На помощь ослабевшей правой приходила левая, и упражнения продолжались. Он сжимал мячик, а сам вышагивал, сперва медленно, с передышками – по комнате, потом уверенно и долго – по дворику, а после стремительно и скоро – по улицам. Едва окрепшие пальцы правой стали сминать резиновый мяч, Борис заменил его теннисным.
Когда тело вернуло украденные болезнью силы, он стал ежедневно бегать, плавать, заниматься гимнастикой, все усложняя и усложняя упражнения, увеличивая нагрузку. А однажды в руках Бориса появились гантели, позже их заменили гири...
День тот народился хмурым, неприветливым. Из-за сумрачных густых облаков не видно было неба. Несколько раз принимался дождь, но, скоро иссякнув, обрывался, нагнетая тоскливую неприветливость унылого дня.
К полудню дождь все-таки разошелся, зацокал прозрачными копытцами по жестяной крыше, забарабанил по упругим оконным стеклам, помел с улицы все живое. Прижав лицо к оконному переплету, Борис, не мигая, всматривался в дождевую завесу за окном, то и дело пять часов, но непременно бывать и в дневной и в ночной сменах. Остальное время он метался от одного начальника к другому: просил, уговаривал, грозил, писал в газету, выступал по радио – словом, использовал все допустимые и недопустимые средства, лишь бы избежать простоя, срыва, провала, лишь бы не дать погаснуть боевому рабочему настрою в коллективе.
Наверное, все «производственные неполадки» Дидук переносил бы куда менее болезненно, если б прошлым летом не забарахлило вдруг сердце. Отродясь не курил, не пил, усиленно и много занимался спортом и вдруг... Как видно, не прошли бесследно те пять операций. Прошлым летом врачи еле уберегли его от надвинувшегося инфаркта. И сам не верил, что выйдет на трассу. Выскочил! Еще раз выскочил, а корешок остался. Нет-нет да и напомнит о себе, еще как напомнит. Притиснет, прижмет ретивое – дух не перевести... Кислороду здесь маловато и температурные перепады дикие. Врачи советуют: уезжай. Наверное, они правы. Но как оторваться от Севера? Как покинуть эту вечно живую, огнедышащую трассу, ребят, с которыми сжился, сплотил их в дружный всемогущий коллектив...
Стоило подумать о сердце, как тут же услышал его гулкий перестук. Без спеху и ровно стукотит. А все равно лучше не слушать. Достал из-под подушки часы, подвел циферблат под полосу неяркого света из оконца. Не смог разглядеть цифр, а чутье подсказывало: пора...
Дидук вошел в столовую, как всегда, без пяти минут семь. Рабочие первого звена усаживались завтракать.
– Где Сергей? – обеспокоенно спросил звеньевого.
– Черт его знает, – сердито проворчал тот. – Опять, наверное, зачитался.
Сергей совсем молодой парень. Заочно учится. Каждую свободную минутку читает. Нередко и за полночь засиживается с книгой, а в шесть подъем...
Сергей спал, натянув на голову одеяло.
– Купи будильник, Сережа, – только и сказал смущенному парню Дидук и вышел из балка.
Запыхавшийся Сергей догнал бригадира у столовой.
– Вот это по-нашему, – похвалил Дидук.
– По боевой тревоге, – довольно улыбнулся Сергей. – А будильник я уже заказал ребятам в Тюмень...
В автобусе все расселись по привычным местам, задымили сигаретами. Вдруг Дидук наткнулся взглядом на смурое отрешенное лицо сварщика С. и сразу обеспокоился. Перешел на заднее сиденье, по пути поманив за собой С.
– Что случилось, Данилыч?
Тот молча вынул из внутреннего кармана какую-то бумажку и протянул бригадиру. Это было письмо от сестры и в нем сообщалось, что жена Данилыча... Дидук дважды перечитал послание. Он знал жену Данилыча: яркая, веселая женщина. Несколько лет она вместе с двумя детьми всюду следовала за мужем, по два раза на год меняя временное местожительство. Жили и в бараках, и в балках. И вроде бы не ссорились, любили гостей, охотно откликались на зов о помощи. Два года назад, когда приспело дочери пойти в школу, Данилыч купил кооперативную квартиру, и жена с детьми напрочно осели в далеком городе. Два года и... это страшное письмо. Оно было написано так искренне и бесхитростно, что Дидук ему сразу поверил: разваливается, распадается добрая семья. Возвращая письмо Данилычу, сказал обычным будничным голосом:
– Вернешься в поселок с этим автобусом. В двенадцать пойдет вертолет на Сургут. Улетишь. Оттуда домой и не возвращайся, пока не утрясешь. С начальством о твоем отпуске договорюсь.
– Спасибо, Боря.
Не знал Дидук, что начальство и слушать его не захочет. «Отпуск? В разгар строительства?!» Когда же Дидук скажет, что они зря портят друг другу кровь, так как Данилыч уже улетел домой, один из руководителей СМУ наговорит такого, что всегда уравновешенный и спокойный Дидук сорвется и... ему объявят выговор за превышение своих полномочий и самоуправство...
Не знал Дидук, что так вот боком выйдет ему эта история с неожиданным письмом Данилычу, но если б и знал, не решил по-иному. В таких делах у него уже был немалый печальный опыт...
Ноябрь прошлого года выдался необыкновенно теплым; синоптики предсказывали похолодание лишь во второй половине, и Дидук на свой страх и риск распустил рабочих по домам. «Пусть попразднуют со своими, повидаются с детишками».
– ...Но чтобы десятого ноября – все на трассе.
Ни девятого, ни десятого, ни одиннадцатого ноября самолеты в Надым не летали. И «отпускники» невольно нарушили уговор, появились на трассе только двенадцатого. А там уже – дым коромыслом. Начальник СМУ и заместитель управляющего трестом, и... словом, пришлось Дидуку сочинять объяснительные, выслушивать упреки и нарекания, а специальным приказом управляющего трестом Борису Павловичу объявили выговор...
Вспомнил сейчас это Дидук и невесело улыбнулся, глядя вслед автобусу, который увозил Данилыча в поселок. «Хоть бы помирились, поладили. Такие ребята растут. Души в отце не чают...»
Подошел звеньевой.
– Всего шесть плетей подвезено.
– Видел. Давайте за дело.
Оседлав конец сваренного газопровода, звеньевой пристукнул по трубе молоточком, и сразу рабочие разбились на четверки и двойки, приготовясь варить новый стык, который удлинит трубопровод еще на 36 метров.
Дидук смотрел, как трубопрокладчик подтаскивал на штанге с центратором новую плеть, как ее зачищали, центровали, грели газовыми горелками концы стыкованных труб и досадовал: медленно, страшно медленно, совсем не тот ритм. Подозвав звеньевого, сказал:
– Что-то мне не нравится, как твои парни горячий проход делают. Понаблюдай за ними, а я постыкую.
И вот он верхом на конце только что приваренной плети. Легкий, звонкий, веселый удар молоточка, и все как-то неприметно и разом взбодрились, подтянулись, подобрались. И кажется, веселей зарокотал трубоукладчик, быстрее поплыла новая плеть.
После того как сварили еще два стыка, Дидук передал молоточек звеньевому и, постукивая пальцами по наручным часам, сказал:
– Так и держите. Понял? Сможешь еще быстрей – крути...
А сам медленно пошел вдоль трубы, наблюдая за сварщиками. И малого изъяна не приметил бригадир в работе мастеров огненного шва. В кожаных комбинезонах и шлемах со щитками они и впрямь чем-то походили на витязей. Это сравнение высказала ему Светланка во время их встречи. Растет дочка. Умнеет и хорошеет, становясь все больше похожей на мать.
Он потихоньку засвистел мотив полюбившейся песни о надежде, мысленно выговаривая слова: «Надо только выучиться ждать, надо быть отважным и упрямым...»