Власть огня
К. Я. Лагунов
ИСПОВЕДАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР
Где-то на крайнем юге страны давно отцвел миндаль, осыпался белый цвет с вишен, сбросили весеннюю фату яблони. Даже в недалекой Тюмени молодой яркой зеленью ощетинились скверы, озорно и весело посверкивала на солнце новорожденная листва тополей и берез. Но здесь, на близких подступах к тундре, зима хоть и с трудом, но все же удерживала свое владычество. Побитая, помятая, ослабевшая, она из останних сил цеплялась за эту неласковую болотистую землю, пятясь и пятясь к Ледовитому океану. Иногда, подсобрав надорванные силы, зима вероломно кидалась на беспечную весну и, нагнав с океана снеговых туч, раздувала такую свирепую метель, что все живое спешило в укрытие... Вымирал зимник, пробитый вдоль трассы только что построенного газопровода Вынгапур – Челябинск. Не смели да и не могли оторваться от земли винтокрылые всесильные МИ. А в наушниках полевых раций закипала такая дикая свистопляска, что раскиданные по трассе мехколонны не пытались даже выйти на связь с Надымом, где был расположен штаб заполярных трубостроителей – трест Севертрубопроводстрой.
И хотя тюменское плечо газопровода Вынгапур – Челябинск было завершено успешно и досрочно и многие строители уже перебазировались на новую четырехсоткилометровую трассу Уренгой – Вынгапур, новорожденные трассовые поселки не опустели. Кто-то был занят так называемой «мелочевкой» – доводкой, доделкой, оформлением, кто-то «врезал» конденсаторы, подготавливал к испытанию компрессорные станции, а иные, и таких было большинство, готовились к строительству второй нитки трубопровода на Южный Урал.
Словом, трасса жила, полыхала огнями сварок, грохотала энергопоездами, перегретыми двигателями трубовозов, торопливым моторным перестуком трубоукладчиков. Пока еще не задышали, не ожили болота, строители из последних сил спешили проехать по ним, пройти, провезти. И хотя долгая северная зима крепко всем надоела, люди устали от четырехмесячного непрестанного штурма, все равно рабочие не торопили весну, радовались каждому похолоданию, и когда началась вдруг эта неожиданная майская метель, ее встретили веселыми шуточками. Но вот, стремительно окрепнув, ревущим, беснующимся белым мороком метель притиснула трассу, сглотнула полевые поселки, омертвила зимник, и строители поняли: матушка-зима зауросила всерьез и надолго, и двинулись по домам...
Небольшой красный автобус слепо, на ощупь продирался сквозь рычащую и воющую мглу. Зашторенные вьюгой окна, как бельма, сквозь них ничего не видно. Автобус то угрожающе кренился набок, то резко нырял в выбоину, а то вдруг начинал буксовать на оледенелом крутом подъеме. Его качало, лихорадило, но сидящие в автобусе электросварщики, слесари, трубоукладчики не прислушивались к надрывному моторному гулу, не реагировали на толчки и качку. Рассевшись, кому где и как захотелось, они неспешно курили и так же неспешно переговаривались.
Сперва, как водится в подобных случаях, поговорили о погоде, потом о близком лете, об отпусках и еще о разном, таком же вроде бы случайном и малозначащем, но очень важном для каждого.
Бригадир сварщиков, молодой лобастый мужчина с открытым спокойным лицом, долго не вмешивался в разговор: то ли задумался, то ли подремывал, наверстывая хронический недосып штормовой зимы. Так он молчал до тех пор, пока сидящий напротив, самый пожилой в бригаде, прозванный «Дедом», сорокасемилетний электросварщик не сказал:
– Похоже, последняя метель нынче. Оттого и лютая. Не заметишь, как лето припожалует. Куда летом-то, бригадир?
Все разом притихли, нацелились взглядами на бригадира: вопрос волновал каждого.
Бригадир зачем-то смахнул с головы шапку, притиснул ее к колену, негромко и равнодушно ответил:
– Погоним трубу от Вынгапура на Уренгой. На пятнадцать километров там уже подготовили трассу. Пока мы тут хвосты зачищаем...
– Там же сплошь болота! – изумленно воскликнул бородатый парень с трубкой в зубах.
– Само собой, Толя, – спокойно подтвердил бригадир. – И еще какие!
– Плечико-то до Уренгоя километров триста – никак не меньше, – не то спросил, не то пояснил Дед.
– Ровно четыреста, – уточнил бригадир. – Хоть бы полсотню одолеть за лето. По лежневкам, по колено в болоте, но пройти надо. Нужен уренгойский газ. Вот так нужен... – и чиркнул растопыренной пятерней по высокому вороту черного свитера.
– Логично! – задорно воскликнул Толя и трубку изо рта вынул. – Иначе бы с чего к нам что ни день, то министр в гости. Не один, так другой.
– Везет Тюмени, – подал голос с заднего сиденья мужчина в черной кожаной куртке с еле приметным шрамом на щеке. – Теперь вот Леонид Ильич Брежнев приезжает.
– Леонид Ильич давно к нам собирался, – весомо и убежденно заговорил Дед. Обтер ладонью широкоскулое курносое лицо. – В своих речах он всегда хоть краешком, а Тюмень заденет. Помянет ее добром. Приободрит, поддержит нас...
– Логично! – крикнул любимое словцо нетерпеливый Толя.
– Без нашего газу Уралу теперь не жить, – снова вклинился в разговор мужчина в черной кожаной куртке с давним шрамом на правой щеке.
– Не только Уралу, – назидательно поправил Дед. – Десять лет вся держава на нашей нефти двигаться будет... Брежнев-то так прямо и сказал. Сам слышал.
– Логично! – не замедлил Толя метнуть неразлучное словечко. – Уж он Тюмень возвеличил... И «великая стройка нашего времени». И «главная нефтяная база страны».
– Тюмень прославил и нас не забыл, – будто подводя черту сказанному, весомо и громче прежнего проговорил бригадир. – Подвигом назвал то, что мы сделали. Честь и славу нам на весь мир провозгласил!
– Логично! – опять подсунул свое словцо Толя и при этом рубанул воздух туго сжатым кулаком...
Наступила пауза, долгая и весомая, подтверждающая правоту сказанного и обрывающая разговор. Так, во всяком случае, расценил эту паузу бригадир и хотел перевести разговор на бригадные дела, как вдруг мужчина со шрамом на щеке, ветеран бригады, отменный мастер огненного шва, обронил словно бы ненароком:
– Кто бы думал...
И сразу насторожил всех, привлек к себе.
Привлек, а сам больше ни слова, разжигая недоговоренностью любопытство товарищей, и вот уже кто-то не выдержал и нетерпеливо спросил:
– О чем ты, Степан Самсоныч?
Степан Самсонович как будто только и ждал этого вопроса. Разом выпрямился, подобрался. Обветренное продолговатое лицо с еле приметной вмятиной на выпирающем подбородке полыхнуло жаром, отчего шрам на правой щеке стал четче и как будто крупней. И голос сварщика погрубел, стал громче и отчетливее:
– Я ведь здешний. Родился и вырос в Тюмени. Всякую ее повидал – и довоенную, и послевоенную. Вряд ли был в стране еще один такой же зачуханный областной город. Избенки, тротуары... Все деревянное. Допотопное. Не снег, так грязь по уши. А уж тут, на Севере... – передернул плечами. Вздохнул. – Тут – вовсе ничего! Пустошь. Кроме зверья, на сотни верст ни единой души живой... Когда на войне был иль гостевал у братана в Ленинграде, скажу кому, бывало, что из Тюмени, на меня как на марсианина. Про Омск – слыхали, Свердловск – знали. А Тюмень... дырка в небе, – улыбнулся, потискал меж пальцев добытую из пачки сигарету, сунул в рот, но не прижег. – В прошлом году автотуристом пол-Европы проехал. И где ни обмолвлюсь про свою Тюмень, никто бараньих глаз не делает. Знают. Не знают, так слыхали. И сразу улыбаются: «Нефть. Нефть...» И все это за каких-нибудь пятнадцать лет...
– Логично! – кинул Толя.
– Все у тебя логично, – беззлобно укорил парня Степан Самсонович, прикуривая. – Какую махину своими руками сотворили. Самому дивно...
– Меня ведь сюда что поманило? – неожиданно с обнаженной, болезненно острой откровенностью заговорил вдруг Дед. – Рубли. Как на исповеди говорю: они, окаянные. Четверо пацанов у меня. Затеял квартиру кооперативную, а... – сложив щепотью пальцы правой руки, потер ими друг о друга, прищелкнул, – не хватает. Дай, думаю, махну на Север. Годик-два померзну, подзашибу деньгу, и привет... Надым тогда только-только из песка вылуплялся. Поселили нас четвером в полубалке... И первые-то месяцы у меня в башке только эти бумажки и шуршали. Лишняя сотня, лишний червонец – тут и смысл, и идея, и вся радость. Намерзся за зиму, руки-ноги гудят. Поехал в отпуск – все вещички замел, думал, не ворочусь. А когда отогрелся, отъелся на жениных борщах, с детишками вдоволь наговорился – вдруг затосковал. По проклятым болотам. По вьюгам надымским. По трубе. Да ведь как затосковал. Ровно по живому. И во снах, и в яви трассу вижу. Чую – нет мне жизни без нее. Ничто не мило. Кое-как дотянул отпуск и сюда. И сразу к начальству: «Давай квартиру, семью привезу». Вот и стал надымчанином...
Выговорился, выплеснул затаенное Дед и умолк облегченно. Остальные тоже – ни звука. Даже Толя не сказал излюбленное: «Логично!» Он слушал Деда с каким-то испуганным восторгом, широко распахнув неподвижные круглые черные глаза и чуть приоткрыв большой волевой рот.
Эта короткая исповедь Деда зацепила, затронула, взволновала каждого. Что-то очень-очень похожее пережил любой из них. Перешагнул, перешел подобный барьер, причастился великой духовной силой рабочей, пристыл малой каплей к гигантской рабочей волне, став ее неотъемлемой частью.
Неприметна, неощутима та грань, переступив которую человек безмолвно и даже неосознанно отодвигает на второй план все материальное: квартиру, машину, деньги... Нет, не забывает об этом, не скидывает со счетов, но не этим измеряет прожитое время, а результатами труда всего коллектива. А результаты эти нужны не только ему и его товарищам, его тресту, а и всему народу. Оттого и на виду их дела у партии, у страны, у мира. И Генеральный секретарь ЦК КПСС, глава Советского государства с высокой кремлевской трибуны на весь мир провозгласил: «...То, что делается в этом суровом крае, – это настоящий подвиг...», «Честь и слава нашим северным добытчикам «черного золота»!..»
Умолк взволнованный Дед. Давно умолк. А никто не обронил ни слова.
И бригадиру вдруг расхотелось говорить о делах: больно мелкими, никчемными показались они рядом с тем, что высказал сейчас Дед...
Натужно урчал двигатель. На разные голоса выла метель за автобусными стенками.
Медленно, но все-таки пошло на спад волнение, вызванное исповедью Деда. Рабочие задвигались, зашуршали папиросными пачками, и только Толя словно окаменел. Зажав в кулаке давно погасшую трубку и напряженно глядя в белый провал оконца, Толя что-то трудно и болезненно перемалывал в себе. Колебался, мучился, решал и перерешивал. Эта душевная борьба так отчетливо проступала на его крупном молодом лице, что бригадир, приметив, забеспокоился и уже хотел было спросить парня, как у него дела с дипломом, да Толя вдруг заговорил страшно напряженным, низким голосом:
– Меня сюда не деньги поманили. Нет. Совсем даже нет... Рубли, конечно, не пустяк, но смысл не в них. Нахлебников у меня нет. Потребности – в норме. Заработать на хлеб – не проблема... А вот душу, душу заполнить... это, скажу вам, это самое, что ни на есть самое важное и самое трудное в жизни.
Он выговорил это на одном дыхании. И задохнулся. И верно, чуточку засомневался: поймут ли? Повел по знакомым лицам, успокоился. Заговорил ровней:
– Я из породы сомневающихся. Сколько помню себя – больше всего любил ниспровергать и рушить. Все мне виделось не тем боком, не в том цвете...
Рабочие замерли, забыв о куреве и вглядываясь в говорившего пытливо подбадривающе и благодарно. А тот, словно околдованный этими взглядами, самозабвенно исповедовался:
– Может, оттого, что вырос в достатке, все давалось без труда, и кругом видел таких же, как отец: ловчили, доставали, приписывали... Наверное, всех мерил своим аршином. Всех кроил по своему образцу. И ничего святого. Читаю, бывало: «Героизм... мужество... первопроходцы» – и скулы на сторону воротит от неприятия. Чушь собачья. Чешуя. Благовест для желторотых несмышленышей...
Опять заволновался, сбился с ровного ритма, зачастил, загорячился и всех распалил: ни единого равнодушного лица вокруг.
– В один вуз впихнули предки – помели за хвосты. В другой пристроили – то же самое. И пошло меня кувыркать по свету, как перекати-поле. И все юзом, все наперекос... Озлобился. Уверовал, что кроме жизнеедов-потребителей и вышибал рублей – никого вокруг... И этот Тюменский Север с его героизмом встал у меня костью в глотке. Черт знает почему. И чтоб ублажить свое неприятие, подпитать, подогреть злорадство, кровь с носу, а подавай мне своими глазами глянуть на этот Клондайк сибирский, своими руками пощупать, чтоб уж окончательно и бесповоротно на всем крест. Понимаете?..
Никто не отозвался. Да ему и не нужны были их ответы. Он и признавался-то скорей всего самому себе, выкрикивал наболевшее.
– Прилетел в Тюмень, потолкался на аэродроме, возликовал. Тот тыщами бредит, тот башку от алиментов спасает. Вот тебе и романтики-первопроходцы! Чуть было не развернулся восвояси. Да встретился там с надымцем, бригадиром сварщиков, мастером Козловым. Тот в главк прилетел какое-то изобретение свое пробивать. Небольшой такой, тихий, кантуется с двумя детишками в балке, а бьется, бьется, как окаянный, за свою придумку, от которой ему-то самому ни-ка-кого навара, даже наоборот – явный проигрыш в заработке. И ведь не ради славы, не для рисовки. Это я тогда же понял. И поверил. И обалдел! Почему? Зачем? Что двигает? Чего добивается?..
Когда он назвал фамилию известного не только в Надыме самородка-изобретателя Александра Дмитриевича Козлова, рабочие зашевелились, заулыбались: кто же не знал этого одержимого, вся жизнь которого – дерзновенный и смелый поиск. Улыбки товарищей приободрили, подогрели парня, и он заговорил еще жарче:
– Специальности у меня... сами понимаете. Пошел в подсобники к сантехникам. Попал в бригаду Михеева. Железный мужик. Два института заочно кончил. Не для большой зарплаты. «Хочу знать и уметь» – вот его стержень. И все знает. И умеет все... Когда я пристал к нему, они котельную к зиме готовили. Бывало, и ночевали там. У всех на уме и на языке одно: дать поскорее тепло работягам... Что-то стронулось во мне тогда. Еще не перевернулось, не раскололось, но, точно, стронулось. А потом снова с Козловым стакнулся, утащил на поворотку, показал, как его ребята трубу варят. И заразил ведь меня огненной работой. И понял я, что такое власть огня!..
Голос у Толи дрогнул. Он судорожно вздохнул. Стал спички нашаривать в карманах. Сосед по сидению щелкнул зажигалкой, протянул парню. Тот несколько раз глубоко затянулся. И уж иным, размягченным, глухим голосом договорил все-таки наболевшее до конца:
– Когда сознаешь, что твоими руками могущество всей страны... Понимаете? Каждый лишний стык, каждый новый шов – это шаг, ну пускай не шаг, а крохотный, еле приметный шажок, сдвиг к победе... Как это... Не помню фамилии поэта... «Шаг к победе – это очень много. Оглядись, подумай в свой черед. И скажи обдуманно и строго: сделал ли ты этот шаг вперед?..» А? Логично...
К. Я. Лагунов
ИСПОВЕДАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР
Где-то на крайнем юге страны давно отцвел миндаль, осыпался белый цвет с вишен, сбросили весеннюю фату яблони. Даже в недалекой Тюмени молодой яркой зеленью ощетинились скверы, озорно и весело посверкивала на солнце новорожденная листва тополей и берез. Но здесь, на близких подступах к тундре, зима хоть и с трудом, но все же удерживала свое владычество. Побитая, помятая, ослабевшая, она из останних сил цеплялась за эту неласковую болотистую землю, пятясь и пятясь к Ледовитому океану. Иногда, подсобрав надорванные силы, зима вероломно кидалась на беспечную весну и, нагнав с океана снеговых туч, раздувала такую свирепую метель, что все живое спешило в укрытие... Вымирал зимник, пробитый вдоль трассы только что построенного газопровода Вынгапур – Челябинск. Не смели да и не могли оторваться от земли винтокрылые всесильные МИ. А в наушниках полевых раций закипала такая дикая свистопляска, что раскиданные по трассе мехколонны не пытались даже выйти на связь с Надымом, где был расположен штаб заполярных трубостроителей – трест Севертрубопроводстрой.
И хотя тюменское плечо газопровода Вынгапур – Челябинск было завершено успешно и досрочно и многие строители уже перебазировались на новую четырехсоткилометровую трассу Уренгой – Вынгапур, новорожденные трассовые поселки не опустели. Кто-то был занят так называемой «мелочевкой» – доводкой, доделкой, оформлением, кто-то «врезал» конденсаторы, подготавливал к испытанию компрессорные станции, а иные, и таких было большинство, готовились к строительству второй нитки трубопровода на Южный Урал.
Словом, трасса жила, полыхала огнями сварок, грохотала энергопоездами, перегретыми двигателями трубовозов, торопливым моторным перестуком трубоукладчиков. Пока еще не задышали, не ожили болота, строители из последних сил спешили проехать по ним, пройти, провезти. И хотя долгая северная зима крепко всем надоела, люди устали от четырехмесячного непрестанного штурма, все равно рабочие не торопили весну, радовались каждому похолоданию, и когда началась вдруг эта неожиданная майская метель, ее встретили веселыми шуточками. Но вот, стремительно окрепнув, ревущим, беснующимся белым мороком метель притиснула трассу, сглотнула полевые поселки, омертвила зимник, и строители поняли: матушка-зима зауросила всерьез и надолго, и двинулись по домам...
Небольшой красный автобус слепо, на ощупь продирался сквозь рычащую и воющую мглу. Зашторенные вьюгой окна, как бельма, сквозь них ничего не видно. Автобус то угрожающе кренился набок, то резко нырял в выбоину, а то вдруг начинал буксовать на оледенелом крутом подъеме. Его качало, лихорадило, но сидящие в автобусе электросварщики, слесари, трубоукладчики не прислушивались к надрывному моторному гулу, не реагировали на толчки и качку. Рассевшись, кому где и как захотелось, они неспешно курили и так же неспешно переговаривались.
Сперва, как водится в подобных случаях, поговорили о погоде, потом о близком лете, об отпусках и еще о разном, таком же вроде бы случайном и малозначащем, но очень важном для каждого.
Бригадир сварщиков, молодой лобастый мужчина с открытым спокойным лицом, долго не вмешивался в разговор: то ли задумался, то ли подремывал, наверстывая хронический недосып штормовой зимы. Так он молчал до тех пор, пока сидящий напротив, самый пожилой в бригаде, прозванный «Дедом», сорокасемилетний электросварщик не сказал:
– Похоже, последняя метель нынче. Оттого и лютая. Не заметишь, как лето припожалует. Куда летом-то, бригадир?
Все разом притихли, нацелились взглядами на бригадира: вопрос волновал каждого.
Бригадир зачем-то смахнул с головы шапку, притиснул ее к колену, негромко и равнодушно ответил:
– Погоним трубу от Вынгапура на Уренгой. На пятнадцать километров там уже подготовили трассу. Пока мы тут хвосты зачищаем...
– Там же сплошь болота! – изумленно воскликнул бородатый парень с трубкой в зубах.
– Само собой, Толя, – спокойно подтвердил бригадир. – И еще какие!
– Плечико-то до Уренгоя километров триста – никак не меньше, – не то спросил, не то пояснил Дед.
– Ровно четыреста, – уточнил бригадир. – Хоть бы полсотню одолеть за лето. По лежневкам, по колено в болоте, но пройти надо. Нужен уренгойский газ. Вот так нужен... – и чиркнул растопыренной пятерней по высокому вороту черного свитера.
– Логично! – задорно воскликнул Толя и трубку изо рта вынул. – Иначе бы с чего к нам что ни день, то министр в гости. Не один, так другой.
– Везет Тюмени, – подал голос с заднего сиденья мужчина в черной кожаной куртке с еле приметным шрамом на щеке. – Теперь вот Леонид Ильич Брежнев приезжает.
– Леонид Ильич давно к нам собирался, – весомо и убежденно заговорил Дед. Обтер ладонью широкоскулое курносое лицо. – В своих речах он всегда хоть краешком, а Тюмень заденет. Помянет ее добром. Приободрит, поддержит нас...
– Логично! – крикнул любимое словцо нетерпеливый Толя.
– Без нашего газу Уралу теперь не жить, – снова вклинился в разговор мужчина в черной кожаной куртке с давним шрамом на правой щеке.
– Не только Уралу, – назидательно поправил Дед. – Десять лет вся держава на нашей нефти двигаться будет... Брежнев-то так прямо и сказал. Сам слышал.
– Логично! – не замедлил Толя метнуть неразлучное словечко. – Уж он Тюмень возвеличил... И «великая стройка нашего времени». И «главная нефтяная база страны».
– Тюмень прославил и нас не забыл, – будто подводя черту сказанному, весомо и громче прежнего проговорил бригадир. – Подвигом назвал то, что мы сделали. Честь и славу нам на весь мир провозгласил!
– Логично! – опять подсунул свое словцо Толя и при этом рубанул воздух туго сжатым кулаком...
Наступила пауза, долгая и весомая, подтверждающая правоту сказанного и обрывающая разговор. Так, во всяком случае, расценил эту паузу бригадир и хотел перевести разговор на бригадные дела, как вдруг мужчина со шрамом на щеке, ветеран бригады, отменный мастер огненного шва, обронил словно бы ненароком:
– Кто бы думал...
И сразу насторожил всех, привлек к себе.
Привлек, а сам больше ни слова, разжигая недоговоренностью любопытство товарищей, и вот уже кто-то не выдержал и нетерпеливо спросил:
– О чем ты, Степан Самсоныч?
Степан Самсонович как будто только и ждал этого вопроса. Разом выпрямился, подобрался. Обветренное продолговатое лицо с еле приметной вмятиной на выпирающем подбородке полыхнуло жаром, отчего шрам на правой щеке стал четче и как будто крупней. И голос сварщика погрубел, стал громче и отчетливее:
– Я ведь здешний. Родился и вырос в Тюмени. Всякую ее повидал – и довоенную, и послевоенную. Вряд ли был в стране еще один такой же зачуханный областной город. Избенки, тротуары... Все деревянное. Допотопное. Не снег, так грязь по уши. А уж тут, на Севере... – передернул плечами. Вздохнул. – Тут – вовсе ничего! Пустошь. Кроме зверья, на сотни верст ни единой души живой... Когда на войне был иль гостевал у братана в Ленинграде, скажу кому, бывало, что из Тюмени, на меня как на марсианина. Про Омск – слыхали, Свердловск – знали. А Тюмень... дырка в небе, – улыбнулся, потискал меж пальцев добытую из пачки сигарету, сунул в рот, но не прижег. – В прошлом году автотуристом пол-Европы проехал. И где ни обмолвлюсь про свою Тюмень, никто бараньих глаз не делает. Знают. Не знают, так слыхали. И сразу улыбаются: «Нефть. Нефть...» И все это за каких-нибудь пятнадцать лет...
– Логично! – кинул Толя.
– Все у тебя логично, – беззлобно укорил парня Степан Самсонович, прикуривая. – Какую махину своими руками сотворили. Самому дивно...
– Меня ведь сюда что поманило? – неожиданно с обнаженной, болезненно острой откровенностью заговорил вдруг Дед. – Рубли. Как на исповеди говорю: они, окаянные. Четверо пацанов у меня. Затеял квартиру кооперативную, а... – сложив щепотью пальцы правой руки, потер ими друг о друга, прищелкнул, – не хватает. Дай, думаю, махну на Север. Годик-два померзну, подзашибу деньгу, и привет... Надым тогда только-только из песка вылуплялся. Поселили нас четвером в полубалке... И первые-то месяцы у меня в башке только эти бумажки и шуршали. Лишняя сотня, лишний червонец – тут и смысл, и идея, и вся радость. Намерзся за зиму, руки-ноги гудят. Поехал в отпуск – все вещички замел, думал, не ворочусь. А когда отогрелся, отъелся на жениных борщах, с детишками вдоволь наговорился – вдруг затосковал. По проклятым болотам. По вьюгам надымским. По трубе. Да ведь как затосковал. Ровно по живому. И во снах, и в яви трассу вижу. Чую – нет мне жизни без нее. Ничто не мило. Кое-как дотянул отпуск и сюда. И сразу к начальству: «Давай квартиру, семью привезу». Вот и стал надымчанином...
Выговорился, выплеснул затаенное Дед и умолк облегченно. Остальные тоже – ни звука. Даже Толя не сказал излюбленное: «Логично!» Он слушал Деда с каким-то испуганным восторгом, широко распахнув неподвижные круглые черные глаза и чуть приоткрыв большой волевой рот.
Эта короткая исповедь Деда зацепила, затронула, взволновала каждого. Что-то очень-очень похожее пережил любой из них. Перешагнул, перешел подобный барьер, причастился великой духовной силой рабочей, пристыл малой каплей к гигантской рабочей волне, став ее неотъемлемой частью.
Неприметна, неощутима та грань, переступив которую человек безмолвно и даже неосознанно отодвигает на второй план все материальное: квартиру, машину, деньги... Нет, не забывает об этом, не скидывает со счетов, но не этим измеряет прожитое время, а результатами труда всего коллектива. А результаты эти нужны не только ему и его товарищам, его тресту, а и всему народу. Оттого и на виду их дела у партии, у страны, у мира. И Генеральный секретарь ЦК КПСС, глава Советского государства с высокой кремлевской трибуны на весь мир провозгласил: «...То, что делается в этом суровом крае, – это настоящий подвиг...», «Честь и слава нашим северным добытчикам «черного золота»!..»
Умолк взволнованный Дед. Давно умолк. А никто не обронил ни слова.
И бригадиру вдруг расхотелось говорить о делах: больно мелкими, никчемными показались они рядом с тем, что высказал сейчас Дед...
Натужно урчал двигатель. На разные голоса выла метель за автобусными стенками.
Медленно, но все-таки пошло на спад волнение, вызванное исповедью Деда. Рабочие задвигались, зашуршали папиросными пачками, и только Толя словно окаменел. Зажав в кулаке давно погасшую трубку и напряженно глядя в белый провал оконца, Толя что-то трудно и болезненно перемалывал в себе. Колебался, мучился, решал и перерешивал. Эта душевная борьба так отчетливо проступала на его крупном молодом лице, что бригадир, приметив, забеспокоился и уже хотел было спросить парня, как у него дела с дипломом, да Толя вдруг заговорил страшно напряженным, низким голосом:
– Меня сюда не деньги поманили. Нет. Совсем даже нет... Рубли, конечно, не пустяк, но смысл не в них. Нахлебников у меня нет. Потребности – в норме. Заработать на хлеб – не проблема... А вот душу, душу заполнить... это, скажу вам, это самое, что ни на есть самое важное и самое трудное в жизни.
Он выговорил это на одном дыхании. И задохнулся. И верно, чуточку засомневался: поймут ли? Повел по знакомым лицам, успокоился. Заговорил ровней:
– Я из породы сомневающихся. Сколько помню себя – больше всего любил ниспровергать и рушить. Все мне виделось не тем боком, не в том цвете...
Рабочие замерли, забыв о куреве и вглядываясь в говорившего пытливо подбадривающе и благодарно. А тот, словно околдованный этими взглядами, самозабвенно исповедовался:
– Может, оттого, что вырос в достатке, все давалось без труда, и кругом видел таких же, как отец: ловчили, доставали, приписывали... Наверное, всех мерил своим аршином. Всех кроил по своему образцу. И ничего святого. Читаю, бывало: «Героизм... мужество... первопроходцы» – и скулы на сторону воротит от неприятия. Чушь собачья. Чешуя. Благовест для желторотых несмышленышей...
Опять заволновался, сбился с ровного ритма, зачастил, загорячился и всех распалил: ни единого равнодушного лица вокруг.
– В один вуз впихнули предки – помели за хвосты. В другой пристроили – то же самое. И пошло меня кувыркать по свету, как перекати-поле. И все юзом, все наперекос... Озлобился. Уверовал, что кроме жизнеедов-потребителей и вышибал рублей – никого вокруг... И этот Тюменский Север с его героизмом встал у меня костью в глотке. Черт знает почему. И чтоб ублажить свое неприятие, подпитать, подогреть злорадство, кровь с носу, а подавай мне своими глазами глянуть на этот Клондайк сибирский, своими руками пощупать, чтоб уж окончательно и бесповоротно на всем крест. Понимаете?..
Никто не отозвался. Да ему и не нужны были их ответы. Он и признавался-то скорей всего самому себе, выкрикивал наболевшее.
– Прилетел в Тюмень, потолкался на аэродроме, возликовал. Тот тыщами бредит, тот башку от алиментов спасает. Вот тебе и романтики-первопроходцы! Чуть было не развернулся восвояси. Да встретился там с надымцем, бригадиром сварщиков, мастером Козловым. Тот в главк прилетел какое-то изобретение свое пробивать. Небольшой такой, тихий, кантуется с двумя детишками в балке, а бьется, бьется, как окаянный, за свою придумку, от которой ему-то самому ни-ка-кого навара, даже наоборот – явный проигрыш в заработке. И ведь не ради славы, не для рисовки. Это я тогда же понял. И поверил. И обалдел! Почему? Зачем? Что двигает? Чего добивается?..
Когда он назвал фамилию известного не только в Надыме самородка-изобретателя Александра Дмитриевича Козлова, рабочие зашевелились, заулыбались: кто же не знал этого одержимого, вся жизнь которого – дерзновенный и смелый поиск. Улыбки товарищей приободрили, подогрели парня, и он заговорил еще жарче:
– Специальности у меня... сами понимаете. Пошел в подсобники к сантехникам. Попал в бригаду Михеева. Железный мужик. Два института заочно кончил. Не для большой зарплаты. «Хочу знать и уметь» – вот его стержень. И все знает. И умеет все... Когда я пристал к нему, они котельную к зиме готовили. Бывало, и ночевали там. У всех на уме и на языке одно: дать поскорее тепло работягам... Что-то стронулось во мне тогда. Еще не перевернулось, не раскололось, но, точно, стронулось. А потом снова с Козловым стакнулся, утащил на поворотку, показал, как его ребята трубу варят. И заразил ведь меня огненной работой. И понял я, что такое власть огня!..
Голос у Толи дрогнул. Он судорожно вздохнул. Стал спички нашаривать в карманах. Сосед по сидению щелкнул зажигалкой, протянул парню. Тот несколько раз глубоко затянулся. И уж иным, размягченным, глухим голосом договорил все-таки наболевшее до конца:
– Когда сознаешь, что твоими руками могущество всей страны... Понимаете? Каждый лишний стык, каждый новый шов – это шаг, ну пускай не шаг, а крохотный, еле приметный шажок, сдвиг к победе... Как это... Не помню фамилии поэта... «Шаг к победе – это очень много. Оглядись, подумай в свой черед. И скажи обдуманно и строго: сделал ли ты этот шаг вперед?..» А? Логично...