Солнечный иней
Виталий Петрович Огородников
РОДОВОЕ ДЕРЕВО
_ _Памяти_Остапа_Шруба_
I
Растёт это дерево вместе со мной в моём доме:
И в мысли, и в строки, и в песни мои вплетено,
В черты и характер, и в линии этой ладони,
И в эту бумагу — вглядитесь, да вот же оно.
Такое смешное, кудрявое, в шапке зелёной,
Ни громы, ни ливни, ни пекло ему не страшны.
Оно облака пробивает развесистой кроной,
Корнями касаясь далекой, глухой старины.
Его украшает цветами и лентами Флора.
В нём множество судеб спрессовано, дат и имён,
Оно видит всё, что укрыто от нашего взора,
В потёмках когда-то звенящих и ярких времён.
Отрадны ему наши взлёты и наши успехи,
Оно рукотворно — оно создается людьми,
То дерево рост замедляет без нашей опеки,
И чахнет, и сохнет, болеет без нашей любви.
Ему от заботы уютнее, легче, теплее,
Оно величавей и гуще, когда мы добры,
И если подходим к нему, его ветви лелея,
Мы видим характеры чьи-то в морщинах коры.
В ветвях его спрятано время, там вечность сокрыта,
Там смех отзвенел, и там слёзы просохли давно,
Оно знает то, что сегодня, увы, позабыто,
И что будет дальше, конечно же, знает оно.
Хранитель речей, эпилогов, прологов, прелюдий,
Оно даже белой зимой зеленеет вовсю,
Его окружают деревья — живые, как люди,
В таком непривычном и вечнозелёном лесу.
Всё то, что в нём есть, я уверен, дано ему свыше —
В нём живы глаза и улыбки, в нём бьются сердца.
Я многое помню, а то, что не помню, то слышал
От дедов и бабушек, матери и от отца.
А если внимательней в дерево это вглядеться,
В сплетеньи ветвей и коряг — проявляется Храм,
И тут же его окружают картины из детства
В деталях и красках, завидных любым мастерам.
А хочется дальше увидеть, чем эти картины.
Сначала казалось, напрасно я в дебри полез,
Но я докопаться хотел до его сердцевины,
Пройдя через толщу секретов годичных колец.
Иду наудачу, я в нём повстречаюсь со всеми.
Тут только возьми да завесу веков раствори.
Меня с собой взяло доселе дремавшее время
В попутчики, в спутники, может, и в поводыри.
И мы оказались на тёмной неровной дороге,
И в небе не стало ни звёзд, ни привычных светил,
На наши шаги загалдели, слетелись сороки,
Да кто-то нас из лесу свистом к себе поманил.
И мы заплутали тогда в суеверных приметах,
Идя по дороге больших перетрясок и смут,
Но сны обретут очертанья и твёрдость предметов,
А образы прошлого место в пространстве займут.
II
Нам трудно понять, что случилось и кто мы, и где мы?
Секунды ли тикают, или проходят века?
Хватаясь за прошлые, мною забытые темы,
Представить приходится то, что не видно пока.
Легко написать без помарок, что видишь — с натуры,
Что взято из жизни и схвачено взмахом пера,
А вымысел сух и непрочен и полон халтуры,
Но надо попробовать всё же увидеть Вчера.
Пока его контуры сбивчивы, неразличимы,
И нас уже видят, вот только узнали не все,
Но каждая жизнь от рождения и до кончины
Пред нами предстанет во всей полноте и красе.
Прокрутится всё перед нами в стремительном вихре,
Всё было внезапно — и громы, и отзвуки гроз.
Но тут же всё смолкло, и лишние звуки утихли,
И ласковый ветер нам голос знакомый донёс.
Мы были одни, только где-то в другой параллели
За руку со временем так же шагал мой двойник.
И мы из отдельных миров друг на друга смотрели.
И больше хотели узнать о себе и о них.
Мы видели близких, родных, а, одним словом, наших,
Которые нас даже там отведут от беды,
И кто-то попросит из них у знакомых монашек,
Чтоб влили в «купелю» по кружечке тёплой воды.
А то, что мы видели, это всё после расскажем,
Нам надо извлечь и поднять старину из глубин.
Как мы в темноте любовались прекрасным пейзажем,
Который лишь нами был виден, и нами любим!
Я знаю, что этот пейзаж нарисован по-детски,
Но как оживить его, глядя в туманную мглу,
Увидеть тот двор и тот дом, на окне занавески,
Стоит колыбелька, икона с лампадой в углу.
И тикают ходики в беге своём одиноком,
Но стрелки стоят и застыли под тяжестью гирь,
И дождик играет в грязи возле низеньких окон,
Стекая по вывеске старой со словом «Сибирь».
Мне трудно унять свою радость, я снова в восторге,
Мы с дедом Алёшей чайку возле печки попьём,
А с чёрной доски неустанно всё скачет Георгий
На вздыбленной лошади, Змея пронзая копьём...
III
... Но вот всё проходит, меняется, всё по-другому,
А может, и не было вовсе, а был только сон.
И нет ни души, и никто не проходит по дому,
Он лет двадцать пять, как горел, а потом был снесён.
У нас на глазах темнота состязалась со светом,
Тускнели портреты, желтели страницы у книг,
Но всё первозданное цело и в дереве этом
Укрыто, и спрятано в этот бесценный тайник.
Оно всё впитало, и это теперь в его соках:
Как плакал ребёнок, фитиль от лампады сверкал.
Мы видели их, как тогда, молодых и высоких,
Чьи образы помнят ещё отраженья зеркал.
Но всё далеко. Вот и пламя в лампаде погасло.
И канул Георгий на лошади белой во тьму.
Задуло ли ветром, а может быть, кончилось масло,
И как там, должно быть, сейчас неуютно ему.
Вся жизнь сплетена, как дорога, от мрака до света:
Из встреч и разлук, из находок, а чаще потерь.
И вот я родился в июле, ах, где это лето?
Давно оно было, а может быть, только теперь.
Вот церковь полна, и толпится народ у купели,
Я всех узнаю. Это близкие, наши, родня.
Монашки, знакомые дедушки, воду согрели,
Чтоб я не замёрз, и сегодня здесь крестят меня.
Я — крохотный, маленький в этой огромной России,
Смотрю из купели и вижу сквозь радугу слёз:
Со старой обшарпанной фрески «Явленье Мессии»...
На землю босыми ногами ступает Христос.
Мы позже увидимся в Питере в «Русском Музее»,
Он будет в свои тридцать три так же мудр и красив.
Я вырос из сказок и галстуков, стал повзрослее,
И если и верю в него, то не больше, чем в миф.
Но он поступает, как прежде, со мной благосклонно,
Сомненья прощая и так же от бед уводя.
Но вот над Россией всплывает другая икона,
Во всех племенах обязательно славить Вождя...
IV
.... Не умер ещё он, но время его на исходе.
Он станет иконой для деда, отца и меня,
Всехсвятские, Спасские улицы станут не в моде,
Кумиры дадут им другие — свои имена.
Нет камня на камне от прошлого и от былого,
Ковали людей и железо, пока горячо,
Наскучила Святость — Всехсвятская стала Свердлова,
А Спасская — Ленина, ясно — ну чья же ещё!
Детей называли Владлены, Вилены и Вили,
И всех из церквей переправили в клуб Ильича,
И много деревьев тогда в этой буче срубили,
Аж щепки летели, старались, рубили сплеча.
Не ветви и сучья, а били наотмашь под корень,
И всех неугодных поспешно с дороги смели:
Тут нужен был лес, чтоб заткнуть голоса колоколен
И вытесать вместо крестов на часовнях шпили.
Готовы на всё, даже сдвинуть светила с орбиты,
А то, что мешает, немедля стереть в пух и прах,
И были разграблены церкви, и были разбиты:
Иконами печи топили, их жгли на кострах.
Казалось, живём мы сегодня богаче и ярче —
Лишь церкви темнели, как будто одетые в креп,
Да тот же у входа сидел искалеченный старче,
Всё той же ободранной шапкой сшибая на хлеб.
Кому-то казалось — дела наши двинули в гору,
И близилась эра, мне помнится, «светлых годов»,
Но много деревьев загублено было в ту пору,
Древнейших деревьев, а значит, древнейших родов.
Моё же осталось расти, ни на чьё не похоже,
Такое смешное, сейчас в моём доме живёт,
И чем оно старше, тем крепче оно и моложе,
В нём всё по-другому задумано — наоборот.
И всё же к нему никогда обратиться не поздно,
Хочу пожелать ему: «Дерево, вечно живи»,
Пусть здесь будет жизнь,
Пусть здесь птицы совьют свои гнёзда,
В нём вечная жизнь и дыхание вечной любви...
Виталий Петрович Огородников
РОДОВОЕ ДЕРЕВО
_ _Памяти_Остапа_Шруба_
I
Растёт это дерево вместе со мной в моём доме:
И в мысли, и в строки, и в песни мои вплетено,
В черты и характер, и в линии этой ладони,
И в эту бумагу — вглядитесь, да вот же оно.
Такое смешное, кудрявое, в шапке зелёной,
Ни громы, ни ливни, ни пекло ему не страшны.
Оно облака пробивает развесистой кроной,
Корнями касаясь далекой, глухой старины.
Его украшает цветами и лентами Флора.
В нём множество судеб спрессовано, дат и имён,
Оно видит всё, что укрыто от нашего взора,
В потёмках когда-то звенящих и ярких времён.
Отрадны ему наши взлёты и наши успехи,
Оно рукотворно — оно создается людьми,
То дерево рост замедляет без нашей опеки,
И чахнет, и сохнет, болеет без нашей любви.
Ему от заботы уютнее, легче, теплее,
Оно величавей и гуще, когда мы добры,
И если подходим к нему, его ветви лелея,
Мы видим характеры чьи-то в морщинах коры.
В ветвях его спрятано время, там вечность сокрыта,
Там смех отзвенел, и там слёзы просохли давно,
Оно знает то, что сегодня, увы, позабыто,
И что будет дальше, конечно же, знает оно.
Хранитель речей, эпилогов, прологов, прелюдий,
Оно даже белой зимой зеленеет вовсю,
Его окружают деревья — живые, как люди,
В таком непривычном и вечнозелёном лесу.
Всё то, что в нём есть, я уверен, дано ему свыше —
В нём живы глаза и улыбки, в нём бьются сердца.
Я многое помню, а то, что не помню, то слышал
От дедов и бабушек, матери и от отца.
А если внимательней в дерево это вглядеться,
В сплетеньи ветвей и коряг — проявляется Храм,
И тут же его окружают картины из детства
В деталях и красках, завидных любым мастерам.
А хочется дальше увидеть, чем эти картины.
Сначала казалось, напрасно я в дебри полез,
Но я докопаться хотел до его сердцевины,
Пройдя через толщу секретов годичных колец.
Иду наудачу, я в нём повстречаюсь со всеми.
Тут только возьми да завесу веков раствори.
Меня с собой взяло доселе дремавшее время
В попутчики, в спутники, может, и в поводыри.
И мы оказались на тёмной неровной дороге,
И в небе не стало ни звёзд, ни привычных светил,
На наши шаги загалдели, слетелись сороки,
Да кто-то нас из лесу свистом к себе поманил.
И мы заплутали тогда в суеверных приметах,
Идя по дороге больших перетрясок и смут,
Но сны обретут очертанья и твёрдость предметов,
А образы прошлого место в пространстве займут.
II
Нам трудно понять, что случилось и кто мы, и где мы?
Секунды ли тикают, или проходят века?
Хватаясь за прошлые, мною забытые темы,
Представить приходится то, что не видно пока.
Легко написать без помарок, что видишь — с натуры,
Что взято из жизни и схвачено взмахом пера,
А вымысел сух и непрочен и полон халтуры,
Но надо попробовать всё же увидеть Вчера.
Пока его контуры сбивчивы, неразличимы,
И нас уже видят, вот только узнали не все,
Но каждая жизнь от рождения и до кончины
Пред нами предстанет во всей полноте и красе.
Прокрутится всё перед нами в стремительном вихре,
Всё было внезапно — и громы, и отзвуки гроз.
Но тут же всё смолкло, и лишние звуки утихли,
И ласковый ветер нам голос знакомый донёс.
Мы были одни, только где-то в другой параллели
За руку со временем так же шагал мой двойник.
И мы из отдельных миров друг на друга смотрели.
И больше хотели узнать о себе и о них.
Мы видели близких, родных, а, одним словом, наших,
Которые нас даже там отведут от беды,
И кто-то попросит из них у знакомых монашек,
Чтоб влили в «купелю» по кружечке тёплой воды.
А то, что мы видели, это всё после расскажем,
Нам надо извлечь и поднять старину из глубин.
Как мы в темноте любовались прекрасным пейзажем,
Который лишь нами был виден, и нами любим!
Я знаю, что этот пейзаж нарисован по-детски,
Но как оживить его, глядя в туманную мглу,
Увидеть тот двор и тот дом, на окне занавески,
Стоит колыбелька, икона с лампадой в углу.
И тикают ходики в беге своём одиноком,
Но стрелки стоят и застыли под тяжестью гирь,
И дождик играет в грязи возле низеньких окон,
Стекая по вывеске старой со словом «Сибирь».
Мне трудно унять свою радость, я снова в восторге,
Мы с дедом Алёшей чайку возле печки попьём,
А с чёрной доски неустанно всё скачет Георгий
На вздыбленной лошади, Змея пронзая копьём...
III
... Но вот всё проходит, меняется, всё по-другому,
А может, и не было вовсе, а был только сон.
И нет ни души, и никто не проходит по дому,
Он лет двадцать пять, как горел, а потом был снесён.
У нас на глазах темнота состязалась со светом,
Тускнели портреты, желтели страницы у книг,
Но всё первозданное цело и в дереве этом
Укрыто, и спрятано в этот бесценный тайник.
Оно всё впитало, и это теперь в его соках:
Как плакал ребёнок, фитиль от лампады сверкал.
Мы видели их, как тогда, молодых и высоких,
Чьи образы помнят ещё отраженья зеркал.
Но всё далеко. Вот и пламя в лампаде погасло.
И канул Георгий на лошади белой во тьму.
Задуло ли ветром, а может быть, кончилось масло,
И как там, должно быть, сейчас неуютно ему.
Вся жизнь сплетена, как дорога, от мрака до света:
Из встреч и разлук, из находок, а чаще потерь.
И вот я родился в июле, ах, где это лето?
Давно оно было, а может быть, только теперь.
Вот церковь полна, и толпится народ у купели,
Я всех узнаю. Это близкие, наши, родня.
Монашки, знакомые дедушки, воду согрели,
Чтоб я не замёрз, и сегодня здесь крестят меня.
Я — крохотный, маленький в этой огромной России,
Смотрю из купели и вижу сквозь радугу слёз:
Со старой обшарпанной фрески «Явленье Мессии»...
На землю босыми ногами ступает Христос.
Мы позже увидимся в Питере в «Русском Музее»,
Он будет в свои тридцать три так же мудр и красив.
Я вырос из сказок и галстуков, стал повзрослее,
И если и верю в него, то не больше, чем в миф.
Но он поступает, как прежде, со мной благосклонно,
Сомненья прощая и так же от бед уводя.
Но вот над Россией всплывает другая икона,
Во всех племенах обязательно славить Вождя...
IV
.... Не умер ещё он, но время его на исходе.
Он станет иконой для деда, отца и меня,
Всехсвятские, Спасские улицы станут не в моде,
Кумиры дадут им другие — свои имена.
Нет камня на камне от прошлого и от былого,
Ковали людей и железо, пока горячо,
Наскучила Святость — Всехсвятская стала Свердлова,
А Спасская — Ленина, ясно — ну чья же ещё!
Детей называли Владлены, Вилены и Вили,
И всех из церквей переправили в клуб Ильича,
И много деревьев тогда в этой буче срубили,
Аж щепки летели, старались, рубили сплеча.
Не ветви и сучья, а били наотмашь под корень,
И всех неугодных поспешно с дороги смели:
Тут нужен был лес, чтоб заткнуть голоса колоколен
И вытесать вместо крестов на часовнях шпили.
Готовы на всё, даже сдвинуть светила с орбиты,
А то, что мешает, немедля стереть в пух и прах,
И были разграблены церкви, и были разбиты:
Иконами печи топили, их жгли на кострах.
Казалось, живём мы сегодня богаче и ярче —
Лишь церкви темнели, как будто одетые в креп,
Да тот же у входа сидел искалеченный старче,
Всё той же ободранной шапкой сшибая на хлеб.
Кому-то казалось — дела наши двинули в гору,
И близилась эра, мне помнится, «светлых годов»,
Но много деревьев загублено было в ту пору,
Древнейших деревьев, а значит, древнейших родов.
Моё же осталось расти, ни на чьё не похоже,
Такое смешное, сейчас в моём доме живёт,
И чем оно старше, тем крепче оно и моложе,
В нём всё по-другому задумано — наоборот.
И всё же к нему никогда обратиться не поздно,
Хочу пожелать ему: «Дерево, вечно живи»,
Пусть здесь будет жизнь,
Пусть здесь птицы совьют свои гнёзда,
В нём вечная жизнь и дыхание вечной любви...