Испытание властью
В. С. Коробейников
ТЕТЯ МОТЯ
* * *
Вообще-то ее звали Матрена Спиридоновна, но вся деревня знала ее как «тетю Мотю». Когда-то видимо высокая и стройная, теперь она согнулась в спине и, когда шла по улице, казалось, что несет непомерный груз и страшно спешит куда-то, где сможет освободиться от тяжести. Селяне так и говорили, увидев ее: «Вон опять тетя Мотя бежит». Взгляд ее карих глаз был всегда тревожным и озабоченным. Она нередко оглядывалась, осматривая улицу, как будто опасалась погони.
Работала она техничкой в мастерской, где ремонтировали тракторы. В обеденный перерыв и после смены делала уборку в цехах. Металлическую стружку, выбракованные детали укладывала она на огромный железный лист, впрягалась в привязанную к нему веревку и тащила на склад металлолома. Вернувшись, тетя Мотя начинала мести полы.
Меня поражало ее иногда слишком вольное обращение с механизаторами и работниками мастерской. Без грубости, но колко она делала замечания. Все без обиды ее выслушивали и даже пытались оправдаться. Откуда такой авторитет у этой малограмотной не молодой уборщицы?
Например, проходя по цеху, она тыкала своей метлой в сапоги лежащего под трактором ремонтника и говорила со смехом:
– Ты что, Сайбулла, туда залез? Прячешься что ли? Опять поди бутылку сосешь? Наплодил детишек уйму, а зарплату пропиваешь.
Вылезший на волю широкоплечий, могучий татарин с добродушным лицом, широким и круглым как блин, старательно оправдывался.
– Зачим, тетка Мотя, худо болташь? Сайбулла селый мисяс водка в рот не брал. Сапсим глотка сухой стал!
Уборщица делает удивленный вид и смеется.
– Батюшки, чудо какое! Целый месяц терпишь? Знаю я, это вас инженер молодой порядку учит. Давай не пей, робь как положено, да в семью деньги неси.
Механизатор хитро улыбаясь, отвечает:
– Слышь, тетка Мотя, селый мисяс все кричат: «Рабутай, рабутай, товарищ нацмен», а как деньги получать: «Куда прешь, татарская морда?»
Никто не обратил внимания на его затасканную шутку и он сам разразился веселым, здоровым смехом.
Матрена Спиридоновна, отходя от него, еще раз напомнила: «Робь как положено и деньги будут». Сайбулла соглашался: «Конышно, робить будешь, так жить-то мошна».
Часто тетя Мотя заходит в нормировочную и вступает в разговор. Зашедшему, чтобы расценить наряд, молодому токарю внушительно замечает:
Ты, Вовка, почему материал не жалеешь? На вас железа не навозишься. Деталь выточишь на сто граммов, а стружки получается на десять килограммов.
Кончалась смена и в комнату заходили механизаторы. Одни усаживались на засаленную скамейку, другие тут же садились на корточки. Глядя на них Матрена Спиридоновна вздыхала:
– Эвон, сколь мужиков! А робите худо. Лень-то вперед вас родилась!
Кто-то из молодых не выдержал и дерзко выкрикнул
– Да уж будто вы шибко работали!
В комнате воцарилась тишина. Уборщица грустно посмотрела на говорившего и опустила голову, а когда подняла, в глазах ее стояли слезы.
– Эх, мила-а-ай, не приведи тебе Бог так робить, как нам досталось в
войну.
Тетя Мотя шмыгнула носом и, не таясь вытерла ладонями слезы. Голос ее зазвучал глухо с перерывами, как будто она сдерживала рыдания.
Трудилась я на старом колесном тракторе. Весь был из железа и колеса и сидение, а кабины никакой. Двое суток я пахала около деревни. Торопились до морозов землю подготовить. На третью ночь уснула за рулем, трактор и заглох. Решила я немного подремать. До деревни не пошла, а залезла в копешку соломенную. Не помню как и уснула. Просыпаюсь и к трактору, а утром-то мороз ударил и вода в радиаторе замерзла. Сняла я его с горем пополам, кое-как на спину завалила и бегом в мастерскую. Ладно не далеко до нее было, всего-то пять километров. Тащусь, и сердце обрывается от усталости да от страху – трактор ведь нарушила, а время военное – тюрьма за плечами ходит. Добрела кое-как до мастерской, крадусь сзади к забору.
Доски отодвинула, сама пролезла и радиатор за собой тащу. Оглянулась, а ко мне директор МТС бежит с ломом, да как заорет на меня.
– И ты, сука, трактор угробила! Уже девятая тащишься. Вы меня, мокрохвостки проклятые, в тюрьму загоните. Убью сейчас и закопаю здеся.
А сам чуть не плачет, глаза дикие и лом к моей голове приставил. Упала я со страху и обмочилась вся как есть, а он все кричит, да я уж и не понимаю, что к чему. Потом слышу.
– Что разлеглась-то? Тащи радиатор в медницкую, паять надо. Растянулась тут!
Не помню как я и в мастерскую забежала, сдала радиатор мастеру, а
сама в угол забилась. Стою, жду. Разомлела вся в тепле-то, да и уснула. Так и проспала до обеда стоя. Медник разбудил меня, на улицу проводил. Вижу подводу подогнали с конюхом, радиатор мой на телеге лежит и солома подстелена. Оглянулась – директор стоит, курит самокрутку и спокойно так мне говорит:
– Садись, Мотя, поезжай, а то и так вся надселась с экой тяжестью. Ночь-то поработай, норму делать надо. Да поешь сначала, а то опять уснешь, али упадешь с трактора на ходу.
«Спасибо – говорю, – Павел Федорович, я уже постараюсь, всю ночь пахать стану».
– Поехали мы, а солнце светит как летом и земля оттаяла, грязь кругом. Дотащились до моего поля и взялась я сразу за работу. Пока радиатор ставила, да из деревни воды натаскала, чтоб в него залить, уже темнеть стало.
Начала я трактор заводить. Мотор холодный, рукоятка заводная огромная, еле проворачиваю ее. Крутила, крутила, вдруг мотор как фыркнет, рукоятка из рук вырвалась и мне по губам ударила.
Упала я на стерню, да и все зубы передние выплюнула вместе с кровью.
Мария Спиридоновна раздвинула губы и провела пальцем по вставным зубам.
– Вон видишь – железа полный рот! Уж после войны вставила, а три года беззубой ходила.
Она помолчала, горестно покачала головой, вздохнула тяжело и продолжила свой рассказ.
- Села я у колеса и давай плакать. Дурным голосом реву! А кто поможет, кто услышит? Округом одна ночь темная, да я вся разбитая с трактором своим. Пока ревела кровь подсыхать стала.
Сижу я, охаю, сама думаю: «Норму-то делать надо, поздно уже, а еще половина не вспахана». Сняла я с ноги чулок фельдиперсовый, вывернула на левую сторону, где он почище был, да и завязала им себе рот искалеченный, чтобы пыль да грязь не попала. Встала на колени перед трактором: «Батюшка, – говорю, – ты мой, пожалей бабу несчастную, не дай помереть коло тебя, заводись ты, родимый мой, пахать надо».
Уцепилась опять за рукоятку заводную и давай крутить ее что есть силы. Слышу – захлопал мотор, а потом и затарахтел – завелся, значит. Не помню как и на сиденье вскарабкалась, от радости-то опять плачу. Скорость включила, газу до отказу и пополз мой трактор по полю. Я только вперед смотрю, чтоб борозду не потерять, да оглядываюсь на плуг – не забило ли отвалы стерней.
И про зубы забыла и боли как не бывало. Еду довольная, что не хуже других опять сроблю. Вот все и радости наши тогда были такие...
Матрена Спиридоновна давно уже вышла в цех, а мы все сидели молча, не глядя друг на друга. Потом медленно расходились не поднимая глаз. Хотелось сказать тете Моте что-то теплое, благодарное, но я не находил для этого нужных слов.
Мне казалось, что все штатные, обыденные выражения только оскорбят достоинство этой вечной труженицы. Склонив голову, я молча побрел в свое общежитие.
С тех пор я с особым душевным трепетом смотрю на эти, зажавшие меж собой излучины проселочных дорог, зеленеющие поля, которые живут и плодоносят благодаря непомерному труду, страданиям и радостям многих людских поколений.
В. С. Коробейников
ТЕТЯ МОТЯ
* * *
Вообще-то ее звали Матрена Спиридоновна, но вся деревня знала ее как «тетю Мотю». Когда-то видимо высокая и стройная, теперь она согнулась в спине и, когда шла по улице, казалось, что несет непомерный груз и страшно спешит куда-то, где сможет освободиться от тяжести. Селяне так и говорили, увидев ее: «Вон опять тетя Мотя бежит». Взгляд ее карих глаз был всегда тревожным и озабоченным. Она нередко оглядывалась, осматривая улицу, как будто опасалась погони.
Работала она техничкой в мастерской, где ремонтировали тракторы. В обеденный перерыв и после смены делала уборку в цехах. Металлическую стружку, выбракованные детали укладывала она на огромный железный лист, впрягалась в привязанную к нему веревку и тащила на склад металлолома. Вернувшись, тетя Мотя начинала мести полы.
Меня поражало ее иногда слишком вольное обращение с механизаторами и работниками мастерской. Без грубости, но колко она делала замечания. Все без обиды ее выслушивали и даже пытались оправдаться. Откуда такой авторитет у этой малограмотной не молодой уборщицы?
Например, проходя по цеху, она тыкала своей метлой в сапоги лежащего под трактором ремонтника и говорила со смехом:
– Ты что, Сайбулла, туда залез? Прячешься что ли? Опять поди бутылку сосешь? Наплодил детишек уйму, а зарплату пропиваешь.
Вылезший на волю широкоплечий, могучий татарин с добродушным лицом, широким и круглым как блин, старательно оправдывался.
– Зачим, тетка Мотя, худо болташь? Сайбулла селый мисяс водка в рот не брал. Сапсим глотка сухой стал!
Уборщица делает удивленный вид и смеется.
– Батюшки, чудо какое! Целый месяц терпишь? Знаю я, это вас инженер молодой порядку учит. Давай не пей, робь как положено, да в семью деньги неси.
Механизатор хитро улыбаясь, отвечает:
– Слышь, тетка Мотя, селый мисяс все кричат: «Рабутай, рабутай, товарищ нацмен», а как деньги получать: «Куда прешь, татарская морда?»
Никто не обратил внимания на его затасканную шутку и он сам разразился веселым, здоровым смехом.
Матрена Спиридоновна, отходя от него, еще раз напомнила: «Робь как положено и деньги будут». Сайбулла соглашался: «Конышно, робить будешь, так жить-то мошна».
Часто тетя Мотя заходит в нормировочную и вступает в разговор. Зашедшему, чтобы расценить наряд, молодому токарю внушительно замечает:
Ты, Вовка, почему материал не жалеешь? На вас железа не навозишься. Деталь выточишь на сто граммов, а стружки получается на десять килограммов.
Кончалась смена и в комнату заходили механизаторы. Одни усаживались на засаленную скамейку, другие тут же садились на корточки. Глядя на них Матрена Спиридоновна вздыхала:
– Эвон, сколь мужиков! А робите худо. Лень-то вперед вас родилась!
Кто-то из молодых не выдержал и дерзко выкрикнул
– Да уж будто вы шибко работали!
В комнате воцарилась тишина. Уборщица грустно посмотрела на говорившего и опустила голову, а когда подняла, в глазах ее стояли слезы.
– Эх, мила-а-ай, не приведи тебе Бог так робить, как нам досталось в
войну.
Тетя Мотя шмыгнула носом и, не таясь вытерла ладонями слезы. Голос ее зазвучал глухо с перерывами, как будто она сдерживала рыдания.
Трудилась я на старом колесном тракторе. Весь был из железа и колеса и сидение, а кабины никакой. Двое суток я пахала около деревни. Торопились до морозов землю подготовить. На третью ночь уснула за рулем, трактор и заглох. Решила я немного подремать. До деревни не пошла, а залезла в копешку соломенную. Не помню как и уснула. Просыпаюсь и к трактору, а утром-то мороз ударил и вода в радиаторе замерзла. Сняла я его с горем пополам, кое-как на спину завалила и бегом в мастерскую. Ладно не далеко до нее было, всего-то пять километров. Тащусь, и сердце обрывается от усталости да от страху – трактор ведь нарушила, а время военное – тюрьма за плечами ходит. Добрела кое-как до мастерской, крадусь сзади к забору.
Доски отодвинула, сама пролезла и радиатор за собой тащу. Оглянулась, а ко мне директор МТС бежит с ломом, да как заорет на меня.
– И ты, сука, трактор угробила! Уже девятая тащишься. Вы меня, мокрохвостки проклятые, в тюрьму загоните. Убью сейчас и закопаю здеся.
А сам чуть не плачет, глаза дикие и лом к моей голове приставил. Упала я со страху и обмочилась вся как есть, а он все кричит, да я уж и не понимаю, что к чему. Потом слышу.
– Что разлеглась-то? Тащи радиатор в медницкую, паять надо. Растянулась тут!
Не помню как я и в мастерскую забежала, сдала радиатор мастеру, а
сама в угол забилась. Стою, жду. Разомлела вся в тепле-то, да и уснула. Так и проспала до обеда стоя. Медник разбудил меня, на улицу проводил. Вижу подводу подогнали с конюхом, радиатор мой на телеге лежит и солома подстелена. Оглянулась – директор стоит, курит самокрутку и спокойно так мне говорит:
– Садись, Мотя, поезжай, а то и так вся надселась с экой тяжестью. Ночь-то поработай, норму делать надо. Да поешь сначала, а то опять уснешь, али упадешь с трактора на ходу.
«Спасибо – говорю, – Павел Федорович, я уже постараюсь, всю ночь пахать стану».
– Поехали мы, а солнце светит как летом и земля оттаяла, грязь кругом. Дотащились до моего поля и взялась я сразу за работу. Пока радиатор ставила, да из деревни воды натаскала, чтоб в него залить, уже темнеть стало.
Начала я трактор заводить. Мотор холодный, рукоятка заводная огромная, еле проворачиваю ее. Крутила, крутила, вдруг мотор как фыркнет, рукоятка из рук вырвалась и мне по губам ударила.
Упала я на стерню, да и все зубы передние выплюнула вместе с кровью.
Мария Спиридоновна раздвинула губы и провела пальцем по вставным зубам.
– Вон видишь – железа полный рот! Уж после войны вставила, а три года беззубой ходила.
Она помолчала, горестно покачала головой, вздохнула тяжело и продолжила свой рассказ.
- Села я у колеса и давай плакать. Дурным голосом реву! А кто поможет, кто услышит? Округом одна ночь темная, да я вся разбитая с трактором своим. Пока ревела кровь подсыхать стала.
Сижу я, охаю, сама думаю: «Норму-то делать надо, поздно уже, а еще половина не вспахана». Сняла я с ноги чулок фельдиперсовый, вывернула на левую сторону, где он почище был, да и завязала им себе рот искалеченный, чтобы пыль да грязь не попала. Встала на колени перед трактором: «Батюшка, – говорю, – ты мой, пожалей бабу несчастную, не дай помереть коло тебя, заводись ты, родимый мой, пахать надо».
Уцепилась опять за рукоятку заводную и давай крутить ее что есть силы. Слышу – захлопал мотор, а потом и затарахтел – завелся, значит. Не помню как и на сиденье вскарабкалась, от радости-то опять плачу. Скорость включила, газу до отказу и пополз мой трактор по полю. Я только вперед смотрю, чтоб борозду не потерять, да оглядываюсь на плуг – не забило ли отвалы стерней.
И про зубы забыла и боли как не бывало. Еду довольная, что не хуже других опять сроблю. Вот все и радости наши тогда были такие...
Матрена Спиридоновна давно уже вышла в цех, а мы все сидели молча, не глядя друг на друга. Потом медленно расходились не поднимая глаз. Хотелось сказать тете Моте что-то теплое, благодарное, но я не находил для этого нужных слов.
Мне казалось, что все штатные, обыденные выражения только оскорбят достоинство этой вечной труженицы. Склонив голову, я молча побрел в свое общежитие.
С тех пор я с особым душевным трепетом смотрю на эти, зажавшие меж собой излучины проселочных дорог, зеленеющие поля, которые живут и плодоносят благодаря непомерному труду, страданиям и радостям многих людских поколений.