Испытание властью
В. С. Коробейников
ИСПЫТАНИЕ ВЛАСТЬЮ
* * *
Машина скорой помощи доставила Белова в больницу ночью. Снова в кардиологическое отделение.
– Как же так? Ведь я старался уберечь сердце. Лекарство – своевременно, нагрузки – минимальные. Правда, вот нервы! С ними справляться стало трудно.
Он лежал, стараясь уснуть. Но мысли упрямо шуршали в голове и метались, как перепуганные мыши.
В молодости болезни воспринимаются просто как дополнительные события, а в старости они не только приносят физические страдания, но и порождают тщательно скрываемый от окружающих страх перед неизбежным расставанием с миром живых. Часто происходит переосмысление прожитых ситуаций, оценки человеческих отношений и поступков с высоты своего возрастного опыта. Иногда воспоминания отдельных действий и решений, не вызывающих в молодости сомнений, в зрелом возрасте лишают человека душевного равновесия, а порой приводят к запоздалому раскаянию. В большой мере это свойственно людям, считающим чувства сострадания, справедливости, порядочности и достоинства основой своей жизни. Это, как правило, люди, парадоксально сочетающие в себе сильную волю, решительность в действиях и нежное отзывчивое к чужим страданиям сердце. Скучая один в палате, Белов гнал от себя подобные мысли, считая, что это в очередной раз подтверждает слабость его духа и мягкость характера.
Соседняя кровать пустовала, но в одну из ночей он был разбужен тревожной беготней в коридоре, после чего дверь палаты открылась. В освещенном проеме появилась каталка с больным. Над ним, как стая встревоженных белых птиц, суетились медсестры. Уколы ставили прямо на ходу. Когда больного перевалили на кровать, рядом села врач и взяла его руку, сестры стояли рядом молча. Не отрывая глаз от поступившего, врач произнесла несколько слов.
Одна из девушек сорвалась с места и убежала. Через пару минут она уже входила обратно, неся в руке два шприца, наполненных лекарством. Больной молчал и не реагировал на уколы. Он, видимо, был без сознания или глубоко усыплен лекарствами. Белов, зная это состояние по себе, всеми силами старался отвлечься и успокоиться. Натянул на голову одеяло и отвернулся к стене.
Он проснулся на рассвете и глянул на соседа. Тот лежал с открытыми глазами и время от времени поправлял руками простыню. Белов обратился к нему, добродушно-шутливо поздравив с прибытием.
– Да уж! Прибытие было торжественным. Представляю себе. Наверно, всех тут с ума свел?
– Почему же? Все нормально – постарался сгладить обстановку Белов и, отвлекая больного от воспоминаний, начал рассказывать о себе. Он говорил долго. Сосед не перебивая, выслушал его до конца. Помолчал и заговорил тихо, с перерывами.
– Совпадение какое... Я тоже из шоферов вышел. После окончания школы работал в леспромхозе полтора года. Приоделся немного. Да баян купил.
Он помолчал опять, тяжело вздохнул, как после долгих слез и проговорил дрогнувшим голосом.
– Золотое это было время. Лучшее в жизни! Сколько ни живу, а оно все время здесь.
Его еще вялая рука легла на грудь и замерла там в неподвижности.
– Здоровья и энергии было полно, а ответственности – одна машина. Конечно, не такая, какие сейчас. Сначала была полуторка – кабина брезентовая, обогрева никакого. Стекла зимой замерзают – ничего не видать. Считался я персональным шофером. Возил начальника автохозяйства. Легковых– то ведь машин тогда не было. Утром прихожу на работу часам к семи и сижу, жду команды. Где-то ближе к обеду смотрю – техничка несется, только ноги босые мелькают.
– Венька, заводи, давай, Пал Палыч выходит!
Начальник мужик был не требовательный и добрый. Но пил, проклятый, беспощадно. Каждый день да через день то на охоту, то на рыбалку.
Напьются с друзьями и спят, а я всю ночь сижу – костер жгу, чтоб они не мерзли, Поглядел я на это дело, да и ушел шофером на лесовоз. Тяжело, конечно, было, зато интересно. Пользу от работы увидел.
Сосед прервал рассказ, попробовал лечь на бок, но не смог. Лицо его напряглось, видимо, от скрываемой боли. Он лежал молча и тихим голосом продолжил
– Я вот за свою жизнь убедился, что не всем можно власть доверять – в смысле допускать к руководству. Один пить начинает – слабохарактерный, другой охамеет совсем – в себя влюбленный, третий – добряк, но ума нет – на подсказках на рекомендациях живет. Для начальства он хорош, а производство и люди страдают.
Тут как в музыке. Если на балалайке человек шпарит во всю или даже на баяне – это не значит, что ему оркестр доверять можно. Для этого нужно время, учение и опыт.
Вот взять меня. Из деревни в город попал, повели меня интеллигенты в оперный театр. Ничего не понял! Люди кричат на сцене, бегают, скрипки воют, барабаны бухают. Еле конца дождался. Меня спрашивают: «Понравилось?», а я вру – «Прекрасно», – говорю,– «Замечательно».
Лишь через три года на четвертом курсе, стал кое-как в классической музыке смыслить. Прихожу один. Беру самый дешевый билет на балкон и слушаю. Другой раз слезы от соседей прячу. Вот как стало пробирать.
Он снова умолк, поднял руку и осмотрел места уколов. Грустно пошутил:
– Всего искололи, эскулапы проклятые. Одни дыры кругом. Выпить и то нельзя – все вытечет через них. Только попади сюда – они рады стараться.
Пытаясь как-то продолжить разговор, Белов осторожно спросил:
– Сердечко-то давно барахлит?
– Давненько уже мучает, еще до пенсии началось.
Да и как ему быть здоровым при моей-то жизни?
Смолоду перегружаться пришлось. Судьба сложилась так – я, как в оперу, попал во власть очень рано. Еще и мелкие ступеньки миновал, сразу на крупную поставили. Дескать, мол, – активный настойчивый, даже дерзкий, технически грамотный... Трое суток я держал оборону – не соглашался. На четвертый день знакомят с приказом – в районе я от работы освобожден, переведен в город. Поколение наше росло в войну и привыкло к приказам. Горестно вздохнув, я подчинился. И началась карусель на много лет.
Сосед болезненно поморщился, помолчал. Поиграл желваками, казалось, он с трудом сдерживает стон.
– Заговорились мы. Пора лекарства пить. Скоро с уколом придут.
Не шевелясь телом, он повернул голову к стулу, взял с него несколько таблеток и положил в рот. Белов встал, поднес ему стакан с водой.
– Вот дожил – сам себе пить не могу подать. И куда все делось? Сколько было энергии! А работы! А проблем! И все хотелось решить. Правда, не все просто решалось.
Помню, в первую неделю работы заходит в кабинет парень, почти моего возраста. Худой, под глазами черно, куртку заношенную теребит, на меня уставился и молчит. А я из себя начальника строю, бумаги ворошу и тоже молчу. Потом поднял голову и, встретившись с ним глазами, поразился – такая в них тоска и безнадега. Губы его задрожали и он чуть слышно произнес:
– У меня жена болеет. Я работаю главным инженером. Двое детей.
– А почему ко мне? Я не врач.
– У нее опасная форма туберкулеза. Боюсь за детей. Приходится возить ее ежемесячно в город. Это шестьсот километров в одну сторону. Зимой простывает в дороге и ей еще хуже становится. Замучились совсем.
Я окончательно растерялся и не знал, что сказать или сделать, а инженер продолжал, не отрывая от меня печальных глаз.
– Мне бы работу поближе к городу, чтоб ее лечить.
Я не знал решения этой проблемы, но и не имел сил ответить отказом.
– Это нужно обдумать. Необходимо время.
Прошу Вас побыстрей, а то мы можем ее потерять. Я согласен на любую работу, лишь бы ближе к больнице.
Он уже собрался уходить и все смотрел на меня с ожиданием и надеждой. Я решил посоветоваться со старшими, но , не желая рушить его мнение о том, что я решаю все вопросы, совсем не кстати , сказал:
– Подожди. Я схожу перекурю.
А сам побежал прямиком к первому заместителю начальника – опытному специалисту и конторщику. Он, деликатно отряхивая папиросу над пепельницей, ответил:
– Нашел проблему! Да они каждый день просятся поближе к городу. А кто будет в глубинке работать? Выбрось из головы. Занимайся своим инженерным делом. Тут еще конь не валялся. Проблема на проблеме.
Обиженный и расстроенный я решил выйти покурить на улицу и спустился в вестибюль. Сбегая по лестнице, я вдруг обмер. Рядом со столом вахтера сидела крупная, худая женщина. Она была настолько бледна, что казалось, лицо ее осыпано белой мукой. Руки бессильно лежали на коленях. Огромные светлые глаза были безжизненны и бездонны. Она отрешенно смотрела на противоположную стену, никак не реагируя на проходящих людей. Между ее колен, уперевшись спиной в подол юбки, стоял мальчик лет четырех. Было видно, что он утомился и куксился, заглядывая матери в глаза. Но она была неподвижна. Склонившись ей на плечо, переминалась с ноги на ногу дочка лет 6-7. Такие же как у матери светлые глаза ее были полны усталости и отчаяния.
Жалкий вид этой семьи так меня поразил, что я, забыв куда шел, возвратился в кабинет. Штольц все ещё стоял около стола и встретил меня тревожным взглядом.
– Это твоя там семья сидит?
– Где? Внизу? Моя.
– Поезжайте домой. Дети все извелись, еле стоят. Жди моего звонка. Я решу вашу проблему.
Глаза Штольца еще больше расширились от неожиданности и увлажнились. Не отрывая от меня взгляда, он бочком вышел в коридор.
Я открыл окно и долго смотрел на улицу, стараясь успокоиться, а потом сел к телефону и связался с директором пригородного совхоза.
– Слушайте, вам нужен главный инженер? У вас ведь вакансия?
– Да нет, уже не нужен. Мы приняли.
– Когда?
– Месяца уже два работает.
– Ну и как справляется? Женатый? Холостой?
– Трудно пока сказать. Какой-то он слишком мягкий. Добряк большой... Пока вроде холостой.
– А если мы его передвинем и дадим вам опытного инженера?
И я долго рассказывал о Штольце, о его проблеме. Опасаясь отказа, закончил так:
– Надо спасать семью. Детей, главное, жалко.
Директор долго молчал, потом как бы нехотя ответил:
– Ну, раз вы настаиваете, можно с ним побеседовать. Должен же он понять.
Мы договорились о встрече и назавтра рано утром я был уже у него в кабинете, предварительно бегло осмотрев реммастерскую и машинный двор с техникой.
Через некоторое время вошел главный инженер. Я доброжелательно обратился к нему:
– Проходи, садись. Что ты встал?
– Спасибо, постою.
Он прижался к стене, не поднимая глаз, у самого дверного косяка– крупный, широкоплечий парень. Если бы не дрожь в руках, от которой тряслась, зажатая в кулаке, шапка, можно было подумать, что он спокоен.
Я начал объяснять обстановку в семье Штольца и необходимость его перевода, но Каштанов перебил меня.
– Я знаю. Мне директор рассказал.
– Вот и хорошо. Тогда напиши заявление о переводе тебя с главного на старшего инженера – и все в порядке. Это временно.
– Не буду я ничего писать. Как вам нужно, так и делайте. Что хотите – то и пишите. Дело ваше. Вам видней.
Его ответ больно хлестнул по моему обостренно-возвышенному самолюбию, но я сдержал эмоции. Фактически я растерялся и молча курил.
Видя перед собой двух парней – одного обреченного на унижение, а второго, обладавшего властью, но не умеющего ее применить, инициативу перехватил директор:
– Ладно, Каштанов, иди. Подумай. Ты ведь сам руководишь людьми. Что будет, если каждый упрется как бык? Руководство нас назначает, оно и снимать может. Имей это в виду.
Когда инженер покинул кабинет, директор, заискивающе подставляя мне пепельницу, продолжил.
– Чего на него смотреть? Раз надо – пишите приказ. Никуда не денется. Еще молодой – успеет везде наработаться.
Директор проводил меня до машины, предложил посетить столовую, но я отказался и уехал. Я не видел ни дороги, ни окружающих людей. В голове был сумбур. Как быть? Одному пообещал новую работу и дал слово, а второго вдруг стало жалко. Вот обстановочка! Где же выход?
Возвратившись в город, я сбросил плащ и шляпу на сиденье машины и быстро поднялся в кабинет начальника управления. Он прошел все «круги ада» производственной и руководящей работы, был инициатором моего назначения и относился ко мне по-отечески. Я подробно рассказал ему об обоих инженерах и попросил взять решение вопроса на себя.
– Ты, Вениамин, запомни – власть одна не дается. В придачу к ней всегда получаешь огромные заботы, проблемы и нервотрепку.
– Я не рвался к этой власти. Я отказывался. Хотел обратно в район.
– Подожди, подожди. Ты к работе приступил?.. Приступил. Значит, дал согласие. Просишь моей помощи? А не рано ли? Ты еще свои возможности не использовал. Привыкай к самостоятельности, за тебя работать не могу. Ошибешься – я тебя накажу. Не поймешь – будешь куролесить, – дадим тебе другую работу. Полегче. Вот так, милый человек! А сейчас успокойся, а то залетел как петух после драки. Иди, все обдумай и решай, но имей в виду, для освобождения от работы главного специалиста нужны веские основания.
В свой кабинет я вернулся полный решимости и единым махом написал приказ. Каштанов за развал инженерной работы переводился в старшие инженеры, а Штольц назначался на его место – главным. Отложив написанное, я задумался в сомнении, но в памяти встал образ изможденной болезнью женщины и горестно стоящих рядом детей. Рука моя сама потянулась за авторучкой, приказ был подписан и отправлен в канцелярию. Через час мне сообщили, что он размножен и отправлен по адресам. На утро был вызван Штольц и, вручая ему приказ я, чтобы скрыть волнение, напустил на себя строгость:
Поезжай в совхоз и принимай работу. Потом перевезешь семью. Квартиру директор пообещал. Все! Желаю успеха. Да... ты там Каштанова не обижай.
Когда Штольц ушел, я почувствовал себя облегченно и все поглядывал на свой первый областной приказ, сам удивляясь заключенной в нем силе.
Через несколько дней, возвращаясь из командировки, я завернул в пригородный совхоз, чтобы узнать обстановку. Услышав, что Штольц уехал за семьей, решил повстречаться с Каштановым и зашел в реммастерскую. На меня пахнуло родным запахом машинного масла, мокрой стали и грязи.
Проходя мимо кузнечного цеха, я невольно услышал обрывки разговора механизаторов:
– Конечно, нам-то хрен ли! Мы уже привыкли, что нас с места на место пихают, как пешек. А Каштанов молодой – не битый, не щипаный – переживает. И тут еще такое дело! Прямо беда.
– Ты гляди – этот областник сам еще молокосос, а что творит! Вот настырный какой, гад! Так и лезет в каждую дыру. Все ему надо!
– Это ла-адно! Увидите потом – новый-то инженер – немец вам хвост на морду завернет. Завоете. Пить-то некогда будет.
Наверно, нужно было зайти в цех и разъяснить обстановку, но что-то сдержало меня, и я вышел во двор. Хлестал дождь.
В самом дальнем углу за комбайнами показался Каштанов, который ходил вдоль забора, опустив голову. Увидев меня, он судорожно стал вытирать обеими ладонями глаза и щеки, всеми силами сдерживая рыдания. Я подошел.
– Что ты? Успокойся! Зачем же так! Будешь еще и главным и директором.
– Да я-то что! Мне наплевать! Отец умер. Узнал обо мне и не выдержало сердце... Я у них один. Он перед всей деревней гордился мной. А теперь... Уеду я! С вами работать не буду.
Обреченно махнув рукой, он сгорбился как старик и побрел от меня. Его болотные сапоги грустно хлюпали по грязи. Дождь в истерике бился в лужах. Крыши домов, как переполненные морем слез, лили на землю мутные потоки. Работающий в стороне старенький трактор трясся как в рыданиях и нервно гремел капотом. Казалось, само горе билось вокруг.
Я стоял, не чувствуя себя, был потрясен, готов бежать за уходящим, просить прощения, но коварное чувство власти и уверенности, что я особенный человек, сдержало меня.
Сняв шляпу и не чувствуя дождя, я зашагал к машине. Захлопнув дверцу, приказал шоферу.
– Гони обратно в город, в управу!
– Пообедать бы не плохо. С утра не ели. Может в столовую завернем?
– Гони, я тебе говорю! Оголодал!
Машина зло рявкнула мотором и рванулась, разбрызгивая черную грязь на отмытую дождем зеленую траву. Стеклоочистители, как сумасшедшие носились перед лицом, еще более раздражая и вызывая отвратительную злость. Я нахлобучил сырую шляпу до глаз и, сжав зубы, трясся на жестком сидении вездехода, еле сдерживая себя, чтобы громко не закричать и не заплакать.
О случившемся я не сказал никому, но помнил об этом всю жизнь, и воспоминания эти всегда тяжело всплывали во мне, когда приходилось соприкасаться с судьбами людей.
Сосед надолго замолчал. Потом Белов услышал сдерживаемый стон и увидел, как тот, бледнея, потянулся к стулу за лекарством, но вдруг рука его опустилась и бессильно свесилась с кровати, а голова упала на подушку лицом вниз. Из груди его вырвался звук, как будто он сбросил с плеч тяжелый, непосильный груз.
Белов, не помня себя, вскочил и, не отрывая глаз от соседа, нажал сигнал срочного вызова врачей.
Он не убирал палец со спасительной кнопки до тех пор, пока прибежавшие люди не уложили его в постель. Белов зажал уши руками, но звук тревожного звонка продолжал звучать внутри его самого, сотрясая все тело. Он не помнил, долго ли был в состоянии шока, а когда немного пришел в себя, то первым делом посмотрел на соседнюю кровать.
Она была пуста и уже вновь застелена свежим, старательно проглаженным бельем.
В. С. Коробейников
ИСПЫТАНИЕ ВЛАСТЬЮ
* * *
Машина скорой помощи доставила Белова в больницу ночью. Снова в кардиологическое отделение.
– Как же так? Ведь я старался уберечь сердце. Лекарство – своевременно, нагрузки – минимальные. Правда, вот нервы! С ними справляться стало трудно.
Он лежал, стараясь уснуть. Но мысли упрямо шуршали в голове и метались, как перепуганные мыши.
В молодости болезни воспринимаются просто как дополнительные события, а в старости они не только приносят физические страдания, но и порождают тщательно скрываемый от окружающих страх перед неизбежным расставанием с миром живых. Часто происходит переосмысление прожитых ситуаций, оценки человеческих отношений и поступков с высоты своего возрастного опыта. Иногда воспоминания отдельных действий и решений, не вызывающих в молодости сомнений, в зрелом возрасте лишают человека душевного равновесия, а порой приводят к запоздалому раскаянию. В большой мере это свойственно людям, считающим чувства сострадания, справедливости, порядочности и достоинства основой своей жизни. Это, как правило, люди, парадоксально сочетающие в себе сильную волю, решительность в действиях и нежное отзывчивое к чужим страданиям сердце. Скучая один в палате, Белов гнал от себя подобные мысли, считая, что это в очередной раз подтверждает слабость его духа и мягкость характера.
Соседняя кровать пустовала, но в одну из ночей он был разбужен тревожной беготней в коридоре, после чего дверь палаты открылась. В освещенном проеме появилась каталка с больным. Над ним, как стая встревоженных белых птиц, суетились медсестры. Уколы ставили прямо на ходу. Когда больного перевалили на кровать, рядом села врач и взяла его руку, сестры стояли рядом молча. Не отрывая глаз от поступившего, врач произнесла несколько слов.
Одна из девушек сорвалась с места и убежала. Через пару минут она уже входила обратно, неся в руке два шприца, наполненных лекарством. Больной молчал и не реагировал на уколы. Он, видимо, был без сознания или глубоко усыплен лекарствами. Белов, зная это состояние по себе, всеми силами старался отвлечься и успокоиться. Натянул на голову одеяло и отвернулся к стене.
Он проснулся на рассвете и глянул на соседа. Тот лежал с открытыми глазами и время от времени поправлял руками простыню. Белов обратился к нему, добродушно-шутливо поздравив с прибытием.
– Да уж! Прибытие было торжественным. Представляю себе. Наверно, всех тут с ума свел?
– Почему же? Все нормально – постарался сгладить обстановку Белов и, отвлекая больного от воспоминаний, начал рассказывать о себе. Он говорил долго. Сосед не перебивая, выслушал его до конца. Помолчал и заговорил тихо, с перерывами.
– Совпадение какое... Я тоже из шоферов вышел. После окончания школы работал в леспромхозе полтора года. Приоделся немного. Да баян купил.
Он помолчал опять, тяжело вздохнул, как после долгих слез и проговорил дрогнувшим голосом.
– Золотое это было время. Лучшее в жизни! Сколько ни живу, а оно все время здесь.
Его еще вялая рука легла на грудь и замерла там в неподвижности.
– Здоровья и энергии было полно, а ответственности – одна машина. Конечно, не такая, какие сейчас. Сначала была полуторка – кабина брезентовая, обогрева никакого. Стекла зимой замерзают – ничего не видать. Считался я персональным шофером. Возил начальника автохозяйства. Легковых– то ведь машин тогда не было. Утром прихожу на работу часам к семи и сижу, жду команды. Где-то ближе к обеду смотрю – техничка несется, только ноги босые мелькают.
– Венька, заводи, давай, Пал Палыч выходит!
Начальник мужик был не требовательный и добрый. Но пил, проклятый, беспощадно. Каждый день да через день то на охоту, то на рыбалку.
Напьются с друзьями и спят, а я всю ночь сижу – костер жгу, чтоб они не мерзли, Поглядел я на это дело, да и ушел шофером на лесовоз. Тяжело, конечно, было, зато интересно. Пользу от работы увидел.
Сосед прервал рассказ, попробовал лечь на бок, но не смог. Лицо его напряглось, видимо, от скрываемой боли. Он лежал молча и тихим голосом продолжил
– Я вот за свою жизнь убедился, что не всем можно власть доверять – в смысле допускать к руководству. Один пить начинает – слабохарактерный, другой охамеет совсем – в себя влюбленный, третий – добряк, но ума нет – на подсказках на рекомендациях живет. Для начальства он хорош, а производство и люди страдают.
Тут как в музыке. Если на балалайке человек шпарит во всю или даже на баяне – это не значит, что ему оркестр доверять можно. Для этого нужно время, учение и опыт.
Вот взять меня. Из деревни в город попал, повели меня интеллигенты в оперный театр. Ничего не понял! Люди кричат на сцене, бегают, скрипки воют, барабаны бухают. Еле конца дождался. Меня спрашивают: «Понравилось?», а я вру – «Прекрасно», – говорю,– «Замечательно».
Лишь через три года на четвертом курсе, стал кое-как в классической музыке смыслить. Прихожу один. Беру самый дешевый билет на балкон и слушаю. Другой раз слезы от соседей прячу. Вот как стало пробирать.
Он снова умолк, поднял руку и осмотрел места уколов. Грустно пошутил:
– Всего искололи, эскулапы проклятые. Одни дыры кругом. Выпить и то нельзя – все вытечет через них. Только попади сюда – они рады стараться.
Пытаясь как-то продолжить разговор, Белов осторожно спросил:
– Сердечко-то давно барахлит?
– Давненько уже мучает, еще до пенсии началось.
Да и как ему быть здоровым при моей-то жизни?
Смолоду перегружаться пришлось. Судьба сложилась так – я, как в оперу, попал во власть очень рано. Еще и мелкие ступеньки миновал, сразу на крупную поставили. Дескать, мол, – активный настойчивый, даже дерзкий, технически грамотный... Трое суток я держал оборону – не соглашался. На четвертый день знакомят с приказом – в районе я от работы освобожден, переведен в город. Поколение наше росло в войну и привыкло к приказам. Горестно вздохнув, я подчинился. И началась карусель на много лет.
Сосед болезненно поморщился, помолчал. Поиграл желваками, казалось, он с трудом сдерживает стон.
– Заговорились мы. Пора лекарства пить. Скоро с уколом придут.
Не шевелясь телом, он повернул голову к стулу, взял с него несколько таблеток и положил в рот. Белов встал, поднес ему стакан с водой.
– Вот дожил – сам себе пить не могу подать. И куда все делось? Сколько было энергии! А работы! А проблем! И все хотелось решить. Правда, не все просто решалось.
Помню, в первую неделю работы заходит в кабинет парень, почти моего возраста. Худой, под глазами черно, куртку заношенную теребит, на меня уставился и молчит. А я из себя начальника строю, бумаги ворошу и тоже молчу. Потом поднял голову и, встретившись с ним глазами, поразился – такая в них тоска и безнадега. Губы его задрожали и он чуть слышно произнес:
– У меня жена болеет. Я работаю главным инженером. Двое детей.
– А почему ко мне? Я не врач.
– У нее опасная форма туберкулеза. Боюсь за детей. Приходится возить ее ежемесячно в город. Это шестьсот километров в одну сторону. Зимой простывает в дороге и ей еще хуже становится. Замучились совсем.
Я окончательно растерялся и не знал, что сказать или сделать, а инженер продолжал, не отрывая от меня печальных глаз.
– Мне бы работу поближе к городу, чтоб ее лечить.
Я не знал решения этой проблемы, но и не имел сил ответить отказом.
– Это нужно обдумать. Необходимо время.
Прошу Вас побыстрей, а то мы можем ее потерять. Я согласен на любую работу, лишь бы ближе к больнице.
Он уже собрался уходить и все смотрел на меня с ожиданием и надеждой. Я решил посоветоваться со старшими, но , не желая рушить его мнение о том, что я решаю все вопросы, совсем не кстати , сказал:
– Подожди. Я схожу перекурю.
А сам побежал прямиком к первому заместителю начальника – опытному специалисту и конторщику. Он, деликатно отряхивая папиросу над пепельницей, ответил:
– Нашел проблему! Да они каждый день просятся поближе к городу. А кто будет в глубинке работать? Выбрось из головы. Занимайся своим инженерным делом. Тут еще конь не валялся. Проблема на проблеме.
Обиженный и расстроенный я решил выйти покурить на улицу и спустился в вестибюль. Сбегая по лестнице, я вдруг обмер. Рядом со столом вахтера сидела крупная, худая женщина. Она была настолько бледна, что казалось, лицо ее осыпано белой мукой. Руки бессильно лежали на коленях. Огромные светлые глаза были безжизненны и бездонны. Она отрешенно смотрела на противоположную стену, никак не реагируя на проходящих людей. Между ее колен, уперевшись спиной в подол юбки, стоял мальчик лет четырех. Было видно, что он утомился и куксился, заглядывая матери в глаза. Но она была неподвижна. Склонившись ей на плечо, переминалась с ноги на ногу дочка лет 6-7. Такие же как у матери светлые глаза ее были полны усталости и отчаяния.
Жалкий вид этой семьи так меня поразил, что я, забыв куда шел, возвратился в кабинет. Штольц все ещё стоял около стола и встретил меня тревожным взглядом.
– Это твоя там семья сидит?
– Где? Внизу? Моя.
– Поезжайте домой. Дети все извелись, еле стоят. Жди моего звонка. Я решу вашу проблему.
Глаза Штольца еще больше расширились от неожиданности и увлажнились. Не отрывая от меня взгляда, он бочком вышел в коридор.
Я открыл окно и долго смотрел на улицу, стараясь успокоиться, а потом сел к телефону и связался с директором пригородного совхоза.
– Слушайте, вам нужен главный инженер? У вас ведь вакансия?
– Да нет, уже не нужен. Мы приняли.
– Когда?
– Месяца уже два работает.
– Ну и как справляется? Женатый? Холостой?
– Трудно пока сказать. Какой-то он слишком мягкий. Добряк большой... Пока вроде холостой.
– А если мы его передвинем и дадим вам опытного инженера?
И я долго рассказывал о Штольце, о его проблеме. Опасаясь отказа, закончил так:
– Надо спасать семью. Детей, главное, жалко.
Директор долго молчал, потом как бы нехотя ответил:
– Ну, раз вы настаиваете, можно с ним побеседовать. Должен же он понять.
Мы договорились о встрече и назавтра рано утром я был уже у него в кабинете, предварительно бегло осмотрев реммастерскую и машинный двор с техникой.
Через некоторое время вошел главный инженер. Я доброжелательно обратился к нему:
– Проходи, садись. Что ты встал?
– Спасибо, постою.
Он прижался к стене, не поднимая глаз, у самого дверного косяка– крупный, широкоплечий парень. Если бы не дрожь в руках, от которой тряслась, зажатая в кулаке, шапка, можно было подумать, что он спокоен.
Я начал объяснять обстановку в семье Штольца и необходимость его перевода, но Каштанов перебил меня.
– Я знаю. Мне директор рассказал.
– Вот и хорошо. Тогда напиши заявление о переводе тебя с главного на старшего инженера – и все в порядке. Это временно.
– Не буду я ничего писать. Как вам нужно, так и делайте. Что хотите – то и пишите. Дело ваше. Вам видней.
Его ответ больно хлестнул по моему обостренно-возвышенному самолюбию, но я сдержал эмоции. Фактически я растерялся и молча курил.
Видя перед собой двух парней – одного обреченного на унижение, а второго, обладавшего властью, но не умеющего ее применить, инициативу перехватил директор:
– Ладно, Каштанов, иди. Подумай. Ты ведь сам руководишь людьми. Что будет, если каждый упрется как бык? Руководство нас назначает, оно и снимать может. Имей это в виду.
Когда инженер покинул кабинет, директор, заискивающе подставляя мне пепельницу, продолжил.
– Чего на него смотреть? Раз надо – пишите приказ. Никуда не денется. Еще молодой – успеет везде наработаться.
Директор проводил меня до машины, предложил посетить столовую, но я отказался и уехал. Я не видел ни дороги, ни окружающих людей. В голове был сумбур. Как быть? Одному пообещал новую работу и дал слово, а второго вдруг стало жалко. Вот обстановочка! Где же выход?
Возвратившись в город, я сбросил плащ и шляпу на сиденье машины и быстро поднялся в кабинет начальника управления. Он прошел все «круги ада» производственной и руководящей работы, был инициатором моего назначения и относился ко мне по-отечески. Я подробно рассказал ему об обоих инженерах и попросил взять решение вопроса на себя.
– Ты, Вениамин, запомни – власть одна не дается. В придачу к ней всегда получаешь огромные заботы, проблемы и нервотрепку.
– Я не рвался к этой власти. Я отказывался. Хотел обратно в район.
– Подожди, подожди. Ты к работе приступил?.. Приступил. Значит, дал согласие. Просишь моей помощи? А не рано ли? Ты еще свои возможности не использовал. Привыкай к самостоятельности, за тебя работать не могу. Ошибешься – я тебя накажу. Не поймешь – будешь куролесить, – дадим тебе другую работу. Полегче. Вот так, милый человек! А сейчас успокойся, а то залетел как петух после драки. Иди, все обдумай и решай, но имей в виду, для освобождения от работы главного специалиста нужны веские основания.
В свой кабинет я вернулся полный решимости и единым махом написал приказ. Каштанов за развал инженерной работы переводился в старшие инженеры, а Штольц назначался на его место – главным. Отложив написанное, я задумался в сомнении, но в памяти встал образ изможденной болезнью женщины и горестно стоящих рядом детей. Рука моя сама потянулась за авторучкой, приказ был подписан и отправлен в канцелярию. Через час мне сообщили, что он размножен и отправлен по адресам. На утро был вызван Штольц и, вручая ему приказ я, чтобы скрыть волнение, напустил на себя строгость:
Поезжай в совхоз и принимай работу. Потом перевезешь семью. Квартиру директор пообещал. Все! Желаю успеха. Да... ты там Каштанова не обижай.
Когда Штольц ушел, я почувствовал себя облегченно и все поглядывал на свой первый областной приказ, сам удивляясь заключенной в нем силе.
Через несколько дней, возвращаясь из командировки, я завернул в пригородный совхоз, чтобы узнать обстановку. Услышав, что Штольц уехал за семьей, решил повстречаться с Каштановым и зашел в реммастерскую. На меня пахнуло родным запахом машинного масла, мокрой стали и грязи.
Проходя мимо кузнечного цеха, я невольно услышал обрывки разговора механизаторов:
– Конечно, нам-то хрен ли! Мы уже привыкли, что нас с места на место пихают, как пешек. А Каштанов молодой – не битый, не щипаный – переживает. И тут еще такое дело! Прямо беда.
– Ты гляди – этот областник сам еще молокосос, а что творит! Вот настырный какой, гад! Так и лезет в каждую дыру. Все ему надо!
– Это ла-адно! Увидите потом – новый-то инженер – немец вам хвост на морду завернет. Завоете. Пить-то некогда будет.
Наверно, нужно было зайти в цех и разъяснить обстановку, но что-то сдержало меня, и я вышел во двор. Хлестал дождь.
В самом дальнем углу за комбайнами показался Каштанов, который ходил вдоль забора, опустив голову. Увидев меня, он судорожно стал вытирать обеими ладонями глаза и щеки, всеми силами сдерживая рыдания. Я подошел.
– Что ты? Успокойся! Зачем же так! Будешь еще и главным и директором.
– Да я-то что! Мне наплевать! Отец умер. Узнал обо мне и не выдержало сердце... Я у них один. Он перед всей деревней гордился мной. А теперь... Уеду я! С вами работать не буду.
Обреченно махнув рукой, он сгорбился как старик и побрел от меня. Его болотные сапоги грустно хлюпали по грязи. Дождь в истерике бился в лужах. Крыши домов, как переполненные морем слез, лили на землю мутные потоки. Работающий в стороне старенький трактор трясся как в рыданиях и нервно гремел капотом. Казалось, само горе билось вокруг.
Я стоял, не чувствуя себя, был потрясен, готов бежать за уходящим, просить прощения, но коварное чувство власти и уверенности, что я особенный человек, сдержало меня.
Сняв шляпу и не чувствуя дождя, я зашагал к машине. Захлопнув дверцу, приказал шоферу.
– Гони обратно в город, в управу!
– Пообедать бы не плохо. С утра не ели. Может в столовую завернем?
– Гони, я тебе говорю! Оголодал!
Машина зло рявкнула мотором и рванулась, разбрызгивая черную грязь на отмытую дождем зеленую траву. Стеклоочистители, как сумасшедшие носились перед лицом, еще более раздражая и вызывая отвратительную злость. Я нахлобучил сырую шляпу до глаз и, сжав зубы, трясся на жестком сидении вездехода, еле сдерживая себя, чтобы громко не закричать и не заплакать.
О случившемся я не сказал никому, но помнил об этом всю жизнь, и воспоминания эти всегда тяжело всплывали во мне, когда приходилось соприкасаться с судьбами людей.
Сосед надолго замолчал. Потом Белов услышал сдерживаемый стон и увидел, как тот, бледнея, потянулся к стулу за лекарством, но вдруг рука его опустилась и бессильно свесилась с кровати, а голова упала на подушку лицом вниз. Из груди его вырвался звук, как будто он сбросил с плеч тяжелый, непосильный груз.
Белов, не помня себя, вскочил и, не отрывая глаз от соседа, нажал сигнал срочного вызова врачей.
Он не убирал палец со спасительной кнопки до тех пор, пока прибежавшие люди не уложили его в постель. Белов зажал уши руками, но звук тревожного звонка продолжал звучать внутри его самого, сотрясая все тело. Он не помнил, долго ли был в состоянии шока, а когда немного пришел в себя, то первым делом посмотрел на соседнюю кровать.
Она была пуста и уже вновь застелена свежим, старательно проглаженным бельем.