Слепящий свет красной звезды
Виктор Семенович Коробейников




Виктор Коробейников Слепящий свет красной звезды





 Вторая часть будущей книги



_Герой_этой_еще_не_законченной_книги_Семён_Степа­нович_Коробейников_—_ровесник_XX_века,_он_igoi_года_рождения._Именно_его_воспоминания_легли_в_основу_книги_и,_по_существу,_являются_одним_из_последних_живых_звеньев_между_поколениями._

_Отец_откровенно_рассказал_об_увиденном_и_пере­житом_в_Гражданскую_войну,_в_смутные_1930-е_и_во_время_Великой_Отечественной_своему_сыну_Виктору_Семёновичу_Коробейникову._Ему,_коренному_сиби­ряку,_нынче_исполнилось_82_года._С_высоты_своего_возраста_он_с_сожалением_признает,_что_мало_расспрашивал_отца,_так_как_был_еще_слишком_мал_и_думал,_что_ему_все_известно_из_учебников._После_долгих_мытарств_по_госпиталям,_весь_изранен­ный,_отец_приехал_с_фронта_в_1944-м_на_станцию_Твердый!_под_Курганом._Работали_там_в_основном_административно-ссыльные,_«мужиков_не_хвата­ло»,_обстановка_была_напряженной._Фактически_на_голом_месте_отец_строил_школу,_поднимал_леспром­хоз,_возглавил_местную_партийную_организацию,_но_в_1958_году_в_возрасте_58_лет_он_скончался._

_Получив_такое_ценное_отцовское_наследие,_писа­тель_обратился_к_архивам,_энциклопедиям_и_даже_личному_партийному_делу_отца._

_Первую_часть_будущей_книги_тюменца_Виктора_Коробейникова_«Слепящий_свет_Красной_звезды»_мы_опубликовали_в_предыдущем_номере_«Проталины»._Эта_публикация_на_Всероссийском_конкурсе_СМИ_«Патриот_России»_была_удостоена_главной_награды_в_номинации_«С_чего_начинается_Родина»._Высокое_жюри_отметило,_что_на_фоне_многих_журнальных_материалов,_в_которых_видны_крайности_в_оценках_—_кто_прав,_кто_виноват_в_этой_братоубийствен­ной_войне,_Виктор_Коробейников_в_своей_докумен­тальной_повести_убедительно_показывает,_что_в_нашей_истории_не_было_ни_победителей,_ни_побеж­денных_—_это_была_общая_трагедия_народа._

_Сейчас_мы_печатаем_продолжение._

Конец 1918-го и лето 1919-го — то была пора самых же­стоких сражений.

Не сумев удержать Екатеринбург, белая гвардия от­ступила к Челябинску и готовилась к упорной обороне. Сюда направлялись главные и практически послед­ние резервы Колчака. Они стремились к Уфе и далее через Бугульму на соединение с донским казачеством в составе армий генерала Деникина — командующего вооруженными силами белых на юге России.

К этому времени Чехословацкий корпус в количе­стве 45 тысяч штыков под командованием генерала Гайды, понеся тяжелые потери, уже объявил нейтра­литет и вывел войска с театра военных действий.

Забайкальское казачье войско, сформированное еще по заданию Временного правительства генералом Семёновым, не желало выходить за пределы своей территории.

Провозгласив себя атаманом, генерал предполагал создать на границе с Монголией казачью автономию, не зависящую ни от красных, ни от белых, накопить сил и снова нанести удар Советам.

Три армии во главе с командующим Восточным фронтом Михаилом Фрунзе — профессиональным революционером, членом РСДРП с 1904 года, завла­дели Челябинском и далее преследовали отступаю­щего противника. Реввоенсовет республики, учиты­вая успешное продвижение красных войск в Западной и Восточной Сибири, отозвал Вторую армию на Юж­ный фронт, где осложнилась обстановка в боях с дени­кинцами. Оставшиеся две армии подступали к Ниж- неудинску, двигаясь с боями на Иркутск.

4 января 1920 года адмирал Колчак сложил с себя полномочия Верховного правителя Российского го­сударства и передал их генералу Деникину, а власть и командование войсками в Забайкалье и на востоке страны — атаману Семёнову. Приближалась окон­чательная битва за овладение Забайкальем, куда от­ступали части разбитой под Новониколаевском белой гвардии, присоединяясь к казачьему войску. С обеих сторон готовились к бою все имеющиеся резервы.

Бывших партизан из томских лесов, влившихся в красное движение, рассредоточили в разные роты, которые доукомплектовывались добровольцами из крестьян и мобилизованными горожанами. Вновь прибывшие были безграмотны и не знали военного дела. Все ранее служившие были призваны в армию Колчака. Сейчас им предстояло пройти спешную под­готовку...

Семён два дня отшагал в отряде новобранцев. Утром комроты, загадочно улыбаясь, отправил его в штаб. Часовой у двери встретил его тоже улыбкой:

—  Проходи. Мне уж сказали, что придешь. По одеж­де вижу — партиза-ан!

В маленьком прокуренном кабинете комиссар, сидя у стола, заговорил, как о давно начатом:

—  Вчера отправляли на вокзале под Новоникола- евск части первого полка. Его комиссар Добронравова много о тебе рассказывала. Будто ты практически весь отряд спас. Целый год командовал в боях. И партиза­ны о тебе хорошо отзываются. Мы тут посоветовались —  решили тебя пока помощником комроты назначить, а там видно будет. Сейчас важно за пару недель подго­товить людей, потом — сразу в наступление. Под Ниж- неудинском потери большие.

Пауза затянулась.

Командир полка, стоявший у окна, бросил:

—  Ну, что? Все? Понял?

Семён растерянно ответил:

—  Я не служил в регулярной армии, для меня тоже все в новинку. Самому еще нужно учиться. Как-то все не так. Я бы пошел красноармейцем простым.

Командир вышел на середину комнаты. Было вид­но, что он едва сдерживает себя от гнева.

—  Ты мне тут не отнекивайся! Так, не так, перетаки- вать не будем. Это тебе не в партизанах и не в царской армии. Здесь революционная дисциплина. Сказано —  сделано!

Он критически осмотрел Семёна с ног до головы.

—  Эти валенки свои дырявые снимай! А то один бе­лый, другой черный, и портянки из дыр тащатся. Иди к каптенармусу — пусть какие-нибудь сапоги подбе­рет. И будь как все, а то ходишь тут как клоун какой. Давай, шагом марш!

На следующее утро Семён явился на плац и пред­ставился командиру. Тот радостно ответил:

—  Ну наконец-то! А то я тут уже все на свете отморо­зил. Теперь ты берись. Сначала надо обучить коман­дам. Ну, в общем, сам знаешь. Чего тебя учить! Глав­ное, чтоб отряд был управляемым, а потом уж пойдем оружие получать.

Обучение проходило на территории бывшей ар­тшколы. Это обстоятельство вызвало у Семёна вос­поминания: «Все-таки пути Господни неисповеди­мы». С одной стороны, здесь все было ему знакомо, с другой — все изменилось! Снег был убран только на плацу. Между строениями ходили по тропин­кам, протоптанным в глубоких сугробах. Здание конобоза разбирали на дрова. У него не было кры­ши и половины стен. Ворота, заметенные снегом, не закрывались.

В казармах одеяла из тонкой шерсти резали на пор­тянки и стельки. Наволочки и простыни исчезали в вещмешках красноармейцев. Спали на досках, уку­тавшись шинелями, полушубками, фуфайками.

Семён намекнул о беспорядках командиру роты. Тот резко ответил:

—  Ты занимайся своим делом и не суйся, куда не просят.

Однажды Семён заговорил со стариком, который раньше служил здесь сторожем и помнил его как кур­санта:

—  Скоро здесь ничего не останется. Все растащат.

Надеясь встретить сочувствие, вдруг услышал:

—  Ты, чё, парень, равняешь? Вас-то во все нерусское одевали. Ботиночки, куртки, перчаточки кажному. А им кто чего даст? Завтра на бой пойдут, а сами голё- хонькие. В эдакий мороз в снегу лежать станут. А по­том — в штыковую. То ли ты кого убьешь, то ли тебя пристукнут.

Старик докурил самокрутку, по привычке запле­вал окурок, аккуратно воткнул его в снег и закончил речь:

—  Нечего жалеть! Пущай ребята берут. Не они, так городские растащат.

Он с трудом поднялся, еле разогнул спину и молча побрел к сторожевой будке.

Семён вернулся в казарму, не раздеваясь, лег на го­лый матрас. Задумался.

—  И действительно, какие лишения переживают люди, но ведь не бегут в леса! Не прячутся, а готовятся к бою. Значит, что-то их объединяет? Неужели общ­ность нужды, надежда на равноправие, справедли­вость и равенство?

Он долго лежал, глядя в потолок, пока не уснул под привычный храп, кашель, стоны уставших людей и ед­кий запах табака-самосада.

Через сутки рота в составе батальона прибыла к же­лезнодорожному вокзалу для отправки на фронт. Гру­зовые вагоны стояли с открытыми дверями. Около каждого белела кучка березовых дров — тепло ваго­нам давали самодельные печки из старых импортных металлических бочек.

Эшелон отправился ранним утром. На третьи сутки остановился в степи. Забегали, закричали в темноту командиры:

—  Первый взвод, второй взвод, выходи! Строиться! Первая рота, шагом марш! Не отставай, потеряешься к едрёной матери. Замерзнешь!

Семён, идущий рядом с комроты, услышал, как тот обратился к командиру полка:

—  Ну, как их, товарищ комполка, целиком отдель­ным батальоном в бой?

—  Опасно. Разбегутся со страху, потом лови их. Раз­дайте по взводу в каждую нашу роту, пусть там возь­мут на учет. Да быстро, надо уже выступать.

Всю ночь рота, в которую попал Семён со своим ко­мандиром, шагала за фонарем, маячившим впереди.

Таких огоньков было несколько. Чувствовалось, что движется огромная масса людей.

—  Наверное, полк на марше, а может, и не один, — по­думал Семён. — Значит, заваруха будет серьезная.

К утру лес закончился, роты вошли в кусты. За ними виднелось огромное поле, покрытое свежим чистым снегом.

Отряды развернулись в цепь и залегли. Командиры рот ходили между рядами и нервно, напряженно по­крикивали:

—  Не спать! Проверить оружие! Примкнуть шты­ки! Дослать патрон в патронник! Рукавицы за пазуху! Внимание!

Во главу средней роты вышли командир полка, ко­миссар и еще человек двадцать красноармейцев. По­лучилась целая дополнительная цепь. Впереди раз­дался надсадный крик:

—  Полк! В атаку! Вперед!

Командиры рот вскочили на ноги, повернулись ли­цами к лежащим в снегу и закричали вразнобой:

—  Рота-а! В атаку! Вперед!

Роты вышли в поле. Ряды подравнялись. Все неот­рывно смотрели перед собой — туда, откуда ожидался противник.

Семён двигался в третьей цепи и вдруг услышал, как кто-то впереди запел во всю силу здоровых лег­ких. Первая цепь подхватила песню — непривычная, протяжная, она грустно звучала в морозном воздухе. Казалось, люди прощаются с действительностью, ухо­дя в страшную неизвестность.

Семён оглядывался кругом:

—  Чего это они? А?

Пожилой красноармеец коротко бросил:

—  Большевики! Свою песню затянули. Навроде мо­литвы. Кажный раз в бою поют.

Семён прислушался. Некоторые слова уже мож­но было разобрать: «Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов», — пели все громче и четче.

Далеко впереди зазвучали пулеметные очереди, за­торопились, перегоняя друг друга, винтовочные вы­стрелы. Несколько идущих впереди солдат рухнули в снег. Остальные, не оглядываясь на них, как закол­дованные, двигались дальше.

Шагающий впереди красноармеец с бородкой вдруг охнул и упал на колени. Он стоял, держась обеими руками за карабин, упертый прикладом в землю. Се­мён, обходя его, услышал, как он шепчет с трудом: «Мы свой, мы новый мир...», а над ним уже хрипели мужицкие голоса, продолжающие эту необычную песню. Казалось, люди, зная, что идут на смерть, опо­вещают всех о своем самопожертвовании. Мелодия не была ни боевой, ни бодрой, наоборот, так страждущие призывали их поддержать. Своей простотой и непри­тязательностью эта мелодия трогала душу.

Семён и сам не заметил и не понял, как из его гру­ди вырвался вопль, который, видимо, давно назревал в нем, но он не умел его выразить: «Это есть наш по­следний и решительный бой!» В голове вспыхнуло и прояснилось, шагать стало легче.

Глядя на переднюю шеренгу поющих, Семён поду­мал: «Если останусь живым, подам заявление комис­сару. Попрошусь в партию».

В это время все побежали вперед и закричали, раз­инув рты и не закрывая их:

—  А-а-а! А-а-а!

Уже никто не обращал друг на друга внимания. Объединенная страхом, общим животным криком, доведенная до безумия лавина людей неслась вышед­шим навстречу колоннам солдат в длинных шинелях и лохматых папахах. Красные и белые-каппелевцы сходились в смертельной схватке. Крики прекрати­лись, резко звучали выстрелы, стучало железо о же­лезо.

Но вот послышались стоны и вопли раненых. Три батальона красного полка заняли все поле и теперь окружали обороняющихся. Еще несколько минут ру­копашного сражения, и каппелевцы дрогнули. Сна­чала они организованно отстреливались, но вскоре побежали, боясь окружения. Их преследовало много­голосое «Ура!», красноармейские цепи рвались вперед, к видневшейся неподалеку деревне.

Наконец ворвались в деревню. Было видно, что от­ступавшие строились в колонны уже далеко за околи­цей и спешно уходили в степь.

Командир роты стоял посреди улицы, махал мо­крой от пота шапкой, останавливая красноармейцев. Они садились в снег, крутили дрожащими пальцами самокрутки, закуривали. Разговоров не было. Нервное напряжение и ярость сменились усталостью и апати­ей.

Вдали, в поле, то там, то тут раздавались глухие хлопки выстрелов. Комроты, жадно затягиваясь ед­ким дымом табака, небрежно пояснил:

—  Офицеры! Раненые стреляются. Золотопогонники!

Кто-то тут же заметил:

—  Можно бы их в плен забрать...

—  На черта они нужны. Возиться тут с ними. И так пленных человек двести. Хватит. А ты о них сильно не заботься. Попадешь к ним — живым закопают. Вон не­дели две назад под Новониколаевском взяли наших ребят человек около трех десятков, раздели и в поле выгнали. Замерзли парни.

—  Ну, не все же они такие. Есть, наверное, нор­мальные.

—  Все, не все, некогда тут разбираться. Думать надо было, супроть кого идут. Супроть народу! А теперь пусть получают по всей форме.

Четыре роты полка преследовали каппелевцев, не вступая в бой, а две роты расквартировывались в освобожденной деревне Нижнеозерная невдалеке от Нижнеудинска. Сюда же свозили раненых и убитых. Пленных разоружали и отправляли навстречу подхо­дящим частям со штабом пятой армии.

Потеряв все крупные города Западной Сибири, белая гвардия с боями отходила к югу в сторону Иркутска, надеясь соединиться с забайкальским казачеством, действующим при поддержке япон­ских войск. Отступающих преследовали две армии Восточного фронта: третья — со стороны Ново- николаевска вдоль железной дороги и пятая — от Нижнеудинска.

Здесь, в третьем полку, возглавлял вторую роту Семён.

Однажды утром после ночного боя к нему подошел комиссар с вопросом:

—  Ты, что ли, Коробов, в партию собрался?

—  Кто сказал?

—  Раненый. С тобой рядом в строю шел.

—  Да, говорил. Хочу вступить.

—  А чего тебе тут надо? Маслом не намазано.

—  Я так сужу, товарищ комиссар, раз уж оно эдак пошло, так и надо, чтоб до конца было, как положено, а с краю нечего болтаться. Все равно теперь за вами пойду, больше некуда.

Комиссар пристально вгляделся в Семёна:

—  Интересный ты парень! Ладно, бери вот бланк, за­полняй. Да как полагается пиши: за мировую револю­цию, мол, биться готов до победы. Принесешь потом, рассмотрим на собрании. Самое время — командиром назначили и в партию как раз просишься.

После завтрака все построились поротно и отправи­лись вслед отступающим. Только к вечеру посыльные из арьергарда донесли, что противник уходит, не оста­навливаясь.

В Нижнеудинске полк сделал привал.



В начале 1920 года части Красной армии вошли в зону действия войск Японии, которые занимали поч­ти весь русский Дальний Восток. Под их прикрытием уходили белогвардейцы, часть сибирского казачества, тувинские конные и стрелковые корпуса. Возникла опасность прямого военного столкновения Японии и России, в то время как шли жестокие решающие бои на юге страны.

Совет народных комиссаров РСФСР и ЦК РКП(б), считая Западную и Восточную Сибирь освобож­денными, своим постановлением от 25 января лик­видировал Восточный фронт и создал «буферное» буржуазно-демократическое государство — Дальне­восточную республику (ДВР). Обстановка здесь была настолько напряженной, что Ленин своей телеграм­мой запретил вести прямые военные столкновения с Японией, чтобы не получить официальное объяв­ление о войне.

Новое государство начало формировать войска На­родной революционной армии (НРА ДВР) в основном за счет партизанских соединений, добровольцев, мо­билизованных и отдельных частей Третьей и Пятой российской армии.

Семён со своей ротой медленно с пересадками в со­ставе полка направлялся к городу Новониколаевску, расположенному невдалеке от границы с ДВР.

Железнодорожные вокзалы были забиты больны­ми и ранеными. Тиф свирепствовал повсюду. В сторо­не от зданий штабелями лежали раздетые до нижнего белья, а иногда и совсем голые трупы. Здесь успокои­лись и красные, и белые, чехи и другие участники бит­вы. В вагонах замерзали, дров не было. Прежде, чем отправиться в дорогу, люди ломали заборы, пилили столбы, разбирали склады.

Воинские поезда останавливались лишь для за­правки водой и углем. Семён с начальником состава общались со служащими железной дороги, посещали телеграф.

В Кузнецке из штаба пришло сообщение:



_Срочно_по_линии_Барнаул_тире_Новониколаевск_зпт_эшелон_двенадцать_дробь_пять_зпт_комполка_Богда­нову_двтч_связи_занятостью_путей_направляетесь_город_Томск..._распоряжение_комдивизии_Краснощеко-_ва_тчк_начжелдорвостфронт_Самойлюку_двтч_обе­спечьте_литерный_проход_эшелона..._комвостфронта_Фрунзе._



В одном из штабных вагонов полка имелись две печки-буржуйки, привинченные к полу, стол со ска­мейкой и четыре табуретки.

Командир полка Алексей Богданов, прочитав теле­грамму, бросил ее на стол и обратился к комиссару:

—  Ехать на двое суток больше. Чем людей кормить будем? И так голодаем.

Он встал и походил около стола, скрестив руки на груди, потом вяло проговорил, глядя на начальника эшелона:

—  Убавь паек. Рассчитай, сколько можно, но смотри, чтоб не голодовать.

Тот неуверенно возразил:

—  Товарищ командир полка, но может не хватить продуктов.

Богданов подошел к говорящему вплотную и шепо­том процедил:

—  Не хватит — расстреляю вот этой самой рукой... Понял?

—  Так точно, понял, товарищ командир!

—  Иди, работай, пока состав стоит.

Через сутки дежурный медик доложил в штаб: чет­веро вновь заболели тифом, командир третьего бата­льона в тяжелом состоянии, теряет сознание.

Богданов вскинулся:

—  Какого третьего? Коробов, что ли?

—  Так точно, Коробов!

—  Не может быть, такой крепкий мужик, только успели назначить! Парень хоть куда!

—  Придется убрать его в изолятор.

—  Ты давай лечи! В изолятор! Надо до Томска до­тянуть. Там у него дом. Может, родственники вылечат.















Позвать ко мне начмеда! А ты возьми вон тот полушу­бок, одень комбата. Да печь топите, как следует!

Комполка было замолчал, но, обращаясь теперь уже к комиссару, вдруг расстроенно добавил:

—  Скажи, как не везет! Два комбата в бою погибли, а этого смотри, как скрутило.

Комиссар подошел к печке, протянул руки к теплу.

—  Что сделаешь, Алексей? Таких Семёнов погибла уже не одна тысяча, и еще неизвестно, что будет даль­ше. Революция без жертв не бывает. Победим здесь, а дальше, возможно, мировая революция начнется. Так что жертвы подсчитывать еще рано.

Комполка дослушал комиссара, не сказав ни слова, быстро закурил. Жадно затягиваясь, он выдувал из легких дым в приоткрытую дверцу печи, щурил глаза и задумчиво молчал.

Семён очнулся, когда его переносили из вагона в сани. Лошадь трусцой бежала по заснеженным ули­цам Томска. Мимо проходили отряды красноармейцев. Все направлялись к железной дороге на погрузочную эстакаду. Когда проезжали мимо аптеки, Семён по­просил возчика подвернуть к окну и, хватаясь руками за стену, встав с трудом на ноги, постучал в форточку. Подошедшему на стук прохрипел:

—  Изя, дай лекарства. Помираю.

Не имея больше сил, склонил голову, ожидая отве­та друга... Молчание длилось долго, но форточка от­крылась, и Изя высунул большую бутылку из черного стекла, обращаясь к возчику:

—  Пусть пьет, сколько сможет за один раз, и спит больше.

Окно закрылось, и повозка двинулась дальше.

Мария Андреевна встретила сына рыданиями. Пе­ренесли его в баню. Красноармеец прочистил в снегу дорожку к бане, помог растопить печь, покурил, мол­ча глядя на больного, быстренько перекрестился и уе­хал.

Трое суток Семён пил данное другом лекарство — какой-то травяной настой, и спал почти беспробуд­но. Мария Андреевна, наоборот, не могла уснуть и си­дела сутками около любимого сына.

Как-то она пошла за керосином и встретила под­ругу Семёна, дочь ближайших соседей Полину Зеленцову. Это была стройная крепкая сибирская де­вушка, широкоплечая, со светлыми косами до пояса. Они учились с Семёном в одной школе, а позднее ра­ботали на кожевенном заводе: он — чистильщиком кожи, а она — учетчицей на складе, вместе ходили на работу и домой.

Со временем близость их становилась все заметнее, и скоро окружающие стали считать их женихом и не­вестой. Однако осенью 1918 года Семёна мобилизова­ли в армию и направили учиться в артшколу, а отца Полины забрали в стрелковый полк колчаковской ар­мии. Вскоре умер отец Семёна, погиб его старший брат Матвей и в отсутствие мужчин связь семей ослабла. Сначала Полина посещала Коробовых каждую неде­лю, потом все реже и реже. Говорить кому-либо о том, что Семён ушел в партизаны, запретил Матвей. С тех пор женщины встречались совсем редко.

На этот раз Мария Андреевна остановилась заранее. Полина тревожно подбежала.

—  Что случилось, тетя Маша?

—  Полюшка, Сеню привезли.

—  А-а-й! Убитый?

Девушка побледнела, схватила женщину за плечо, глаза мигом залились слезами.

—  Нет, нет! Живой! Больной только шибко. Тифом, говорят. Сегодня уже получше. Узнавать стал всех. Завтра приходи, повстречаетесь.

Полина схватила бачок с керосином и быстро заша­гала вперед. Мария Андреевна приотстала, схватилась за грудь.

—  Да не беги ты, не беги! Задохлась я вся. Никуда он не денется, дождется.

Но девушка уже вбежала во двор и, войдя в баню, упала на колени:

—  Сеня, а я все жду! Наконец-то!

Больной, натягивая на себя простыню, прошептал:

—  Поля, не подходи пока близко. Я еще не выздоро­вел. Опасно.

Они так и замерли: она — у порога, он — на полке, но взгляды их быстро встретились.

На следующий день появился красноармеец из ба­тальона. Достал из-под соломы в санях мешок, напо­ловину чем-то наполненный, постучал в окно дома:



—  Эй, есть кто, нет?

Увидев Марию Андреевну, объяснил:

—  Велели еду передать. Комполка говорит: «Еже­ли живой комбат — ему отдай, а ежели нету, то на поминки оставь!»

Он отнес мешок в баню. Там, прежде оглядев Се­мёна, доложил ему:

—  Тута банки с мясом мериконским — десять штук, молока сладкого тоже, хлеба пять булок... A-а... еще масла коровьего банку где-то выменяли. Ты отметь на бумаге, что я все привез.

Семён велел Полине расписаться, а красноармей­цу сказал:

—  Ты возьми себе пару банок мяса, скажи, что я отдал.

Посыльный шарахнулся к двери.

—  Ты чего? Ешь давай сам! Возьми, говоришь! Богданов узнает — сразу к стенке выставит. Да у нас этого добра полно. Склад нашли — беляки у реки за­рыли. Так что теперя живем! Давай, поправляйся. Богданов, ежели ты живой, велел сказать, что еще с месяц, этта, простоим.

Мать Полины принесла баночку меда, и молодой организм Семёна стал еще увереннее бороться с бо­лезнью. Уже на следующей неделе Семен начал вы­ходить на свежий воздух, а вскоре сам носил дрова, топил печь, убирал снег во дворе.

Теперь они с Полиной почти не расставались до полночи. Девушка интересовалась, как там на войне. Семён все отшучивался, но однажды разговор по­вернул в необычное русло. На вопрос Полины: «Куда же смотрит Господь, почему верующим плохо помо­гает?» Семён вдруг разговорился:

—  А тут трудно разобраться. Война-то небы­валая. Белые наступают, хоругви впереди не­сут, молятся. Священники всех благословляют. А красные навстречу выходят — не все из них мо­литву творят, но за пазухой каждый крестится. Все в основном русские, православные, некото­рые в одну церковь ходили, все крещеные, а каж­дая сторона со своей правдой лезет. Попробуй тут рассуди!

Разные случаи бывают. Вот у нас рассказывали, что в одном полку происшествие было. Красно­армейцы в баню пришли. Разделись, а комиссар, какая-то фамилия у него была, вроде как Папель- ман, смотрит — у всех крестики на шее висят. Он и взбеленился: «Снять немедленно!» Так его, гово­рят, шайкой деревянной убили. Сказали потом, что он поскользнулся и упал. Следствие было, виновно­го не нашли. Да я думаю, и не искали.

Видишь: и там свои, и здесь тоже. Все крещеные, а бьем друг друга нещадно. Ну, офицеров я еще по­нимаю, а погибают-то в основном солдаты.

Семён глянул на подругу и, увидев испуганные светлые глаза, в которых блестели слезы, взял ее за руку и улыбнулся:

—  Что нам-то голову ломать? Наше дело теперь вое­вать! Вот через неделю снова в полк подамся.

Полина упала ему на грудь и запричитала:

—  Сенечка, один ты у нас остался. Береги себя! Го­споди, спаси, помилуй, сохрани раба твоего Семёна, некого нам ждать больше.

Молодые люди обнялись, прижались друг к другу. Полина рыдала, Семён гладил ее по голове. В эту ночь они не расставались.

На следующей неделе в понедельник Семён и По­лина решили зарегистрировать брак, но в воскре­сенье утром прискакал верховой. Он привел в по­воду вторую оседланную лошадь и передал приказ срочно явиться в часть. Красноармеец объяснил, что сформировали кавалерийский эскадрон, вся часть уже погрузилась и через три часа отправля­ется.

Отбиваясь от женских слез, Семён надел военную форму, обнял Полину и уехал. Попутно завернули к аптеке. На благодарность за лечение Изя, смеясь, от­ветил через форточку:

—  Какое лекарство! Я тебе спирту чистого налил, чтобы отвязаться. Значит, организм еще крепкий. По­везло!

Всадники засмеялись и поскакали в сторону вокзала.



После упорных боев колчаковцы отступали в сто­рону озера Байкал, стремясь пробиться к Чите, где располагался центр забайкальского казачества и кон­центрировались оставшиеся белогвардейские части. Охрану города и железной дороги осуществляли японцы.

Из Томска, Омска, Барнаула, Бийска и других горо­дов Сибири через Новониколаевск на Иркутск двига­лись эшелоны с войсками Третьей и Пятой армий рас­формированного Восточного фронта.

Семён со своим батальоном размещался в среднем из трех составов. Ему передали, чтоб на первой оста­новке явился в штаб полка, расположенный в двух пассажирских вагонах. Там были собраны несколько штабистов, командиры батальонов и рот.

Совещание открыл комиссар:

—  Товарищи командиры, под руководством ЦК РКП(б) на юге России идет успешное изгнание де­никинских войск, французских и английских интер­вентов с захваченных ими территорий. Можно смело сказать, что Красная армия полностью овладела бое­вой обстановкой. Большая часть донского казачества переходит на сторону Советов.

Однако у нас на востоке продвижение войск приостановлено. Мы столкнулись здесь с армией Японии, захватившей почти весь Дальний Восток и часть Восточной Сибири. Вступать в открытую войну с этой страной партия в данный момент считает невозможным. Созданная для прикрытия Востока Советского государства Дальневосточная




 

республика еще только формирует свою армию. Поэтому Центральный комитет РКП(б) сосредото­чивает войска на границе вновь созданного госу­дарства — ДВС. О задачах нашего полка доложит командир.

Богданов говорил кратко и конкретно, по пунктам:

— Первое. Эшелон идет в Иркутск. Советскую власть там установили партизанские соединения и несколько красноармейских отрядов.

Второе. Нам приказано срочно прибыть в город, торжественно войти колоннами с трех сторон, к цен­тру, и участвовать в митинге по случаю занятия горо­да Красной армией.

Третье. Время проведения и окончания этой опера­ции — 7 марта.

Четвертое. Дальнейшая дислокация до особого рас­поряжения — в гарнизонном городке с постоянным действием патрулей.

Пятое. Первым в город в парадном порядке с боевы­ми красными знаменами заходит второй батальон под командованием Коробова.

Шестое. Все виды увольнений или отлучек из части запретить и считать дезертирством. Остановки преду­смотрены только по естественным надобностям и для раздачи питания.

Седьмое. Сведения данного совещания считаются секретными. Разгласивший их подлежит суду чрезвы­чайной комиссии.

Командирам разойтись по вагонам. Через полчаса эшелоны отправляются.

Семён, вернувшись в батальон, с каждым команди­ром роты прошел по всем вагонам, разъясняя красно­армейцам допустимую для огласки суть приказа. На вопрос: «Куда едем?» строго ответил:

— Машинист паровоза знает, куда вести состав, а наша задача — быть готовыми к бою и выполнять приказы командиров.

Эшелон шел на предельной скорости, снижая ее только перед мостами, которые охранялись десятками часовых и станковыми пулеметами.

В Иркутск прибыли ранним утром, каждый состав — в свой тупик. Часам к десяти подъехали сопровожда­ющие из городского гарнизона, и батальон построился поротно. Впереди несли боевое красное знамя, сшитое из куска хлопчатобумажной ткани, пробитое осколка­ми от снарядов и заштопанное по случаю торжества. Нашли свою улицу и двинулись к центру города. Ми­новали несколько кварталов. Город как вымер — из­редка перебежит дорогу пешеход и быстро скрывается в доме. Люди уже не пытались разобраться, что это за армия. Здесь проходили отряды каппелевцев, других белогвардейцев, казачьи эскадроны, группы японцев, партизаны, почти на каждой улице виднелись следы недавних боев.

Семён набрал в легкие воздуха и гаркнул:

—  Батальо-он! Смирно! Запевай!

Из серошинельной глубины двигающейся массы вырвался к небу пронзительный голос запевалы:

—  Красноармеец был герой на разведку боевой!

Сотни идущих разом выдохнули, и казалось, город

вздрогнул от их дружного вскрика, свидетельствую­щего об огромной мощи объединенных людей:

—  Да, эх! Эй! Эй, герой! На разведку боевой!

В окнах домов появились удивленные лица. Не­которые горожане выходили к дороге, приветливо махали руками, улыбались, отдельные смотрели настороженно.

На центральной площади отстояли часа полтора на митинге и отправились к месту дислокации на краю города. Началась гарнизонная жизнь, с виду разме­ренная и спокойная, но каждый постоянно ожидал приказа о дальнейших действиях полка. Так продол­жалось до конца марта, пока не прибыли представите­ли армии Дальневосточной республики.

Войскам Пятой армии предстояло в составе Забай­кальской стрелковой дивизии овладеть Читой со сто­роны юго-запада. Второй батальон шел впереди, в от­рыве от основных сил, имея задачу при обнаружении противника вступить в бой и в случае успеха вести на­ступление. Если же продвижение будет невозможно, закрепиться на удобном рубеже и обороняться до тех пор, пока не развернутся для атаки следующие за ним главные части дивизии.

Семён передал командирам рот и взводов основу приказа комполка:

—  Каждая рота отправляет вперед по одному от­делению. При обнаружении ими дозоров, охраняю­щих город, необходимо принять все меры к их лик­видации.

Батальон в походном порядке двинулся вперед. Не доходя четыре-пять верст до города, солдаты обнару­жили хорошо организованную оборону противника.

Семён развернул роты в боевой порядок и повел в атаку. Попав под плотный пулеметный огонь, крас­ноармейцы залегли, и поднять их для наступления было невозможно. Семён лежал вместе со всеми и ду­мал: «Без артиллерии вперед не двинутся, нельзя го­лову поднять. Но белогвардейцы пехоту не выпускают, значит, им приказано только обороняться».

Лишь через три часа подошли и широко разверну­лись части дивизии, и сражение разгорелось с новой силой. Несмотря на большие потери, красноармейцы с ходу прорвали линию обороны.

К вечеру следующего дня второй батальон про­бился на окраину города, но внезапно подошли японские части.

Силы стали неравными, и 12 апреля красные войска были вытеснены на исходные позиции, а затем окон­чательно отступили. Это было серьезное поражение.

Семён попрощался с ранеными и отправился в рас­положение батальона. Красноармейцы выглядели уныло, не смотрели в глаза. На слова утешения не от­вечали. Лишь в одной роте задали вопрос:

—  Товарищ командир, чё мы их выкорчевываем? Пусть сидят тама, в окружении. Сами потом сдадутся или разбегутся кто куды.

Красноармейцы сдержанно смеялись, а сами уста­вились на Семёна. Он тоже доброжелательно улыб­нулся, но ответил серьезно:

—  Читинские белогвардейцы не усидят спокойно, опять кинутся на сибирские города. А если серьезно сказать, то пора заканчивать эту войну, чтобы занять­ся мирным делом. Каждого из нас ждут семьи, и вер­нуться к ним мы можем только с победой. Поэтому дан приказ разгромить читинскую группировку, и мы обязаны это сделать. Нам помогут — подойдут допол­нительные части.

—  Помочь-то, ясно дело, было бы не худо. Мы и так почти в город заперлись, мало-мало бы подмогнуть, и тамо были бы.

Беседы продолжались до самого вечера, люди при­ходили в себя. Кое-где послышались шутки и сдер­жанный смех. Батальон становился вновь управляе­мым и боеспособным.

Две недели спустя на Читу началось новое наступле­ние. С северной стороны на город двинулись партизан­ские соединения, но были остановлены японскими от­рядами, охраняющими железную дорогу, и отступили в горы Яблонового хребта.

Все лето красные готовились к решительному сра­жению. Формировались новые части, доукомплек­товывались побывавшие в боях, подвозилась артил­лерия, стрелковое оружие, создавались пулеметные роты с тачанками.

Пятая армия передвинулась к югу в сторону Верхне- удинска и ждала команды. В начале октября после ар­тобстрела противника началось третье наступление.

Семён со своим батальоном шел в составе передо­вых частей. Тишина на поле боя была недолгой. Со стороны города ухнули десятки пушек. Первые сна­ряды разорвались почти в центре батальона. Семён понял, что территория заранее пристреляна, и нужно быстрей вывести роты из этой зоны, по которой сейчас будет открыт беглый огонь всей вражеской артилле­рии. Он кинулся вдоль позиций с криком:

—  Бегом! Вперед! Не ложиться!

Прямо перед ним блеснуло яркое пламя и вздыби­лась земля. Звука взрыва он уже не услышал. В мозгу сверкнуло: «Все, попался!»

Его отбросило в сторону и засыпало землей, но он ничего не чувствовал. Батальон пробежал мимо него, покидая гиблое место.

В полдень следующего дня по дороге к городу дви­гался длинный обоз. Везли раненых. Тяжелые лежали по трое на телеге, «легкие» сидели по шесть человек. Телегу тряхнуло на бревенчатом мостике, и Семён оч­нулся от резкой боли в груди. Во всем теле была такая слабость, что он с трудом открыл глаза и огляделся. Рядом шла молодая чернобровая девушка в белом кол­паке с красным крестом, в руках она держала вожжи и тревожно поглядывала на раненых. Увидев взгляд Семёна, она приветливо улыбнулась ему:

—  Ожил? Лежи, лежи. Скоро приедем в госпиталь, там помогут.

Обоз подошел к большому зданию, около которого были свалены узлы, кучи измятых гимнастерок, гряз­ных сапог, связанных попарно, к стене были присло­нены носилки с пятнами крови. На ступенях крыльца сидели несколько усталых небритых мужиков. Они курили, никак не реагируя на все окружающее, в том числе на подошедший обоз. Девушка-санитарка ска­зала раненым, кивнув на курящих:

—  Хирурги отдыхают. Умаялись. Наш доктор к ним подошел.

Телега, в которой лежал Семён, остановилась на­против крыльца, и он услышал:

—  Куда ты их везешь? Тут повернуться негде, все за­бито ранеными. И на полу, и в коридорах лежат... Нет, нет! Не могу я принять. Пойми: некуда. Вези на вок­зал, там перевяжут и отправят куда надо.

Санитарка бросила вожжи прямо на Семёна и подо­шла к хирургам. Она что-то тихо говорила главному из них, а он склонил голову и молчал. Хирург встал, бросил окурок, оглядел санитарку и наконец сказал:

—  Ладно, одного возьму. Несите в операционную. Посмотрим, что за командир такой геройский.

Два санитара небрежно перевалили Семёна на но­силки и занесли в госпиталь.

Очнулся он утром на постеленной на полу шине­ли раздетым, грудь и спина были крепко забинтова­ны. Повернув голову, увидел около себя кушетку. На ней спал человек в одежде. Вскоре пришли санитары и одели Семёна, даже натянули на него сапоги. Спя­щий рядом встал. Это был хирург. Он бесстрастно про­говорил:

—  Кажется, командир, из тебя я все железо достал, а лечить нечем. Лекарства нет. Отправляю тебя на вокзал в санчасть, они определят в какой-нибудь го­спиталь. Прощай, командир!

—  Отвезите и скажите, что от меня, — бросил он са­нитарам и ушел.

Прошло четыре месяца, и в начале февраля 1921 года Семён покинул госпиталь похудевший, но бодрый. Пятая армия вступила в Туву, он числился в ней, но был очень далеко от нее.

Два пожилых работника военкомата, в который он обратился, долго решали его судьбу.

—  Чего голову ломать, оформим его в отпуск, потом видно будет.

—  Какой сейчас отпуск! В городах голодовка, а ему надо поправляться.

—  Слушай, а помнишь, к нам обращались из край- военкомата, что им писаря надо подобрать, чтоб был военным и грамотным. Иди, командир, там столовая своя.

Семён взял направление и пошел к месту работы. Он стал служить в военкомате, а душа его рвалась об­ратно в свой батальон.

Через два года его командировали для более ответ­ственной работы в военкомат одного из районов Ал­тайского края. Он привез жену и получил жилье.



Тихая и даже ленивая в летнюю жару, но грозная и беспощадная ранней весной сибирская река Чумыш разрезает Сорокинский район пополам. По-хозяйски разлеглась она среди вымытых ею во время весеннего буйства чистых песчаных берегов. Неторопливо пла­вают по ней от одного берега к другому деревенские неказистые паромы. Тянутся, как сказочные чудови­ща, изгибаясь на поворотах Чумыша, длинные плоты, доставляющие строительный лес в прибрежные селе­ния. Как игрушки, разбросаны по воде рыбацкие юр­кие лодки. Все здесь живет и движется неторопливо и беззвучно. Кажется, сама тишина благостно лежит на этой прохладной водной глади.

Но нет спокойствия среди людей, населяющих зем­лю. Прокатившаяся волна кровавой гражданской вой­ны выплеснула на сибиряков море горестей. Прошло уже четыре мирных года, но как после огромного по­жара, то там, то здесь вспыхивают огни непримири­мой людской вражды.

Зимой 1925 года первый секретарь Сорокинского райкома РКП(б) позвонил райвоенкому:

—  Слушай, у тебя этот твой заместитель Коробов на месте?

—  Так точно, товарищ первый секретарь!

—  Да тут с заимки Заторной посыльный прискакал. Говорит, что банда напала — восемь человек. Пьют, грабят, скот бьют на мясо. Одного рыбака застрелили — хотел их успокоить. Надо чоновцев да коммунистов- добровольцев отправить. Они уж собрались. А коман­дир отряда в Барнаул уехал на совещание. Ты сам-то не езди, все-таки дело опасное, а пошли зама, он му­жик деловой и бывалый. Пусть проследит там, чтоб глупостей не наделали, а то в прошлый раз, люди мне докладывают, они сами выпивши приехали. Пусть Ко­робов покомандует, может, кого и арестуют.

Минут через пятнадцать Семён подскакал верхом к райкому. Ему сообщили, что отряд уже движется за околицей, и он его быстро нагнал.

В пяти санях-розвальнях сидели и лежали пятнад­цать вооруженных мужиков: шесть чоновцев в воен­ной форме, остальные в полушубках. Было видно, что народ взрослый. Ни суеты, ни шуток, ни смеха. Едут спокойно, как за сеном.

На Семёна не обратили внимания. Он решил расше­велить людей:

—  Эй, вояки, патроны-то не забыли взять?

Ему ответили, повеселев:

—  Хватит на всех — и на банду, и на деревню. Пусть только заерепенятся.

С последних саней донеслось:

—  Как же, станут они вас ждать. Давно смылись.

Семён возразил:

—  Из тепла в тайгу не сильно потянет. Если только они узнали, что посыльный уехал, тогда могут дел на­творить. Давайте будем поторапливаться.

Мужики рассуждали, покуривая:

—  Всяко дело бывало. Однеж тоже прискакал па­рень: «Бандиты с ружьями». Мы туда попёрлись, а там зачумышинские охотники погреться зашли.

—  Счас жить можно. Вот раньше! Недели не прой­дет — опять нападение, и все на сельсоветы. Всех там перебьют, продуктов в деревне наберут, и до свидания. А другие опять Советы не трогают, а все коммунистов ищут. Теперь переловили да перебили всех бандитов. Разве разбежались которые. Откуль, интересно, эти появились?

Мирные разговоры прервал крик с передних саней:

—  А что это за дым в лесу? Ёлки-палки, так это же деревня горит!

Все увидели, как над темной зеленью соснового бора поднимался черный столб дыма. Ветра почти не было, и, слегка изгибаясь, черная дуга с проле­тающими в ней искрами все выше уходила в небо. Семён свернул с дороги и, обгоняя обоз, скоман­довал:

—  Переходи на рысь, а я вперед поскачу. Боевая го­товность, но без команды не стрелять. Если только в ответ.

Он пришпорил коня и помчался к деревне. Она вы­скочила из-за поворота, рубленная из кондовых со­сновых бревен. Один из домов ярко пылал. Около него толпились жители заимки. Семён сразу увидел, что ставни окон горящего дома закрыты на крючки, а дверь, ведущая в сени, приперта бревном. В голове пронеслось: «Подожгли умышленно снаружи, значит, бандиты в доме?»

На снегу лежал убитый житель. Перед ним замер­ла толпа, не отрывающая глаз от пожарища. Впереди стоял пожилой плечистый бородач с берданкой в ру­ках. Семён с ходу подъехал к нему:

—  Ты что делаешь? Брось оружие, открывай окна и двери.

Бородач прицелился в Семёна:

—  Ты откуда такой взялся? Я одного гада грохнул — он хотел в окно вылезти, и тебя быстро ссажу. Оне тута все разграбили. Лошадей свели — собрались угнать. До баб наших добрались, давай в дом тащить. Тогда мы подкачали их самогонкой, да и зажгли в доме. Не думай, ни одного не выпустим живьем. Аты уезжай, что от тебя толку.

Семён соскочил с коня, отдал повод одному из му­жиков.

—  Держи! Лошадь огня боится. А я здесь не один, вон чоновцы подъезжают.

Услышав это слово, которого опасались и свои, и чу­жие, все сразу поутихли. Семён кинулся к горящему дому, отбросил бревно от припертой двери и распах­нул ее. Ударило жаром и дымом.

За порогом лежали три человеческих тела. Одежда и волосы сильно обгорели, закопченные лица покры­вала холодная бледность. Все были недвижимы. По­доспел отряд, лежащих в сенях вытащили на поляну. В этот миг дом рухнул, подняв огромный сноп искр, углей, подойти к нему стало невозможно.

Проверили обгоревших.

—  Всё! Готовые, ни один не живой. Дымом задохну­лись.

Семён повернулся к жителям:

—  Всем разойтись! Разбирайте своих коней, и по до­мам. Только сначала скажите, кто дом поджигал.

Ответа не последовало. Бабы молчали, мужики ку­рили и прятали глаза.

Из-за поворота показались две упряжки. Прибыли четыре милиционера.

Семён подошел к бородачу, взял у него ружье:

—  Иди, садись в сани, с нами поедешь.

—  Чё не видел я там?

—  Иди, а то свяжем. Да не вздумай бежать — сразу застрелят.

Чоновцы прошли по домам, осмотрели пожарище, погрузили трех обгоревших, и отряд отправился в об­ратную дорогу. На месте происшествия осталась ми­лиция, чтобы дорасследовать дело и оформить доку­менты.

Обоз чоновцев двигался не торопясь. Семён сначала держался позади всех, но часа через полтора выехал вперед — он расслабился, и в его голове крутилась одна и та же мысль: «Прошло пять лет, как установлена здесь Советская власть, а в лесах все еще банды шаста­ют. На что надеются? Кто их поддерживает? Видимо, есть такие в деревнях, помалкивают, еще и снабжают продуктами. А, возможно, кое-где пришлые отдыха­ют по нескольку дней, ходят в баню. А жители молчат. Интересно, от страха или сознательно скрывают?»

В этот миг за его спиной раздался выстрел. Хватаясь автоматически за рукоятку нагана, Семён обернулся и увидел, как чоновцы выскакивают из саней, хватают винтовки и стреляют, а по полю, уже недалеко от леса, падая и вновь поднимаясь, бежит один из обгоревших, который лежал в задних санях. Семён рванул повод, направил коня в поле, крича:

—  Отставить! Не стрелять! Взять живым! Вперед, окружай!

Он поскакал за убегающим и быстро его догнал. Тот, задыхаясь, упал на спину и со стоном прохрипел:

—Что, не узнаешь, дружок?

Семён оторопел. В памяти молнией вспыхнул об­раз веселого светловолосого паренька, с которым они когда-то дерзко сбежали из артшколы.

—  Пашка! Савельев!

—Узнал. Я думал, откажешься. Сенька, ранен я в жи­вот. Гад бородатый выстрелил в деревне. Больно мне! Сеня, прошу, добей меня, добей, застрели.

—  Паша, ты что? Сейчас унесем в сани. Я расскажу все о нас. Должны же понять!

Семён спрыгнул с коня, упал на колени около дру­га, пытаясь его поднять, а тот в это время выхватил из его кобуры револьвер и приставил ствол ему к груди. Семён отпрянул:

—  Паша, нельзя! Оба погибнем. Не смей.

Пашка лежал, тяжело с хрипом дышал. По обгоре­лым щекам катились крупные слезы.

—  Сенька, ты слышал про атамана Свирепого? Дак это я. Вашего брата, красных, перестрелял — не сосчи­тать. Враги мы. Миру не бывать.

Раненый поперхнулся, изо рта по щеке потянулся ручеек крови, но револьвер он еще тверже упер в грудь Семёна. С трудом сделав глоток, он продолжил:

—  Супроть вас в лесах скопились отряды, и в дерев­нях многие затаились. Белых ждут... А смерти ты не бойся. Лучше уж разом.

Послышалось тяжелое дыхание пробирающихся по снегу красноармейцев.

Вдруг Павел быстро вставил ствол револьвера себе в рот и нажал на спуск. Выстрела почти не было слыш­но. На Семёна брызнула кровь, он вскочил на ноги, на­ган повис на страховочном ремне.

Подбежали два красноармейца, запыхавшись, ото­ропело смотрели они на обезображенный труп. Се­мён снял шапку, вытер ею лицо, еще постоял немного и медленно побрел к лошади, стоящей в стороне. На ходу бросил чоновцам:

—  Несите в сани.

Он выехал на дорогу и смотрел, как волокут по сне­гу останки его бывшего товарища. Достал пачку папи­рос и только тут почувствовал, как разыгрались нервы

-  не мог достать дрожащей рукой спичку из коробка. Через несколько минут обоз снова двинулся. Красно­армейцы и добровольцы уселись в розвальни, курили и молчали. Только в задних санях, где лежал убитый, тихонько переговаривались два бойца:

—  Ну, командир! Зверюга настоящий! Смотри -  башка, как тыква, вся разлетелась. Прямо в рот ему саданул.

Возвратившись в райцентр, Семён сразу доложил в райком партии о результатах поездки. Закончил кратко, по-военному:

—  Из восьми налетчиков все уничтожены. Семь -  в результате пожара в доме, где они находились, один — при попытке к бегству. Бандитами расстрелян житель заимки. В отряде потерь и раненых нет. Пись­менный отчет предоставит милиция, которая прово­дит окончательное следствие.

Первый секретарь с довольным видом заключил:

—  Что нам письменный отчет! Дело сделано отлич­но. А бумаги мы и сами умеем писать. Я давно гово­рю, что командир ЧОН Беленький ни шьет, ни порет. Три года, и ни одной победы. То опоздают, то не туда приедут, а потери растут. Уже стали среди бела дня на деревни нападать.

А в данном случае не стыдно и отчитаться. Уничто­жена целая банда благодаря умелому командованию коммуниста Коробова. Я думаю, райком партии сде­лает соответствующие выводы из создавшегося поло­жения.

Товарищ Коробов, можете быть свободны. Райком партии благодарит вас за выполненное задание.

Семён сдал лошадь конюху, тот оглядев ее, предло­жил:

—  Езжайте, давайте, на ей до дому, а я после дойду, да и заберу.

Он забросил снова поводья на луку седла, но, гля­нув на командира, встал, как вкопанный. Тот весь из­менился, кажется, даже похудел, взгляд всегда довер­чиво открытых глаз теперь блуждал где-то в глубине закрывающейся вечерней темнотой улицы.

—  Не надо, Михеич, ничего мне не надо.

Он повернулся и резко зашагал на конец села, где в крайней избушке ждали его жена с сыном. Шел и ду­мал: «Черт меня дернул согласиться поехать, сказал бы, что рана болит, не могу, и все. А тут еще Павел! Эх, Пашка, Пашка! Как же так получается? Один туда, другой сюда. И оба готовы биться до конца. Примире­ния нет. Ну и жизнь!»

Он долго курил, глядя в окно, за которым Полина радостно люлькала на руках и целовала в животик бесштанного малыша.

Прошел месяц, и Семёна по согласованию с ко­мандующим частями особого назначения крайкома РКП(б) Сорокинский райком утвердил командиром районного ЧОН. Это считалось особым доверием пар­тийных органов.

Семён почувствовал, что многие командиры и ми­лиция стали относиться к нему строго официально, в поведении некоторых чувствовалась открытая бо­язнь. Надо было ближе знакомиться с шестью кадро­выми чоновцами и с милицейским составом отряда, но желающих поговорить по душам не находилось. Лишь недели через две самый бывалый чоновец за­держался в кабинете и, подойдя к Семёну, чтобы при­курить от горящей у того самокрутки, почти шепотом проговорил:

—  Ты, Семён Степанович, не спеши. Вижу, волну­ешься без дела. Успокойся. У нас, как у пожарников: то огонька нет, то пыхнет, как пожар лесной. Тут уже приходится во всю силушку биться, а то самих при­бьют. А еще скажу: агентуре, доносчикам этим, силь­но не верь, а то можно невинных погубить. Да и сам берегись. Теперь ты на виду, а славушка-то за этими отрядами, можно сказать, некудышная. Раньше быва­ли случаи: нахватают людей, бумаги напишут, а там наверху некогда разбираться — всех к стенке или за решетку. Обратно никто не появлялся.

Говорящий помолчал, оглядел окна, стряхнул на пол пепел и закончил:

—  Ну, а если которые не хотят жить мирно, вред не­сут, оружием балуются или пожар пущают, спуску не давать. Люди на нас надеются. Врагов будем бить бес­пощадно! Кто на нас нападает али на людей беззащит­ных, тому первая пуля.

Подчинялся теперь Семён первому секретарю рай­кома партии. Тот, напутствуя его, говорил:

—  ЧОН — это военно-партийный отряд. В нем коммунисты и комсомольцы. Поэтому выполнять будете не только боевые задачи, но и особые пар­тийные поручения. Твоя основная официальная обязанность — обеспечить безопасность партий­ных, советских органов и их работников, бороть­ся с контрреволюционерами. ЧОН входит в состав РККА, так что вам даны все армейские права — при­менять оружие и насилие в отношении врагов. Дей­ствуй решительно, меня постоянно информируй и согласовывай все боевые операции.

Семён первое время волновался, плохо спал, много ездил по деревням, знакомился с людьми, но время шло, а в районе все было спокойно. Прошла весна, не стало бездорожья, леса одевались свежей зеленой листвой, на лугах из-под земли осторож­но вылезали изумрудные ростки травы. Из самой дальней деревни сообщили о пожаре — сгорел дом сельского совета. В эту же ночь кто-то стрелял в окно председателя совета.

Семён с двумя чоновцами выехал туда рано утром. Опрашивали жителей, но все молчали, никто даже не намекнул о возможном поджигателе. Но в одной избе бывший красноармеец горячо заговорил:

—  Кто, кто! Да это Тимохи Гришина парни. Давно пасутся тута. Прячутся где-то на заимке али в дерев­не какой, а домой по ночам заявляются раз-два в ме­сяц. Они как ушли в пятнадцатом году в армию, так все время у белых служили. Сначала-то не было их, а вот уж больше года, как появились. Многие знают, да боятся.

Семён попросил говорившего сообщить председа­телю совета, когда придут братья — тот тотчас же по­шлет нарочного.

Время шло, но сигнала не поступало. Через две не­дели Семён с шестью чоновцами ночью выехал в де­ревню, и уже утром рано они постучались в дом по­дозреваемых. Долго никто не отвечал, а когда двери открылись, на пороге показался дрожащий старик. Старший красноармеец оттолкнул его, и все вошли внутрь. Их встретила хозяйка — старая, но крепкая женщина:

—  Нету никого! Двое мы со стариком.

Чоновец направился в спальню — окно было приот­крыто. Глянув в него, он закричал:

—  Вон они! Счас я их завалю!

Семён подскочил и увидел, как по полю к лесу бегут двое, оглядываясь и лихорадочно натягивая пиджаки. Над ухом грохнул выстрел. Чоновец на­чал стрелять.

Вдруг старуха-мать сбросила с плеч шаль, оттол­кнула стреляющего и, раскинув руки, заслонила со­бой окно. Седые волосы ее разлохматились, закрывая лицо, сквозь них сверкали налитые слезами и ненави­стью глаза. Она неистово закричала:

—  Не дам! Уйдите! Убивцы! Меня стреляй! Не дам!

Стрелок двинул ее прикладом:

—  Молчи, сука старая! Счас прикончу! Бандитов своих покрываешь!

Семён выхватил револьвер:

—  Брось ее. Давай на улицу, догонять надо.

Они выскочили во двор. Убегающие уже приближа­лись к лесу. Чоновцы вновь открыли стрельбу. Один упал, второй остановился, начал отстреливаться из нагана, потом подхватил раненого брата и потащил. Красноармейцы бежали за ними, стреляли на ходу. Расстояние между преследователями и братьями бы­стро сокращалось. Вдруг раненый вырвался из рук не­сущего, упал и закричал:

—  Коля, беги! Спасайся! Бей их, гадов! Беги!

Второй выстрелил еще два раза и скрылся в лесу. Чоновцы кинулись за ним, но больше его не увидели и вернулись. Когда связанного раненого бросали на телегу, старший красноармеец заметил вслух, обра­щаясь к Семёну:

—  Старика тоже надо брать. Бандитов скрывал.

—  Что от него толку-то. Отец есть отец. Думаешь, они бы его послушали? Смотри, какие здоровенные, как быки.

—  Не положено оставлять. Нас же обвинят. Обратно за ним отправят. Пойду я, приведу его. Увезем, а там пусть разбираются. Не наше дело.

Сбежались жители села, окружили телегу. Разгова­ривали негромко меж собой, разглядывали пойман­ного и особенно Семёна. Он краем уха услышал:

—  Этот-то, около лошади который курит, видать, но­вый, вместо того дурного поставили. Молодой ишшо, спокойный, не орет, как тот, бывало.

Раненого в бедро насильно перевязали разорванной простыней. Он кричал и грозился:

—  Пущай кровь бежит. Все равно сдохну. А вам мало не будет! Всем достанется! Тебе, командир сраный, уж точно голову отшибут.

Селяне толковали:

—  Мишка это, а Колька-то, видать, убежал. Тепе- ря жди отместки. Опять кого-нибудь убьет али дом спалит. У белых они служили. Говорят, в охвицера выбились. Кровушки-то мужицкой не маленько вы­пустили.

Чоновцы взнуздали лошадей, и отряд двинулся в районный центр. Старика не связали. Он сидел, сгор­бившись, положив руку на грудь сына.

Семён ехал верхом позади отряда, а потом и вовсе свернул в лесок. Закурил. На душе вместо удовлетво­рения от выполненной операции скопилась какая-то смутная тяжесть. Он подумал: «Ну и работенка доста­лась. Легче десять раз в атаку сходить. А что делать? Кому-то все равно придется этим заниматься. Жаль только, что жребий пал именно на меня».



На берегу реки Чумыш, словно карабкаясь по его пологому склону, расположились дома и ого­роды районного центра. Вверху на равнине они выстраивались в ряды, рассекающие пополам могучий сосновый бор, за которым раскинулось хлебное поле.

Пионерами заселения этих мест в XVIII веке были лихие забайкальские казаки. А в самом начале столы­пинской реформы отдельным поселком расселились вятские безземельные крестьяне. Они аккуратно пи­лили и корчевали лес, строили усадьбы. Никто не по­кушался на полевую землю, хранимую для земледе­лия. Говорят, что первым здесь обосновался казак по прозвищу Сорока. Отсюда и родилось название села - Сорокино.

В каждом дворе держали скот и домашнюю пти­цу. Большинство хозяев имели лошадей. С началом Гражданской войны сначала отряды чехов, затем белогвардейцев и партизан, а в советское время по­борники тяжелого бремени продразверстки разори­ли сорокинцев.

Но деревня живуча. Уже к 1925 году во многих дво­рах вновь замычали коровы, заблеяли овцы, закудах­тали куры. По дорогам упряжки лошадей тарахтели телегами.

Однако отголоски жестокой войны проявлялись повсюду. В лесах, где раньше хозяйничали красные партизаны, появились группы людей, виноватых перед Советской властью, и отпетые уголовники. Они назывались теперь бандитами. Некоторые из них оседали в деревнях, где их охотно принимали солдатские вдовы. Кто-то по убеждению, другие под давлением «лесных братьев» совершали преступле­ния — поджоги, вредительство и даже убийства. Скрытое сопротивление побежденных в войне про­должалось. Эти теперь уже бессмысленные жестоко­сти не обходили и сорокинцев.

В конце мая ночью в домике Коробовых со звоном вылетело оконное стекло и прогремели три выстрела. Семён выхватил из-под подушки револьвер, выскочил на улицу и выстрелил в темноту. В ответ раздался пи­столетный хлопок со стороны леса. Пуля щелкнула в стену дома. Семён разрядил все оставшиеся патроны в направлении скрывающегося. С фонарем подбежали два дежуривших у райкома чоновца. Собрались ближ­ние соседи.

Когда Семён вернулся в дом и зажег керосиновую лампу, он увидел лежащую Полину. Она была мертва. Пуля пробила ей голову. Семён поднял на руки пла­чущего трехлетнего сына и, еле сдерживаясь от слез, заскрипел зубами.

Входили и выходили люди, что-то говорили мили­ционеры, но он ничего не замечал, сидел на кровати рядом с женой, не отрывая от нее глаз.

Из леса вернулись запыхавшиеся чоновцы и кратко сообщили:

—  Не видать ни хрена. В огороде есть следы, а даль­ше пропали.

Хоронили Полину почти всем селом. Гроб до клад­бища на руках несли чоновцы. Присутствовали вто­рой секретарь райкома и председатель райисполкома. Говорили пламенные революционные речи. Ставить крест на могилу не рекомендовали, дескать, жена ком­муниста должна быть похоронена по новым законам.

Водрузили покрашенную красной краской дере­вянную тумбу. Семён смотрел на все с безразличием, стиснув зубы. Впервые в жизни он так глубоко пере­живал тяжелую утрату.

Через неделю он увез сына в Томск к своей матери. На обратном пути, сойдя с парома, прошелся по бере­гу-

Зеленеющие ивы полосой тянулись вдоль реки. Когда-то они буйно разрастались, тая в себе утиные гнезда, а ближе к осени — целые выводки водоплава­ющей птицы. В тяжелые годы войны солдатки и дети, не в силах заготавливать дрова далеко в лесу, выру­бали ивняк и топили им печи. Вместо кустов торчали сквозь лед жалкие обрубки. А весной мощные корни выбрасывали из-под воды молодые побеги, и вырубка вновь покрывалась нежной зеленью. Жизнь продол­жалась.

Семён задумчиво смотрел на молодую поросль и ку­рил. Поездка на родину не принесла успокоения. Мать хворала. Старшая сестра Маня по семейной традиции работала на кожевенном заводе. Денег едва хватало на пропитание.

Удалось повидаться с убитой горем матерью По­лины. Она выглядела похудевшей, была растрепана. С застывшими в глазах слезами сквозь рыдания со­общила, что осталась теперь одна. Мужа арестовали на третий день после возвращения из разбитой армии Колчака.

—  Забрали, и как сквозь землю провалился, неиз­вестно, где он. Может, неживой совсем.

Мать, всегда мужественная и сдержанная, на этот раз при расставании с сыном не утаила слез:

—  Семён, все домой возвращаются, а ты опять нас бросаешь. Хватит уже воевать-то. Пока Бог пасет, бро­сил бы это дело. Ты посмотри: мужиков-то на улице не осталось — все погибшие.

Он насильно разнял объятия матери и, не огляды­ваясь, чтобы не расслабиться, пошел к вокзалу...

Река грустно журчала, кусты раскачивались, солнце садилось, а Семён все бродил в одиночестве по берегу. Дома никто не ждал, знакомых из-за этой работы он не завел. Все сторонились его, здоровались издалека и проходили мимо. С подчиненными он не допускал па­нибратства и сам с начальством общался официально.

Полина была самым близким человеком, но и с ней он не мог открыто говорить о своей работе. А теперь и ее не стало.

Уже в потемках Семён вошел в свой дом, бросил на пол пустой вещмешок и отправился к чоновцам, дежу­рившим у райкома и райисполкома. Они сообщили, что ходят слухи, будто бы ЧОН ликвидируется. Утром это подтвердилось. Состоялось заседание бюро райко­ма. Секретарь доложил:

—  Части особого назначения выполнили свои зада­чи, и партия их расформировывает. Командира отря­да коммуниста Коробова будем рекомендовать в соз­данное вместо ЧК Главное политическое управление, остальных — в НКВД. Какие будут предложения?

Семён встал.

—  Прошу оставить меня в Красной армии. Я вступил в нее добровольцем и хочу продолжить службу.

Посовещавшись, члены бюро решили командиро­вать его в распоряжение Новосибирского окрвоенко- мата. На третий день, сдав дела, Семён отправился в Барнаул на станцию.

Пожалуй, впервые он ехал не обремененный забо­тами. В литерном вагоне было свободно. Мимо окна проплывали поля, деревушки, крестьяне в поскон­ных рубахах притормаживали на дорогах лошадей и, стоя, разглядывали вагоны. Ребятишки со смятением и восторгом жались к родителям. Деревня привыкала к мирной промышленной жизни страны.

В каждом селе на видном месте высились обелиски, увенчанные Красной звездой. Люди помнят победите­лей. А побежденных и невинно погибших кто вспом­нит? Ведь большинство тех и других жили если не по соседству, то были земляками. Родная земля приняла всех — и правых, и виноватых. Семён сомкнул глаза и вспомнил отступление батальона из-под Читы. Бе­жали, расстреливаемые из пулеметов, по полю, за­валенному вперемешку телами погибших красноар­мейцев, каппелевцев, казаков. Раненые и отходящие прятались за убитыми. Мертвые спасали живых. Ни­кто не разбирался, где красный, где белый, лишь бы найти защиту.

Семён вышел в тамбур и молча курил. Долго грохо­тал поезд по железному мосту через Обь, прежде чем прибыл в Новосибирск.



Партийная организация окрвоенкомата была одной из самых крупных в городе. В нее входили командиры- фронтовики, армейские политработники, служащие трех вновь отстроенных полигонов: стрелкового, ка­валерийского и танкодрома. Все виды учета, тактиче­ского обучения красноармейцев, испытание и приме­нение техники находились под грифом «Совершенно секретно». На всех руководящих должностях работали коммунисты. По рекомендации райкома РКП(б) Семён был назначен начальником мобилизационно-учебной части стрелковых и кавалерийских войск. Жил в ком­нате барака для среднего комсостава. Работал день и ночь и был этим доволен. Постепенно хандра про­ходила.

Однажды он встретил в конторе и на полигоне не знакомых ему людей начальственного вида, граждан­ских и военных в званиях не ниже командира полка. Он спросил у знакомого: «Кто это такие?»

—  Ты что, не знаешь, что ли? Из райкома комис­сия приехала чистку партийную проводить. Ма­териалы подбирает. Готовься, каждого возьмут за гребешок.

Семён слышал, что в 1921 году в связи с развитием НЭПа проводилась генеральная чистка партийных рядов. Ходили целые легенды о том, как комиссары вылавливали примазавшихся к партии врагов. Он в это время участвовал в боях в Забайкалье и отнесся к этому событию без особого внимания. Когда в Со- рокинском райкоме узнал, что было «вычищено» 24 процента коммунистов, то задумался: «Кого же вы­гнали и кто остался?»

С утра к свежесрубленному огромному бараку с надписью на фронтоне «Клуб РККА» стали под­тягиваться отряды красноармейцев, подходили ко­мандиры и гражданские жители. В ю часов вход открыли, все ринулись в зал. Уселись и ожидающе смотрели на президиум, где разместились воен­ком, представители райкома, ОГПУ и штаба полка. Слово взял комиссар:

—  Товарищи коммунисты и беспартийные! Вождь мирового пролетариата завещал нам хранить в чи­стоте ряды Российской коммунистической партии большевиков. Он предупреждал, что к правящей пар­тии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы. Мы не должны этого допустить. Дан­ная чистка распространяется на непроизводственные структуры партии, которые составляют четвертую часть ее состава. Подготовив определенный матери­ал для обсуждения, мы призываем прежде всего вас, товарищи, вносить свои предложения по очищению нашей партии от чуждых элементов. Кто хочет выска­заться?

Из дальнего угла, расталкивая всех встречных вдоль скамеек, на средний проход зала вышел тщедушный красноармеец и объявил, комкая фуражку:

—  Я желаю от конобоза! Сколь мы будем с фуражи­ром Игишевым маяться? Лошадям корму не дает! Как не спросишь — все нету. В партию его взяли, как уйдет на собрание, а кони хоть сдохни!

На весь зал закричал Игишев:

—  А я где возьму? Овса не хватает! На сенокосе тан­ки ходят, все истоптали. Берите, сами делите, мне-то что!

Заявитель тоже разразился криком:

—  А еще смеется: при царе, мол, на таких худых ко­былах золотари работали. Тихо ездили, чтоб парашу не разлить. Разве дозволено партийному скалиться эдак?

Слушатели захохотали, затопали, кругом послыша­лось:

—  Прочистить его, выключить. Пущай на стройку идет, землю лопатит.

Комиссар поддержал кричащих:

—  Это, товарищи, настоящий саботаж! Вредитель­ство в работе конного транспорта воинской части. Удар по боевой готовности Красной армии. Предлага­ем Игишева из рядов РКП(б) исключить, дело для рас­следования передать ОГПУ.

Кроме нескольких младших командиров, все про­голосовали «за».

Комиссар вновь встал и интригующе заговорил:

—  Товарищи, оказывается, среди нас умело укрыва­ется чужеродный классовый элемент. Благодаря бди­тельности партийно-учетной службы военкомата уда­лось вывести на чистую воду этого скрытого врага. Он является родным братом деникинского офицера — ко­мандира штурмового полка. После разгрома Красной армией врангелевских захватчиков этот братец сбежал через Крым в Париж. Там он формирует новую банду для нападения на нашу страну трудового народа.

В зале внимательно все выслушали и закричали, соскакивая с мест:

—  К ответу врага народа! Смерть предателю! Кто та­кой? Пусть не прячется. Не уйдет от суда!

Комиссар еще немного помолчал, довольно глядя на членов президиума, и наконец сообщил:

—  Вы все его знаете, это командир охранной роты Горгалидзе.

Участники собрания умолкли, заоглядывались кру­гом, разыскивая знакомого всем грузина. Он вышел на сцену из-за портьеры уверенный, с улыбкой — он был назначен командовать группой охраны порядка.

—  Брата я не видел дватсат лет. Он ушел на войну с Германией, когда я закончил школу. С 1904 года вступил в РСДРП. Попал за революцию в турму. В 1918 году пришел в Красную армию. Забирали у деникин­цев Уфу, Екатеринбург, Челябу, Иркутск, Читу. Сюда служить попал из госпиталя. Товарищи, вы же все меня знаете.

—  Тебя-то знам, а чем занимашься, как примазав­шийся к партии, не знаем! Пущай ГПУ разбирается.

—  Наболтать можно всякого. Ты бумаги представь. Нашелся умный!

Вмешался военком:

—  Георгелидзе, ты почему в документах о брате скрыл?

Из зала послышались довольные возгласы.

—  Прячется! Боится расплаты! Нечего нянчиться! Билет клади на стол!

Грузин растерялся. Обратился к комиссару, но тот тоже показал пальцем место на столе. Тогда он подо­шел к краю сцены обмякший, жалко глядящий в зал. От волнения акцент стал проявляться все сильней. Он не старался перекричать людей, а говорил, обращаясь к первым рядам, где сидели в основном командиры:

—  Я кавказский челвек. Прошу низко. Стыдно нэту. Партия есть — жизнь есть. Партия нэту — жизна нэ надо.

К нему подошел председательствующий:

—  Георгелидзе! Отдай партбилет, ты исключен.

—  Нэ нада!

—  Тогда я позову охрану!

—  Охрану? Вот тебе охрана!

Раздался выстрел, и грузин упал лицом в пол. В руке его был зажат фронтовой обшарпанный револьвер.

При полной тишине в зале тело застрелившего­ся унесли в соседнюю комнату. Комиссар попытался объяснить, что все произошло закономерно, зло нака­зано, а истина торжествует, но это не получило даже малой видимой поддержки у присутствующих. В пол­ном молчании исключили из партии еще шесть чело­век «за отсутствие необходимых показателей в работе и халатность, граничащую с партийным преступле­нием».

В заключение собрания президиум запел «Интер­национал». Теперь он был знаком многим. Голоса все прибывали, и наконец зал заполнился этой спокойной мужественной песней.

Около полутысячи человек стояли смирно со сжа­тыми кулаками, суровыми лицами и пели, кто как может. Одни, непривычно чувствуя себя певцами, смотрели в пол, другие в потолок, но никто не молчал. Песня нарастала. Она была бесхитростна и понятна, провозглашала надежды, в которые хотелось верить миллионам людей. С улицы казалось, что клуб-барак гудит, как растревоженный улей.



Сразу после окончания боевых действий началась демобилизация военнослужащих. Крестьяне возвра­щались в села и деревни, рабочие — в города на заво­ды. В это же время проводилось обновление состава армии.

Была введена всеобщая воинская повинность, это влекло за собой необходимость учета военнообязан­ных, мобилизации. Красная армия должна была быть готова при необходимости к боевым действиям. На ее укрепление страна бросала огромные резервы. Допу­стить повторное кровопролитие было немыслимо.

Военкоматы работали во всю силу, формируя новую массовую армию, руководствуясь лозунгом Ленина: «Без военкома Красной армии у нас бы не было».

Переучивались и доучивались командиры. В Ир­кутске на базе бывшей академии белой гвардии, от­крывшейся в 1914 году, теперь действовали Высшие курсы командного состава Рабоче-крестьянской Крас­ной армии (ВККС РККА). В один из первых наборов был командирован Семён. Историю и теорию военных действий основных армий мира вели под контролем политработников бывшие преподаватели белой ака­демии. Они одевались в гражданскую одежду, но все знали, что когда-то они были царскими офицерами.

Между ними и слушателями взаимоотношения были натянутыми, как готовая лопнуть струна. Несмотря на жесткую партийную и воинскую дисциплину, нередко из зала раздавалось: «Россия и немцам бы не подда­лась, это вы виноваты, золотопогонники! Ну ничего, мы научили вас, как надо воевать!» В этот момент, как правило, быстро вставал на ноги сидевший в президи­уме комиссар, и зал затихал. А в конце учебы началась новая форма общения — обмен опытом.

С удовольствием слушали и записывали выступле­ния командиров партизанских отрядов, соединений, армий, командиров Красной армии. Занятия воспри­нимались с удовольствием. Но однажды случилось неожиданное. Комиссар объявил: «Слово командиру героической роты Петру Вандышеву».

На сцену вышел молодой красивый, с двумя квадра­тами в петлицах командир и начал уверенно говорить. Через минуту из зала донеслось:

—  Это не он! Не Петро!

К сцене пробирался здоровенный, не отрывающий взгляда от выступающего розовощекий военный и на ходу кричал:

—  Я Петра знаю как облупленного. Друг он мой был. В1919 году умер от тифа. Выгрузили на одной станции. Видать, с документами. Я на его место встал. Пятая армия ушла в Туву, а потом реформировалась. А этот теперь в военкомате сидит, как будто Петруха. Хватать его надо! Враг это!

Первые ряды слушателей кинулись на сцену. Зал загудел, и все задвигались к выступающему. Никто никого не слушал, все толкались, кричали, спорили. Комиссар сорвал голос, выхватил револьвер, вскочил на стол и стал палить в потолок. Но это не остановило хаоса.

Семён вдруг заметил, что подозреваемый сунул руку в карман галифе и лихорадочно пытается что-то достать, возможно, наган или гранату. С первого ряда Семён разом вспрыгнул на сцену и схватил выступаю­щего за руку, в которой тот держал наган, направляя его себе в голову. Хлопнул выстрел, но пуля ушла в потолок. Подскочили командиры, скрутили стрел­ка, а Семён выхватил у него оружие и положил на стол около комиссара.

Нападающие стали приходить в себя и успокаи­ваться. Когда прозвучала команда: «Выходи строить­ся! Бегом!», все слушатели кинулись к выходу. Через пять минут они уже стояли в строю. В то время быть командиром РККА было почетно и выгодно. Это был привилегированный класс, обеспеченный жильем, обмундированием, достойной зарплатой и уважени­ем. Поэтому была возможность держать строгую дис­циплину.

Позднее, после завершения учебы, Семёну вместе со справкой об успешном окончании курсов вручили благодарность «за проявленную храбрость при руко­водстве охраной и патрулированием территории учеб­ного заведения». Из этого он предположил, что след­ствие над пойманным на совещании в академии идет успешно и является секретным.

За неделю до выпуска курсантов направили на ме­досмотр. Задержавшись в институте, Семён, торопясь, распахнул дверь госпиталя и столкнулся с молодой женщиной. Она выронила из рук несколько меди­цинских халатов. Оба кинулись их подбирать, но тут раздался строгий голос, вызывающий Семёна к вра­чам. Он еще раз извинился, бегло глянул на женщину и ушел на осмотр.

Заключение комиссии было единодушным — ране­ние сложное, но операция сделана безукоризненно. Главврач поинтересовался:

—  Не знаешь, кто оперировал?

—  Никак нет, товарищ главный полковой военврач. Был без сознания.

Получив справку с вердиктом «годен к строевой службе», Семён, довольный, вышел в коридор. К нему подступила женщина, с которой он столкнулся:

—  Командир! Я тебя вспомнила. Это ты под Читой был ранен.

Семён еще раз оглядел говорящую. Она стояла, стройная, в сером облегающем тело платье, подчерки­вающем ее бросающуюся в глаза привлекательность и женственность. Взглянув в ее глаза, он удивленно воскликнул:

—  Сестра! Это ты?

Они, не сговариваясь, вышли во двор и сели на ска­мейку. Разговор завязывался с трудом. Он узнал, что ее зовут Фрося.

—  Слушай, а ты знала этого хирурга в госпитале? В Чите?

—  Откуда? Вижу, все с ним говорят, и я давай про­сить. А он меня спрашивает: «Чего ты с ним привяза­лась? Муж он тебе, что ли?» Я взяла да и сказала ему: «Да, муж».

Потом Фрося рассказывала, как грузила ране­ных в поезда, отправляя в разные госпитали. Вско­ре сформировался эшелон для борьбы с войсками белого генерала Анненкова, и она уехала с ним на фронт.

Они стали встречаться каждый вечер после работы. Долго ходили вдоль берега Оби, много разговаривали. Семён, нервничая, рассказал о жене, ее гибели и сыне, живущем у бабушки, после чего отношения внешне стали еще сдержаннее. Оба старательно подчеркива­ли, что у них лишь дружеская связь.

На четвертые сутки Семён возвращался в Новоси­бирск. Фрося пришла его проводить. Они стояли на вокзале, переглядывались и молчали. Он курил одну папиросу за другой. Разговор не получался. Наконец объявили посадку, и Семён, на секунду обняв одной рукой Фросю за плечи, сдерживая себя, чтобы не огля­нуться, вошел в вагон. Остановился в коридоре и не­вольно глянул в окно. Девушка стояла в одиночестве на платформе, склонив голову и безвольно опустив руки.

У Семёна защекотало в глазах, он бросил на пол сумку и фуражку, расталкивая встречных, вырвался из вагона, схватил девушку за руку.

Дежурный по вокзалу ударил в колокол, и поезд тронулся. Семён и Фрося еле успели запрыгнуть на ступени вагона и остановились в тамбуре, сжав друг друга в объятиях. За долгие годы войны и одиночества они не привыкли к ласкам и поцелуям, стояли молча, прижав щеку к щеке.

Она прошептала:

—  Я же на работе.

Он решительно ответил:

—  Наплевать.

Женщина-кондуктор, улыбаясь, заметила:

—  Безбилетница появилась. Ничего, товарищ ко­мандир, на следующей станции обилетим даму.

Поезд набирал ход, а молодые так и стояли, не дви­гаясь, не разжимая объятий. Как объяснить возник­шие между ними чувства — или вспыхнувшей внезап­но любовью, или просто близостью родственных душ, они не знали и сами, но были по-настоящему счаст­ливы.



Возвращение Коробова в Новосибирск с молодой женой было встречено знакомыми и друзьями добро­желательно:

—  Давно пора. Три года холостячил, а тут парочка подходящая получилась, прямо один к одному.

Руководство сразу озадачило, сообщив, что идет подготовка к окружным военным учениям и что на смотр прибудет московское командование:

—  Кое-кого из командиров переставили по воин­ским частям, а ты за учебный батальон берись. Нужно так подготовить его, чтобы все было отчеканено. По тебе другие командиры равняться будут.

Снова началась напряженная работа. Основное вре­мя Семён, как всегда, проводил с подчиненными ро­тами, внешне был спокоен и уверен. Красноармейцы судачили: появился комбат — по всему видать, быва­лый командир. Один молодой комвзвода рассказывал о Семёне:

—  Вызвал он меня, я пошагал. Подхожу, а он мне: «Мы на боевых учениях, в бою вышагивать неког­да, нужно бегом исполнять команду. От этого иногда жизнь людей зависит. Понял?» А сам уставил на меня свои серые глазища и молчит. Веришь, нет, он не ру­гался, а я от переживания чуть в сапог не намочил. Другой раз опять вызвал, я и понесся, что есть духу. Подбегаю, он спокойно говорит: «Так нельзя бегать. Так зайцы бегают с перепугу, а командиру нужно спо­койно двигаться и видеть все кругом».

Прошло время, и батальон стал действовать сла­женно и четко, как часы.

Военные маневры начались внезапно. Ночью войска вывели на исходные позиции. Предстояло сломить со­противление береговой обороны, форсировать с боем реку и разгромить основные силы условного против­ника. Утром загремела артиллерия, ударные войска пошли в атаку. За ними отряды тащили десятки бре­венчатых плотов. На каждом из них лежало оружие и стоял станковый пулемет «максим». Он прикрывал огнем плывущих красноармейцев. При подходе к бере­гу стрелки хватали с плотов винтовки и шли в насту­пление. Учебный батальон выполнял особое задание — выше по течению, используя брод, преодолел реку и завершил окружение «противника». На этом побед­ное шествие наступающих было остановлено. Манев­ры прекратились.

Через сутки на поле за городом состоялся смотр основных воинских частей округа. На невысокой до­щатой трибуне сгрудились высшие командиры, впе­реди стоял Ворошилов. Это был пятидесятилетний мужчина невысокого роста, очень энергичный и под­вижный, на его открытом лице красовались неболь­шие аккуратные усы. Грудь его покрывали несколько орденов Ленина и Красного Знамени. Привыкший вы­ступать перед огромными массами людей, он обладал могучим голосом и чистой яркой речью. По манере по­ведения было видно, что это не вышколенный акаде­мист, а такой же рубака, как и многие присутствующие военачальники. Только в пристальном непреклонном взгляде чувствовалась та огромная власть, которой он обладал, занимая высочайшие государственные, пар­тийные и военные должности.

Учебный батальон Коробова первый подошел к три­буне, остановился, повернулся налево и, отшагав трид­цать метров, вновь повернулся фронтом к зрителям. Между ними получился коридор. Заиграл оркестр, двинулись войска. Стрелки шли со штыками напере­вес. Ворошилов приветствовал каждый батальон. По­литработник окрштаба периодически выкрикивал:

— Члену ЦК Всесоюзной Коммунистической партии большевиков, председателю реввоенсовета, наркому военных и морских дел СССР товарищу Ворошилову ура!!!

В заключение парада появилась техника. Сначала артиллерия на конной тяге, затем танки. Это было гордостью страны. Самый первый советский танк был очень легкий и тихоходный. Зато он носил необычное, но многозначащее название: «Борец за свободу тов. Ленин». Это было написано на его борту. Далее дви­гались две трехбашенные боевые машины. Они пред­назначались для внедрения в ряды противника и уни­чтожения его из пулеметов.

Появление техники вызвало восторг. Аплодисмен­ты и крики заглушили шум моторов.

Вдруг от одного легкого танка повалил черный дым, он задергался на ходу и остановился. Заглох мотор. Вся парадная колонна, следующая за ним, застопорилась. Над полем повисла испуганная тишина, нарушил ко­торую голос Семёна. Он дал команду, и красноармей­цы второй роты, окружив машину, стали толкать ее вперед. Две вторые роты выстроились с обеих сторон необычного движения, скрывая досадную причину срыва торжества.

В этот миг открылся люк танка и показался удив­ленный командир. Увидев наркома, он приложил руку к шлему и замер в положении «смирно». Это вызвало сначала сдерживаемый, а после того как Ворошилов, улыбаясь, поприветствовал танкиста, облегченный смех зрителей.

Вернулся учебный батальон, вытолкавший танк с поля. В качестве замыкающего парад прошагал перед начальством. Семён видел, как командующий округом что-то сказал наркому, показывая рукой в сторону проходящих, и тот, оглядев шагающих впе­реди командиров, выкрикнул:

—  Приветствуем образцовый батальон командира Коробова. Да здравствует Красная армия, армия тру­дового народа!

Семён все слышал, но облеченный ответственно­стью, думал о том, чтобы красноармейцы не допу­стили сбоя. Он не боялся наказания, но, как всякий командир, не желал услышать о себе и подчиненных плохой отзыв.

Вечером в актовом зале штаба командующего воен­ным округом подводились итоги прошедших манев­ров. Здание охранялось, приглашенных пропускали по спискам с предъявлением документов при отсут­ствии оружия. Заполненный зал несколько минут на­ходился в тишине ожидания.

Из-за портьеры решительно вышли высшие ко­мандиры округа и партийные руководители обла­сти. Все сели за стол, нарком остался стоять и обра­тился к сидящим в зале. Он говорил всего несколько минут. Дал отличную оценку маневрам, поблаго­дарил командиров за добросовестную службу. За­кончил, отметив, что учения выявили также ряд недостатков. О них сегодня и пойдет разговор, а он вынужден покинуть совещание в связи со срочным отбытием в Москву. Затем нарком неожиданно вы­шел к самой рампе и заявил:

—  Кто желает по русскому обычаю выпить со мной, как говорится в кавалерии, «стременную»?

Если бы не скованность жесткой военной дисци­плиной, многие дали бы согласие, но поднялся на сце­ну только один пожилой партизан. Ворошилов пожал ему руку. Один из сопровождающих из столицы вру­чил им стаканы и плеснул в них немного водки. Выпив, нарком артистично крякнул и, выражая удовольствие, притопнул сапогом. Члены президиума поднялись на ноги и зааплодировали, в зале подхватили, и скоро он гремел от оваций.

Ворошилов поднял пустой стакан над головой и прокричал:

—  За ваши успехи, за вашу готовность к обороне страны Советов! Да здравствует Всесоюзная Комму­нистическая партия большевиков! Ура!

Здание вздрогнуло от крика присутствующих. Нар­ком с сопровождающими покинул зал.

Совещание продолжалось еще около часа, а затем участники разъехались, разошлись в столовые на торжественный ужин. Там Семёна окликнул первый секретарь райкома партии Сорокинского района, при­глашенный на совещание. Он предложил ему вернуть­ся обратно в район.

—  Что толку — числишься здесь начальником, а фак­тически комбат. Давай к нам. Я все проблемы решу.

Семён дал согласие и уже через неделю был пере­веден с повышением воинского звания военкомом Со­рокинского района Западно-Сибирского края.



На этот раз Коробовы заселились в новый пятистен­ный дом в райцентре с отдельной кухней, спальней и детской комнатой. За годы их отсутствия село было электрифицировано, в конторах у начальства появи­лось несколько телефонов, появился он и в доме Коро­бовых. В первый же день вечером в гости к ним с де­ревенской бесцеремонностью пришел один из бывших чоновцев.


—  Чё, назад возвернулся... В добрый час! Хватит уже ездить-то, пора обживаться на одном месте.

Семён был рад гостю, поинтересовался, как тот по­живает, чем занимается.

—  Выполняю партийное поручение — стадо пасу колхозное. Работенка — не дай бог! Как объединять­ся стали — целая война: «В колхоз согласен, скота не отдам!» Кажный день собрания. Кое-как угомонились за неделю, а трое скотину зарезали. Забрали их всех вместе с мясом. Мясо в колхоз оприходовали в общий котел, а их — по этапу в Барнаул. Тамо кажному по де­сять лет пришлепали. Как у нас узнали — поутихли. Казачьи улицы дольше всех бунтовали, так половину раскулачили, а остальные быстро в колхоз записались. А больше как, если обчему делу не подчиняться?

Фрося собрала кое-что из еды на стол и открыла бу­тылку водки. Мужики выпили и проговорили до по­луночи.

Утром Семён представился в райкоме и райисполко­ме, выслушал указания и задания. С обеда приступил к работе. Увидел, что кадры сменились. Люди стали сдержанными, вели себя строго официально, были бо­лее грамотными, чем прежние. Скоро он понял: обста­новка в военкомате значительно усложнилась. Наибо­лее развитая и грамотная молодежь уезжала в города, где развернулось промышленное и социальное строи­тельство.

Планы мобилизации выполнялись с трудом. Осо­бенно трудно было подбирать новобранцев в новые виды войск — авиацию, артиллерию, танковые и ав­томобильные училища. Малочисленная каста колхоз­ных трактористов и нескольких шоферов была непри­косновенна. Они имели бронь. Хлеба в стране все еще не хватало.

В напряженной работе молниеносно пролетали годы. Вот уже с помпезностью отметили в 1933 году юбилей Красной армии. Семёну вручили огромные карманные часы с гравировкой: «Коробову С. С. в честь 15-летия РККА».

Второму сыну Виктору исполнилось пять лет. Обыч­но, без особых событий наступил 1937 год.

В середине июня ранним утром первый секретарь Сорокинского райкома партии шел на работу. Обычно озадаченный, напряженный в связи с перестройкой всего уклада жизни людей, в этот раз он был в хоро­шем настроении. Колхозы в срок закончили посевную кампанию, падеж общественного скота несколько снизился, вредительства становится меньше, аресто­вано и осуждено всего десять человек, в основном за расхищение овса и пшеницы на поле во время сева — завязывали у рубах рукава и прятали в них и за па­зухой зерно. Некоторые закапывали ведро с семенами в землю, а ночью уносили домой. Всех задержали. По политическим преступлениям арестованных не было с начала года.

Секретарь вошел в кабинет и принес на стол из сей­фа папку с секретными документами, которые доста­вил накануне фельдъегерь. Бегло просмотрел текст из первого пакета, откинулся на спинку стула и закурил. Долго думал, потом закрыл входную дверь на ключ и вновь, теперь уже внимательно, начал читать.

_Всесоюзная_Коммунистическая_партия_(большеви­ков)_

_Крайком_ВКП(б)_Западно-Сибирского_края_

_Первому_секретарю_райкома_ВКП(б)_Сорокинского_района_

_При_этом_высылается_письмо_коммунистов_г._Том­ска_о_фактах_антисоветской_деятельности_Коробо­ва_Семёна_Степановича._

_Обязываю_разобраться_по_существу,_принять_не­обходимые_меры._Доложить_о_результатах_не_позд­нее_20_июня._

_Секретарь_крайкома_ВКП(б)_

_у_июня_1937_года._

Далее к сопроводиловке прилагалось само письмо на двух листах. Оно повергло читающего в шок.

_Первому_секретарю_крайкома_ВКП(б)_Западно­сибирского_края_

_Как_коммунисты_с_1919_года,_пролившие_кровь_в_боях_против_колчаковцев,_требуем_разоблачить_и_привлечь_к_ответственности_скрытого_врага_Со­ветской_власти_Коробова_Семёна_Степановича,_рабо­тающего_военкомом_Сорокинского_района._Неизвест­но,_как_он_мог_туда_пробраться._Приводим_факты,_обличающие_его_как_скрытого_врага._

_1._ Коробов_появился_в_партизанском_отряде_«Им._Пролетарской_революции»_в_гимнастерке_белогвар­дейца_и_в_первом_же_бою_пытался_меня,_зам._коман­дира_Козеко_Антона_Казимировича,_застрелить_из_карабина._Спасли_меня_подоспевшие_партизаны,_ко­торые_могут_это_подтвердить._

_2._ Коробов_убивал_всех,_кто_мог_раскрыть_его_про­шлое._Так_он_зверски_расстрелял_взятого_в_плен_ата­мана_—_бандита_по_кличке_Свирепый,_который_знал_его_раньше._

_3._ Коробов_находился_в_родстве_с_расстрелянным_белогвардейцем_—_активным_участником_боев_про­тив_Красной_армии,_который_являлся_отцом_его_пер­вой_жены._

_4._ Коробов_был_известен_колчаковцам._Начальник_читинского_госпиталя,_расстрелянный_ЧК_за_со­трудничество_с_колчаковцами,_узнав,_что_среди_ра­неных_красноармейцев_находится_Коробов,_одного_его_взял_на_операцию,_остальных_более_ста_человек_от­правил_без_помощи_умирать._



_Пора_призвать_к_ответу_скрытого_врага_Совет­ской_власти._



_Бывший_командир_роты_Томского_полка_3-й_армии_Восточного_фронта_А._А._Яворович_



_Бывший_зам._командира_партизанского_отряда_

_А._К._Козеко_

_Бывший_сотрудник_ЧОН_Сорокинского_района_

_С._К._Щепелъский_

_10 мая_1937_года._



Закончив чтение, секретарь встал и медленно заша­гал по кабинету, засунув руки в карманы брюк. Он пы­тался привести в порядок мечущиеся в голове мысли, но никак не мог отвязаться от одной: «Не может быть! Надо защитить Семёна!»

Чем дольше он рассуждал, тем дальше уходила эта мысль, и появлялись совсем другие: «А вдруг что-то подтвердится? ГПУ умеет заворачивать гайки. Так под­ведут, что и мне пришьют дело — халатно-преступное отношение к подбору кадров. Тем более что он уже много лет член бюро райкома и райсовета. А главное, я сам привез его на работу, лично пригласил! Ну, дура- ак! Раз уполномоченного с письмом не прислали, зна­чит, спросят с меня. Ждут ответа, а потом трахнут! Первое, что нужно сделать, — исключить Коробова из партии. Но за что? Он не скрывает и указал в учетной карточке и автобиографии, что два с половиной меся­ца учился в артшколе Колчака, а потом семнадцать лет — в партизанах и в армии. Исключить все равно надо. И быстрей».

Секретарь вызвал председателя райисполкома и на­казал ему предупредить всех членов бюро, чтоб без спора голосовали за исключение. На вопрос: «По ка­кой причине?» — махнул рукой. — «Там определимся. Главное, чтоб единогласно».

Заседание состоялось в тот же день, в двенадцать часов. А уже через час Семён пришел домой.

Он вошел, как всегда, спокойно, положил в шкаф фуражку и на удивленный взгляд жены ответил:

—  Я в Барнаул срочно. Добеги до Марка, скажи, пусть Рыжку оседлает и к себе во двор приведет. А я пока со­берусь и подойду туда. Пусть овса на пару дней при­торочит к седлу.

Фрося вышла, а Семён, взяв на руки сына, стал со­бирать вещмешок и время от времени поглядывал на дорогу, ведущую к зданию НКВД. Снял с пояса револь­вер, положил на стол.

Когда вернулась жена, объяснил, что подойдут во­енные, и она должна отдать им оружие. Посадил ей на руки сына, обнял обоих и, подхватив мешок, вышел.

Минут через тридцать в дом вошли трое из НКВД — два рядовых и командир. Узнав, что Семёна нет, за­брали револьвер и направились к выходу. На требо­вание Фроси дать за оружие расписку командир весь вспыхнул от гнева:

—  Какую еще расписку? Ты, Петровна, не балуйся, а то заберу вместе с наганом. Будешь сидеть, пока Ко­робова не найдем.

Уходя, он так хлопнул дверью, что задрожали стек­ла в окнах, а ребенок на руках у матери заплакал.

В это время Семён, проскакав по тракту около де­сяти километров, свернул на проселочную дорогу, на­правляясь к городу коротким малоизвестным путем. Часам к восьми вечера он подъехал к расположенному недалеко от железнодорожного вокзала небольшому двухэтажному зданию, которое все привыкли назы­вать «заезжий дом». Эта своеобразная гостиница была построена задолго до революции. Хозяин ее в 1918 году сбежал в Манчжурию, а управляющая домом, женщина непонятной национальности и неизвестного возраста, с тех пор бессменно обслуживала приезжих. За эти годы к ней так привыкли окружающие и посе­тители, что казалось, будто все знают ее, и она помнит каждого.

Семён еще не слез с лошади, а у них уже завязался дружеский разговор.

—  С приездом, Семён Степанович, комната для во­енных свободна, проходите.

—  Здравствуй, Феша, устраиваться не буду, ночным поездом уеду. Тебя попрошу — купи мне билет до Мо­сквы, а я пока умоюсь да коня напою. За ним приедут.

Скорый пассажирский поезд приходил в Барнаул в середине короткой июньской ночи. Семён вошел в плацкартный вагон, когда там уже все спали. Он по­ложил вещмешок под подушку, улегся на полку и по­пытался уснуть, но сон не приходил. После такого бур­ного дня нервы были напряжены, а в голове метались короткие злые мысли.

Колеса вагона, обычно напевающие умиротворяю­щую спокойную мелодию, на этот раз стучали жестко и тревожно. Семён повернулся лицом к стене вагона и уже в который раз начал перебирать подробности за­седания партийного бюро.

Он пришел одним из первых и был удивлен, что чле­ны бюро, входя в кабинет, рассаживались молча, а не здоровались, как раньше. Стало понятно, что они об­щались перед заседанием. Первый секретарь без вся­кого вступления зачитал письмо. Семён сразу встал и начал отвергать все обвинения. Секретарь перебил его:

—  Оправдываться и объяснять подробности будешь в другом месте. Наше дело — решить вопрос о твоей партийности перед тем, как тобой будет заниматься ГПУ. Садись!

И, не прерываясь, он внес предложение об исклю­чении. Оно поразило Семёна больше, чем обвинения в письме:

—  До появления в партизанском отряде Коробов служил в армии Колчака. Не являясь членом отряда ЧОН, вмешался в его действия и совершил самосуд —  восемь человек якобы бандитов были уничтожены без проведения следствия.

Присутствующие проголосовали «за» единогласно.

Вагон закачало на рельсовых стрелках, Семён поднялся и вышел в тамбур, закурил. Он простоял у окна до тех пор, пока не проснулись пассажиры, потом вернулся в вагон и стал знакомиться с по­путчиками.

В столицу поезд пришел рано утром. Семён сел в трамвай и поехал к младшему брату Александру, ко­торый жил здесь на улице Пятницкой, дом 5, квартира 10, после четырех лет работы в советском посольстве Монголии. В Москве он работал директором началь­ной школы. Его семья из пяти человек — жена и трое несовершеннолетних детей — размещалась в неболь­шой комнатке. Когда Семён рассказал о случившемся, братья решили писать жалобу в комиссию партийного контроля при Центральном Комитете ВКП(б).

Не теряя времени, в этот же день Семён понес жа­лобу в ЦК. Его остановила охрана у ворот, проверила документы и объяснила:

—  Ты что? Куда направился? Здесь только по пропускам. Жалобы неси в канцелярию, она в дру­гом месте.

К вечеру все-таки удалось сдать документ и полу­чить справку с присвоенным ему номером и отметкой о времени сдачи. Разъяснили:

—  Через пару дней приходите, получите ответ —  возьмут жалобу на рассмотрение или отправят вас обратно в область к местным партийным органам.

Озабоченный таким ответом, Семён вернулся к бра­ту и, как ни странно, ожидая его с работы, уснул, сидя на кушетке.

Два дня прошли в мучительном ожидании. Семён с утра уходил в город и бессмысленно бродил по ули­цам, подолгу сидел в Александровском саду около Кремля, поздно вечером возвращался. На третий день пришел в канцелярию за ответом. Ему вручили стан­дартный бланк, на котором он прочитал:



_В_комитете_партийного_контроля_при_ЦК_ВКП(б)_находится_жалоба_Коробова_Семёна_Степановича._До_рассмотрения_и_официального_заключения_ко­митетом_по_данной_жалобе_Коробов_С._С._не_может_быть_подвергнут_партийным,_административным_или_иным_преследованиям_и_наказаниям_по_обвинени­ям,_которые_были_им_обжалованы._



Вечером, посоветовавшись, братья решили, что Се­мёну нужно покинуть Сорокино. Утром, приобретя би­леты в воинской кассе, он уехал. От Барнаула до рай­центра добирался с попутным обозом.

Первым, кого он встретил во дворе дома, был сын, который с забинтованной головой сидел на крыль­це. Выбежавшая из огорода жена объяснила, что это деревенские мальчишки кинули в него камень как во «вражьего сына». Умывшись, Семён отправился в ГПУ. Начальник встретил его то ли шутливо, то ли язвительно:

—  A-а, заявился, беглец! Как там дела в Москве?

На удивленный взгляд Семёна с довольной улыбкой сообщил:

—  Феша из «заезжего» в тот же день информировала. Она у нас давно на подписке как агент-осведомитель.

Ознакомившись с московской справкой, начальник сказал, что они так и предполагали, и поэтому Семён не освобожден от должности военкома.

Не заходя в райком, Семён на второй день с женой и сыном, собрав свой скромный скарб, уехал в город. Отвозил их старый кучер военкомата Марк. Он всю до­рогу молчал, часто оглядывался на сидящих в кошев­ке и горестно вздыхал, а когда приехали, прощаясь, перекрестил отъезжающих:

—  Ты теперя не начальник и не коммунист, можно и крест положить. Поезжайте, давайте-ка, с Богом, пу­щай все добром пройдет.

В Барнауле остановились в заезжем доме. Феша встретила семью радушно. Принесла медный самовар с кипящей водой и осьмушку чая, что являлось про­явлением наивысшего уважения. Оставив на время семью, Семён отправился в Новосибирск к своему не­посредственному начальству крайвоенкомата. Встре­тили его настороженно. Бывшие сослуживцы здорова­лись с улыбками и сразу уходили «по срочным делам». Неожиданным образом повел себя начальник — гене­рал, проведший в боях всю Гражданскую войну. После краткого теплого разговора он пересел за приставной столик к Семёну и негромко заговорил:

—  Правильно делаешь, уезжай. Здесь становится все хуже. Готовится еще одна, третья чистка партии. Люди напряжены до предела. Давай заявление, я все подпишу.

К семье Семён вернулся взволнованным, старатель­но скрывая горечь от своего вынужденного решения. В кармане гимнастерки у него лежала копия представ­ления в наркомат обороны СССР о его увольнении из армии в связи с обострившейся болезнью, вызванной тяжелым ранением. Оригинал документа был отправ­лен в Москву.

Утром Феша провожала Коробовых до вагона. Обня­лась с Фросей, а когда тронулся поезд, прощально ма­хала рукой и вытирала слезы концом головного плат­ка. Семён смотрел из окна и с болью в душе думал: «Что случилось с людьми? Обнимают, плачут и тут же предают. Неужели так было всегда?»

Москва встретила приезжающих бодрой бравурной музыкой, раздающейся из многочисленных репро­дукторов. Кряжистые носильщики в белых фартуках с медными бляхами на груди стояли у каждого вагона, предлагая свои услуги. Дежурные в форменной акку­ратной одежде кричали в рупор, разъясняя, как прой­ти до камеры хранения, в кассы, ресторан, где выход к трамвайным остановкам. Позади всех в отдалении вдоль всего эшелона стояли несколько милиционеров в белых гимнастерках и белых будённовках на голо­ве. Казалось, что все они прождали здесь ночь, что­бы приветливо встретить гостей столицы. Семён был в военной форме, и носить чемоданы и узлы ему не полагалось, так как требовалось приветствовать всех встречных военных. Наняли носильщика. Все было мило и гостеприимно, но Коробов знал, что среди ра­ботников вокзала и даже среди носильщиков есть за­вербованные агенты, а руководит ими замешавшийся в толпе приезжих штатный работник ГПУ.

Поселились у Александра. Как положено, раздали детям гостинцы, а его жене Галине подарили самое ценное — отрез на платье из дорогой тонкой шерстя­ной ткани. Жить было тесно, но это не портило теплых взаимных отношений.

Через каждые два дня Семён ходил узнавать, нет ли ответа на его жалобу. Когда он пришел в третий раз, ему дали пропуск и направили к следователю партий­ного контроля. Два поста охраны проверили его доку­менты, и наконец он вошел в кабинет, где за столом сидели три человека. Один из них, среднего возрас­та, с цепким жестким взглядом, пригласил его к себе и насмешливо сказал:

—  Ну, давай, рассказывай, в чем дело.

Слушал внимательно, откинувшись на спинку сту­ла. Потом долго молча рассматривал без всяких эмо­ций документы в папке. Спросил, видимо, ожидая услышать гневное осуждение:

—  Охарактеризуйте написавших жалобу.

Семён не сказал о них ничего плохого, а только под­черкнул, что при таком необычном стечении обстоя­тельств люди могут заблуждаться.

Посещение следователя не прояснило, каким может быть ответ на жалобу и когда его ожидать.

Не успел Семён войти в комнату, как брат пригласил его выйти во двор для серьезного разговора. Волнуясь, он рассказал, что жители дома, узнав, кто и почему по­селился здесь, выражают недовольство. Многие пере­стали здороваться. Спрятав глаза, Александр закон­чил:

— Вам надо уехать. Сам понимаешь, если ответ на жалобу будет неблагоприятным, меня тоже могут взять на цугундер.

И он дал Семену заранее заготовленное письмо к своему другу, живущему в Рыбинске.

Вечером Коробовы покинули Москву. Александр провожать не пошел, сославшись на занятость.



Город Рыбинск раскинулся на обоих берегах слав­ной реки Волги. Она была здесь особенно полново­дна и широка. С одной половины города к другой можно было добраться на огромном пароме или на весельных лодках, которые принадлежали частни­кам. На правом берегу у самой воды возвышалось белое, горделивое, как лебедь, здание речного вок­зала с башней и высоким шпилем. На левом бодрой музыкой встречал посетителей парк культуры и от­дыха. Но главным местом развлечений здесь был цирк шапито под изношенным серым брезентом. В нем кувыркались в опилках арены и надсадно хо­хотали клоуны в белых манишках и смокингах, ко­торых все называли одним словом «чарличаплин». Едва ли кто-то из постоянных зрителей предпола­гал, что это имя великого артиста.

По необъятной реке, дымя из огромных труб, важно проплывали двухэтажные пассажирские пароходы, торопливо шлепая гребными колесами. Нервно гудели сиплым басом деловитые буксиры, отгоняя шустрые лодки перевозчиков. Железнодо­рожная станция находилась на окраине правобе­режного города.

Поезд из Москвы пришел рано утром. Паровоз, тя­жело дыша и отдуваясь, двинулся на заправку водой, а пассажиры спешили к трамвайным остановкам. Ско­ро Коробовы остались одни на пустом перроне незна­комого города, в котором никто их не ждал. Оставив жену и сына на вокзале, Семён пошел на поиск реко­мендованного братом человека. Оказалось, что он уже больше года, как уехал за границу в качестве работ­ника советского посольства. Соседи посоветовали Се­мёну искать жилье в частном секторе на левом берегу Волги. Коробовы отправились туда.

На пароме было шумно. Большая часть его была занята пустыми и гружеными телегами и повозками. Возчики стояли около лошадей, придерживая их за узду, чтобы не пугались пароходных гудков, а жеребцы не грызлись между собой. Люди толпились на отдель­ной площадке, стояли почти вплотную. Раздавались крики матросов, ржали кони, гудела толпа, хлопали по воде колесами проплывающие пароходы. Выйдя на берег, Коробовы пошли искать жилье.

Сразу за парком и булыжной мостовой начиналось поселение частных домовладельцев. Вереницы дере­вянных домов тянулись вдоль причудливо извиваю­щихся улиц, покрытых изумрудным конотопом; едва виднелись колеи от тележных колес. Крыши строе­ний старожилов были из окрашенного соснового теса, у недавно заселенных — из дешевой березовой дранки. Большинство хозяев — выходцы из деревень.

Коробовы уже более двух часов обходили дворы, но никто не соглашался их принять. Только в одном доме Фрося сторговалась с владельцем, но, увидев Семёна с сыном, тот отказал:

—  О-о, нет, нет! Пацан-то у вас совсем малой. Шуму не оберешься, баловаться будет.

Наконец ближе к вечеру сердобольная женщина- одиночка согласилась принять семью. В доме было две комнаты. Одна из них с кроватью, столом и табурет­ками предназначалась жильцам. Хозяйка доброжела­тельно разъясняла Фросе:

—  Ты с мальчиком ложись на кровать, а мужу при­дется на полатях. Готовить будете на примусе в сенках. Керосин сами покупайте. Посуды-то, вижу, нет?

—  Багаж должен на днях подойти, там кое-что есть.

—  Тогда вон в запечье чашки и чугунки стоят. Бери­те, когда надо, только потом на место ставьте.

На следующий день Семён уехал в Москву, чтобы сообщить свой новый адрес. Женщина в канцелярии приняла данные и сказала, что передаст, кому следу­ет. На просьбу пройти к следователю ответила отка­зом, добавив, что когда потребуется, Семён получит вызов. Закрывая приемное окошко, наставительно со­общила:

—  Думаете, вы один такой? Каждый день десятки приходят, а письмами вообще завалили.

Выйдя на улицу, Семён отстоял очередь к телефон­ной будке и позвонил брату. Тот сказал, что им надо повидаться. Встретились у Кузнецкого моста, обме­нялись новостями. Александр достал из кармана не­сколько ассигнаций, отделил половину и подал Семё­ну:

—  Возьми, Сеня, ты ведь не работаешь, а я зарплату получил. Думаю, не обижаешься на меня?

—  Какая тут обида. Я же понимаю, что могу не до­ждаться ответа, а просто придут и арестуют.

Братья отправились на вокзал, зашли в столовую. Александр посмеивался над Семёном, говорил, что теперь тот стал свободным человеком, так как снял с петлиц командирские кубики.

У вагона братья долго стояли молча, а когда объяви­ли отправление поезда, вдруг порывисто, непривычно обнялись и, стесняясь своего неожиданного поступка, быстро разошлись.

Если не считать постоянного нервного напряже­ния, вызванного ожиданием письма из столицы, первые дни жизни Коробовых на новом месте можно было считать благополучными. Фрося ходила на ба­зар за продуктами, иногда покупала живую курицу на суп, но чаще — разную рыбу. Ее предлагали рыбаки почти на каждой улице. Хозяйка оказалась добропо­рядочной, она даже оставалась с Витькой и баловала его гороховыми блинами. Мальчик был очень тихий и застенчивый, не приносил взрослым особых забот. Семён часто посещал почту в надежде получить пись­мо, но уходил разочарованный.

В ожиданиях прошел месяц. Кончались деньги, и семья стала бедствовать. Семён пытался устро­иться хотя бы на временную работу, но, кадровый военный, он мало что знал о гражданской жизни. Не имея никакой профессии, подошел к бригаде грузчиков, они разгружали с баржи муку. Учет­чик подал ему «горбушу»: «Ну, попробуй». Семён накинул ремни на плечи, поправил полку на спи­не и спустился в трюм. Два здоровенных мужика, усмехаясь, с размаху закинули ему мешок. Он еле поднялся по шатающемуся трапу и с трудом доша­гал до берега. Подошел учетчик:

—  Не старайся, а то с пупа сорвешь, хворать будешь потом.

После многочисленных неудач пришлось устро­иться агентом в Госстрах. Условия работы подходили Семёну как нельзя лучше, никто его не контролиро­вал, он имел полную свободу действий. Но это только так казалось. Вскоре он узнал, что весь город поделен между «старыми» агентами, и ему отводилась далекая окраина. Кроме того, было непривычно уговаривать жителей, собирать деньги, оформлять документы, от­читываться за каждую копейку в конторе. Зарплата составляла десять процентов от страховки. Пришлось забыть командирские привычки и скрепя сердце ра­ботать. Другого выхода не было.

В середине октября, когда уже отстучали по кры­шам осенние дожди, а по ночам на еще зеленую тра­ву ложился иней, хозяйка объявила Коробовым, что к ней приезжает сын с семьей, и попросила освободить жилье. На этот раз отправился искать квартиру Семён. Он обошел почти все улицы поселения, но желающих приютить семью не находилось. К вечеру, уже не наде­ясь на успех, он постучал в домик, стоящий на обочине без ограды и огорода. Вышел мужчина в нижней ру­бахе и галошах. Услышав, что за проживание вместо денег предлагается шинель, он отказал, но осмотрев просящего, заявил:

—  Ежели вот за сапоги, то месяца на два можно.

Услышав согласие, он осклабился и радостно бросил:

—  Ну, тады сымай, мерять стану, вдруг да не подой­дут.

Фрося и хозяйка были поражены, когда увидели возвратившегося Семёна в галифе и галошах. Он успо­коил их, достав из багажного узла старые сапоги.

Утром Коробовы ушли к новым хозяевам. Дом был небольшой, спать пришлось на полу. Оставлять ребен­ка одного с хозяевами они боялись, уходили по делам поочередно. Приходилось продавать или менять на продукты одежду, постельные принадлежности, со­храняя только самое необходимое.

Прошла неделя, и однажды в воскресенье после обеда хозяин забежал в дом и с испугом сообщил, что какой-то важный военный ищет Коробова. Семён пе­реглянулся с женой, застегнул гимнастерку, надел ко­мандирский ремень, вышел и услышал:

—  Комбат, это ты, што ли, такой седой весь?

Перед ним стоял располневший и постаревший Бог­данов — бывший командир полка. Он объяснил, что его вызывал на допрос представитель партийной ко­миссии ЦК ВКП(б) по Ярославской области, у которо­го была копия жалобы Семёна, и в ней он упоминался как свидетель. Там же Богданов узнал и адрес Коробо­вых. Бывшие сослуживцы не виделись семнадцать лет и радостно рассматривали друг друга.

Они отошли в сторону, сели на толстое бревно, при­везенное на дрова, и закурили.

Богданов попросил честно рассказать, как все было. Слушал внимательно, не перебивая, забыв о потухшей папиросе. На порог вышла Фрося с сыном, направи­лась к сидящим, но Семён махнул ей рукой, и она вер­нулась в дом. Когда он закончил, Богданов решитель­но встал:

—  Давайте, собирайтесь, и поехали. Я вас устрою.

Он рассказал, что уже десять лет служит началь­ником лагеря для заключенных, расположенного на окраине города. Сборы были недолгими. Незатей­ливый багаж уложили на дрожки. Фрося вспомнила о сапогах, отданных за проживание. Семён отказал­ся возвращаться. Богданов, кряхтя, вылез из повозки и вошел в дом, бросил на стол деньги, потребовал са­поги. Хозяин испуганно забормотал:

—  Дак вон они в углу стоят под образами. Я их еще и не надёвывал. Думал, на деревню в церкву пойду и обуюсь. Ясно дело, берите.

Наконец все уселись, и повозка тронулась, застояв­шийся конь весело бежал, ёкая селезёнкой.

Коробовы вновь отправились в неизвестность. По­давленные властным поведением приехавшего, они молчали. Семён сидел на облучке рядом с кучером, держал в руках чемодан.

Там, где в могучее течение Волги осторожно влива­ется тихая речка Шексна, образовался длинный полу­остров Васильевский. От берега до берега раскинулся на нем белокаменный красавец монастырь. Когда-то над ним раздавался звон колоколов, разливающийся по всему городу. Теперь монастырь мрачно возвышал­ся в тишине, окруженный высокой стеной с колючей проволокой поверху. Здесь находился лагерь для за­ключенных. По утрам и вечерам оттуда слышались крики и громкие команды.

Никто из горожан не смел появляться вблизи этого зловещего объекта, он жил своей скрытой жизнью.

Повозка только приближалась к стенам монастыря, а часовые уже открыли старинные железные ворота и, вытянувшись, застыли, приветствуя начальника. Он небрежно кивнул им головой. Ворота закрылись, и Ко­робовы оказались отрезанными от всего мира.

Поселили их в монашеской келье с высоченными стенами и крохотным окошком под потолком. Два охранника принесли матрасы. Первую ночь пришлось спать на полу, но это было не в диковинку. Они, от­выкшие от жизни не на глазах у посторонних, были довольны.

На следующий день Фросю устроили в детсад ня­ней, там же находился сын. Питались они в столовой для обслуживающего персонала.

По утрам на рассвете Семён наблюдал, как за­ключенные под окрики охраны и лай собак колон­нами приходили в столовую. После завтрака их грузили в огромные деревянные баржи. Подходили буксирные пароходы и увозили их вверх по Волге на строительство плотины. Это была одна из стро­ек Беломоро-Балтийского канала. Поздно вечером заключенных привозили обратно. В зону они за­ходили попарно. Два охранника быстро обыскива­ли каждого, а дежурный громко считал входящих. Быстрый ужин — и развод по баракам на сон. И так каждый день без выходных.

Изредка в келью заходил Богданов, приносил то ку­лек конфет, то пирожки с луком. Они выходили с Се­мёном в коридор, курили и разговаривали. Однажды он пришел взволнованный и с порога заявил:

— Вы, давайте не шастайте по зоне, а то разговорчи­ки пошли, кто да что. Фрося, на работе меньше болтай, сильно откровенная. Не забывайте, где находитесь, здесь все друг за другом следят и докладывают на­верх. Заложат с потрохами — не узнаешь, кто.

Теперь Семён уходил из лагеря чуть свет и приходил поздно вечером. На почте уже привыкли к его посеще­ниям, и когда он появлялся, дежурная отрицательно качала головой. Отшумели осенние дожди, ежеднев­ные заморозки набирали силы и вскоре превратились в стойкие морозы, свежий снег обиженно скрипел под ногами, встали реки. А вестей из столицы все не по­ступало.

Настроение Коробовых падало. Богданов, как мог, успокаивал их. Однажды он предложил Семёну в слу­чае положительного ответа оставаться работать его заместителем, в случае отрицательного — охранни­ком, а если будет плохое решение, то он добьется, что­бы Семён отбывал срок в этом лагере. Все грустно по­смеялись.

Сразу после Нового года пришла телеграмма. Семё­на вызывали в Ярославский обком партии. Предста­витель центральной партийной комиссии вручил ему ответ на жалобу. В нем длинный анализ проведенного расследования заканчивался словами: «Восстанов­лен в рядах ВКП(б) с сохранением стажа и с правом не упоминать в документах об исключении». Впервые за многие годы Семён вытер неожиданную слезу и, стыдясь своей минутной слабости, пробормотав слова благодарности, вышел.

К семье он вернулся совсем другим человеком. Рас­сказывая о поездке, шутил сам над собой и не мог скрыть довольной улыбки. Пришел Богданов. Услы­шав результат ответа, принес бутылку водки и боль­шую соленую рыбу. Мужчины выпили, Фрося тоже пригубила стопку.

Теперь нужно было предъявить заключение ко­миссии в местные партийные органы. Семён пришел в горком партии. На втором этаже регистрировали же­лающих попасть к секретарю. Пришлось записаться и ждать. Минут через тридцать вдруг услышал:

—  Мужчина в военной форме, пройдите со мной.

Молодая девушка привела его в кабинет, на дверях

которого значилось: «Жирнова Мария Сергеевна».

За столом, обитым зеленым сукном, сидела женщи­на в строгом костюме при галстуке, с орденом Боевого Красного Знамени.

—  Что, Коробов, не узнаешь? — сказала она с улыбкой.

Семён с трудом угадал в этой вальяжной ухоженной красавице дерзкую худощавую девушку — комиссара партизанского отряда Марию Добронравову.

Она взяла его, растерявшегося от такой неожидан­ной встречи, за локоть, усадила за приставной столик. Несколько минут они вспоминали партизан. Она воз­мущенно назвала Антона Казеко подлецом и клевет­ником. Снизив голос, рассказала, что командира от­ряда, добродушного Ивана Евграфовича Бобова, чуть не расстреляли. Возглавляя сельсовет, он прятал от продразверстки у себя во дворе семенное зерно жите­лей деревни. Его приговорили к высшей мере наказа­ния, которую потом заменили на десять лет заключе­ния. Больше о нем ничего не слышно. О себе сообщила кратко: была комиссаром полка, который воевал в За­байкалье, освобождал Туву, громил банды атаманов Семёнова и Анненкова. После демобилизации была направлена на работу в Рыбинск секретарем строя­щегося секретного завода. Вышла замуж за инжене­ра, сменила фамилию. В заключение пообещала, что теперь они будут встречаться семьями, сняла трубку телефона и кого-то вызвала.

Вошел неумеренно располневший мужчина, почти­тельно остановился посреди кабинета. Мария Серге­евна представила его как секретаря партийной орга­низации горкома. О Семёне сообщила:

—  Он со мной партизанил в Сибири, в моем отряде.

Назвав пришедшего Абрамом Карловичем, при­казала принять от Семёна членские взносы, чтобы не числилось задолженности, и подала ему пять рублей.

Через два дня в воскресенье Коробовы шли в гости к Жирновым. Витька держал отца за палец. Они еле нашли небольшой особняк старинной постройки. Го­стей встретила Мария Сергеевна с дочерью Аввой. Ког­да уселись за стол, из соседней комнаты вышел муж Марии, она представила его, назвав Иваном Иванови­чем. Позднее Семён узнал, что настоящее имя мужа — Иосиф Иудович. Обед состоял из обычных блюд, которые, как сказала хозяйка, доставляли с фабрики-кухни, потому что ей готовить некогда, да и продукты хранить негде — погреба с ледником нет. Нетронуты­ми остались свежая осетрина, красная и черная икра — это уже всем приелось. Женщины выпили по рюмке красного вина, мужчины чокались стопками с водкой. Разговор не вязался, гости чувствовали себя стеснен­но и в основном только отвечали на вопросы.

На прощанье Авва подала Витьке кулек с леденца­ми, которые назвала непонятным словом «монпан­сье». Мария Сергеевна проводила Коробовых до ка­литки. Подошла легковушка и увезла гостей по дороге на льду Волги до Васильевского полуострова. Они вы­лезли из машины и облегченно вздохнули. Эта встреча не принесла удовлетворения ни хозяевам, ни пригла­шенным. И те, и другие через силу старались придать общению товарищеский вид, а в глубине души не мог­ли дождаться минуты расставания. Дружеских, раско­ванных отношений не получилось. Слишком разными они стали за семнадцать лет, слишком различное по­ложение занимали в обществе.

Продолжая работать в отделении Госстраха, Се­мён иногда заходил в педагогическое училище. Оно располагалось в новом кирпичном двухэтаж­ном здании, которое стояло у обрывистого берега Волги. Здесь учились не только молодые, но и се­мейные, взрослые люди. Работало заочное отделе­ние. Страна готовила новую интеллигенцию. Мно­гие впервые узнавали о возможностях страхования и с удовольствием заключали договоры. Доверие к государству росло.

Однажды Коробов столкнулся с высоким, быстрым в движениях и разговоре мужчиной, тоже одетым в во­енную форму без знаков отличия. Громким команд­ным голосом он спросил:

—  А ты что тут делаешь, служивый?

Выслушав объяснение Семёна, мужчина пригла­сил его в кабинет, у дверей которого висела табличка: «Директор Забабашкин Василий Григорьевич». Он с гордостью рассказал, что служил в конной армии Будённого командиром полка, погладил на груди два ордена боевого Красного Знамени:

—  Этот — за Деникина, а этот — поляков даванули как следует.

Бывшие командиры разговорились, закурили. Ди­ректор все более подробно интересовался прошлым своего собеседника. Как бы между прочим спросил об отношении его к партии. Семён ответил, что с 1919 года не расстается с партбилетом, поведал о своей работе в Госстрахе. Забабашкин стал серьезным и сказал:

—  Брось ты эту ахинею, давай ко мне заместителем, сработаемся. Будешь командовать всем, кроме учебно­го процесса.

Задав несколько уточняющих вопросов о предпо­лагаемой работе, Семён дал согласие. Так он стал хо­зяйственником — это было официальное название должности. Ему пришлось заниматься подсобным хо­зяйством, снабжением столовой, приобретением обо­рудования, мебели, обеспечивать содержание здания и строительство общежития. Пока учащиеся жили на частных квартирах. Имело училище и свой транспорт — десять лошадей и грузовую автомашину.

Забот было много. Семён, привыкший полностью отдаваться делу, трудился с удовольствием. Жизнь стала для него полноценной и интересной, вновь при­обрела смысл.

Семья переехала в коммунальную квартиру. Это была маленькая комнатка. Из Томска прибыл старший сын Анатолий. Жить стало совсем тесно. Но несмотря на свирепый гул шести примусов на кухне и частые ссоры соседей по поводу очереди в туалет Коробовы были счастливы. Впервые все члены семьи собрались вместе, снова имели законное жилье. Семён работал с упоением, а главное — исчезло гадкое чувство чело­века, находящегося на подозрении.

В одно из воскресений поздравить с новосельем приехал Богданов, привез плетенную из ивовых пру­тьев корзину с десятком бутылок пива, кулек конфет- подушечек и простенький столовый сервиз.

После непродолжительного обеда Фрося с детьми вышла на улицу. Мужчины остались одни, и Семён осмелился задать вопрос, который давно мучил его. Он спросил, много ли в лагере заключенных по поли­тическим преступлениям. Богданов, разливая пиво, спокойно ответил:

—  Не видал ни одного, не знаю, кто такие. Здесь только урки, мошенники, воры и бандиты. Говорят, до меня было несколько осужденных по 58-й статье, но их куда-то переслали, а сейчас одна уголовка сидит. С ними надо ухо востро держать. Сбегут — такое могут натворить, что потом ахнем только.

Друзья оделись, вышли на улицу. Отошли в сторону, к коновязи, где стояла лошадь. Богданов, похлопав ее по шее, заговорил:

—  Я что еще приехал — посоветоваться хочу. От­бирают наградное оружие, на которое нет документа с печатью, а у меня шашка с восемнадцатого года. Еще ротой командовал. Какие тогда печати были? Справка затасканная, от руки написанная, и все. Неужели от­дать шашку?

Семён затоптал окурок, долго смотрел в сторону Волги.

—  Я бы сдал.

—  Ну ты пойми, я с ней по всем фронтам прошел, во всех боях. На клинке моя фамилия выбита, а тут отдай! Какой-нибудь сморчок будет носить! Я решил бросить ее в реку, пусть никому не достанется, раз мне нельзя. Вон она в санках лежит.

Он достал из-под сена завернутое в простыню ору­жие, и друзья пошли к спуску на Волгу. Наступили сумерки, прохожих не было. На льду Богданов достал шашку, поцеловал и торопливо бросил в прорубь, про­битую для полоскания белья.

В конце 1939 года Семёну на территории училища выделили новую квартиру. Фрося не верила такому счастью. Теперь семья расположилась в трех комна­тах, а обедать собиралась в просторной кухне. Зна­менательными событиями стали окончание Анато­лием средней школы и проводы его в Ленинградское военно-инженерное училище. Семён не приветство­вал решение сына.

— Имей в виду: как оденут тебя в форму, так пере­станешь себе принадлежать. Жить будешь по коман­де. Шел бы, как Саша, учителем, милое дело — с де­тишками возиться.

Но Анатолий боготворил отца и во всем старал­ся ему подражать, поэтому тоже хотел стать ко­мандиром.

Незаметно подрос младший сын и в следующем году пошел в школу.

Рыбинское педучилище, как все в стране, меняло свой облик — благоустраивалось. Производственные собрания, демонстрации в дни праздников, шумные митинги по осуждению врагов народа создавали впе­чатление единства в обществе, рождали чувство уча­стия каждого в управлении страной. Казалось, что уже совсем недалеко провозглашенное равенство, братство и материальное благополучие.



В это солнечное утро, как всегда, великая труже­ница Волга тащила на себе белые пароходы, длинные плоты, кряхтящие буксиры с огромными баржами. Любовно качала на волнах рыбацкие лодки. Могучие воды славной реки двигались с достоинством, гордо и величественно.

Оживали улицы города, жители спешили на рабо­ту к станкам, на стройки и заводы. Слышались при­ветствия, светились улыбки, звучал смех. Из громко­говорителей раздавались бравурные марши и бодрые советские песни. На берегу нетерпеливо волновались пассажиры, ожидающие паром, громко осуждая нару­шающих очередь. С притворным гневом покрикивали возчики на своих лошадей.

Открывались магазины, торговые ларьки, лоточни­цы в белых фартуках предлагали конфеты-леденцы, пастилу, ватрушки, папиросы. Из пригородных дере­вень торопились повозки. Крестьяне везли на базар свои домашние продукты, овощи, рыбу, живую птицу. Начиналась обычная жизнь обновляющегося города. Никто еще не знал о страшной беде, которая обруши­лась на страну в четыре часа утра.

Войну почувствовали в Рыбинске на следующий по­сле ее объявления день. Военкоматы провели мобили­зацию почти всех военнообязанных. На улицах сразу стало пустынно. Из 150 тысяч жителей за две недели было призвано в армию более десяти тысяч. Спешно проводилась переподготовка будущих фронтовиков. Мирному населению давали уроки обороны. Война прорвалась сюда за считанные дни. На правом бере­гу Волги, почти у самой воды, располагался вновь от­строенный завод по выпуску авиационных моторов. День и ночь гудели уже изготовленные и находящие­ся на обкатке двигатели. В парке на левом берегу уста­навливались зенитные орудия. Низкий правый берег весь был уставлен автоматическими зенитками, за­щищающими территорию заводских цехов.

Строились бомбоубежища. Они напоминали боль­шие овощехранилища. На стадионах весь световой день показывали, как нужно сбрасывать с крыш за­жигательные бомбы, и объясняли различные способы их тушения. Колоннами подходили ученики школ, рабочие заводов, бойцы дружин по борьбе с «зажи­галками». В районах города, расположенных вблизи охраняемых объектов, жителям раздавали взрослые и детские противогазы. Начались учебные тревоги. В первые дни они поднимали панику среди горожан. Гудели все заводы, пароходы, катера, паровозы. Дико выли сирены на улицах. Из громкоговорителей доно­силось со всех сторон: «Граждане, воздушная трево­га! Все в бомбоубежище!» Народ сломя голову бежал в укрытия.

Семён как общественный руководитель граждан­ской обороны района почти не бывал дома.

Первые авианалеты начались в конце июля по ночам. Бомбардировщики гудели в темном небе и рвались через Волгу к авиационному заводу № 26. Ослепительно-белые столбы света от заградительных прожекторов шарили по небу в поисках вражеских самолетов. Когда они натыкались на один из них, от­крывали беспорядочный огонь зенитные батареи. Осколки от снарядов сыпались на крыши домов. Люди прижимались к скамейкам в бомбоубежищах.

Авиазавод охранялся надежно. За всю осень 1941 года ни одна бомба не упала на его территорию. Хаотично сбрасываемые, они попадали в жилые кварталы, боль­шие разрушения понесла ремонтно-эксплуатационная база флота. Появились жертвы среди населения.

В середине сентября тысячи горожан собрались на берегах Волги. Люди стояли молча, скорбно глядя на воду. По реке, поддерживаемые понтонами, буксиро­вались военные корабли. Балтийская флотилия отсту­пала на Каспийское море. Гражданские суда уступали дорогу, вставали на якорь и терпеливо ждали прохож­дения каравана. Люди понимали, что это уплывают надежды на мирный исход предстоящих событий.

В середине августа началась эвакуация жителей из опасных районов города. Педучилище находилось на противоположном берегу от авиазавода. Именно с этой стороны заходили для бомбежки самолеты вра­га. Семьи преподавателей и администрации отправ­ляли в Сибирь. Фрося с сыном уезжали в Курганскую область. Двухэтажный пароход «Роза Люксембург» был забит отъезжающими.

Прощались Коробовы на нижней палубе. Семён по­целовал жену и сына в губы, обнял обоих и сошел на дебаркадер.

Пароход медленно отплывал, люди закричали, прощально замахали руками, послышались рыдания. Среди этой массы пассажиров и провожающих, по­трясенных вынужденным расставанием, недвижимы были только двое. Семён и Фрося неотрывно смотре­ли друг на друга, не замечая никого вокруг, а у вось­милетнего Витьки нервы не выдержали, он заплакал и уткнулся лицом в подол матери.

Вернувшись в квартиру, Коробов сел за стол и напи­сал заявление. Оно было кратким: «Прошу призвать меня в РККА в состав Ярославской коммунистической дивизии».

В военкомате пожилой начальник мобилизацион­ной части устало глянул на заявление:

—  Что это ты в добровольцы рвешься, не мальчик ведь. Подойдет время, и так заберем.

Не услышав ответа, он внимательно оглядел мол­чавшего Семёна, положил заявление в папку.

—  Ладно, заходи завтра часам к двенадцати. Разбе­ремся.

На следующий день военком пояснил, что Коробов С. С. как руководитель гражданской обороны имеет бронь, и удовлетворить заявление он не может. Гово­рил доверительно, по товарищески:

—  Ты же сам сидел на моем месте. Понимаешь, что власть не перепрыгнешь. Сразу голову сдернут.

Семён прекрасно знал, что бронирование от моби­лизации проводится по совместному постановлению горкома партии и горисполкома на основе данных с предприятий и организаций. В эти списки входили только утвержденные категории специалистов, слу­жащих и партийно-советских работников. Зная осо­бенности этой процедуры, он решил как коммунист обратиться прямо в горком.

В приемной сказали, что секретаря нет, приедет че­рез час. Пришлось занять очередь и ждать. Жирнова появилась раньше. Она выглядела устало, похудела и подурнела. Окинув взглядом ожидающих, сухо про­изнесла:

—  Коробов, зайдите ко мне, есть дело.

В кабинете она сняла плащ, села к столу, устави­лась на Семёна. Он начал объяснять причину свое­го посещения. Она бесстрастно перебила его. Было видно, что в голове ее крутится сразу несколько проблем.

—  Знаю я все. Пришла с заседания исполкома, слу­шали отчеты военкомов. Мобилизация идет медлен­но. Не хватает командного состава. В перерыве горво- енком рассказал о твоем заявлении. Его самого менять надо — не справляется. Привык сидеть в конторе, бе­рись за это дело, тебе не привыкать.

Семён сразу отказался и положил на стол заявле­ние. Она не стала его читать.

—  Отдай в канцелярию, пусть зарегистрируют. Вече­ром подпишу. Я знаю, тебя не переломишь. Да я и сама пешком ушла бы на фронт от этой карусели. Теперь поспать некогда. Все отдаем в армию — лошадей, авто­мобили, пароходы под госпитали. Урезают фонды на продукты. Заводы, на которых есть станки, переклю­чены на военные заказы. Уже спецметалл поступает. На все строгие графики, постоянный контроль и спрос по полной. А тут еще тревоги, бомбежки. В общем, дре­мать не приходится.

Мария Сергеевна подошла к Семёну, подала руку на прощанье, на миг приникла к его плечу.

— Ну, командир, вперед. Удачи тебе, в добрый час, Семён! Иди, а то там люди ждут приема.

Семён по-военному повернулся и вышел. Дверь за ним давно закрылась, а Мария все еще недвижно стоя­ла, обуреваемая воспоминаниями бурной боевой мо­лодости.



За два месяца войны город совершенно изменил свой вид. На улицах, на рабочих местах все больше появлялось женщин. В основном они и пожилые муж­чины входили в группы, ответственные по гашению зажигательных бомб. Исчезли грузовые машины. Лучшие административные здания и пассажирские пароходы занимались под госпитали. Окна в домах за­клеивались бумажными лентами и закрывались плот­ными шторами. Ночью город исчезал во тьме. Появле­ние где-то света характеризовалось как вредительство и даже как измена Родине.

Формирование Ярославской коммунистической дивизии проходило с трудом. Члены партии, как пра­вило, работали на заводах, получивших задания на поставку оружия, товаров и продуктов для фронта. Все они были забронированы от мобилизации. Прихо­дилось срочно искать им замену, а это было непросто — многие из них считались опытными специалистами. Укомплектовывалась дивизия и за счет беспартийных добровольцев. Военкоматы работали круглосуточно. Семён пришел, как полагается, в мобилизационную часть. Начальник устало, без эмоций достал его заяв­ление.

—  Добился все-таки! Ну, тогда давай на батальон. Некого назначить. Подходящие давно на фронте.

—  Зачем? С ротой бы справиться, и то хорошо. Я ведь уже три года, как не служу.

—  По званию ты выше подходишь, да там некуда. Высшее командование утверждено в обкоме. Давай, восстановим тебя в звании комбата. Послезавтра при­каз будет в полку. Можешь ехать.

Рыбинские воинские части располагались на стан­ции Переборы недалеко от города. Раньше здесь ба­зировались бомбардировщики дальнего действия. Сейчас они улетели в Эстонию, и освободившиеся ка­зармы заняла пехота.

Командир полка, солидный, спокойный, выслушав доклад Семёна, внимательно оглядел его. Неторопли­во поднялся и подал руку.

—  Читал твою биографию. Недаром поседел. Сейчас такого и надо. Страна в опасности. Принимай второй отдельный батальон. Такой один в дивизии для вы­полнения самостоятельных задач. Да ты сам знаешь...

Мне сейчас некогда, комиссар тебя завтра представит подчиненным.

Приняв командование, Семён привычно погрузил­ся с головой в обучение и подготовку к боям своего ба­тальона.

В первой половине октября подошел железнодо­рожный состав, и началась погрузка. В полдень эше­лон покинул станцию и двинулся на запад.

Среди ночи вокруг эшелона раздалось несколько взрывов. Поезд резко затормозил, послышались тре­вожные гудки паровоза. Все члены штаба выскочили на насыпь. В небе рокотали улетающие бомбардиров­щики.

Прибежал командир первой роты, сообщил, что ме­тров за двадцать впереди состава разрушен путь. Се­мён скомандовал:

—  Все долой из вагонов! Самолеты вернутся. Сле­дить за личным составом, чтобы не растерять людей!

Комиссар с командиром побежали вдоль эшелона. Вдруг в одном из вагонов вспыхнуло пламя. В чем дело? Взрыва не было, а пожар возник? Через несколь­ко минут подтащили красноармейца в изорванной гимнастерке. Командир взвода, задыхаясь от гнева, прокричал:

—  Он, гад, поджег! Мы сидим, а он — ать, и к эшело­ну. Слышим, что-то льется, а как спичку кинул в керо­син — его и увидели, стоит с пустой лампой.

Загасить пожар не успели, как налетели три само­лета, и посыпались бомбы на освещенный эшелон. Ни одна из них не попала в состав, но от горевшего вагона вспыхнули два соседних. Пришлось расцепить состав, чтобы прекратить распространение огня.

Прибежал радист, сообщил, что полковая связь молчит, ответила дивизия. Семён взял микрофон.

—  «Волга», «Волга», я «Стрела-два». Как слышите? Прием!

—  Я «Волга»!

—  Сообщаю, были гости. Сверху. Нашумели. Испо­ртили дорогу. Мы отдыхаем.

—  За тобой следует родня, тоже встанет на отдых. Даю тебе один час на сборы.

Рация смолкла, надсадно хрипела, дрожал от на­пряжения ее зеленый глазок. Вдруг она вновь загово­рила открытым текстом:

—  «Стрела-два», задержишь движение — расстре­ляю!

Бомба упала в край насыпи. Взрывом выверну­ло шпалы, изогнуло рельсы. Один пролет пути был непригоден. Начинало светать, и красноармейцы приступили к разборке завала. Первый взвод побе­жал в сторону пути искать место хранения запас­ных рельсов, второй — в другую. Семён с комисса­ром возвратились к штабной рации. Проходя мимо обгоревшего вагона, увидели, что на раме каркаса висит тело человека со связанными руками. По­ясной ремень обхватил шею. «А это что такое?» — спросил Семён у курящего в стороне красноар­мейца. Тот бросил самокрутку и, вытянув руки по швам, волнуясь, доложил:

—  Поджигатель, товарищ комбат. Сбежал, еле до­гнали. Оружия-то нет. Ремень подаем: «Вешайся, ско­тина». А он: «Не могу, — говорит, — я верующий, не по­ложено». Тогда мужики ему помогли.

У повешенного был распорот живот, и кишки, от ко­торых еще шел пар, свесились до колен. Семён промол­чал и прошел дальше. Комиссар последовал за ним.

От ближней будки путеобходчика принесли два рельса. Прибежал и сам обходчик, взялся руководить работой. Дело пошло быстрее.

Минут через тридцать внутри паровоза что-то за­грохотало, он выбросил в небо яркий пучок искр и осторожно перетащил эшелон через новые рель­сы. Погрузили погибших и раненых, разместились остальные потные и грязные воины, и состав, набирая скорость, двинулся в сторону Москвы. Паровоз побе­доносно пускал пары и с удовольствием расстилал над вагонами черную развевающуюся бороду дыма.

Еще при погрузке путеобходчика пригласили в ва­гон, чтобы подвезти, но тот замахал руками:

—  Айдате вы, айдате, освобождайте путя, а я сам до­ковыляю.

Он стоял, худенький старичок, шутливо приложив руку к козырьку затасканной кепки, поворачивая го­лову вслед каждому вагону, а на лице его застыла печать скорби. Не успели отъезжающие скрыться из виду, как за ними уже мчался следующий состав, пол­ный военных. Фронт безостановочно поглощал людей эшелон за эшелоном.

К середине октября огромные силы немецкой ар­мии были брошены на взятие Москвы. С юго-запада, обойдя сопротивлявшуюся Тулу, рвалась танковая армия Гудермана. С северо-запада немцы наносили удар на город Калинин и далее в обход столицы с це­лью отрезать ее от страны. Но самая критическая об­становка сложилась на западе. Шли жестокие бои за Наро-Фоминск, от которого до Москвы оставалось 70 километров. Немцы овладели Можайском и, не ожи­дая подкрепления, устремились вперед по автомаги­страли и параллельно ей. Танки могли достичь столи­цы за три часа.

Второй отдельный батальон Рыбинского полка с приданным противотанковым взводом выдвигался на можайском направлении. За сутки он преодолел более 8о километров. Старая кобылица, тащившая не­большую пушку, качалась от усталости. На рубеже, где кончился лес и открылось широкое поле, солдаты за­няли оборону. Батальон имел самостоятельную зада­чу — задержать продвижение противника до подхода резервных частей. Две роты со взводом истребителей танков окопались посреди поля, третья рота готови­ла окопы на краю леса по обе стороны дороги. Здесь же расположился штаб. Семён обходил окопы, делал замечания, отправил вперед головной дозор, дав за­дание при обнаружении противника с боем отходить в расположение роты. Когда красноармейцы обустро­ились, напряжение спало, многие начали дремать.

Кругом чувствовалась благодать ранней осени. Вздыхали расшевеленные ветерком елки. Где-то де­ловито барабанил дятел. В небе вели озабоченные разговоры пролетающие косяком гуси, бесстрашные трясогузки бегали по перевернутой земле окопных брустверов в поисках червяков. Блестящая паутина, нехотя извиваясь, плыла над полем. Запах полыни и лебеды кружил голову и тянул ко сну. Казалось, что кто-то пошутил о войне и что это лишь сплошная вы­думка.

В полдень вдали послышались винтовочные вы­стрелы и лихорадочный треск автоматов. В бой всту­пили дозорные. Из окопов поднялись сотни голов, все напряженно ждали возвращения товарищей. Однако из леса вышел отряд немцев, развернулся в цепь и дви­нулся в сторону окопов. Комиссар надвинул фуражку до ушей:

—  Ну, началось!

Семён, не отрывая глаз от передней линии обороны, спокойно ответил:

—  Это не наступление, а разведка боем.

Как только оборона открыла огонь, наступающие бегом возвратились в лес и скрылись в нем. Начался минометный обстрел окопов. И не менее батальона ав­томатчиков бросились в атаку. Бой не утихал до насту­пления темноты. Передовые роты потеряли половину своего состава. Обещанное подкрепление не появля­лось. На позывные рации не было ответа. Семён пони­мал — происходит что-то непредвиденное, но все еще надеялся на помощь. Он не знал, что уже двое суток в десяти километрах в сторону Москвы укреплялась и формировалась генеральная линия обороны с ар­тиллерией и бронетехникой, готовящейся к контрна­ступлению. О поддержке сражающегося батальона не шло речи. А там всю ночь убирали убитых, выносили в тыл раненых, делили последние патроны и гранаты. Семён отправил на пополнение переднего края поло­вину третьей роты во главе с командиром. К ним при­соединился комиссар.

На рассвете вновь ударили минометы и послышал­ся рокот моторов. По дороге на поле вышли семь тан­ков, разошлись по сторонам и двинулись на окопы. За каждым из них группировалась пехота.

Остатки двух рот на передней линии обороны со­противлялись около часа. Были подбиты четыре тан­ка, но оставшиеся три подошли вплотную, а пехота забросала окопы гранатами. Теперь наступающие устремились к автостраде, уходящей в лес. Здесь гото­вились к бою оставшиеся бойцы третьей роты. На дне окопа стояли, как огромные консервные банки, четы­ре противотанковых гранаты. Семён скомандовал по­мощнику и командирам взводов:

—  Выдвинуть троих с гранатами навстречу танкам. Остановить их как можно раньше, тогда с пехотой справимся.

Двое красноармейцев подорвали танки, третий не успел бросить гранату, был убит, и она взорва­лась у него в руке. Оставшаяся стальная махина упорно двигалась, рокотали два ее пулемета, бу­хала пушка.

Навстречу выбежал четвертый красноармеец, но через несколько шагов был сражен автоматной очере­дью. Подвели очередного молодого парня. Он дрожал и вырывался. Рухнул на колени и зарыдал. Танк над­вигался. Семён глянул вдоль окопа, некоторые красно­армейцы бросали винтовки, садились на дно.

— A-а! Черт возьми!

Он скинул фуражку, сбросил шинель, выскочил на бруствер, добежал до убитого и упал. Граната валялась рядом. Семён схватил ее и пополз. В нем проснулось знакомое чувство отчаянной удали. Тело и разум были подчинены одной цели. Когда до лязгающих гусениц осталось всего несколько метров, он метнул гранату. Хищное пламя хлестнуло по глазам, голова разрыва­лась от боли и дикого воя внутри нее. Он заставил себя подняться, увидел, как красноармейцы бегут к нему, безобразно разинув рты. Что-то невероятно тяжелое впилось ему в спину. Земля вдруг поднялась и ударила его в лицо. В затухающем мозгу медленно проплыла бесстрастная мысль: «Боже мой, какая тишина».

А над ним гремели выстрелы, орали сражающиеся, объятые страхом и безысходностью. С одной стороны — в серых шинелях, с другой — в зеленых. Они били, кололи, рвали руками и душили друг друга, грызли зубами, ползали по окровавленной земле...




_На_снимках:_


_1._ Семён_Степанович_Коробейников._1934_

_2._ Семья_Коробейниковых—Ефросинья_Петровна_и_Семён_Степанович,_Виктор_(автор_повести)_и_его_старший_брат_Анатолий._1934_