Ермаков = Атаманово подаренье = Клименко =30.07.2014
АТАМАНОВО ПОДАРЕНЬЕ
ак, говоришь, «Ревела буря, дождь шумел…»? Правильно говоришь. И буря была, и гром гремел, и дождь, и молния сверкала. Все как по песне. Одного я в толк не возьму: какая нужда была Тимофеичу в такое разнопогодье на берегу сидеть?! А? Думу думал? Дак мог бы в юрте или в шатре. Как поется: «Среди раскинутых шатров…» На свежем воздухе вольней мысли, говоришь? Ну, будь по-твоему. Только я про это по-другому наслышан. Оно вроде больше к правде долит. Вот послушай-ка да сам и прикинь.
В тот день Ермак Тимофеевич от одного муллы, примерно, как бы хлеб-соль принял.
— Мы — мирные, — толкует мулла. — Кланяемся царю Ивану дюжиной соболей, а тебе, атаман, кумыском нашим.
Налил мулла из кувшина две пиалушки и выпил первый — не отравлено, мол. Ну, Тимофеич тоже опрокинул. Велел из-под царевой руки не бегать, а в случае чего, — я, мол, вам первая заступа. С тем и дальше тронулся.
Шли на стругах. На Иртыше простор, красота! Только к вечеру ветренеть стало. Заворочался Иртыш, заворчал, заподнимал гриву. На закате туча вывалила, холодом потянуло. Запогремливало там — глухо, далеко, а сердито, слышно. Пришлось Тимофеичу к берегу приваливать. Корыстная ли посудина струг? А у Иртыша волна размашистая.
Ну, съютились они возле берега, юрты быстренько поставили. Покашеварили — и на боковую, за день-то веслами намахались.
Тимофеич еще в струге почувствовал — неможется что-то. Дозоры на всякий случай выставил и уснул. Поспал сколько- то, слышит вдруг, зовут его: «Тимофеич! Тимофеич!»
Вскочил он было на ноги, да тут же и сел. Не держат ноги. И тело все дрожит.
«Что за притча? — думает. — Чего это я так ослаб?»
Потихоньку все же укрепился на ногах, выбрался наружу. Погодка в это время разыгралась, в аккурат, как в песне про то говорится.
— Кто кликал?
Молчат. Нет ответа.
«Во сне, — думает, — побластилось».
Только успел откинул кошму в юрту, а ему вслед опять: «Тимофеич!»— вроде как бы с самого берега зовут.
«Пойду, — думает, — как ни то… Чего у них там?»
Дошел до берега, кричит:
— Эй, на стругах!.. Чего звали?
Опять никакого ответа.
«Да чего же я, старая голова, делаю? Нешто в таком реве можно голос слышать? Блазнит это мне…»
Ноги у него вовсе худые стали — подкашиваются.
Сел он на песок: отдохну, мол, чуточку… А Иртыш у ног кипит, мечется. Дубрава стонет, кряхтит, небо грохочет — грозится кому-то… Вот молния с молнией счакнулись, сломались, мелочью по земле стрелили, — видно стало, как волна волну за косу таскает. «Постой! Да это волны ли? А не татарские ли это кони гривы по ковылю разметали?!.» Налег ветер, давнул богатырской грудью, смял зеленые плечи кудрявой красавице, вековой сосенке… Клонится она, клонится, дрожмя дрожит, каждая жилочка внатуг. Вот уж корни под землей хряскают… «Подруженьки! Поддержите!!!» — молит она, обессиленная. Подруженьки не слышат — гром не дает… Заломил богатырь ей гибкие рученьки, — падает она, падает, — сейчас своей вершиной захлестнет атамана…
Вскрикнул Тимофеич, открыл глаза — никакого дерева нет. «Где это я? Что за наважденье? Вовсе, видно, расхворался… Уж не подсудобил ли мне мулла чего? Надо к юрте пробираться». Уперся он руками в песок, встать хотел, а гром его осадил. До самого дна пронзила молния Иртыш. Видит Тимофеич — цари на дне сидят. Грозный Иван Васильевич да Водяной. Грозный кольчугу ему из пучины подает, а Водяной кукиш кажет. И оба смеются… «Что они смеются?» Вот чайка откуда-то вывернулась… Кружится, кружится она над атаманом, крылышками бьет часто-часто, на одном месте сдержаться хочет. Вот она совсем близко, — кричит чего-то.
— Чего?! Не слышу! Слетай на плечо! Кричи в ухо!..
Села чайка ему на плечо и кричит сквозь гремучую бурю:
— Смотри, атаман! Три молнии сейчас сосверкают. Всю Сибирь озарят, просветят. Смотри, не жмурься… Вот она, — первая!..
Через все небо, от гор Уральских до океана, зажглась молния. И видит Тимофеич страну сибирскую. Горы видит, тайгу, степи, реки, малую озериночку, прошлогоднего семя елочку — все глазу открылось. Смотрит атаман, — жгут люди тайгу, рубят, корчуют, землю пашут, дома строят. Стада гуляют, дороги понаторены, хлебушко растет. А народишко все подваливает. Идут ходоки, место себе облюбовывают. Кое-где в горах копаются, города строятся, курьеры скачут. Водой, сушей, пеший, конный — тянется в Сибирь русский человек. А это что?
Видит Ермак купца да золотопромышленника.
— Поверите, господин Безднапучинный! Дети и дети, эти тунгусишки. За нитку стеклянного бисеру — соболя тащат, за. пачку табаку — песца… В ценах ни аза не смыслят. Дикарь народ, одно слово. Слабость имеют к выпивке, приучил я их. Хочешь выпить — пушнину на кон. И волокут. Как милые… Сейчас у меня там около дюжины приказчиков орудуют. Пройди — свет ребята… С мериканской канпаньей дело веду. Три миллиончика чик-в-чик на этом деле поимел. Золотое — дно — Сибирюшка-матушка!..
— Истинно молвили, господин Усекиаршинов. Родитель мой бесценный, царствие ему небесное, черпал, черпал с этого дна, и на мой век не очерпаться. Мне на вас, с вашими тремя миллионами, и смотреть-то не стоило бы. У меня, с движимым и недвижимым, к сотне наличие подвигается.
— Это так, господин Безднапучинный… Однако у вас родитель греб, а я сам! Теперь возьмем тунгуса али остяка? Он тоже в смысл входить начинает. Уметь надо с ихним братом. Ну, да не впервинку!..
— Да и у меня рабочие чего-то того, поговаривают…
— Ничего, господин Безднапучинный! Мы с вами еще тряхнем Сибирью.
— Тряхнем, господин Усекиаршинов.
— Э-эхх!!! Кони чужие, хомут не свой — погоняй, не стой!
— Истинно, истинно… Тряхнем и перетряхнем!
— А это что за Аника-воин сидит? — заметил атамана купец. — Постой… Да ведь это никак сам Ермак Тимофеич, покоритель Сибири, сидит!
— Ммда-а… Однако, чудно. Диковинно.
— Ничего чудного. Все как по истории. Сидит на диком бреге Иртыша… А чего ему делать окромя? Профукал Сибирь и сидит. Видал, какую корысть поимел?.. Ко-ольчу-угу… На кольчугу Сибирь сменял. Э-эх! Голова с мозгом! Нет, вы подумайте, господин Безднапучинный! Подарить царю Сибирь… ох, не могу… уморушка… за кольчугу… Да ты бы, по крайности, хоть бы винные откупа оговорил али тех же тунгусишек. А то сидишь вот, ни стойла, ни пойла. Подумать только? За кольчугу!.. Да ты иди ко мне в приказчики, я тебе дюжину кольчуг скую, раз ты на них зарный.
— Истинно, за «тьфу»! А мог бы быть первейшим золотопромышленником.
— Как вы думаете, не отблагодарить ли нам его? Как- никак, а наши миллионы имеют к нему касательство?
— Отблагодарить? Это вы, пожалуй, правильно придумали, господин Усекиаршинов. Благородное, так сказать, потомство. Я сейчас…
Порылся он в шароварах — и к Тимофеичу:
— За твои заслуги, атаман, жалую тебя тридцатью золотниками.
«Чуть подороже, чем Иуде», — подумал Тимофеич и не пошевелился. Окаменел вроде.
— А это сибирское купецтво кланяется тебе, атаман, тремя куницами, да рысью, да хорьком, да двумя недопесками. Куниц-то мне собаки-тунгусишки с изъяном подсунули, у рыси ость выбита, хорек душной, ну и недопескам цена известная. Прими, атаман, за твои заслуги.
Вскричала чайка — пропал купец с золотопромышленником. Ожгла атаману глаза вторая молния.
— Смотри, атаман, не жмурься, — говорит ему чайка.
Видит атаман кибитку, четверней запряжена. В ней человек сидит. По бокам два усатика с шашками.
— Кто это? — спрашивает Тимофеич у чайки.
— Путешественник один, — отвечает та.
— А чего это к нему архангелы с шашками приставлены?
— А это провожатые… Царица, вишь, боится, чтобы он опять куда не заехал, вот и дала провожатых.
— А куда он путь держит?
— Сейчас увидишь.
Проезжий поравнялся с Тимофеичем, кивнул головой и улыбнулся, как бы сконфузился. Подъехала кибитка к краснокаменным хоромам, распахнулись ворота, и больше ничего не видно. Даже молния не может просветить эти стены.
— Постой! Да ведь это никак тюрьма!
— Угадал, атаман. Она. Да и не одна. Погляди-ка, сколько их здесь понастроено.
Стал считать Тимофеич, да не успевает: только сосчитает — глядь, новые добавляются.
— На кого же это их, столько-то?..
Видит атаман широкую дорогу, а по ней на тысячи верст этап за этапом растянулись. Толпы людей! Кандалы между собой разговор ведут: «Дзинь-блям, дзинь-блям».
— Что за народы? За что их? — спрашивает Тимофеич.
— Всякие есть: одни на царя встали, другие — помещиков пожгли-побили, добытчики воли народной здесь же.
Тут одна колонна с ними поравнялась… Хочет атаман глаза отвести, да не может. Вот один каторжанин отвесил ему поклон и говорит:
— Исполать тебе, Ермак Тимофеич, за места не столь отдаленные!
Горько так вымолвил и дальше кандалами забрякал.
— А теперь, атаман, сюда гляди.
Глянул Тимофеич, — вся Россия у него перед глазами. Царь министра грозится в Сибирь упечь, министр чиновника, архиерей попа, офицер солдата, урядник мужика. И на всю Россиюшку рев стоит:
— Запорю!!! В Сибири сгною!!!
Баюкает мать дитенка, приговаривает:
— Спи, Петыиа, спи… А то отдам тебя в Сибирю, он те там дед Ермак покажет.
«Татарщиной раньше так пугали да Мамаем», — подумал Тимофеич, и свесилась атаманова голова.
А по дорогам звону кандального все гуще да гуще. Вот и песня слышна стала:
…Динь-динь! Динь-бом! Путь Сибирский дальний…
Потухла молния, а песня в темноте стоном над Сибирью стоит, кандальным набатом гремит: «Дзинь-блям, дзинь-блям, дзинь-блям, блям, блям».
…нашего товарища на каторгу ведут.
Вот упал один арестант на дорогу — скребет, скребет земельку. Не ускребешь. Убита дороженька. Большие тысячи по ней прошли. Привстал на коленки — лицо как мел белое, по подбородку алая струйка стекает. Погрозил он сухоньким кулачком куда-то через Урал и с кровью выкричал:
— Будь ты проклят, палач Всея Великия!.. И ты, — повернулся он к Сибири, — будь проклята, каторжная!
Не вытерпело сердце у Тимофеича, вскочил атаман на ноги, — дождь ему глаза застилает, от шлема молнии отскакивают, а он низкий поклон кладет на все четыре стороны:
— Прости меня, народ русский! Не такое я тебе думал подаренье сделать. Не землю-каторгу я тебе добывал, а землю-кормилицу. Видит господь — чист мой меч!
Тут чайка как захлопает крылышками, как закричит:
— Ой, лихо, атаман! Враги в стане твоем! Не поглядеть нам, видно, третьей молнии!..
Выхватил Тимофеич меч, а к нему уж татаре дорываются. Долго бился он на ревучем берегу Иртыша. Не одолеть атамана— чайка не допускает. Вьется она между бойцами — крылья, что мечи, сверкают, в обман вводят. Тимофеич тем и держался… Видит, однако, — возьмут его. Сила не та, да и бойцы подобрались отменные. Некоторые уж арканом захватить ловчат. Бьется он, а сам в Иртыш пятится. Вот уж по пояс ушел, вот — по грудь, вот и совсем скрылся. Только меч из воды грозится, а на нем чайка сидит, не слетает. Дальше да дальше от берега уходят. Тут и зажглась третья молния. Видели татаре, как на самой средине Иртыша ушел под воду меч. А на нем чайка… Так и не слетела.
Что третья молния озарила, Тимофеич не видел. Мутная река Иртыш, даже не в бурю мутная. Навек связала она свое имя с именем атамана Ермака Тимофеича. Послушай-ка, о чем лепечет она на быстринах. Струйка по струйке, словинка по словинке — и рождаются новые сказы об удалом атамане.
…Когда везли последнего Николая под арестом в Тобольск, на Подчувашинской переправе ему, сказывают, такое виденье было. Возки как раз на средину Иртыша выехали. Вдруг вспучился лед, затрещал, раскинулся — полынья образовалась. А из полыньи высунулась рука в боевой рукавице, сжалась в кулак и грозит. Царь белый сделался, а царица, русского с немецким, богов перепутала. Ладно, среди челяди брехотворец нашелся, затемнил словесами-то суть.
— Успокойтесь, — говорит, — ваши величества… Никакая это не рука. Блазнит это вам после отречения. Какая там рука… Это осетр был. Они здесь страсть громадные. Ткнул рылом в лед и высунулся на ваши величества посмотреть. Этот, может, первый из осетров вживе на вас взглянул, а то ведь все в виде балычка пред ваши очи поступали…
Так и отвел. Несмотря, что сам господа поминал.
Да еще примечал народ — чайка появляется. Ни реки, ни озерка поблизости нет, а она летает. Сегодня ее здесь видели, завтра она уже за тыщу верст себя оказывает. И так над всей Сибирью. Старики-то как про этот случай догадываются? Тимофеич ее посылает. Лети, мол, милая, на волю вольную, огляди глазком востреньким, как там мое подаренье. По-старому все или сменилось что? Вот и суди, что к правде ближе. По-разному про Тимофеича-то рассказывают. Тут, конечно, и догадки, и сказки подмешано, а только против главного не заспоришь. Была Сибирь пугалом для народа? Была! Не один из нее чахотку унес, не одного в гроб вогнала и не одну гордую душу сжевала да выплюнула. Несчитанные тысячи таких-то.
Но не одного и закалила. Пошел сорт людей, которых таким огнем жгло, что и Сибирь остудить не могла. Пересчитай- ка ленинскую гвардию, кто из них через Сибирь не прошел? Она на кого как сдействует. Робкий, да хлипкий, да духом слабый лучше к ней не подступайся. Жогнет морозом, ветром дохнет, тайгой шумнет, рекой ревнет, комариком взгудит, медведем взаркает — подходи, кто в черта не верует!
Конечно, которому неволя, рассуждать не приходится. Иди, куда ведут. А ведь и волей шли! На тайгу — топор да костер, на медведя — картечь да рогатина, мороз свой брат, прямое дерево ветра не боится, комар не лев — зараз не съест, реви река — веселей ночевать, черт кумом доводится, Ермак Тимофеич сватом — эге-гей!!! Корись, матушка! Дай простору! Вот я каков человек есть — русский! Я тебя пересибирю! Я те кровь-то вскипячу! Серьезная земля. Недотрога. Недоступница! А молодому, удалому, боевому, не старому за что и голову заложить?! Да и как не заложить! Красавица земля! Леса у нее — океаны зеленые, степи — полушалки невестины, горы — сказки волшебные, реки — песни неспетые, каждая на свою стать ладушка. У одной и имечко девичье — Леной зовут.
Только вот до рук не доходила. Шныряли по ней бездна- пучинные да усекиаршиновы, в оба глядели, где плохо лежит. Пеношники. Одна губа тянется, а из другой валится. Ну, да тем море не испоганилось, что пес налакал.
Наша теперь Сибирь. Шумит, гудит, гремит, матушка! А как ей еще греметь!.. Слыхал, небось, какое место ей в новом плане отведено?!
Вот когда б дождался Тимофеич третьей молнии, — легче было бы ему в Иртыш уходить. Знал бы атаман, что не царям да безднапучинным с усекиаршиновыми, а трудовому народу, мозольной династии его подаренье открылось. Разве что чайка расскажет? Ей скоро и ночью светло летать будет. Негасимые молнии над Сибирью ермачата зажгут.
Летай, белокрылая, гляди востреньким глазком… Скажи атаману, что его подаренье до рук дошло и к душам припало. Нет земли-каторги, есть земля-кормилица, златоцвет — земля, которая в плечо с другими к коммунизму двинулась.
Ходят пионеры по берегам Тобола, Туры-реки, по берегам Иртыша. Спросишь их:
— Чем занимаетесь, ребятки?
— Мы, — отвечают, — родной край изучаем.
— Слышишь, атаман? Родным краем твое подаренье называют.
АТАМАНОВО ПОДАРЕНЬЕ
ак, говоришь, «Ревела буря, дождь шумел…»? Правильно говоришь. И буря была, и гром гремел, и дождь, и молния сверкала. Все как по песне. Одного я в толк не возьму: какая нужда была Тимофеичу в такое разнопогодье на берегу сидеть?! А? Думу думал? Дак мог бы в юрте или в шатре. Как поется: «Среди раскинутых шатров…» На свежем воздухе вольней мысли, говоришь? Ну, будь по-твоему. Только я про это по-другому наслышан. Оно вроде больше к правде долит. Вот послушай-ка да сам и прикинь.
В тот день Ермак Тимофеевич от одного муллы, примерно, как бы хлеб-соль принял.
— Мы — мирные, — толкует мулла. — Кланяемся царю Ивану дюжиной соболей, а тебе, атаман, кумыском нашим.
Налил мулла из кувшина две пиалушки и выпил первый — не отравлено, мол. Ну, Тимофеич тоже опрокинул. Велел из-под царевой руки не бегать, а в случае чего, — я, мол, вам первая заступа. С тем и дальше тронулся.
Шли на стругах. На Иртыше простор, красота! Только к вечеру ветренеть стало. Заворочался Иртыш, заворчал, заподнимал гриву. На закате туча вывалила, холодом потянуло. Запогремливало там — глухо, далеко, а сердито, слышно. Пришлось Тимофеичу к берегу приваливать. Корыстная ли посудина струг? А у Иртыша волна размашистая.
Ну, съютились они возле берега, юрты быстренько поставили. Покашеварили — и на боковую, за день-то веслами намахались.
Тимофеич еще в струге почувствовал — неможется что-то. Дозоры на всякий случай выставил и уснул. Поспал сколько- то, слышит вдруг, зовут его: «Тимофеич! Тимофеич!»
Вскочил он было на ноги, да тут же и сел. Не держат ноги. И тело все дрожит.
«Что за притча? — думает. — Чего это я так ослаб?»
Потихоньку все же укрепился на ногах, выбрался наружу. Погодка в это время разыгралась, в аккурат, как в песне про то говорится.
— Кто кликал?
Молчат. Нет ответа.
«Во сне, — думает, — побластилось».
Только успел откинул кошму в юрту, а ему вслед опять: «Тимофеич!»— вроде как бы с самого берега зовут.
«Пойду, — думает, — как ни то… Чего у них там?»
Дошел до берега, кричит:
— Эй, на стругах!.. Чего звали?
Опять никакого ответа.
«Да чего же я, старая голова, делаю? Нешто в таком реве можно голос слышать? Блазнит это мне…»
Ноги у него вовсе худые стали — подкашиваются.
Сел он на песок: отдохну, мол, чуточку… А Иртыш у ног кипит, мечется. Дубрава стонет, кряхтит, небо грохочет — грозится кому-то… Вот молния с молнией счакнулись, сломались, мелочью по земле стрелили, — видно стало, как волна волну за косу таскает. «Постой! Да это волны ли? А не татарские ли это кони гривы по ковылю разметали?!.» Налег ветер, давнул богатырской грудью, смял зеленые плечи кудрявой красавице, вековой сосенке… Клонится она, клонится, дрожмя дрожит, каждая жилочка внатуг. Вот уж корни под землей хряскают… «Подруженьки! Поддержите!!!» — молит она, обессиленная. Подруженьки не слышат — гром не дает… Заломил богатырь ей гибкие рученьки, — падает она, падает, — сейчас своей вершиной захлестнет атамана…
Вскрикнул Тимофеич, открыл глаза — никакого дерева нет. «Где это я? Что за наважденье? Вовсе, видно, расхворался… Уж не подсудобил ли мне мулла чего? Надо к юрте пробираться». Уперся он руками в песок, встать хотел, а гром его осадил. До самого дна пронзила молния Иртыш. Видит Тимофеич — цари на дне сидят. Грозный Иван Васильевич да Водяной. Грозный кольчугу ему из пучины подает, а Водяной кукиш кажет. И оба смеются… «Что они смеются?» Вот чайка откуда-то вывернулась… Кружится, кружится она над атаманом, крылышками бьет часто-часто, на одном месте сдержаться хочет. Вот она совсем близко, — кричит чего-то.
— Чего?! Не слышу! Слетай на плечо! Кричи в ухо!..
Села чайка ему на плечо и кричит сквозь гремучую бурю:
— Смотри, атаман! Три молнии сейчас сосверкают. Всю Сибирь озарят, просветят. Смотри, не жмурься… Вот она, — первая!..
Через все небо, от гор Уральских до океана, зажглась молния. И видит Тимофеич страну сибирскую. Горы видит, тайгу, степи, реки, малую озериночку, прошлогоднего семя елочку — все глазу открылось. Смотрит атаман, — жгут люди тайгу, рубят, корчуют, землю пашут, дома строят. Стада гуляют, дороги понаторены, хлебушко растет. А народишко все подваливает. Идут ходоки, место себе облюбовывают. Кое-где в горах копаются, города строятся, курьеры скачут. Водой, сушей, пеший, конный — тянется в Сибирь русский человек. А это что?
Видит Ермак купца да золотопромышленника.
— Поверите, господин Безднапучинный! Дети и дети, эти тунгусишки. За нитку стеклянного бисеру — соболя тащат, за. пачку табаку — песца… В ценах ни аза не смыслят. Дикарь народ, одно слово. Слабость имеют к выпивке, приучил я их. Хочешь выпить — пушнину на кон. И волокут. Как милые… Сейчас у меня там около дюжины приказчиков орудуют. Пройди — свет ребята… С мериканской канпаньей дело веду. Три миллиончика чик-в-чик на этом деле поимел. Золотое — дно — Сибирюшка-матушка!..
— Истинно молвили, господин Усекиаршинов. Родитель мой бесценный, царствие ему небесное, черпал, черпал с этого дна, и на мой век не очерпаться. Мне на вас, с вашими тремя миллионами, и смотреть-то не стоило бы. У меня, с движимым и недвижимым, к сотне наличие подвигается.
— Это так, господин Безднапучинный… Однако у вас родитель греб, а я сам! Теперь возьмем тунгуса али остяка? Он тоже в смысл входить начинает. Уметь надо с ихним братом. Ну, да не впервинку!..
— Да и у меня рабочие чего-то того, поговаривают…
— Ничего, господин Безднапучинный! Мы с вами еще тряхнем Сибирью.
— Тряхнем, господин Усекиаршинов.
— Э-эхх!!! Кони чужие, хомут не свой — погоняй, не стой!
— Истинно, истинно… Тряхнем и перетряхнем!
— А это что за Аника-воин сидит? — заметил атамана купец. — Постой… Да ведь это никак сам Ермак Тимофеич, покоритель Сибири, сидит!
— Ммда-а… Однако, чудно. Диковинно.
— Ничего чудного. Все как по истории. Сидит на диком бреге Иртыша… А чего ему делать окромя? Профукал Сибирь и сидит. Видал, какую корысть поимел?.. Ко-ольчу-угу… На кольчугу Сибирь сменял. Э-эх! Голова с мозгом! Нет, вы подумайте, господин Безднапучинный! Подарить царю Сибирь… ох, не могу… уморушка… за кольчугу… Да ты бы, по крайности, хоть бы винные откупа оговорил али тех же тунгусишек. А то сидишь вот, ни стойла, ни пойла. Подумать только? За кольчугу!.. Да ты иди ко мне в приказчики, я тебе дюжину кольчуг скую, раз ты на них зарный.
— Истинно, за «тьфу»! А мог бы быть первейшим золотопромышленником.
— Как вы думаете, не отблагодарить ли нам его? Как- никак, а наши миллионы имеют к нему касательство?
— Отблагодарить? Это вы, пожалуй, правильно придумали, господин Усекиаршинов. Благородное, так сказать, потомство. Я сейчас…
Порылся он в шароварах — и к Тимофеичу:
— За твои заслуги, атаман, жалую тебя тридцатью золотниками.
«Чуть подороже, чем Иуде», — подумал Тимофеич и не пошевелился. Окаменел вроде.
— А это сибирское купецтво кланяется тебе, атаман, тремя куницами, да рысью, да хорьком, да двумя недопесками. Куниц-то мне собаки-тунгусишки с изъяном подсунули, у рыси ость выбита, хорек душной, ну и недопескам цена известная. Прими, атаман, за твои заслуги.
Вскричала чайка — пропал купец с золотопромышленником. Ожгла атаману глаза вторая молния.
— Смотри, атаман, не жмурься, — говорит ему чайка.
Видит атаман кибитку, четверней запряжена. В ней человек сидит. По бокам два усатика с шашками.
— Кто это? — спрашивает Тимофеич у чайки.
— Путешественник один, — отвечает та.
— А чего это к нему архангелы с шашками приставлены?
— А это провожатые… Царица, вишь, боится, чтобы он опять куда не заехал, вот и дала провожатых.
— А куда он путь держит?
— Сейчас увидишь.
Проезжий поравнялся с Тимофеичем, кивнул головой и улыбнулся, как бы сконфузился. Подъехала кибитка к краснокаменным хоромам, распахнулись ворота, и больше ничего не видно. Даже молния не может просветить эти стены.
— Постой! Да ведь это никак тюрьма!
— Угадал, атаман. Она. Да и не одна. Погляди-ка, сколько их здесь понастроено.
Стал считать Тимофеич, да не успевает: только сосчитает — глядь, новые добавляются.
— На кого же это их, столько-то?..
Видит атаман широкую дорогу, а по ней на тысячи верст этап за этапом растянулись. Толпы людей! Кандалы между собой разговор ведут: «Дзинь-блям, дзинь-блям».
— Что за народы? За что их? — спрашивает Тимофеич.
— Всякие есть: одни на царя встали, другие — помещиков пожгли-побили, добытчики воли народной здесь же.
Тут одна колонна с ними поравнялась… Хочет атаман глаза отвести, да не может. Вот один каторжанин отвесил ему поклон и говорит:
— Исполать тебе, Ермак Тимофеич, за места не столь отдаленные!
Горько так вымолвил и дальше кандалами забрякал.
— А теперь, атаман, сюда гляди.
Глянул Тимофеич, — вся Россия у него перед глазами. Царь министра грозится в Сибирь упечь, министр чиновника, архиерей попа, офицер солдата, урядник мужика. И на всю Россиюшку рев стоит:
— Запорю!!! В Сибири сгною!!!
Баюкает мать дитенка, приговаривает:
— Спи, Петыиа, спи… А то отдам тебя в Сибирю, он те там дед Ермак покажет.
«Татарщиной раньше так пугали да Мамаем», — подумал Тимофеич, и свесилась атаманова голова.
А по дорогам звону кандального все гуще да гуще. Вот и песня слышна стала:
…Динь-динь! Динь-бом! Путь Сибирский дальний…
Потухла молния, а песня в темноте стоном над Сибирью стоит, кандальным набатом гремит: «Дзинь-блям, дзинь-блям, дзинь-блям, блям, блям».
…нашего товарища на каторгу ведут.
Вот упал один арестант на дорогу — скребет, скребет земельку. Не ускребешь. Убита дороженька. Большие тысячи по ней прошли. Привстал на коленки — лицо как мел белое, по подбородку алая струйка стекает. Погрозил он сухоньким кулачком куда-то через Урал и с кровью выкричал:
— Будь ты проклят, палач Всея Великия!.. И ты, — повернулся он к Сибири, — будь проклята, каторжная!
Не вытерпело сердце у Тимофеича, вскочил атаман на ноги, — дождь ему глаза застилает, от шлема молнии отскакивают, а он низкий поклон кладет на все четыре стороны:
— Прости меня, народ русский! Не такое я тебе думал подаренье сделать. Не землю-каторгу я тебе добывал, а землю-кормилицу. Видит господь — чист мой меч!
Тут чайка как захлопает крылышками, как закричит:
— Ой, лихо, атаман! Враги в стане твоем! Не поглядеть нам, видно, третьей молнии!..
Выхватил Тимофеич меч, а к нему уж татаре дорываются. Долго бился он на ревучем берегу Иртыша. Не одолеть атамана— чайка не допускает. Вьется она между бойцами — крылья, что мечи, сверкают, в обман вводят. Тимофеич тем и держался… Видит, однако, — возьмут его. Сила не та, да и бойцы подобрались отменные. Некоторые уж арканом захватить ловчат. Бьется он, а сам в Иртыш пятится. Вот уж по пояс ушел, вот — по грудь, вот и совсем скрылся. Только меч из воды грозится, а на нем чайка сидит, не слетает. Дальше да дальше от берега уходят. Тут и зажглась третья молния. Видели татаре, как на самой средине Иртыша ушел под воду меч. А на нем чайка… Так и не слетела.
Что третья молния озарила, Тимофеич не видел. Мутная река Иртыш, даже не в бурю мутная. Навек связала она свое имя с именем атамана Ермака Тимофеича. Послушай-ка, о чем лепечет она на быстринах. Струйка по струйке, словинка по словинке — и рождаются новые сказы об удалом атамане.
…Когда везли последнего Николая под арестом в Тобольск, на Подчувашинской переправе ему, сказывают, такое виденье было. Возки как раз на средину Иртыша выехали. Вдруг вспучился лед, затрещал, раскинулся — полынья образовалась. А из полыньи высунулась рука в боевой рукавице, сжалась в кулак и грозит. Царь белый сделался, а царица, русского с немецким, богов перепутала. Ладно, среди челяди брехотворец нашелся, затемнил словесами-то суть.
— Успокойтесь, — говорит, — ваши величества… Никакая это не рука. Блазнит это вам после отречения. Какая там рука… Это осетр был. Они здесь страсть громадные. Ткнул рылом в лед и высунулся на ваши величества посмотреть. Этот, может, первый из осетров вживе на вас взглянул, а то ведь все в виде балычка пред ваши очи поступали…
Так и отвел. Несмотря, что сам господа поминал.
Да еще примечал народ — чайка появляется. Ни реки, ни озерка поблизости нет, а она летает. Сегодня ее здесь видели, завтра она уже за тыщу верст себя оказывает. И так над всей Сибирью. Старики-то как про этот случай догадываются? Тимофеич ее посылает. Лети, мол, милая, на волю вольную, огляди глазком востреньким, как там мое подаренье. По-старому все или сменилось что? Вот и суди, что к правде ближе. По-разному про Тимофеича-то рассказывают. Тут, конечно, и догадки, и сказки подмешано, а только против главного не заспоришь. Была Сибирь пугалом для народа? Была! Не один из нее чахотку унес, не одного в гроб вогнала и не одну гордую душу сжевала да выплюнула. Несчитанные тысячи таких-то.
Но не одного и закалила. Пошел сорт людей, которых таким огнем жгло, что и Сибирь остудить не могла. Пересчитай- ка ленинскую гвардию, кто из них через Сибирь не прошел? Она на кого как сдействует. Робкий, да хлипкий, да духом слабый лучше к ней не подступайся. Жогнет морозом, ветром дохнет, тайгой шумнет, рекой ревнет, комариком взгудит, медведем взаркает — подходи, кто в черта не верует!
Конечно, которому неволя, рассуждать не приходится. Иди, куда ведут. А ведь и волей шли! На тайгу — топор да костер, на медведя — картечь да рогатина, мороз свой брат, прямое дерево ветра не боится, комар не лев — зараз не съест, реви река — веселей ночевать, черт кумом доводится, Ермак Тимофеич сватом — эге-гей!!! Корись, матушка! Дай простору! Вот я каков человек есть — русский! Я тебя пересибирю! Я те кровь-то вскипячу! Серьезная земля. Недотрога. Недоступница! А молодому, удалому, боевому, не старому за что и голову заложить?! Да и как не заложить! Красавица земля! Леса у нее — океаны зеленые, степи — полушалки невестины, горы — сказки волшебные, реки — песни неспетые, каждая на свою стать ладушка. У одной и имечко девичье — Леной зовут.
Только вот до рук не доходила. Шныряли по ней бездна- пучинные да усекиаршиновы, в оба глядели, где плохо лежит. Пеношники. Одна губа тянется, а из другой валится. Ну, да тем море не испоганилось, что пес налакал.
Наша теперь Сибирь. Шумит, гудит, гремит, матушка! А как ей еще греметь!.. Слыхал, небось, какое место ей в новом плане отведено?!
Вот когда б дождался Тимофеич третьей молнии, — легче было бы ему в Иртыш уходить. Знал бы атаман, что не царям да безднапучинным с усекиаршиновыми, а трудовому народу, мозольной династии его подаренье открылось. Разве что чайка расскажет? Ей скоро и ночью светло летать будет. Негасимые молнии над Сибирью ермачата зажгут.
Летай, белокрылая, гляди востреньким глазком… Скажи атаману, что его подаренье до рук дошло и к душам припало. Нет земли-каторги, есть земля-кормилица, златоцвет — земля, которая в плечо с другими к коммунизму двинулась.
Ходят пионеры по берегам Тобола, Туры-реки, по берегам Иртыша. Спросишь их:
— Чем занимаетесь, ребятки?
— Мы, — отвечают, — родной край изучаем.
— Слышишь, атаман? Родным краем твое подаренье называют.