Борис Комаров
Вопреки логике
Рассказы




Папка № 3

Нашел их на лужайке городской больницы. Несла какая-то больничная душа до соседнего корпуса несколько картонных распашонок да, знать, поленилась донести.
А папки-то еще добрые, крепкие папки. Я в них газетные вырезки теперь храню. А в ту, что с корками потолще и строгим титулом «Папка № 3», наброски всяческих житейских закорючек поскладывал. И таскаю ее, куда ни попадя, надеясь, на светлую мысль. А вдруг и выхохлится тогда из иного крючка, как из гадкого утенка, неплохой рассказ?
Да зря, чай, надеюсь… Ну, что вот, к примеру, из этой истории дельного выкроишь?
…Встретилась мне тем летом девчушка лет восемнадцати. Иду мимо междугородки, а она стоит, мнется с ноги на ногу у бойкого от прохожего люда крылечка.
Русая, конопушки на носу и щеках, а коса завихарена в кулак на затылке и на том кулаке — огромный бант. Белый такой, как у первоклашки. Поди, студентка.
И верно:
— Мужчина, — шагнула мне навстречу, — дайте два рубля! Хотела с мамой переговорить, а стипендия кончилась…
Знакомый случай — сам учился когда-то в институте! Только стипендии побольше были тогда, не горсть пустых бумажек.
И полез уже в карман, да увидел двух пареньков явно не студенческого вида, жадно поглядывающих на нас. Метрах в десяти они торчали, за жидкими кустиками у тротуара. Спортивные штаны на том и другом, кепки обвисли мухоморами на стриженых башках. В руках того, что пониже, двухлитровый балабас с пивом. Одна, знать, с девицей компания.
Чертыхнулся и пошел себе дальше. Что им мелочь моя…пропьют!
Где-то через неделю увидел троицу снова. Только «мухоморы» стояли теперь много ближе к переговорному пункту — сразу за крылечком. И «студентка» поосмелела. Теребила со всяк прохожего носа уже не по два, а по пять рублей! Лишь бант подкачал: обвис вермишелью и не трогал душу белизной.
А последний раз увидел их в конце лета. Солнце палило, как из домны, и, казалось, вот-вот расплавит не только конопушки на физиономии плутовки, но и узел косы на затылке…Девица то и дело щурилась и зевала во весь рот. Чай, после вчерашнего веселья прийти в себя не могла.
- Мужчина, — услышал я, — дай десять рублей! — Про нужду поговорить с мамой студентка уже и не поминала. Поди, запамятовала присказку, а, может, талдычить надоело одно и тоже. Вот, мол, я, а вот междугородка, неужели не ясно?!
- Расте-ешь! — восхитился бесцеремонностью веснущатой бестии. — То пары рублей не хватает, то трех, а нынче уже и десяти. А завтра сколько потребуешь?
Но ответа плутовки ждать не стал. К чему воздух болтовней ерошить? Пошагал к автобусной остановке. Только не ступил и нескольких шагов, как услышал за спиной возмущенное:
- Чего врать-то, х-хэ!.. Два просила, пять, а три-то никогда не бывало…
Обиделась… Плутовка, плутовка, а тоже, вишь, правды хочет!
И то «правдивое» ворчание так запало в мою голову, что не хочешь да тиснешь его на бумажную четвертушку и сунешь в папку. На вылежку.
А листочков через семь от той бывальщины томилась в папке история про бабу Лиду Переверзеву и зятя ее Кешку Плахина, которые ездили однажды в город, и выездили не все, чего хотели…И вот, как не сунусь в бумаги, обязательно на ту историю наткнусь. Как на притчу!
Баба Лида жила верстах в тридцати от Тюмени в деревне Веселухе. Так себе деревня: не голь и не избыток. А не свалилась с копылков потому, что стоит на бойком месте — на тракте. И грибами можно торгануть, и ягодами. Да хоть чем! Найдется купец и на дырявый горшок. А в область сгонять — пожалуйста! Флаг в руки, как говорит зять.
Кешка — мужик ничего, работящий. Выпить выпьет, но чтобы кура уши долбила, как Ваньке Мухину, такого не случалось. Хоть и городской, но, женившись на Зинке Переверзевой, переехал в Веселуху, срубил дом на окраине деревни и в ус теперь не дует. И понятно: охотник! Раз в неделю не жахнет из ружьишка — сам не свой!
Грузовичок есть у Кешки, газелька, хотел и легковушку купить, да Зинка сказала: «Погоди, выучим дочку, тогда бери, чего хочешь!».
Зять и сбил прошлой осенью старуху с толку. Норовила колоть свинью, продать мясо у дороги да на вырученные деньги баню поправить. И чтоб до снегу успеть, вот такая задача!
А Кешка говорит:
- Брось канителиться, Яковлевна! Мы это шель-шевель провернем… Увезем мясо в город, а батька толкнет на рынке! В Тюмени рынков, как воробьев!
Ну, воробьев не воробьев, а на тракту и вправду стоять не в радость! То дожди, то ветрище.
- Ты, — продолжил зять, — скажи-ка Татре: пусть твоего поросенка в субботу колет! Прямо с утра…Только бутылку не ставь, сам рассчитаюсь! А как приеду из Кургана — кабана моего забьем и рванем с двумя тушами в Тюмень.
А соседу чего? Ох, и прыток! Татрой-то его Кешка прозвал: нет, не за ноги криулем, они у всех мужиков такие, — за прыть! Хотя, по-бабе Лидиному, ноги у Кольки, как ноги! Лучше кривые, чем никаких!
Забил Колян свинью в субботу, тяпнул чекушечку для приличия, и стали они с бабой Лидой Кешку ждать. Вот-вот приедет из командировки своей.
И Кешка приехал, но не «вот-вот», а после обеда. Опоздал такой-сякой! Хотел все дела в Кургане разом переделать.
Но что Колька, что зять — оба прыткие!
- Кидай мясо в кузов, — нашелся Кешка. — Чего рассусоливать?! И хряка моего туда же! В Тюмени забьем, у батьки… Мясо-то парное дороже стоит! Поехали Колька с нами!
А Кольке что? Нету казенной работы под рукой, а каждый полдень одно и тоже — обедать надо! Тут на край света поедешь.
Пригнали в Тюмень: изменился город, зря не скажешь. Была здесь Лидия Яковлевна, сто раз была, а в последние годы не бывала. Вот и наказала себя: не узнает улиц и все! Но домище свата узнала, как стоял на задворках, так и стоит. И лесочек обок его все тот же, не добрались еще краснорожие терема новых русских до него.
Обрадовался сват, хотел пир закатить для гостьи, да видя старухино беспокойство, не стал растудыкивать, умчал на новенькой «Оке» к какому-то Пашке. К той шустрой машинешке он еще не привык, звал «бешеной табуреткой», но времени было край как в обрез. На «Москвичонке», чай, не успеть!
И пока баба Лида помогала сватье управиться по хозяйству, да тем ладным хозяйством любовалась, Кешка с Татрой порося и закололи. Забили, значит, а так как торопиться было уже некуда, пошли в дом: перекурить, усидеть граммов по сто с устатку.
Задавили по стопке, потом еще по чуть-чуть, а как кончилась бутылка, поспешили кабанищу разделывать.
И верно ведь, батюшки, говорят: где вино, там и ералаш — нету борова во дворе! Вот грузовичок с бортом наотмашь, солома, на которую сбросили его и на которой развалился он, как городничий после блинов, а самого и нету… Ожил стервец от полету, убег!
Кинулись искать за заборами, да где там! А рядом лес, туда, поди, и убежал боров. Темень еще…
Поматюгались мужики и пошли домой ни с чем.
Тут батька приехал. Высказал Кешке, что думал о нем, а Кольке выговаривать не стал: чужой он и есть чужой!
— Ладно, — буркнул только, — знать, в Веселухе вода такая: что ни мужик — то дурень! Завтра будем искать беглеца, по свету!…Где сватья-то?…Сватья! — гаркнул уж, как ни в чем не бывало. — Я ведь твою-то свинью продал!
Пашка Гущин рассчитался сразу. Чохом взял. Две точки у него на базаре: «Вот тут, — потыкал Плахин-старший пачечкой купюр в угол кухни, выказывая план базара, — да тут! Еще, бает, вези!».
И деньги дал хорошие. Их, прикинула баба Лида, на все расходы хватит и, даст Бог, на мешок сахару останется. Сахар-то нынче кусается, собака!
А Кешка, как выпили за общим столом, так повесил головушку на правую сторонушку, и захлюпал носом. Сто нарядов ведь дочке наобещал, а у самого и щербатой копеечки нету!
Тут баба Лида, добрая душа, и говорит:
— Ты, милый, не убивайся сильно, чего уж!.. Так до запоя догруститься недолго… Только и я Насте не чужая: пускай мои деньги берет — покупает свои наряды. А вы ищите борова…чай, найдется!
Утром другого дня принялись мужики искать утрату, а баба Лида деньги повезла. Внучка ведь отличницей была: по воскресеньям до родни не шастала: всё уроки институтские учила и с книжек прямо не слазила.

* * *

И вот, в который раз перебирая папку, мелькнула у меня мысль: бабка-то мимо переговорной станции в общежитие шла! Не встретилась ли она со «студенткой»? И встреча посеяла такой сумбур в душе девчонки, такой раздрай, что не хошь, а Человеком станешь. С большущей буквы!
Вот что, по-моему, случилось в то воскресенье…Идет, значит, бабка и удивляется. И ахает. Уж больно людей на улицах много — валом валят! Такая топотня лишь в Первомай творилась раньше, в самый гулливый день…Только ярчее нынче-то было — капитализм, язви его! Цвели, как сумасшедшие и отсвечивали золотом всякие там клумбы и иные цветочные коврижки — душа заходилась от их цвету. Фонтаны и те откуда-то взялись! Шипели себе и шлепали толстыми плетями с небес, исходили на пузыри. Сделала старуха ладошку ковшичком, отведала водички из одного — тьфу, пропасть, невкусная! Такую и гуси пить не будут.
С того самого любопытства и стенку высоченного магазина покулупала пальцем: вроде, мрамор! Расскажет Зойке Пряхиной, подруге закадычной, да вряд ли поверит та Лидии Яковлевне. Еще и дурой обзовет: мрамор, скажет, лишь на могилы генералам кладут!
А как ступила за какое-то, важное от пузатых колонн, зданьище, так девицу с бантиком и увидела. И не та хитрая бестия шагнула к ней, а наоборот, — баба Лида. Уж больно девчонка на внучку была похожа. Тютелька в тютельку. И русая такая же, и коса в кулак на затылке. Только вот бантов внучка не носила.
- Ты что ли, Настя? — спросила баба Лида. — Вот и хорошо! Все не бегать ищейкой по Тюмени. Не искать тебя по общежитиям.
А девка аж закашлялась от столь неожиданных слов старухи, закраснелася вся. Потом говорит:
- Нет, бабуся, не Настя я! Ирка Фомина из Сургута! — И, чтобы не упустить свое, затараторила бойко: — Учуся здесь. С мамой поговорить по телефону хотела, да денег мало…дайте десять рублей!
Слово за слово, ёж да переёж, и узнала бабка Лида про Ирку всё. Про судьбинушку горькую: про отца инвалида и мать уборщицу. А скоро зима — пальтишка даже нету. Вот как!
А Ирка Фомина еще и слезу пустила. Со сливину слеза…тут не старушье — каменное сердце не выдержит!
И забыла бабка про баню, будто высвистнуло ее из головы. «На, девка, половину денег, — лишь сказала, — купи себе зимнее пальто…У самой внучка учится, горюшко мыкает!». Потом утерлась платочком, укоряя себя за излишнюю сопливость, и пошла дальше, думая, что поросенок ей попался тем годом жоркий: ряшку наел, что пришлось косяки вышибать — иначе из стайки не вытащишь. Дай Бог и нынче такого же…
Но было и то, чего бабка Лида не увидела…Кинулись после ухода ее к Ирке Фоминой две небритые личности: деньги делить! Жадно кинулись, как псы!
И вот жадность-то подельников, желание скорее промотать старухин дар и внесло сумятицу в девичью душу. И увидела Ирка себя со стороны, оттопырилась вдруг от бантика да конопушек своих и увидела…Тошно ей стало, ох, как тошно! Кинула деньги под ноги мухоморам и пошагала домой. Рядом ведь жила, через квартал.
А мать ее в ту пору на работу собиралась. По выходным часа на три, но все одно ходила она на завод: готовую продукцию на склад принять:
- Что, — бросила дочке, не шибко надеясь на скорый ответ, — где шлялась?!
И Ирка, вместо привычного «в Караганде!», взяла да и сказала:
- Можно с тобой на завод пойду? Сама же говорила, что помогать надо…
Во как увидел я свой рассказ! Высветил жизненные закавыки да столь удачно и увязал. Ай да, сукин сын! Как Пушкин!
И пару дней тот рассказ оттачивал. Дополнял и разбавлял штрихами и точностями. Донашивал, так сказать, проникался высоким смыслом.
Только вот баба Лида с моим творением не согласилась. Уперлась, как надолба, да и все!

* * *

Заявилась она следующей ночью. Лег спать я поздно — рассказы Шукшина читал. Читал и обижался на Василия Макарыча: откуда у него столь яркая выпуклость житейской сути бралась, гуща и сочность повести, которая так не дается мне? Вроде из-за мелочи затеян рассказ, а сунься ближе — нет, глубина душевная в «мелочи» той. Вон как про Гоголя расписал! Про «Мертвые души» его.
- «…Русь! куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик…» — читает сынишка героя рассказа Валерка Звягин. — «…Косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
Вслух читает, а батька слушает. Любит он это дело — родную литературу…И видит тройку: летит стрелой, рвет на куски воздух и дымится за ней дорога, э-эх!
И вдруг тушуется в своих думах совхозный механик Звягин:
- Стоп, — кричит сыну, — а кто в той тройке едет?
Чичиков ведь: прохиндей и шулер в той тройке сидит! Как оно, а!.. Значит Чичиков-то и есть вся Русь?! Не абстракция, не миф летит по столбовой дороге, а конкретика, живее некуда! Того ездока и пощупать можно.
И лишь Шукшин то заметил, сунулся в глубь гоголевской мысли и выкопал главное. Мастер!
Но нет, не согласен тут я с Гоголем! Выходит, и мы все такие же, как Чичиков: ловкачи и прощелыги? Н-да…
…Вдруг скрипнула дверь. Я почему-то сразу догадался, что баба Лида пришла. Долго шоркала туфлями о коврик в прихожей, потом ступила, наконец, в комнату и принялась искать глазами хоть какую-нибудь икону. Досадливо выдохнув: «Вот ведь как!..», присела на табуретку возле дивана…Посидев чуток, сняла с головы полушалок и, постелив его аккуратненько на растопыренных коленках, поздоровалась:
- Ну, здорово, орел! Чай, узнал?…А то темища тута, будто ведьмы месяц скрали!
«Как не узнал? — хотел ответить. — Как дверь гавкнула, так и понял, кто пришел…», а сказать ничего не могу. Будто каша во рту, а языка и нету. И стыд почему-то напал…словно не старуха — я к ней заявился. И хозяйничаю, как хочу: горшки снимаю с полок да по-своему расставляю.
- Это хорошо, что стыдобушка берет, — старуха помолчала, — …хорошо! Не дура ведь я, не Ванька Мухин деньгами-то сорить!…Расписал меня всяко! Неужто бездельнице отдам, а баню не починю?!…Я, милый, вижу, что за девка это, что за кукушка! Из деревни Подвираловой на речке Завирухе…И тех оторвышей кулакастых выглядела, парней-то. У нас Веха Сутормин такой же. Пошлет ко мне бабенку: дай, мол, денег на хлеб до завтра!
…А сам за поленницей лежит: удав и удав — на бутылку ждет.
А что на Настю похожа, так чего? Намажешь щеки, так все девки схожи! Как свеклины…Вот и не стала я с ней разговаривать, решетом воду носить, пошла себе дальше…И не городи ахинею больше, брось такую привычку! Не выставляй меня Ванькой Мухиным.
- Так, баба Лида, — проглотил, наконец, я кашу. Обрел-таки говор, — почему ты такая однобокая? Я же в воспитательных целях пишу, для народу, — и даже руки попытался раскинуть, выказывая тем самым народную массу. — …Ведь дареный кусок пуще кнутика прохлестнуть может, наставить на доброе дело…Вот девка и усовестилась после твоего подарка! Может такое быть?
- Может, — охотно согласилась старуха, — как не может?…А может и не прохлестнуть! — тут же не преминула возразить. — Совесть не грибок — за день не вырастет! Пропали, выходит, мои денежки? Ну, уж нет!…И дочку в бережи воспитала: лепит, бывало, снеговика, выпросит морковку на нос, а растает снег, так домой ее несет. — И отрубила: — Свое заработай, да транжирь! Не дери глаз на чужой квас!
И тут я вспомнил притчу про богача, про Царство Небесное. «Как попасть туда?» — пытал богач Христа. А тот ему: «Раздай имущество нищим, все раздай… И попадешь в Небесную благодать!» Так-то, Лидия Яковлевна! А Ирка Фомина нищенка и есть: нутром нищая, духом человечьим.
А старуха будто вычитала мои мысли, выглядела их. Да как вскочит с табуретки, как шарахнет ее сидушкой на пол:
- С чего не попаду я в Царство то?! С каких щей?…И в Бога верую, и работаю, как вол!…А кто попадет тогда? Ирка да Веха Сутормин?…Ну да! И останется Царство без душ, безлюдье и будет!…Так-то, милый мой, такие дела, — баба Лида подняла табуретку и снова уселась на нее. — А то взял моду, — опять начала, — чужие деньги делить! И что за охотка такая? — искренне удивилась. — Сам-то по-божески живешь? — спросила. Да строго так спросила-то. — …Смотри у меня! — и погрозила сухим, как перезрелый гороховый стручок, пальцем. — Дерево-то, чай, не забыл?
Тут палец вытянулся вдруг к дивану, порыскал в воздухе, норовя ткнуться мне в левый глаз: уточнить вопрос с деревом, и уточнил бы, поди, да прянул я в ужасе головой с подушки и вырвался-таки из сна:
- Ух, ты… — выдохнул облегченно. — Ну и бабка!…Вот тебе и добрая старушка!
За окном чернела ночь, урчала где-то легковушка, пробираясь между пятиэтажками, блик фар выхватил кусок потолка, скакнул по стене и пропал…Помню я дерево, помню.

* * *

С месяц назад то было, такой же вот чернильной ночью. Услышал я за окном тяпанье: тяп да тяп! С него и проснулся.
А метрах в сорока от нашего дома расположилась мусорка: пара бетонных плит, а на них разнобой железных баков. И в баках роются круглые сутки бомжи. Поди, и сейчас их брат какой-нибудь бак или старый холодильник курочит.
Повернулся на бок, нахлобучил на голову подушку, чтобы шум не слышать и попытался опять уснуть. Да бесполезно — тише чуть, но все одно стукоток слышно. Потом раздалось ширканье. На вроде пилы. Потом стихло все, да как шарахнет что-то по балкону, затрещало и ухнуло на землю…Вскочил с дивана и кинулся на балкон: вот же, гады!
Внизу ерошилось ветвистой кучей только что поваленное дерево. Оно, падая, и хлестануло верхушкой по балкону. Много дальше, за пешеходной дорожкой, белел в темени свежим срезом пенек, возле которого суетились три человечьи фигуры. Вот одна из них, та, что покрупнее, метнулась за деревья и через миг оттуда медленно выполз уазик. Катнулся к порушенному гиганту и из машинного нутра выскочил мужик с витками буксира в руках, захлестнул его на комле и опять скакнул в машину. Две другие фигуры ринулись в темноту.
Вездеходик ревнул, напрягая силы, и тяжело пополз за тополя, волоча за собой их павшего собрата…Генка Рыбин это с сыновьями: его уазик. Сыновья были рыжими и мордастыми, как батька, и работали вместе с ним на стройке. Хотя нет — старший-то мордоворот ушел в мебельный магазин шкафы собирать. У каждого по машине — вот и порушили дерево, что мешало, чай, их легковушкам подобраться к окнам.
Но стыдно, стыдно подлецам днем-то пилить! Ночью решились: чтобы люди не видели. И если бы не шарахнул тополь по балкону, то и я бы не увидел.
«Уазик» выбрался, наконец, из частокола тополей, обогнул мусорку и затих за глухой стеной дома. Затем раздался еле слышный стук топоров: видать, рубили сучья. Потом распилят ствол на чушки метра по два и бросят их у мусорных баков.
А вот и Рыбин старший! Генка осторожно прокопотил к тополиному пеньку, ощупал лапищами срез, замер, что-то обдумывая, и принялся выискивать у края асфальтовой дорожки землю порыхлее и посыпать верхушку пня. Маскировал его, прощелыга!
Надо, надо матюгнуть Генку, как следует! Что творишь, ухарь этакий?! В городе каждый росток на учете, дышать нечем от дыма и копоти, а ты!..
И разинул было рот…да вот не матюгнул, не поднял хай-то! Лишь воздуху побольше хватил…Генка ведь сосед. Случись что с водой или канализацией — куда пойду? К Генке! Стояки через его квартиру идут. И дверь не откроет, припомнит старое…Без брата проживу, а без соседа как?
Да и другие жильцы пятиэтажки не глухие, слышали, как тополь грохнулся, да не встряли, не принялись с балконов орать. Вдруг придется самим легковухи под окна ставить!

Плюнул я и пошел досыпать…А Генке все одно выволочку сделаю, встречу где-нибудь и выскажу: нечего, друг ситный, экономить на гаражах да стоянках — поганить душу!
Но не сказал ничего соседу. Сначала некогда было, спешил куда-то, а потом уж дело, что торчало гвоздем и царапало сердце, потеряло остроту. Съежилось до муравья и забылось.
А бабка-то Лида вспомнила, врезала под дых. Гусь, мол, ты лапчатый, а не учитель народный! Свою-то выгоду из воздуха ладишь!
Да и что за рассказ учинил, коли старуху без бани оставил?…Нельзя бабе Лиде без нее, любит, когда зять с дочкой по субботам в самый пар ходят, ох, как любит! Потом сидят вечерком втроем, до петухов из-за стола не вылазят.
Встал с дивана и прошел на кухню. Попил из чайника, глянул в окошко. Ветер шугнул, как следует, тучи, и тарелка луны удивленно таращилась теперь на город, высвечивая все и вся. И остатыш того дерева высветила — пенек-то! Над ним завис тупой мордой уазик старшего Рыбина. Рядом — «жигуль» младшего. Неподалеку белеет иномарка. Видать, к Степанычу с первого этажа опять гости из Тобольска приехали, зачастили в последнее время.
…А ведь прав был Гоголь со своей тройкой, прав! Летит она не знамо куда, а в ней Рыбин, я… А во главе нас Чичиков — ловкач и шулер. Несемся чертом и не можем остановиться! Подумать бы, не кроить из блохи голенище, норовя лишь минутную выгоду заполучить, да где там! Головы-то нету…Русь.
Вернулся в комнату, сгреб со стола листки крепкого, как казалось, рассказа и сунул опять в папку № 3. Туда его, заразу!…Пусть полежит, потомится.