Мирослав Бакулин
Полный досвидос
Посвящается Евгении Ивановне Нестеркиной

Коза

Одна коза залезла на сарай, чтобы оскорбить волка, который иногда по ночам пытался ее съесть. Слушая ее, волк покачал головой и сказал:
— Ты не меня оскорбляешь, ты оскорбляешь место, на котором стоишь.
Для чего обзывалась коза и о чем говорит волк?
О чем там, во тьме веков, дышал этой историей полубезумный Григорий Юханан Бар-Эбрай своим ночным слушателям с глазами, похожими на весь их таинственный Восток?
Хорошо, возможно, волк — это образ смерти, но зачем тогда вкладывать в его уста сомнительное воздыхание? В мире относительностей единственное, что я могу сказать наверняка, это — «я умру». Зачем еще выть на луну, свет которой лишь отражение? Ну, ладно, пусть недовольная, но все же что-то поэтическое нашептывает нам смерть. Тогда коза Григория — это наша ответная улыбка всегда улыбающейся нам смерти. Или нелепые пританцовывания с уверенностью, что жизнь — это лишь колыхание струй и теплый выдох на морозе.
Вот Иоанн Златоуст, тот мог, стоя перед мысленным Крестом, дерзко вопрошать: «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?». И, может быть, он не увидел победы ада, но жало смерти коснулось его. Но он хотя бы спрашивает. Мы ничего не можем вопрошать. Мы можем только благодарно хворать. Все наши недоумения и вопрошания ограничены сегодняшним днем. Смертный подобен алкоголику, который знает отчетливо, что не пить он сможет только сегодня. Наших сил хватает на дневное время бодрствования.
Все мои друзья в голос уверяют, что мне пора начинать основательно болеть. И болеть нужно, пока тебе сорок четыре года, потому что потом болеть будет бесповоротно поздно. То есть болезнь эта — непременная. Надо переболеть жизнью. Сократ и кодекс Бусидо рекомендуют после сорока заботиться о своем здоровье.
Вот невеста уже не дочь своего отца, но еще и не жена своего мужа, она буквально — «не-весть-кто», то есть «никто». Вот и мы, венчающиеся с половиной земного пути, тоже никто, потому что молодость позади, зрелости еще нет и в помине. Крутом стоит стон, стресс косит наши ряды. Все борются с ним, кто как может. Некоторых провидение прячет от стресса в тюрьму, некоторых — в дурдом, некоторые пытаются обследоваться. От тюрьмы зарекаться может только конченный подлец и преступник, приличный человек всегда имеет ее в виду как возможную перспективу вместе с сумою. Обычно небесная канцелярия упаковывает к папе на хату тех, кто в мирской жизни вообще не нужен. Тех, кто не выучил инструкции по выживанию: «не укради и не убей»…
Какой разговор? Мы согласны, в тюрьме — хорошо! Все по распорядку, лапша вовремя, вот тебе устоявшийся коллектив, вот тебе и порядки. Поэтому мужички, которые давно бы лежали в земле сырой, редко помирают на зоне от инфарктов, да и со стрессами не балуют. Тюрьма — отсрочка детского воспитания от боевой обстановки действительности. Как и монастырь, суть которого — быть оранжереей для нежных цветов монашества. Малые дети знают, что в монастыре спасаться легче. Что такое обет послушания, не знает никто, а вот что монахам легче спасаться — знают все.
А в мiрy, ребята, семья, работа, проблемы и непрерывный стресс, который, как известно, алкоголем не лечится. Потому средняя продолжительность жизни русского мужика по сведениям Госкомстата — 56 лет. Это при лучших раскладах, когда вечер пятницы проводится у себя на кухне, а не в холодном гараже при томном колыхании пластмассовых стаканчиков. Высоцкий определил меру жизни приличного человека в 38 лет, Достоевский — в 40, Госкомстат поставил точку для всех остальных на 56. То есть — кто не спрятался, мы не виноваты. Семидесятилетний мужчина в России почти неприличен. До таких лет доживают только те, кто получил в юности войну, отсидку или хотя бы детдом. То есть те, кого небеса сохраняли от чего-то более серьезного, чем война, отсидка или, ну не знаю… дурдом что ли.
С дурдомами тоже все не просто. Диссиденты, уходившие в галоперидольные вневременные миры, кроме знакомства с темными и светлыми существами, созерцали еще и огонь вечной погибели. Так что на выходе их ждала ограниченно возможная церковная жизнь. Потом, когда у младшего поколения монстры полезли из радиоприемников, телевизоров и компьютеров, галоперидол сменили новые препараты, дающие уже десятилетия защиты от пришельцев, вплоть до перехода в вечность. Это сегодня вышедший в стрессовую русскую среду из дурдома почти принудительно защищается отчиткой, виттовой пляской у святынь в паломничествах или хотя бы иконкой в шапке, «чтоб со спутника не сбили». Что остается нам, не упакованным в дурдома и тюрьмы? Нам остается хлебосольно встречать болезни и благодарно экономить остаток дней для хорошего. Надо завязывать с жизненными планами более чем на сегодняшний день, забыть думать о себе возвышенно, что мы в чем-то можем оказаться правы. Наши страдания шепчут, что мы живем против самих себя. А жизнь своей правильностью оставляет нам возможность расти в том, что мы любим. У нас, слава Богу, есть Церковь, и она не убежище от стресса и жизни. Мы не избежим — ни стрессов, ни конфликтов, ни смерти, но приобретем ли вечность? Невозможно приготовиться к тюрьме или дурдому, но там можно жить. Проще приготовиться к вечности, потому что мы призваны к ней свободно, без конвоя и галоперидола.
Церковь — это уже то, куда идут все. Это там, которое уже здесь. Надо привыкать к тому, что будет навсегда.