Мирослав Бакулин
Полный досвидос
Посвящается Евгении Ивановне Нестеркиной

Лебеда

Моя жизнь подходит к концу: финансовому и человеческому. Вот, недавно я видел смерть. Она маленького роста, даже можно сказать — карлица. И живых она не пугает, разве что маленьких девочек. Потому что большой живой человек, он чувствует себя младенцем, сидящим в уютном кресле где-то в голове. И смотрит через глаза на мир. На самом деле он очень маленький. И когда он умирает, то по сравнению с ним смерть — просто великан. И очень пугает. Насмерть. Так вот, раньше люди полагали, что душа — размером с новорожденного. Родился человек на свет, он возрастает и укрепляется телом и духом день ото дня, но душа остается размером с ребенка. Поэтому на иконе Успения Христос держит душу Своей Матери как спеленатого младенца. Она, душа, такая маленькая и беззащитная в Его руках. Так вот, смерть — карлица, очень глупая, ко всему относится с запущенным формализмом и постоянно жует лебеду.
Лебеда — такая же глупость, как кнопка insert на компьютерной клавиатуре. Когда я покупаю клавиатуру, то первым делом отверткой выковыриваю эту клавишу. Она мешает мне жить. Бабушка моя траву-лебеду всегда гладила по головке и приговаривала: «Даст Бог, не встретимся». Это к тому, чтобы голодать не пришлось. Но все-таки относилась любовно.
Как много на свете вещей, которые могут пригодиться в трудную минуту. Так же много, как этих трудных минут. Внутри горя и терзаний человек беззащитен, он слаб слабостью Бога, когда Его ведут на погибель. Он одинок тем одиночеством Бога, которого из людей никто не в силах понять. И он не одинок этим страшным присутствием Бога, к Которому можно обратиться: «Пронеси эту чашу мимо меня», но с отчетливым пониманием, что это неодиночество потребует эту чашу пить. Вот как это понятно: наша лодка посреди моря, а Он один на земле. И посреди четвертой стражи поднимается противный ветер, и мы начинаем бедствовать в плавании. Господь, прогуливаясь по морю, собирается МИНОВАТЬ НАС, к тому же пугает нас видом привидения. Что остается? Орать, орать, как резаные, только этот крик может остановить бурю. Он ободряет нас, говорит: «Не бойтесь!». Но это звучит таким же упреком, как «Все вы соблазнитесь обо Мне», с горьким, как лебеда, утешением: «По воскресении же Моем, Я предварю вас в Галилее». То есть просто через три дня будьте в означенном пункте. А до этого можете позволить себе неумолимую слабость и предательство.
Но почему, почему Он хотел пройти мимо? Ведь нам так страшно. Он, конечно, не пройдет, но Он ХОТЕЛ пройти мимо. И прошел бы, если бы мы не заорали. А если мы простужены и не можем орать? Пей отвар лебеды, травы, созданной на крайний случай. А жизнь и есть нескончаемый крайний случай для призванных из небытия.
Как же, серенький заюшка, не плакать, сидя в горькой, пахучей лебеде? С одной стороны, бремя Господне легко и благо, а с другой стороны — в раю нераспятых нет. С одной стороны, мы просим хлеб насущный, а с другой стороны, нам кротко, опустив глаза долу, говорят: «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам». Что, опять кричать? Не будешь же орать на Господа бесконечно. Он может и в буре явиться. Тогда уж не до споров. Вот у соседки нашей, покойной бабы Маши мужа в поле посреди летнего безоблачного дня молнией садануло насмерть, и святого Артемия Веркольского тоже. Как это понять, где найти премудрость? У серебра есть источная жила, и у золота место, где его плавят. Где найти человеку свое главное?
Вот я под кустом лебеды рою яму, полагая предел тьме. И в местах, забытых ногою, спускаюсь в глубь рудокопного колодца, вишу и зыблюсь вдали от людей в поисках своих. Что обрету? Там, в корнях лебеды когда-то покоиться нам, ищущим камня мудрости, на котором нужно бы создавать дом свой. Дороги туда не знает хищная птица, не видел ее глаз коршуна. Вот, мы рождаемся с малюсенькой душой и выходим на свет, спрашиваем: «Где место разума?». Но люди молчат, мудрость не обретается на земле живых. Пойдем ли мы по лицу мира, негде нам приклонить голову, потому что мы везде в гостях у Бога, то есть дома. Заглянем мы в бездну, она говорит: «Нет во мне премудрости», и море говорит: «Она не у меня». Мы, смертные, временные, не знаем ее, и от птиц небесных утаена она. Аваддон и смерть говорят: «Ушами нашими слышали мы слух о ней в те времена, когда ветру полагали вес и назначали устав дождю, прорезывая в нем путь для молнии громоносной. И прошлое речет к нам: удаление от зла — разум, но всегда — приближение к смерти».
Жалей лебеду от лопаты своей, придет день, и она пригодится, как можешь пригодиться и ты. В корнях ее возляжем мы, чтобы обняться со смертью своей, и вовек уже не вкусим лебеды горькой, как только с радостью обретем ее в Царстве Небесном. Встретимся, облобызаемся, и лебеда постигнет, наконец, зачем мы жили на свете.

ее белые, такие белые губы
всегда были треснуты.
белой луной зрачок огибали белесые брови.
никто не слышал ее шагов,
они ничего не весили,
и я сомневаюсь,
что в ней было сколько-то крови.
но где-то под горлом,
где в ямке билось ничтожеством
то, что Бог Своим пальцем воткнул
крохой жизни каким-то чудом,
дышало нездешней жизни художество.
и воспевало красоты Божественной выси.
она никогда не унизилась до кино или танцев,
долгополой юбкой пела в церковном хоре
в нашей жизни
это было единственным опытом ангельского.
говорят она утонула в Израиле, где-то на море.

Бах подошел к окну, распахивая ставни,
глаза незрячие вставлял в зенит.
он слышал пенье сфер и фуги мирозданья,
как дышит Дух и крови ток звенит.
он улыбнулся в мир и бабочка его улыбки
лучом коснулась детской зыбки.
ребенок плакал, мать его качала,
и Смерти Баха, нет, не замечала.