Мирослав Бакулин
Полный досвидос
Посвящается Евгении Ивановне Нестеркиной

Бутылки и скелеты

Придумывать начало для начала всегда глупо и смешно. Начало времени — не время. Даже мир сотворен вдруг и мгновенно. Также мгновенно меняется самодеятельность ума моего соседа. Я с ним не пью, боюсь. Не потому, что не вынесу дозы, а потому, что не страдаю любопытством, старающимся изведать непостижимое. Его пьянство — огонь, а его тело — причина тени, которая все сгущается с годами. Поэтому я сторонюсь его борьбы с собой, потому что удар камня о камень показывает — в них сидит огонь. А к чему присоединяется огонь, тому скорее сообщает видимость, нежели темноту. Сосед все время что-то смутно прозревает в мире и, соответственно, в себе. А я, знающий огонь исповеди, боюсь увидеть в себе новые и страшные бездны, я трусоват.
Поэтому, когда мои дочери в ответ на чтение им стихов «Над смертью Вебстер размышлял» вместо благоговейного молчания отвечают мне неистовыми и дробными мольбами «куци-муци-сек», что значит «включи мультик Шрек», я удаляюсь на свой чердак, чтобы смотреть в соседский огород (наши дома стоят рядом) и упражняться в умозрении о существующем. Геометрия, астрономия, красота математики не пленяют ум мой, нет, все это — многопопечительная суета. Не погрешу в приличьи наименования моих занятий, коль назову их упиванием метафизикой, но не простой метафизикой, а метафизикой движений подвыпившего соседа в огороде. Он ходит с лопатой и бутылкой, как бедный Йорик, ищущий себе последнее пристанище. Я предал его недавно тем, что построил себе септик и устроил канализацию. Супруга его, страдающая хроническими рыданьями, переходящими в гнев, решила, что и она на закате дней имеет право не выносить помои ведрами. И стала требовать копать и копать. Супруг стойко отказался, даже под угрозой уничтожения всего поля заначек. Он сказал ей:
— Люда.
Он придвинулся к ней и зашептал, как безумный:
— Люда, там копать нельзя. Понимаешь, нельзя. Taм люди лежат.
Она оторопела:
— Какие люди?
Он бешено вращал глазами, словно бы сбивал маленьким лазером черных невидимых мушек, облепивших жену:
— Здесь, в этом доме, еще до того, как поселился отец, жил комиссар НКВД. Чекисты очень пили, понимаешь, очень, потому что душегубы. И чтобы в себе эту слабость, ну, которая бывает поутру, когда стыдно, понимаешь, стыдно пред небом и землею, вот эту слабость изничтожить в себе, они…
— Ну? — супруге уже было интересно и страшно.
— Они приводили обреченных и расстреливали их на огороде. Пили и стреляли. Стреляли они плохо, очень плохо. У выпившего рука не та. И вот они добивали этих раненых, а потом подручные, эти свиньи с волосатыми руками, закапывали эти тела у нас на огороде.
Он отпрянул, глаза его сияли страшным светом:
— У нас на огороде — кладбище.
— Да ну тебя, пьяный черт. Откуда ты это знаешь? Зенки зальешь, потом несешь, несешь.
— Положим, это легенда Предание. Но ты думаешь, чего это я хожу по огороду с лопатой?
— Чего?
— Земля сама кости их выталкивает, потому как они — мученики, а если кости не в земле, то и души их к нам пожалуют. И потом, ты ведь знаешь, что у всех неурожай, а у нас так и прет, так и прет. Яблоня почитай двадцать лет плодоносит, другая бы засохла…
— Да ты к чему это все?
— Нельзя там колодец копать, могилу мы для себя выроем.
Жена слову мужа не поверила и за три пузыря наняла двух таджиков, которые начали рыть, пока сосед был на промысле — он подметал улицу состоятельным владельцам коттеджей за натурпродукт. Когда сосед вернулся, он громко кричал, бегал за таджиками с топором, выбил стекло у себя на кухне и утих далеко за полночь.
Утром, выйдя в туманную прогулку, я узрел фантасмагорическую картину. Сосед, пьяный в дым, шел, шатаясь по улице, и изумительность его вида связывала у меня слово. Он весь был обвешан человеческими костями, попарно связанными с пустыми бутылками. Он издавал странный звенящий гул, который, как колокол, раскачивал августовский сырой туман. Немыслимо предать на производство словесных органов его состояние. Он был трезвее всех пьяных и разумнее всех безумцев на свете.
Оказалось, что он не просто ленился рыть септик. Во время своих путешествий на темную сторону сознания, он прозревал своей объюродившейся мудростью то, что скрыто от дневных обитателей сиюминутности. Таджики нашли много человеческих костей и кучу бутылок, которые зарывал сосед на огороде.
Он смотрел на меня победоносно, он, желавший напоить мертвецов, бутылками пригрузить всплывающие к небу кости расстрелянных. Как песок, который слабее всего, обуздывает невыносимое насилие моря, так он в своей простоте нашел способ, обнаженный от всяких измышлений ума. Его, конечно, свезли в дурдом. Но напоследок он сказал мне:
— Вы все мне не верили, а я знал, он стрелял в меня, но у него дрожали руки. Смотри, ты там сидишь на крыше, смотри внимательно.
И он покрутил пальцем напротив сердца. Я страшился в сказанном подразумевать и умолчанное. Я прозревал, что ум его, воспламененный вином за годы борьбы с собою, стал подобен огню, который содержится в теле безвредно, но, будучи вызванным наружу, делается истребительным для тех, кто хранил его в себе прежде.
Его увезли. На огороде сделали раскопки, нашли тринадцать мужских тел, у многих в черепах были дырки от пуль. Потом приехали журналисты, потом кости увезли, и безутешная соседка рыдала теперь о погубленном урожае. Его затоптали и закидали землей из развалов.
Теперь я не упивался метафизикой, ничья тень с лопатой не трогала моего воображения. Сколько я ни вглядывался в соседский огород, кроме непроглядной черноты земли, там не светила и малая зга. Как-то утром меня разбудили мерные шаги около дома соседа. Я открыл чердачную дверь и протер глаза. У дома соседа стоял высокий человек в кожаных куртке и кепке, черных галифе и до блеска начищенных черных сапогах. На его бледном носу висели круглые очки. Он курил. Мы посмотрели друг на друга. Он осклабился какой-то гадкой улыбкой, взял окурок тремя пальцами правой руки и, щелкнув пальцем, метнул этот окурок в меня. Чтобы окурок не попал мне в лицо, я увернулся, упал спиной на свой матрас и подниматься уже не смел, доколе не услышал, что внизу в доме зазвучали голоса моих проснувшихся дочерей.

души изгибы у возлюбленной
пленяет сердце глаз моих,
но часть души моей загубленной
не конвертируется в стих.
белеет небо, море белое
волной гоняет облака,
и глубиной звезда несмелое
пугает сердце рыбака.
устало солнце, мы усталые,
шли по обрыву, шли домой,
и что-то между нами малое
ложилось в вечность на покой.
как мир прекрасен! Бог болезненно
ревнует нас к своим сердцам.
сердца зарыты, но естественно
рай созревает в мертвецах.
белело небо, море белое
волной качало край луны
в траву летели к смерти спелые,
любовью полные плоды.

Женя любит Дениса, он запускал его в космос,
видел кровь у виска,
он учил его быть мужиком,
ловить окуньковна перловку, прыгать с моста.
он учил его нюхать бензин,
разбирать кайфоловы и чистый влом,
пить манагу с чефиром,
бить чужих и линять под ОМОН.
но Денис словит пулю,
а Женька пойдет на огромный срок,
на посылки баб разведет знакомых
и на кайф переписками между строк,
он оттянет свое и поставит памятник с волком,
который, выгнувшись, выл,
что Денис был не только в его воображении,
что он и, кажется, вправду был.