Владимир Герасимов
Провожая с грустью журавлей
Светлой памяти земляков, солдат-победителей и тружеников тыла Называевского района Омской области и Болъше-Песчанского сельского Совета посвящается…



Горький рассвет
Памяти тружеников тыла

В это февральское ядрёно-морозное утро, несмотря на то, что бригадир вчера отпустил её «отсубботничать», после недельной работы в деляне, Анна поднялась по обыкновению рано. В избёнке было уже стыло. Топить печь в полную силу, как в довоенные времена, она не стала с середины января, опасаясь, что до весны дров не хватит. Так, поддерживала сносную температуру на ночь, немного «прилетивала», как говорила её свекровь. А днём у свекрови то готовка, то стирка, да и домашние целый день в движении, и температура в домишке держалась. А февраль завернул, вторую неделю держит, не отпускает. И Рождество, и Крещение минули, ан нет, давит мороз, крепко давит. И в делянах бабенкам никак без костров нельзя, просто погибель: ни отогреться, ни кипятком нутро согреть. А робить надо. Срочный заказ поступил. Готовят и в морозы лес для крепежа на шахты угольные. Вот птички лесные и те перебрались ближе к жилью. Везде, где можно, обустраиваются около людей, пропитание добывают в старой соломе, что ещё осталась на навесах, да сараюшках.
Сунув босые ноги в допотопную, будто оспой изъеденную обутку из старых обрезанных валенок, накинув на плечи стёганую душегрейку, Анна, осторожно ступая, прошла к печи. Взяв на выступе коробок со спичками, подошла к небольшому столу, что притулился у окошка. На столик из окна ещё падал лунный свет. Осторожно сняв стекло с керосиновой лампы, запалила фитиль. Настроила пламя на самую малость, водрузила закопчёное стекло на место. Немного постояла, смотря в окно. Там царствовало безмолвие и висела морозная синева. Подойдя к печи, открыла дверцу. Дрова уже были по-хозяйски уложены в утробе печи, приготовлены берёста и лучины. С вечера свекровь позаботилась, подготовила её к растопке.
Растопив печь, Анна присела на небольшую скамеечку, что сделал задолго до войны ей муж для того, чтобы было удобно доить их красавицу — кормилицу Берёзку. Нет теперь той бурёнки, пала от бескормицы в прошлую зиму. И где теперь её Макар, где, на каких фронтах воюет? Нет от него, вот почитай, уже третий месяц известий. Живёт семья в неведении. А на деревню идут и идут похоронки. На отцов и мужей, на братьев и сыновей. Сиротеют детки, вой бабий стоит над деревней. Сердце замирает от чужого горя. Живут Анна и её домашние надеждой. Живут, думая о Макаре и днём, и ночью.
На печи под шубёнкой снова сильно закашлял старший сынишка. В начале февраля серьёзно простыл на рыбалке. Парнишке тринадцать по осени исполнилось. Школа-семилетка только в соседнем селе, не захотел Федька ходить туда на учебу, заявив, что после победы доучится непременно. Остался помогать матери в деревне. С виду-то парень ладный, крепкий. На работах уже втянулся. Вот и стал в колхозе работать, помогать взрослым. А как лёд «встал», отрядили его и ещё двух хлопцев в артель рыбацкую на ловлю карася для нужд фронта да для госпиталя, что на станции железнодорожной. Карась-то в здешних озерах знатный. И не крупный, стандартный «желтячок», как его с любовью называют местные жители. Но вкус у него особый, отменный. Хорош их толстячок и в ухе, и жарёхе. И, как говорят врачи и персонал в госпитале, бойцы на поправку идут быстрее от ухи из него, как от снадобья пользительного.
Конечно, артель — громко сказано. Три старика да три парнишки — вот и все работники. Но дело делали большое и важное. И мальчишки этим очень гордились. План добычи артель выполняла справно, поставки и в госпиталь, в сельпо не срывали. Иногда Федя и домой приносил килограмм — другой бракованной рыбёшки. Кладовщик давал работникам с разрешения председателя сельпо.
Вот в такие дни радости-то было дома. Свекровь варила знатную уху с сушёным укропчиком. Дурманящий аромат её плавал по всему дому. Глаза у младшеньких блестели от предвкушения сытной еды. Недоедали, сильно недоедали ребятишки. На уху знатную, уху-кормилицу, завсегда зазывали и старушек-соседок, что тоже жили впроголодь в это тяжёлое время. Ничего не выбрасывала свекровь при разделке драгоценного карася. Рыбью чешую томила в чугуне в печи, и получалось что-то вроде студня. Она его выносила на улицу, замораживала и потом добавляла в разные болтушки. Всё не пустую воду ложками по тарелке гонять.
Вот так и сидела Анна, пригревшись у открытой печи, глядела в раздумье на огонь. Федька снова закашлял. Прикрыв дверцу печи, в которой весело плясали языки огня, она поднялась на скамью, прислушалась к дыханию сына. Вчера она на ночь приготовила ему отвары из трав, и сегодня он спал лучше, чем прошлые ночи, не так и кашель «бил» его. Заглянула и на полати, где спали в обнимку младшие — дочурка и сын. Лунный свет из небольших окон падал на пол, и всё ей казалось в домике сверху каким-то необыкновенным. Сполохи огня от печи добавляли ощущение сказочности.
В доме стало теплеть, вкусно попахивало дымком. Женщина тихонько прошла за шторку в закуток за печью. Там на топчане было законное место её свекрови Авдотьи Петровны. Вчера, после купания младших ребят, она помыла в лохани и свекровь. И сейчас, изработавшаяся за свою долгую жизнь, старая женщина ещё спала. Анна осмотрелась, приподняла осторожно крышку бачка — воды было достаточно. А вот дров сухих осталось только на одну закладку. Нужно ещё донести. Топить надо сегодня побольше — все дома, да и мороз, похоже, не сбавит. Облачившись в старый полушубок, торопливо надев рабочие валенки, она с неохотой вышла в сенцы. Немного постояв, открыла скрипучую дверь на улицу. Шагнув на мороз, остановилась. На дворе вовсю уже зарилось. По дорожке, что прочистила несколько дней назад, вышла за калитку. На небе прямо над лесом, словно зацепившись за деревья, висел рогатый ущербный месяц. Ярким блеском в морозной синеве ещё пульсировали звёзды. Над многими домишками в студеное небо поднимались змейками тощие дымки. В некоторых домах подслеповато светились окна.
— Просыпается, родная! Просыпается, трудяга! — с теплотой подумала женщина. Уже собираясь заходить на двор, она обратила внимание на то, что у Лукерьи, старушки, жившей недалеко от Муравьёвых наискосок, не топится печь, и окно не светится.
— А ведь и вчера тоже не видно было у неё дыма на крышей, — подумала про себя Анна. — Надо бы заглянуть сегодня к старушке обязательно. А с утра пусть свекровь непременно навестит подружку да унесёт что-нибудь из съестного. Одна ведь совсем осталась Лукерья. Муж-то, Никанор Матвеевич, перед самой войной умер, надорвавшись по тяжелым работам, да и ранения в Гражданскую сказались. И сыночки её погибли. Матвей — на финских фронтах, кадровым военным был. А Петька, младшенький, тоже после службы остался на западе служить дальше, женился, на курсах отучился. В первые дни и погиб где-то под Брестом. Худо живётся Лукерье одной. О снохах и внуках нечего не знает. Одни где-то в Белоруссии, другие — под Ленинградом. Под немцем, одним словом. Живы ли, что с ними, не знает старушка. Одна неизвестность. А так вдвойне тяжелее.
Правда, духом Лукерья не падает. Всегда на народе старается быть, к теплу людскому тянется. Вот и сейчас уже второй месяц вместе с бабами да девчонками артельно лепит для фронта пельмени сибирские. Там и душой отходит, да и, глядишь, в обществе и бульончик какой-никакой горяченький попьёт. Дома-то совсем худо, нет практически ничего. Что было, уже в основном подъела. А скудные остатки растягивает до весны. Правда, соседки завсегда помогают старушке.
Набрав под навесом, крытым ещё до войны ржаной соломой, охапку сухих дров, Анна заспешила в домишко. Мороз стал уже своими холодными ручищами забираться и под полушубок. Осторожно открыла дверь в дом. На неё сразу пахнуло теплом и родными устоявшимися запахами. Стараясь не греметь, сложила дрова у печи.
— Да ты, Анюта, шуми. Шуми. Не бойся. Я уже не сплю. И так, чего Бога гневить, понежилась, как королева после твоей помывки.
— Ну и хорошо! Ты, мамань, полежи ещё. Я сегодня дома. Справлюсь сама. Вот сейчас приставлю варево, приготовлю всё, тогда и ребятишек поднимать будем.
— Да, маманя. Что-то у твоей подруги Лукерьи свет в окне не теплится, и вечером, и сейчас печь не топится. Не было отродясь такого. Бабка завсегда рано поднималась. Прихворнула бабушка поди, — тихо поведала свекрови Анна.
— Так и немудрено! Нам теперь уже, золотко, одна дорога. Годков-то уже что мне, что ей прилично, пора к старикам своим подсобироваться, — тихо в своём углу проговорила Авдотья Петровна. — Но, Анюта, в таку стужу не хочу. Народ намёрзнется, измучается. А вот как листва опадёт, журавушки полетят, ветерок тёплый листвой золотой мести будет, гнус проклятущий успокоится, вот тогда я с превеликим удовольствием, — не то всерьёз, не то в шутку, весело продолжила свекровь.
— А до подруги дойду, прямо с утреца и дойду, — через некоторое время раздался из-за занавески снова её тихий голос.
— Я скоро управлюсь. Поделимся, унесёшь подружке горяченького, — тоже негромко ответила Анна.
— Хорошо, дочка, хорошо, — приглушённо донеслось из закутка.
Время утреннее в делах да заботах побежало быстро. Вот и на стол подавать пора, ребятишек поднимать надо. И свекровь вся в делах, хлопочет в кути, чай морковный с травами готовит. Заглянула и в чугунок, где аппетитно булькало какое-то мясо, но ничего не спросила. А сегодня у них пир, настоящий пир. Ещё на неделе Анна получила на трудодни две буханки замороженного хлеба с додавленным в него картофелем, припрятала его до выходных в кладовой в бочке. И сейчас хлеб отходил в тепле и уже расточал свой неповторимый запах. А ещё было варево с мясом. Дня два назад она под навесом обнаружила замёрзшую сороку, там же ощипала её, потом опалила в стареньком ведёрке над пучком ржаной соломы. И вот сейчас на плите в чугунке томится эта божественная похлёбка — картофельный суп с горсточкой толчёной жареной пшеницы, что получила свекровь за работу, когда осенью по хатам сушили и жарили пшеницу для фронта.
Ребят дважды приглашать к столу не надо. Младшие на полатях уже давно о чём-то шушукались. Их головы то вместе, то порознь появлялись из придавленной, но родной темноты на свет. Федька на печи тоже отдёрнул занавеску, значит не спал. За стол уселись дружно. На вопрос, откуда в доме мясо, Анна коротко поведала о куропатке, которую якобы придавило в деляне лесиной, и которую она нашла. Больше вопросов не поступало. Все молча с большим аппетитом принялись за наваристую похлёбку.
Первым, чуть стесняясь, добавки попросил Федя.
— Это хорошо. На поправку пошёл парень. Молодой организм обязательно поборет болезнь. Поддержать только надо мальчишку, покормить бы получше, да нечем, — подумала с горечью про себя мать, наливая от души похлёбку в тарелку сына. Младшие тоже попросили добавки. С аппетитом ела сегодня и свекровь. После того, как закончили с похлёбкой, Анна поставила всем морковно-травяной чай и положила каждому по хорошему куску сушеных на листах лопуха лесных ягод. И этой радости было немного в доме. Два года подряд лето не радовало деревню. Дожди, сырость и прохлада тянулись с самой весны, так что не удалось впрок заготовить ни ягод, ни грибов.
Чай пили не торопясь, как пили семейно до войны после трудовой недели да после баньки. Вели неспешный разговор. Младших прежде всего интересовал вопрос: когда прекратятся морозы? Уж так им хотелось в школу, по учительнице стосковались да и друзей неделю не видели.
— Да и я, мама, наверное, дня через два — три на работу пойду, — тихо сказал Федор.
— Что ты, сынок, какая работа! Да и не рыбачит сейчас бригада твоя. Все фитили, что с осени деды ставили, они поснимали. А сейчас сам видишь — то морозы, то снега начались. Да и лошадёнок решили немного подкормить, на овсы да сенцо доброе поставили, — горячо стала говорить Анна. Словно сын прямо сейчас засобирался в артель.
— Да и Степанович ваш сказал, чтобы неделю ты ещё отлёживался. А ежели всё ладно пойдёт, можешь к деду Игнату в помощники пойти. Они сейчас снасти чинят, фитили новые садят, сети вяжут. Сказал, что большая работа пойдёт у вас через недели две — три, когда карась собьётся в ямы и задыхаться начнет. Вот по таким ямам и работать будете. — А сейчас лечись, сынок. Взвар поболе пей, вон на печи опять для тебя из трав преет.
— А про улицу ты, паря, пока забудь, — тихо сказала бабушка, вытирая пот с лица. — Поберечься, внучок, надо. Поберечься. Один ты у нас мужичок покудова в доме. Наломаешься ещё на работах-то, вся жизня впереди.
— А я, Аннушка, пожалуй, пойду, проведаю подругу-то, — тихо обратилась она к снохе. Что-то неспокойно мне, девонька, ох, неспокойно.
— Да, дойдите, маманя. Я тоже подойду скоренько. Я вот тут собрала для соседки горяченького в горшке да хлебца немного и ягодок сушёных лепёшку. Побалуется чайком когда. Пусть потчуется соседушка. Горяченькое сразу с хлебушком заставь поесть, когда она хлебушек-то видела последний раз.
— Хорошо, милая. Обязательно заставлю, заботушка ты наша, — тихо отозвалась свекровь и торопливо вышла за порог, впустив в домишко клубы свежего воздуха.
Анна принялась убирать со стола, сносить посуду в куть за занавеску. Там на плите уже подошла вода, и она принялась мыть посуду.
Федя на топчане, расположившись поближе к окну, стал читать детям сказки. Они доверчиво прильнули к старшему брату и внимательно слушали. Подбросив в печь ещё немного дров, Анна засобиралась к Лукерье. Сказав ребятам, что скоро вернется, она заспешила к соседке.
Подойдя к соседней избёнке (у которой с прошлой зимы не было ни ворот, ни калитки, всё пришлось пустить под топор и в печь), она осмотрелась и не увидела никаких следов к заброшенному сарайчику, где у Лукерьи находился запас дров на зиму. Женщина торопливо зашла в сенцы, сердце беспокойно заколотилось в груди. Открыв обитую материалом от старой шинели дверь, Анна оторопела и застыла на пороге, забыв про открытую дверь. Во главе небольшого стола, что находился недалеко от печи и стоял у топчана, сидела её седая простоволосая свекровь. Её платок лежал на полу. А на топчане лежала уже остывшая мёртвая Лукерья. Закрыв дверь, Анна молча тяжело опустилась у порога на самодельную табуретку. Так они и сидели — две женщины, уже повидавшие в этой жизни и радость, и смерть, сидели и думали каждая о своём. А над горшком с едой всё ещё продолжал витиевато-фигуристо клубиться пар. И Анне вдруг показалось, что не пар это поднимается над столом, а душа труженицы Лукерьи покидает её тело навсегда.
Хоронили Лукерью через два дня. Мороз пошёл на спад. Могилку для старушки так до конца и не осилили. Не смогли взять её на всю полагающуюся глубину, так земля-матушка промёрзла. Помянуть новопреставленную собрались в прокуренной натопленной конторке колхоза. Принесли кто что мог, правление выделило часть продуктов. За сдвинутыми тремя столами сидели молча. В этой тишине неожиданно громко, срывающе зазвучал простуженный голос председателя Алексея Петровича Листова. Свой был председатель. Доступный и требовательный. Уважали его на деревне, ласково называли «Чапай». Служил он в кавалерии и с финской кампании пришёл без левой руки. Он знал, что такое горе. В прошлом ноябре здесь же схоронил жену свою, умершую внезапно. В начале года пришла похоронка на сына старшего. И сейчас он видел, как тяжело жить женщинам, что продолжали получать на родных похоронки и хоронить земляков. Он со скорбью в голосе заговорил:
— Земляки мои дорогие! А ведь мало кто сейчас помнит, как и откуда появилась у нас Лукерья. А я вот точно помню, хоть и пацаном был. Не то в восемнадцатом году, не то годом позже они с Никанором появились у нас в деревне. Старики вот помнят, отступали тогда через наши лесные края белогвардейцы, на Иртыш к Омску пятились, там тогда Колчак восседал. И вот в одном из отрядов красных бойцов, что их преследовали, были Никанор и Луша. В самом расцвете сил были они тогда. Подранили сильно Никанора где-то поблизости, и осталась Лукерья-пулемётчица здесь выхаживать мужа. Долго болел тогда красноармеец, но с помощью бабок местных сообща справились с болезнью, подняли Никанора на ноги. Так и остались они у нас, как оказалось, навсегда остались. Лукерья потом съездила на родину куда-то под Тюмень, привезла хлопцев своих. И зажили они, жизнь новую строить здесь вместе с нами начали.
Вы помните, и трактористкой первой она была, бригаду тракторную возглавляла, и лес корчевала, и дояркой была, даже клуб рубила вместе с мужиками. Все колхозные работы прошла. Но нигде и ни за кого не пряталась, везде первой шла и за собой вела. Геройская женщина, настоящая пулемётчица. И до последу такой была. Пока не приболела серьезно к старости.
А весёлой какой была, как плясала. А пела как! Заслушаешься. Вот и сейчас, когда вы, бабоньки, уже два месяца лепите наши знаменитые сибирские пельмени для фронта да поёте иной раз, голос её слышно, он выделяется завсегда. А ежели одна поёт, и я где-то поблизости, обязательно остановлюсь и её слушаю. И поверьте, сердцем отдыхаю, на душе светлее становится. Потому как светлой была наша Лукерья Назаровна. Давайте помянем её, товарищи, мои дорогие земляки. Пусть земля ей будет пухом, а память о ней будет долгой и светлой. И пусть соединится она быстрее со своим Никанором Матвеевичем и ребятами своими, воинами славными.
После слов председателя все какое-то время молчали, неторопливо закусывали. Потом заговорили и бабы, и старики. Говорили искренне, от души, женщины со слезами на глазах. Говорили о Лукерье не как о покойной, а как о живой. В самом конце поминок снова заговорил председатель:
— Моя это вина, бабоньки-гражданочки и деды наши уважаемые. Моя вина, что мрут с голоду старики наши. Да, плохо мы живём, голодно. И лета второй год не видим. Сена заготовить не можем в достатке для животноводства, а для себя — прокорму.
Буду завтра настойчиво выбивать разрешения района на восстановление пайковых норм для неработающих стариков, у кого родные на фронте али погибшие есть. Да и из своих колхозных скудных запасов поделимся. Война-то поворот уже взяла, пора и нам в тылу послабление дать. Потеплеет, рыбой артель опять займется, оставлять себе будем поболе, тоже об этом говорить буду. В лес надо наладить пару человек, дичинки попромышлять. Надо, бабоньки, выживать до весны. Надо работать. Победа-то не за горами. Вон фрица наши во всю к границе гонят. Сорок третий год на дворе…
И председатель надолго замолчал, попросил деда Игната, что сидел с ним рядом, свернуть самокрутку, жадно закурил. За столом стали говорить о делах текущих, о вестях с фронта, о наболевшем. Всем хотелось выговориться. Так редко собирались теперь вместе. Потом снова раздался голос председателя и, как всем показалось, был он значительно увереннее и даже каким-то торжественным.
— Что касается нашей Лукерьи. Обещаю вам, дорогие земляки, что будем с партийной властью писать ходатайство в райком, исполком, чтобы нашей женской тракторной бригаде, которую когда-то создала и возглавляла она, было присвоено её имя.
Слова председателя были встречены возгласами одобрения. Торопливо стали расходиться. У всех дела, жизнь продолжается. И никто не отменял ту трудную, подчас непосильную работу, что делали здесь, в этой далёкой сибирской деревне ради будущей общей победы эти женщины и старики.

*** *** ***

Весной, перед самым выходом в поле, в деревню приехал секретарь райкома Ваганов. Собрали народ прямо на улице у магазина. Праздничность этому сбору придавали ученики школы с букетиками весенних полевых цветов и звуки школьного горна. Секретарь райкома торжественно огласил решение о присвоении женской тракторной бригаде колхоза «Новое время» имени Лукерьи Назаровны Граниной, простой женщины-труженицы с непростой, но яркой судьбой.