ЕВГЕНИЙ ВДОВЕНКО
ПРОЩАЙ-ПРОЩАЙ И ЗДРАВСТВУЙ-ЗДРАВСТВУЙ
СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ
ТОМ ВТОРОЙ
СТИХОТВОРЕНИЯ
ПОЭМЫ
ПОСВЯЩЕНИЯ
ЛИЧНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Другу Борису Карташову
Жизнь позвала, дорога повела
навстречу новым дням и неуютам,
где новые гудят колокола
тысячеверстным
северным маршрутам.
И вот уже сменились полюса,
восход навстречу вытянулся длинно,
и сразу все таежные леса,
вершины сосен, как журавьи клинья,
его коснулись, и зарделась мга
в раздолье этом, и зеленовато
берестяные вспыхнули снега,
и новогодней елочною ватой
дымы убрали небо, и вокруг
богатырями вытянули выи
бесчисленные вышки буровые
и на восход
воззрились из-под рук…
Не правда-ли, — красиво? Фантазер,
аорты рек я вскрою перед вами —
и немота закованных озер
прорвется незнакомыми словами,
и новый день, рожденный в этот миг,
теплом наполнит весь ознобный мир,
и радугой фонтана нефтяного
разноязычное соединится
СЛОВО…
Но как свою фантазию ни сей,
а солнце не растопит стылых окон,
в людском пруду, глубоком-преглубоком,
не попасет стеклянных карасей, —
на волосок от пропасти земной,
оно плывет глаза-в-глаза со мной,
чеканенное медью отожженной
и стыло-стыло дышит на меня
из марева морозного огня,
и грузнет в мрак
баржой перегруженной.
И это — на Оби… Какой-то час —
и с лайнера вы сходите в Тюмени,
а час в другую сторону — и вас,
пока надолго Север не погас,
лучами ослепит простор олений.
За Салехард, Надым и Уренгой
след поведет к усопшей Мангазее,
где жгучей холода и вьюги злее,
и свет другой,
и мир совсем другой…
Я забредал в те лютые края
и к лютым в когти попадал буранам,
и на оленей, ростиком с баранов,
как ненец хоркал, —
словно был не я.
Во мне два мира — прежний и вот этот
нашли приют, навек соединясь.
С зимой на юге северное лето
в какой-то миг вошли в прямую связь.
Здесь каждый мог бы вдоволь посмеяться,
смакуя струганину: что за яства!
Живое мясо инеем искрится…
Живая рыба, — как из ледника…
И — с перьями зажаренная птица,
не в глине, а на углях камелька…
А малица, что с виду неказиста,
и мягкие нарядные кисы
настолько экзотически-форсисты,
что стали модой
южной полосы.
Но что мне мода?! — я всю жизнь был воин:
тепло, легко, удобно —
и доволен!
О новый край, открытый мной не первым,
зато открытый мной и для себя,
романтике своей десантной верный,
я собирался
воспевать тебя!
Твои богатства — тундра, лес и недра,
но кто тобой распорядился щедро?
Куда ушло твое очарованье?
Кому достался твой богатый стол?
Мы, через дом, здесь топимся дровами,
а факела окрест над головами
жгут воздух наш,
как варварский костер!
А поднимись и полетай в зените, —
оттуда сразу станет все видней:
внизу, как жилы наши, — нити, нити
к иным краям,
а мы — бедней, бедней!
За все кордоны и в любые дали
от нас — составы леса, нефть и газ,
как гангстеры, стальные магистрали
средь дня и ночи
грабят, грабят нас!
Спрошу себя: ну что, романтик, — как?
Не сыт еще туманом? Ну, — а запах?
Кто это нам вдолбил, тот не дурак, —
давно утёк
и воспевает Запад!
Я зол, но я об этом — не со зла,
я, как и ты, — доверчив и наивен.
Романтика не раз мне жизнь спасла,
как ниву в знойное засушье —
ливень.
Но кто-то ж предал нас средь бела дня?!
За годы знал, когда сработать мине!
На Западе ль сейчас, или поныне —
в грудь кулаком:
«Держитесь за меня!»?
И мы не пожалеем выходного,
как будущего, — крикнем:
«Свой он!..
На-аш!..»
Хотя к охоте и ружье готово,
и — до отказа —
полон патронташ…
И будущее нам — не фунт изюма,
и детям по душе и форс, и кайф,
а не глядеть волчатами угрюмо
да зубы скалить, —
жили бы пускай…
Ну, кто зудит на ухо мне?!
Ну, кто там…
Чу!.. Кажется, погода вновь к полетам,
а мне, как раз, лететь в Тюмень…
Лопату раздобуду, иль кетмень, —
от снега отгребусь, в аэропорт
и, как огурчик, свеж, как дурень, горд,
взойду на борт
и доложусь: Я — вот он!
Декабрь 1978 — декабрь 1993.
Тюмень — Советский
ЕВГЕНИЙ ВДОВЕНКО
ПРОЩАЙ-ПРОЩАЙ И ЗДРАВСТВУЙ-ЗДРАВСТВУЙ
СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ
ТОМ ВТОРОЙ
СТИХОТВОРЕНИЯ
ПОЭМЫ
ПОСВЯЩЕНИЯ
ЛИЧНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Другу Борису Карташову
Жизнь позвала, дорога повела
навстречу новым дням и неуютам,
где новые гудят колокола
тысячеверстным
северным маршрутам.
И вот уже сменились полюса,
восход навстречу вытянулся длинно,
и сразу все таежные леса,
вершины сосен, как журавьи клинья,
его коснулись, и зарделась мга
в раздолье этом, и зеленовато
берестяные вспыхнули снега,
и новогодней елочною ватой
дымы убрали небо, и вокруг
богатырями вытянули выи
бесчисленные вышки буровые
и на восход
воззрились из-под рук…
Не правда-ли, — красиво? Фантазер,
аорты рек я вскрою перед вами —
и немота закованных озер
прорвется незнакомыми словами,
и новый день, рожденный в этот миг,
теплом наполнит весь ознобный мир,
и радугой фонтана нефтяного
разноязычное соединится
СЛОВО…
Но как свою фантазию ни сей,
а солнце не растопит стылых окон,
в людском пруду, глубоком-преглубоком,
не попасет стеклянных карасей, —
на волосок от пропасти земной,
оно плывет глаза-в-глаза со мной,
чеканенное медью отожженной
и стыло-стыло дышит на меня
из марева морозного огня,
и грузнет в мрак
баржой перегруженной.
И это — на Оби… Какой-то час —
и с лайнера вы сходите в Тюмени,
а час в другую сторону — и вас,
пока надолго Север не погас,
лучами ослепит простор олений.
За Салехард, Надым и Уренгой
след поведет к усопшей Мангазее,
где жгучей холода и вьюги злее,
и свет другой,
и мир совсем другой…
Я забредал в те лютые края
и к лютым в когти попадал буранам,
и на оленей, ростиком с баранов,
как ненец хоркал, —
словно был не я.
Во мне два мира — прежний и вот этот
нашли приют, навек соединясь.
С зимой на юге северное лето
в какой-то миг вошли в прямую связь.
Здесь каждый мог бы вдоволь посмеяться,
смакуя струганину: что за яства!
Живое мясо инеем искрится…
Живая рыба, — как из ледника…
И — с перьями зажаренная птица,
не в глине, а на углях камелька…
А малица, что с виду неказиста,
и мягкие нарядные кисы
настолько экзотически-форсисты,
что стали модой
южной полосы.
Но что мне мода?! — я всю жизнь был воин:
тепло, легко, удобно —
и доволен!
О новый край, открытый мной не первым,
зато открытый мной и для себя,
романтике своей десантной верный,
я собирался
воспевать тебя!
Твои богатства — тундра, лес и недра,
но кто тобой распорядился щедро?
Куда ушло твое очарованье?
Кому достался твой богатый стол?
Мы, через дом, здесь топимся дровами,
а факела окрест над головами
жгут воздух наш,
как варварский костер!
А поднимись и полетай в зените, —
оттуда сразу станет все видней:
внизу, как жилы наши, — нити, нити
к иным краям,
а мы — бедней, бедней!
За все кордоны и в любые дали
от нас — составы леса, нефть и газ,
как гангстеры, стальные магистрали
средь дня и ночи
грабят, грабят нас!
Спрошу себя: ну что, романтик, — как?
Не сыт еще туманом? Ну, — а запах?
Кто это нам вдолбил, тот не дурак, —
давно утёк
и воспевает Запад!
Я зол, но я об этом — не со зла,
я, как и ты, — доверчив и наивен.
Романтика не раз мне жизнь спасла,
как ниву в знойное засушье —
ливень.
Но кто-то ж предал нас средь бела дня?!
За годы знал, когда сработать мине!
На Западе ль сейчас, или поныне —
в грудь кулаком:
«Держитесь за меня!»?
И мы не пожалеем выходного,
как будущего, — крикнем:
«Свой он!..
На-аш!..»
Хотя к охоте и ружье готово,
и — до отказа —
полон патронташ…
И будущее нам — не фунт изюма,
и детям по душе и форс, и кайф,
а не глядеть волчатами угрюмо
да зубы скалить, —
жили бы пускай…
Ну, кто зудит на ухо мне?!
Ну, кто там…
Чу!.. Кажется, погода вновь к полетам,
а мне, как раз, лететь в Тюмень…
Лопату раздобуду, иль кетмень, —
от снега отгребусь, в аэропорт
и, как огурчик, свеж, как дурень, горд,
взойду на борт
и доложусь: Я — вот он!
Декабрь 1978 — декабрь 1993.
Тюмень — Советский