ЕВГЕНИЙ ВДОВЕНКО
ПРОЩАЙ-ПРОЩАЙ И ЗДРАВСТВУЙ-ЗДРАВСТВУЙ
СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ
ТОМ ВТОРОЙ
СТИХОТВОРЕНИЯ
ПОЭМЫ
ПОСВЯЩЕНИЯ
СВАДЬБА ШЛА…
Другу моему Борису КАРТАШОВУ,
подсказавшему мне этот сюжет,
и его на редкость дружному
сплоченностью своей
славному роду, — Автор
По Сибири цепы молотили.
Шумно свадьбы неслись по Сибири —
где недавние красный и белый —
оба красные —
пили и ели.
И плелась мимо свадьба другая:
в подвенечном из двух мешковин
шла невеста. Жених, не мигая,
те же
взгляды косые ловил.
В телогрейке, заплата к заплате, —
чем прикрыть еще голый живот? —
он как словно бы сравнивал лапти:
тот ли, этот ли путетоптатель
самый путь-то
и переживет?..
Шел этап. Раскулаченный голод.
Шел хазарский полон. Кто немолод,
старики с мелкотой, не дойдут.
Ничего не поделаешь тут.
По Руси насбирали их врази
для Кагана, Кагала, всей грязи,
что заляпает всякий народ.
И по воле-то всей этой мрази
не один тут этап
перемрет.
Шел концлагерь. Не ехал, а плелся.
Бич безжалостный щелкал над ним.
Шли рабы из российских равнин,
без протеста в очах,
без вопроса.
И родной-то их край был неласков
к обходительным даже рукам,
тут же суть — в Каганате хазарском,
воскрешенном в России на царском
попустительстве
большевикам.
Путь и жизнь — на живот лишь да выжив.
А живот сам — с беды на беду.
И силач не спасется от грыжи,
лишь во сне
принимая еду.
Вот какая шла свадьба. Милее,
впрочем, нет, если шла она так.
Знать, Астафий, отец Пантелея,
жизнью был
закаленный «кулак».
Коровенок, лошадок — по паре.
Девок дюжина. Двое парней.
Да великое лихо в амбаре,
хоть и пахарь —
от древних корней.
И не голод. Чему тут дивиться?
Нe дивица вдовцу, а вдовица:
восемь душ у стола-то на лавках,
а по зимам —
у чёсанок давка.
Нe по прихоти, хочешь, не хочешь, —
по нужде на трудяге женись;
нету краль до работы охочих,
а в крестьянстве
крестьянская жизнь.
Здесь идут на хозяйство хозяйством.
На учете хомут и рога.
Так, едва середняк, оказался,
в четверть сотни,
во стане «врага».
Так сам главный Каган иудейский
и изрек, оглядевши всю Русь,
что народ на Руси презлодейский,
что, мол, с этим я
не примирюсь!..
Мол, не те в них вдолбили идеи
и поправят сие —
Иудеи!
Так, не так ли, но долго-предолго
шли клейменые, долю кляня.
Схоронили всех старых. Умолкла
обескормленная
ребятня.
Что справней, на харчишки сменяли.
Как лесное зверье, обросли.
Но, гляди ж, и любовь в эти дали
дотащили
из отчей земли!
Свадьба шла. Это видеть бы надо!
Всё в ней с миру — наряд и питье.
Для любви нет прекрасней наряда,
чем само
озаренье ее…
Шла Прасковьюшка. Паша. Параша.
Матерь долгой судьбы и родни.
И ее Пантелей был всех краше,
как ни рван
и мослы лишь одни.
Всё еще впереди. По востокам
и по африкам слезы прольем.
А до них с иноземцем жестоким, —
кто с ружьем,
а кто чуть не с кольем.
Как из красного в очи тумана,
хлынет горе на Русь из Афгана.
Пред Чечнею померкнет Афган.
Но об этом, тогда еще, — рано.
То, далекое —
рана из ран.
Мы в далеком том не обомшели.
Там лишали нас рук и ума
средь наветов, пожив и отмщений,
а за что,
Русь не знала сама.
Много будет до них, до востоков,
дураков, вроде Федьки-зятька,
что лишают великих истоков,
чем любая община крепка.
Расказачивал родину с Троцким,
с Кагановичем грабил крестьян
и в прищуре своем идиотском
чуть не Лениным выглядел,
пьян.
Две коровы и «Маслена рожа!»
Два коня: «И табя подкуем!..»
Этих федек попозже-то тоже
обеспечат
далеким жильем…
Свадьба шла.
Это было похоже
на этапный немой маскарад,
где лохмотья, да кости, да кожа,
в чем душа,
как еще говорят.
Свадьба шла — разрешила охрана —
по сибирской кондовой Руси.
Шла в обутке диковинно-странной,
хоть за деньги
на память проси!..
Свадьба шла по деревне, где окна
отвернулись в глухие дворы,
где и вилы торчали с намеком,
озираясь
на топоры.
Стоп, опомнитесь, люди! Когда же
на этапе
шла свадьба под стражей?
Это, может быть, местное что-то?
Произвол, что наказан потом?
Нe наказан! И эта «работа» —
до наград с пенсионным листом,
до военной шкалы ветеранов
и до льгот, что с войной наравне, —
не забыта, как это ни странно,
а забыты, —
кто пал на войне…
Свадьба шла, вся сосчитана, дабы
совпадал по заявке отчет.
Молодые ли, старые, бабы,
кроме малых,
все были на счет.
Там,
средь свадеб песцовых и волчьих,
на широком оленьем гону
эта свадьба с собою покончит,
на потом
загадав не одну…
Ни Астафий туда не дотянет
и ни Маненька вместе с детьми.
Многожильной Астафьевой Мане
суждено
лечь последней костьми.
Но до этого год еще. Столько,
что любому на тысячу лет.
Долго-долго шла свадьба,
так долго,
что за ней зарастал ее след…
Но побеги от этого корня
разрослись и окрепли вразлет.
И твоя в них судьба, друг мой Боря,
и моя. Потому, хоть и в горе,
а Россия-то
нами живет!
Советский — Тюмень — Переделкино
(Москва) — Советский. 1984–1995 гг.
ЕВГЕНИЙ ВДОВЕНКО
ПРОЩАЙ-ПРОЩАЙ И ЗДРАВСТВУЙ-ЗДРАВСТВУЙ
СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ
ТОМ ВТОРОЙ
СТИХОТВОРЕНИЯ
ПОЭМЫ
ПОСВЯЩЕНИЯ
СВАДЬБА ШЛА…
Другу моему Борису КАРТАШОВУ,
подсказавшему мне этот сюжет,
и его на редкость дружному
сплоченностью своей
славному роду, — Автор
По Сибири цепы молотили.
Шумно свадьбы неслись по Сибири —
где недавние красный и белый —
оба красные —
пили и ели.
И плелась мимо свадьба другая:
в подвенечном из двух мешковин
шла невеста. Жених, не мигая,
те же
взгляды косые ловил.
В телогрейке, заплата к заплате, —
чем прикрыть еще голый живот? —
он как словно бы сравнивал лапти:
тот ли, этот ли путетоптатель
самый путь-то
и переживет?..
Шел этап. Раскулаченный голод.
Шел хазарский полон. Кто немолод,
старики с мелкотой, не дойдут.
Ничего не поделаешь тут.
По Руси насбирали их врази
для Кагана, Кагала, всей грязи,
что заляпает всякий народ.
И по воле-то всей этой мрази
не один тут этап
перемрет.
Шел концлагерь. Не ехал, а плелся.
Бич безжалостный щелкал над ним.
Шли рабы из российских равнин,
без протеста в очах,
без вопроса.
И родной-то их край был неласков
к обходительным даже рукам,
тут же суть — в Каганате хазарском,
воскрешенном в России на царском
попустительстве
большевикам.
Путь и жизнь — на живот лишь да выжив.
А живот сам — с беды на беду.
И силач не спасется от грыжи,
лишь во сне
принимая еду.
Вот какая шла свадьба. Милее,
впрочем, нет, если шла она так.
Знать, Астафий, отец Пантелея,
жизнью был
закаленный «кулак».
Коровенок, лошадок — по паре.
Девок дюжина. Двое парней.
Да великое лихо в амбаре,
хоть и пахарь —
от древних корней.
И не голод. Чему тут дивиться?
Нe дивица вдовцу, а вдовица:
восемь душ у стола-то на лавках,
а по зимам —
у чёсанок давка.
Нe по прихоти, хочешь, не хочешь, —
по нужде на трудяге женись;
нету краль до работы охочих,
а в крестьянстве
крестьянская жизнь.
Здесь идут на хозяйство хозяйством.
На учете хомут и рога.
Так, едва середняк, оказался,
в четверть сотни,
во стане «врага».
Так сам главный Каган иудейский
и изрек, оглядевши всю Русь,
что народ на Руси презлодейский,
что, мол, с этим я
не примирюсь!..
Мол, не те в них вдолбили идеи
и поправят сие —
Иудеи!
Так, не так ли, но долго-предолго
шли клейменые, долю кляня.
Схоронили всех старых. Умолкла
обескормленная
ребятня.
Что справней, на харчишки сменяли.
Как лесное зверье, обросли.
Но, гляди ж, и любовь в эти дали
дотащили
из отчей земли!
Свадьба шла. Это видеть бы надо!
Всё в ней с миру — наряд и питье.
Для любви нет прекрасней наряда,
чем само
озаренье ее…
Шла Прасковьюшка. Паша. Параша.
Матерь долгой судьбы и родни.
И ее Пантелей был всех краше,
как ни рван
и мослы лишь одни.
Всё еще впереди. По востокам
и по африкам слезы прольем.
А до них с иноземцем жестоким, —
кто с ружьем,
а кто чуть не с кольем.
Как из красного в очи тумана,
хлынет горе на Русь из Афгана.
Пред Чечнею померкнет Афган.
Но об этом, тогда еще, — рано.
То, далекое —
рана из ран.
Мы в далеком том не обомшели.
Там лишали нас рук и ума
средь наветов, пожив и отмщений,
а за что,
Русь не знала сама.
Много будет до них, до востоков,
дураков, вроде Федьки-зятька,
что лишают великих истоков,
чем любая община крепка.
Расказачивал родину с Троцким,
с Кагановичем грабил крестьян
и в прищуре своем идиотском
чуть не Лениным выглядел,
пьян.
Две коровы и «Маслена рожа!»
Два коня: «И табя подкуем!..»
Этих федек попозже-то тоже
обеспечат
далеким жильем…
Свадьба шла.
Это было похоже
на этапный немой маскарад,
где лохмотья, да кости, да кожа,
в чем душа,
как еще говорят.
Свадьба шла — разрешила охрана —
по сибирской кондовой Руси.
Шла в обутке диковинно-странной,
хоть за деньги
на память проси!..
Свадьба шла по деревне, где окна
отвернулись в глухие дворы,
где и вилы торчали с намеком,
озираясь
на топоры.
Стоп, опомнитесь, люди! Когда же
на этапе
шла свадьба под стражей?
Это, может быть, местное что-то?
Произвол, что наказан потом?
Нe наказан! И эта «работа» —
до наград с пенсионным листом,
до военной шкалы ветеранов
и до льгот, что с войной наравне, —
не забыта, как это ни странно,
а забыты, —
кто пал на войне…
Свадьба шла, вся сосчитана, дабы
совпадал по заявке отчет.
Молодые ли, старые, бабы,
кроме малых,
все были на счет.
Там,
средь свадеб песцовых и волчьих,
на широком оленьем гону
эта свадьба с собою покончит,
на потом
загадав не одну…
Ни Астафий туда не дотянет
и ни Маненька вместе с детьми.
Многожильной Астафьевой Мане
суждено
лечь последней костьми.
Но до этого год еще. Столько,
что любому на тысячу лет.
Долго-долго шла свадьба,
так долго,
что за ней зарастал ее след…
Но побеги от этого корня
разрослись и окрепли вразлет.
И твоя в них судьба, друг мой Боря,
и моя. Потому, хоть и в горе,
а Россия-то
нами живет!
Советский — Тюмень — Переделкино
(Москва) — Советский. 1984–1995 гг.