Петр Алексеевич ГОРОДЦОВ
Были и небылицы Тавдинского края в трех томах:
Том второй
Редколлегия:
М. Дистанова, Ю. Мандрика, В. Темплинг (
редактор
), Н. Рогачева
СКАЗКИ
Скальп
Сибирские впечатления
Дело было давно, лет двадцать тому назад, в глухом и диком захолустье Западной Сибири. Стояла поздняя осень, холодная и дождливая; уже много дней дождь шел беспрерывно и лил как из ведра. Луга, болота и лесные низины были почти сплошь покрыты дождевою водой; ручьи и речки вздулись и бурно несли свои мутные воды; дороги сделались грязными и вязкими, и трудными для проезда.
В такую-то пору неотложные дела заставили меня ехать в одно большое сибирское селение, стоявшее верстах в ста от места моего жительства. С раннего утра я выехал из дома и весь день, под проливным дождем, кое-как перебирался на обывательских лошадях с одной станции на другую и наконец под вечер достиг до последней перепряжки: до места назначения оставалась всего одна станция, но станция большая, около тридцати верст. Но страшны были не размеры станции, а страшно было то, что этот последний переезд предстояло сделать уже в ночной темноте. А ночные поездки по сибирской глуши в осеннюю ненастную пору тяжелы и прямо-таки опасны, и во всяком случае чреваты всякими дорожными приключениями и неприятными случайностями.
На станции, пока ямщики перепрягали коней, я на скорую руку закусил, а затем сел в плетенную из прутьев тележку — коробок, по местному названию, — и пустился в путь. При выезде моем дождь переменился, и лишь ветер ревел и гнал над головою сплошные горы густых свинцовых облаков.
Вечерний сумрак совсем замирал, но черная осенняя ночь еще не вошла в свои права, и пока ехали селением, дорогу было видно, тем более что дорога освещалась огоньками чрез окна крестьянских изб; лошади шли рысцою и бодро шлепали по уличной грязи и по лужам. Но как только проехали селение и миновали последние крестьянские строения и выбрались на пустынные и безлюдные пространства, так словно попали на дно черной ямы: было так темно, что лишь с большим трудом можно было различить по сторонам вершины придорожных берез и ив, с широким размахом и шумом качавшиеся из стороны в сторону под напором ветра.
К довершению несчастья снова пошел дождь: сначала застучали редкие, но крупные капли холодного осеннего дождя, но малый дождь быстро усиливался и крепчал и скоро превратился в настоящий ливень, ровный и стойкий, отнюдь не обещавший скорого конца. При наступлении дождя я тщательно укрылся кошмой, а сверху еще и рогожей, чтобы хоть как-нибудь защититься от дождя и грязи и от холодного ветра. Но как я ни старался укрыться, все-таки дождевая вода нашла меня. Постепенно холодная влага проникала сквозь мое платье и достигала тела: сначала у меня промокли ноги в коленях, а затем плечи и руки; холодные струйки, как змейки, заползали мне за спину. Ветер пронизывал насквозь, холодный озноб сковывал члены, и по телу все чаще пробегала дрожь. Ехали не менее часу.
Утомленные кони перешли с рыси на шаг и шли грузно и мешкотно, тяжело и беспорядочно шлепали ногами и гулко чмокали копытами в жидкой грязи. Поминутно то с одной, то с другой стороны колеса погружались в размокшую колею и с чувствительными толчками вылетали наверх: то на кочки еще не разбухшей земли, то на корни деревьев; тележку немилосердно бросало из стороны в сторону. Все тело было разбито. На душе становилось смутно, жгучее чувство уныния и жуткой тоски давило сердце, и чувство одиночества и беспомощности холодом наполняло душу. Казалось, что конца не будет дороге, что так и не доберешься до места назначения. Мой возница был настроен, по-видимому, так же скверно, как и я. Сердитым голосом он понукал коней и время от времени свирепо хлестал их кнутом. Но кони оказывали мало внимания ямщицкому кнуту и ямщицким окрикам.
— Ямщик, сколько верст мы проехали? — спросил я только затем, чтобы прервать зловещую тишину и молчание и чтобы завязать со своим возницей разговор и тем хоть сколько-нибудь рассеять свои тяжелые и мрачные мысли.
— Почем я знаю? — мрачно ответил ямщик. — Вишь, как темно: не только дороги, лошадиных хвостов не видно. Верст десять, однако, проехали.
Разговор не вязался.
— О, боже, когда же конец! — простонал я.
Я чувствовал себя страшно утомленным и совсем разбитым, а коварное воображение, подвинченное ужасами бушующей стихии и трудностью положения, работало сильно и неустанно. Услужливая фантазия все чаще рисовала и развертывала картины самого жизнерадостного и даже веселого содержания, картины настолько яркие и живые, что по временам казалось, что видишь пред собою не продукты фантазии, а образы действительности. Всего больше преследуют и дразнят утомленного путника мечты об удобствах и покое, ожидающих на станции. Так вот и видишь пред собою уютную комнату, теплую и светлую, и самовар на столе с разными закусками и с неизбежной яичницей-верещагой. Так и выпрыгнул бы из постылого экипажа, так и полетел бы вперед, туда — в освещенную комнату. Но завывания ветра, шум дождя и промокшая одежда всякий раз властно возвращают мечтателя к суровой действительности.
Едем, плетемся… Вдруг кони остановились и с храпом попятились назад. Быстро ямщик соскочил с беседки и направился к коням, а через минуту я услышал серьезный и сдержанный голос ямщика:
— Барин, вылезай из коробка-то, да поскорее!
Я по горькому опыту знал цену таких ямщицких обращений и не ждал повторения их; быстро я сбросил с себя кошму и рогожу и одним прыжком был на дороге. Подойдя к ямщику и оглядевшись, я увидел, что наши кони и экипаж стояли на самом краю крутого обрыва, дно которого терялось под ногами в темной мгле. Сделай кони два-три шага вперед, и крушение было бы верное и неизбежное. С большим трудом и перепачкавшись в грязи с ног до головы, мы с ямщиком выправили коней и экипаж и поставили их на безопасное место. Оказалось, что мы уже давно сбились с дороги и ехали зря полевою тропой. Мы с ямщиком стали обсуждать свое положение, где мы находимся и в каком направлении надо нам держать свой дальнейший путь. Ямщик, уже немолодой мужик и местный старожил, без затруднения ориентировался в местности и определил, где мы находимся. Пройдя саженей сто в одну сторону, а затем в другую и вернувшись к экипажу, ямщик заявил:
— Место это мне знакомое, этот обрыв — берег Зеленого лога; неподалеку отсюда стоит деревня Грязновка, днем так ее отсюда видно. По левую руку, саженях в тридцати отсюда, пролегает полевая дорожка, она нас выведет как раз на нашу настоящую дорогу.
Я вполне удовлетворился этими объяснениями своего ямщика; вывели мы коней на дорогу, уселись в экипаж: и вновь пустились в путь. Опять измученные кони потянулись, грузно шлепая. Проехали недолго — едва ли с полчаса — и вдруг пред нами, словно из-под земли, выросла деревня, сначала показались сараи и заплоты, а затем и крестьянская изба крайнего дома. Мы очутились на деревенской улице.
— Какая же это деревня? Неужто Грязновка? — Удивленно спросил ямщик. — Она и есть. Экие кони проклятые, почуяли жилье человеческое и завезли на деревню. Что же мы теперь будем делать?
— Будем искать ночлега и переночуем здесь до утра, — бесповоротно решил я.
Я был несказанно рад жилью человеческому и решил во что бы то ни стало переночевать в этой деревне. Но возникал вопрос: где остановиться и к кому постучаться? Время было позднее, и вся деревня была погружена в глубокий сон, и ни в одном крестьянском доме не было видно огонька. Ямщик никого в этой деревне не знал и никогда в ней не бывал. Я осмотрелся и увидел неподалеку большой дом, обнесенный с улицы высоким и прочным забором — тыном, как любили делать только старые сибирские крестьяне. В задней части дома светил огонек, по-видимому, обитатели этого дома еще бодрствовали, а это было нам на руку. Решили попытать счастья в этом доме и попроситься сюда на ночлег; подъехали к воротам, и ямщик принялся брякать в большое железное кольцо, подвешенное на воротах. Во дворе залаял сторожевой пес, и скоро послышались неторопливые шаги хозяина дома, отворилась калитка, и пред нами предстал невысокого роста коренастый старик в шабуре и с шапкой на голове. Пошли обычные в таком положении переговоры о том, кто мы, откуда и куда едем, и как сюда попали. Выслушав нас и сообразив, что мы в дороге заблудились, перемокли и теперь просимся на ночлег, старик хозяин сказал:
— Борони бог пускаться в дорогу ночью в такую погоду. Заезжайте, обогрейтесь и переночуйте у меня, места не пролежите.
Быстро распахнулись ворота, и мы очутились в широкой ограде. Старуха хозяйка со свечой в руках уже стояла на крыльце сеней и приветливо нас встречала. Мой ямщик со стариком хозяином остались во дворе и принялись отпрягать и управлять коней, а я быстро прошел в избу. Чистая и светлая комната была жарко натоплена. Старуха хозяйка помогла мне раздеть мое промокшее дорожное платье и развесила его около печи для просушки, а затем она накрыла стол белой чистой скатертью и суетливо захлопотала около самовара.
Я тем временем принялся разбирать свой дорожный несессер и извлек из него все дорожные припасы: кусок ветчины, сыр, масло, коробку сардин и печенье; все это я расставил и разложил на столе. Через полчаса на столе весело клубился самовар, и тут же дымилась верещага на сковородке, издававшая слабое шипение, на тарелке лежали шаньги с картофелем. Приготовив закуски и приведя себя в порядок, я сел за стол; я был страшно голоден и принялся насыщать себя с аппетитом, который вырабатывается только в долгом и утомительном пути.
Между тем в комнату со двора вошел старик хозяин и не торопясь стал раздеваться, а затем он подошел к столу и поклонился мне истовым поклоном, с обычным приветом:
— Хлеб да соль вашей милости!
— Милости просим со мною, дедушко, хлеба-соли кушать. Присаживайся, закуси, чем бог послал, тогда примемся и за чай.
— Кушайте, барин, на доброе здоровье. Я недавно отужинал, а от чаю я не откажусь, выпью стаканчик.
Старик сел на краю стола; я налил и подал ему стакан чаю. Подавая старику чай, я сказал ему:
— Судьба и непогода привели меня к тебе, дедушко, в дом нежданным гостем, а я даже не знаю, как тебя звать и как по отчеству величать.
— Зовут меня Данилой, величают Савватеичем, — спокойно объяснил хозяин.
Так завязался разговор; беседовали больше о простых, обыденных вещах: о хлебах и покосах, о скотских падежах и о болезнях, которые минувшим летом переваляли и сгубили множество народу. Разговаривая так, я невольно обратил внимание на голову старика, на его голый череп: старик был совсем лысый, ни одного волоса не было у него на голове, при этом и лысина-то у него была какая-то особенная, необыкновенная: голый череп старика был шероховатый и матовый, а не гладкий и блестящий, как это обыкновенно бывает у лысых людей. Это обстоятельство меня до крайности заинтересовало: пью я чай и истово веду с хозяином беседу, а сам все посматриваю на хозяйскую лысину: посматриваю, но и побаиваюсь, думаю, как бы не обидеть старика нескромным взглядом. Но как я ни старался скрыть свое любопытство, старик заметил его. Добродушная улыбка зазмеилась под усами старика, и он вдруг с усмешкой обратился ко мне:
— Что, барин, засмотрелся на мою лысину, дивишься?
Это обращение было для меня так неожиданно, что я смутился и не сразу нашелся, что ответить. А старик между тем продолжал:
— Не ты один дивишься, все этому дивятся. Да и есть чему: случай-то вышел особенный.
Я почуял хороший рассказ и насторожил свое внимание.
Старик хозяин тем временем смолк и поник головой, как бы сбираясь с мыслями, а затем, подняв голову и обратив лицо ко мне, так повел свою речь:
— Видишь, барин, какие у меня теперь хоромы? Дом — полная чаша; двор рубленый, крытый тесом; на дворе семь лошадей, четыре коровушки, а нетелей и мелкий скот я и в счет не кладу. На гумне стоят непочатые зароды пшеницы и ржи: хлеба хватит на три года. И деньжонок припасено на черный день. А в молодые годы я жил не так, я жил в большой бедности. Тогда мне только одно имя было — Данилка, а теперь меня Данилой Савватеичем величают.
Когда я был еще малым ребенком, отец мой ушел на золотые прииски, да с той поры о нем ни слуху ни духу, должно быть, сложил он там свою буйную голову. Мать и я — ее единственный сын — остались совершенно без средств и бедствовали ужасно. Избушка у нас была худая, в утлы и щели свободно врывались и ветер, и стужа. Нередко случалось и так, что за весь день и крохи во рту не бывало. Мать целыми днями околачивалась по добрым людям и тяжелым трудом зарабатывала себе кусок хлеба. Да и недолго протянула мать: надорвалась она с работы и скоро умерла. Я остался один, скоро женился и принялся крестьянствовать. Я был сильный парень и силу имел непомерную: по силе я ровни не имел на всей нашей деревне. И жену мне Бог дал сильную, красивую и работящую. Долго мы с женой бились и упорно трудились, только не было нам ни в чем успеха и удачи, даже новой избенки я не смог сколотить, не было у меня доброго коня, и была лишь одна коровушка. Стал я крепко задумываться над тем, как быть и что делать и как выйти из тяжкой бедности. Долго думал я, и — силен сатана — пала мне в голову дума: займусь-ка я дорожным промыслом, разбоем значит. Взбрела в мою голову эта мысль, и уж никак я не мог от нее отвязаться: чем дальше, тем сильнее эта мысль томила меня и совсем лишила меня покоя, от пищи, от питья отбила.
Наконец я не выдержал и решил попытать счастья. Ранним утром пошел я в урман, облюбовал там молодую лесину, вырыл ее с корневищем и сделал из нее добрую и надежную дубину.
Деревня наша стоит недалеко от большой проезжей дороги, много по ней идет и едет всякого люда, немало проезжает здесь богатых и торговых людей. Выбрал я ночку потемнее, пошел за деревню верст за шесть отсюда и залег с дубиной в руках и с топором за поясом в неглубокий ложок, пересекающий дорогу. Недолго мне пришлось и ждать; слышу, едет человек на паре коней в коробке, без колокольцев, значит, не по казенной надобности, а это мне было на руку: с колокольцами ездят все больше чиновники, а с ними ведаться — дело неподходящее и хлопотливое.
Быстро взвалил я поперек дороги карчу, и лошади, дойдя до этого заграждения, остановились. Видимо, дремавший мужик всполошился и поднял голову, но он и ахнуть не успел, как я нанес ему удар в голову и разбил череп. Несчастный лишь застонал и тут же отдал Богу душу. В кармане убитого я нашел кисет с деньгами, рублей около двадцати, которые и взял себе. Труп убитого я отвез на его же лошадях в сторону от дороги по логу за полверсты и бросил в кусты, там же я оставил телегу и конскую сбрую, а коней я отвел в большой колок по другую сторону деревни, верст за пять, и там крепко привязал их к дереву. Недолго кони оставались на моих руках, вскорости через нашу деревню проезжал цыганский табор, и я продал цыганам обоих коней за двадцать семь рублей.
Убийство скоро обнаружилось. Оказалось, что я убил крестьянина соседнего села, ехавшего в другую деревню к дочери на крестины. Были суд и дело, наезжало начальство, только, за нерозыском обвиняемых, дело было предано забвению. Это было мое первое дело. Дело сошло с рук благополучно, удача ободрила меня: у меня на руках появились деньги, и деньги по моему положению немалые, и я окончательно втянулся в разбойное дело. Часто по ночам я стал выходить за деревню и там в логу на проезжей дороге поджидал запоздавших путников и редко я возвращался домой без добычи. По первому началу и по новости дела промысел мой шел не очень гладко: я робел и пугался стона умирающих, но затем — мало-помалу — я освоился с делом и старался лишь о том, чтобы наносить удары так, чтобы без долгих мучений, одним ударом положить человека на месте. И это мне почти всегда удавалось, потому, говорю я, что в молодости по силе и ловкости я ровни себе не знавал. Разумеется, не всякого прохожего и проезжего я убивал — большинство я отпускал живыми и лишь отбирал у них деньги и пожитки. Смерть постигала лишь того, кто оказывал мне сопротивление.
Промысел этот оказался настолько прибыльным, что года через два у меня на руках было более тысячи рублей. Я купил себе тройку добрых коней и завел обширную запашку, для этого я держал сначала одного, а затем двух батраков из ссыльных варнаков, и зажил наравне с богатыми мужиками. А еще года через два я завел себе вот эти хоромы с надворными строениями.
Между тем худая молва о нашей деревне стала далеко расходиться по окрестным местам: уж слишком много проезжих людей было мною обижено и ограблено, немало и трупов находили в окрестностях нашего селения. Крестьяне нашей деревни, конечно, скоро догадались, в чем дело, но это не служило для меня помехой, мужики-односельцы мне не мешали: более умственные и обстоятельные крестьяне стали меня сторониться, а другие — и большинство таких — не только не отшатнулись от меня, но даже прониклись ко мне особым уважением, как к счастливцу и удачнику, которому Бог фарту посылает. К тому же я не только не обижал своих односельцев, но всячески старался жить с ними в ладу и мире и не пропускал случая помочь по хозяйству всякому, кто только не обращался ко мне с просьбой о помощи; нередко случалось, что я помогал им и деньгами.
Начальство — земские заседатели и волостные головы — зачастили в нашу деревню и, случалось, подолгу живали у нас и производили по делам дознание и следствие. Только все труды и старания начальства проходили бесплодно. Это обстоятельство приводило в ярое бешенство особенно одного молодого земского заседателя. Всякий раз, при обнаружении нового грабежа и особенно убийства, этот молодой начальник из всех сил старался раскрыть преступление и напасть на след преступника, и так как это ему не удавалось, то он рвал и метал и выходил из себя; в этих случаях он так сердился и так бранился, что к нему и подступиться было страшно.
На мой же счет у начальства даже и подозрения не могло зародиться, так как весь народ на нашей деревне горой стоял за меня и давал обо мне самые лестные отзывы.
Некоторые волостные головы и догадывались о моих подвигах, да только они к этому относились так же, как и большинство нашего народа, что, дескать, Бог фарту человеку посылает; к тому же у этих волостных голов и у самих-то нередко хвосты были замараны. Само собою, что я всячески старался поддерживать добрые отношения с земскими заседателями и водить крепкую дружбу и знакомство с волостными головами и не жалел расходов на угощение их и даже на дорогие подарки. Зато и любили же меня волостные головы! А земский заседатель — так тот души во мне не чаял и всякий раз при производстве следствия останавливался только в моем доме.
Так все сходило мне с рук хорошо и благополучно. Времо шло, и я обзавелся хорошим хозяйством и скопил капиталец. Наконец мне стал претить мой промысел, и я решил на время перемежить разбойное дело, чтобы дать время угомониться народной молве и успокоиться народному недовольству. Целый год я провел спокойно и целый год ни разу по ночам не выходил на большую дорогу для разбойного промысла; я уже стал свыкаться с мыслью, что и до конца жизни мне не придется вернуться к этому промыслу. Только не сбылись мои чаяния: Бог судил иначе.
В тот год, как и теперь, осень стояла дождливая и непогожая. Однажды позднею ночью, когда на деревне все уже спали, ко мне с улицы постучался запоздалый путник и попросился отдохнуть в моем доме и подкрепиться, чем бог послал, я впустил его. Прохожий этот был дюжий и ядреный мужчина лет под пятьдесят, но ничего особенного он собою не представлял: человек, как и все. Я напоил странника чаем и накормил его остатками рыбного пирога, а после того стал его расспрашивать, кто он, откуда и куда идет и чем он занимается. Только прохожий туго поддавался моим расспросам и ответил только, что идет с восточной стороны и что направляет стопы свои в сторону солнечного заката, а кто он и чем занимается, того людям ведать не надлежит: то знает Бог. Подозрительными показались мне слова прохожего и подозрительным показался мне и сам он.
И пала мне в голову мысль, что человек этот, наверное, идет с золотых приисков и не хочет пускаться в разговоры со мною только потому, что у него есть деньги, о которых он в излишней болтливости боится проговориться. Сразу же я решил покончить с прохожим и ограбить его тут же, в своем доме, когда он заснет. Однако для моего замысла обстоятельства сложились благоприятнее, чем я рассчитывал. Подкрепившись пирогом и чаем, прохожий поднялся с лавки из-за стола, поблагодарил меня и объявил, что он опять отправится в дорогу, несмотря на ночную темноту и осеннюю непогоду. Я стал отклонять прохожего от его намерения и советовал ему переночевать у меня в доме, а утром рано на рассвете пуститься в дальний путь. Но прохожий настаивал на своем; я не шибко удерживал его, так как я сообразил, что покончить с прохожим за селением, на большой дороге, удобнее, чем дома.
Прохожий не торопясь оделся, помолился на образа, поклонился мне и моей хозяйке, поблагодарил за хлеб-за соль и вышел. Я тем временем схватил свою дубину, топор и быстро побежал прямою дорогой чрез поля к тому логу, где я совершил свое первое разбойное дело и где я потом совершил целый ряд таких же подвигов. Только что я добежал до дороги и залег в логу, как увидел, что и прохожий спускается по дороге с откоса в лог.
Еще дорогой я размышлял, что прохожий — человек дородный и матерый и что нужно нанести ему очень сильный удар, чтобы сразу уложить его на месте и сократить его страдания. Дорогой же у меня в голове мелькнула мысль, что это будет моим последним делом, так как я уже достаточно себя обеспечил и не было надобности подвергать себя опасности и риску подпасть уголовной ответственности.
Когда прохожий спустился на дно лога, то в два-три ловких прыжка я уже был позади него и изо всех моих сил я нанес ему дубиной страшный удар в голову. Но, к моему удивлению и ужасу, прохожий не только не свалился на землю, а круто повернулся и подошел ко мне вплотную, вперивши в меня суровые очи; спокойным голосом, будто ничего особенного не случилось, он сказал мне:
— А ну, ударь еще!
Я пришел в ужас и почувствовал, что ум мой цепенеет, что холод мурашками пробегает по моему телу. Я понял, что имею дело с необыкновенным человеком: за все время моего разбойного промысла не было еще случая, чтобы какой-либо человеческий череп выдержал такой удар и не разбился бы вдребезги.
Между тем прохожий не спеша вынул из-за голенища большой нож, лезвие которого, несмотря на ночную тьму, холодным стальным блеском резко ударило меня по глазам. Я думал, что мой смертный час настал; с ужасом следил я за движениями страшного человека и стоял неподвижно, словно ноги мои приросли к земле; руки у меня опустились, и дубина выпала на землю.
С ножом в руках прохожий вплотную подошел ко мне, сбил с моей головы шапку, и я остался с непокрытой головой. А на голове у меня была целая копна волос, и волосы у меня были долгие, густые и крепкие. Прохожий запустил свою левую руку в мои волосы и крепко забрал их в кулак, а ножом обрезал кожу на моей голове так, что линия обреза шла на лбу выше глаз — под волосами, с боков — над ушами и сзади — под затылком; он проделал эту операцию очень легко и быстро. Затем прохожий быстро приподнял меня за волосы вверх над землею и встряхнул на воздухе. Обливаясь кровью, я повалился на землю, а мои волосы с окровавленной кожей остались в руке у прохожего. Прохожий подержал мои волосы некоторое время над землею, чтобы стекла с них кровь, а затем распахнул свой шабур, под которым был надет синий кафтан, опоясанный широким ремнем, и к этому ремню он подвязал мои волосы. Несмотря на страшные мучения и на ужас своего положения, я все-таки заметил, что на ремне прохожего было привязано, кроме моих волос, еще с полдюжины скальпов, неизвестно кому принадлежащих.
Покончив с делом, прохожий подошел ко мне, лежачему, пнул меня ногою и с презрительным укором произнес:
— Брось ты свое худое ремесло, не бросишь — берегись: я еще вернусь к тебе.
После этого прохожий повернулся ко мне спиною и пошел своею дорогой, и скоро скрылся во мгле осенней непогожей ночи. Как только я почувствовал себя свободным от опасности, я поднялся и со всех ног бросился бежать домой. Я до полусмерти испугал свою жену своим появлением: она думала, что у меня вся голова была разбита.
Всю ту осень я пролежал больной в постели, а всю наступившую затем зиму я просидел дома, не имея мужества выйти на улицу к народу: мне стыдно было в моем положении показаться на глаза добрым людям. Лишь с наступлением весны я собрался с духом и впервые вышел на деревенскую улицу в народ и объявил своим односельцам, что волосы свои я потерял в болезни.
Тою же весною, лишь только началось таяние снегов и с гор побежали ручьи и потоки весенней воды, я собрался на богомолье; надел я на себя котомку, взял в руки посох и пошел пешком в Верхотурье к Иннокентию Праведному[1], верст за тысячу от нашей деревни. Целую неделю я пробыл в святой обители, горячо и с сокрушением молился о своих грехах, поговел и покаялся во всех своих душегубствах и злых делах, а затем отслужил молебен и вернулся домой.
Недолго хранилось в тайне несчастное приключение со мною; не знаю, от кого и как, но только слух о нем скоро разнесся не только по нашей деревне, но и далеко по окрестным селениям. Долго народ дивился этому случаю, и долго надо мною в глаза и за глаза смеялись. Да и сам я теперь не скрываю этого и охотно всякому рассказываю о случившемся в назидание; так как в этом страшном прохожем я вижу карающий перст Божий, ниспосланный мне Богом для моего исправления и наказания.
Прошло уже сорок лет с того времени, и я не пропускаю случая, чтобы пригласить к себе запоздалого путника или усталого странника, я даю им в своем доме приют и покой и всякий раз каждому страннику я рассказываю о своем позоре и наказании.
— Вот какова моя лысина-то, барин! — неожиданно веселым голосом закончил свою повесть старый разбойник и затем добродушным голосом добавил: — Уж поздно, устал ты, барин; тебе и отдохнуть надо. Спи себе с богом!
Старик поклонился и вышел.
Этот рассказ старого разбойника на меня произвел такое впечатление, что я, несмотря на страшное дорожное утомление, всю ночь напролет не мог сомкнуть глаз. Как только я закрывал глаза и забывался, так сейчас же предо мною вставал страшный образ старого разбойника с ободранным и окровавленным черепом, и я вздрагивал и просыпался.
На следующее утро, лишь только забрезжил утренний рассвет, я был уже на ногах и торопил своего ямщика с отъездом. Скоро кони были готовы. Я отказался от самовара и от горячих шанег, радушно предложенных мне хозяином — старым разбойником, сел в коробок и вновь пустился в дорогу.
Август 1913 года.
Петр А. Городцов.
Примечания
1
Верхотурье — один из первых русских городов на восточных склонах Урала. Здесь в Свято-Николаевском монастыре (основан в 1604 г.) находились мощи святого Симеона (в тексте ошибочно Иннокентия) Праведного, верхотурского чудотворца (конец XVI — середина XVII вв.). В 1692 г. гроб с его останками вышел на поверхность у Михаило-Архангельской церкви села Меркушино. Этот факт и случаи чудесного исцеления были освидетельствованы в 1695 г. митрополитом Тобольским и Сибирским Игнатием. В 1704 г. митрополитом Филофеем мощи Симеона были перенесены в Свято-Николаевский мужской монастырь. Официальная канонизация состоялась в 1825 г. Мощи святого Симеона Верхотурского привлекали огромное число паломников со всех уголков России и Сибири.
Петр Алексеевич ГОРОДЦОВ
Были и небылицы Тавдинского края в трех томах:
Том второй
Редколлегия:
М. Дистанова, Ю. Мандрика, В. Темплинг (
редактор
), Н. Рогачева
СКАЗКИ
Скальп
Сибирские впечатления
Дело было давно, лет двадцать тому назад, в глухом и диком захолустье Западной Сибири. Стояла поздняя осень, холодная и дождливая; уже много дней дождь шел беспрерывно и лил как из ведра. Луга, болота и лесные низины были почти сплошь покрыты дождевою водой; ручьи и речки вздулись и бурно несли свои мутные воды; дороги сделались грязными и вязкими, и трудными для проезда.
В такую-то пору неотложные дела заставили меня ехать в одно большое сибирское селение, стоявшее верстах в ста от места моего жительства. С раннего утра я выехал из дома и весь день, под проливным дождем, кое-как перебирался на обывательских лошадях с одной станции на другую и наконец под вечер достиг до последней перепряжки: до места назначения оставалась всего одна станция, но станция большая, около тридцати верст. Но страшны были не размеры станции, а страшно было то, что этот последний переезд предстояло сделать уже в ночной темноте. А ночные поездки по сибирской глуши в осеннюю ненастную пору тяжелы и прямо-таки опасны, и во всяком случае чреваты всякими дорожными приключениями и неприятными случайностями.
На станции, пока ямщики перепрягали коней, я на скорую руку закусил, а затем сел в плетенную из прутьев тележку — коробок, по местному названию, — и пустился в путь. При выезде моем дождь переменился, и лишь ветер ревел и гнал над головою сплошные горы густых свинцовых облаков.
Вечерний сумрак совсем замирал, но черная осенняя ночь еще не вошла в свои права, и пока ехали селением, дорогу было видно, тем более что дорога освещалась огоньками чрез окна крестьянских изб; лошади шли рысцою и бодро шлепали по уличной грязи и по лужам. Но как только проехали селение и миновали последние крестьянские строения и выбрались на пустынные и безлюдные пространства, так словно попали на дно черной ямы: было так темно, что лишь с большим трудом можно было различить по сторонам вершины придорожных берез и ив, с широким размахом и шумом качавшиеся из стороны в сторону под напором ветра.
К довершению несчастья снова пошел дождь: сначала застучали редкие, но крупные капли холодного осеннего дождя, но малый дождь быстро усиливался и крепчал и скоро превратился в настоящий ливень, ровный и стойкий, отнюдь не обещавший скорого конца. При наступлении дождя я тщательно укрылся кошмой, а сверху еще и рогожей, чтобы хоть как-нибудь защититься от дождя и грязи и от холодного ветра. Но как я ни старался укрыться, все-таки дождевая вода нашла меня. Постепенно холодная влага проникала сквозь мое платье и достигала тела: сначала у меня промокли ноги в коленях, а затем плечи и руки; холодные струйки, как змейки, заползали мне за спину. Ветер пронизывал насквозь, холодный озноб сковывал члены, и по телу все чаще пробегала дрожь. Ехали не менее часу.
Утомленные кони перешли с рыси на шаг и шли грузно и мешкотно, тяжело и беспорядочно шлепали ногами и гулко чмокали копытами в жидкой грязи. Поминутно то с одной, то с другой стороны колеса погружались в размокшую колею и с чувствительными толчками вылетали наверх: то на кочки еще не разбухшей земли, то на корни деревьев; тележку немилосердно бросало из стороны в сторону. Все тело было разбито. На душе становилось смутно, жгучее чувство уныния и жуткой тоски давило сердце, и чувство одиночества и беспомощности холодом наполняло душу. Казалось, что конца не будет дороге, что так и не доберешься до места назначения. Мой возница был настроен, по-видимому, так же скверно, как и я. Сердитым голосом он понукал коней и время от времени свирепо хлестал их кнутом. Но кони оказывали мало внимания ямщицкому кнуту и ямщицким окрикам.
— Ямщик, сколько верст мы проехали? — спросил я только затем, чтобы прервать зловещую тишину и молчание и чтобы завязать со своим возницей разговор и тем хоть сколько-нибудь рассеять свои тяжелые и мрачные мысли.
— Почем я знаю? — мрачно ответил ямщик. — Вишь, как темно: не только дороги, лошадиных хвостов не видно. Верст десять, однако, проехали.
Разговор не вязался.
— О, боже, когда же конец! — простонал я.
Я чувствовал себя страшно утомленным и совсем разбитым, а коварное воображение, подвинченное ужасами бушующей стихии и трудностью положения, работало сильно и неустанно. Услужливая фантазия все чаще рисовала и развертывала картины самого жизнерадостного и даже веселого содержания, картины настолько яркие и живые, что по временам казалось, что видишь пред собою не продукты фантазии, а образы действительности. Всего больше преследуют и дразнят утомленного путника мечты об удобствах и покое, ожидающих на станции. Так вот и видишь пред собою уютную комнату, теплую и светлую, и самовар на столе с разными закусками и с неизбежной яичницей-верещагой. Так и выпрыгнул бы из постылого экипажа, так и полетел бы вперед, туда — в освещенную комнату. Но завывания ветра, шум дождя и промокшая одежда всякий раз властно возвращают мечтателя к суровой действительности.
Едем, плетемся… Вдруг кони остановились и с храпом попятились назад. Быстро ямщик соскочил с беседки и направился к коням, а через минуту я услышал серьезный и сдержанный голос ямщика:
— Барин, вылезай из коробка-то, да поскорее!
Я по горькому опыту знал цену таких ямщицких обращений и не ждал повторения их; быстро я сбросил с себя кошму и рогожу и одним прыжком был на дороге. Подойдя к ямщику и оглядевшись, я увидел, что наши кони и экипаж стояли на самом краю крутого обрыва, дно которого терялось под ногами в темной мгле. Сделай кони два-три шага вперед, и крушение было бы верное и неизбежное. С большим трудом и перепачкавшись в грязи с ног до головы, мы с ямщиком выправили коней и экипаж и поставили их на безопасное место. Оказалось, что мы уже давно сбились с дороги и ехали зря полевою тропой. Мы с ямщиком стали обсуждать свое положение, где мы находимся и в каком направлении надо нам держать свой дальнейший путь. Ямщик, уже немолодой мужик и местный старожил, без затруднения ориентировался в местности и определил, где мы находимся. Пройдя саженей сто в одну сторону, а затем в другую и вернувшись к экипажу, ямщик заявил:
— Место это мне знакомое, этот обрыв — берег Зеленого лога; неподалеку отсюда стоит деревня Грязновка, днем так ее отсюда видно. По левую руку, саженях в тридцати отсюда, пролегает полевая дорожка, она нас выведет как раз на нашу настоящую дорогу.
Я вполне удовлетворился этими объяснениями своего ямщика; вывели мы коней на дорогу, уселись в экипаж: и вновь пустились в путь. Опять измученные кони потянулись, грузно шлепая. Проехали недолго — едва ли с полчаса — и вдруг пред нами, словно из-под земли, выросла деревня, сначала показались сараи и заплоты, а затем и крестьянская изба крайнего дома. Мы очутились на деревенской улице.
— Какая же это деревня? Неужто Грязновка? — Удивленно спросил ямщик. — Она и есть. Экие кони проклятые, почуяли жилье человеческое и завезли на деревню. Что же мы теперь будем делать?
— Будем искать ночлега и переночуем здесь до утра, — бесповоротно решил я.
Я был несказанно рад жилью человеческому и решил во что бы то ни стало переночевать в этой деревне. Но возникал вопрос: где остановиться и к кому постучаться? Время было позднее, и вся деревня была погружена в глубокий сон, и ни в одном крестьянском доме не было видно огонька. Ямщик никого в этой деревне не знал и никогда в ней не бывал. Я осмотрелся и увидел неподалеку большой дом, обнесенный с улицы высоким и прочным забором — тыном, как любили делать только старые сибирские крестьяне. В задней части дома светил огонек, по-видимому, обитатели этого дома еще бодрствовали, а это было нам на руку. Решили попытать счастья в этом доме и попроситься сюда на ночлег; подъехали к воротам, и ямщик принялся брякать в большое железное кольцо, подвешенное на воротах. Во дворе залаял сторожевой пес, и скоро послышались неторопливые шаги хозяина дома, отворилась калитка, и пред нами предстал невысокого роста коренастый старик в шабуре и с шапкой на голове. Пошли обычные в таком положении переговоры о том, кто мы, откуда и куда едем, и как сюда попали. Выслушав нас и сообразив, что мы в дороге заблудились, перемокли и теперь просимся на ночлег, старик хозяин сказал:
— Борони бог пускаться в дорогу ночью в такую погоду. Заезжайте, обогрейтесь и переночуйте у меня, места не пролежите.
Быстро распахнулись ворота, и мы очутились в широкой ограде. Старуха хозяйка со свечой в руках уже стояла на крыльце сеней и приветливо нас встречала. Мой ямщик со стариком хозяином остались во дворе и принялись отпрягать и управлять коней, а я быстро прошел в избу. Чистая и светлая комната была жарко натоплена. Старуха хозяйка помогла мне раздеть мое промокшее дорожное платье и развесила его около печи для просушки, а затем она накрыла стол белой чистой скатертью и суетливо захлопотала около самовара.
Я тем временем принялся разбирать свой дорожный несессер и извлек из него все дорожные припасы: кусок ветчины, сыр, масло, коробку сардин и печенье; все это я расставил и разложил на столе. Через полчаса на столе весело клубился самовар, и тут же дымилась верещага на сковородке, издававшая слабое шипение, на тарелке лежали шаньги с картофелем. Приготовив закуски и приведя себя в порядок, я сел за стол; я был страшно голоден и принялся насыщать себя с аппетитом, который вырабатывается только в долгом и утомительном пути.
Между тем в комнату со двора вошел старик хозяин и не торопясь стал раздеваться, а затем он подошел к столу и поклонился мне истовым поклоном, с обычным приветом:
— Хлеб да соль вашей милости!
— Милости просим со мною, дедушко, хлеба-соли кушать. Присаживайся, закуси, чем бог послал, тогда примемся и за чай.
— Кушайте, барин, на доброе здоровье. Я недавно отужинал, а от чаю я не откажусь, выпью стаканчик.
Старик сел на краю стола; я налил и подал ему стакан чаю. Подавая старику чай, я сказал ему:
— Судьба и непогода привели меня к тебе, дедушко, в дом нежданным гостем, а я даже не знаю, как тебя звать и как по отчеству величать.
— Зовут меня Данилой, величают Савватеичем, — спокойно объяснил хозяин.
Так завязался разговор; беседовали больше о простых, обыденных вещах: о хлебах и покосах, о скотских падежах и о болезнях, которые минувшим летом переваляли и сгубили множество народу. Разговаривая так, я невольно обратил внимание на голову старика, на его голый череп: старик был совсем лысый, ни одного волоса не было у него на голове, при этом и лысина-то у него была какая-то особенная, необыкновенная: голый череп старика был шероховатый и матовый, а не гладкий и блестящий, как это обыкновенно бывает у лысых людей. Это обстоятельство меня до крайности заинтересовало: пью я чай и истово веду с хозяином беседу, а сам все посматриваю на хозяйскую лысину: посматриваю, но и побаиваюсь, думаю, как бы не обидеть старика нескромным взглядом. Но как я ни старался скрыть свое любопытство, старик заметил его. Добродушная улыбка зазмеилась под усами старика, и он вдруг с усмешкой обратился ко мне:
— Что, барин, засмотрелся на мою лысину, дивишься?
Это обращение было для меня так неожиданно, что я смутился и не сразу нашелся, что ответить. А старик между тем продолжал:
— Не ты один дивишься, все этому дивятся. Да и есть чему: случай-то вышел особенный.
Я почуял хороший рассказ и насторожил свое внимание.
Старик хозяин тем временем смолк и поник головой, как бы сбираясь с мыслями, а затем, подняв голову и обратив лицо ко мне, так повел свою речь:
— Видишь, барин, какие у меня теперь хоромы? Дом — полная чаша; двор рубленый, крытый тесом; на дворе семь лошадей, четыре коровушки, а нетелей и мелкий скот я и в счет не кладу. На гумне стоят непочатые зароды пшеницы и ржи: хлеба хватит на три года. И деньжонок припасено на черный день. А в молодые годы я жил не так, я жил в большой бедности. Тогда мне только одно имя было — Данилка, а теперь меня Данилой Савватеичем величают.
Когда я был еще малым ребенком, отец мой ушел на золотые прииски, да с той поры о нем ни слуху ни духу, должно быть, сложил он там свою буйную голову. Мать и я — ее единственный сын — остались совершенно без средств и бедствовали ужасно. Избушка у нас была худая, в утлы и щели свободно врывались и ветер, и стужа. Нередко случалось и так, что за весь день и крохи во рту не бывало. Мать целыми днями околачивалась по добрым людям и тяжелым трудом зарабатывала себе кусок хлеба. Да и недолго протянула мать: надорвалась она с работы и скоро умерла. Я остался один, скоро женился и принялся крестьянствовать. Я был сильный парень и силу имел непомерную: по силе я ровни не имел на всей нашей деревне. И жену мне Бог дал сильную, красивую и работящую. Долго мы с женой бились и упорно трудились, только не было нам ни в чем успеха и удачи, даже новой избенки я не смог сколотить, не было у меня доброго коня, и была лишь одна коровушка. Стал я крепко задумываться над тем, как быть и что делать и как выйти из тяжкой бедности. Долго думал я, и — силен сатана — пала мне в голову дума: займусь-ка я дорожным промыслом, разбоем значит. Взбрела в мою голову эта мысль, и уж никак я не мог от нее отвязаться: чем дальше, тем сильнее эта мысль томила меня и совсем лишила меня покоя, от пищи, от питья отбила.
Наконец я не выдержал и решил попытать счастья. Ранним утром пошел я в урман, облюбовал там молодую лесину, вырыл ее с корневищем и сделал из нее добрую и надежную дубину.
Деревня наша стоит недалеко от большой проезжей дороги, много по ней идет и едет всякого люда, немало проезжает здесь богатых и торговых людей. Выбрал я ночку потемнее, пошел за деревню верст за шесть отсюда и залег с дубиной в руках и с топором за поясом в неглубокий ложок, пересекающий дорогу. Недолго мне пришлось и ждать; слышу, едет человек на паре коней в коробке, без колокольцев, значит, не по казенной надобности, а это мне было на руку: с колокольцами ездят все больше чиновники, а с ними ведаться — дело неподходящее и хлопотливое.
Быстро взвалил я поперек дороги карчу, и лошади, дойдя до этого заграждения, остановились. Видимо, дремавший мужик всполошился и поднял голову, но он и ахнуть не успел, как я нанес ему удар в голову и разбил череп. Несчастный лишь застонал и тут же отдал Богу душу. В кармане убитого я нашел кисет с деньгами, рублей около двадцати, которые и взял себе. Труп убитого я отвез на его же лошадях в сторону от дороги по логу за полверсты и бросил в кусты, там же я оставил телегу и конскую сбрую, а коней я отвел в большой колок по другую сторону деревни, верст за пять, и там крепко привязал их к дереву. Недолго кони оставались на моих руках, вскорости через нашу деревню проезжал цыганский табор, и я продал цыганам обоих коней за двадцать семь рублей.
Убийство скоро обнаружилось. Оказалось, что я убил крестьянина соседнего села, ехавшего в другую деревню к дочери на крестины. Были суд и дело, наезжало начальство, только, за нерозыском обвиняемых, дело было предано забвению. Это было мое первое дело. Дело сошло с рук благополучно, удача ободрила меня: у меня на руках появились деньги, и деньги по моему положению немалые, и я окончательно втянулся в разбойное дело. Часто по ночам я стал выходить за деревню и там в логу на проезжей дороге поджидал запоздавших путников и редко я возвращался домой без добычи. По первому началу и по новости дела промысел мой шел не очень гладко: я робел и пугался стона умирающих, но затем — мало-помалу — я освоился с делом и старался лишь о том, чтобы наносить удары так, чтобы без долгих мучений, одним ударом положить человека на месте. И это мне почти всегда удавалось, потому, говорю я, что в молодости по силе и ловкости я ровни себе не знавал. Разумеется, не всякого прохожего и проезжего я убивал — большинство я отпускал живыми и лишь отбирал у них деньги и пожитки. Смерть постигала лишь того, кто оказывал мне сопротивление.
Промысел этот оказался настолько прибыльным, что года через два у меня на руках было более тысячи рублей. Я купил себе тройку добрых коней и завел обширную запашку, для этого я держал сначала одного, а затем двух батраков из ссыльных варнаков, и зажил наравне с богатыми мужиками. А еще года через два я завел себе вот эти хоромы с надворными строениями.
Между тем худая молва о нашей деревне стала далеко расходиться по окрестным местам: уж слишком много проезжих людей было мною обижено и ограблено, немало и трупов находили в окрестностях нашего селения. Крестьяне нашей деревни, конечно, скоро догадались, в чем дело, но это не служило для меня помехой, мужики-односельцы мне не мешали: более умственные и обстоятельные крестьяне стали меня сторониться, а другие — и большинство таких — не только не отшатнулись от меня, но даже прониклись ко мне особым уважением, как к счастливцу и удачнику, которому Бог фарту посылает. К тому же я не только не обижал своих односельцев, но всячески старался жить с ними в ладу и мире и не пропускал случая помочь по хозяйству всякому, кто только не обращался ко мне с просьбой о помощи; нередко случалось, что я помогал им и деньгами.
Начальство — земские заседатели и волостные головы — зачастили в нашу деревню и, случалось, подолгу живали у нас и производили по делам дознание и следствие. Только все труды и старания начальства проходили бесплодно. Это обстоятельство приводило в ярое бешенство особенно одного молодого земского заседателя. Всякий раз, при обнаружении нового грабежа и особенно убийства, этот молодой начальник из всех сил старался раскрыть преступление и напасть на след преступника, и так как это ему не удавалось, то он рвал и метал и выходил из себя; в этих случаях он так сердился и так бранился, что к нему и подступиться было страшно.
На мой же счет у начальства даже и подозрения не могло зародиться, так как весь народ на нашей деревне горой стоял за меня и давал обо мне самые лестные отзывы.
Некоторые волостные головы и догадывались о моих подвигах, да только они к этому относились так же, как и большинство нашего народа, что, дескать, Бог фарту человеку посылает; к тому же у этих волостных голов и у самих-то нередко хвосты были замараны. Само собою, что я всячески старался поддерживать добрые отношения с земскими заседателями и водить крепкую дружбу и знакомство с волостными головами и не жалел расходов на угощение их и даже на дорогие подарки. Зато и любили же меня волостные головы! А земский заседатель — так тот души во мне не чаял и всякий раз при производстве следствия останавливался только в моем доме.
Так все сходило мне с рук хорошо и благополучно. Времо шло, и я обзавелся хорошим хозяйством и скопил капиталец. Наконец мне стал претить мой промысел, и я решил на время перемежить разбойное дело, чтобы дать время угомониться народной молве и успокоиться народному недовольству. Целый год я провел спокойно и целый год ни разу по ночам не выходил на большую дорогу для разбойного промысла; я уже стал свыкаться с мыслью, что и до конца жизни мне не придется вернуться к этому промыслу. Только не сбылись мои чаяния: Бог судил иначе.
В тот год, как и теперь, осень стояла дождливая и непогожая. Однажды позднею ночью, когда на деревне все уже спали, ко мне с улицы постучался запоздалый путник и попросился отдохнуть в моем доме и подкрепиться, чем бог послал, я впустил его. Прохожий этот был дюжий и ядреный мужчина лет под пятьдесят, но ничего особенного он собою не представлял: человек, как и все. Я напоил странника чаем и накормил его остатками рыбного пирога, а после того стал его расспрашивать, кто он, откуда и куда идет и чем он занимается. Только прохожий туго поддавался моим расспросам и ответил только, что идет с восточной стороны и что направляет стопы свои в сторону солнечного заката, а кто он и чем занимается, того людям ведать не надлежит: то знает Бог. Подозрительными показались мне слова прохожего и подозрительным показался мне и сам он.
И пала мне в голову мысль, что человек этот, наверное, идет с золотых приисков и не хочет пускаться в разговоры со мною только потому, что у него есть деньги, о которых он в излишней болтливости боится проговориться. Сразу же я решил покончить с прохожим и ограбить его тут же, в своем доме, когда он заснет. Однако для моего замысла обстоятельства сложились благоприятнее, чем я рассчитывал. Подкрепившись пирогом и чаем, прохожий поднялся с лавки из-за стола, поблагодарил меня и объявил, что он опять отправится в дорогу, несмотря на ночную темноту и осеннюю непогоду. Я стал отклонять прохожего от его намерения и советовал ему переночевать у меня в доме, а утром рано на рассвете пуститься в дальний путь. Но прохожий настаивал на своем; я не шибко удерживал его, так как я сообразил, что покончить с прохожим за селением, на большой дороге, удобнее, чем дома.
Прохожий не торопясь оделся, помолился на образа, поклонился мне и моей хозяйке, поблагодарил за хлеб-за соль и вышел. Я тем временем схватил свою дубину, топор и быстро побежал прямою дорогой чрез поля к тому логу, где я совершил свое первое разбойное дело и где я потом совершил целый ряд таких же подвигов. Только что я добежал до дороги и залег в логу, как увидел, что и прохожий спускается по дороге с откоса в лог.
Еще дорогой я размышлял, что прохожий — человек дородный и матерый и что нужно нанести ему очень сильный удар, чтобы сразу уложить его на месте и сократить его страдания. Дорогой же у меня в голове мелькнула мысль, что это будет моим последним делом, так как я уже достаточно себя обеспечил и не было надобности подвергать себя опасности и риску подпасть уголовной ответственности.
Когда прохожий спустился на дно лога, то в два-три ловких прыжка я уже был позади него и изо всех моих сил я нанес ему дубиной страшный удар в голову. Но, к моему удивлению и ужасу, прохожий не только не свалился на землю, а круто повернулся и подошел ко мне вплотную, вперивши в меня суровые очи; спокойным голосом, будто ничего особенного не случилось, он сказал мне:
— А ну, ударь еще!
Я пришел в ужас и почувствовал, что ум мой цепенеет, что холод мурашками пробегает по моему телу. Я понял, что имею дело с необыкновенным человеком: за все время моего разбойного промысла не было еще случая, чтобы какой-либо человеческий череп выдержал такой удар и не разбился бы вдребезги.
Между тем прохожий не спеша вынул из-за голенища большой нож, лезвие которого, несмотря на ночную тьму, холодным стальным блеском резко ударило меня по глазам. Я думал, что мой смертный час настал; с ужасом следил я за движениями страшного человека и стоял неподвижно, словно ноги мои приросли к земле; руки у меня опустились, и дубина выпала на землю.
С ножом в руках прохожий вплотную подошел ко мне, сбил с моей головы шапку, и я остался с непокрытой головой. А на голове у меня была целая копна волос, и волосы у меня были долгие, густые и крепкие. Прохожий запустил свою левую руку в мои волосы и крепко забрал их в кулак, а ножом обрезал кожу на моей голове так, что линия обреза шла на лбу выше глаз — под волосами, с боков — над ушами и сзади — под затылком; он проделал эту операцию очень легко и быстро. Затем прохожий быстро приподнял меня за волосы вверх над землею и встряхнул на воздухе. Обливаясь кровью, я повалился на землю, а мои волосы с окровавленной кожей остались в руке у прохожего. Прохожий подержал мои волосы некоторое время над землею, чтобы стекла с них кровь, а затем распахнул свой шабур, под которым был надет синий кафтан, опоясанный широким ремнем, и к этому ремню он подвязал мои волосы. Несмотря на страшные мучения и на ужас своего положения, я все-таки заметил, что на ремне прохожего было привязано, кроме моих волос, еще с полдюжины скальпов, неизвестно кому принадлежащих.
Покончив с делом, прохожий подошел ко мне, лежачему, пнул меня ногою и с презрительным укором произнес:
— Брось ты свое худое ремесло, не бросишь — берегись: я еще вернусь к тебе.
После этого прохожий повернулся ко мне спиною и пошел своею дорогой, и скоро скрылся во мгле осенней непогожей ночи. Как только я почувствовал себя свободным от опасности, я поднялся и со всех ног бросился бежать домой. Я до полусмерти испугал свою жену своим появлением: она думала, что у меня вся голова была разбита.
Всю ту осень я пролежал больной в постели, а всю наступившую затем зиму я просидел дома, не имея мужества выйти на улицу к народу: мне стыдно было в моем положении показаться на глаза добрым людям. Лишь с наступлением весны я собрался с духом и впервые вышел на деревенскую улицу в народ и объявил своим односельцам, что волосы свои я потерял в болезни.
Тою же весною, лишь только началось таяние снегов и с гор побежали ручьи и потоки весенней воды, я собрался на богомолье; надел я на себя котомку, взял в руки посох и пошел пешком в Верхотурье к Иннокентию Праведному[1], верст за тысячу от нашей деревни. Целую неделю я пробыл в святой обители, горячо и с сокрушением молился о своих грехах, поговел и покаялся во всех своих душегубствах и злых делах, а затем отслужил молебен и вернулся домой.
Недолго хранилось в тайне несчастное приключение со мною; не знаю, от кого и как, но только слух о нем скоро разнесся не только по нашей деревне, но и далеко по окрестным селениям. Долго народ дивился этому случаю, и долго надо мною в глаза и за глаза смеялись. Да и сам я теперь не скрываю этого и охотно всякому рассказываю о случившемся в назидание; так как в этом страшном прохожем я вижу карающий перст Божий, ниспосланный мне Богом для моего исправления и наказания.
Прошло уже сорок лет с того времени, и я не пропускаю случая, чтобы пригласить к себе запоздалого путника или усталого странника, я даю им в своем доме приют и покой и всякий раз каждому страннику я рассказываю о своем позоре и наказании.
— Вот какова моя лысина-то, барин! — неожиданно веселым голосом закончил свою повесть старый разбойник и затем добродушным голосом добавил: — Уж поздно, устал ты, барин; тебе и отдохнуть надо. Спи себе с богом!
Старик поклонился и вышел.
Этот рассказ старого разбойника на меня произвел такое впечатление, что я, несмотря на страшное дорожное утомление, всю ночь напролет не мог сомкнуть глаз. Как только я закрывал глаза и забывался, так сейчас же предо мною вставал страшный образ старого разбойника с ободранным и окровавленным черепом, и я вздрагивал и просыпался.
На следующее утро, лишь только забрезжил утренний рассвет, я был уже на ногах и торопил своего ямщика с отъездом. Скоро кони были готовы. Я отказался от самовара и от горячих шанег, радушно предложенных мне хозяином — старым разбойником, сел в коробок и вновь пустился в дорогу.
Август 1913 года.
Петр А. Городцов.
Примечания
1
Верхотурье — один из первых русских городов на восточных склонах Урала. Здесь в Свято-Николаевском монастыре (основан в 1604 г.) находились мощи святого Симеона (в тексте ошибочно Иннокентия) Праведного, верхотурского чудотворца (конец XVI — середина XVII вв.). В 1692 г. гроб с его останками вышел на поверхность у Михаило-Архангельской церкви села Меркушино. Этот факт и случаи чудесного исцеления были освидетельствованы в 1695 г. митрополитом Тобольским и Сибирским Игнатием. В 1704 г. митрополитом Филофеем мощи Симеона были перенесены в Свято-Николаевский мужской монастырь. Официальная канонизация состоялась в 1825 г. Мощи святого Симеона Верхотурского привлекали огромное число паломников со всех уголков России и Сибири.