Я – ваш корреспондент
Р. С. Гольдберг
НЕСКОЛЬКО СТРОК ЛИРИКИ
СОЛНЫШКО ЗАСВЕТИЛО ЯРЧЕ, ВЫ ЗАМЕТИЛИ?
_27_января_1994_года_
Оторвите взор от затоптанного снега. Еще холодно, но зима уже обещает закончиться. Еще продолжают взрываться котлы и лопаться трубопроводы, но садоводы и огородники мысленно отыскивают в сарае свои любимые лопатки. Жизнь продолжается, и хотя недостатка в мрачных прогнозах по-прежнему нет, они воспринимаются гораздо легче.
Человек должен быть в чем-то легкомысленным. Человек должен быть расчетливым, но в то же время никто не запрещает ему думать, что рядом с обязательными несчастьями есть такой прекрасный, такой удивительный и всегда (ну, если не всегда, то очень часто!) вывозящий нас «авось». Такие уж мы, люди, живущие на стыке двух континентов – Европы и Азии.
Вспоминаю, как в апреле 1980 года я был в командировке в Тарко-Сале. Первый поезд пришел, был митинг, и был на митинге я, корреспондент радио.
После митинга транспортные строители и гости пошли на банкет. А я отправился в аэропорт, что на противоположной стороне Пура. Самосвал высадил меня у реки и уехал.
Белая река и ни одного следа. «Пошли, корреспондент, – дернул меня за рукав крепко поддатый парень в монтажной куртке. – Не боись, я проведу, я туда уже столько раз за водкой ходил...». Он спустился с берега на заснеженный лед. Я – следом. 50 метров, сто... Неожиданно в следах моего попутчика проступила вода! А он, не останавливаясь, валил в сторону Тарко-Сале. Я шел по его намокающим следам, придерживая ненавистный тяжелый магнитофон, и слышал стук собственного сердца...
«Авось», мой родимый «авось» не подвел и на этот раз. Мы вышли, мы не провалились...
...Прошлый год, 1993-й, был не то, что несладким, а временами просто невыносимым. Из личного в смеси с общественным нередко складывалось такое, по сравнению с чем давний переход через Пур вспоминался спокойно. «Не боись, – уговаривал я себя. – Будет утро и все в мире покажется другим. Лучше будет, добрее...». Действительно, наступало утро, что-то – вчера громадное, как бревно, оказывалось не больше щепочки на дороге, что-то утрясалось, с непримиримыми накануне противниками удавалось найти общий язык...
Надо верить в лучшее. Как верят в нашу землю, в нашу страну очень многие люди в России и за ее пределами. «Тюменский курьер» начал печатать главу из книги о будущем России, которую вместе с Дэниелом Йергином написал мой друг профессор Густафсон. На том экземпляре, который Густафсон подарил мне, есть русские слова, адресованные моей семье: «Я желаю для вас такую Россию, где можно жить спокойно и достойно. И не сомневаюсь в том, что к 2010 году она такой и будет».
В 2010 году моему внуку Илюше будет 23 года. И я принимаю пожелание Тэйна Густафсона.
ТЮМЕНЬ САЖАЕТ КАРТОШКУ
_25_мая_1996_года_
Вы обратили внимание, как почти вымер город в минувшие выходные? Все, кто обладает хотя минимальным клочком земли (допустим, метр на метр), отбыли к месту дальнейшего прохождения службы.
При этом никто не знает, кто распоряжается этим процессом. Просто в среду или в четверг по городу молниеносно, как эпидемия гриппа, проносится слух: в выходные сажать картошку! Кто сказал? Кто велел? Неизвестно. Но ты уже подчинен, заражен и заряжен. Ты уже думаешь о лопате, ты озабочен семенами, ты уже с тревогой смотришь на небо – не ударил бы дождик! Короче, большая и лучшая половина твоей души и почти все тело уже за городом.
И даже на выставке, где акварели трогательной Светланы Атахановой соседствовали с фантасмагориями Михаила Шемякина, я то и дело слышал едва различимый шепот: картошка, картошке, картошкой, о картошке...
Странные мы.
Однажды был у меня в гостях американский профессор Тэйн Густафсон (Джорджтаунский университет, Вашингтон, федеральный округ Колумбия). Угощался, чем бог послал – с моего огорода. И накалывая на вилку очередной соленый помидор, сказал профессор задумчиво, что в Америке профессора помидоров не выращивают. Я удивился: не едят что ли? «Едят, – сказал Густафсон-политолог, – но берут в магазине». Странные американцы! Есть выращенное невесть где, неизвестными руками, на неизвестной почве! Да разве можно любить американо-магазинный помидор так, как любишь свой, взращенный сначала на подоконнике, потом в теплице или под пленкой, поливаемый водой и собственным потом, пикированный и пасынкованный... Да он же к концу лета становится почти что родственником, этот помидор.
А картофельная эпопея! Посадка, прополка, окучивание (две серии), копка, сушка, закладка на хранение какая американская политология даст вам такое знание жизни, какое вы приобретаете на своих сотках и приусадебных участках?
Помните, что сказал по этому поводу Александр Андреич Чацкий, тот самый, что из «Горе от ума»? А вот что: «И кто б тогда за всеми не повлекся?».
Вы поняли, что и я – повлекся. Правда, потом кое–что отдает в спине, полные ботинки земли вычернили пол в прихожей. Зато когда редакционный водитель сказал, что он в выходные посадил картошку, я смог достойно поддержать тему.
Знаете, как приятно чувствовать себя в единении с народом?
Р.S. А по радио кто-то надрывался: «Ах, картошка, объеденье...». Мы в свое время пели лучше. И с картошкой. И без.
СНОВА ЯБЛОНИ В ЦВЕТУ
_25_мая_1998_года_
Вчера я шел из одной администрации в другую и остановился у обновленных щитов перед мэрией. И прочитал слова Степана Киричука, обращенные к каждому из нас, следовательно, и ко мне тоже. О любви к Тюмени и о том, что каждый из нас должен хоть чуточку чувствовать себя в ней хозяином.
Между тем, на дворе – самая любимая мною тюменская пора. Дни яблоневого цвета.
В городе теплее, и яблони зацветают раньше. Белой пеной окутаны деревья на площади у кинотеатра «Юбилейный». Как первые красавицы города, выстроились белые-белые деревья вдоль улицы Мельникайте.
Картина эта трогательна и прекрасна. Как бы задержать эти мгновения, как бы дать каждому вдосталь налюбоваться, ведь лицезрение цветов смягчает нравы, человек становится добрее, нежнее, он перестает глядеть на мир исподлобья.
Что-то происходит с природой – с каждым годом яблони зацветают позже и позже. Может быть, ошибаюсь, но такое у меня чувство. Очевидно, с возрастом все сильнее ждешь каждую новую весну, и даже день опоздания длится, как неделя.
Я помню, как в 1982-м или в 1983-м году яблони расцвели к 9 мая. Я тогда работал на радио и делал очерк о тюменских мальчиках с улицы Крупской, которые ушли на фронт из старого двухэтажного дома и не вернулись. Кажется, их было пятеро. На доме была самодельная мраморная доска, которую по собственной инициативе установил брат одного из невернувшихся...
Тогда этих мальчиков еще помнили. Сейчас и дом снесли, и доски, естественно, нет. На новую девятиэтажку, поставленную на этом месте, никто не сообразил прикрепить мраморный четырехугольник в память о тех, кто уже никогда не придет...
Это грустное отступление тоже навеяно яблоневым цветом. Во дворе старого дома с мемориальной доской буйно цвела яблоня.
Окно моего домашнего кабинета выходило в сторону Городища, и мне была хорошо видна белая голова этой яблони, она словно подсказывала, напевала тональность моего рассказа.
Известно, что яблони – отчаянные оптимистки. Чтобы ни произошло, они цветут, потому что пришла весна и надо надеяться на лучшее.
Что же в цветущей яблоне такого, что глаз не оторвешь? Нежность. Чистота. Доверчивость. Открытость. Чистейшей прелести чистейший образец, как сказал когда-то Александр Пушкин о Наталии Николаевне, а я рискую повторить эти слова в преддверии цветения и моего сада.
Конечно, наши загородные яблоньки цветут чуть позднее, на просторе нет того тепла, что образуется меж городских стен. Но и они однажды встретят вас во всем великолепии подвенечного платья.
Остановитесь, оглядитесь. Чувствуете, как годы спадают с ваших плеч под тихий шорох яблоневых лепестков...
В Тюмени яблони цветут...
ЛЫСЫЙ ЧИНОВНИК НА ЛЫСОЙ ЗЕМЛЕ
_23_июня_1998_года_
Начну с откровенного признания.
По неизвестной мне причине я не употребляю в пищу (проще – не ем) помидоров. Ничего патологического. Не люблю и все. Дело в том, что в уральских деревнях, где прошло, как принято говорить, мое действительно босоногое детство (Гагарка, Мехонка, Арамиль, Чебеньки, Бродокалмак), помидоры не произрастали. И впервые я увидел это растение лет в пятнадцать, когда основные вкусы уже сформированы.
В тех же деревнях я усвоил и другую привычку: относиться с почтением ко всему живому. В том числе, к растениям.
Не стану резко противопоставлять себя и других воспитанников Урала и Сибири питомцам иных краев. Но мне сдается, что у них более хладнокровное отношение к лесам в целом и отдельным деревьям, в частности. Подумаешь, срубили дерево! Щас посадим новые!
Наивные рассуждения, не правда ли? Тогда я готов принять ваши, если в них будет объяснено: отчего власти Тюмени, и прошлые, и нынешние, так хлещут леса и парки города?
Вот парочка воспоминаний, относящихся к разным исторических эпохам (известно, что чиновник свое царствование рассматривает не иначе, как эпохальное).
В 1986 году на одном из верхних этажей здания по улице Первомайской, 20 родилась светлая идея: вырубить кусочек городского сада, уже тогда поименованного центральным парком, устроить на освобожденном от растительности месте оздоровительно-развлекательный комплекс. Спортивный зал, сауна...
Однако был на дворе 1986 год, и в отдельных номерах партийной газеты количество критических материалов достигало шести. Этот – про баню и спортзал на месте общего горсада – как раз был шестым. Крику с восьмого и седьмого этажей в связи с публикацией было много, но стройку пришлось отменить.
А вот когда строили аэропорт Рощино и решили пробить к нему короткую дорогу, было еще рано. И потому дорогу проложили ни влево, ни вправо, а ровнехонько через ЕДИНСТВЕННУЮ В СИБИРИ дубовую рощу, высаженную и взлелеянную старым лесоводом Беспаловым. И сорокалетние дубы срубили.
Все больше зданий хороших и, может быть, разных появляется в нашем городе. И под каждым погребена память о дереве.
Правое крыло дворца «Геолог» стерло с лица города яблоневый сад. Остались крошки. Построили кволити-отель «Тюмень», срубили клены и, как обещали, посадили прутики. Я не напоминаю про многочисленные сады для гуляний, которыми даже в литературе прославилась Тюмень.
А много ли наросло с тех пор?
Вот депутаты посадили сквер у кинотеатра «Современник» и дали ему свое имя. Но общую тенденцию не побороть – похоже, что и этот единственный новый сквер обречен стать строительной площадкой. Надо ли утешаться, что не ресторан собираются строить, а церковь? У обреченных деревьев религии нет.
Выкорчевали старые тополя в центре города – под автостоянку. По традиции обещают – посадить прутики. И гордятся, что все разрешения есть, согласовано и подписано. Только у деревьев забыли спросить. Да у тех горожан, кому тополя давали тень и прохладу.
Какое будущее ожидает наш город – лысый чиновник на лысой земле? Радуйтесь. Вы этого сами добивались.
ШЕПОТ СОЛНЦА
_18_марта_1999_года_
Я читал заметки одного публициста, который необыкновенно убедительно рассуждал, что человечество должно расселяться только в теплой полосе Земли. Чтобы не испытывать дискомфорта, не тратиться на отопление и на меховую одежду, заниматься земледелием, которое не считается рискованным. Я даже начал с ним соглашаться. Душа устала от длинной зимы, душа горюет по внезапно оборвавшемуся прошлогоднему лету, в душе копится зависть к разным французам, которые проводят свою жизнь среди виноградников и парижских каштанов...
А потом кое-какие хозяйственные дела заставили меня сесть за руль автомобиля и проехать полтора десятка километров от Тюмени до небольшого клочка земли, который почему-то считает меня своим собственником.
Было холодно, несмотря на щадящий прогноз. Я прошел, царапая рукавом куртки о соседский забор, ступая по собственным следам, оставленным две недели назад. Слепило солнце. Резкие, как на хорошо пропечатанном снимке, тени домов нечетной стороны улицы лежали на снегу.
Я поднялся на крыльцо и ручкой лопаты сбил свисающие вдоль крыши сосульки. Они упали и музыкально разбились, словно сыграли крохотную пьеску. Я смотрел на эти осколки, а в ушах все еще звучали, как будто застывшие, звуки этой пьески, сыгранной на ледяном ксилофоне.
В недостроенном доме по-прежнему пахло свежим деревом. Через щель над карнизом надуло сугроб, и он сидел на столе, словно чужая заблудившаяся кошка. Деревянная обшивка веранды просвечивала насквозь. Розовые кругляши и полосы дышали, потому что солнце не стояло на месте, а медленно двигалось вдоль дома.
Через окно, выходящее в сад, я видел белую поляну на месте грядок с земляникой, левее – высокий вал, под которым прятались от мороза туго связанные кусты малины. Черные силуэты яблонь слегка оттенялись снежными шапочками, и можно было себе представить, как через полтора–два месяца те же яблони будут стоять в кипенье яблоневых лепестков.
Как тихо! Если прислониться к освещенной солнцем стене и закрыть глаза, можно себе представить, что уже лето, гудят пчелы, шепчутся листья на вершине старой яблони, робко трепещет молодой листик на яблоньке–первогодке. Начинаешь считать и думать, что какие-то из этих деревьев будут цвести и тогда, когда радоваться их красоте будешь не ты. Это естественно. Мир должен меняться и обновляться, должны приходить новые деревья и новые люди.
А пока все еще спит под снегом. Только кровь стучит в висках, и теплый лучик солнца заставляет смежить ресницы.
С дороги доносится басовитый лай. Сторож Володя со своей собакой обходит кооператив. Собака молодая, но крупная, старается показать характер. Мы разговариваем со сторожем о погоде и о солнце. Собака поворачивает морду от одного говорящего к другому. Стережет: а вдруг я обижу ее хозяина?
На душе становится очень покойно. И если бы не необходимость вернуться в город и писать вот эту колонку, так и стоял бы на улице, слушая шепот солнечных лучей и музыку падающих сосулек.
А там, где всегда тепло, ничего такого не бывает.
ВРЕМЯ ДОЖДЯ
Вода благоволила литься...
Леонид Мартынов
_10_июля_2001_года_
Не сердитесь за эти строки, промокшие насквозь пешеходы, водители, махнувшие рукой на заляпанные грязью стекла и бока своих автомобилей, разочарованные июлем дачники, что стоят среди раскисших грядок с невызревшей клубникой. Потому что все равно – благословен дождь!
Нет, я серьезно. Всем погодам предпочитаю дождливую. В дождь хорошо спится и хорошо думается. В дождь приходит особое настроение, неторопливое и шуршащее, как стекающие по плащу капли. Отгороженный от мира стеной дождя, человек слышит ток крови в своих артериях, слышит свои мысли. Представьте себе, что вы сидите перед распахнутым окном, за которым струится дождь: барабанит по листьям, скользит по траве, переполняет чаши поднятых к небу цветов.
Самое первое воспоминание в моей жизни связано именно с дождем. Я вижу улицу уральского городка, она поросла травой-муравой, только что прошел теплый летний дождь, и я бегу по лужам босиком. Мне, наверное, года три. А улица называлась – Степана Разина.
Потом была другая, взрослая жизнь. Другие улицы и проселки. Другие дожди.
Вот Дальний Восток. В сильный дождь я поднимаюсь на Волочаевскую сопку. И пытаюсь себе представить и штурмовые ночи Спасска, и волочаевские дни. А вот низовья Оби, штормовой ветер, резкий хлещущий дождь и внезапный пожар на борту «ярославца», катера связи. Горящая посудина пляшет на волнах недалеко от устья Соби. Пожар чудом удалось потушить, так и не протрезвевший капитан катера с горя ушел спать, а мы вдвоем с мальчишкой–практикантом из местного ПТУ попеременке вели катер к Салехарду.
Сейчас мне кажется, что чуть не вся жизнь моя прошла под знаком дождя. Был дождь в Новом Орлеане, и мы купались в Мексиканском заливе... Холодный замораживающий дождь в городе Измаиле на Дунае... Ледяной дождь в Нижневартовске, когда все дороги внезапно покрылись скользким стеклом... Шквальный дождь в Доломитовых Альпах – в самый последний день замечательного лавандового фестиваля «Фанфары без границ»... И еще один дождь – на озере Увильды, который, не переставая, лил шестнадцать дней. Мы жили в палатке, готовили пищу на костре, пробовали даже купаться, а чаще гуляли по лесу под неспешный шорох дождя.
География дождя. Как много оттенков даже в лексике. По–русски дождь – спутник. Он, как правило, идет. На чувствительных французов моросящая влага наводит грусть: «Плачется в моем сердце, как дождится над городом», – вспоминаю я старые стихи. У поляков по-своему – deszcz pada – падает дождь, а вовсе не идет... То самое, что было в минувшее воскресенье, – белые, абсолютно прямые струи воды. Тюменский дождь с польским акцентом...
Словом, думается мне, прав Эльдар Рязанов – у природы нет плохой погоды. И дождь – ее украшение.
Радуйтесь дождю! Помните, человек ведь тоже растение. Мыслящий тростник, назвал его кто-то из классиков.
ALTEA ROSEA И Я
_11_сентября_2001_года_
Быстротечно нынешнее лето. Еще был август на дворе, точнее – в саду, а красавцы гладиолусы, как мне хорошо видно с дачного балкона, уже стояли, будто разноцветные пугала, с ошметками пестрых бутонов на макушках. И первого сентября внуку на традиционный букет не набралось. Впрочем, парень не слишком огорчился этим обстоятельством. Он пошел в девятый класс, шагать по улице с пучком шпажника ему не слишком, видимо, удобно.
Зато помню, как лет двадцать назад его мама шла в ту же школу с прадедушками нынешних цветочных торопыг, которые были точно с нее ростом. И еще помню, что в том давнишнем букете было несколько редких зеленых гладиолусов.
Но угнездимся на дачном балконе и окинем взором цвета осеннего сада. Каким встречает он первый сентябрь нового тысячелетия?
В очередной раз расцвела Altea rosea nigra.
Двух–с–половиной-метровая черная мальва заслуживает, чтобы ее титуловали полностью. Семь лет назад я привез ее из родового имения Томаса Джефферсона, отца американской демократии, автора Конституции США. Имение называется Монтиселло и находится в штате Вирджиния. Я купил три или четыре пакетика цветочных семян в крохотном магазинчике, который разместился у склона холма.
Так вот, в первый год после моего возвращения что-то из покупок сразу стало цвести, что-то вовсе не выросло. А семена еще из одного пакетика превратились в зеленые лопухи. Искоренить их я, к счастью, поленился. На будущий год лопухи возобновились, вскоре из их гущи попер зеленый стебель в узелках, из которых развернулись большие цветы с черными лепестками. Умирая от любопытства, поскольку упаковку давно выбросил, я кинулся к Лидии Несторовне Суриной, которая мне все и объяснила про «нигру» и про ее двухлетний жизненный цикл.
С тех пор каждые два года Altea rosea исправно разворачивает надо всем цветущим миром свои удивительные лепестки – на солнце они черные, а против света – бордовые. Моя же главная задача заключается в том, чтобы кто-нибудь из родственников в пропольном раже не ликвидировал «гадкого утенка» цветочной страны до того, как он превратится в лебедя. Пусть и в черного...
Еще один любимчик появился в саду впервые только в этом году. Розовые лепестки лаватеры с темными продольными полосками удивительно напоминают расписные наряды знатных господ эпохи Возрождения, точнее, их раздутые рукава и штанины. В отличие от высокородных неженок (я имею в виду разных герцогов и принцев) лаватера растет там, где ей велено, и радует глаз. К вечеру лепестки сворачиваются в дудочку, и если напрячь слух и призвать на помощь воображение, то можно догадаться, что именно дудочка лаватеры является главным музыкальным инструментом на концертах фей и эльфов.
...Чего только не придумаешь, глядя на осенний сад под мягким сентябрьским солнцем. Скоро–скоро зашуршат–закружатся сухие листья, блеснет желтым боком зацепившееся за ветку яблоко, но все это – последнее и в последний раз. Только напоминание о коротеньком, но пышном и цветущем сибирском лете.
Мы – мой сад и я – с нетерпением будем ждать новой весны и отыскивать среди молодой поросли лопухи, из которых еще через год поднимется Altea rosea nigra...
ДЫМ БЕЛЫХ ЯБЛОНЬ
_11_июня_2002_года_
Странные бывают совпадения. Перебирая бумаги, я, повинуясь какому-то непонятному порыву, открыл пакет, где хранятся письма моей матери. Верхним оказался листок от семнадцатого мая 1968 года: «... сад весь цветет, хожу мимо яблонь и насмотреться не могу».
Треть века спустя тягучая весна захватила кусочек лета, яблони – теперь уже в моем саду – как будто сходят с ума. Еще в пятницу они стояли, с ног до головы укутанные в белое. И трудно было понять – снег ли просыпался на них с июньского неба, или громадное облако бабочек село на ветви. Ни зеленого, ни коричневого – только белое: белые стога, белые башни. И нежный аромат, особенно перед заходом солнца.
Честное слово, от меня в те дни немного было пользы дачному участку. Любой инструмент валился из рук. Я останавливался и откровенно глазел на чудный дар природы – яблоневый цвет. Только вишни, они стояли в ряду напротив яблонь, осмеливались соперничать с их чистотой.
Но главное – яблони. Все остальное – около яблонь, рядом с яблонями, на фоне яблонь... Вдруг вижу – на белом нарисовалась угольная тень. Вкрадчивая, пластичная, она словно перетекала, переливалась в пространстве – черным по белому. Соседская кошка вкрадчиво ставила лапу за лапой, протягиваясь туда, где на разворошенной огуречной гряде прыгала стайка воробьев. И внезапно – порск! – серые тени пересекли белоснежный холм. Птицы улетели, кошка лениво обернулась – не видал ли кто ее позора? – и медленно растаяла. Снова – только белое, белое, белое.
В субботу лил дождь. А в воскресенье на даче было, как в день первого снега. Белые дорожки, белые грядки. Облетела краса. Обозначились коричневые стволы. Хочешь не хочешь – пришлось ступать по яблоневому снегу. А он еще долго, целый день сопротивлялся, все не хотел отцветать.
И я снова вспоминал другие весны. И другие осени. И не переставал разгадывать яблоневую загадку – о чем хотел мне сказать мой сад? О чем напомнить? Как мне понять тайну необыкновенной весны 2002 года?
Нет, больше всего на свете хочу увидеть цветение яблонь на следующий год... Сад и белые–белые яблони.
Кстати, прошлой осенью я посадил еще одну яблоньку, но она пока еще не цвела.
ПРО «РОЩИНО» И РОЩУ
_30_апреля_2003_года_
Радиопрограмма «Вместе», прозвучавшая в недавний понедельник, несказанно удивила меня. Люба Турбина прочитала в эфир буквально следующее: «...собрали желуди с единственного в Тюмени дуба...». «А куда девались остальные?» – закричал я. Но Люба не отреагировала.
А потом я с двумя сотрудниками газеты поехал туда, где растет, видимо, тот «единственный» дуб. И еще 399 его собратьев. На рощинскую дорогу, через перекресток с улицей Аккумуляторной. Там, за светофором, по обе стороны растут сначала неказистые такие клены, в отдалении – двадцати–тридцатилетние сосны. А вот между кленами и соснами – та самая единственная на всю Тюмень беспаловская дубовая роща. Как сказал бывший главный лесничий Тюменской области, а ныне ведущий научный сотрудник лесной опытной станции Владимир Подшивалов, в роще почти полвека растут триста или четыреста дубов.
Их когда-то выхаживал местный лесовод Беспалов. Дубки, выращенные из желудей, собранных в горных лесах Башкирии, приживались трудно. Много раз вымерзали. Их пришлось сажать в компании с лесным орехом лещиной, поскольку у дуба и лещины, как мне объяснили, существует симпатия. Симбиоз, по-научному.
Против природы тюменские дубы устояли, дают потомство. Зато против человека во власти они оказались бессильны.
Когда построили аэропорт «Рощино», вечно спешащее куда-то начальство вознамерилось проложить прямую дорогу к самолетам. Дорога перерезала дубовую рощу как раз посередине. Лесники, как мне рассказывали, наотрез отказывались подписывать согласование на вырубку дубков. Спрямление пути было под угрозой – площади относились к Государственному лесному фонду, и закон этот перешагнуть было никак нельзя. Но у нас, как известно, что нельзя перешагнуть, то можно обойти. Партийно-советская власть похлопотала и перевела дубовую рощу в разряд городских лесов. Дальше все просто – местный совет дает разрешение на вырубку под благовидным предлогом. И – застучал топор дровосека. Деревья умирали стоя. Ради того, чтобы можно было попасть в аэропорт на пять–семь минут раньше и спокойно выкурить сигаретку в депутатской комнате.
А разделенные на «северную и южную Корею «дубки продолжали жить. По весне распускали узорчатые листья. Осенью с тихим шорохом сыпали к корням желуди. Теперь мы шагаем по сухой листве, и глаз легко отыскивает среди прошлогодней листвы бронзовые конуса желудей. Словно патроны к «Калашникову". Многие «патроны» треснули, и из трещины выглядывает крохотный белый росток.
Станет тепло, росток коснется земли, зацепится за нее и, перевернув желудь стоймя, примется сверлить землю. Чтобы и через сто или двести лет украшала эта роща город. Чтоб не забылась фамилия лесовода Беспалова.
Если, конечно, очередной власти не придет в голову шальная идея проложить новую дорогу, теперь уже поперек дубовой рощи.
Кстати, теперь эта роща – не единственная в нашей области. 15 лет назад две дубовые рощи посадили в Ишиме, общая площадь около двух гектаров.
КОЛДОВСКОЙ МЕСЯЦ АВГУСТ
_2_сентября_2003_года_
Лето незаметно перелилось в осень...
Нет, не так. Лето 2003 года попрощалось с нами. Последние выходные августа одарили нас звездной россыпью. А там, среди звезд, мрачно смотрел на Землю Марс, впервые за последние 60 тысяч лет подошедший к нам на максимально близкое расстояние.
Август – последние купания, когда вода уже теплее воздуха. Август – мягкий стук яблок, пересчитывающих в падении ветки. Август – тяжелые росы...
Как знать, когда бы Петр не ввел новый календарь, не отмечали бы мы в такие дни наступление нового года?
Стык лета и осени приятен, но грустен. Обрываются летние знакомства, заканчиваются курортные романы, легкомысленные, но такие трогательные в своей открытости, а белые «южные» брюки, которые все откладывал надеть, теперь уже и вовсе отставляются до будущего года. Не судьба, значит.
Август. «Летят паутинки, так линяют столетья», – словно паутинка за сосновую ветку, задержалась в памяти строчка из Андрея Вознесенского. Сколько их было, моих грустных августов! Вот один из них, 1967 года. Пароход у иртышского берега. На берегу – поселок Горноправдинск. На борту парохода – бригада радиостанции «Юность». Композиторы, поэты, певцы. Среди них – молодая (лет 19 или 20) и еще не знаменитая певица, которую все зовут просто Алла, а отчества даже никто не знает.
Вечером за рояль садится Ян Френкель: «Скоро осень, за окнами август...». В черное окно салона отрешенно смотрит геолог Николай Никитич Ростовцев, один из отцов недавно открытой тюменской нефти. У него такое лицо, что я не могу спросить моего друга Гришу Острого, о чем думает старый ученый? «Жизнь-то прошла», – жестко формулирует Гриша.
А старый геолог переживет Гришу. Гриша погибнет через три года в автокатастрофе где-то под Воронежем, пересев в середине пути с заднего сиденья машины вперед.
«За окнами – август». Черные звездные ночи. Тишина. Чуть слышно пощелкивают клавиши моего компьютера – бежит строка за строкой, рассказывая о страшном и жестоком времени, которое навсегда отметило трагической печатью двадцатый, уже прошлый век.
Наступает последнее утро лета. Косые контрастные тени лежат в саду. Я протягиваю ладонь к висящему над дорожкой яблоку, оно послушно и тяжело падает в мою ладонь. Я вдыхаю тонкий и сладкий аромат «боровинки».
Отбушевало лето, отцвело. Бледно-розовые гладиолусы упрямо вздымают над кустами свои последние бутоны, кое-где напоминает об ушедшей поре синий дельфиниум, японская айва с ума сходит, собирается зацветать во второй раз.
И только темно-красная роза, купленная по случаю с придорожной машины, поднимает к солнцу свои завитки, между которыми сверкает серебряная росинка.
Август-колдун. Какая сила у этой поры, что заставляет нас обращаться к своему собственному прошлому, смешивая в тигле воображения любовь и грусть, сожаление и раскаяние. Август видит нас насквозь и, словно зеркало, показывает нас самим себе.
Р. С. Гольдберг
НЕСКОЛЬКО СТРОК ЛИРИКИ
СОЛНЫШКО ЗАСВЕТИЛО ЯРЧЕ, ВЫ ЗАМЕТИЛИ?
_27_января_1994_года_
Оторвите взор от затоптанного снега. Еще холодно, но зима уже обещает закончиться. Еще продолжают взрываться котлы и лопаться трубопроводы, но садоводы и огородники мысленно отыскивают в сарае свои любимые лопатки. Жизнь продолжается, и хотя недостатка в мрачных прогнозах по-прежнему нет, они воспринимаются гораздо легче.
Человек должен быть в чем-то легкомысленным. Человек должен быть расчетливым, но в то же время никто не запрещает ему думать, что рядом с обязательными несчастьями есть такой прекрасный, такой удивительный и всегда (ну, если не всегда, то очень часто!) вывозящий нас «авось». Такие уж мы, люди, живущие на стыке двух континентов – Европы и Азии.
Вспоминаю, как в апреле 1980 года я был в командировке в Тарко-Сале. Первый поезд пришел, был митинг, и был на митинге я, корреспондент радио.
После митинга транспортные строители и гости пошли на банкет. А я отправился в аэропорт, что на противоположной стороне Пура. Самосвал высадил меня у реки и уехал.
Белая река и ни одного следа. «Пошли, корреспондент, – дернул меня за рукав крепко поддатый парень в монтажной куртке. – Не боись, я проведу, я туда уже столько раз за водкой ходил...». Он спустился с берега на заснеженный лед. Я – следом. 50 метров, сто... Неожиданно в следах моего попутчика проступила вода! А он, не останавливаясь, валил в сторону Тарко-Сале. Я шел по его намокающим следам, придерживая ненавистный тяжелый магнитофон, и слышал стук собственного сердца...
«Авось», мой родимый «авось» не подвел и на этот раз. Мы вышли, мы не провалились...
...Прошлый год, 1993-й, был не то, что несладким, а временами просто невыносимым. Из личного в смеси с общественным нередко складывалось такое, по сравнению с чем давний переход через Пур вспоминался спокойно. «Не боись, – уговаривал я себя. – Будет утро и все в мире покажется другим. Лучше будет, добрее...». Действительно, наступало утро, что-то – вчера громадное, как бревно, оказывалось не больше щепочки на дороге, что-то утрясалось, с непримиримыми накануне противниками удавалось найти общий язык...
Надо верить в лучшее. Как верят в нашу землю, в нашу страну очень многие люди в России и за ее пределами. «Тюменский курьер» начал печатать главу из книги о будущем России, которую вместе с Дэниелом Йергином написал мой друг профессор Густафсон. На том экземпляре, который Густафсон подарил мне, есть русские слова, адресованные моей семье: «Я желаю для вас такую Россию, где можно жить спокойно и достойно. И не сомневаюсь в том, что к 2010 году она такой и будет».
В 2010 году моему внуку Илюше будет 23 года. И я принимаю пожелание Тэйна Густафсона.
ТЮМЕНЬ САЖАЕТ КАРТОШКУ
_25_мая_1996_года_
Вы обратили внимание, как почти вымер город в минувшие выходные? Все, кто обладает хотя минимальным клочком земли (допустим, метр на метр), отбыли к месту дальнейшего прохождения службы.
При этом никто не знает, кто распоряжается этим процессом. Просто в среду или в четверг по городу молниеносно, как эпидемия гриппа, проносится слух: в выходные сажать картошку! Кто сказал? Кто велел? Неизвестно. Но ты уже подчинен, заражен и заряжен. Ты уже думаешь о лопате, ты озабочен семенами, ты уже с тревогой смотришь на небо – не ударил бы дождик! Короче, большая и лучшая половина твоей души и почти все тело уже за городом.
И даже на выставке, где акварели трогательной Светланы Атахановой соседствовали с фантасмагориями Михаила Шемякина, я то и дело слышал едва различимый шепот: картошка, картошке, картошкой, о картошке...
Странные мы.
Однажды был у меня в гостях американский профессор Тэйн Густафсон (Джорджтаунский университет, Вашингтон, федеральный округ Колумбия). Угощался, чем бог послал – с моего огорода. И накалывая на вилку очередной соленый помидор, сказал профессор задумчиво, что в Америке профессора помидоров не выращивают. Я удивился: не едят что ли? «Едят, – сказал Густафсон-политолог, – но берут в магазине». Странные американцы! Есть выращенное невесть где, неизвестными руками, на неизвестной почве! Да разве можно любить американо-магазинный помидор так, как любишь свой, взращенный сначала на подоконнике, потом в теплице или под пленкой, поливаемый водой и собственным потом, пикированный и пасынкованный... Да он же к концу лета становится почти что родственником, этот помидор.
А картофельная эпопея! Посадка, прополка, окучивание (две серии), копка, сушка, закладка на хранение какая американская политология даст вам такое знание жизни, какое вы приобретаете на своих сотках и приусадебных участках?
Помните, что сказал по этому поводу Александр Андреич Чацкий, тот самый, что из «Горе от ума»? А вот что: «И кто б тогда за всеми не повлекся?».
Вы поняли, что и я – повлекся. Правда, потом кое–что отдает в спине, полные ботинки земли вычернили пол в прихожей. Зато когда редакционный водитель сказал, что он в выходные посадил картошку, я смог достойно поддержать тему.
Знаете, как приятно чувствовать себя в единении с народом?
Р.S. А по радио кто-то надрывался: «Ах, картошка, объеденье...». Мы в свое время пели лучше. И с картошкой. И без.
СНОВА ЯБЛОНИ В ЦВЕТУ
_25_мая_1998_года_
Вчера я шел из одной администрации в другую и остановился у обновленных щитов перед мэрией. И прочитал слова Степана Киричука, обращенные к каждому из нас, следовательно, и ко мне тоже. О любви к Тюмени и о том, что каждый из нас должен хоть чуточку чувствовать себя в ней хозяином.
Между тем, на дворе – самая любимая мною тюменская пора. Дни яблоневого цвета.
В городе теплее, и яблони зацветают раньше. Белой пеной окутаны деревья на площади у кинотеатра «Юбилейный». Как первые красавицы города, выстроились белые-белые деревья вдоль улицы Мельникайте.
Картина эта трогательна и прекрасна. Как бы задержать эти мгновения, как бы дать каждому вдосталь налюбоваться, ведь лицезрение цветов смягчает нравы, человек становится добрее, нежнее, он перестает глядеть на мир исподлобья.
Что-то происходит с природой – с каждым годом яблони зацветают позже и позже. Может быть, ошибаюсь, но такое у меня чувство. Очевидно, с возрастом все сильнее ждешь каждую новую весну, и даже день опоздания длится, как неделя.
Я помню, как в 1982-м или в 1983-м году яблони расцвели к 9 мая. Я тогда работал на радио и делал очерк о тюменских мальчиках с улицы Крупской, которые ушли на фронт из старого двухэтажного дома и не вернулись. Кажется, их было пятеро. На доме была самодельная мраморная доска, которую по собственной инициативе установил брат одного из невернувшихся...
Тогда этих мальчиков еще помнили. Сейчас и дом снесли, и доски, естественно, нет. На новую девятиэтажку, поставленную на этом месте, никто не сообразил прикрепить мраморный четырехугольник в память о тех, кто уже никогда не придет...
Это грустное отступление тоже навеяно яблоневым цветом. Во дворе старого дома с мемориальной доской буйно цвела яблоня.
Окно моего домашнего кабинета выходило в сторону Городища, и мне была хорошо видна белая голова этой яблони, она словно подсказывала, напевала тональность моего рассказа.
Известно, что яблони – отчаянные оптимистки. Чтобы ни произошло, они цветут, потому что пришла весна и надо надеяться на лучшее.
Что же в цветущей яблоне такого, что глаз не оторвешь? Нежность. Чистота. Доверчивость. Открытость. Чистейшей прелести чистейший образец, как сказал когда-то Александр Пушкин о Наталии Николаевне, а я рискую повторить эти слова в преддверии цветения и моего сада.
Конечно, наши загородные яблоньки цветут чуть позднее, на просторе нет того тепла, что образуется меж городских стен. Но и они однажды встретят вас во всем великолепии подвенечного платья.
Остановитесь, оглядитесь. Чувствуете, как годы спадают с ваших плеч под тихий шорох яблоневых лепестков...
В Тюмени яблони цветут...
ЛЫСЫЙ ЧИНОВНИК НА ЛЫСОЙ ЗЕМЛЕ
_23_июня_1998_года_
Начну с откровенного признания.
По неизвестной мне причине я не употребляю в пищу (проще – не ем) помидоров. Ничего патологического. Не люблю и все. Дело в том, что в уральских деревнях, где прошло, как принято говорить, мое действительно босоногое детство (Гагарка, Мехонка, Арамиль, Чебеньки, Бродокалмак), помидоры не произрастали. И впервые я увидел это растение лет в пятнадцать, когда основные вкусы уже сформированы.
В тех же деревнях я усвоил и другую привычку: относиться с почтением ко всему живому. В том числе, к растениям.
Не стану резко противопоставлять себя и других воспитанников Урала и Сибири питомцам иных краев. Но мне сдается, что у них более хладнокровное отношение к лесам в целом и отдельным деревьям, в частности. Подумаешь, срубили дерево! Щас посадим новые!
Наивные рассуждения, не правда ли? Тогда я готов принять ваши, если в них будет объяснено: отчего власти Тюмени, и прошлые, и нынешние, так хлещут леса и парки города?
Вот парочка воспоминаний, относящихся к разным исторических эпохам (известно, что чиновник свое царствование рассматривает не иначе, как эпохальное).
В 1986 году на одном из верхних этажей здания по улице Первомайской, 20 родилась светлая идея: вырубить кусочек городского сада, уже тогда поименованного центральным парком, устроить на освобожденном от растительности месте оздоровительно-развлекательный комплекс. Спортивный зал, сауна...
Однако был на дворе 1986 год, и в отдельных номерах партийной газеты количество критических материалов достигало шести. Этот – про баню и спортзал на месте общего горсада – как раз был шестым. Крику с восьмого и седьмого этажей в связи с публикацией было много, но стройку пришлось отменить.
А вот когда строили аэропорт Рощино и решили пробить к нему короткую дорогу, было еще рано. И потому дорогу проложили ни влево, ни вправо, а ровнехонько через ЕДИНСТВЕННУЮ В СИБИРИ дубовую рощу, высаженную и взлелеянную старым лесоводом Беспаловым. И сорокалетние дубы срубили.
Все больше зданий хороших и, может быть, разных появляется в нашем городе. И под каждым погребена память о дереве.
Правое крыло дворца «Геолог» стерло с лица города яблоневый сад. Остались крошки. Построили кволити-отель «Тюмень», срубили клены и, как обещали, посадили прутики. Я не напоминаю про многочисленные сады для гуляний, которыми даже в литературе прославилась Тюмень.
А много ли наросло с тех пор?
Вот депутаты посадили сквер у кинотеатра «Современник» и дали ему свое имя. Но общую тенденцию не побороть – похоже, что и этот единственный новый сквер обречен стать строительной площадкой. Надо ли утешаться, что не ресторан собираются строить, а церковь? У обреченных деревьев религии нет.
Выкорчевали старые тополя в центре города – под автостоянку. По традиции обещают – посадить прутики. И гордятся, что все разрешения есть, согласовано и подписано. Только у деревьев забыли спросить. Да у тех горожан, кому тополя давали тень и прохладу.
Какое будущее ожидает наш город – лысый чиновник на лысой земле? Радуйтесь. Вы этого сами добивались.
ШЕПОТ СОЛНЦА
_18_марта_1999_года_
Я читал заметки одного публициста, который необыкновенно убедительно рассуждал, что человечество должно расселяться только в теплой полосе Земли. Чтобы не испытывать дискомфорта, не тратиться на отопление и на меховую одежду, заниматься земледелием, которое не считается рискованным. Я даже начал с ним соглашаться. Душа устала от длинной зимы, душа горюет по внезапно оборвавшемуся прошлогоднему лету, в душе копится зависть к разным французам, которые проводят свою жизнь среди виноградников и парижских каштанов...
А потом кое-какие хозяйственные дела заставили меня сесть за руль автомобиля и проехать полтора десятка километров от Тюмени до небольшого клочка земли, который почему-то считает меня своим собственником.
Было холодно, несмотря на щадящий прогноз. Я прошел, царапая рукавом куртки о соседский забор, ступая по собственным следам, оставленным две недели назад. Слепило солнце. Резкие, как на хорошо пропечатанном снимке, тени домов нечетной стороны улицы лежали на снегу.
Я поднялся на крыльцо и ручкой лопаты сбил свисающие вдоль крыши сосульки. Они упали и музыкально разбились, словно сыграли крохотную пьеску. Я смотрел на эти осколки, а в ушах все еще звучали, как будто застывшие, звуки этой пьески, сыгранной на ледяном ксилофоне.
В недостроенном доме по-прежнему пахло свежим деревом. Через щель над карнизом надуло сугроб, и он сидел на столе, словно чужая заблудившаяся кошка. Деревянная обшивка веранды просвечивала насквозь. Розовые кругляши и полосы дышали, потому что солнце не стояло на месте, а медленно двигалось вдоль дома.
Через окно, выходящее в сад, я видел белую поляну на месте грядок с земляникой, левее – высокий вал, под которым прятались от мороза туго связанные кусты малины. Черные силуэты яблонь слегка оттенялись снежными шапочками, и можно было себе представить, как через полтора–два месяца те же яблони будут стоять в кипенье яблоневых лепестков.
Как тихо! Если прислониться к освещенной солнцем стене и закрыть глаза, можно себе представить, что уже лето, гудят пчелы, шепчутся листья на вершине старой яблони, робко трепещет молодой листик на яблоньке–первогодке. Начинаешь считать и думать, что какие-то из этих деревьев будут цвести и тогда, когда радоваться их красоте будешь не ты. Это естественно. Мир должен меняться и обновляться, должны приходить новые деревья и новые люди.
А пока все еще спит под снегом. Только кровь стучит в висках, и теплый лучик солнца заставляет смежить ресницы.
С дороги доносится басовитый лай. Сторож Володя со своей собакой обходит кооператив. Собака молодая, но крупная, старается показать характер. Мы разговариваем со сторожем о погоде и о солнце. Собака поворачивает морду от одного говорящего к другому. Стережет: а вдруг я обижу ее хозяина?
На душе становится очень покойно. И если бы не необходимость вернуться в город и писать вот эту колонку, так и стоял бы на улице, слушая шепот солнечных лучей и музыку падающих сосулек.
А там, где всегда тепло, ничего такого не бывает.
ВРЕМЯ ДОЖДЯ
Вода благоволила литься...
Леонид Мартынов
_10_июля_2001_года_
Не сердитесь за эти строки, промокшие насквозь пешеходы, водители, махнувшие рукой на заляпанные грязью стекла и бока своих автомобилей, разочарованные июлем дачники, что стоят среди раскисших грядок с невызревшей клубникой. Потому что все равно – благословен дождь!
Нет, я серьезно. Всем погодам предпочитаю дождливую. В дождь хорошо спится и хорошо думается. В дождь приходит особое настроение, неторопливое и шуршащее, как стекающие по плащу капли. Отгороженный от мира стеной дождя, человек слышит ток крови в своих артериях, слышит свои мысли. Представьте себе, что вы сидите перед распахнутым окном, за которым струится дождь: барабанит по листьям, скользит по траве, переполняет чаши поднятых к небу цветов.
Самое первое воспоминание в моей жизни связано именно с дождем. Я вижу улицу уральского городка, она поросла травой-муравой, только что прошел теплый летний дождь, и я бегу по лужам босиком. Мне, наверное, года три. А улица называлась – Степана Разина.
Потом была другая, взрослая жизнь. Другие улицы и проселки. Другие дожди.
Вот Дальний Восток. В сильный дождь я поднимаюсь на Волочаевскую сопку. И пытаюсь себе представить и штурмовые ночи Спасска, и волочаевские дни. А вот низовья Оби, штормовой ветер, резкий хлещущий дождь и внезапный пожар на борту «ярославца», катера связи. Горящая посудина пляшет на волнах недалеко от устья Соби. Пожар чудом удалось потушить, так и не протрезвевший капитан катера с горя ушел спать, а мы вдвоем с мальчишкой–практикантом из местного ПТУ попеременке вели катер к Салехарду.
Сейчас мне кажется, что чуть не вся жизнь моя прошла под знаком дождя. Был дождь в Новом Орлеане, и мы купались в Мексиканском заливе... Холодный замораживающий дождь в городе Измаиле на Дунае... Ледяной дождь в Нижневартовске, когда все дороги внезапно покрылись скользким стеклом... Шквальный дождь в Доломитовых Альпах – в самый последний день замечательного лавандового фестиваля «Фанфары без границ»... И еще один дождь – на озере Увильды, который, не переставая, лил шестнадцать дней. Мы жили в палатке, готовили пищу на костре, пробовали даже купаться, а чаще гуляли по лесу под неспешный шорох дождя.
География дождя. Как много оттенков даже в лексике. По–русски дождь – спутник. Он, как правило, идет. На чувствительных французов моросящая влага наводит грусть: «Плачется в моем сердце, как дождится над городом», – вспоминаю я старые стихи. У поляков по-своему – deszcz pada – падает дождь, а вовсе не идет... То самое, что было в минувшее воскресенье, – белые, абсолютно прямые струи воды. Тюменский дождь с польским акцентом...
Словом, думается мне, прав Эльдар Рязанов – у природы нет плохой погоды. И дождь – ее украшение.
Радуйтесь дождю! Помните, человек ведь тоже растение. Мыслящий тростник, назвал его кто-то из классиков.
ALTEA ROSEA И Я
_11_сентября_2001_года_
Быстротечно нынешнее лето. Еще был август на дворе, точнее – в саду, а красавцы гладиолусы, как мне хорошо видно с дачного балкона, уже стояли, будто разноцветные пугала, с ошметками пестрых бутонов на макушках. И первого сентября внуку на традиционный букет не набралось. Впрочем, парень не слишком огорчился этим обстоятельством. Он пошел в девятый класс, шагать по улице с пучком шпажника ему не слишком, видимо, удобно.
Зато помню, как лет двадцать назад его мама шла в ту же школу с прадедушками нынешних цветочных торопыг, которые были точно с нее ростом. И еще помню, что в том давнишнем букете было несколько редких зеленых гладиолусов.
Но угнездимся на дачном балконе и окинем взором цвета осеннего сада. Каким встречает он первый сентябрь нового тысячелетия?
В очередной раз расцвела Altea rosea nigra.
Двух–с–половиной-метровая черная мальва заслуживает, чтобы ее титуловали полностью. Семь лет назад я привез ее из родового имения Томаса Джефферсона, отца американской демократии, автора Конституции США. Имение называется Монтиселло и находится в штате Вирджиния. Я купил три или четыре пакетика цветочных семян в крохотном магазинчике, который разместился у склона холма.
Так вот, в первый год после моего возвращения что-то из покупок сразу стало цвести, что-то вовсе не выросло. А семена еще из одного пакетика превратились в зеленые лопухи. Искоренить их я, к счастью, поленился. На будущий год лопухи возобновились, вскоре из их гущи попер зеленый стебель в узелках, из которых развернулись большие цветы с черными лепестками. Умирая от любопытства, поскольку упаковку давно выбросил, я кинулся к Лидии Несторовне Суриной, которая мне все и объяснила про «нигру» и про ее двухлетний жизненный цикл.
С тех пор каждые два года Altea rosea исправно разворачивает надо всем цветущим миром свои удивительные лепестки – на солнце они черные, а против света – бордовые. Моя же главная задача заключается в том, чтобы кто-нибудь из родственников в пропольном раже не ликвидировал «гадкого утенка» цветочной страны до того, как он превратится в лебедя. Пусть и в черного...
Еще один любимчик появился в саду впервые только в этом году. Розовые лепестки лаватеры с темными продольными полосками удивительно напоминают расписные наряды знатных господ эпохи Возрождения, точнее, их раздутые рукава и штанины. В отличие от высокородных неженок (я имею в виду разных герцогов и принцев) лаватера растет там, где ей велено, и радует глаз. К вечеру лепестки сворачиваются в дудочку, и если напрячь слух и призвать на помощь воображение, то можно догадаться, что именно дудочка лаватеры является главным музыкальным инструментом на концертах фей и эльфов.
...Чего только не придумаешь, глядя на осенний сад под мягким сентябрьским солнцем. Скоро–скоро зашуршат–закружатся сухие листья, блеснет желтым боком зацепившееся за ветку яблоко, но все это – последнее и в последний раз. Только напоминание о коротеньком, но пышном и цветущем сибирском лете.
Мы – мой сад и я – с нетерпением будем ждать новой весны и отыскивать среди молодой поросли лопухи, из которых еще через год поднимется Altea rosea nigra...
ДЫМ БЕЛЫХ ЯБЛОНЬ
_11_июня_2002_года_
Странные бывают совпадения. Перебирая бумаги, я, повинуясь какому-то непонятному порыву, открыл пакет, где хранятся письма моей матери. Верхним оказался листок от семнадцатого мая 1968 года: «... сад весь цветет, хожу мимо яблонь и насмотреться не могу».
Треть века спустя тягучая весна захватила кусочек лета, яблони – теперь уже в моем саду – как будто сходят с ума. Еще в пятницу они стояли, с ног до головы укутанные в белое. И трудно было понять – снег ли просыпался на них с июньского неба, или громадное облако бабочек село на ветви. Ни зеленого, ни коричневого – только белое: белые стога, белые башни. И нежный аромат, особенно перед заходом солнца.
Честное слово, от меня в те дни немного было пользы дачному участку. Любой инструмент валился из рук. Я останавливался и откровенно глазел на чудный дар природы – яблоневый цвет. Только вишни, они стояли в ряду напротив яблонь, осмеливались соперничать с их чистотой.
Но главное – яблони. Все остальное – около яблонь, рядом с яблонями, на фоне яблонь... Вдруг вижу – на белом нарисовалась угольная тень. Вкрадчивая, пластичная, она словно перетекала, переливалась в пространстве – черным по белому. Соседская кошка вкрадчиво ставила лапу за лапой, протягиваясь туда, где на разворошенной огуречной гряде прыгала стайка воробьев. И внезапно – порск! – серые тени пересекли белоснежный холм. Птицы улетели, кошка лениво обернулась – не видал ли кто ее позора? – и медленно растаяла. Снова – только белое, белое, белое.
В субботу лил дождь. А в воскресенье на даче было, как в день первого снега. Белые дорожки, белые грядки. Облетела краса. Обозначились коричневые стволы. Хочешь не хочешь – пришлось ступать по яблоневому снегу. А он еще долго, целый день сопротивлялся, все не хотел отцветать.
И я снова вспоминал другие весны. И другие осени. И не переставал разгадывать яблоневую загадку – о чем хотел мне сказать мой сад? О чем напомнить? Как мне понять тайну необыкновенной весны 2002 года?
Нет, больше всего на свете хочу увидеть цветение яблонь на следующий год... Сад и белые–белые яблони.
Кстати, прошлой осенью я посадил еще одну яблоньку, но она пока еще не цвела.
ПРО «РОЩИНО» И РОЩУ
_30_апреля_2003_года_
Радиопрограмма «Вместе», прозвучавшая в недавний понедельник, несказанно удивила меня. Люба Турбина прочитала в эфир буквально следующее: «...собрали желуди с единственного в Тюмени дуба...». «А куда девались остальные?» – закричал я. Но Люба не отреагировала.
А потом я с двумя сотрудниками газеты поехал туда, где растет, видимо, тот «единственный» дуб. И еще 399 его собратьев. На рощинскую дорогу, через перекресток с улицей Аккумуляторной. Там, за светофором, по обе стороны растут сначала неказистые такие клены, в отдалении – двадцати–тридцатилетние сосны. А вот между кленами и соснами – та самая единственная на всю Тюмень беспаловская дубовая роща. Как сказал бывший главный лесничий Тюменской области, а ныне ведущий научный сотрудник лесной опытной станции Владимир Подшивалов, в роще почти полвека растут триста или четыреста дубов.
Их когда-то выхаживал местный лесовод Беспалов. Дубки, выращенные из желудей, собранных в горных лесах Башкирии, приживались трудно. Много раз вымерзали. Их пришлось сажать в компании с лесным орехом лещиной, поскольку у дуба и лещины, как мне объяснили, существует симпатия. Симбиоз, по-научному.
Против природы тюменские дубы устояли, дают потомство. Зато против человека во власти они оказались бессильны.
Когда построили аэропорт «Рощино», вечно спешащее куда-то начальство вознамерилось проложить прямую дорогу к самолетам. Дорога перерезала дубовую рощу как раз посередине. Лесники, как мне рассказывали, наотрез отказывались подписывать согласование на вырубку дубков. Спрямление пути было под угрозой – площади относились к Государственному лесному фонду, и закон этот перешагнуть было никак нельзя. Но у нас, как известно, что нельзя перешагнуть, то можно обойти. Партийно-советская власть похлопотала и перевела дубовую рощу в разряд городских лесов. Дальше все просто – местный совет дает разрешение на вырубку под благовидным предлогом. И – застучал топор дровосека. Деревья умирали стоя. Ради того, чтобы можно было попасть в аэропорт на пять–семь минут раньше и спокойно выкурить сигаретку в депутатской комнате.
А разделенные на «северную и южную Корею «дубки продолжали жить. По весне распускали узорчатые листья. Осенью с тихим шорохом сыпали к корням желуди. Теперь мы шагаем по сухой листве, и глаз легко отыскивает среди прошлогодней листвы бронзовые конуса желудей. Словно патроны к «Калашникову". Многие «патроны» треснули, и из трещины выглядывает крохотный белый росток.
Станет тепло, росток коснется земли, зацепится за нее и, перевернув желудь стоймя, примется сверлить землю. Чтобы и через сто или двести лет украшала эта роща город. Чтоб не забылась фамилия лесовода Беспалова.
Если, конечно, очередной власти не придет в голову шальная идея проложить новую дорогу, теперь уже поперек дубовой рощи.
Кстати, теперь эта роща – не единственная в нашей области. 15 лет назад две дубовые рощи посадили в Ишиме, общая площадь около двух гектаров.
КОЛДОВСКОЙ МЕСЯЦ АВГУСТ
_2_сентября_2003_года_
Лето незаметно перелилось в осень...
Нет, не так. Лето 2003 года попрощалось с нами. Последние выходные августа одарили нас звездной россыпью. А там, среди звезд, мрачно смотрел на Землю Марс, впервые за последние 60 тысяч лет подошедший к нам на максимально близкое расстояние.
Август – последние купания, когда вода уже теплее воздуха. Август – мягкий стук яблок, пересчитывающих в падении ветки. Август – тяжелые росы...
Как знать, когда бы Петр не ввел новый календарь, не отмечали бы мы в такие дни наступление нового года?
Стык лета и осени приятен, но грустен. Обрываются летние знакомства, заканчиваются курортные романы, легкомысленные, но такие трогательные в своей открытости, а белые «южные» брюки, которые все откладывал надеть, теперь уже и вовсе отставляются до будущего года. Не судьба, значит.
Август. «Летят паутинки, так линяют столетья», – словно паутинка за сосновую ветку, задержалась в памяти строчка из Андрея Вознесенского. Сколько их было, моих грустных августов! Вот один из них, 1967 года. Пароход у иртышского берега. На берегу – поселок Горноправдинск. На борту парохода – бригада радиостанции «Юность». Композиторы, поэты, певцы. Среди них – молодая (лет 19 или 20) и еще не знаменитая певица, которую все зовут просто Алла, а отчества даже никто не знает.
Вечером за рояль садится Ян Френкель: «Скоро осень, за окнами август...». В черное окно салона отрешенно смотрит геолог Николай Никитич Ростовцев, один из отцов недавно открытой тюменской нефти. У него такое лицо, что я не могу спросить моего друга Гришу Острого, о чем думает старый ученый? «Жизнь-то прошла», – жестко формулирует Гриша.
А старый геолог переживет Гришу. Гриша погибнет через три года в автокатастрофе где-то под Воронежем, пересев в середине пути с заднего сиденья машины вперед.
«За окнами – август». Черные звездные ночи. Тишина. Чуть слышно пощелкивают клавиши моего компьютера – бежит строка за строкой, рассказывая о страшном и жестоком времени, которое навсегда отметило трагической печатью двадцатый, уже прошлый век.
Наступает последнее утро лета. Косые контрастные тени лежат в саду. Я протягиваю ладонь к висящему над дорожкой яблоку, оно послушно и тяжело падает в мою ладонь. Я вдыхаю тонкий и сладкий аромат «боровинки».
Отбушевало лето, отцвело. Бледно-розовые гладиолусы упрямо вздымают над кустами свои последние бутоны, кое-где напоминает об ушедшей поре синий дельфиниум, японская айва с ума сходит, собирается зацветать во второй раз.
И только темно-красная роза, купленная по случаю с придорожной машины, поднимает к солнцу свои завитки, между которыми сверкает серебряная росинка.
Август-колдун. Какая сила у этой поры, что заставляет нас обращаться к своему собственному прошлому, смешивая в тигле воображения любовь и грусть, сожаление и раскаяние. Август видит нас насквозь и, словно зеркало, показывает нас самим себе.