Я – ваш корреспондент
Р. С. Гольдберг





У МЕНЯ ЕСТЬ МЕЧТА





ВОСПОМИНАНИЕ


_7_марта_1995_года_

Моя мама была учительницей. Я не помню, чтобы она мне читала книжки, чтобы покупала какие-то игрушки. В театр, правда, водила. И в местный, челябинский. И на гастролеров. А возвращаясь из Москвы, всегда сперва рассказывала, в каком театре побывала, каких артистов видела и слышала. Гордилась перед моими тетками-москвичками, что они за год столько не бывают в театрах, сколько она за одну поездку.

Моя мама была учительницей русского языка и литературы. Очень любила Чехова. Всегда смеялась: когда умру, положите со мною ветку белой сирени и томик Чехова. (Она и умерла в пору цветении белой сирени).

Моя мама была учительницей. Главное воспоминание детства – тетрадки. Горы тетрадок, которые она приносила из школы. И керосиновая лампа в окружении этих гор. Когда я подрос и проявил отчетливые признаки грамотности, она просила меня (могу в этом сегодня признаться) проверить тетрадки и писать на бумажке дробью – сколько и каких ошибок у моих товарищей по школе. А позднее я стал и оценки ставить. Но никто об этом не знал, это был наш секрет.

Потом я учился, сначала металлургии. И она каждое утро будила меня на электричку, чтобы и не опоздал в институт. Каждое утро – в половине шестого.

Потом и расстался с металлургическим факультетом и уехал в Свердловск на факультет журналистики. Мама посмеивалась надо мной (и сердилась одновременно – она не считала журналистику достойной профессией): если, говорила, из тебя ничего не вышло, не отчаивайся – ты еще можешь сделаться журналистом...

Она писала регулярно и сердилась, если отвечал с опозданием. Я не понимал тогда, чего она беспокоится. Господи, сколько же писем я ей задолжал, мне никогда не рассчитаться с этим долгом!

Я окончил университет и чудом не уехал на Дальний Восток (Вовка Дементьев уговорил поменяться на распределении, Вовка, который умер где-то в Средней Азии года четыре назад). С тех самых пор, вот уже 30 лет я работаю в Тюмени. Помню, как мама приехала ко мне в первый раз – посмотреть. Уезжая, сказала фразу, которой горжусь до сих пор: «Я всю жизнь боялась, что ты станешь лодырем, но что ты будешь столько работать, не могла себе представить...». Она сама проработала в школе до 73-х лет. По лестницам – только бегом. Не хотела, чтобы ее считали старухой... В этом году десять лет, как моя мама умерла.

Зачем я пишу об этом? Для того, чтобы повторить такую простую, такую банальную мысль: делайте все вовремя! И если вы питаете к вашей маме добрые чувства, а вы их, несомненно, питаете, говорите о них сейчас. А не вспоминайте потом, когда вам уже некому об этом сказать.




ЛИЦЕЙСКИЙ ДЕНЬ


_22_октября_1996_года_

...19 октября, мой самый любимый день в году.

Нет, это не мой день рождения, и никто из дорогих мне людей не родился 19 октября. Хотя, если вы еще раз пробежите глазами заголовок этой колонки, вы поймете, что я имею в виду.

Да-да, это 19 октября, когда был открыт Царскосельский лицей, так много давший России, ее культуре. Какие строки каждый год посвящал этому дню Пушкин:

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа неразделим и вечен –

Неколебим, свободен и беспечен...

Повод ежегодно, хотя бы мысленно, отмечать лицейский день у меня лично есть. Дело в том, что университет, который я окончил свыше тридцати лет назад, был тоже основан 19 октября.

Не знаю, как теперь относятся к своим учебным заведениям нынешние выпускники, а для меня пять лет в университетском здании по улице 8 марта, 62 в Свердловске – один из самых светлых периодов моей жизни.

Интересное время, начало шестидесятых годов. Мне кажется, что мы тогда больше времени уделяли беганью по редакциям, а не лекциям. И публикация пятнадцати строчек в «Насменке» (так мы называли свердловскую областную молодежную газету «На смену!») нас радовала едва ли не больше, чем приличная оценка в зачетке.

А наши практики, когда целый курс разлетался по стране от Прибалтики до газеты «Золотая Чукотка» (кто не знает, это в Билибино), а через полгода собирался – рассказов о приисках, морских буксирах, о том, как на Сахалине варят крабов, хватало еще на полгода...

Но я о главном. Несмотря ни на что, мы учились. И, вы знаете, выучились. Я даже не знаю, что было самым ценным: та сумма знаний, которые мы получали на лекциях, или коридорные дискуссии, когда наши дорогие (как я теперь думаю) и занудные (как думал тогда) преподаватели, выпускники нашего же факультета, сражались с нами на равных, без профессорского высокомерия. Да и откуда было ему взяться, если среди них тогда не было ни одного официального профессора, потому что многие ушли с факультета на фронт, а вернувшись, доучились. Профессора от журналистики появились много лет спустя...

Наш факультет, наша библиотека на втором этаже, где особо уважаемым и начитанным студентам выдавали книги на дом, конечно, на одну только ночь. Вы поверите, что я тоже был «уважаемым и начитанным»?..

Я пишу эти строки и снова вижу перед собой ужасную крутую лестницу, по которой надо было взобраться на пятый этаж, в нашу, только нашу, только нашего потока, пятидесятую аудиторию. Я вижу лицо добрейшего декана Александрова и злющего зам. декана Павлова, которому наш, уже пятый курс, «дал прикурить» на открытом собрании, и, как ни странно, нас поддержали наши преподаватели. (Правда, максимум, чего мы добились: Павлов получил... творческий отпуск для разработки цикла лекций.) Наш куратор Чичиланов до третьего курса не спускал с нас глаз, а на третьем вдруг сказал: «Что я вам – цербер, что ли?»... Мой дипломный руководитель Владимир Валентинович Кельник, наверное, даже не подозревает, что я до сих пор храню черновик диплома с его пометками. Сентиментально, да?

Полувоспоминания-полудискуссию я хотел бы закончить словами Пушкина:

Учись... Наука сокращает

Нам опыты быстротекущей жизни...

Запомните, друзья мои, – быстротекущей...




КНИЖКИ ИЗ ПРОШЛОГО ВЕКА


_19_февраля_1998_года_

Не читайте старых писем, советует писатель. А старые книжки можно читать? Я попробовал...

В первый раз «всего Джека Лондона» я прочитал в девятом классе. Это было издание20–х годов, «Земля и фабрика». Я читал взахлеб, по ночам: Клондайк, золотоискатель Смок и его друг Малыш, морозы, при которых плевок долетает до земли звенящей льдинкой...

Сказки южных морей, охота за головами на Соломоновых островах, акулы и крокодилы, коварные островитяне и обаятельные гавайские красавицы...

Потом повезло – я купил у знакомой продавщицы из книжного магазина все четырнадцать томов приложения к «Огоньку». За сумасшедшие деньги – двенадцать рублей 60 копеек.

На работу в Тюмень – еще через семь лет – я взял с собой, в первую очередь, Джека Лондона. Сейчас старина Джек стоит на самой верхней полке моего книжного шкафа. Мол, если чей-то завистливый взгляд и зацепится за книжки, то зуб все равно не достанет.

На днях поставил стремянку и полез под потолок. Взял два последних тома и прочел в один присест – за субботу и воскресенье.

Ну что мне вам сказать? Ни восторга, ни восхищенья от красоты слога, ни упоенья закрученным сюжетом, ни возмущенья (в одном из двух томов опубликованы романы об ирландских терьерах – Джерри и Майкле, которых терзают то дикари, то цирковые дрессировщики). Вскоре я поймал себя на том, что включаю третью скорость» и стремительно перелистываю страницы, поскольку быстрому чтению обучен.

Одно слово – разочарование. Я не могу понять, что с нами произошло – со мной и с Джеком. Точнее, конечно, со мной. Поскольку у Джека – полный порядок, все страницы на месте, сохранность отличная.

Конечно, за последние тридцать лет я немало поколесил по тюменскому Северу, причем, современная техника позволяла мне за один присест покрывать такие пространства, что и не снились моему любимцу. Я видел, как люди рождались и умирали. Я видел, как проваливались под лед трактора и горели на зимнике тяжелые трубовозы. Мне повезло: вертолет, из которого меня высадили в Сургуте, улетел без меня, упал и сгорел. Мне повезло: в шторм на Нижней Оби вспыхнул пожар на почтовом катеришке неподалеку от Катравожа, пожар мы потушили. Мне повезло: весной я переходил Пур около Тарко–Сале и видел, как мои следы заливает вода... А еще был скрип мерзлого металла на буровой, была радость встреч и грусть расставаний.

Словом, была жизнь, которая («Клянусь черепахами Тасмана!» – воскликнул бы Джек Лондон) мне вовсе не приснилась.

Нет, я не собираюсь взвешивать на безмене моих воспоминаний то, что прочитал в книжках и что пережил сам. Может быть, теперь я лучше чувствую – где, собственно, жизнь, а где, извините, литература...

Мне все-таки жаль своих разочарований. Пока четырнадцать томов Джека стояли себе на верхотуре, я хранил в памяти свои яркие впечатления тех времен, когда впервые раскрывал эти страницы. И я боюсь, что теперь их место займет то, что я почувствовал при новой встрече с красивыми героями красивых книг. А ведь там, на полках еще стоят другие любимые книги – Хемингуэй и Стейнбек, Фолкнер и Уайлдер. Что же теперь?

Зашла в редакцию коллега и сказала, что тоже разлюбила – Хемингуэя и Ремарка...

Р.S. Перечитал колонку. Подумал, что Пушкин почему-то не наскучил. Недавно перечитал «Евгения Онегина» и комментарии Юрия Лотмана к нему. Все время почему-то надеялся, что Татьяна ответит Евгению на его проснувшееся чувство...




У МЕНЯ ЕСТЬ МЕЧТА


_5_мая_1998_года_

Мне сказали, что для этой колонки больше подходит другая фраза, также принадлежащая знаменитому человеку. Вот эта – «Подводя итоги». Но только мне она не нравится. Поскольку никаким «подведением итогов» я заниматься не собираюсь. Поскольку глубоко уверен: еще не вечер. (Извините за нескромность. Впрочем, скромность для журналиста – не самое важное качество. Будешь сильно скромничать – коллеги затолкают. Отсюда совет: цените себя, уважайте ваш гениальный мозг, который в состоянии вместить 4,5 на 10 в шестнадцатой степени единиц информации).

Между прочим, 3 мая, канун моего дня рождения – Всемирный день свободы печати. Угораздило родиться между нынешним международным и бывшим советским днями печати. (В советское время на «моем» листочке в численнике всегда писали: «Завтра – День печати». Совет: родитесь вовремя).

Круглая дата – повод для размышлений. В частности, была ли у меня мечта стать редактором «Тюменского курьера»?

Собственно, первые четыре года послешкольной жизни были посвящены металлургии, что совершенно естественно для всякого уважающего себя уральца. Песню пел про красоту горячего металла... А потом была первая заметка в челябинской газете «Комсомолец», факультет журналистики, назначение в Тюмень...

Так что в смысле профессии – ни о какой другой не мечтаю, вполне доволен этой. Не знаю, как я профессии, а мне она не надоела.

С редакторством – сложнее. Все-таки бразды правления я ухватил довольно поздно. И были тому весьма объективные причины, ни думать о них, ни, тем более, перечислять – нет охоты.

Что мне в редакторской должности? Деньги? Региональная «нормальная» журналистика – не самое прибыльное занятие. Слава? Но большинство читателей не смотрит на подпись под материалом, тем более, не разыскивает девять букв твоей фамилии в самом конце номера. (Не каждый из тех, кто когда-то вырезал из «Тюменской правды» очерки о «Мертвой дороге», это – самая громкая моя публикация, знал их автора. Совет: не летайте высоко, вас могут не заметить).

Все вместе взятое – имя и должность – для меня просто-напросто степени свободы.

Возможность советоваться с самим собою и отвечать за себя самого. Делать то, о чем мечтаешь. Делать так, как хочешь...

Мой юный читатель, мечтающий, быть может, о журналистике, если ты читаешь эти строки – остановись! Пусть не услаждает твой слух бряцание этих слов. Ибо нет в журналистике ничего более трудного, страшного и опасного, чем свобода.

Да, я сам выбираю, о чем писать. Да, я сам выбираю, на чью сторону мне встать. Но одновременно я выбираю и вторую сторону моей свободы, не известную тебе и таинственную, как обратная сторона Луны. Это свобода отвечать за свое решение. Полная свобода.

На первом курсе университета мы постигали искусство артиллерии. Незабвенный майор Слюнько, решительно игнорируя падежи, утверждал: «Угол бросание равен углу попадание».

Если кто-то думает, что журналист все равно, что наводчик возле орудия, он ошибается. «Угол бросание равен углу попадание». Ты – наводчик, и ты – мишень. Если твоя макушка хоть на миллиметр высунется из ровных рядов, тут же по ней начнется пальба. Ты свободен выбирать цели? А какова свобода у мишени? И вот уже барышня с телекамерой, не выговаривая из 33–х букв алфавита даже твердого знака, начинает садить по тебе прямой наводкой. Ты – мишень, ты не можешь спрятаться. Хотя знаешь, почему пальба, отчего пальба и по какой причине... И даже по чьей команде...

Честно говоря, я не сокрушаюсь относительно своей судьбы. Хотя в ней уместилось многое и горькое из того, что выпало на долю земли, где я родился. Ночной топот сапог в подъезде, отравленные выбросы ядерных заводов, автомобильные и авиакатастрофы, которые не коснулись по чистой случайности. Они тоже – часть моей жизни.

Так что за свободу заплачено сполна.

У меня есть мечта... Чтобы время свободы не пролистнулось, как листочек календаря.

У меня есть мечта... Чтобы журналистика так и осталась второй древнейшей профессией и никогда не сомкнулась с первой.

У меня есть мечта... Чтобы по-прежнему кто-то, вдохнув утром запах типографской краски с газетной страницы, чувствовал, что это – на всю жизнь.

И еще у меня есть мечта... Ах, до чего же она проста и невелика! Я хочу и впредь, чтобы вы по утрам раскрывали «Тюменский курьер», начиная с редакторской колонки.

Вы прочли? Спасибо.

Р.S. Кстати, вчера позвонил из Москвы Витя Строгальщиков и предложил свою комбинацию из этих, мучающих меня заголовков: «Подводя итоги» и «У меня есть мечта». Вариант Строгаля: «У меня есть мечта – подвести итоги».




ГОД ПУШКИНА


_6_января_1999_года_

Многие абсолютно убеждены, что 1999 годом заканчивается двадцатый век. Хотя это вовсе не так. Любой, кто в состоянии оперировать цифрами от единицы до двух тысяч, знает, что в двух тысячелетиях, в двадцати веках должно быть полных 2000 лет. А полные 2000 лет истекут 31 декабря 2000 года в 24.00.

Боюсь, что мы все так любим праздники, что не упустим случая дважды отпраздновать то, на что с лихвою хватило бы одного раза. Все условно. В том числе, и так называемый «Новый год». Начавшееся в четвертом веке противостояние Восточной и Западной ветвей христианской церкви привело к тому, что в 1582 году папа Григорий XIII ввел новый календарь, естественно, григорианский, православная церковь осталась при календаре юлианском. Теперь все события по этому календарю наступают на 13 дней позднее. Отсюда, кстати, и «старый Новый год». Смысла не имеет, а празднуется с удовольствием.

Но это присказка.

Главным событием года почитаю день рождения конкретного человека, который хотя и не был никогда слишком низкого мнения о себе, тем не менее, и не думал, какое влияние он окажется на историю России.

Александр Сергеевич. Человек, который дал нам больше, чем жизнь. Больше, чем свободу. Больше, чем хлеб.

Пушкин дал нам язык. Дал возможность говорить на этом языке и думать на нем. Дал слово, чтобы мечтать о свободе и, если потребуется, платить за нее жизнью.

Пушкин родился 200 лет назад. И был убит на дуэли 162 года назад. Он, можно сказать, мелькнул на небосводе истории. Но будет более точным сказать, что он выжег на этом небосклоне свой след.

Так уж получилось, что Пушкин сопровождает нас от первых дней до последних. В юности ты с восторгом ощущаешь брызжущее энергией родство с тем, кто в садах лицея... безмятежно расцветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал». На склоне, теряя сверстников, размышляешь, «кому из нас под старость день лицея торжествовать придется одному?».

Для меня всегда доставляла тайную радость мысль, что Уральский университет, выпускником которого являюсь, был учрежден в день, который сам Пушкин считал особым в своей жизни и посвящал ему самые трогательные стихи.

У нас какое-то трепетное отношение к Пушкину. Всеобщая любовь. Независимо от возраста, моды, погоды и режима. Не почтение, какое нередко вызывают столпы русской литературы, а любовь.

Помните, «душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит»? Он слишком живой для 200-летнего. Он – современник. Он – один из нас. Он – велик и прост одновременно. Он вечно непоследователен во всем, от женитьбы на Наталье Николаевне до болтовни на тему о тайном обществе. И потому мы его воспринимаем, по словам другого поэта, как «живого, а не мумию .

Весельчак и задира, мрачный ревнивец и неистовый труженик пера, хмельной философ и язвительный вольнодумец, целомудренный певец женской красоты и автор довольно скабрезных стишков. Все это он: от «движенья быстры, он прекрасен» (о Петре) до «кишкой последнего попа последнего царя удавят» (о царственных потомках великого реформатора).

Пушкин – для всех. Он выше нас всех вместе взятых и вровень с каждым из нас...

Трудно писать о Пушкине. Но я счел бы эти слова не истраченными впустую, если бы вы сейчас отложили газету и открыли пушкинский томик. Произвольно. Где откроется.

Может, вам выпадет «мой дядя самых честных правил», а может, «тяжелозвонкое скаканье по потрясенной мостовой»?

Начнем год с Пушкина.




ШЕСТЬДЕСЯТ – ЭТО ТРИ РАЗА ПО ДВАДЦАТЬ…


_20_марта_1999_года_

Извините, вот так я изложил свой возраст. Что за пижонство, скажете вы. Попробую объяснить...

В последние годы как-то так сложилось, что самой активной политической силой на выборах оказываются те, кто, мягко говоря, весь в прошлом. Кому за пятьдесят. За шестьдесят. За семьдесят.

Эти активные избиратели считают, что именно они знают, что нужно их детям и внукам. И, естественно, выбирают тех, кто это нужное обещает обеспечить.

Абсолютно несправедливо: наши дети и наши внуки вполне взрослые. Они сами и должны выбирать – депутатов, президента, политический строй.

Мы, извините, сломанное поколение. Наше прошлое до сих пор держит нас. Откровенно: не все из нас считают собственное прошлое таким безупречным. Просто мы были молоды. Даже стояние в хлебно–колбасных очередях не было в тягость. И вот красим в розовое свой вчерашний день. Трогательно вспоминается и догматизм преподавателей, и осторожность руководителя моего диплома, который, желая добра, писал на полях: такую формулировку я не могу позволить».

Выло другое время. И вопреки моему собственному желанию, я в том времени остаюсь до сих пор.

Но ради своих детей и ради ваших я не хочу, чтобы оно вернулось. Пусть то, что есть сегодня, разнузданное как новостройка, временами ужасное, все равно оно лучше прошлого.

У нас, кому за пятьдесят и далее, нет собственного опыта, который бы пригодился для будущего. Мы способны лишь взывать к прошлому. Мы в состоянии лишь вернуть ужасные фантомы, о которых большинство из нас успело забыть. И оттого слегка идеализируем то, что было.

Имеем ли мы право решать за тридцатилетних, пусть даже у них нет нашей памяти, нашего знания? Имеем ли мы право решать хотя бы за восемнадцатилетних, даже если они нетвердо знают основные события величайшей войны двадцатого века – войны Отечественной?

Один из моих друзей на днях с возмущением рассказывал, что его ученики не знают, что случилось в 1945 году. Это нехорошо. Но когда-нибудь оно должно было случиться. Должно рано или поздно прийти поколение, которое не знает большой войны. Для которого она – глубоко прошедшее. И битвы. И блокады. И концлагеря. И голод. Рано или поздно это должно было произойти. Как это ни обидно, но я считаю: чем скорее настоящее станет прошедшим, тем лучше для человечества. Войны – не самое лучшее из воспоминаний.

Забывать – это так по-человечески. Ну в самом деле, кто, кроме специалистов, помнит все события, связанные со Смутным Временем, когда под вопросом было даже само существование России? Кто точно помнит Василия Шуйского и Тушинского вора? Кто может рассказать биографию Козьмы Захарьича Минина, по прозвищу Сухорук? А ведь этот человек спас Москву и Россию. Всего-то прошло 386 лет... Много? Но что такое много или мало с точки зрения Истории? Когда-то факты потрясали мир, сегодня они – достояние узкого круга знатоков.

Безусловно, общество должно ценить прошлое, ценить тех, кто отдал ему годы и жизни. Но общество должно быть сосредоточено на будущем. И потому с полным правом шестидесятилетнего избирателя могу сказать: не оглядывайтесь на меня, молодые. Решайте сами, каким должно быть ваше будущее, оно для вас без пяти минут – настоящее. Распоряжайтесь. И никому не отдавайте права решать собственную судьбу. Точно так когда-нибудь поступят ваши дети.

Правда, мне всего лишь три раза по двадцать.




АХ, АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ!


_5_июня_1999_года_

Конечно, Александр Сергеевич прежде всего принадлежит себе самому, потом всему человечеству, потом России. Но все-таки у каждого из нас есть собственный Пушкин. У кого он – приятель по школьной парте, у кого – организатор студенческих проказ...

Мое первое знакомство с Пушкиным состоялось в самом раннем детстве. Мне было, может быть, три или четыре года. Но я отчетливо помню, как иногда мама пела безумно пугающую меня песню:

Сижу за решеткой в темнице сырой

Вскормленный в неволе орел молодой...

Или сам текст, или ее пение, или все вместе приводили меня в ужас. Я кричал: не надо! не хочу!

Долго–долго я не мог понять, почему я так не любил эти пушкинские строки, эту мелодию. Лишь через много лет я узнал трагедию моей семьи и понял, почему мать пела эту песню, о ком она ее пела и почему пела так...

На годы между мною и Пушкиным сохранился холодок. Я предпочитал Лермонтова – с его загадочной судьбой, романтическим происхождением, непонятной грустью.

Пушкин встретился в университете, с которым он странным образом был породнен. Наш УрГУ имени Горького был основан в священный день для Пушкина. Не знаю, отчего, но меня всегда согревало это случайное совпадение дат, символ студенческого братства:

Куда бы нас ни бросила судьбина

И счастие куда б ни повело,

Все те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село...

С годами все отчетливее понимаю, сколь разны два великих русских поэта.

Лермонтов: «Выхожу один я на дорогу». Но Пушкин: «Бог помочь вам, друзья мои!».

...Только что перечел самые сильные, на мой взгляд, пушкинские строки – последние строфы восьмой главы «Евгения Онегина». Вы помните? Последняя встреча Татьяны и Онегина. Встреча, после которой обнаружилась пропасть между двумя сердцами. Пропасть, которую невозможно перешагнуть.

Татьяна...

...Письмо какое-то читает

И тихо слезы льет рекой,

Опершись на руку щекой.

О, кто б немых ее страданий

И сей быстрый миг пи прочитал!..

И дальше:

Онегин, я тогда моложе,

Я лучше, кажется, была,

И я любила вас...

Цитировать – ужасно. Но мне кажется, что в этих строках – сгусток чувств, что поставили любящего поэта к рубежу на Черной речке. К рубежу, который был ничто по сравнению с пропастью, разделившей поэта и Наталью Николаевну...

Как давно это было. Это случилось только что. Ах, Александр Сергеевич, какую силу Вы имеете над людьми...




ОДНА НАДЕЖДА НА ДЕТЕЙ


_24_июля_1999_года_

Не так давно я беседовал с одним известным и преуспевающим бизнесменом. Мне нужна была его фотография для газеты, а снимок не получался. Глаза не получались. Я просил: забудьте о ваших делах, забудьте о встречах, долгах, обязанностях, инспекциях и проверках. Подумайте о хорошем, о легком!

Не получалось. А получался какой-то бегун на короткие дистанции, который считает секунды до стартового выстрела.

Примерно то же выражение глаз я нередко вижу в собственном зеркале, когда бреюсь по утрам. Эти десять минут иногда мне отравляют весь день. Словно тот, кого я вижу в зеркале, заряжает меня тревогой. Что же из нас ушло, что исчезло с фотографий, портретов, да и с наших собственных лиц?

Выражение лица как отражение эпохи... Не костюм, не техника вокруг, не антенны на крыше, не мебель, а именно лицо может позволить нам точно хронометрировать то, что изображено. Я представляю, как много лет спустя исследователь возьмет в руки фотоснимок наших дней и, не глядя на надпись на обороте, скажет: Это фото конца XX века. Вы видите, какое выражение глаз. Такого нигде в истории больше нет...».

Я люблю рассматривать старинные фотографии. От моей семьи их сохранилось немного – такой век выпал на нашу долю. Но больше всего я люблю групповой портрет, сделанный в июле 1925 года. Коричневатый фотоснимок размером в почтовую карточку.

В центре – моя бабушка Анна Борисовна. Прямая спина. Высоко поднятый подбородок. Властный взгляд. Сколько достоинства на лице этой женщины, рано оставшейся без мужа, вырастившей и выучившей пятерых детей. Четверо из них около нее. Старшая, учительница, пытливо всматривается в нас сквозь стеклышки пенсне. Самая младшая сидит у ног матери, взгляд доверчивый – она готова улыбнуться. Старший сын – мой отец, агроном–экспериментатор. На снимке он задумчив. Рядом с ним моя мать – узкое лицо, тонкая рука на подлокотнике кресла. Сосредоточена. Младший брат отца, буйно рыжий, в веснушках. Он инженер-механик, вечно что-то изобретал. Похоже, что только бабушка своею властью остановила его веселое движение. И его жена, моя тетка. Крупная, стоит прямо, как гренадер, улыбается.

1925 год. Они еще ничего не знают о своей судьбе. Бабушка – о том, что ей предстоит пережить своих сыновей. Один погибнет в застенках Лубянки и будет похоронен там, где сейчас расположены дачи комсостава ФСБ. Второй умрет на операционном столе. Ее невесток, живших в разных городах, судьба в конце концов сведет в Челябинске, где они упокоятся на Успенском кладбище. Старшая дочь всю жизнь проживет в Ленинграде одна, радуясь коротким наездам племянников из Москвы, Новосибирска, Горького и с Урала. Младшая станет генеральшей, дождется мужа с фронта, а потом переживет всех на этой фотографии – в городе Горьком, а ныне – Нижнем Новгороде. Кстати, я не сказал, что снимок этот сделан именно в Нижнем, в той его части, которая называется Канавино.

У каждого из вас есть дома старые фотографии. Посмотрите на них. А потом на себя в зеркало. И опять на них. Постараемся быть хоть чуточку похожи на своих предшественников. Попробуем почерпнуть от них мужества, стойкости. И самое главное – достоинства.

Есть и другой выход – посмотреть в глаза маленьких детей. Сколько мудрости там вы увидите. Сколько веры в собственные силы. Может быть, они захотят с нами поделиться?




ШАИМ, ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД…


_23_декабря_2000_года_

Как-то к нам в университет приехал Борис Полевой. Редактор «Юности». Ходячая легенда. Из разговора с нами, студентами факультета журналистики, я на всю жизнь запомнил совет, которым пользуюсь с первых дней профессиональной работы. Вот он: аккуратно ведите свои блокноты.

Поэтому в 35–ю годовщину первого тюменского нефтепровода Шаим–Тюмень мне достаточно только открыть пять зеленых «копеечных» тетрадок, чтобы вспомнить свою первую поездку на Север, на территорию Ханты-Мансийского округа, в край пробуждающейся нефти.

Я прилетел в Урай за 11 дней до начала заполнения трубопровода диаметром в 500 миллиметров нефтью. Головной участок трассы грохотал круглые сутки. Тяжелая техника не давала замерзнуть грязи на перемолотых зимниках. В точке с чудным названием «Запор» один за другим зависали тяжелые вертолеты Ми–6, цепляя на крюк по две плети.

Дело в том, что последняя баржа с трубами для этой трассы замерзла на Половинке. Трубы по воздуху доставляли в Запор, где сварщики мастера Валентины Беляевой сваривали их в плети, а вертолеты несли на трассу. Иногда плети падали в тайгу, со свистом, как тяжелые авиабомбы. Перебираясь с одного участка на другой, где-то в районе Сотника, я наткнулся в тайге на такую трубу–бомбу. Она была смята в чудовищную гармошку, а местами толстый металл разорвался.

Сколько в этих тетрадках фамилий, тогда впервые напечатанных в тюменских газетах! Много лет спустя, когда пришло время самой большой трубы – газопровода Уренгой–Помары–Ужгород – эти имена возвратились к нам. Уже в иной славе. Валентина Беляева стала начальником потока и Героем социалистического труда. Ильсур Шейхутдинов, бригадир изолировщиков, – начальником потока и Героем социалистического труда...

Перелистываются желтые странички моих тетрадок. Николай Иванович Князев – лучший экскаваторщик. Вертолетчик Владимир Яковлевич Семенюк...

Полетай с трубами, если не испугаешься», – сказал мне Геннадий Михайлович Мясников, инструктор обкома на стройке. И я полетел.

Внизу «берендеевская тайга». Сквозь отверстие в полу вертолета видно, как раскачиваются две 35-метровые плети, с жуткой скоростью летящие над тайгой. Сбросят их на участке, там, где бригадир сварщиков-монтажников Яков Афанасьевич Полторацкий варит захлесты (соединяет отрезки трубопровода, сваренные разными бригадами) и углы поворота, и летят за новой порцией трубы.

Неожиданно для себя обнаруживаю в тетрадке документ: «Начальнику Шаимского НПУ тов. Журавлеву Э.К.

Прошу отпустить сырую нефть из Сухоборского парка для заполнения нефтепровода до 108 км (включая 16 км коллектора от Сухоборского парка до головных сооружений) в пределах 26 тысяч тонн...

Зам. директора строящихся газопроводов министерства газовой промышленности СССР А. Варановский. 2.11.65 г.»

А потом пришло 21 декабря. Митинг в Антипино, севший неподалеку вертолет, из которого выскочил Яков Полторацкий с двумя доверху наполненными нефтью колбами в руках. Первая трасса была закончена. А нефтяная история нашего края еще только разворачивалась.

А еще в тетрадку был вложен снимок Владимира Иванова, который он сделал где-то в районе Сотника. Хотите верьте, хотите – нет, но это я иду вдоль трубы, которую через несколько часов должны опустить в траншею.




МОИ ДРУЗЬЯ


_23_января_2001_года_

Сто лет я не прикасался к своим книгам. С прошлого века. А тут, в первые выходные после выборов, решил начать новую жизнь. Перенести свой кабинет из одной комнаты в другую.

Это, понятно, стол. Это кресло. Управился бы за час-полтора. Но вот несколько тысяч книг, собранных с тех пор, как я научился бегло читать... Разобрать книжные шкафы, полки, стеллажи. Перенести в другую комнату. Собрать и снова поставить в привычном порядке.

Драгоценного Джека Лондона, издания 1958 года, в фиолетовых обложках – под самый потолок. Чехов в тридцати томах – туда же, но гораздо правее. Направо – русская классика. Рядом – стеллажи с поэзией, русской и зарубежной...

Перетаскивая книги, не можешь не открыть старый том в коричневом переплете: «Тигр, о тигр светлогорящий в глубине полночной чащи, кем придуман огневой, соразмерный – невзрачный, на плохой бумаге, томик Марины Цветаевой, казанское издание. Горькие, пронзительные, пророческие стихи...

Ставишь на полку книгу за книгой, словно касаешься руки друга, словно греешь ладони в тайге у костра. Переплеты. Выгоревшие за долгие годы. На иных легкий налет пыли – давненько я не брал их в руки. Вот затертые до дыр сборники фантастики – приличное собрание, наверное, лет за сорок. Первые книжки Стругацких «Шесть спичек», «Путь на Амальтею», «Страна багровых туч» – романтические повести с верой в коммунистическое будущее, навеянные идеями двадцатого съезда, когда не только братья Стругацкие верили в чистоту и неизбежность такого пути.

Это потом появятся «Пикник», «Улитка на склоне», «Град обреченный», «Обитаемый остров» – с простой и горькой мыслью: дорогу к счастью надо проходить самостоятельно. Прыжки через исторические эпохи никому не удаются...

А мои помощники в этом переезде, мои домашние уже бунтуют: может быть, отчего-то отказаться? Может быть, кому-то отдать? Это же старье!

Старье... Фейхтвангера я привез с Дальнего Востока. Книжку стихов Вознесенского «Ахиллесово сердце» – из Увата. Она лежала в магазине на полке (1967 год!), густо покрытая черной пылью... Собранные за много лет книжечки «Искателя», не рассчитанные на длительное хранение. Поэтические сборники, автограф Толи Кукарского на книжечке, где уместились, кажется, пятеро поэтов, – «От одного из похороненных в этой братской могиле»...

И целый стеллаж «политики», которой я так или иначе занимался в течение 36 лет работы в Тюменской области. И еще десяток полок, собранных с первых перестроечных лет. Я не могу писать это слово – перестройка – в кавычках, как делают сегодня многие политики и очень многие журналисты, торопясь откреститься от собственного прошлого и не желая испытывать благодарности ко времени, которое, собственно, и привело их к нынешнему благополучному состоянию. Впрочем, только наивный может рассчитывать на благодарность, время – всегда реалистично, даже если оно – самое романтическое время.

...По стремянке – верх и вниз. Со стопками книг – вниз и вверх. Справочники, пособия, комментарии, словари. Одни изодраны от частого употребления. Другие, кажется, никогда не открывались. Вот, например, суахили-русский словарь. Зачем мне книга, если я никогда не встречался с человеком из Ганы? А вдруг? И, уподобляясь то ли Плюшкину, то ли хлестаковскому слуге Осипу, повторяю: пригодится!

Впрочем, такое случалось не раз. И «Русская монетная система» вдруг оказывалась необходимой, и «Папство, двадцатый век»...

Но все-таки растет, правда, очень медленно, стопочка книг, которые я решаюсь отдать. Уникальные издания двадцатых-тридцатых годов обещаны центру современной документации. Там они сохранятся лучше, чем у меня. Среди них и «Краткая история ВКП(б)» под редакцией Кноррина. Несчастный автор потом стал жертвой той самой партии, историю которой он с таким восторгом живописал. Но написал он «неправильную» историю, а правильную через два года создал сам Иосиф Виссарионович...

Книги встали на полки. Со щелканием задвинулись стекла. Дружеская пирушка завершена. Точнее, просто прервана.




СВЕЗЛИ НА ДАЧУ СТАРЫЕ ЖУРНАЛЫ…


_15_мая_2001_года_

В курганах книг...

железки строк случайно обнаруживая,

вы с уважением ощупывайте их,

как старое, но грозное оружие...

Во время очередного приступа борьбы за жизненное пространство мои домашние потребовали, чтобы я отвез на дачу журнальные книжки за 1987–1992 годы. Сказано – сделано. А нынешней весной я оказался временно нетрудоспособным, отставленным от тяжелых физических работ. И после очередного призыва: «Ты бы полежал лучше!» – я ухватил из стопки с меня ростом номер «Октября» за 1987 год и зачитался.

Помните те шесть лет журнального бума? Помните наши почтовые ящики, с трудом вмещавшие «Октябрь», «Знамя», «Новый мир» и пять–шесть газет? Золотое время писателей и публицистов, которые стали в те годы властителями умов. Страна совершала поворот «все вдруг», и нам казалось, что только пресса, только писательское слово в состоянии, подобно перископу на подводной лодке, увидеть неизвестное, объяснить неведомое.

Позади бурное десятилетие. Не все, о чем мечталось, о чем думалось и грезилось, сбылось. Сапоги реальности топтали свою собственную дорогу, весьма часто не совпадающую с маршрутами, назначенными для нашей страны в те внезапные, долгожданные, спорные годы.

Как интересно читать сейчас аккуратно сложенные журналы. Воспоминания Нонны Мордюковой о съемках фильма «Молодая гвардия». Политический портрет Сталина работы Дмитрия Волкогонова. Статья Людмилы Сараскиной, в которой она соединяет роман Достоевского «Бесы» с проблемами «Мужиков и баб» Бориса Можаева, видя корни «бесовщины» эпохи великого перелома аж в Петре Верховенском...

Мне вспоминаются те годы стремительными, жадными, словно автомобильная гонка при выжатом «до полика» акселераторе. Ах какая была спешка! Какое любопытство! Какой жгучий интерес и какая вера в то, что наконец-то обретен истинный путь и будет он «протоптанней и легче»! Мол, хватит исторических экспериментов, пора выбираться на столбовую дорогу человечества и, следуя по оставленным мировым прогрессом маякам, догонять ушедших далеко вперед. Сейчас–сейчас, пройдем на большой скорости этот крутой поворот и, если не сбросит центробежная сила в кювет, значит, устоим. Значит, выдержим.

...Я перелистываю бережно сохраненные журналы как реликвии эпохи. Я не думаю, что это была пора одних только ошибок. Скорее, пора поиска. Поиска себя в этом мире и мира для себя и своей страны. Интересно читать и сравнивать: кто оказался розовым мечтателем, кто – безудержным авантюристом, а кто – непонятым гением?

Иногда мне кажется, что захлестнутые девятым валом новых публикаций, мы слишком поспешно листали страницы, чтобы поймать самое главное, самое откровенное. Оказывается, понимаю я сейчас, что читать надо было медленно, едва ли не по слогам, шевеля губами, взвешивая каждый тезис и каждое слово. Куда там! Мы торопились жить и чувствовать спешили.

Десять–пятнадцать лет неузнаваемо изменили наш мир. Так отчего же не перелистать чертежи, по которым этот мир и мы вместе с ним перекраивались? Может быть, увидим что-то, в свое время не замеченное? Может быть, поймем что-то друг в друге и в самих себе?

Увлекательнейшее, черт возьми, занятие – читать старые журналы.




ГРУСТНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ДЕТСТВО


_23_августа_2001_года_

Путешествие состоялось два дня назад, а фактически – гораздо раньше.

Возвращаясь из командировки в Челябинск, я решил чуть-чуть сократить путь. Вместо удобной курганской трассы с хорошим асфальтом и почти полным отсутствием сотрудников ГИБДД выбрал дорогу через Шадринск. Еще не осознавая отчетливо, что большая часть этой дороги проходит вдоль реки с вальяжным названием Теча. Реки моего детства.

Бывший районный центр Бродокалмак стоял в окружении однотипных деревень, которые назывались: Тирикуль, Теренкуль, Тавранкуль и Кошкуль. Бродокалмак был их столицей. В столице было две школы – «белая» и «красная» (цвет не политики, а стен). Были райком партии, госбанк, клуб с высоким крыльцом и книжный магазин «Когиз». Было четыре библиотеки, в которые я был записан, и обходил их раз или даже два в неделю. И две извилистые речушки, они одинаково назывались «Брусунка» и одинаково впадали в Течу. Еще через Течу был мост, его сносило половодьем, каждую весну он строился заново. В память об этом мосте на моем левом боку белый шрам – нырял с моста и напоролся на железную сваю, что осталась от одного из прежних мостов...

Я уже вспоминал чьи-то слова: не читайте старых писем. Перефразируем – не возвращайтесь туда, где проходило ваше детство.

Машина ползет по донельзя разбитой центральной улице Бродокалмака. Слева и справа – заросшие крапивой пустыри. Тут были дома, жили мои одноклассники, учительница физики Надежда Федоровна, староста нашего класса Вася Пирогов.

«Красная» школа, где в учительской квартире я жил с матерью, сохранилась. Навстречу теплому закату открыто окно, под которым стояла моя кровать. Так же высятся громадные тополя – когда привозили сено для нашей коровы и сваливали его под деревьями, я любил прыгать с них в пахучую сухую траву, а мама очень сердилась.

А «белая» школа, где были старшие классы, стоит по ту сторону Брусунки, без окон, без дверей. Такой же обшарпанный бывший госбанк. Куда-то исчезла библиотека, а в бывшем райкоме – по-видимому, жилье... На улицах почти нет людей. Даже у клуба, где всегда толпились ребятишки. Да и похоже, что это уже не клуб...

Я узнаю дома и мостики, я вспоминаю, как на причудливой Брусунке мы устраивали запруды и бегали босиком по мягкой траве...

Я не свернул к берегу Течи. Потому что лучше, чем в детстве, я знаю, что сделали с этой ласковой рекой, где звали к себе чистая вода и желтый песок. Выше по течению был и остается химкомбинат «Маяк». В те далекие годы, когда ничего не знали об экологии и ничего – о заводе, где делали атомные бомбы, в Течу периодически сбрасывали отходы этого завода. Досбрасывались – в 1957 году взорвался отстойник на озере Карачай, страшное облако прошло через Южный Урал, Курганскую и Тюменскую области.

Тогда Течу закрыли. То есть она продолжала течь, но ни пить, ни купаться уже не разрешали. Реку здесь и ниже огородили бетонными столбами с колючей проволокой. Я только читал об этом, но на этот раз и увидел.

Не в Бродокалмаке, а дальше – в Нижней Петропавловке, которая сейчас в таком же запустении. Над рекой разбитая, словно после бомбардировки, церковь, а по берегу – извилистый ряд бетонных столбов. Только проволоки, как мне показалось, уже нет. От реки доносится детский визг. У церкви, на самой дороге, сидит девушка – продает ведро лесной вишни. Ждет...

Все должно быть в системе. Но природа не терпит однообразия. Вдоль Течи, я всегда это помнил, одно за другой стояли три села – Бродокалмак, Русская Теча и Петропавловка. О двух я вам рассказал.

А Русская Теча – словно в другом измерении. Совершенно цветущее село. Нет брошенных домов с проваленными крышами и пустыми окнами. Гладкий асфальт. Чистая трава у ворот. Люди, сидящие на лавочках или гуляющие по улице. Все другое. И оттого еще больнее мысль о двух еле живых селениях, из которых прошлое уже ушло, а новое время проскочило мимо, как асфальтовый большак.




ПРЕДПОЛАГАЕМ ЖИТЬ


_30_декабря_2004_года_

Календарь перелистывается, словно счетчик в такси. Вот и 2004-й, только-только начавшийся, истончился до двух листочков. Не успели привыкнуть друг к другу, а уже надо прощаться. Привет, мы больше никогда не увидимся!

Разве что память – твое собственное вечное кино. Заказывай и смотри. Вспоминай и радуйся, или огорчайся, смотря по сюжету.

Хорошо мне, встану у окна, что на одиннадцатом этаже, и смотрю на ночной город, цветной, праздничный. Вижу, что Тюмень (а мое окно выходит на Городище) стала... гуще. Этажи громоздятся. Все здания разные. Стараются архитекторы и строители, кто во что горазд. Как будто мы с вами не в Тюмени живем, а в тропической Гаване, где архитекторы договорились, что в городе не будет двух одинаковых зданий. Если так продолжится, Тюмень превратится в архитектурный музей, соберет все стили и вкусы.

Иной горожанин ворчит, мол, строят не те и не так. Так и парижане протестовали против башни инженера Эйфеля. Теперь башня – символ французской столицы.

Что станет символом будущей Тюмени?

Немного грустно, но совершенно ясно, что не деревянные улочки старого центра. Они сохранятся в рисунках и фотографиях. Но символом станет красный камень, цветной бетон, пестрота черепичных крыш.

Может быть, будущий символ – здание «ЛУКойла», похожее на Тадж-Махал. Когда я сказал это хозяевам, один из них даже обиделся – что за Тадж-Махал? Это мавзолей султана Шах–Джахана и его жены Мумтаз-Махал в индийском городе Агра. «ЛУКойл-Махал» не слишком напоминает индийскую гробницу, но восточные мотивы столь явственны для меня. Возможно, другой горожанин прочтет это иначе, но такова архитектурная письменность Тюмени: каждый читает ее по-своему.

Может быть, символом станут кольца развязок вдоль улицы Мельникайте. Может быть, набережная Туры. Ее еще тоже нет, но с той стороны реки уже просматривается «коробчатый» высокий берег, с ломаной линией крыш, за которыми прячется зимнее солнце...

Впрочем, поживем–увидим. А нам еще надо проститься с 2004 годом в этой последней в году редакторской колонке. У меня лично были неплохие отношения с уходящим. Можно сказать, дохнуть не давал. Масса политических событий – для журналиста. Масса издательских проектов для человека, который работает сороковой год в территории. Так сошлось, что многие замыслы прошлых лет вызрели именно в эти двенадцать месяцев.

И совместный с Алексеем Щукиным фотоальбом «Рядовые великого похода», который вобрал в себя впечатления многих дальних командировок на краешек тюменской земли. Туда, где творились события, что стали историей нефтегазового освоения.

И третий том «Книги расстрелянных», где удалось опубликовать неизвестные прежде документы..

Мы сдержали обещание и выпустили книгу нашего друга и обозревателя по вопросам культуры Владимира Рогачева. Я – редактор этой книги, мне неловко хвалить то, что сделано при моем участии. Но профессор Наталья Дворцова нашла, мне кажется, очень нужные слова об этой книге и ее авторе, Владимире Рогачеве. Она сказала, что публикации главного тюменского культуролога, собранные в книге, воспринимаются совершенно иначе, чем раньше на газетной полосе...

Но... год заканчивается, а работа – нет. Нам еще многое предстоит сделать. За многое бороться. Многое принять таким, как оно есть. Нам еще предстоит сохранить себя и то, что нам дорого. Нам предстоит еще отстаивать то, что нам досталось от прошлого.

Словом, как сказать однажды мой коллега – журналист Юрий Калещук, предполагаем жить.