Я – ваш корреспондент
Р. С. Гольдберг







РАЗВЕЯНЫ ДЫМОМ


26 ЯНВАРЯ 1995

27 января советские войска освободили Освенцим. Лагерь уничтожения. В нем погибли, «по неуточненным данным», полтора миллиона человек.

Сколько их было «по уточненным» - не знает никто. И никогда не узнает. Во всяком случае, есть   свидетельства, что оставшихся в живых бойцов варшавского гетто прямо из железнодорожных вагонов отправляли в печь. Не записывая, не накалывая номеров, не считая.

В Освенциме я не был. Но я повидал советские лагеря на правобережье реки Таз и по обоим берегам реки Турухан. Об этих лагерях уничтожения мы знаем даже меньше, чем о гитлеровских лагерях. И цифры погибших в них скачут еще больше, чем цифры испепеленных. Когда говорят об убитых, счет идет на миллионы.  И расхождения в подсчетах - тоже на миллионы .

В Освенциме я не _был_.Но я побывал в Майданеке, в мертвом и пустом лагере, что стоит на окраине польского города Люблина.

Я не захотел идти туда вместе со всей нашей туристической группой. Мы пошли туда только с моей дочерью, которой тогда еще не исполнилось и девятнадцати лет.

... Огромное зеленое поле. Мокрое, моросил дождик. На этом мокром поле - мокрые бараки. И где-то далеко-далеко, - бесстыдно торчащая труба крематория.

Мы проходили мимо немых бараков, и мне казалось, что и бараки, и это поле, и само небо, плачущее дождем, онемели от того, что им пришлось видеть.

Возле самого крематория нас нагнала туристская группа. Кажется, из Луцка. Она была с экскурсоводом, сухонькой пожилой пани, которая по-русски рассказывала историю Майданека, самой большой  могилы в  истории человечества. Потому что только по данным _лагерной_ канцелярии, в Майданеке было сожжено четы ре миллиона человек. 

...Впереди, там, где зияли пасти печей, где стояли ржавые тележки, на которых в печи закатывали тела убитых газом «Циклон–Б», послышались громкие голоса. Несколько парней обсуждали... технологию загрузки печей. Обсуждали квалифицированно, с массой технических терминов. Можно было подумать, что речь шла о завалке руды, а не о сожжении человеческих тел.

Экскурсовод смотрела на них, как на сумасшедших. Но она сдержалась. Сдержались и мы. Мы только повернулись и пошли назад. Туда, где под громадной каменной чашей высилась гора слежавшегося человеческого пепла. Все, что осталось от тех, кого здесь сожгли перед самым наступлением Советской Армии. Этот пепел просто не успели вывезти на поля...

Недавно в Германии я побывал в старинной синагоге, разрушенной во время «хрустальной ночи» и восстановленной после войны по решению германского правительства. Был как раз канун субботы, когда верующие должны собираться на молитву. Но синагога была пуста. Женщина, одновременно хранительница и экскурсовод, объяснила, что уже давно здесь не читают молитв. Потому что не могут собрать требующихся по религиозному канону десятерых мужчин. Возможно, тех самых, что стали пеплом в печах Майданека. Их вернуть невозможно. О них можно только помнить.

Иногда я корю себя, что смолчал там, у печей. Но можно ли убедить людей, которые стоят перед человеческим пеплом и обсуждают технологию сожжения? Наступали сумерки. Мы шли вдоль мокрых бараков Майданека. И в такт шагам, в такт ударам крови в виски, звучала в ушах песня, которую давно когда-то написал Александр Городницкий о таком же лагере смерти:

Треблинка, Треблинка, чужая земля!
Тропинкой неблизкой устало пыля.
Схожу я, робея, за тот поворот.
Где дымом развеян мой бедный народ...




ВОЙНА В СОЗНАНИИ… ОРГКОМИТЕТА


_31_января_1995_года_

На прошлой неделе обнародованы условия конкурса сочинений и творческих работ, посвященного 50-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне, – «Война в моем сознании». Эти условия вызвали у меня вопросы, которыми я хочу поделиться с читателем.

В первую очередь – жесткий императив, заложенный в условия конкурса. Сочинения школьников и студентов «ДОЛЖНЫ ОТРАЗИТЬ героизм, патриотизм, веру в победу советских людей... а также объективно (?!) осудить трусов и равнодушных, заклеймить оборотней и предателей, воспеть мужество советского солдата, матроса, офицера, генерала, маршала, адмирала...».

Все правильно. И все так знакомо. Так, как было в сороковые, пятидесятые, семидесятые. Словно и не было десятилетия гласности, когда мы столько узнали неизвестного о такой известной войне.

Нисколько не ставя под сомнение героизм и патриотизм одних и преступления, совершенные другими, тем не менее хотел бы обратить внимание, что история не может быть окрашена только в такие резкие, без полутонов и переходов, краски.

И потому я хотел бы спросить: а кто напомнит и напишет о брошенных в окружении миллионах солдат и офицеров?

О бездарных, не понимающих войны моторов военачальниках, что годились лишь на то, чтобы «личным примером» поднимать солдат в бессмысленные атаки?

О генералах, несправедливо обвиненных в поражениях и расстрелянных?

О разведчиках, которым не поверили?

О мирном населении, убаюканном сказками о войне «малой кровью» и «на чужой территории», а потом брошенном на произвол судьбы?

Если нужно, я могу напомнить цифры. Например, назвать число красноармейцев, оказавшихся в плену к концу первого года войны. Или – бессмысленно брошенных в пекло в дни харьковского наступления в 1942 году, а потом попавших в плен. Я могу, если нужно, напомнить фамилии. Например, фамилию реабилитированного уже в наши дни командующего Западным фронтом Павлова. Или – Рихарда Зорге и других разведчиков. Или – миллионы людей, заполнявших концлагеря...

Наверное, Шолохов со своей «Судьбой человека» противоречит условиям конкурса. И Солженицын со своим Иваном Денисовичем. Хотя они и соответствуют пожеланию организаторов конкурса «создавать работы на базе произведений писателей – непосредственных участников войны». Разве участие само по себе есть свидетельство таланта, достоверности, свободы от официальных догм? Вспомните один только факт, когда Александр Фадеев стал «улучшать» свой роман «Молодая гвардия», ОТРАЖАТЬ в нем руководящую роль партии... И наоборот, когда Виктор Некрасов написал, по словам Константина Симонова, самую правдивую книгу об окопах Сталинграда и был вынужден покинуть Родину...

Я не берусь диктовать какие-то другие условия. Да, оргкомитет вправе формулировать правила игры так, как считает нужным. Но пусть тогда все это будет озаглавлено не «Война в моем сознании», а Война в сознании... оргкомитета». Все будет правильно, и ни у кого никаких претензий.

Р.S. На днях президент подписал указ, который восстанавливает права бывших советских военнопленных. С них наконец-то официально снято клеймо трусости, клеймо предательства. Им возвращаются права участников войны. Тема для сочинения?




БИЛЛ КЛИНТОН КАК УКРАШЕНИЕ НАШЕГО ПРАЗДНИКА?


_28_марта_1995_года_

Судя по газетам, высшее российское руководство пребывает в полном восторге. Президент Соединенных Штатов Билл Клинтон наконец-то определился в своих симпатиях и обещал приехать в Москву на празднование 50-летия нашей Победы. А к Джону Мейджору в Великобританию, куда зван на 8 мая, тоже по случаю окончания Второй мировой войны, не поедет. Возможно, это повод для ликования, сточки зрения высокой политики.

С моей же точки зрения, рядового гражданина, безразлично – приедет к нам спортивный Билл или нет. Сам он не только не участвовал в войне, но и не помнит ее по причине слишком позднего рождения. Осуждать его за это нельзя, просто – факт. Но и связывать с его приездом или отсутствием наш родной праздник я не стану–

Как говорила моя мать, гость в дом – бог в дом.

А на нет и суда нет. Это уже я добавляю.

Потому что я хорошо, так уж случилось, помню самый первый день Победы, тот дождливый и сутолочный день в маленьком уральском городе Асбесте. Мы, большие и маленькие, праздновали Пашу Победу. И всегда было так: это день Нашей Победы. Я хотел бы быть вежливым, но поступаться причастностью (был при этом, жил при этом!) к событию, от исхода которого зависела сама судьба цивилизации, не стану.

Слишком много, слишком дорого заплачено. Каждый заплатил – собой, родными, детством, инвалидом в семье или полной безотцовщиной. Это – наш праздник. Он не станет ни больше, ни меньше, если будут на нем иноземные гости, бывшие союзники или бывшие враги. По мне, этот день вообще никого не касается. Эта наша личная гордость и наша личная скорбь.

Поэтому меня так удивляли дипломатические хлопоты по организации визита Клинтона именно в эти дни. Как удивляли и обиды прошлого года, вот де не пригласили наших на пятидесятилетие высадки в Нормандии. Как-то маловато было в этой суете достоинства, приличествующего державе–победительнице. Или без заграничной справки Победа – уже не Победа?

...В начале года была у меня командировка в Германию. Один из тюменских служащих, ведущий тему российско-немецких контактов, помявшись, сказал: если случится разговор о юбилее Победы, не поговоришь ли о какой-то помощи нашим ветеранам?..

Может быть, я не прав, но я отказался. Я сказал, что с детства привык считать себя гражданином страны–победительницы. Что намекать бывшим побежденным о помощи солдатам, разгромившим фашизм, унизительно.

Мы говорили с немцами из Целле о многом – о войне и концлагерях, об уничтожении евреев и о дневнике Анны Франк, погибшей неподалеку от Целле. Мы говорили откровенно и были полны, как мне кажется, обоюдного желания завершить Вторую мировую войну, все еще тлеющую в нашем сознании. Мы говорили о сотрудничестве двух территорий. Лишь одной темы мы не касались. Темы милостыни. Мы с вами этого не заслужили. И не должны оскорблять подобными просьбами память наших отцов.




ФОРМУЛЫ И НАША ЖИЗНЬ


_8_апреля_1995_года_

Мы все-таки ужасно странные люди. Придумаем себе какую-нибудь формулу и носимся с нею, как дурень с писаной торбой. Считаем: раз сформулировано, значит, непременно осуществится.

Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме...

Каждой семье к 2000-му году отдельную квартиру...

И на Марсе будут яблони цвести...

Словом, как-то так получается, что самое главное – сформулировать. Выбросить лозунг. А будет ли он реализован и как реализован, – совершенно несущественно.

А теперь о предмете особенно деликатном сейчас, когда до пятидесятилетия дорогой нашей Победы остался ровно месяц. Хочу напомнить еще одну формулу: Никто не забыт – ничто не забыто». Со второй частью этой формулы мы потихоньку разбираемся. И доброе помним, и подвиги славим, и о жертвах не забыли, о цене победы и цене поражений сказали и еще скажем. Но вот «никто не забыт»? Правда, никто?

Я не хочу говорить сегодня о преданных и оставшихся безымянными солдатах Второй ударной армии. Я не хочу напоминать о неизвестных бойцах, павших в величайших битвах и мелких штыковых атаках. Я хочу напомнить о тех, чью память нам с вами ничего не стоило сохранить. Были бы только желание и аккуратность.

Теперь скажу, о ком речь. О солдатах и командирах, о курсантах и медсестрах, которые умерли от ран и болезней не на передовой, а в самом что ни на есть тылу. В городе Тюмени, в двенадцати его госпиталях, и были похоронены без спешки. Потому что ни пушки не громыхали, ни отступать–наступать не надо было.

Существует список в фонде Дмитрия Васильевича Юдина в областном архиве. Прислан еще в 1969 году из министерства обороны СССР, из архива военно-медицинских документов. Сообщается в сопроводительном письме, что «умершие выявлены только по семи госпиталям, а по остальным документов на умерших нет».

Таким образом, неполный этот список содержит 251 фамилию. А на плитах мемориала, что установлены в 1985 году на восточной окраине Текутьевского кладбища, их только 228.

Можно принять, что кого-то увозили родственники, хоронили дома. Но под номером 2 в списке есть (а на плите отсутствует) курсант Эдуард Коварш, уроженец Винницкой области, умер в апреле 1942 года. Тогда в Винницкой области была восточная ставка Гитлера...

Начинаю сверять. На первых двенадцати страницах обнаруживаю 89 фамилий, которых нет на плитах мемориала. 89 плюс 228 получится 317 умерших от ран и болезней. Минус 251. Откуда взялись еще 66, которых нет в списках военно-медицинского архива?

Возможно, когда высекали фамилии в камне, сумели изувечить их до такой степени, что исчезло всякое сходство с документом. Это не преувеличение. На плитах – кощунственное количество ошибок. Самое малое, когда Титученко превращается под торопливой и равнодушной рукой в «Типученко», Марданшин – в «Мерданшин», Ливинурм в «Ливинури»... Хуже, когда сочиняется отсутствующее у мусульманина отчество. Хуже, когда вместо сержанта Александра Величенко, в разных местах дважды (!) встречается «Беличенко» с теми же инициалами...

Конечно, и в списках этих достаточно много непонятного. Так, на странице 14 указаны похороненные на... Воскресенском кладбище. Было ли такое в Тюмени? Может быть, страница из другого текста? Вряд ли. В списке – курсанты Тюменского пехотного училища Алексей Марышев, Виктор Шулков, Виктор Николичев, Александр Науменко, Евгений Ломов...

Простая истина и элементарное право каждого человека – табличка с именем и фамилией на месте вечного упокоения и черточка между двумя датами. Желательно без ошибок. Никто не забыт.

Вы, действительно, верите, что – никто?




ГЛОТОК СВОБОДЫ


_26_марта_1996_года_

Недавние выборы в нашем городе, такие шумные и такие нервные, заслонили от многих важную дату.

40-летие Двадцатого съезда. В центральных, или, как принято ныне говорить, московских газетах, было несколько публикаций.

Меня не удивило, что газеты левого толка, как и положено, попытались разметать остатки памяти о хрущевском перевороте. Но ведь и либеральные газеты говорили о крупнейшем событии столетия с большой долей скепсиса. Их тон мне напомнил комсомольские дискуссии двадцати–тридцатилетней давности. (Помните? А что дал мне ваш комсомол? Нет, ты скажи, что ты дал комсомолу?). Да что газеты! Если и человек, подчеркивающий свою причастность к шестидесятникам, говорит о секретаре–реформаторе не иначе как «Хрущ». Правда, и о нынешнем президенте – всего–навсего «этот Боря».

Не побоюсь утверждать: если бы не было подобных грому небесному решений Двадцатого съезда, мировой процесс мог бы пойти по совершенно другому пути. Потому что для миллионов людей робкая полуправда хрущевского внезапного доклада разрушила облик «светлого будущего всего человечества». Она дала понять, что на самом деле происходило в одной, отдельно взятой стране. Но это в мире. А в нашей стране, в той самой, что оказалась объектом коммунистического эксперимента?

О! Мы, как всегда, куда более критичны! «Что нам дал Двадцатый съезд?» – спрашивают демократы–критики и тут же вполне убедительно доказывают, что почти ничего и не дал. Так, поматросил и бросил.

На мой же взгляд, ответ содержится не в словах и оценках, а в самом существовании этих слов и оценок. Он в том, что мы можем спросить: а что он дал, вместо того, чтобы твердить наизусть очередные исторические решения очередного высокого форума.

Итак, что дал Двадцатый съезд? Он просто освободил мысли, запертые в миллионах черепных коробок. Он научил нас говорить то, что мы думаем. Пусть эти слова долгое время звучали лишь на кухне, вполголоса. Пусть для тех, кто произносил их вслух на площадях или в письменном виде, еще оставались лагеря и психушки. Человек еще рисковал свободой, работой, гражданством. Но он уже не рисковал жизнью.

Двадцатый съезд, как подснежник, еще не делал весны, но предвещал ее приход. Он вселял надежду. И опасение: как бы не вернулась зима. Не случайно в течение всего двадцатилетия – от отставки Хрущева и до весны 1985 года – постоянно возникали слухи – о предстоящей реабилитации Сталина». И в 1969 году я слышал от одной из сотрудниц партийного аппарата, что «уже готово реабилитирующее постановление, которое вот-вот будет напечатано». Помню, с каким чувством я разворачивал «Правду» за 21 декабря 1969 года и читал на второй странице внизу редакционную статью, без подписи, естественно, «К 90-летию И.В. Сталина». И как радовался ее спокойному тону и тому, что реабилитации палача не случилось. Я не мог знать, какая внутрицековская борьба предшествовала этой статье, я лишь радовался: еще подышим!

А потом наступил декабрь 1979 года, теперь уже столетие, и опять томительное ожидание, подогреваемое слухами. Сегодня я понимаю, что эти слухи, словно эхолот, сознательно запускались в общество, чтобы зондировать общественное мнение: готов или не готов народ возвратить Сталина на пьедестал. Судя по результатам, народ не был готов.

И ведь это при том, что реабилитация была к середине шестидесятых фактически свернута, а родственникам по-прежнему лгали о том, что расстрелянные «умерли в лагерях от воспаления легких». При том, что доклад Хрущева, известный на Западе, в нашей стране по-прежнему оставался неизвестным. (Как распевали на кухнях, этих советских гайд-парках, «о Сталине мудром, родном и любимом закрытые письма читает народ»).

Я, например, впервые увидел текст этого доклада напечатанным не в «Правде», как бы это должно быть, а в польской газете «Трибуна люду» не то в 1988-м, не то в 1989 году...

Двадцатый съезд дал нам возможность заглянуть в самих себя. Нет, он не освободил нас. Свобода не приходит извне, если раб ее не жаждет. Двадцатый съезд сказал о том, что свобода существует.

Двадцатый съезд сам был, как глоток свободы. Как ни парадоксально, но ему одинаково обязаны и защитники этого съезда, и хулители его. Он помог нам найти самих себя. И освободить себя «своею собственной рукой». Наверное, поэтому мне было обидно читать высказывания молодых, что они осуждают Двадцатый съезд. И было, как ни странно, радостно читать это. Если люди, не боясь, говорят то, что думают, значит, дело Двадцатого съезда не пропало. Даже если о нем сегодня мало кто помнит.




ЗАБЫТЫЕ СОЛДАТЫ


_20_апреля_1996_года_

Если посмотреть со стороны, никого так в нашей стране не уважают, как солдат второй мировой, разгромивших фашизм. Если глянуть правде в глаза, картина получается другая.

...Мой московский приятель битый час допрашивал меня о поездке в Польшу. Беспокоился: в газетах, мол, пишут, что могилы советских солдат там оскверняют.

Обо всей Польше я говорить не могу, но там, где пришлось, побывать, особенно на западных землях, в крохотном древнем Кощчане и в шестисоттысячной Познани, столице Великопольши, поляков упрекнуть не в чем. Кладбища в порядке, могилы прибраны, по случаю возложения нашей делегацией цветов был выставлен почетный караул Войска Польского.

Если что и цепляло глаз, то виноваты в том вовсе не поляки. Виновата наша страна. Россия, точнее, Советский Союз. Наши солдаты лежат в чужой земле безымянными.

...Тщательно ухоженное кладбище в небольшом, тысяч тридцать жителей, городке. Друг против друга два монумента. Обращенный на четыре стороны света мавзолей в память польских солдат, погибших в Африке, в Европе, в России. И островерхий шпиль с красной звездой. Покой, тишина.

Но как бьют по глазам таблички на могилах наших ребят. Длинные ряды одних и тех же букв: безымянный, безымянный, безымянный... Мелькнет чье-то имя, и снова – безымянный, безымянный, безымянный...

Эти парни уплатили свой долг Родине. Долг, о котором так любили и так любят напоминать политики, а пуще того, политиканы. Парни отдали все, что могли, все, что имели, и даже сверх того – самих себя положили на жертвенный алтарь Победы. Ни одна страна не заплатила так дорого. Даже побежденные.

А вот Родина свой долг не выплатила до сих пор. И, думаю, уже никогда не заплатит. Оставила лежать их в чужой земле без имени, без надежды, что придет когда-нибудь родной человек и уронит слезу – не вообще, а по нему, конкретному Ивану, Мыколе, Хамиту, Науму.

Еще как-то можно смириться с пропавшими без вести при отступлении, в концлагерях. А в победных боях, когда позади уже оставались свои, когда были специальные команды, которые и созданы были для того, чтобы прибрать, памятник поставить и место приметить.

Да в том же городке, о котором я веду речь, ведь был стационарный госпиталь, и тяжелораненые захоронены тоже здесь. Отчего же и им не дали имени?

Пришли они ниоткуда и ушли в никуда? И не было у них отцов–командиров, подымавших в атаку? Не было Верховного? Не осталось документов, списков, смертных медальонов, таких черных пластмассовых трубочек?

Старые солдаты, помнится, рассказывали мне, что когда границу перешли, велено было медальоны сдать. По какой причине? Какую главную военную тайну могли разгласить кусочки пластмассы и бумажные справки: кто, откуда, где родные?

У меня есть простое объяснение насчет главной тайны. Этой тайной была цифра потерь. Ведь если написать фамилии, то вполне могло бы оказаться, что под одной звездочкой схоронены десятки солдат. Кто-нибудь да мог задаться целью и сложить эти числа. Разве случайно, что эти данные до последнего времени были страшным государственно–партийным секретом? Вдруг да кто-нибудь точно узнает, какую цену страна заплатила за Победу и какими полководцами были на самом деле наши славные и талантливые маршалы?

Писали скромные цифры. У цифр нет ни имен, ни фамилий. Можно написать пять, имея в уме пять тысяч. И уверять, что выиграли страшную битву «малой кровью, могучим ударом». Была такая бравая довоенная песня.

Мертвые солдаты не построятся в шеренги, к ряду в ряд, не проведут перекличку, по порядку номеров не рассчитаются. Не опровергнут официальные данные.

Лежат, как испепеленные узники концлагерей, лишенные, если, конечно, мертвые слышат, даже звука родного голоса над прахом.

Обидно. И вдвойне обидно, когда видишь, что в Познанской цитадели, тут же за могилами наших, лежат сбитые над Польшей английские летчики. Почти все названы по имени, написано, кто из Йоркшира, а кто из Бредфордшира, а кому-то родные написали «Спи, дорогой Джонни!» и, может, ему легче спать в польской земле после тех мук, которые принял парень из королевских воздушных сил?

Кто вернет имя нашим солдатам? Верховный давно умер. Ушли маршалы, послушно повторявшие его приказы. Ушли из жизни командиры, может быть, еще хранившие в памяти их имена. Уходит время. А они все еще ждут.




НАДО ЛИ ИСПРАВЛЯТЬ ИСТОРИЮ, ВЫРЫВАЯ ИЗ НЕЕ СТРАНИЦЫ?


_6_августа_1996_года_

Любим ли мы историю? Странный вопрос: да больше всего на свете! Но, как уже однажды формулировал классик, странною любовью. Способ показать свою любовь к истории у нас один – повыдирать из нее все, что не нравится, что не радует глаз, что оскорбляет слух. Наш слух.

Произошло странное совпадение. В четверг на прошлой неделе я посетовал, что в редакциях нет бюро проверки, которые контролировали бы истинность журналистских утверждений, точность начертания фамилий, достоверность фактов.

А уже в пятницу в «Тюменских известиях» читаю беседу Елены Дубовской с архитектором Константином Стержантовым, в которой содержится предложение исключить из списка памятников истории дом Сольца по ул. Сакко, 32.

Цитирую: «Личностью Сольца общественность (какая такая общественность – не указано. Видимо, так представляют себя собеседники. – Р.Г.) заинтересована не потому, что он возглавлял тюменскую группу РСДРП в 1907–1909 годы, а потому, что был председателем «тройки НКВД. Выходит, сохраняется дом палача».

Круто. Палач – и все тут.

Тогда и мы попробуем без церемоний. Невежеством веет от каждого слова в приведенном мною пассаже.

Про «общественность» я уже упоминал. Далее: председатель «тройки» НКВД...

Как известно, были внесудебные органы со схожим названием: «тройки» областных и краевых управлений наркомата внутренних дел. «Тройки» УНКВД. (Разница в одну букву, но существенная). Судьбу «обычных» граждан решали именно эти тройки, на местах. В состав их входили начальник местного управления НКВД, прокурор и первый секретарь обкома партии. Естественно, для бывшего старшего помощника прокурора Союза ССР Сольца места в «тройке» не было. В столице, правда, была «двойка». Но и тут Сольц чином не вышел: в «двойку» входили ровно двое – нарком госбезопасности (или внутренних дел) и прокурор Союза.

В самом же наркомате, чтобы вершить суд и расправу, существовали особое совещание и особая комиссия НКВД. Была и военная коллегия Верховного суда...

Я перечисляю эти беззаконные конструкции для того, чтобы подчеркнуть, что собеседники в «Тюменских известиях» не слишком разбираются в предмете, о котором взялись судить.

Теперь непосредственно о Сольце. Об утверждении, что основатель тюменской организации РСДРП был палачом.

Если бы господа хорошие дали себе труд познакомиться с документами, которые хранятся в тюменском госархиве (там есть даже специальный фонд Р2131 «Личные документы Сольца А.Д.»), они вряд ли стали бы походя марать имя давно умершего человека, который сам не может защитить свою честь.

Сольц, начиная с 1920 года, был сотрудником Центральной контрольной комиссии партии. С 1921 года – членом Верховного суда СССР. Сольц был начальником уголовно–судебного отдела прокуратуры СССР. И, как утверждают документы и воспоминания, «всеми доступными средствами пытался бороться с репрессиями».

Он работал в прокуратуре Союза, заведовал бюро жалоб, его послужной список содержит перечень командировок по лагерям и местам заключения, где он разбирал жалобы крестьян, арестованных (мотив командировок приводится в списке: то Лодейное Поле, то Темлаг, то Горький, то Украина, то Минск...) по страшному указу от «седьмого восьмого тридцать второго» (от 7 августа 1932 года), по которому даже за сбор колхозных колосков и даже ребенка имели право осудить на многолетнее заключение... Попробуйте себе только представить, что означала в те годы даже попытка усомниться в приговоре «тройки». «Органы не ошибаются», а тут какой-то Сольц из бюро жалоб...

Сольц пытался помочь и помогал многим. А 14 февраля 1938 года его убрали из прокуратуры, он объявил голодовку, тогда его отвезли в психиатрическую больницу. Потом он какое-то время служил в музее народов СССР и умер 30 апреля 1945 года.

Сольц – по свидетельствам многих и многих – был среди тех немногочисленных партийцев, кто пытался бороться с машиной уничтожения. И нет горше иронии, что именно его называют палачом.

Утверждение, что Сольц имел хоть какое-то отношение к НКБД, абсолютно не соответствует действительности, – говорит полковник Петрушин, историк по образованию и сотрудник ФСБ по должности. – Об этом знают все, кто держал в руках книги – «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова и «Отблеск костра» Юрия Трифонова. Этот человек, как мог, противостоял террору...

И последнее. Попытки «пересмотреть» историю предпринимает каждая формация. И каждая поступает одинаково. Замалчивает, стирает, вырывает страницы, которые кажутся нехорошими. Все это (и прежде, и сейчас) называется: «давать объективную оценку».

Когда-то по объективным причинам переименовали улицу Александровскую в Царскую. Затем, по тем же мотивам, Царскую – в улицу Республики... Меняются времена, но не меняются нравы. Лучший способ правки – сокращение. Ленинград делается Петербургом, не меняя своей сущности. То же и со Свердловском...

Ломать – не строить. Зуд усовершенствования. Но как мало он имеет общего с созиданием. А может быть, лучше оставить историю в покое? Она сама разберется, что ей необходимо, а что несущественно.

Правда, трудно бороться с желанием сказать свое слово в истории, особенно, если и сказать-то нечего?




По минному полю истории


_14_июня_1997_года_

Как много странностей в газетах.

Понимаю, что пришло в средства массовой информации новое поколение. Возможно, что в школах оно училось без должного прилежания. Не беда – жизнь длинная. Беда, что в редакциях не требуют ныне точности.

Вот сотрудник одной из массовых газет все чаще стал писать на темы исторические. А писать на такие темы с налету – что рвать ромашки на минном поле.

Недавнее эссе этого автора по поводу суверенитета России показалось мне сомнительным. Нимало не собираюсь оспаривать его трактовку экспансии Российской империи на все четыре стороны света.

Что толку спорить о мнениях, обсуждать разницу во взглядах? Другое дело, когда речь идет о фактах.

Например, утверждается, что «до образования СССР не было на карте мира ни Казахстана, ни Кыргызстана, ни прочих туркестанских образований – все это называлось российскими провинциями».

Может быть. Может быть, на картах, по которым учился сей автор, в книгах, которые он читал, «туркестанских образований» и на самом деле не было.

Только куда же подевалась известная мне со школьных лет Согдиана, отважные воины которой сокрушили забравшиеся на Памир фаланги Александра Македонского? Кто стер с карты, что лежала в портфельчике юного нашего друга, государство Хромого Тимура? С кем так долго воевали солдаты Бековича и Скобелева? Ах, с Хивинским ханством! Столицей какого государства была основанная еще в 1 веке Бухара? До середины XIX века – Бухарского ханства, следующие сто лет и Бухарского эмирата. (Кстати, откуда пришел на сибирскую землю хан Кучум? Из независимой Бухары, шестнадцатый век...). Было еще и Кокандское ханство, основанное в 740 году...

Эти страны были на карте задолго до того, как им «выпала честь» стать российскими провинциями и советскими республиками.

И еще один тезис, на мой взгляд, требует уточнения: до большевиков национальный вопрос в России решался цивилизованно и без идеологических затей».

Про затеи – не знаю. А про «цивилизованные решения» кое–что вспоминается. Например, упоминаемая автором Польша, которая усилиями русских, прусских и австрийских штыков была разделена и трижды восставала против счастья быть в границах Российской империи – в 1796, в 1830 и в 1863 годах. А башкиры массово присоединялись к Пугачеву. А казахи? Всю степь в 1916 году охватило восстание Амангельды Иманова. Конечно, сегодня про большевиков никто доброго слова не скажет. Но справедливо ли в качестве примера «цивилизованного решения национального вопроса» предлагать опыт европейского жандарма, как называли Россию в XIX веке? А еще в том же веке российские штыки «усмиряли Кавказ».

Так что «мина замедленного действия» была установлена, о мой ученый друг, не в 1922 году, а гораздо раньше. Тогда, когда, по вашим словам, «Русь... жила и расширяла свои владения – на востоке, на западе, на юге...». Иными словами, когда создавалась империя. Вид государственного устройства, возможно, кому-то милый, но исторически обреченный. Ибо ни одна империя (Римская, Ацтекская, Германская, Французская, Австрийская, Британская, Поднебесная) не сохранилась.

Я хотел бы думать, что старые мины больше не будут взрываться под ногами новых поколений российских граждан. А это возможно в том случае, если граждане будут знать историю получше, чем их предшественники, не делая заявлений относительно будто бы несуществовавших «прочих туркестанских образований».




МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ


_20_мая_1995_года_


1.

Есть события, прекрасный смысл которых трудно, порой невозможно оценить тотчас. Необходимо время, необходимо расстояние. Но все же попробуем...

Из всего яркого, запоминающегося, что происходило в Москве, когда праздновалась Победа, на меня самое сильное впечатление произвела поездка германского канцлера Гельмута Коля на кладбище, где похоронены немецкие военнопленные. Его не смутила общая атмосфера праздника. Он не стал прятать в душе свои чувства и ликовать внешне при прохождении парада. Он не стал имитировать то, чего не чувствовал, не мог чувствовать, не мог торжествовать.

Он сделал то, чего не мог не сделать – поехал поклониться праху своих, праху немцев, которые, будем же справедливы, как ни трудно об этом думать, как ни трудно это писать, тоже жертвы войны. И хотя Гельмут Коль был приглашен к нам на празднование победы над фашизмом, в этот день мир отмечал и победу над его страной, поверженной дважды – в 1933-м и в 1945-м...

Какие бы чувства я не испытывал при мысли о людях одной со мной национальности, каждый второй из которых был сожжен в крематории либо просто убит, я не могу не понять и канцлера Коля.

А Рональда Рейгана я когда-то понять не мог. Да что я – все «прогрессивное человечество» не поняло его в 1985 году, когда он возложил цветы на могилы немецких солдат. «Человечество» возмущалось. И только в этом году я увидел снимок близко и разглядел, что Рейган возложил цветы и на немецкие, и на русские могилы, на могилы наших военнопленных, погибших в концлагере Берген–Бельзен. И стихи на камне, у которого стоит президент, написаны на русском языке.

А вы знаете, что и в Тюмени есть немецкие могилы?

В заречной части города находился до 1948 года лагерь №93 для военнопленных. Две тысячи из них остались здесь навсегда в безымянных могилах, над которыми нет ни камня, ни креста. Правда, местные жители знали и помнили об этом. Потому что русские могилы полукольцом окружают немецкие, но не касаются земли, в которой покоятся бывшие враги.

Лишь в самое последнее время часть кладбища была срыта бульдозером, и в котловине устроен гаражный кооператив.

Сохранился кусок поляны, несколько берез и затянутые зеленой травой, но отчетливо различимые прямоугольники старых могил.

Будь моя воля, я бы просто поставил на поляне камень с латинским крестом и написал бы что-то вроде «Покойтесь в мире». Очень надеюсь, что так оно рано или поздно будет.

_24_июля_1997_года_


2.

Неделю назад над каменной плитой, где по-немецки и по-русски выбито примиряющее «Покойтесь в мире», снова звучала немецкая речь. Меня попросили рассказать то, что я знаю об истории лагеря–93, группе депутатов ландтага (земельного парламента) Нижней Саксонии.

Может быть, давным-давно, когда я был мальчишкой–первоклассником, а война только-только закончилась, мне бы не доставил переживаний этот рассказ о немецких солдатах, пришедших с оружием в руках на нашу землю. О том, что сначала им повезло – их не убило под Сталинградом, на Курской дуге, в Корсунь-Шевченковском котле. Они попали в плен, и их увезли в Сибирь. Которая и стала им последним пристанищем.

Сейчас, полвека спустя, старая боль стихает. Сейчас начинаешь думать о тех ранах, которые прошедшая война наносит обеим сторонам. И как трудно рассказывать знакомый, почти что вызубренный сюжет, если рядом с тобой стоит седоволосый немец, а по щекам его текут слезы.

Хорст Мильде, президент ландтага Нижней Саксонии, депутат от социал-демократической партии Германии. Я не мог спросить, о чем он плачет. Я мог только догадываться.

Хорст Мильде родился в городе, который называйся Бреслау и который уже более пятидесяти лет зовется Вроцлав. Город сейчас не принадлежит Германии, а является центром самого западного польского воеводства.

Конечно, это – возмездие. Это – геополитика, Потсдамские соглашения и тому подобное. Но в 1945 году Хорсту было всего 12 лет.

А когда мы шли с кладбища, меня остановила за рукав Эдда Годе, вице–президент ландтага. И рассказывала о своем отце, который воевал в России. И попал в плен. И умер от дизентерии в лагере военнопленных, который находился в Одессе. Эдда родилась в 1940 году. Скорее всего, она не помнит, каким был, как выглядел ее отец. Она только знает слова – отец, Одесса...

Говорит, что хотела бы поехать в Одессу, хотя бы узнать, хотя бы увидеть такое же, как в Тюмени, полузаброшенное кладбище...

Прошло больше пятидесяти лет. Заканчивается век, вошедший в историю как один из самых кровавых. Все, что случилось с Эддой, с Хорстом, да и со мной, – было давно. Очень давно...

Но почему же мы все этом помним? Почему слезы пролиты над могилами людей, даже имена которых затерялись где-то в архивах?

И сегодня политики (немецкие, русские, американские) принимают решения, которые эхом отзовутся далеко–далеко в будущем, будут ранить в самое сердце людей, которые еще, может быть, даже не родились. И уж, во всяком случае, не могут нести тяжести вины за то, что случилось и еще случится.

Решают одни. Плачут – другие.

Несправедливо.

А разве мир когда-нибудь думал о том, что – справедливо, а что – нет?




МАЯТНИК


_17_марта_1998_года_

На прошлой неделе российские социал-демократы с почтением отмечали столетие I съезда РСДРП. Состоявшийся в марте 1898 года в Минске, этот съезд объединил разрозненные группы С–Д в партию.

О том, чтобы коммунисты праздновали эту дату, что-то не было слышно. Впрочем, КПСС всегда относилась с холодком к своему социал-демократическому прошлому. Историки партии подчеркивали, что партия ленинского типа началась только со II съезда, на котором соратники Ленина впервые получили большинство и стали с тех пор называться большевиками.

Не наблюдалось, кстати, никакого паломничества и на перекресток старых тюменских улочек, носящих ныне названия Крупской и Каширской. Хотя стоящий там на углу старый дом, памятник архитектуры, глядящий на обе улицы двенадцатью своими окнами, имеет непосредственное отношение к юбилею русской социал-демократии.

Я вовсе не утверждаю, что первый съезд эсдеков состоялся в Тюмени, а не в Минске. В книгах все написано правильно. Просто в этом доме жил полтора десятка лет и отсюда отправился в последний путь – на Текутьевское кладбище – один из тех, кто был инициатором первого съезда. Виктор Алексеевич Вановский.

Студент – изгнанный за организацию политического кружка с «Волчьим билетом». Унтер–офицер Невского Его Королевского Величества Короля Эллинов полка – арестованный «За пропаганду». Ссыльный – бежавший из ссылки, из Степного края (ныне Омская область). Подпольщик... Ссыльный... Частный поверенный... Член партии меньшевиков... Глава тюменской коллегии защитников... Это все он.

Правда, в истории партии среди делегатов минского съезда не упоминается Виктор Вановский. Но есть Александр Вановский, младший брат. Поскольку за Виктором, организатором и руководителем московского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», шла активная слежка, он отправил в Минск брата Александра. Попросив его «все аккуратно записывать». Для младшего билет в Минск стал пропуском в историю. (Впрочем, особого счастья и ему это не принесло. В начале двадцатых годов Александр уехал из Хабаровска в Японию, преподавал в Токийском университете историю русской литературы, где и был случайно, но уже после XX съезда, обнаружен корреспондентом Гостелерадио Владимиром Цветовым).

Но вернемся к Виктору Вановскому и к Тюмени.

После восстания 1905 года Виктор был отправлен в ссылку. В село Демьянское. Потом был переведен в Тобольск. А после таинственной гибели одного из надзирателей тобольской тюрьмы (он, распорядившийся о телесном наказании политического заключенного, был «приговорен к смерти» и застрелен на улице) Вановский с другими ссыльными отправлен по этапу в Ялуторовск.

Сколько в этом маленьком городе, еще со времен декабристов приобретшем славу «места поселения , было интересных людей. Всех политических оттенков. Тогда они жили достаточно дружно. Это позднее одни поднимали кронштадтский мятеж, другие – штурмовали восставшую крепость по льду Финского залива.

Здесь сорокалетний Вановский занялся юриспруденцией, стал частным поверенным, получил разрешение на практику и доверенность на ведение дел от богатого купца–старообрядца Кириака Колмогорова.

В 1917-м ему уже было за пятьдесят, он еще вернулся в партию меньшевиков, но в 1919-м вышел из нее и далее в партиях не состоял. Разрабатывал губернские документы, учил юристов и народных судей. О революционном прошлом вспомнил лишь в начале тридцатых годов, когда обратился в общество политкаторжан – похлопотать о пенсии. Пенсию дали. Персональную. Республиканского значения. Один раз Виктор Алексеевич даже успел ее получить. 2 июля 1954 года.

А 6 июня – умер. Шел по улице, постукивая своей любимой дубовой папочкой. И упал.

Он вовремя умер. Шел 1934 год. Позади был 17-й съезд ВКП(б). Тот самый съезд, на котором Сталин, как утверждают историки, лишь путем фальсификации голосования сохранил впасть. Через пять месяцев после смерти Вановского будет убит Киров. Начнется расправа с оппозицией. Потом будет 1937-й...

Я думаю, что и его, семидесятилетнего, бывшего меньшевика, не пощадили бы. Это не предположение. Агриппина Семеновна, вдова Виктора Алексеевича, была арестована в 1938-м, на допросе от нее требовали показаний о том, что покойный муж «являлся членом нелегальной организации «... Ей повезло – Ежова сняли раньше, чем следователь добился от Вановской «признания»...

Вот так. Бегло. О столетней истории и людях, которые были не просто свидетелями ее, а главными фигурами на этом российском театре. О Вановском почти ничего не писали до 1988 года. И после 1988 года – тоже. Наверное, потому, что Россия как-то прошла мимо социал-демократии. Говорят, что есть шанс вернуться. Боюсь, что опять промахнемся. Вольно маятник размахался.




В ТЮМЕНИ ГЛАСНОСТЬ НАЧАЛАСЬ РОВНО 10 ЛЕТ НАЗАД


_23_марта_1998_года_

Вы помните главную тюменскую тайну? Нет, вы не помните главной тюменской тайны прошлых лет! Это не список членов бюро обкома за день до конференции. И не суммарные запасы углеводородного сырья. И не тщательно скрываемый секрет об упавшем деревянном мосте, о котором больше месяца не разрешалось сообщать в прессе. И не количество жертв при взрыве аммиачной селитры в Юрге.

Главная тайна Тюмени – это... Тс–с...

Впрочем, на календаре 1998 год, стоит ли оглядываться назад? А еще десять лет и пять дней назад я обратился по инстанции с просьбой разрешить напечатать в областной партийной газете очерк о партийной же тайне – о том, что с июля 1941 по март 1945 года тело Ленина сохранялось в Тюмени. И в очередной раз получил отказ со ссылкой на ЦК КПСС, который почему-то полагает, что знать об этом полную правду – нецелесообразно.

Этот секрет, о котором, впрочем, хоть чуточку, но знал каждый житель города и половина области, пытались предать гласности многие журналисты. Лояльные, , партийные, приобщенные. Но тщетно.

Помню, как в 1985 году в поезде Москва–Варна ко мне подошел московский коллега и спросил вполголоса: знаю ли я о... Знаю, ответил я. Отчего не пишу? Оттого, что не разрешают. «И у меня вычеркивают упоминание об этом», – сказал автор книги «У кремлевской стены» Алексей Абрамов.

А я был готов на все. Даже на молчание на неопределенный период. Я просил: пока живы очевидцы, соберем воспоминания, пусть написанный материал ждет своего часа. «Не–а», – отвечали мне, вероятно, полагая, что партия всегда будет решать, что можно, а что нельзя, и что партийные тайны до века будут сберегаться за семью печатями...

Я успел съездить в Москву, встретиться с Дмитрием Семеновичем Купцовым, бывшим в военные годы первым секретарем тюменского горкома, побеседовать с бывшим сотрудником лаборатории В.И. Ленина Ильей Борисовичем Збарским, сыном академика Збарского. И со многими другими, кто, как говорится, был причастен.

Более того, я даже написал этот очерк и опять пошел, за неделю до очередного, 118-го дня рождения Ильича, в обком. Мне снова пообещали перезвонить в цека, а через два дня повторили знакомое: «Не-а».

А потом произошло странное. Позвонил Алексей Абрамов и сказал, что на горизонте «посветлело». Что-то случилось в цека, но 19 апреля 1988 года газета «Труд» публикует материал Алексея Абрамова. А на следующий день, уже никого не спрашивая (ибо у великой и ужасной советской цензуры было одно замечательное правило: факт, опубликованный в центральной газете, можно было «воспроизводить»), я принес свой очерк Объект Збарского» в секретариат и ответсек Володя Фатеев заверстал его на третью полосу. Очерк занял целую страницу. Потом были отклики, письма, звонки и фотографии, новые подробности, большие и маленькие.

А потом позвонил Тарас Шевченко, бывший сотрудник УБД, и рассказал, как ему доверили фотографировать изготовленный в Тюмени стеклянный саркофаг для Ленина, как изъяли пленку и тщательно пересчитали даже пробные отпечатки. Позднее из «особой папки» в партархиве мне достали «совершенно секретную фотографию» этого саркофага! Саркофаг увезли куда-то в Москву...

Через два года с небольшим перестала существовать и сама цензура, еще через год – цека партии...

Где-то между этими событиями я предложил Средне-Уральскому книжному издательству сборник очерков, в числе которых был и «Объект Збарского». И получил письменный ответ: «Не актуально». Папку с рукописью сунул в шкаф, а теперь достал и с большим интересом разглядывал карточки, перечитывал письма... История!

Как быстро меняется мир. Как мало меняемся мы.




НАС ОГРАБИЛИ – И МЫ НАВОРУЕМ, ИЛИ СУДЬБА ЗАКОНА О РЕСТИТУЦИИ


_18_апреля_1998_года_

Тема моей колонки, слава богу, не имеет отношения ни к Тюменской области, ни к городу, в котором живем. Она касается бывшего Союза и нынешней России.

Итак, как ни бился господин президент, Федеральное Собрание преодолено вето, которым Борис Николаевич тщился не допустить принятия закона о реституции. Согласно закону, перемещенные ценности – произведения искусства, книги, архивные документы, которые в результате второй мировой войны, а точнее, в результате доблестных действий трофейных команд оказались не в той стране, которой всегда принадлежали, а совсем–совсем в другой, – возвращению не подлежат.

Полководцы и в древности, и в совсем недавние времена на три дня отдавали взятый город на разграбление. Двадцатый век, полагая себя цивилизованным, придумал слово «репарации».

Страна–победительница, дабы залечить раны, потребовала и получила от побежденных материальную компенсацию. Станки, механизмы, товары... Помню, как я учился фотографии и печатал снимки на бумаге «Агфа»... Тогда и мне это казалось абсолютно справедливым: вон как они разорили нашу страну!

Правда, сладкий час победителя принес в нашу страну не только освященные потсдамскими и иными соглашениями репарации. Как рассказывали вполголоса тогда и как открыто пишут сегодня, высшие командиры везли трофеи поездами. Строевые пробавлялись, чем и как сумели. Но кто бы стал обращать на это тогда внимание? А сейчас и подавно все быльем заросло.

Но, как оказалось, это было не все, что вывезено.

В 1955 или 1956 году вдруг выплыли из небытия сокровища Дрезденской галереи – «Сикстинская мадонна Рафаэля, «Шоколадница» Лиотара, «Святой Себастьян (не помню чей), «Мальчик» Пинтуриккио... Их, писали газеты, когда-то «Красная Армия спасла от гибели в шахтах Силезии», а теперь они возвращались во дворец саксонских королей Цвингер... Хрущев решил – отдать!

Шли годы. Сегодня оказалось, что победители вывезли произведения искусства и целые библиотеки. Вывезли многое, что было награблено фашистами в третьих странах. Например, семейный архив великих герцогов Лихтенштейн.

Война давно закончилась. Давно отпущены по домам последние пленные. А «трофеи» до сих пор томятся в плену. Книги из немецких библиотек за это время не раскрывала ни одна рука. Часть книг погибла от небрежного хранения, съедена мышами. В последнее время у картин обнаружились хозяева, нередко тоже жертвы фашизма.

В конце концов, многое принадлежало народу, стране, с которой у нас теперь наипрекраснейшие отношения. Стране, которая дает кредиты на развитие нашей усталой от пятилетних планов промышленности. Эти картины, книги и документы – часть не нашей истории, не нашей культуры. А та, чужая культура, без этого не считает себя полноценной...

Доводы о возмездии не представляются мне весомыми.

Мне кажется, что я имею право так говорить. Я бы тоже мог взывать к мести – есть пепел Майданека, Дахау, Треблинки. Но я хочу, чтобы вторая мировая война наконец-то закончилась. Навсегда. И помня о погибших, среди которых было шесть миллионов таких, как я, я стал одним из инициаторов сооружения плиты на заброшенном кладбище немецких военнопленных. Я придумал надпись, которая там высечена: «Покойтесь в мире».

Кроме «материальной компенсации», «наказания» и «справедливости», на которых настаивают противники возвращения перемещенных ценностей, есть еще и нормы приличия.

Простите за грубость, но термин «перемещенные ценности» не представляется мне корректным. Это – военные трофеи, то есть награбленное имущество. В принципе, все это украдено. И тот факт, что это, быть может, украдено у вора или отнято в «возмещение» украденного, – немногое меняет.

Мы – страна – никогда не сможем гордиться этими сокровищами. Мы – страна – никогда не сможем открыто выставить эти полотна или показать их вместе с другими картинами зарубежным зрителям, поставить книги на библиотечные полки, историки не смогут работать с наворованными документами и писать свои труды.

Я не понимаю наших депутатов. Я уверен, что большинство из них не возьмет чужого рубля. Так почему же они считают, что стране это делать можно? Разве репутация государства менее значима, чем репутация отдельного человека?

Да, фамилия основателя российской столицы была Долгорукий. (Деревенские люди, я думаю, знают, что означало это прозвище). Но ведь с тех пор прошло почти девять веков. Пришла пора с какими-то привычками расставаться.




ЭТОТ ДЕНЬ Я ПОМНЮ КАК ВЧЕРА


_9_мая_1998_года_

Май сорок пятого, дождь на булыжной мостовой в маленьком городе Асбесте, толпы на улицах, поникших пленных, которые разрисовывали потолки в детском доме, где работала моя мать.

Помню себя, воспитанника старшей группы детского сада. Мы убегали от воспитательницы и выискивали на улицах фронтовика, чтобы хором сказать ему: «Здравствуйте!».

Первое время после войны казалось, что фронтовиков даже больше, чем остальных мирных жителей. Наверное, потому, что мы были маленькие, смотрели на мир снизу вверх и видели, прежде всего, шинели, гимнастерки, кителя. Тогда еще многие носили ордена и медали, нашивки за ранения, на выгоревших плечах темнели прямоугольники от снятых погон.

А время брало свое. Первыми ушли не самые старые, а самые храбрые – кто был чаще и сильнее ранен. В учреждениях и на предприятиях над планшетами с фотографиями солдат и командиров вместо «Они воевали» стали писать «Наши ветераны»...

Я помню, как впервые отказался приехать на телестудию Яков Неумоев, кавалерист, Герой Советского Союза: ноги не держат, нет сил выйти из дома. Давно слег бывший матрос Черноморского флота и военный журналист Юрий Рупинский...

«Кому из нас под старость День лицея торжествовать придется одному?» – спрашивал себя молодой, 27-летний, но гениально прозорливый Александр Пушкин.

На недавней встрече у тюменского мэра догадливые устроители вместе с героями войны пригласили героев труда. Потому что героев–фронтовиков остались единицы. А тех, кто мобилен, говоря по-современному, и того меньше...

Уходит двадцатый век, и, как мне кажется, он торопится забрать с собою все, что было для него характерно, все, что ему принадлежало по праву.

Вторая мировая война была самым значительным событием в нашем веке. И, как ни горько говорить, как ни жестоко, может быть, для конкретных людей, но пусть война, нагромоздившая горы трупов, останется за чертой меж двадцатым веком и двадцать первым. Пусть в новый век перейдет память о погибших, воспоминания о героях, ужас и отвращение, связанные со словами «концлагерь», «фашизм», «крематорий».

Двадцатый век, наш век, был все ужасным столетием. Он должен вызывать сожаление и сострадание. Но всему есть пределы. В том числе и пределы человеческому восприятию.

Еще в 1989 году я, будучи в Люблине, сам съездил в бывший концлагерь Майданек, крупнейший в Европе, там погибло 4 миллиона человек. Через семь лет, уже в Германии, мне предложили посетить еще один концлагерь – Берген-Бельзен. И я отказался. Сказал: еще один?

Я и Майданек-то не забыл, его каменоломни, колосники его крематория, все еще засыпанные пеплом. Сказал: не хочу больше смотреть на лагеря, тюрьмы, камеры пыток, горы человеческого пепла и читать на могильных плитах поздние слова сожаления и раскаяния.

Конечно, мы никогда не забудем, не должны забыть тех, кто сделал все, чтобы это страшное осталось там, далеко позади. Но чтобы и оно не смогло перешагнуть черту между вчера и завтра. И потому – вечная слава солдатам, которая останется, надеюсь, и тогда, когда уйдет самый последний из них.

А пока они живы, скажите им, старым и согбенным: «Здравствуйте!».




ДОРОГА В ТРЕПТОВ-ПАРК


_6_мая_2000_года_

Когда Советский Союз перестал быть, возникла проблема. Проблема с захоронениями советских воинов и памятниками при них в сопредельных и отдаленных государствах. Где раньше они сохранялись, с одной стороны, благодарной памятью освобожденных народов, а с другой – присутствием воинских частей СА. Между прочим, памятник герою–разведчику Николаю Кузнецову со Львовщины пришлось-таки перевезти в уральский город Талицу.

Помню тревожные газетные публикации о самом большом и самом известном мемориальном кладбище советских воинов – в берлинском Трептов-парке. За Берлин было заплачено по высшей мерке – десятки тысяч солдат и офицеров погибли при штурме Зееловских высот, пали в уличных боях, легли на ступенях рейхстага. 8 мая 1949 года в Трептов-парке были торжественно перезахоронены пять тысяч воинов – из братских могил в разных частых Берлина. В начале 90–х газеты писали о запустении на этом кладбище, о заброшенных могилах, о попытках вандализма.

9 мая прошлого года я оказался в Берлине. Обновленный рейхстаг сверкал возвращенным из английского плена куполом. На его ступенях вились очереди желающих взглянуть на Берлин с высоты птичьего полета. По Унтер-ден-Линден мимо российского и английского посольств проходили группы немецких солдат в черных и красных беретах. И фотографировались на фоне Бранденбургских ворот. Было воскресенье, тихое майское воскресенье.

Но Трептов-парка в маршруте, составленном российской турфирмой, не было, а руководительница поездки наотрез отказалась сделать небольшой крюк и выделить нам четверть часа на Трептов-парк.

...Примерно через час автобус притормозил у загородного паркинга. Группа вышла из автобуса и наскоро помянула павших, пустив по кругу бумажные стаканчики. Мне из автобуса была хорошо видна основная достопримечательность этой стоянки – платный туалет.

Я до сих пор думаю, что 9 мая 1999 года мы упустили какой-то очень важный момент, какой-то шанс в своей биографии. Может быть, это мысленное обращение к нашим павшим, оставленным в чужой стране, помогало бы нам в трудную минуту, когда надо встать выше себя?

Хотя, возможно, я преувеличиваю. Может быть, к монументу в Трептов-парке и без нас в этот день пришло много народу. Только мы этого уже никогда не узнаем. Потому что нас там не было...

Но судьба была ко мне благосклонна. В том же году, в августе, я вновь оказался рядом с Берлином. Поездкой руководил Вячеслав Медведев, которому не надо было объяснять, что такое Трептов-парк, что такое память... Вместо того, чтобы повернуть направо, к Варшаве, наш автобус поехал прямо. В Берлин.

Не раз и не два с переводчицей областной администрации Алиной Петровной нам приходилось выходить из автобуса и расспрашивать о дороге к Трептов-парку. Удивительно – немцы знали об этом мемориале, знали, где он находится, подсказывали направление...

Через час мы подъехали к лесному массиву, пешком пересекли его и вышли к большой зеленой чаше – мемориальному кладбищу. Синее небо с белыми облаками. Изумрудная трава. Прямоугольники братских могил и подпирающая немецкое небо фигура воина в плащ–палатке с немецкой девочкой на руках.

И абсолютный, классический, педантичный, чисто немецкий порядок. Травка подстрижена. Ни обрывка бумаги, ни пластиковой бутылочки, ни пустой коробки из-под сигарет. В отдалении ходит садовник. Серебряная дуга фонтана сверкает из-за холма, на котором стоит памятник. Жаркое лето 1999 года в Берлине, траву надо поливать.

Мне до сих пор жаль, что инструменты губернаторского оркестра, с которым я путешествовал, были упакованы, и тюменские парни не смогли сыграть марш победы над могилами наших павших. Но этот марш все равно звучал у меня в ушах. Я надеюсь, что не у меня одного.

Может быть, не все знают, что этот памятник напоминает о событиях, которые на самом деле произошли в Берлине 25 апреля 1945 года. Старший сержант Трифон Лукьянович, в довоенном прошлом – слесарь минского радиозавода, спас из-под обстрела немецкую девочку. Это случилось на Эльзенштрассе в том же берлинском районе Трептов, где теперь стоит памятник. Трифон Лукьянович был тяжело ранен и спустя пять дней умер. Возможно, что и его останки четыре года спустя были перенесены и под траурную музыку захоронены в Трептов-парке.

И еще я думаю, что пять тысяч наших ребят будут спать в этом парке вечным сном – никто их покоя не нарушит.




ВИРТУАЛЬНАЯ СТРАНА


_18_июля_2000_года_

Много лет писан, как это называлось, «на военно-патриотическую тему». В том числе – о танкистах. В том числе – о тех, кто сражался под Прохоровкой, где проходило, цитирую, величайшее в мировой истории танковое сражение. Плюс сюда же – художественные фильмы о том, как горят танки, как идут на таран, как в крохотной речке бок о бок гасят загоревшиеся комбинезоны наши и немецкие танкисты...

А в выходные прочел в газете «Известия», которую полагаю одной из самых солидных в России, прямо-таки убийственную информацию.

О Прохоровке. О том, что там сражалось 273 немецких танка и 850 советских. И что «безвозвратные потери» у нас составили 334 бронемашины, а у вермахта – 5 (пять). И что Сталин хотел было строго наказать нашего командующего генерала Павла Ротмистрова, а потом передумал и сделал из этого красивую легенду – о крупнейшем в мире танковом сражении и великой советской победе.

Я был ошарашен и смущен. Уж слишком разительны цифры. Но давайте вспомним ряд других советских мифоногем, на которых воспитывалось не одно поколение. Например, о славных летчиках Кожедубе и Покрышкине, которые сбили 62 и 59 самолетов врага и стали трижды Героями Советского Союза. А совсем недавно мы узнали, что лучший немецкий ас сбил (страшно подумать!) свыше трехсот наших самолетов. Кажется, даже 320.

Мне ужасно не хочется верить тому, что написано о Прохоровке. Я думаю, что дожившие до наших дней ветераны–танкисты так и не поверят этому. Но я вспоминаю, что нам называли Зою Космодемьянскую, девушку-мученицу, партизанкой, а она была диверсанткой, и ее выдал товарищ по отряду. Что Герой Советского Союза Александр Матросов был не школьником-хулиганом, а подростком-ссыльным.

Вчерашняя история не выдерживает испытания временем и фактами. Она распадается. В этих руинах мы обнаруживаем совсем другие факты – героические и трагические, которые остались неизвестными, потому что из некруглой судьбы этих героев миф не получался. Так, мы с большим опозданием узнали о герое–подводнике Маринеско, потому что он был судим после войны, а звание Героя получил уже в шестидесятые. Лейтенант Берест, поднявший знамя Победы на купол рейхстага и втащивший туда его официальных знаменосцев, стал Героем уже после войны – он попал под поезд, спасая девочку...

Очевидно, что существуют все же две истории. Официальная, она же – виртуальная, искусственная. И настоящая, но неизвестная.

Напрашивается вопрос: может ли нормальная страна существовать без мифов? Ведь подобные мифы были в немецкой истории, в американской, во французской, в английской...

А пока – создание мифов продолжается. Из стопки газет на даче вытащил листок – на растопку. И зачитался, возмущаясь. Автор, стремясь доказать превосходство духовности над бездуховностью, утверждал, в частности, что колхозы – продолжение традиций русской крестьянской общины. Поставьте эти твердой рукой написанные строки рядом с подробным и страшным исследованием курганского историка Александра Базарова «Дурелом, или Господа колхозники». И поймете, что наш земляк пытается нам, как говорится, «впарить» еще один миф.

Земля прекрасна безо всяких мифов. Военных, советских, патриотических. Сама по себе. Сама по себе она никогда не станет врать.




ИСТОРИЧЕСКИЙ МОМЕНТ


_12_мая_2001_года_

В канун праздника Победы внук попросил меня прийти к нему в класс. «Зачем?» – спрашиваю. – «Расскажешь про день Победы». – «Илюшка! – возмущаюсь я. – Да мне в день Победы было всего семь лет...».

Что себе думают нынешние молодые о прошлом веке? Что знают о нем? Что для них этот выстраданный когда-то праздник, о котором на все лады вдруг, но после соответствующего воззвания президента, забубнило все радио и все телевидение?

Я думал об этом, стоя 9 мая в плотной толпе, прижатой к барьерам ограждения подле краеведческого музея. Холодно. Посиневшие милиционеры с трудом удерживают «свободный коридор». Виднеется из-за людских голов и милиционеров часть площади у Вечного огня. По площади ходят милицейские начальники в парадных мундирах с сотовыми телефонами. Время течет. Люди ждут. Милиционеры из оцепления по очереди перебрасывают с плеч на плечи одну на всех теплую куртку с лейтенантскими погонами. Рядом со мной молодые супруги, оба в инвалидных колясках, согревают между собою мальчика лет восьми...

Наконец, по коридору медленно проползли на свободное пространство нарядные джипы с густо тонированными стеклами, потом несколько «волг». Из машин вышло руководство. Потом прошло несколько генералов – армейских и милицейских. Вот заиграл оркестр, состоялось возложение цветов и гирлянд, прозвучал концерт, слышимый нами, но не видимый. Начальники прошли через толпу назад, к уже отъехавшим машинам. Девчонки, стоявшие на той стороне прохода, похлопали начальникам, которые улыбались в ответ.

Потом толпа расступилась еще больше: шли ветераны, которые, как оказалось, больше часа, ожидая начала церемонии, стояли у Вечного огня, на юру и на ветру. Шли замерзшие и усталые, уже почти не в силах реагировать на аплодисменты, которыми их встречала толпа, терпеливо ждавшая своей очереди возложить цветы к Вечному огню, поклониться памяти павших.

В первый раз я писал о том, что происходит 9 мая на этой площади, 32 года тому назад, когда открывали в Тюмени этот монумент... Еще помню, как в 1980 году записывал на магнитофон ответы тюменцев на простой вопрос: «Почему вы пришли сюда?». Ветеран хотел помянуть боевых товарищей, что лежат в земле между Волгой и Одером. Женщина, держа сына за руку, с трудом сдерживала слезы и рассказывала о погибшем отце, который сгорел в танке под Варшавой.

Я не успел «довспоминать». Оцепление сняли, толпа хлынула к парапету. Молодые пробирались торопливо, яростно, как будто боялись что-то упустить. Я заметил, что руки у многих были пустые. Людская волна докатилась до парапета, где лежали хвойные гирлянды и цветы, и остановилась. Как мне показалось, растерянно.

Мы положили цветы и уступили место другим. А «молодняк», как о них говорят, все стоял у парапета, как будто никак не мог сообразить, что надо делать? Зачем-то ждали? Куда-то стремились? Что теперь?

Военный оркестр под управлением блистательного Николая Соколова отыграл и ушел. Хор, который пел для ветеранов и областных начальников траурного Моцарта и современную песню «Поклонимся великим тем годам», давно закончил свое выступление. Осталось ощущение опоздания. Ощущение, что праздник был не для всех.

...Да, он был для ветеранов. Хотя стоило бы подумать, что держать стариков час на выстойке в ожидании, пока все соберутся, жестоко. Хотел бы напомнить, что моложе семидесяти пяти лет ветеранов почти нет. А моему старому другу Дмитрию Васильевичу Юдину, который там тоже был, вскоре исполнится 82. Они в своей жизни настоялись и находились. Отчего бы не поберечь их старые ноги? Может быть, приготовить для них, на всякий случай, скамейки?

...Да, праздник был для начальников, для штатских и военных властей. Но у меня такое впечатление, что и они оказались заложниками, статистами в спектакле неловкого и недогадливого режиссера.

А для остальных тысяч тюменцев, которые по традиции начинают этот майский день с поминовения павших? Разве для них этот день не должен быть полон высоких и трагических чувств? Разве они не могут, не имеют права быть полноправными участниками и свидетелями скорбного торжества?

Да, площадка мала и тесна. Но ведь существует техника, которая позволяет проецировать происходящее на громадные экраны, видные с любой точки. Может быть много вариантов, я назвал только один. Есть право каждого на скорбь. Потому что нет в нашей стране семьи, которая не внесла бы жертвенного вклада в Победу.

Не перестаю думать: к чему так стремилась молодежь на площадь у Вечного огня? Что она увидела? Чему научилась? Школой воспитания каких чувств стал для нее этот день? А для детей, которых было там так много?

Кто-то сказал: «Этот день должен пробудить у подрастающего поколения чувство уважения к истории родной страны». Должен был. Получилось ли это? Не знаю.

Вечером в горсаду молодежь радостным визгом приветствовала фейерверк. Говорят, было красиво.




БЫЛА ЛИ ВОДА МОКРЕЕ?


«Не говори: «отчего это прежние дни были лучше нынешних?» – потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом...»

    Экклезиаст, гл. 7, стих 10

_10_января_2002_года_

Весьма уважаемый и почитаемый человек говорил на днях по местному радио о времени и о себе. О боях–пожарищах, о друзьях-товарищах, о прекрасном прошлом, когда трава была зеленее, вода мокрее, люди честнее, жизнь лучше, страна могучее. И тому подобное.

А потом человек в эфире перешел к нашему времени и приговорил. Страна наша, сказал он, провалилась в какую-то пропасть и никак не может выбраться оттуда. Словом, гасите, братцы, свет – кина не будет.

Не раз и не два, а много приходилось мне дискутировать с представителями славного прошлого. Не приняв нынешнего времени, они спешат объявить его провалом, преисподней и так далее.

Весьма спорно, что прежнее было лучше настоящего. Ибо если представить прошлое не страницей учебника истории на хорошей бумаге, а реальностью, в которой ты живешь свою единственную жизнь, оно, это бывшее, вовсе не покажется ни добрым, ни светлым (а кстати, кто-нибудь хоть раз читал что-то вроде: да здравствует светлое прошлое?), ни лучшим, чем теперешнее. Даже совсем недавнее, когда был могучий Советский Союз, вооруженный ядерными ракетами, которого все на свете боялись и которому подчинялись – от страха, и соглашались – из страха, и считались – по той же самой причине.

Грустить от того, что нас теперь никто не боится? Может быть, в силу отсутствия какой бы то ни было личной воинственности, меня это чье-то бесстрашие не пугает. Извините, пожалуйста, носители бывшей силы, но я предпочитаю, чтобы нашу страну уважали без примеси страха – за ум, за умелые руки, за великую литературу, за замечательных инженеров и ученых, за выдающихся художников, за самых красивых на свете женщин, за чистые леса и голубые реки...

Кстати, многое из перечисленного имеет место, и за это нас продолжают любить и уважать, даже при отсутствии наличия самых больших в мире вооруженных сил.

Мне кажется, что мы (и я тоже) еще не вполне поняли, что с нами произошло и происходит. Что совсем недавно мы не просто пересекли линию перемены дат. Что мы не просто стали писать текущий год с другой цифры. Что смена тысячелетия – не только условность. Сменилась эпоха. Изменяется человек. Появляется новая реальность. В прежнюю воду, какой бы мокрой она нам ни казалось, уже не войти.

Мой уважаемый еще современник! Как ни грустно, но наше время, время двадцатого века, века–волкодава, по определению поэта, заканчивается. Как частный случай это, безусловно, печально. В плане общественного прогресса – правильно и закономерно.

Да, жаль, что прошло время, когда мы были молодыми. Когда мир улыбался нам, и мы могли радоваться среди боя, что остались живы. Или что нас приняли в университет, когда многие, подобные нам, жили в колхозах без паспортов, словно крепостные. Когда невзначай сказанное слово могло стоить не только свободы, но и всей жизни... А мы были молодыми, и уже потому жизнь казалась прекрасной, а страна – на подъеме, виделась устремившейся в космос, туда, где на пыльных тропинках далеких планет обязательно останутся наши следы (ирония: поэт, написавший это, вскоре был лишен советского гражданства, а песня исполнялась без упоминания авторства). А мы были молодыми и об этом могли себе позволить не думать.

Конечно, давайте жить долго. Но не будем превращать наши личные ощущения в приговор для страны. Замечательной страны. С прекрасным будущим. Хотя к нему еще идти и идти, и идти... Впрочем, движение и есть жизнь.




СТАЛИН УМЕР


...Придет серенький волчок,

тебя схватит за бочок...

    Старинная колыбельная

_4_марта_2003_года_

«Завтра праздник – Сталин умер». Эту фразу придумал не я, но слышал ее собственными ушами в марте 1953 года от мальчишки–первоклассника. Между прочим, сына секретаря Бродоканмакского райкома партии. Конечно, я понимаю, что пацан имен в виду всего-навсего, что в связи с трауром не надо идти в школу. Но что там глаголет устами младенца?

Прошло каких-то полвека, и демократическая общественность впадает в транс от данных социологического опроса: 37 процентов опрошенных оценивают Сталина положительно, 29 процентов – отрицательно, 34 – затрудняются с ответом. «Вот видите, до чего мы дошли! Больше всего голосов подано за Сталина».

Старая методологическая проблема – зал наполовину полон или наполовину пуст? Я оптимистичен. Прошло каких-то полвека, и каждый третий из опрошенных затрудняется оценить заслуги бывшего вождя народов в истории нашей страны. Заслуги в индустриализации, в коллективизации, в борьбе с правым и левым уклонами, в Великой Отечественной войне. А если прибавить сюда еще 29 процентов, которые против?

Пятьдесят лет назад, думаю, соотношение голосов было бы 99 и один. У меня нет данных, кого опрашивали – возраст, социальное положение... Но думаю, что выборка весьма репрезентативна, и она в полной мере отвечает действительным взглядам людей. Сейчас люди думают именно так. Сейчас. Но никто не рискнет утверждать, что завтра будет то же самое и что тенденция (возрастание симпатий к Сталину) будет иметь место.

В принципе, в том, что получилось, виновно сегодняшнее руководство страны и его недавние предшественники, собиравшие многотысячные митинги в свою поддержку, и эти многие тысячи скандировали: «Ты – прав!», надеясь на перемены. Но перемены не шли, а ползли. Результатами их воспользовались единицы, а остальные быстро превратились из людей в «электорат».

B за всем этим расплывались, будто в тумане, реальности жизни при Сталине, а на поверхности оставались мифы о мудром вожде, великом полководце, лучшем друге советских пионеров. И это при том, что до сих пор суды и прокуратуры продолжают невероятную по объему работу по реабилитации невинно убиенных, сосланных, обвиненных в сталинских же «полководческих» ошибках, попавших из гитлеровского плена в лагеря...

А, – скажете вы, – это все давно известно! Не все и не всем. Да, есть такие, которых убедить нельзя, потому что не хотят знать правды о лагерях и расстрелах. А есть такие, кто узнать не успел, а сейчас об этом стали просто меньше говорить. И даже совершенно доступный Солженицын пользуется меньшим спросом. Видимо, исключительно в силу своей доступности.

Наверное, среди 37 процентов, высоко оценивших деятельность Сталина, не обязательно старики–ветераны, бывшие сотрудники НКВД и МВД. Есть и молодые участники партийных митингов, «бросающих вызов властям». Не вступая с ними в дискуссии, хотел бы напомнить, что в сталинские времена их инициатива в лучшем случае обошлась бы им в 25 лет лагерей – в шахтах Воркуты, на лесоповале или на строительстве железной дороги Салехард-Игарка. Именно столько – «четвертак» – получил участник нелегального кружка воронежской молодежи Анатолий Жигулин, будущий поэт.

И все же, несмотря на все обстоятельства, на трудности жизни и разочарование в том, что из себя представляет российская демократия, только 37 процентов симпатизируют Сталину. Но ведь это не значит, что они готовы жить в условиях сталинизма и хотели бы такой же участи для своих детей. Просто детям на ночь поют страшилку про серенького волчка, о котором никто утром уже не вспоминает.

Сталин мертв. И дело его мертво.




ПАМЯТНИК ОБКОМУ ПАРТИИ


_13_января_2004_года_

Письмо двум администрациям, областной и городской, и двум Думам. Сообщается (цитирую выборочно), что «в октябре 2004 года Борису Евдокимовичу Щербине исполнилось бы 85 лет...». И в связи с этим «общественность страны считает необходимым достойно отметить 85-летие Б.Е Щербины».

О тех, кто выступает от имени общественности страны, чуть позднее. А пока о том, что уже «создан организационный комитет по проведению мероприятий», что «данью уважения памяти выдающегося человека, оставившего на тюменской земле добрый след, было бы проведение в области серьезных мероприятий, посвященных 85-летию Б.Е. Щербины, создание и открытие памятника в центре города Тюмени... Средства на создание памятника (при необходимости) обеспечит организационный комитет. Просим рассмотреть и поддержать...». Вот.

Я в затруднении. С одной стороны, за 12 лет, что Щербина возглавлял обком партии, область из аграрно-рыболовной стала нефтегазовой. С другой, за те 50 лет, что прошли после отъезда первого секретаря в Москву, много переменилось. И даже страна стала другая. И партия, верным солдатом которой он был с 1939 года, уже в нетях. Убежденные ленинцы стали чуть ли не социал-демократами и даже в церковь ходят.

Впрочем, пространный текст, автор которого легко уловим по интонациям, то и дело сбивается с вклада Щербины на вклад непосредственно обкома партии. Точнее, самой партии.

«Обком партии стал подлинным координатором... Обком добивался развития строительства... Именно обком партии выдвинул задачу... Обком партии сознавал...».

Наверное, можно по-разному оценивать личный вклад Бориса Евдокимовича в то, что произошло. Умел он, вправду говоря, добиваться цели, «ставя задами на грани возможного».

Но реализовывали эти задачи другие люди, которым почему-то общественность страны не призывает ставить памятники в центре Тюмени. Нет в центре города памятника Эрвье, который, как утверждают, едва не вылетел в 1964 году из списка кандидатов на Ленинскую премию. Ведь всего десятью годами раньше партийный секретарь тюменского геологоразведочного треста требовал, чтобы «этого самозванца Эрвье сняли с работы».

Нет памятника геологу. Нет памятника нефтянику. Строителю нефтегазопроводов. Транспортному строителю. Всем тем, кто положил ради этого жизнь в буквальном, а не в переносном смысле. Кто преобразовал партийную волю в города, промыслы, железные дороги.

За четыре десятилетия мне не раз приходилось видеть, какой ценой реализовалось то, за что предлагают теперь увековечить бывшего первого секретаря. А какой, например, оставила «нефтяную столицу» партийная власть... Но отложим эту тему, хотя она тоже ждет беспристрастного исследователя.

Однако предлагать поставить памятник партийному работнику и в его лице – партии, после всего, что за эти годы мы узнали о том, что наша бывшая, и моя, впрочем, тоже, партия сделала с нашей страной, это... неправильно.

Хотя бы по одной простой причине. Вывшей партийной власти удалось уклониться от важнейшего политического акта, который должен был, по моей мысли, подвести черту под кровавым двадцатым веком. Я говорю о покаянии.

Авторы письма утверждают, что «в многогранной бурной жизни тюменщины вряд ли сыщется хоть одна грань, которая не испытала бы на себе благотворного прикосновения Щербины». Неправда, есть такая грань.

Я знаю, что до сих пор цивилизованный мир ищет способы реабилитации тех, кто оказался жертвой другого тоталитарного режима. Но кто из подписавшихся от имени «общественности страны» думает о том, что пережили и до сих пор переживают потомки миллионов, по чьим семьям и судьбам прокатился сталинский, энкаведешный, партийный каток? Вместо этого они предлагают в центре Тюмени поставить памятник человеку, который олицетворял здесь партийную власть в те годы, когда жертвы тщетно ждали реабилитации. Когда скрывали судьбу своих исчезнувших отцов и дедов, нервно просыпаясь от приснившегося ночного стука в дверь. Реабилитации они дождались, когда партия рухнула. Но так и не дождались извинений. О чем будут думать тысячи их потомков, проходя мимо памятника разбежавшейся партии, который предлагается установить в центре Тюмени?




И БУДЕТ НАМ СПАСИБО ОТ ТОВАРИЩА ЗЮГАНОВА!


_3_июля_2004_года_

Говорят, что вопрос почти что решенный – в сквере имени Немцова поставят памятник Щербине. Говорят, что памятник очень хороший, все получается замечательно и художественно. Зачем же, говорят мне, в эпоху, когда кругом общее примирение и согласие, приплетать к вопросам исключительно творческим какие-то гадкие политические соображения?

Но что поделать, если «политические соображения» у автора этих строк преобладают над художественными образами?

Революционер–подпольщик, один из руководителей Тюменской губернии Николай Немцов пал жертвой террора, развязанного коммунистической партией. Партией, от имени которой руководил Тюменской областью Борис Щербина. Не стыковка. Ставить в сквере, названном именем жертвы, памятник представителю партии, благословившей репрессии (чего стоят только коллективные вопли: «ату их! ату!» на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, после которого и полетела голова Николая Михайловича) – есть по меньшей мере кощунство.

Сегодняшнее поколение мало что знает о конкретной деятельности Щербины. И это поколение, и следующие, скорее всего, будут воспринимать памятник как монумент партии, делам партии, эпохе партии.

Но я точно знаю, кто будет счастлив узнать новость – это председатель КПРФ Геннадий Зюганов. Человек, который без устали твердит об антинародной клике, захватившей в стране власть. И о том, что рано или поздно народ одумается и возвратит ее коммунистам, которые опять восстановят Советский Союз. Пожалуй, Зюганов посчитает, что вот оно, начинается... И будет нам всем спасибо от товарища Зюганова.

Я вынужден повторяться.

В Тюмени нет достойного памятника людям, своим конкретным трудом превратившим север в индустриальный край. Нет памятника строителю, нет геологу, нефтянику, авиатору...

Руки не доходят? А вот ради памятника партийному боссу – рады стараться.

Вывшие партийные лидеры, соратники Щербины, в большинстве неплохо себя чувствуют и при раннем российском капитализме. Они готовы и в состоянии оплатить стоимость памятника тому времени, из которого вышли. А щепетильные тюменские архитекторы (видимо, чувствуя себя выше «идеологических разногласий» даже спорят на градостроительном совете: достаточно ли благородно выглядит бывший партийный секретарь в эскизах...

Я знаю достаточно много людей, быть может, тысячи или десятки тысяч, которые вправе воспринять сооружение этого памятника как издевательство над своей судьбой. Это, прежде всего, потомки тюменских раскулаченных крестьян. Потомки расстрелянных, которым тоже нет нормального памятника, а есть неказистые самоделки на выделенных с большим трудом клочках земли.

Вам кажется резким слово «издевательство–? А как же иначе должны это понимать, например, потомки крестьянина Фоки Трофимовича Викулова из деревни Кукушки Исетского района?

Фока Викулов был раскулачен, арестован в 1930-м и пять лет провел в Вишерском концлагере. Отбыл наказание, вернулся, был снова арестован и расстрелян 24 сентября 1937 года. Именем партии. Именем советской власти. А когда пришла пора расплачиваться за содеянное, то районная власть издала поразительный по цинизму документ. Цитирую: «Представленные материалы о возмещении стоимости конфискованного имущества наследнице репрессированного Викулова Ф.Т. рассмотрены на заседании Исетского районного совета народных депутатов. В связи с отсутствием в районном бюджете средств гр. Нохриной А.Ф. (дочери Фоки Викулова – Р.Г.) отказано в возмещении ущерба...».

Стало быть, денег нет? А куда делись – не одного же Фоку Трофимовича раскулачили – свыше семи тысяч расстрелянных только по нашей области? А отправленных в лагеря и того больше. Но нету денег. А на памятник партийному секретарю – есть. И место такое хорошее отведено, в художественных, естественно, целях.

А в воспитательных? А в иных?




СПИКЕР И ВОЖДЬ


_6_января_2005_года_

Спикер Государственной Думы, он же лидер партии «Единая Россия» Борис Грызлов накануне Нового года одним махом оскорбил память миллионов жертв сталинского режима.

Он отметил «незаурядность» бывшего вождя. Он сказал, что с течением времени должно измениться и «отношение к этому человеку», хотя «перегибы во внутренней политике, безусловно, его не украшают». Г-н Грызлов перечислил все стандарты сталинистов – победу в Отечественной войне, переговоры с союзниками, «итогом которых стало открытие второго фронта».

Я думаю, что спикер Госдумы не вполне в курсе дела. Клише, используемые им для облагораживания облика Сталина, недостоверны.

Я готов напомнить факты, о которых запамятовал спикер Грызлов.

Факт первый. Что означала подготовка к войне по-сталински? Были «пущены в расход» почти все высшие военачальники с опытом гражданской войны, с опытом испанской войны, с опытом дальневосточных конфликтов. Уничтожение высшего и среднего командного звена подробно исследовано историком Н. Черушевым в его книгах «1937 год: элита Красной армии на Голгофе и «Удар по своим. Красная армия 1938–1941 гг.».

Факт второй. Будущий «инициатор второго фронта» вступил во вторую мировую войну на стороне агрессора. После провокации в Гливице, на германо-польской границе, немецкие войска вошли в Польшу с запада. Советские – двигались им навстречу с востока, согласно подписанному незадолго до того «Пакта о ненападении», более известного, как «Протокол Молотова–Риббентропа». Не знаю, решился бы Гитлер развязать войну, если бы не было этого соглашения? А может быть, согласные союзники быстро сломали бы шею фашизму, и не позволили превратить Европу в гигантский могильник. Вместо этого был устроен совместный парад советских и немецких войск в Бресте, куда через два года обрушится бронированный кулак вобравшего мощь покоренной Европы вермахта.

Факт третий. Не доверяющий никому Сталин отбросил предупреждения разведки, где не только сообщалось о неминуемом нападении на Советский Союз, но и называлась его точная дата. Вместо обещанной «войны на чужой территории» наши войска покатились по своей. Покатились на восток, оставляя за спиной мирных граждан, чьими телами вскоре были заполнены противотанковые рвы Ростова, Минска и других городов... По данным историков, к концу 1941 года в фашистском плену оказались свыше трех миллионов солдат, офицеров и генералов.

Сталинский военный гений привел немцев под Москву. Оставил в окружении Ленинград, где погибли сотни тысяч невоенных людей. Поспешная попытка вернуть Харьков в начале лета 1942 года провалилась и привела к Сталинграду. Всем известно, как вели по Москве пленных немцев. Но почти никто не знает, что еще раньше «парад позора» состоялся в Нюрнберге. Несколько тысяч советских офицеров, попавших в плен после провала Харьковской операции, босые, прошли под конвоем по улицам этого города.

Наша страна, наши солдаты преодолели. Это правда. Но Сталин сделал все, чтобы цена победы была неимоверно высокой. Каждый из 1418 дней войны уносил 20000 жизней наших солдат.

И еще несколько цифр, чтобы измерить «гений полководца». Общеизвестно, что в нашу страну вторглись 190 немецких дивизий. Менее распространены наши цифры. В трех особых западных округах стояли под ружьем 170 дивизий. С началом войны из внутренних округов были переброшены навстречу вторжению еще 75 стрелковых дивизий, 12 танковых и 11 моторизованных. Каждый месяц 1941 года военкоматы призывали по миллиону солдат. Такую бы силу да в умные руки!

Впрочем, история не знает сослагательного наклонения. Нам остается только сожалеть о жертвах. И удивляться политикам, которые не знают конкретных цифр. Или знают, но лукавят?

Зачем?