Я – ваш корреспондент
Р. С. Гольдберг
ХОТЕЛОСЬ БЫ ЗАБЫТЬ, НО ЗАБЫВАТЬ НЕЛЬЗЯ
ХОТЕЛОСЬ БЫ ЗАБЫТЬ, НО ЗАБЫВАТЬ НЕЛЬЗЯ
_1_октября_2002_года_
В 1937 году, 30 сентября, «Омская правда» перепечатана надиктованную по телефону передовую статью из «Правды» – «Пора омским большевикам заговорить полным голосом». «Правда» потребовала – омские большевики и «Омская правда» с ними заголосили.
О чем, собственно, речь? О том, что Омский обком ВКП(б) и его секретарь тов. Бунатов «политически спелы» и окружили себя «жуликами и проходимцами, троцкистско-бухаринскими предателями, которые изо дня в день на глазах у Обкома творили свое контрреволюционное дело, подрывали производственную мощь колхозов, наносили огромный урон животноводству .
«Правда» – не церемонится. Гвоздит поименно. Зав. областным земельным управлением Дмитриев, который «около года орудовал»... Зав. отделом науки и школ обкома Голосов – «бухаринский последыш». Зав. промышленно–транспортным отделом Тиунов – «выходец из левых эсеров, активно боролся против большевиков». Председатель горсовета – колчаковец, директор лесного треста – сын попа, руководитель легкой промышленности – засорил аппарат врагами...
Не обошли и местную прессу. Ту же «Омскую правду», что так оперативно перепечатала руководящую статью. Ибо ее «аппарат до последнего времени находится в руках врагов, около десяти человек уже изгнано, но некоторые из оставшихся не внушают доверия». И тюменскую газету «Красное знамя» редактировал «колчаковец» Тихонов... Понятно, что пора заговорить, пора «прогнившую троцкистско-бухаринскую мразь убрать»...
Заговорили и стали убирать. Всего через два месяца с небольшим начальник Омского УНКБД капитан госбезопасности Валухин докладывает в Москву наркому Ежову, что «операция по приказу 00447 закончена. Всего осуждено по первой категории 11050 человек, по второй – 5002». И тут же Валухин просит утвердить «сверх лимита по первой категории еще 50 человек».
Поясню: по первой категории – к высшей мере наказания. По второй – к различным срокам лишения свободы.
И Москва утвердила. Но не просьбу управления НКВД, а просьбу Омского обкома, который к тому времени успел, видимо, очиститься от скверны и от секретаря Булатова с окружающей его «мразью». Впрочем, капитан Валухин об этом узнал своеобразно. Потому что депутат Верховного Совета СССР от Тюменского округа, орденоносец Валухин, в свою очередь, попал в лимит...
Омские большевики заговорили. Вал репрессий начал вспухать. Как признался мне в интервью бывший оперуполномоченный Тюменского горотдела НКВД Ляпцев, сотрудники подбирали подходящих «фигурантов» из политических ссыльных, участников крестьянского восстания 1921 года, раскулаченных, священнослужителей, бывших офицеров, членов небольшевистских партий и создавали из них «контрреволюционную организацию». Надо было отчитаться, не дожидаясь очередного призыва «заговорить».
Всего через десять дней, 10 октября 1937 года, омская «тройка» приговорила к высшей мере наказания несколько сотен сибиряков. В «Книге расстрелянных» содержатся данные о 671 осужденном по приговору трибунала только на территории нынешней Тюменской области. Если бы «тройка» работала круглые сутки, то она должна была потратить на каждого осужденного целых две минуты. Но поскольку полагалось время на обед, ужин и сон, то выходит, что при двенадцатичасовом «рабочем» режиме на решение судьбы каждого крестьянина либо дворника отводилось не больше минуты. Только по одному делу, состряпанному тобольскими чекистами, расстреляли 217 человек. Из них, заметим, 58 служили у Колчака, а 29 – в Красной армии.
Это не досужие расчеты. Как утверждал тот же Ляпцев в 50–е годы на допросе в тюменской прокуратуре, первое время тройка слушала доклады с показаниями, а когда дел стало больше, то в течение часа я докладывал дела на 50–60 человек». «Палачи мы – не палачи, – говорил мне Ляпцев, – но такая была обстановка».
Москва, вызвавшая террор, старалась, чтобы огонь в адовой печи не затухал.
ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ?
Ночь. Стук в дверь:
– Откройте, это гестапо.
Разбуженный хозяин ругается. Голос из-за двери:
– Ну, извините...
Анекдот
_25_января_1997_года_
Как-то мне пришлось коротать вечер в окружении работников правоохранительных органов. Среди прокуроров, судей, адвокатов, милиционеров оказалось и несколько сотрудников ФСБ, знакомых мне еще по тем временам, когда начиналась работа над «Книгой расстрелянных».
Короче, я взял бокал, подошел к ним и произнес тост: за то, чтобы вы никого не будили стуком в дверь и чтобы вас никто не будил!..
Наверное, уже никто не помнит, по какой схеме происходили массовые репрессии. Сначала сотрудники НКВД ревностно исполняли приказы руководства. Потом из палачей они превращались в жертв. Позднее и новые исполнители, в свою очередь, попадали на ту же бесконечную карусель.
Сегодня, когда приходится слышать грусть по былой мощи органов безопасности, по их всесильности и «авторитету», мне все время хочется напоминать о том, к чему привели эта мощь, эта всесильность и этот авторитет.
Я читал, что для солдат бундесвера в качестве «прививки» в обязательном порядке организуют просмотры фильма «Список Шиндлера». Такой прививкой для сотрудников безопасности когда-то была работа в архивах НКВД–КГБ.
Восемь лет назад началась работа над нашей «Книгой расстрелянных». Два отставных подполковника безопасности Юрий Коршунов и Юрий Беляков день за днем спускались в подвал, где был расположен архив, и листали дело за делом. Заполняли карточку на каждого невинно расстрелянного: свыше 7000 карточек. Я помню рассказы Юрия Ивановича и Юрия Николаевича о том, что они испытывали, читая эти дела. Придуманные дела, искусственные дела, фальшивые дела и дела «дурацкие», как сказал однажды Юрий Николаевич.
День за днем. Дело за делом. Жизнь за жизнью. И все это люди, которые были убиты только потому, что жили в то время и в том месте, куда пришли за ними ночью, постучали и увели за собой.
Я помню ощущение боли и тоски, собственной невозможности что-то изменить, обиды, жалости. Мне почему-то казалось, что жертвы репрессий каждый день умирают... у меня на письменном столе. Как будто они еще были живы. И оставались живы до тех пор, пока я не выстучу на своей пишущей машинке десять букв «расстрелян» и не поставлю дату...
Я знаю наверное, что и другие испытывали подобное. Как-то мне пришлось брать интервью у Александра Николаевича Яковлева, секретаря ЦК, возглавлявшего в ту пору комиссию по реабилитации. Он сказал, что его взгляды на сталинский период изменились тогда, когда он взял в руки не справки, составленные помощниками, а подлинные дела.
Я думал обо всем этом, слушая рассказ нынешнего первого заместителя директора ФСБ генерал-полковника Анатолия Сафонова. Будучи в свое время начальником Красноярского управления КГБ, он обязывал всех сотрудников управления участвовать в подготовке материалов для реабилитации. Тема добра и зла, предательства и наказания, сказал генерал–полковник Сафонов, – вечная.
Конечно, проходит время. Приходят новые люди. Приходят новые сотрудники и в службу безопасности. Я легко могу себе представить, что (так уж устроен человек) кого-то из них больше греет ощущение мрачной силы, исходившее от КГБ еще совсем недавно. «Вооруженный отряд партии–, «меч революции» – это звучит куда привлекательнее, чем «организаторы и исполнители массовых репрессий». И не исключаю, что кто-то может решить, что... репрессий как бы не было. Не хочу никого обидеть. Но поскольку люди – это люди, и им, к сожалению, свойственно повторять одни и те же ошибки, я считаю своим долгом напомнить о том, что было совсем недавно.
С единственной целью, чтоб никогда больше...
Ни к вам, ни ко мне...
К ПРИМИРЕНИЮ ГОТОВЫ ТОЛЬКО ЖЕРТВЫ
_6_ноября_1997_года_
Совсем, кажется, недавно – лет пятнадцать назад – утром седьмого ноября я клал в карман маленький пропуск–«вездеход» и сквозь оцепление шел на главную городскую площадь, чтобы вместе с коллегами по областному радио вести прямой репортаж с демонстрации трудящихся.
Иногда дождь и слякоть (чему радовались коллеги с ТВ: от солнца бликовали камеры), иногда бодрящий морозец. Звуки музыки, флаги, возбужденные лица. Лучшие люди области у твоего микрофона гордо рапортуют об успехах, восторженно говорят о нашей стране и этом празднике. Они тоже взволнованны, у них блестят глаза, и это волнение передается тебе, одновременно ты не забываешь следить, чтобы микрофон был в порядке, чтобы какой-нибудь , нет, не диссидент, не вольнодумец, а просто перебравший ради праздника гражданин не вступил в очерченный квадрат да не ляпнул чего-нибудь этакого на всю область... А на площади колонны дружно отзываются на радостный голос ныне популярного литератора («Да здравствует героический народ Никарагуа, стойко борющийся с происками американской военщины! Ура!»), а в ту пору – участника группы ликования. Так это официально называлось...
Словом, хорошо было. Однако времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Сейчас в старые мехи бывшего праздника пытаются влить новое вино. Назвать день октябрьского переворота (официальное название до 1927 года) днем примирения и согласия.
Хотелось бы спросить: кого и с кем? И о чем все-таки условились «высокие договаривающиеся стороны»?
Как справедливо в свое время заметил уважаемый Санчо Панса, для всякого поцелуя нужно иметь, как минимум, две головы. Для примирения и согласия требуется тот же минимум.
Я что-то не заметил стремления к примирению и согласию у левых партий. Хотя именно на их партийном боевом счету и сам факт переворота, и его трагические последствия. О примирении говорят либералы. О согласии пишут еще уцелевшие узники совести. Со стороны это выглядит странно.
Как только разговор заходит о покаянии, все дружно кивают на Сталина или Берию. А нас, мол, тогда не было и на свете, в чем каяться?
Эй вы, бывшие жертвы, дети и внуки раскулаченных, сосланные в ссылку во чреве матери, потомки прощенных «врагов народа», выросшие в нужде и вечном страхе, который до сих пор генетически будит вас по ночам! Это вы должны примириться и простить. За загубленное детство. За превращенных в пепел отцов, чьи имена столько лет вы сами скрывали. За многолетнюю ложь в официальных бумагах. За мучительные анкеты с вопросами о репрессированных родственниках. За суды, которые до сих пор отказывают вам в праве вернуться в дом отца или деда, поскольку бывшая власть не удосужилась сохранить документы об изъятии или слишком сильно потратилась на ремонт и теперь требует от вас (от вас!) компенсации.
Опять вы. Как мне видится, никто, кроме вас, не стремится ни к примирению, ни к согласию.
Я читал о том, как немецкий канцлер, прибыв в Варшаву, встал на колени на месте испепеленного гетто. И просил прощения. Он, бывший в годы войны ребенком, каялся. Не за себя – за народ, к которому принадлежал. Когда просят прощения – надо прощать.
Примирение. Для того чтобы оно состоялось, нужны встречные шаги с обеих сторон. Нужно желание тех, кто обожествлял и оправдывал палачей собственного народа. Нужно раскаяние. Нужна просьба о прощении. А жертвы, потомки жертв, они готовы простить. Но они не хотят больше бояться ни за себя, ни за своих детей.
И ПРОШЛОЕ СТАНЕТ ПРОШЕДШИМ
_29_октября_1998_года_
Юлиус Фучик, убитый в пражском гестапо, сказал когда-то прозорливые слова. О том, что придет день, когда настоящее станет прошедшим. И люди станут говорить о безымянных. Фучик напоминал, что не было безымянных, что у каждого из погибших было имя. Так пусть же эти люди станут близки вам, как вы сами...
Этот день пришел. На безымянных могилах ставят памятники. В день поминовения жертв сталинского режима у этих камней зажигают свечи. Сюда приходят старики и старушки, которые шестьдесят–семьдесят лет назад были детьми. Они остались сиротами «во имя партии и государства». Они большую часть этих трудно прожитых лет провели в страхе – перед ночным стуком в двери, перед окриком человека в форме, перед брошенными, как камень, словами «кулацкое отродье» или «сын врага народа».
Вчера состоялось возложение венков и цветов к памятному знаку у асфальтового завода и к мемориальному камню на улице Федорова. Мне дважды пришлось выступать. И сейчас я хотел бы повторить только два тезиса.
Прежде всего, я хотел бы сказать спасибо этим избитым жизнью людям за то, что они все пережили и дожили до наших дней. Они пришли сюда, как живой укор – миру и государству. Их морили голодом и холодом. Им не давали учиться. Их не на всякую работу принимали. Но они выстояли. Сгибались под ударами судьбы. Не сломались. Они вырастили детей и внуков, которые до седьмого колена должны помнить о том, что пытались сделать с их родом от имени Родины. Пытались. Но не удалось. Не удалось.
И еще я просил этих битых жизнью людей, чтобы они навсегда перестали бояться. Чтобы они громко и открыто говорили о том, что с ними было совершено. Говорили своим детям и внукам. Чужим детям и внукам. Ради того, чтобы страшный урок истории не остался только скупым параграфом в учебнике истории. Ибо их живая память – единственное, что хранит лица и имена давным-давно сгинувших людей.
В их памяти эти люди пашут землю и ласкают детей. Ходят по зеленой траве или белому снегу. Быть может, собравшиеся у памятника – единственные, кто помнит улыбку на давно стершихся лицах. Единственные, кто слышит давно умолкнувшие голоса.
К памятникам пришли – по зову сердца или долгу службы. Пришли немногие. Не исключаю, что кое для кого этот шаг потребовал гражданского мужества. Не зря же в последние дни мы слышим такой поток ностальгии по прошлому. Сперва он носит оттенок воспоминаний об ушедшей молодости. О восстановлении каких структур заговорят завтра?
Подумайте о том, что за цена уплачена за право оставаться разными – разных взглядов, убеждений, вероисповеданий.
Пусть эти камни не разъединяют нас, но объединяют. Пусть станут знаками примирения общества. Для этого нужна малость – прийти и вспомнить. Посочувствовать. Пожалеть.
...Учителя шестого микрорайона привели к камню своих учеников. Одна девушка читала стихи Зинаиды Гиппиус, которая после октябрьского переворота вынуждена была оставить Россию и умерла в эмиграции. В стихах Зинаиды Гиппиус нет ненависти. В них – поиск понимания, в них тяга к прощению и согласию.
Любая гражданская война заканчивается. Мы все – граждане одной страны. Нам надо работать. Но, торопясь делать свое дело, помните о тех, кто превратился в прах, кто погиб без вины. Может быть, именно их рук, их ума, их уроков нам не хватает сейчас, и оттого наши беды?
НИКТО НЕ ЗНАЕТ ПОДЛИННЫХ МАСШТАБОВ РЕПРЕССИЙ
_10_апреля_1999_года_
Зябкина Мальвина Лукинична, дочь Луки Яковлева, конюха тюменского лесозавода «Красный Октябрь», ссыльного, расстрелянного в Тюмени 7 июля 1938 года, получила в апреле 1991 года компенсацию за отца. И перечислила в фонд «Книги расстрелянных» 70 рублей.
Ровно восемь лет спустя в Центре международной торговли состоялась презентация только что вышедшей книги. Первый черно–красный двухтомник был вручен Мальвине Лукиничне. На странице 226 первого тома – имя ее отца. «Дождалась», – сказала она и заплакала.
А Нина Николаевна, дочь арестованного и расстрелянного по «офицерскому делу» Николая Монокина, с трудом подбирая слова, сожалела лишь о том, что ее мама не дожила...
У меня странное чувство. Десять лет я говорил и обещал, что будет издана эта «Книга». Сегодня она перестала принадлежать мне одному. Кто-то из моих коллег, пришедших на презентацию, даже сказал, что она задевает.
Нет, это не книга задевает. Это старая боль задевает. Старая боль, которая коснулась едва ли не каждого человека в нашей стране. Я не знал, что у вице–губернатора Валерия Первушина есть во всеобщей трагедии собственная страница. И у заместителя губернатора Ямало-Ненецкого округа Фуата Сайфетдинова – своя. И у журналиста и издателя Юрия Мандрики – своя.
Говоря о книге, каждый как будто обнажал что-то сокровенное, приоткрывал то, что годами таилось в душе, в чем не признавались даже самим себе. Я подумал, что подлинных масштабов большого террора не знает никто. И, наверное, так никогда и не узнает.
Мой однокурсник Сергей Фатеев сказал, что перелистывая книгу вместе со своим 92–летним отцом, журналистом Александром Фатеевым, нашел в списках трех родственников из деревни Елань Нижнетавдинского района.
Я заметил, что каждый, кто брал в руки эти томики, торопился открыть ту страницу, где могла бы оказаться его собственная фамилия.
Нам удалось сообщить о времени смерти и месте последнего приюта семи тысяч двухсот девяноста пяти жертв большого террора. А о скольких еще ничего не знают? «Не знаю, где...» – это о Костине. «Разыскать не могу...» – это о Колчанове. Мария Алексеевна Меляева не ведает судьбы отца, Алексея Сергеевича Тихонова, арестованного в 1930 году...
Я благодарен первым читателям «Книги расстрелянных» за добрые слова. За слезы на их глазах. За скорбь в парадном зале, где не столько праздновали выход книги, сколько поминали тех, кто пал от руки палача.
Работая над книгой, я думал, что она опоздает. Что она выйдет в те дни, когда репрессии станут давно прошедшим, забытым и отброшенным. К сожалению, это не так. Более того, сейчас, когда мы ощущаем угрозу реванша, когда к власти стремятся те, кто ни в чем не раскаялся и ничего не забыл, мне думается, что «Книга расстрелянных» может оказаться пусть крохотным, но камушком на пути тех, кто пытается вернуться.
Рано или поздно урок должен стать уроком. Кто-то пожелал мне продолжить эту работу. Нет, больше всего на свете я хотел бы, чтоб эта книга о репрессиях была последней.
Несбыточно? Наивно? Но так хочется, чтобы это случилось.
ЕСТЬ НАД ЧЕМ ПОДУМАТЬ…
_25_мая_1999_года_
Мне бы хотелось поблагодарить всех, кто высказал добрые слова в адрес «Книги расстрелянных». Более того, я хотел бы разделить это чувство со многими.
Прежде всего с теми, кто подобно полковнику Петрушину, торопил ее выход в свет. И не только торопил, но и подпитывал ее новыми поворотами, новыми сюжетами, новыми именами. А еще с двумя отставниками–подполковниками государственной безопасности Беляковым и Коршуновым, которые собрали всю груду имен, составивших основу книги. К сожалению, мою признательность может услышать только один из них – Юрий Коршунов. Потому что подполковник Беляков скончался после тяжелой болезни, и я предполагаю, что работа в архиве, каждодневное переворачивание листков, из которых в буквальном смысле слова сочилась боль, усугубили его состояние.
А теперь о том, что думаю.
Конечно, исполнителю любой работы всегда приятно, когда звучат слова благодарности от тех, кому она адресована, кем она замечена.
Вот только что были в редакции две женщины. Анна Ивановна Каплун и Татьяна Захаровна Костина.
Дочери расстрелянных крестьян из не так уж далеко расположенных друг от друга деревень – Панушково Тобольского района и Белая Дуброва Нижнетавдинского района. Две судьбы. А точнее, одна, разделенная надвое.
Анна Ивановна, дочь Ивана Андреевича Панова, колхозного счетовода. Когда отца арестовали и расстреляли, осталось пятеро. Младший – восьмимесячный. Спасибо матери, сохранила всех.
У отца Татьяны Захаровны – Артеменко Захара Осиповича был хутор. Полтора гектара земли. И шестеро детей. Сами работали. Потом раскулачивание, выгребли, говорит Татьяна Захаровна, все. Даже детям на день не оставили поесть. Потом (отец уже вступил в колхоз) забрали и отца. В школе Татьяна спиной чувствовала взгляды – дочь врага народа. Родители запрещали своим детям играть с девочкой, на которой было невидимое, но явственное клеймо. Росли, говорит Татьяна Захаровна, как щенята. Все двери были закрыты. Так хотелось учиться, а высунуться боялась. Привыкла.
Сегодня из большой семьи Артеменко осталась одна Татьяна Захаровна. Остальные – на Червишевском. Старший брат успел на войну сходить, вернулся с медалями. «Спасибо матери, сохранила нас».
Есть слезы. Есть обида. Но, трудно мне это понять, нет протеста. Нет гнева. И потому, не могу я не думать, если возникнет новый тиран, да придет ему мысль повторить то, что уже было, неужели, как и при Сталине, наш народ смиренно примет свою судьбу? Неужели России на роду написано – терпеть? И только терпеть?
Великое, конечно, качество – терпение, но обидно: жертвы терпят, благодарят чиновников за грошовые подачки, смиренно обивают пороги присутственных мест в надежде отсудить и возвратить имущество, что было нажито отцами и дедами.
Как не вспомнить ответ детям репрессированного, который дали районные власти на тюменском юге. Мол, иск признаем, но вернуть ничего не можем. Денег в районе нет. Стариков и старух заставляют искать документы, которые бы подтвердили, что именно им принадлежал дом или сколько-то гектаров пашни. Хотя все деревня могла бы это подтвердить, а нынешнее колхозное поле наверняка имеет местное название, и в названии этом сохранилось имя человека, что был убит прежними властями, которым нынешние – правопреемники.
...Вынесет все, сказал о народе поэт. И широкую, ясную грудью дорогу проложит себе.
Помните, чем заканчивается это четверостишие? Опаской, что «жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе».
Есть над чем подумать, как вы считаете?
НА ПОЛЕВОЙ – ОКТЯБРЬСКИЙ ВЕТЕР
_31_октября_2000_года_
У памятника, сложенного из «расстрельных» кирпичей (они четыре года назад были взяты из развалин бывшего «Дома НКВД»), бьется на октябрьском ветру пламя сиротливых свечей. Тесно сдвинутые в пучок, свечи гнутся под ветром, особенно яростным здесь, на раскрытом пространстве. Огоньки словно стелются по кирпичному основанию памятника, едва не гаснут, но снова и снова распрямляются.
Вот так и память людей, что в пятый раз приезжают сюда в день поминовения жертв политических репрессий. Шесть десятков лет политические ветры, дующие с государственных вершин, пытались погасить сохранившиеся с детства воспоминания. Суровые октябрьские ветры. Задувшие в октябре 1917 года, они перевернули страну. В конце концов, октябрьский шквал разбил утлые семейные лодки и пустил в холодное самостоятельное плавание отлетевшие щепки – сирот из крестьянских и прочих семей.
Каждый раз в октябре, сходясь на Полевой, они не могут сдержать слез.
Каждый раз в октябре, сходясь на Полевой, они смотрят в пламя на кончике свечи, словно пытаются увидеть в нем полузабытые, давно истлевшие черты.
Каждый раз в октябре, сходясь на Полевой, они оглядываются на знакомые лица (мы еще живы!) и грустно радуются новым – значит, кто-то еще победил свой застарелый рабский страх.
Из новых лиц на Полевой я увидел Марию Васильевну Сорокину, дочь Мамонтова Василия Тимофеевича из деревни Тихвиной Ялуторовского района. Мария Васильевна выбрала из «Книги расстрелянных» 15 фамилий земляков, жителей трех соседних деревень. Она мечтает поставить в память о них в сельсоветском центре хотя бы одну плиту. Она ходит по властям, местным и районным. У местных то ли денег нет, то ли нет указаний. А районные отвечают, что сперва надо завершить жатву, а потом приняться за памятники. Вот и страда кончилась, а память о безвинно погибших все еще никого не волнует...
Что я мог посоветовать этой немолодой женщине? Ходить, требовать, добиваться. Как и сам я одиннадцать лет ходил «по начальникам», убеждая поддержать издание «Книги расстрелянных», которых «власть убила, власть и должна искупать вину...».
Среди сгрудившихся то ли от ветра, то ли от горя людей стоял, прислонясь плечом к березе, и губернатор Рокецкий. Почти закрыв микрофоном лицо, он говорил о времени, откуда мы все вышли, о веке, который наконец-то от нас уходит, столько горя причинив почти каждому из нас. То была трудная и простая речь, точнее, размышления, разговор с самим собой, без пафоса и без призывов...
Когда почти все разъехались, у памятника на Полевой осталась небольшая группа студентов исторического факультета ТГУ. Меня попросили провести с ними небольшой семинар «по современной истории». Мы говорили о 1937 годе, о том, как в тюменском пединституте, предтече университета, обнаружили «контрреволюционную группу». Как расстреляли профессора географии, недооценившего подвиг Джеймса Кука, человека из народа, и преподавателя физики, восхвалявшего качество дореволюционного хлеба, а преподавательницу литературы, которая на занятии вместо Пушкина заговорила о «нерекомендуемом» Достоевском, отправили в лагеря на 10 лет... Уроки истории...
На октябрьском ветру догорели упрямые сиротские свечи. Октябрьский ветер так и не сумел их погасить. Их пламя будет долго теплиться в сердцах. Потому что забыть о прошлом невозможно.
ТЕПЛЫЙ СКЛАД – ЛУЧШИЙ ПАМЯТНИК ЖЕРТВАМ РЕПРЕССИЙ?
_26_мая_2001_года_
В октябре исполняется пять лет, как на улице Полевой, где в конце 30–х годов сталинские палачи тайком хоронили тела расстрелянных, стоит памятник жертвам большого террора. Не исключено, что к этому времени рядом с ним появится еще один объект столь же важного политического значения. Фирма «Зодчий», которой руководит Николай Ростовщиков, воздвигает на месте захоронений склад-арочник.
Памятник, к которому дважды в год – 5 мая и 30 октября – собираются потомки репрессированных, воздвигнут усилиями одного банка, одного университета и одной редакции. Хотя по соседству стоял и еще дымил еще асфальтовый завод, и вырабатывал свою продукцию деревообделочный цех Горремстройтреста. Асфальтовое чудище благополучно скончалось. Горремстройтрест или его наследники отделились от площадки, где стоит памятник, высоким забором. Неизвестно чьи гаражи исчезли в неизвестном же направлении, и стала возможной давняя идея – разбить на этом месте парк в память о тех, кто был убит безо всякой вины, тайно, злодейски. Их больше двух тысяч. И думалось, что каждый, кого коснулось это горе, сможет посадить на улице Полевой дерево. Деревья живут дольше людей, и память будет жить долго. Чтобы не повторились преступления.
Городские власти на всех уровнях горячо поддерживали эту идею. Более того, было сказано, что организацию этого парка, отвод земли и прочее надо поручить руководству Калининского территориального округа.
Пришла и прошла весна, время посадки деревьев. Площадка, окружающая памятник репрессированным, забита поддонами с кирпичом, стоит кран, сложены металлические конструкции – каркас будущего арочника. И рабочие охотно докладывают, что все это хозяйство «принадлежит фирме «Зодчий», где руководит Николай Николаевич Ростовщиков».
А Валерий Борисов, начальник территориального управления по Калининскому округу, в телефонном разговоре со мной утверждает, что никому разрешения на строительство не давалось.
И главный архитектор города Валерий Кулачковский подтверждает, что у его службы разрешения на строительство никто не запрашивал. Естественно, и согласия не было. А стройка движется. И это мимо нее три дня назад промчалась кавалькада руководящих лимузинов во время объезда города. Ехали быстро, видимо, поэтому никто, кроме меня, не обратил внимания на кирпичные запасы на месте предполагаемого мемориального парка.
Я думаю, что после публикации будет либо звонок в редакцию, либо визит ответственных лиц из фирмы «Зодчий». В связи с этим хочу предупредить, что обязательно зададим вопрос: «В согласии ли с собственной совестью «зодчие» разворачивают строительные работы на костях невинно погибших людей?»
Это им стреляли в затылок в доме НКВД на углу Семакова и Республики. Это их тела везли под покровом ночи на западную окраину Затюменского кладбища. Это их детям и женам врали, что живы, но отправлены в дальние лагеря «без права переписки». Это их потомкам позднее выдавали фальшивые документы, что мужья и отцы скончались в лагерях от разнообразных болезней. И только более чем через полвека прозвучала правда о трагических судьбах. И вот репрессированных еще раз репрессируют, превращая их безымянные могилы в строительную площадку.
Впрочем, в Тюмени – все по-по-тюменски.
Напротив нынешнего памятника – большое пространство. Когда-то там было старинное Затюменское кладбище. Хоронили купцов. В войну купеческие памятники перевели на флюс в литейке завода «Механик». А потом стерли его с лица земли, поставили радиомачты. А недавно открыли на бывших могилах еще и автозаправку.
Не исключено, что уже завтра власти возопиют о бездуховности молодежи, будут клеймить беспамятство, скорбеть о падении нравственности. Так отчего не подумать об этом падении сразу с утра? Отчего не спросить с себя за допущенное кощунство?
ЗАБЫТЫ И УНИЖЕНЫ ВТОРИЧНО, ЧЕРЕЗ 65 ЛЕТ
_19_марта_2002_года_
Повторяю: на Полевой, 109, где недавно коптил асфальтовый завод, в конце тридцатых годов прошлого столетия хоронили тела расстрелянных сотрудниками НКВД. Много позднее их реабилитировали. А в 1996 году поставили памятник жертвам большого террора. Тогда же появилась идея – в память погибших посадить деревья. Мемориальный парк.
«Курьер», инициатор памятника, предложил свои услуги, но власти сказали: пусть этим займется Калининская администрация. Потом было много разных событий, а на месте предполагаемого парка, словно чудом, стали расти склады-арочники. Архитектура города сказала: «Ах!». Земельный комитет сказал: «Какое безобразие!». Выписали предписание фирме «Зодчие» – самовольную застройку прекратить.
Ура?
Однако склады росли, а по соседству с ними потихоньку поднимался и кирпичный гараж. И чем больше мы писали, тем быстрее гараж рос. 12 ноября городская архитектура снова пишет: «Немедленно прекратить!». Фирма, которая уже не ООО «Зодчие», а ООО МСК «Стройинвестсервис», того же генерального директора – Н.Н. Ростовщикова, думает про себя: «Тьфу на вас!» и продолжает строить, выводя гараж под крышу. Несмотря на то, что нету: соответствующих разрешений, согласованной с комитетом по архитектуре и градостроительству проектной документации, распоряжения администрации города о разрешении строительства, что является нарушением Градостроительного кодекса, Гражданского кодекса и распоряжения главы г. Тюмени от 28.07.98 – одновременно...
Заместитель губернатора области Борис Петренко дает указание уже областной архитектурной службе – разобраться, но г-н Ростовщиков, думая, вероятно, все то же: «Тьфу на вас!», продолжает строить. И более того – приступил к укладке фундаментов очередного арочника.
Слов нет. А что есть? Есть желание отмечать скорбные юбилеи. 25 ноября исполнилось ровно 65 лет со дня расстрела и захоронения наших земляков там, где так активно строит г-н Ростовщиков.
Расстреляны:
Гегелев Сидор Иванович, пчеловод из Первомайки Нижнетавдинского района;
Сало Семен Прокопьевич, секретарь Букинского сельсовета;
Садыков Ахмед–Салих, конюх городской стройконторы;
Васильев Алексей Егорович, сторож городской больницы,–
Вепрев Трифон Федорович, плотник из Агарака Юргинского района.
25 ноября 1937 года расстрелян и закопан на Полевой... Ростовщиков Александр Михайлович, директор Омутинского раймельуправления...
Я не знаю, родственник расстрелянный Ростовщиков тому Ростовщикову, что застраивает место захоронения? Или просто фамилии совпадают? Но я помню и другую историю, связанную с Полевой, 109.
Осенью 1996 года ко мне пришел молодой человек и попросил отыскать место гибели его деда – Михаила Львова, колхозника (как странно – из того же Омутинского района!). Я нашел карточку и назвал адрес, мы приехали на Полевую, где ничего не было, – только асфальтовый завод. Молодой человек – Владимир Львов – спросил, что он может сделать? Я сказал: давайте построим памятник. И стал памятник...
Я не знаю, родственник ли Николай Ростовщиков Александру Ростовщикову. Или просто однофамилец. Но я знаю, что безвинные жертвы не заслужили, чтобы над их прахом грохотали краны и бульдозеры. Вместо деревьев, которые мы предлагаем там посадить.
Я не знаю, есть пи кто-то там, наверху (вы понимаете, что я имею в виду вовсе не городскую администрацию и ее структуры). Но вот что хотел бы напомнить. Две организации пытались разместиться на Полевой. Обе прогорели. Что ждет третью, так откровенно попирающую законы людские и божеские?
Но продолжим: 26 ноября расстреляны – Ботников Павел, столяр; Самойлов Артемий, кузнец. 29 ноября – Герасимчук Владимир, прораб фанерки; Дубенин Степан, колхозник... Юбилеев, как видим, еще много.
МЕРТВЫЙ ХВАТАЕТ ЖИВОГО
_21_сентября_2002_года_
Московский градоначальник Лужков всегда казался мне здравомыслящим человеком. Теперь он предложил восстановить памятник Дзержинскому на Лубянке. Мол, просторной площади нужна доминанта. Так сказать, ось. Ну и получилась ось. Черта. Граница. Разлом, по которому раскалывается общественное мнение нашей страны.
Причем, спорящие стороны вовсе не озабочены архитектурными рассуждениями московского мэра. Стенка на стенку – в Думе и на площади – озабочены не столько политическим прошлым, сколько политическим будущим страны. Той опасной гранью, на которой год за годом балансирует наше так и не ставшее толерантным общество. Одни, вразуми их, господи, взыскуют порядка, которого в осененные Лубянкой годы «было больше». Другие, и я, признаюсь, с ними, обеспокоены, как бы кровавое прошлое не стало кровавым настоящим.
Тут смешалось все. Облик самого железного Феликса» и его чекистские отряды. Его дореволюционное прошлое, и последние дни, когда он едва ли не стал теоретиком и главным защитником новой экономической политики. Большой террор, который вызрел при нем и буквально захлестнул страну.
Я думаю, что уж если упокоился Феликс Эдмундович со своими чугунными собратьями по двадцатому веку у московского выставочного зала, то так бы тому и быть. И пусть Лужков оставит статую и нас в покое.
Однако убежден, что та и другая сторона спорят вовсе не о самом Дзержинском – каторжнике, председателе ВЧК, председателе комиссии по улучшению жизни детей (кстати, куда девались родители этих беспризорников?), наркоме путей сообщения и председателе ВСНХ. Они спорят о той эпохе, символом или, если хотите, жупелом которой стал Дзержинский. И будь он лично раснаипрекраснейшим человеком, все равно шлейф кровавый стелется по истории. Ох как стелется...
Что поделать, если прошлая эпоха превращала в жупел едва ли не все, к чему прикасалась? Явления эти легко меняли знак с точностью до наоборот. Что ярко свидетельствует о том, сколь мало правды было в конструируемом нами облике.
Вспомним обращение поэта к юношам – делать жизнь с товарища Дзержинского. К пионерам – расти таким, каким был Павлик Морозов. Сперва – пионер–герой. Потом, на том же фактическом материале, погубитель родного отца. Несчастный мальчишка, попавший в жернова истории и принявший мученическую смерть. Пусть документы вовсе не дают основания упрекать в предательстве Павлика, но ведь жупел!
Именем Дзержинского, портрет которого висел в кабинетах НКВД, пытали, расстреливали, гноили в безвестности миллионы людей. Есть в Москве памятник им? Только Соловецкий камень на Лубянке да могила неопознанного праха у крематория в Донском монастыре. Громадный архив в музее имени Сахарова не в счет. В Тюмени, одном из немногих городов России, установлены памятные знаки на всех известных захоронениях жертв сталинского и чекистского террора. И там, где расстреливали, тоже. Правда, нет парка на Затюменском кладбище, где схоронили, точнее, просто закопали больше двух тысяч человек. На отведенной для мемориального парка площади построены два склада-арочника и спешно возводится третий. Конечно, не памятник Дзержинскому, но все же... Символ.
Добьется Лужков своего. Потихоньку вернут «железного Феликса» на место, и ляжет через пока еще Лубянскую площадь тень от высоченного памятника. Длинная тень. На всю Россию хватит.
МНОГО ЕЩЕ РАБОТЫ
_3_февраля_2004_года_
Есть способ заставить себя сделать тяжелую работу, от которой ничего, кроме хлопот, не ожидаешь. Надо заявить во всеуслышание, что ты намерен сделать ее к такому-то и такому дню. И все.
Нынешний год для темы, которой я занимаюсь семнадцатый год, особенный. 1 декабря исполняется 70 лет со дня убийства Кирова и датированного тем же днем документа, который позволил оперативно и без проволочек карательным органам убивать тех, кого стали называть «врагами народа». В связи с этим я хотел бы напечатать «Книгу расстрелянных», третий том.
Я надеюсь, что в этой книге будут впервые опубликованы редчайшие документы – изложенная в письмах и заявлениях судьба человека, который по роду занятий и общественному статусу должен бы оказаться властителем умов, а оказался жертвой палачей. Он медленно умирал в каменном мешке, пытаясь убедить своих мучителей в лояльности к советской власти, но не отказывался от принципов, к которым обязывал его сан.
И в этом томе будут списки жертв террора. Причем, не только «большого террора» но и «красного террора».
Помнится, в 1999 году, когда первая «Книга расстрелянных» вышла, кто-то из читателей упрекал меня, что, мол, взят только один период репрессий, а жертвы двадцатых годов мною забыты. Я отвечал, что расследовать более ранний период мог бы кто-то другой.
«Другого» не нашлось. Сейчас я работаю над составлением картотеки тех, кто был убит в 1919-м, 1920-м, 1921-м. Этих людей расстреливали особые отделы, тюменская губчека, революционный военный трибунал Сибири... Сколько было организаций, для которых человеческая жизнь ничего не стоила. Иных, ложно обвиненных в соучастии в крестьянском восстании 1921 года (говорю – ложно, потому что тюменская облпрокуратура в 1992–1993 годах реабилитирована их «за отсутствием состава преступления»), расстрелянных в бывшем «доме Жернакова», февральской ночью свозили по Масловскому взвозу к Туре и спускали под лед...
В документах, с которыми я сейчас работаю, есть информация, которая раньше мне была недоступна. Это – список сирот, которые оставались после расстрела отцов. Или после того, как отца увозили в концентрационные лагеря НКВД.
Откроем произвольно компьютерный файл...
Иван Павлов, кладовщик стройконторы из Маслянки. Осталось шестеро детей от года до десяти. Получил десять лет лагерей. О дальнейшей судьбе «данных нет». Исчез, словно никогда не был. Что пережили шестеро, мал мала меньше, мы никогда не узнаем.
Тимофей Павлов. Рыбак. Сослан из Астрахани в Новый Порт, на Ямал. Расстрелян в Салехарде. Детей семеро – от восемнадцати до двух лет.
Еще один Иван Павлов – из совхоза «Багайский». Было три сына, четыре дочери. Иван Андреевич расстрелян в Омске. Территория, где закапывали тела жертв – в конце улицы 20 лет РККА, не сохранилась, попала под застройку. Что снится жителям этих домов?
Степан Павлов, фельдшер тюменской горбольницы. Расстрелян. Остались две дочери.
Григорий Пальянов, колхозник из Аромашево. Осиротели четверо, от двенадцати до двух лет.
Иван Панасюк из Казанского района. Получил семь лет и отправлен в Горшорлаг НКВД (видимо, в Горную Шорию). Дочери Зое было четыре, сыну Васе – один месяц. За что взяли? «Готовил переход на сторону врага». В феврале 1938 года? Из Казанского района в любую сторону скачи – не доскачешь.
Анна Панкина из Сургута, якобы «завербованная латвийской жандармерией», получила семь лет и оставила шесть детей от 14 лет до четырех месяцев от роду...
Патрахин Андрей – пятеро детей... Пенежин Семен – четверо... Пермяков Никита – шестеро...
Можно без комментариев?
Р. С. Гольдберг
ХОТЕЛОСЬ БЫ ЗАБЫТЬ, НО ЗАБЫВАТЬ НЕЛЬЗЯ
ХОТЕЛОСЬ БЫ ЗАБЫТЬ, НО ЗАБЫВАТЬ НЕЛЬЗЯ
_1_октября_2002_года_
В 1937 году, 30 сентября, «Омская правда» перепечатана надиктованную по телефону передовую статью из «Правды» – «Пора омским большевикам заговорить полным голосом». «Правда» потребовала – омские большевики и «Омская правда» с ними заголосили.
О чем, собственно, речь? О том, что Омский обком ВКП(б) и его секретарь тов. Бунатов «политически спелы» и окружили себя «жуликами и проходимцами, троцкистско-бухаринскими предателями, которые изо дня в день на глазах у Обкома творили свое контрреволюционное дело, подрывали производственную мощь колхозов, наносили огромный урон животноводству .
«Правда» – не церемонится. Гвоздит поименно. Зав. областным земельным управлением Дмитриев, который «около года орудовал»... Зав. отделом науки и школ обкома Голосов – «бухаринский последыш». Зав. промышленно–транспортным отделом Тиунов – «выходец из левых эсеров, активно боролся против большевиков». Председатель горсовета – колчаковец, директор лесного треста – сын попа, руководитель легкой промышленности – засорил аппарат врагами...
Не обошли и местную прессу. Ту же «Омскую правду», что так оперативно перепечатала руководящую статью. Ибо ее «аппарат до последнего времени находится в руках врагов, около десяти человек уже изгнано, но некоторые из оставшихся не внушают доверия». И тюменскую газету «Красное знамя» редактировал «колчаковец» Тихонов... Понятно, что пора заговорить, пора «прогнившую троцкистско-бухаринскую мразь убрать»...
Заговорили и стали убирать. Всего через два месяца с небольшим начальник Омского УНКБД капитан госбезопасности Валухин докладывает в Москву наркому Ежову, что «операция по приказу 00447 закончена. Всего осуждено по первой категории 11050 человек, по второй – 5002». И тут же Валухин просит утвердить «сверх лимита по первой категории еще 50 человек».
Поясню: по первой категории – к высшей мере наказания. По второй – к различным срокам лишения свободы.
И Москва утвердила. Но не просьбу управления НКВД, а просьбу Омского обкома, который к тому времени успел, видимо, очиститься от скверны и от секретаря Булатова с окружающей его «мразью». Впрочем, капитан Валухин об этом узнал своеобразно. Потому что депутат Верховного Совета СССР от Тюменского округа, орденоносец Валухин, в свою очередь, попал в лимит...
Омские большевики заговорили. Вал репрессий начал вспухать. Как признался мне в интервью бывший оперуполномоченный Тюменского горотдела НКВД Ляпцев, сотрудники подбирали подходящих «фигурантов» из политических ссыльных, участников крестьянского восстания 1921 года, раскулаченных, священнослужителей, бывших офицеров, членов небольшевистских партий и создавали из них «контрреволюционную организацию». Надо было отчитаться, не дожидаясь очередного призыва «заговорить».
Всего через десять дней, 10 октября 1937 года, омская «тройка» приговорила к высшей мере наказания несколько сотен сибиряков. В «Книге расстрелянных» содержатся данные о 671 осужденном по приговору трибунала только на территории нынешней Тюменской области. Если бы «тройка» работала круглые сутки, то она должна была потратить на каждого осужденного целых две минуты. Но поскольку полагалось время на обед, ужин и сон, то выходит, что при двенадцатичасовом «рабочем» режиме на решение судьбы каждого крестьянина либо дворника отводилось не больше минуты. Только по одному делу, состряпанному тобольскими чекистами, расстреляли 217 человек. Из них, заметим, 58 служили у Колчака, а 29 – в Красной армии.
Это не досужие расчеты. Как утверждал тот же Ляпцев в 50–е годы на допросе в тюменской прокуратуре, первое время тройка слушала доклады с показаниями, а когда дел стало больше, то в течение часа я докладывал дела на 50–60 человек». «Палачи мы – не палачи, – говорил мне Ляпцев, – но такая была обстановка».
Москва, вызвавшая террор, старалась, чтобы огонь в адовой печи не затухал.
ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ?
Ночь. Стук в дверь:
– Откройте, это гестапо.
Разбуженный хозяин ругается. Голос из-за двери:
– Ну, извините...
Анекдот
_25_января_1997_года_
Как-то мне пришлось коротать вечер в окружении работников правоохранительных органов. Среди прокуроров, судей, адвокатов, милиционеров оказалось и несколько сотрудников ФСБ, знакомых мне еще по тем временам, когда начиналась работа над «Книгой расстрелянных».
Короче, я взял бокал, подошел к ним и произнес тост: за то, чтобы вы никого не будили стуком в дверь и чтобы вас никто не будил!..
Наверное, уже никто не помнит, по какой схеме происходили массовые репрессии. Сначала сотрудники НКВД ревностно исполняли приказы руководства. Потом из палачей они превращались в жертв. Позднее и новые исполнители, в свою очередь, попадали на ту же бесконечную карусель.
Сегодня, когда приходится слышать грусть по былой мощи органов безопасности, по их всесильности и «авторитету», мне все время хочется напоминать о том, к чему привели эта мощь, эта всесильность и этот авторитет.
Я читал, что для солдат бундесвера в качестве «прививки» в обязательном порядке организуют просмотры фильма «Список Шиндлера». Такой прививкой для сотрудников безопасности когда-то была работа в архивах НКВД–КГБ.
Восемь лет назад началась работа над нашей «Книгой расстрелянных». Два отставных подполковника безопасности Юрий Коршунов и Юрий Беляков день за днем спускались в подвал, где был расположен архив, и листали дело за делом. Заполняли карточку на каждого невинно расстрелянного: свыше 7000 карточек. Я помню рассказы Юрия Ивановича и Юрия Николаевича о том, что они испытывали, читая эти дела. Придуманные дела, искусственные дела, фальшивые дела и дела «дурацкие», как сказал однажды Юрий Николаевич.
День за днем. Дело за делом. Жизнь за жизнью. И все это люди, которые были убиты только потому, что жили в то время и в том месте, куда пришли за ними ночью, постучали и увели за собой.
Я помню ощущение боли и тоски, собственной невозможности что-то изменить, обиды, жалости. Мне почему-то казалось, что жертвы репрессий каждый день умирают... у меня на письменном столе. Как будто они еще были живы. И оставались живы до тех пор, пока я не выстучу на своей пишущей машинке десять букв «расстрелян» и не поставлю дату...
Я знаю наверное, что и другие испытывали подобное. Как-то мне пришлось брать интервью у Александра Николаевича Яковлева, секретаря ЦК, возглавлявшего в ту пору комиссию по реабилитации. Он сказал, что его взгляды на сталинский период изменились тогда, когда он взял в руки не справки, составленные помощниками, а подлинные дела.
Я думал обо всем этом, слушая рассказ нынешнего первого заместителя директора ФСБ генерал-полковника Анатолия Сафонова. Будучи в свое время начальником Красноярского управления КГБ, он обязывал всех сотрудников управления участвовать в подготовке материалов для реабилитации. Тема добра и зла, предательства и наказания, сказал генерал–полковник Сафонов, – вечная.
Конечно, проходит время. Приходят новые люди. Приходят новые сотрудники и в службу безопасности. Я легко могу себе представить, что (так уж устроен человек) кого-то из них больше греет ощущение мрачной силы, исходившее от КГБ еще совсем недавно. «Вооруженный отряд партии–, «меч революции» – это звучит куда привлекательнее, чем «организаторы и исполнители массовых репрессий». И не исключаю, что кто-то может решить, что... репрессий как бы не было. Не хочу никого обидеть. Но поскольку люди – это люди, и им, к сожалению, свойственно повторять одни и те же ошибки, я считаю своим долгом напомнить о том, что было совсем недавно.
С единственной целью, чтоб никогда больше...
Ни к вам, ни ко мне...
К ПРИМИРЕНИЮ ГОТОВЫ ТОЛЬКО ЖЕРТВЫ
_6_ноября_1997_года_
Совсем, кажется, недавно – лет пятнадцать назад – утром седьмого ноября я клал в карман маленький пропуск–«вездеход» и сквозь оцепление шел на главную городскую площадь, чтобы вместе с коллегами по областному радио вести прямой репортаж с демонстрации трудящихся.
Иногда дождь и слякоть (чему радовались коллеги с ТВ: от солнца бликовали камеры), иногда бодрящий морозец. Звуки музыки, флаги, возбужденные лица. Лучшие люди области у твоего микрофона гордо рапортуют об успехах, восторженно говорят о нашей стране и этом празднике. Они тоже взволнованны, у них блестят глаза, и это волнение передается тебе, одновременно ты не забываешь следить, чтобы микрофон был в порядке, чтобы какой-нибудь , нет, не диссидент, не вольнодумец, а просто перебравший ради праздника гражданин не вступил в очерченный квадрат да не ляпнул чего-нибудь этакого на всю область... А на площади колонны дружно отзываются на радостный голос ныне популярного литератора («Да здравствует героический народ Никарагуа, стойко борющийся с происками американской военщины! Ура!»), а в ту пору – участника группы ликования. Так это официально называлось...
Словом, хорошо было. Однако времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Сейчас в старые мехи бывшего праздника пытаются влить новое вино. Назвать день октябрьского переворота (официальное название до 1927 года) днем примирения и согласия.
Хотелось бы спросить: кого и с кем? И о чем все-таки условились «высокие договаривающиеся стороны»?
Как справедливо в свое время заметил уважаемый Санчо Панса, для всякого поцелуя нужно иметь, как минимум, две головы. Для примирения и согласия требуется тот же минимум.
Я что-то не заметил стремления к примирению и согласию у левых партий. Хотя именно на их партийном боевом счету и сам факт переворота, и его трагические последствия. О примирении говорят либералы. О согласии пишут еще уцелевшие узники совести. Со стороны это выглядит странно.
Как только разговор заходит о покаянии, все дружно кивают на Сталина или Берию. А нас, мол, тогда не было и на свете, в чем каяться?
Эй вы, бывшие жертвы, дети и внуки раскулаченных, сосланные в ссылку во чреве матери, потомки прощенных «врагов народа», выросшие в нужде и вечном страхе, который до сих пор генетически будит вас по ночам! Это вы должны примириться и простить. За загубленное детство. За превращенных в пепел отцов, чьи имена столько лет вы сами скрывали. За многолетнюю ложь в официальных бумагах. За мучительные анкеты с вопросами о репрессированных родственниках. За суды, которые до сих пор отказывают вам в праве вернуться в дом отца или деда, поскольку бывшая власть не удосужилась сохранить документы об изъятии или слишком сильно потратилась на ремонт и теперь требует от вас (от вас!) компенсации.
Опять вы. Как мне видится, никто, кроме вас, не стремится ни к примирению, ни к согласию.
Я читал о том, как немецкий канцлер, прибыв в Варшаву, встал на колени на месте испепеленного гетто. И просил прощения. Он, бывший в годы войны ребенком, каялся. Не за себя – за народ, к которому принадлежал. Когда просят прощения – надо прощать.
Примирение. Для того чтобы оно состоялось, нужны встречные шаги с обеих сторон. Нужно желание тех, кто обожествлял и оправдывал палачей собственного народа. Нужно раскаяние. Нужна просьба о прощении. А жертвы, потомки жертв, они готовы простить. Но они не хотят больше бояться ни за себя, ни за своих детей.
И ПРОШЛОЕ СТАНЕТ ПРОШЕДШИМ
_29_октября_1998_года_
Юлиус Фучик, убитый в пражском гестапо, сказал когда-то прозорливые слова. О том, что придет день, когда настоящее станет прошедшим. И люди станут говорить о безымянных. Фучик напоминал, что не было безымянных, что у каждого из погибших было имя. Так пусть же эти люди станут близки вам, как вы сами...
Этот день пришел. На безымянных могилах ставят памятники. В день поминовения жертв сталинского режима у этих камней зажигают свечи. Сюда приходят старики и старушки, которые шестьдесят–семьдесят лет назад были детьми. Они остались сиротами «во имя партии и государства». Они большую часть этих трудно прожитых лет провели в страхе – перед ночным стуком в двери, перед окриком человека в форме, перед брошенными, как камень, словами «кулацкое отродье» или «сын врага народа».
Вчера состоялось возложение венков и цветов к памятному знаку у асфальтового завода и к мемориальному камню на улице Федорова. Мне дважды пришлось выступать. И сейчас я хотел бы повторить только два тезиса.
Прежде всего, я хотел бы сказать спасибо этим избитым жизнью людям за то, что они все пережили и дожили до наших дней. Они пришли сюда, как живой укор – миру и государству. Их морили голодом и холодом. Им не давали учиться. Их не на всякую работу принимали. Но они выстояли. Сгибались под ударами судьбы. Не сломались. Они вырастили детей и внуков, которые до седьмого колена должны помнить о том, что пытались сделать с их родом от имени Родины. Пытались. Но не удалось. Не удалось.
И еще я просил этих битых жизнью людей, чтобы они навсегда перестали бояться. Чтобы они громко и открыто говорили о том, что с ними было совершено. Говорили своим детям и внукам. Чужим детям и внукам. Ради того, чтобы страшный урок истории не остался только скупым параграфом в учебнике истории. Ибо их живая память – единственное, что хранит лица и имена давным-давно сгинувших людей.
В их памяти эти люди пашут землю и ласкают детей. Ходят по зеленой траве или белому снегу. Быть может, собравшиеся у памятника – единственные, кто помнит улыбку на давно стершихся лицах. Единственные, кто слышит давно умолкнувшие голоса.
К памятникам пришли – по зову сердца или долгу службы. Пришли немногие. Не исключаю, что кое для кого этот шаг потребовал гражданского мужества. Не зря же в последние дни мы слышим такой поток ностальгии по прошлому. Сперва он носит оттенок воспоминаний об ушедшей молодости. О восстановлении каких структур заговорят завтра?
Подумайте о том, что за цена уплачена за право оставаться разными – разных взглядов, убеждений, вероисповеданий.
Пусть эти камни не разъединяют нас, но объединяют. Пусть станут знаками примирения общества. Для этого нужна малость – прийти и вспомнить. Посочувствовать. Пожалеть.
...Учителя шестого микрорайона привели к камню своих учеников. Одна девушка читала стихи Зинаиды Гиппиус, которая после октябрьского переворота вынуждена была оставить Россию и умерла в эмиграции. В стихах Зинаиды Гиппиус нет ненависти. В них – поиск понимания, в них тяга к прощению и согласию.
Любая гражданская война заканчивается. Мы все – граждане одной страны. Нам надо работать. Но, торопясь делать свое дело, помните о тех, кто превратился в прах, кто погиб без вины. Может быть, именно их рук, их ума, их уроков нам не хватает сейчас, и оттого наши беды?
НИКТО НЕ ЗНАЕТ ПОДЛИННЫХ МАСШТАБОВ РЕПРЕССИЙ
_10_апреля_1999_года_
Зябкина Мальвина Лукинична, дочь Луки Яковлева, конюха тюменского лесозавода «Красный Октябрь», ссыльного, расстрелянного в Тюмени 7 июля 1938 года, получила в апреле 1991 года компенсацию за отца. И перечислила в фонд «Книги расстрелянных» 70 рублей.
Ровно восемь лет спустя в Центре международной торговли состоялась презентация только что вышедшей книги. Первый черно–красный двухтомник был вручен Мальвине Лукиничне. На странице 226 первого тома – имя ее отца. «Дождалась», – сказала она и заплакала.
А Нина Николаевна, дочь арестованного и расстрелянного по «офицерскому делу» Николая Монокина, с трудом подбирая слова, сожалела лишь о том, что ее мама не дожила...
У меня странное чувство. Десять лет я говорил и обещал, что будет издана эта «Книга». Сегодня она перестала принадлежать мне одному. Кто-то из моих коллег, пришедших на презентацию, даже сказал, что она задевает.
Нет, это не книга задевает. Это старая боль задевает. Старая боль, которая коснулась едва ли не каждого человека в нашей стране. Я не знал, что у вице–губернатора Валерия Первушина есть во всеобщей трагедии собственная страница. И у заместителя губернатора Ямало-Ненецкого округа Фуата Сайфетдинова – своя. И у журналиста и издателя Юрия Мандрики – своя.
Говоря о книге, каждый как будто обнажал что-то сокровенное, приоткрывал то, что годами таилось в душе, в чем не признавались даже самим себе. Я подумал, что подлинных масштабов большого террора не знает никто. И, наверное, так никогда и не узнает.
Мой однокурсник Сергей Фатеев сказал, что перелистывая книгу вместе со своим 92–летним отцом, журналистом Александром Фатеевым, нашел в списках трех родственников из деревни Елань Нижнетавдинского района.
Я заметил, что каждый, кто брал в руки эти томики, торопился открыть ту страницу, где могла бы оказаться его собственная фамилия.
Нам удалось сообщить о времени смерти и месте последнего приюта семи тысяч двухсот девяноста пяти жертв большого террора. А о скольких еще ничего не знают? «Не знаю, где...» – это о Костине. «Разыскать не могу...» – это о Колчанове. Мария Алексеевна Меляева не ведает судьбы отца, Алексея Сергеевича Тихонова, арестованного в 1930 году...
Я благодарен первым читателям «Книги расстрелянных» за добрые слова. За слезы на их глазах. За скорбь в парадном зале, где не столько праздновали выход книги, сколько поминали тех, кто пал от руки палача.
Работая над книгой, я думал, что она опоздает. Что она выйдет в те дни, когда репрессии станут давно прошедшим, забытым и отброшенным. К сожалению, это не так. Более того, сейчас, когда мы ощущаем угрозу реванша, когда к власти стремятся те, кто ни в чем не раскаялся и ничего не забыл, мне думается, что «Книга расстрелянных» может оказаться пусть крохотным, но камушком на пути тех, кто пытается вернуться.
Рано или поздно урок должен стать уроком. Кто-то пожелал мне продолжить эту работу. Нет, больше всего на свете я хотел бы, чтоб эта книга о репрессиях была последней.
Несбыточно? Наивно? Но так хочется, чтобы это случилось.
ЕСТЬ НАД ЧЕМ ПОДУМАТЬ…
_25_мая_1999_года_
Мне бы хотелось поблагодарить всех, кто высказал добрые слова в адрес «Книги расстрелянных». Более того, я хотел бы разделить это чувство со многими.
Прежде всего с теми, кто подобно полковнику Петрушину, торопил ее выход в свет. И не только торопил, но и подпитывал ее новыми поворотами, новыми сюжетами, новыми именами. А еще с двумя отставниками–подполковниками государственной безопасности Беляковым и Коршуновым, которые собрали всю груду имен, составивших основу книги. К сожалению, мою признательность может услышать только один из них – Юрий Коршунов. Потому что подполковник Беляков скончался после тяжелой болезни, и я предполагаю, что работа в архиве, каждодневное переворачивание листков, из которых в буквальном смысле слова сочилась боль, усугубили его состояние.
А теперь о том, что думаю.
Конечно, исполнителю любой работы всегда приятно, когда звучат слова благодарности от тех, кому она адресована, кем она замечена.
Вот только что были в редакции две женщины. Анна Ивановна Каплун и Татьяна Захаровна Костина.
Дочери расстрелянных крестьян из не так уж далеко расположенных друг от друга деревень – Панушково Тобольского района и Белая Дуброва Нижнетавдинского района. Две судьбы. А точнее, одна, разделенная надвое.
Анна Ивановна, дочь Ивана Андреевича Панова, колхозного счетовода. Когда отца арестовали и расстреляли, осталось пятеро. Младший – восьмимесячный. Спасибо матери, сохранила всех.
У отца Татьяны Захаровны – Артеменко Захара Осиповича был хутор. Полтора гектара земли. И шестеро детей. Сами работали. Потом раскулачивание, выгребли, говорит Татьяна Захаровна, все. Даже детям на день не оставили поесть. Потом (отец уже вступил в колхоз) забрали и отца. В школе Татьяна спиной чувствовала взгляды – дочь врага народа. Родители запрещали своим детям играть с девочкой, на которой было невидимое, но явственное клеймо. Росли, говорит Татьяна Захаровна, как щенята. Все двери были закрыты. Так хотелось учиться, а высунуться боялась. Привыкла.
Сегодня из большой семьи Артеменко осталась одна Татьяна Захаровна. Остальные – на Червишевском. Старший брат успел на войну сходить, вернулся с медалями. «Спасибо матери, сохранила нас».
Есть слезы. Есть обида. Но, трудно мне это понять, нет протеста. Нет гнева. И потому, не могу я не думать, если возникнет новый тиран, да придет ему мысль повторить то, что уже было, неужели, как и при Сталине, наш народ смиренно примет свою судьбу? Неужели России на роду написано – терпеть? И только терпеть?
Великое, конечно, качество – терпение, но обидно: жертвы терпят, благодарят чиновников за грошовые подачки, смиренно обивают пороги присутственных мест в надежде отсудить и возвратить имущество, что было нажито отцами и дедами.
Как не вспомнить ответ детям репрессированного, который дали районные власти на тюменском юге. Мол, иск признаем, но вернуть ничего не можем. Денег в районе нет. Стариков и старух заставляют искать документы, которые бы подтвердили, что именно им принадлежал дом или сколько-то гектаров пашни. Хотя все деревня могла бы это подтвердить, а нынешнее колхозное поле наверняка имеет местное название, и в названии этом сохранилось имя человека, что был убит прежними властями, которым нынешние – правопреемники.
...Вынесет все, сказал о народе поэт. И широкую, ясную грудью дорогу проложит себе.
Помните, чем заканчивается это четверостишие? Опаской, что «жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе».
Есть над чем подумать, как вы считаете?
НА ПОЛЕВОЙ – ОКТЯБРЬСКИЙ ВЕТЕР
_31_октября_2000_года_
У памятника, сложенного из «расстрельных» кирпичей (они четыре года назад были взяты из развалин бывшего «Дома НКВД»), бьется на октябрьском ветру пламя сиротливых свечей. Тесно сдвинутые в пучок, свечи гнутся под ветром, особенно яростным здесь, на раскрытом пространстве. Огоньки словно стелются по кирпичному основанию памятника, едва не гаснут, но снова и снова распрямляются.
Вот так и память людей, что в пятый раз приезжают сюда в день поминовения жертв политических репрессий. Шесть десятков лет политические ветры, дующие с государственных вершин, пытались погасить сохранившиеся с детства воспоминания. Суровые октябрьские ветры. Задувшие в октябре 1917 года, они перевернули страну. В конце концов, октябрьский шквал разбил утлые семейные лодки и пустил в холодное самостоятельное плавание отлетевшие щепки – сирот из крестьянских и прочих семей.
Каждый раз в октябре, сходясь на Полевой, они не могут сдержать слез.
Каждый раз в октябре, сходясь на Полевой, они смотрят в пламя на кончике свечи, словно пытаются увидеть в нем полузабытые, давно истлевшие черты.
Каждый раз в октябре, сходясь на Полевой, они оглядываются на знакомые лица (мы еще живы!) и грустно радуются новым – значит, кто-то еще победил свой застарелый рабский страх.
Из новых лиц на Полевой я увидел Марию Васильевну Сорокину, дочь Мамонтова Василия Тимофеевича из деревни Тихвиной Ялуторовского района. Мария Васильевна выбрала из «Книги расстрелянных» 15 фамилий земляков, жителей трех соседних деревень. Она мечтает поставить в память о них в сельсоветском центре хотя бы одну плиту. Она ходит по властям, местным и районным. У местных то ли денег нет, то ли нет указаний. А районные отвечают, что сперва надо завершить жатву, а потом приняться за памятники. Вот и страда кончилась, а память о безвинно погибших все еще никого не волнует...
Что я мог посоветовать этой немолодой женщине? Ходить, требовать, добиваться. Как и сам я одиннадцать лет ходил «по начальникам», убеждая поддержать издание «Книги расстрелянных», которых «власть убила, власть и должна искупать вину...».
Среди сгрудившихся то ли от ветра, то ли от горя людей стоял, прислонясь плечом к березе, и губернатор Рокецкий. Почти закрыв микрофоном лицо, он говорил о времени, откуда мы все вышли, о веке, который наконец-то от нас уходит, столько горя причинив почти каждому из нас. То была трудная и простая речь, точнее, размышления, разговор с самим собой, без пафоса и без призывов...
Когда почти все разъехались, у памятника на Полевой осталась небольшая группа студентов исторического факультета ТГУ. Меня попросили провести с ними небольшой семинар «по современной истории». Мы говорили о 1937 годе, о том, как в тюменском пединституте, предтече университета, обнаружили «контрреволюционную группу». Как расстреляли профессора географии, недооценившего подвиг Джеймса Кука, человека из народа, и преподавателя физики, восхвалявшего качество дореволюционного хлеба, а преподавательницу литературы, которая на занятии вместо Пушкина заговорила о «нерекомендуемом» Достоевском, отправили в лагеря на 10 лет... Уроки истории...
На октябрьском ветру догорели упрямые сиротские свечи. Октябрьский ветер так и не сумел их погасить. Их пламя будет долго теплиться в сердцах. Потому что забыть о прошлом невозможно.
ТЕПЛЫЙ СКЛАД – ЛУЧШИЙ ПАМЯТНИК ЖЕРТВАМ РЕПРЕССИЙ?
_26_мая_2001_года_
В октябре исполняется пять лет, как на улице Полевой, где в конце 30–х годов сталинские палачи тайком хоронили тела расстрелянных, стоит памятник жертвам большого террора. Не исключено, что к этому времени рядом с ним появится еще один объект столь же важного политического значения. Фирма «Зодчий», которой руководит Николай Ростовщиков, воздвигает на месте захоронений склад-арочник.
Памятник, к которому дважды в год – 5 мая и 30 октября – собираются потомки репрессированных, воздвигнут усилиями одного банка, одного университета и одной редакции. Хотя по соседству стоял и еще дымил еще асфальтовый завод, и вырабатывал свою продукцию деревообделочный цех Горремстройтреста. Асфальтовое чудище благополучно скончалось. Горремстройтрест или его наследники отделились от площадки, где стоит памятник, высоким забором. Неизвестно чьи гаражи исчезли в неизвестном же направлении, и стала возможной давняя идея – разбить на этом месте парк в память о тех, кто был убит безо всякой вины, тайно, злодейски. Их больше двух тысяч. И думалось, что каждый, кого коснулось это горе, сможет посадить на улице Полевой дерево. Деревья живут дольше людей, и память будет жить долго. Чтобы не повторились преступления.
Городские власти на всех уровнях горячо поддерживали эту идею. Более того, было сказано, что организацию этого парка, отвод земли и прочее надо поручить руководству Калининского территориального округа.
Пришла и прошла весна, время посадки деревьев. Площадка, окружающая памятник репрессированным, забита поддонами с кирпичом, стоит кран, сложены металлические конструкции – каркас будущего арочника. И рабочие охотно докладывают, что все это хозяйство «принадлежит фирме «Зодчий», где руководит Николай Николаевич Ростовщиков».
А Валерий Борисов, начальник территориального управления по Калининскому округу, в телефонном разговоре со мной утверждает, что никому разрешения на строительство не давалось.
И главный архитектор города Валерий Кулачковский подтверждает, что у его службы разрешения на строительство никто не запрашивал. Естественно, и согласия не было. А стройка движется. И это мимо нее три дня назад промчалась кавалькада руководящих лимузинов во время объезда города. Ехали быстро, видимо, поэтому никто, кроме меня, не обратил внимания на кирпичные запасы на месте предполагаемого мемориального парка.
Я думаю, что после публикации будет либо звонок в редакцию, либо визит ответственных лиц из фирмы «Зодчий». В связи с этим хочу предупредить, что обязательно зададим вопрос: «В согласии ли с собственной совестью «зодчие» разворачивают строительные работы на костях невинно погибших людей?»
Это им стреляли в затылок в доме НКВД на углу Семакова и Республики. Это их тела везли под покровом ночи на западную окраину Затюменского кладбища. Это их детям и женам врали, что живы, но отправлены в дальние лагеря «без права переписки». Это их потомкам позднее выдавали фальшивые документы, что мужья и отцы скончались в лагерях от разнообразных болезней. И только более чем через полвека прозвучала правда о трагических судьбах. И вот репрессированных еще раз репрессируют, превращая их безымянные могилы в строительную площадку.
Впрочем, в Тюмени – все по-по-тюменски.
Напротив нынешнего памятника – большое пространство. Когда-то там было старинное Затюменское кладбище. Хоронили купцов. В войну купеческие памятники перевели на флюс в литейке завода «Механик». А потом стерли его с лица земли, поставили радиомачты. А недавно открыли на бывших могилах еще и автозаправку.
Не исключено, что уже завтра власти возопиют о бездуховности молодежи, будут клеймить беспамятство, скорбеть о падении нравственности. Так отчего не подумать об этом падении сразу с утра? Отчего не спросить с себя за допущенное кощунство?
ЗАБЫТЫ И УНИЖЕНЫ ВТОРИЧНО, ЧЕРЕЗ 65 ЛЕТ
_19_марта_2002_года_
Повторяю: на Полевой, 109, где недавно коптил асфальтовый завод, в конце тридцатых годов прошлого столетия хоронили тела расстрелянных сотрудниками НКВД. Много позднее их реабилитировали. А в 1996 году поставили памятник жертвам большого террора. Тогда же появилась идея – в память погибших посадить деревья. Мемориальный парк.
«Курьер», инициатор памятника, предложил свои услуги, но власти сказали: пусть этим займется Калининская администрация. Потом было много разных событий, а на месте предполагаемого парка, словно чудом, стали расти склады-арочники. Архитектура города сказала: «Ах!». Земельный комитет сказал: «Какое безобразие!». Выписали предписание фирме «Зодчие» – самовольную застройку прекратить.
Ура?
Однако склады росли, а по соседству с ними потихоньку поднимался и кирпичный гараж. И чем больше мы писали, тем быстрее гараж рос. 12 ноября городская архитектура снова пишет: «Немедленно прекратить!». Фирма, которая уже не ООО «Зодчие», а ООО МСК «Стройинвестсервис», того же генерального директора – Н.Н. Ростовщикова, думает про себя: «Тьфу на вас!» и продолжает строить, выводя гараж под крышу. Несмотря на то, что нету: соответствующих разрешений, согласованной с комитетом по архитектуре и градостроительству проектной документации, распоряжения администрации города о разрешении строительства, что является нарушением Градостроительного кодекса, Гражданского кодекса и распоряжения главы г. Тюмени от 28.07.98 – одновременно...
Заместитель губернатора области Борис Петренко дает указание уже областной архитектурной службе – разобраться, но г-н Ростовщиков, думая, вероятно, все то же: «Тьфу на вас!», продолжает строить. И более того – приступил к укладке фундаментов очередного арочника.
Слов нет. А что есть? Есть желание отмечать скорбные юбилеи. 25 ноября исполнилось ровно 65 лет со дня расстрела и захоронения наших земляков там, где так активно строит г-н Ростовщиков.
Расстреляны:
Гегелев Сидор Иванович, пчеловод из Первомайки Нижнетавдинского района;
Сало Семен Прокопьевич, секретарь Букинского сельсовета;
Садыков Ахмед–Салих, конюх городской стройконторы;
Васильев Алексей Егорович, сторож городской больницы,–
Вепрев Трифон Федорович, плотник из Агарака Юргинского района.
25 ноября 1937 года расстрелян и закопан на Полевой... Ростовщиков Александр Михайлович, директор Омутинского раймельуправления...
Я не знаю, родственник расстрелянный Ростовщиков тому Ростовщикову, что застраивает место захоронения? Или просто фамилии совпадают? Но я помню и другую историю, связанную с Полевой, 109.
Осенью 1996 года ко мне пришел молодой человек и попросил отыскать место гибели его деда – Михаила Львова, колхозника (как странно – из того же Омутинского района!). Я нашел карточку и назвал адрес, мы приехали на Полевую, где ничего не было, – только асфальтовый завод. Молодой человек – Владимир Львов – спросил, что он может сделать? Я сказал: давайте построим памятник. И стал памятник...
Я не знаю, родственник ли Николай Ростовщиков Александру Ростовщикову. Или просто однофамилец. Но я знаю, что безвинные жертвы не заслужили, чтобы над их прахом грохотали краны и бульдозеры. Вместо деревьев, которые мы предлагаем там посадить.
Я не знаю, есть пи кто-то там, наверху (вы понимаете, что я имею в виду вовсе не городскую администрацию и ее структуры). Но вот что хотел бы напомнить. Две организации пытались разместиться на Полевой. Обе прогорели. Что ждет третью, так откровенно попирающую законы людские и божеские?
Но продолжим: 26 ноября расстреляны – Ботников Павел, столяр; Самойлов Артемий, кузнец. 29 ноября – Герасимчук Владимир, прораб фанерки; Дубенин Степан, колхозник... Юбилеев, как видим, еще много.
МЕРТВЫЙ ХВАТАЕТ ЖИВОГО
_21_сентября_2002_года_
Московский градоначальник Лужков всегда казался мне здравомыслящим человеком. Теперь он предложил восстановить памятник Дзержинскому на Лубянке. Мол, просторной площади нужна доминанта. Так сказать, ось. Ну и получилась ось. Черта. Граница. Разлом, по которому раскалывается общественное мнение нашей страны.
Причем, спорящие стороны вовсе не озабочены архитектурными рассуждениями московского мэра. Стенка на стенку – в Думе и на площади – озабочены не столько политическим прошлым, сколько политическим будущим страны. Той опасной гранью, на которой год за годом балансирует наше так и не ставшее толерантным общество. Одни, вразуми их, господи, взыскуют порядка, которого в осененные Лубянкой годы «было больше». Другие, и я, признаюсь, с ними, обеспокоены, как бы кровавое прошлое не стало кровавым настоящим.
Тут смешалось все. Облик самого железного Феликса» и его чекистские отряды. Его дореволюционное прошлое, и последние дни, когда он едва ли не стал теоретиком и главным защитником новой экономической политики. Большой террор, который вызрел при нем и буквально захлестнул страну.
Я думаю, что уж если упокоился Феликс Эдмундович со своими чугунными собратьями по двадцатому веку у московского выставочного зала, то так бы тому и быть. И пусть Лужков оставит статую и нас в покое.
Однако убежден, что та и другая сторона спорят вовсе не о самом Дзержинском – каторжнике, председателе ВЧК, председателе комиссии по улучшению жизни детей (кстати, куда девались родители этих беспризорников?), наркоме путей сообщения и председателе ВСНХ. Они спорят о той эпохе, символом или, если хотите, жупелом которой стал Дзержинский. И будь он лично раснаипрекраснейшим человеком, все равно шлейф кровавый стелется по истории. Ох как стелется...
Что поделать, если прошлая эпоха превращала в жупел едва ли не все, к чему прикасалась? Явления эти легко меняли знак с точностью до наоборот. Что ярко свидетельствует о том, сколь мало правды было в конструируемом нами облике.
Вспомним обращение поэта к юношам – делать жизнь с товарища Дзержинского. К пионерам – расти таким, каким был Павлик Морозов. Сперва – пионер–герой. Потом, на том же фактическом материале, погубитель родного отца. Несчастный мальчишка, попавший в жернова истории и принявший мученическую смерть. Пусть документы вовсе не дают основания упрекать в предательстве Павлика, но ведь жупел!
Именем Дзержинского, портрет которого висел в кабинетах НКВД, пытали, расстреливали, гноили в безвестности миллионы людей. Есть в Москве памятник им? Только Соловецкий камень на Лубянке да могила неопознанного праха у крематория в Донском монастыре. Громадный архив в музее имени Сахарова не в счет. В Тюмени, одном из немногих городов России, установлены памятные знаки на всех известных захоронениях жертв сталинского и чекистского террора. И там, где расстреливали, тоже. Правда, нет парка на Затюменском кладбище, где схоронили, точнее, просто закопали больше двух тысяч человек. На отведенной для мемориального парка площади построены два склада-арочника и спешно возводится третий. Конечно, не памятник Дзержинскому, но все же... Символ.
Добьется Лужков своего. Потихоньку вернут «железного Феликса» на место, и ляжет через пока еще Лубянскую площадь тень от высоченного памятника. Длинная тень. На всю Россию хватит.
МНОГО ЕЩЕ РАБОТЫ
_3_февраля_2004_года_
Есть способ заставить себя сделать тяжелую работу, от которой ничего, кроме хлопот, не ожидаешь. Надо заявить во всеуслышание, что ты намерен сделать ее к такому-то и такому дню. И все.
Нынешний год для темы, которой я занимаюсь семнадцатый год, особенный. 1 декабря исполняется 70 лет со дня убийства Кирова и датированного тем же днем документа, который позволил оперативно и без проволочек карательным органам убивать тех, кого стали называть «врагами народа». В связи с этим я хотел бы напечатать «Книгу расстрелянных», третий том.
Я надеюсь, что в этой книге будут впервые опубликованы редчайшие документы – изложенная в письмах и заявлениях судьба человека, который по роду занятий и общественному статусу должен бы оказаться властителем умов, а оказался жертвой палачей. Он медленно умирал в каменном мешке, пытаясь убедить своих мучителей в лояльности к советской власти, но не отказывался от принципов, к которым обязывал его сан.
И в этом томе будут списки жертв террора. Причем, не только «большого террора» но и «красного террора».
Помнится, в 1999 году, когда первая «Книга расстрелянных» вышла, кто-то из читателей упрекал меня, что, мол, взят только один период репрессий, а жертвы двадцатых годов мною забыты. Я отвечал, что расследовать более ранний период мог бы кто-то другой.
«Другого» не нашлось. Сейчас я работаю над составлением картотеки тех, кто был убит в 1919-м, 1920-м, 1921-м. Этих людей расстреливали особые отделы, тюменская губчека, революционный военный трибунал Сибири... Сколько было организаций, для которых человеческая жизнь ничего не стоила. Иных, ложно обвиненных в соучастии в крестьянском восстании 1921 года (говорю – ложно, потому что тюменская облпрокуратура в 1992–1993 годах реабилитирована их «за отсутствием состава преступления»), расстрелянных в бывшем «доме Жернакова», февральской ночью свозили по Масловскому взвозу к Туре и спускали под лед...
В документах, с которыми я сейчас работаю, есть информация, которая раньше мне была недоступна. Это – список сирот, которые оставались после расстрела отцов. Или после того, как отца увозили в концентрационные лагеря НКВД.
Откроем произвольно компьютерный файл...
Иван Павлов, кладовщик стройконторы из Маслянки. Осталось шестеро детей от года до десяти. Получил десять лет лагерей. О дальнейшей судьбе «данных нет». Исчез, словно никогда не был. Что пережили шестеро, мал мала меньше, мы никогда не узнаем.
Тимофей Павлов. Рыбак. Сослан из Астрахани в Новый Порт, на Ямал. Расстрелян в Салехарде. Детей семеро – от восемнадцати до двух лет.
Еще один Иван Павлов – из совхоза «Багайский». Было три сына, четыре дочери. Иван Андреевич расстрелян в Омске. Территория, где закапывали тела жертв – в конце улицы 20 лет РККА, не сохранилась, попала под застройку. Что снится жителям этих домов?
Степан Павлов, фельдшер тюменской горбольницы. Расстрелян. Остались две дочери.
Григорий Пальянов, колхозник из Аромашево. Осиротели четверо, от двенадцати до двух лет.
Иван Панасюк из Казанского района. Получил семь лет и отправлен в Горшорлаг НКВД (видимо, в Горную Шорию). Дочери Зое было четыре, сыну Васе – один месяц. За что взяли? «Готовил переход на сторону врага». В феврале 1938 года? Из Казанского района в любую сторону скачи – не доскачешь.
Анна Панкина из Сургута, якобы «завербованная латвийской жандармерией», получила семь лет и оставила шесть детей от 14 лет до четырех месяцев от роду...
Патрахин Андрей – пятеро детей... Пенежин Семен – четверо... Пермяков Никита – шестеро...
Можно без комментариев?