Я – ваш корреспондент
Р. С. Гольдберг





ПРЕКРАСНЫЕ ПОРТРЕТЫ СОВРЕМЕННИКОВ





ПРЕКРАСНЫЕ ПОРТРЕТЫ СОВРЕМЕННИКОВ


_11_января_2000_года_

Я держу в руках сборник, который, как мне думается, может подвести черту под уходящим веком. Самое интересное, что составитель – профессор Владимир Бакштановский такой задачи вовсе не ставил. Он в течение ряда последних лет исследовал тему «успешных профессионалов», давая им возможность сказать о времени и о себе. Очередной выпуск, озаглавленный «Городские профессионалы», собрал под свою обложку промышленников и профессоров, чиновников высокого ранга и профессиональных политиков, учителей и инженеров, художников и журналистов.

И как-то само по себе получилось (профессор клялся, что все произошло «само») – книжка объединила символическое число людей, готовых исповедаться перед собой и перед двадцатым веком. Ровно двадцать. Двадцать биографий, двадцать монологов–исповедей, двадцать взглядов, двадцать мировоззрений.

Отчет о двадцатом веке. О целом веке, хотя самому старшему из героев лишь немного за шестьдесят.

Обо всем веке, написал я, и готов доказать, что это не преувеличение. Почти каждый начинал рассказ не с себя, а со своих отцов или дедов, как будто строил мост из прошлого в будущее. Более того, мне подумалось, что эту книжку, все двадцать судеб, можно сравнить с мостом из века девятнадцатого в двадцать первый. И это тоже символика.

Разве случайно, что наша страна пытается сегодня исправить «октябрьский переворот», октябрьский поворот, который повел государство по экспериментальному пути. А теперь мы (или многие из нас) возвращаемся на путь общечеловеческого развития, без попыток идти другим путем», без риска нехожеными тропами вскарабкаться к вершинам цивилизации. Карабканье не получилось. Пришлось идти, потеряв почти сто лет и миллионы сограждан.

Я не знаю, кто из авторов–героев, кто из городских профессионалов станет «средним классом», приметы которого ищет в нашем обществе профессор Бакштановский. Каждый из двадцатки формулирует свое отношение к этому классу по-разному, каждый иначе воспринимает ценности и достижения этого краеугольного камня цивилизации. Но если читать этот сборник подряд, то видишь, откуда появляются трассы, что ведут из прошлого в будущее.

Из российской истории. Оттуда, где был Смольный институт, в котором училась бабушка Клары Баклановой (потом в биографии Клары Баклановой нашлось место и поселкам спецпереселенцев в Вагайском районе). Оттуда, где было имение купца Калмыкова, в котором был управляющим дед Владимира Борисова. Где были корни и Анатолия Омельчука...

Листаю страницы. Какая жажда понять – зачем я пришел в этот мир? Что мне удалось и почему? Чей голос звучит в моем, чью походку напоминает мой шаг, на кого я похож?

Рубеж веков, условное время, придуманная черта, как линия перемены дат... Но отчего же именно в этом случае мы задумываемся о собственном предназначении, о жажде скорости, что живет у нас в душе и не дает нам покоя? О время, помоги нам разобраться в самих себе и друг в друге!

Портреты современников моих. Тех, рядом с которыми посчастливилось жить и работать. Мне нравятся мои современники. Мне нравится мое время. Впрочем, разве у меня, разве у вас есть выбор?




ДЕСЯТЬ ЛЕТ КАК ОДИН ДЕНЬ, ИЛИ ЧТО ТАКОЕ РОЛЬ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ


_23_октября_1997_года_

Когда-то в школе, а потом в университете мы проходили тему «Роль личности в истории». Ссыпаясь, как помнится, на Плеханова, преподаватели убеждали нас (а мы потом, кому повезло, охотно повторяли на экзамене), что единственной движущей силой истории является народ, что личность только при сем присутствует. И потому большой роли не играет, поскольку играть не может... Не стану далее подвергать испытанию ни свою память, ни ваше терпение.

Скажу лишь, что именно история в конце концов показала: какова роль личности.

На днях исполнилось ровно десять лет (а теперь и еще два дня) с тех пор, как на октябрьском пленуме ЦК КПСС кандидат в члены политбюро, первый секретарь Московского горкома партии (помните такого? Его звали Ельцин Борис Николаевич) встал и высказал «ряд вопросов, которые у меня лично (т.е. у Ельцина, конечно) накопились».

Не знаю, как вы, а я хорошо помню и этот пленум, и суету в зале, и злого Лигачева Егора Кузьмича, и какого-то очень торжественного Горбачева Михаила Сергеевича, и череду первых секретарей, с восторгом клеймивших отбившегося от стаи, и передового рабочего от Метростроя, заверявшего, что «рабочий класс никогда не подведет коммунистическую партию»...

Я перечитал сейчас материалы этого действительно исторического пленума (журнал «Известия ЦК КПСС», № 2 за 1989 год, стр. 209-287), и мне стало не по себе. Как близко это было. И как страшно. Один против всех. И все – против одного.

Но какой до холодка в спине восторг: встал один из винтиков системы, один из камушков непоколебимой кремлевской стены, и – система рухнула, осыпалась стена...

А что было потом, помните? Девятнадцатая партконференция и слова того же Ельцина «о прижизненной реабилитации». И выборы народных депутатов СССР. Ельцин прошел «на ура». А потом выборы на съезде членов Верховного Совета, Ельцину не хватило места, Алексей Казанник уступил ему свое. А потом возмутитель спокойствия – межрегиональная депутатская группа во главе с Сахаровым и Афанасьевым, которая, как мне казалось, являла собой действительно ум, честь и совесть эпохи... И всюду Ельцин, такой разный.

Сегодня многие из нас недовольны Борисом Ельциным. Критикуют и справа, и слева. И по центру. И снизу. Один только господь-бог молчит. Понимает, видно, что можно требовать от человека, а чего – нельзя.

Был бы Борис Николаевич не человек, а машина или компьютер. Заложили программу, включили скорость – и вперед. Без ошибок. Без колебаний. Вдоль по генеральной линии. Или, наоборот, поперек.

А он – такой же, как мы. Один из нас. Всего раз вдруг встал и сказал. Не как машина, не как символ. Как человек. Сказал, как уперся. Видно, допекло, как допекает многих из нас.

Вставали, кстати, и до него. Но – тогда время не приспело. А тут пришло время. Погодился, как говорят, Борис Николаевич.

Я не знаю, будет ли Борис Ельцин самым лучшим президентом России? Я даже не знаю, будут ли другие президенты России? Но он, только он переменил течение времени.

Нам, конечно, не нравится. Вроде, наобещал царствие небесное при нашей жизни и не выполнил. А народ не любит, когда ему обещают и не делают. Хотя народ-то, движущая сила истории, как сказано выше, мог бы и не ждать милостей от природы, от начальников, от депутатов, которых сам же и выбрал. А лучше бы соответственно бывшему партийному гимну – своею собственной рукой...

А Ельцин, что Ельцин? Он свое сделал. Теперь наша очередь. Вот и все про роль личности в истории.

Если имеется личность, то история всегда рада ей оказать услугу. А что касается пророков в своем отечестве, тут судьба их, как правило, печальна. Но кто-то должен быть пророком.




«Я ПРОСТО БЫЛ НА ФРОНТЕ»


_25_июня_2002_года_

...Двадцать второго июня... ровно в четыре часа... Киев бомбили, нам объявили,.. что началася война...

Откуда-то из самой глубины детства возникает в памяти незамысловатая мелодия. Давно было. Мне думалось, что на сей раз можно обойтись без обращения к этой странице нашего общего прошлого. Но оказывается, чем дальше уходим мы от прошлого, тем острее оно звучит в нас.

На площади у мэрии – галерея портретов почетных граждан. Там есть несколько человек, чьи рассказы о военных годах я хорошо помню. Юрий Максимович Шешуков рассказывал про похоронку, полученную на него родными. Маргарита Николаевна Угрюмова в шестнадцать лет пришла на военный завод, говорила про 12– часовые смены. Но больше всего я помню рассказы Виктора Феоктистовича Югринова, прошедшего в войну все офицерские ступеньки – от командира артиллерийского взвода до командира дивизиона.

Он нехотя раскачивал свой рассказ, артиллерист Югринов: «Я ни в каких выдающихся операциях не участвовал. Я был на Северо–Западном фронте».

Войну Югринов встретил в армии, имея на руках предписание ехать в военное училище. Ехать не хотелось, и он даже обрадовался – «Теперь уж точно не поеду! Я командир только посмеялся: «Теперь уж точно поедешь».

Училище было ускоренным. В том же сорок первом Виктор Югринов – командир взвода «сорокапяток».

«Не смейтесь – это довольно сильное орудие против бронетранспортеров, легких танков, пехоты. Пушка прямой наводки, и эффект давала значительный».

Понимаете, что такое – пушка прямой наводки? Это открытая позиция, ты видишь противника, и противник тебя видит. Кто быстрее, кто точнее?

В первом бою комвзвода Югринов потерял полрасчета. Командир орудия ошибся, застрял на перекрестке. Расчет выкосил немецкий пулеметчик.

Тут я понял, что на войне тоже думать надо. Ведь все равно пришлось воевать дальше двумя орудиями и с неполным расчетом: в бою пополнения не поступает. Этой точки зрения я придерживался до конца войны».

Он говорил, я помню, неторопливо. Разбирал боевые эпизоды, как учитель математики трудную задачу. По памяти расставлял расчеты на склоне холма. Их, на конной тяге, он вывел не сразу, а побатарейно, первая прикрыла огнем остальные, и задача была выполнена. А сосед справа стал разворачиваться всем дивизионом и потерял людей и коней.

В конечном счете, сохранность жизни людей, которыми командуешь, это тоже не менее важная задача деятельности любого командира. Решение проверит бой. Война учит меньше ошибаться. Война учит меньше принимать волевых решений. Пусть мой масштаб невелик, но реальность – та же самая».

Военная реальность Югринова – северо–запад, река Ловать, деревня Рамушево и тот кровавый коридор, через который снабжалась немецкая 16–я армия, и который наши пытались ликвидировать на болотистых равнинах полтора года. Что и случилось уже в конце сорок третьего...

И снова слышу характерный говорок Виктора Феоктистовича о той войне незнаменитой.

Нам похвастать участием в крупных, известных всем операциях нельзя. Но разве могут поделиться таким опытом некоторые южные фронты, как занятие обороны на болоте? В целом фронт не звучал. А жизнь на фронте – это работа, и на нашем Северо–Западном такая же, как на любом другом. Пусть в сводках говорят, что у нас имеют место бои местного значения». Для меня-то, взводного, какая разница – бой местного значения или бой, определяющий крупную операцию? Мой-то взвод наступает, мой-то взвод должен задачу выполнить, мои солдаты гибнут... А там, действительно, так и было...».




У ДОН КИХОТА ЕСТЬ ИМЯ


_1_октября_1996_года_

Редакция решила учредить приз дня альтруистов.

Конечно, заказать чугунную статуэтку романтического рыцаря из Ламанчи каслинского литья было не самым трудным в нашем предприятии. Самое главное, мы в глубине души (теперь в этом можно признаться!) очень сомневались: а найдется ли в нашем городе столько подвижников, которые могли бы претендовать на приз бескорыстия?

Подвижников-то всегда хватает! Деловых, хватких, умеющих жестко говорить «нет», даже если хочется сказать «да». А мы искали – бес–ко–рыст–ных!

Представьте себе, на редакционной летучке, где подводились, с соблюдением всех демократических процедур, итоги нашего конкурса, было представлено аж девять кандидатов на наш скромный приз. И состоялась публичная защита кандидатов.

Среди тех, кого назвали журналисты «Тюменского курьера», была и Нина Сидоровна Питомец, учитель математики из школы №21.

Если вы учились в двадцать первой, вы не забудете Нину Сидоровну. Свирепого адепта царицы наук. Всегда уверявшей, что из нее вышел бы отличный председатель колхоза. Был и такой случай в ее биографии: однажды она уступила другой учительнице выделенную ей квартиру...

Юрий Зимин, журналист, издатель детской газеты «Лесовичок». Факт из речи, произнесенной о нем: «Будучи уже на пенсии, он из своих скромных денег покупает призы для редакционных конкурсов, поскольку изо всех бездоходных газет «Лесовичок» – самая бездоходная».

Галина Александровна Гольдина, врач и организатор медицины. Ее усилиями создан тюменский хоспис.

Валерий Григорьевич Важенин, директор подросткового спортивного клуба «Старт». Он же – главный тренер, он же едва ли не отец родной для пацанов Южного микрорайона.

Всеволод Владимирович Бессараб, организатор шахматных турниров и джазовых фестивалей, собирающих тысячи любителей.

Михаил Борисович Добржицкий, преподаватель математики (везет нам на математиков, может, это самая бескорыстная профессия?), работал на соответствующей кафедре ТИИ, сейчас на пенсии, но все так же вдалбливает математические знания в головы тех, кому они пригодятся уже в будущем веке.

Альбина Ульяновна Погорельцева, участковый терапевт поликлиники №2. Как говорилось, «врач божьей милостью и потрясающая женщина»...

А первым победителем первого конкурса «Дон Кихот» большинством голосов назвали Лидию Васильевну Касьянову. Лиду Касьянову, прядильщицу камвольно–суконного комбината.

Вы помните это имя в недавнем прошлом? Делегат комсомольского съезда, передовая работница. Лида год за годом работала «за себя и за того парня», на двойной зоне обслуживания. И отдавала вторую зарплату то в Фонд мира, то в Детский фонд. Наверное, не было такого фонда, который не получал бы от Лиды денежных переводов.

Я думаю, что в нашем решении в пользу Лиды Касьяновой есть глубокий смысл. Наше прошлое, – каково бы оно ни было, – это наше прошлое, и мы должны помнить о нем. Должны гордиться такими, как Лида Касьянова. А факт, что претендентов оказалось так много, говорит лишь о том, что наш конкурс имеет право на жизнь.




ДАВИД ВОЗВРАЩАЕТСЯ В РОССИЮ


_9_июля_1994_года_

У каждого из нас – собственное отношение к Александру Солженицыну, который сейчас возвращается в Россию. Возвращается в нее постепенно, шаг за шагом, как будто вглядываясь, как будто сопоставляя эту глубинную, настоящую страну с той, которую он изобразил в своих книгах, воссоздал в своем воображении, которую представлял себе в долгие годы, сложенные из материального чужбинного благополучия и нравственной тоски по родной земле.

А тоска эта была и есть. Иначе не возвратился бы Александр Исаевич именно теперь, когда многие, спасая «зажженные светы» культуры, уходят, уезжают, бегут. Иначе не выбрал бы этот неспешный путь, а предпочел бы ему триумфальное, на белом коне, возвращение в мир падкого на моду политиканства, нового и старого диссидентства. Но он – выбрал такой путь. Значит, так ему нужно.

Способны ли мы оценить реальный вклад этого человека – не экономиста, не политика, не государственного деятеля – в перемены, которые произошли с нашей Родиной? Думаю, что не все. Думаю, что не сейчас.

Сам Александр Исаевич попытался образно сформулировать свою роль достаточно иронично, озаглавив одну из своих работ «Бодался теленок с дубом».

Я бы предпочел другой образ. Библейский юноша Давид. Тираноборец. Освободитель. Сокрушитель Голиафа.

Я не знаю, что тогда придавало ему силы восстать против колосса, ворочающего судьбами планеты? А что придавало силы Андрею Сахарову делать то же самое?

Как несхожи их судьбы внешне, и насколько подобны они! Тот же характер, та же одержимость, тот же вызов, та же готовность к борьбе, не сулящей успеха.

Многие политики–демократы сегодня тоскуют о Сахарове. Нет духовного лидера! Я не знаю, как отнесутся демократы к Солженицыну и как отнесется Солженицын к демократам. Возможно, они не сразу поймут друг друга. Но я хочу надеяться, что они смогут хотя бы разглядеть друг друга, ведь до сих пор их знакомство было, в основном, «бумажное». Они знали Александра Солженицына по его книгам, которые читали, рискуя. Он знал их по газетным страницам, возможно, в восторженном западном отражении, либо бранном – отечественном.

Хотя тот и другие – одного поля ягоды.

Можно читать книги Солженицына и гордиться этим. Можно не читать и тоже гордиться. Я знаю и тех, и других. Но сегодня Солженицын стал реальностью нашей жизни. В сложный расплав российского общества введен новый катализатор. Захочет Александр Солженицын заниматься политикой или не захочет – это уже от него не зависит. Реакция формирования общественной системы продолжается, катализатор начал действовать. Результаты этого сложнейшего процесса каждый из нас почувствует на себе.

Что касается меня лично, то не ценных указаний, не мудрого ответа на мучающие общество (и меня в том числе) вопросы жажду я. Обществу недостает нравственного ориентира. Чтобы бороться и противостоять Голиафу толпы. Так добро пожаловать, Давид!




РЕДКОЕ КАЧЕСТВО


_1_сентября_2001_года_

«Король лакея своего назначил генералом.

Но он не может никого назначить добрым малым...»

Из Роберта Бернса

В числе тех, кого непременно вспоминают в дни нефтегазовых праздников, – Виктор Иванович Муравленко. Перечисление одних его официальных титулов составит несколько машинописных страниц. Герой труда. Профессор. Депутат. Создатель тюменской нефтяной промышленности. Заместитель министра... Но мне представляется важным отметить только одну черту этого действительно незаурядного человека.

Не буду спешить. А просто расскажу кое–что, потом читатель сам решит, о чем, собственно, речь.

Мне мало пришлось общаться с начальником Главтюменьнефтегаза. Руководитель многотысячного коллектива и молодой журналист молодежной газеты с небольшим тиражом – величины несоизмеримые. Впрочем, люди такого масштаба, как Муравленко, как Коротчаев, как Эрвье, как Барсуков, были далеки от всякого чинодральства. Они, конечно, дорожили своим временем и своим положением, но следовали собственным правилам, в основе которых лежало уважение к человеку как к таковому, независимо от рангов и званий. Обладая сильным чувством собственного достоинства, они признавали право на это чувство за всеми людьми.

Маленькое отступление. На одном из юбилеев в Ханты-Мансийске меня неприятно поразило обилие упитанных молодых людей, окруженных телохранителями. Был концерт, в котором принимал участие великий артист Михаил Ульянов. Он читал монолог из «Ричарда III» и сбился. И тут за моей спиной раздался громкий барский голос: «Работай, старик, работай!». Мол, мы тебе заплатили, так ты уж старайся, отрабатывай гонорар...

Не могу себе представить, чтобы нечто подобное произнес кто-то из отцов тюменского освоения, из людей, куда более значительных, чем сегодняшние парвеню, всплывите на нефтяной пене.

И снова о Муравленко. В конце декабря 1968 года мне было поручено взять интервью у Виктора Ивановича. Страшно подумать, сколь наивными и щенячьими были мои вопросы. Но сколь серьезными были ответы Муравленко! Думаю, что тогда он вытаскивал из моих вопросов то, чего я даже не вкладывал в них. Но ни разу не дал мне понять о той дистанции, что нас на самом деле разделяла.

Жизнь и смерть Муравленко до сих пор вызывают много вопросов. Особенно его внезапная кончина после разговора с тогдашним министром нефтяной промышленности Мальцевым. Они встречались в министерстве на Софийской набережной, потом Муравленко сел в машину и скоропостижно скончался, не успев добраться до своего номера в гостинице «Россия».

Года четыре назад вместе с телеоператором Русланом мы стояли у этого самого здания, где раньше было министерство, пытаясь запечатлеть последний маршрут знаменитого нефтяника – путь от жизни до вечности. Потом поехали на встречу с бывшим министром. Мальцев наотрез отказался говорить о последней встрече с Муравленко и сниматься тоже отказался. Признаться, это наводило на некоторые размышления... Что же мог сказать бывший министр своему заместителю по Тюмени, чтобы это вызвало фатальный сердечный приступ?

– Да ничего он Муравленко сказать не мог! – категорически заявил в тот же день Николай Константинович Байбаков, бывший в свое время нефтяным министром, а позднее – председателем Госплана СССР. – Вы, очевидно, не понимаете, что такое был Муравленко и что – министр? Виктор Иванович мог ногой открывать дверь в кабинет Мальцева. Другое дело, что он никогда себе этого не позволил бы. А Мальцев и помыслить не мог, чтобы хоть словом вызвать неудовольствие Муравленко. Слишком это были неравновеликие фигуры...

Из рассказов людей, работавших рядом с Муравленко и бережно сейчас хранящих память о нем, складывается образ не только масштабный, но и трагический. Он был человек, и ничто человеческое не было ему чуждо. И вместе с тем даже в жесткие годы Виктор Иванович оказался способен на поступок неординарный.

Среди немногочисленных тюменских диссидентов был Александр Иванович Ганюшкин, придумавший «Социалистическую партию Советского Союза» и расплатившийся за свою идею по полной программе. Ганюшкин работал в одном из подразделений Главтюменьнефтегаза. Но когда его арестовали и, как тогда водилось, отправили в Казань, в специальную психиатрическую лечебницу, кто, единственный, помог его семье?

Муравленко. Герой и лауреат, депутат и начальник главка. Сохранилось письмо, которое добралось в Тюмень из Казани: Ганюшкин благодарил Виктора Ивановича за помощь.

Незначительный факт, скажете вы. Как знать... Не сейчас это было, а в то время, когда многие и многие, боясь лишиться постов, званий, благорасположения высшего руководства страны, такого не делали и не сделали бы никогда. Муравленко поступил, как порядочный человек. Впрочем, как вы уже поняли, он и был порядочным человеком.

Качество, не частое во все времена.




КАМИКАДЗЕ КЛАРА


_27_ноября_1999_года_

Это не я придумал. Так на торжественном праздновании 65-летия Клары Барбаковой, ректора международного института экономики и права, доктора философских наук, академика и прочая, и прочая, среди многих шутливых и еще большего количества трогательных слов ей было присвоено соратниками и почетное звание «камикадзе». В российском сознании – это летчик, взлетающий без шасси, а значит и без надежды вернуться. В буквальном переводе с японского «камикадзе» – ветер богов.

Боже мой, причем тут «камикадзе»? Благополучнейшая женщина, создатель и руководитель престижного вуза, обладатель ученых степеней и дипломов, окруженная всеобщей любовью и уважением, а также почти не скрываемой ревностью руководителей иных учебных заведений, что само по себе совершенно естественно.

И вместе с тем... И вместе с тем.

Вероятно, только господь бог, если он существует, знает: чего стоила Кларе Барбаковой ее успешная карьера. Из каких терниев сплетался ее лавровый венок. Какие слезы стоят за ее великолепной улыбкой.

Счастливица в науке. Каждой своей защиты она достигала ценой невероятного напряжения.

Олег Барбаков, старший сын, сказал, что его мама защищалась тринадцать раз. Тринадцать! Уже самая мистическая недвусмысленность этой цифры говорит о многом. Но спросите у тех, кто защищался хоть единожды и не сейчас, в либерально–равнодушную пору, когда цена докторского или кандидатского диплома – в полном смысле слова только цена, а прежде, в эпоху ВАКа-громовержца, в эпоху партийных рекомендаций и неусыпного бдения за общественными науками, спросите у них: что такое одна защита? А потом умножьте эти нервы, эти слезы, это напряжение на 13.

Каждую свою, кажущуюся ныне такой благополучной ступеньку Клара Барбакова завоевывала. И в науке. И в обществе. И в личной жизни.

Она никогда не отступала. Не сдавалась даже тогда, когда цена, уплаченная за победу, казалась больше самой победы. Помню одну такую историю. Супруги Барбаковы собирались ехать на отдых. Кажется, в Болгарию по профсоюзной путевке. И вдруг Клару вызывают в облсовпроф и отказывают. Ссылаясь на донос сильно пьющего человека. Времени в обрез. Решение принято самим руководством облсовпрофа. Плюнь и забудь?

Клара Барбакова не могла себе этого позволить. Роскошь отступления не для нее. Она принимает бой. Она доказывает, что все в доносе – облыжно, что там нет ни слова правды. Она вынуждает высокого профбосса отступить...

Несколько лет назад, когда Клара Барбакова строила свой ныне всеми уважаемый институт, город был засыпан грязными оскорбительными листовками. И все о ней. О ее институте. А также о чистом воздухе, который «отнимает у местного населения здание института».

О брошенном детском садике, который «неправедными путями был изъят у народа». О деньгах налогоплательщиков, «которые сыпались в эту бездонную бочку по имени «международный колледж»...

И всякий раз Клара, как камикадзе, принимала бой, ввязывалась в него без видимой надежды на успех. И побеждала.

Если бы ее враги видели Клару Барбакову, окруженную друзьями и учениками, слышали все, что о ней говорили, боюсь, что они... невзлюбили бы ее еще больше. Потому что ничто так не гложет злое сердце, как устремленные на других любящие глаза, как слова благодарности, адресованные другому.

Она привыкла ходить по стеклу. Она привыкла пробиваться сквозь стены. Она привыкла.




РОЖДЕННАЯ СВОБОДНОЙ


_19_ноября_1998_года_

От автора. Если представить наши страну в виде обширного, все левеющего моря, то щука, которая, как известно, существует лишь затем, чтоб карась не дремал, на всю Россию одна. А именно – Валерия Новодворская.

Всероссийская упрямица, носительница ужасно радикальных взглядов, но чем-то, тем не менее, страшно симпатичная начальница Демократического союза повстречалась мне на прошлой неделе в Москве.

В отличие от московского ОМОНа, с которыми у Валерии Ильиничны, говорят, очень натянутые отношения, она производит очень приятное впечатление. Блестяще образованна (с лету цитирует стихи Ибсена и постулаты Кьеркегора). Говорит великолепно, в отличие от официальных политиков, депутатов, президентов и премьеров. Хорошо понимает вопрос и не уклоняется от ответов. Правда, очень близорука и на букет бумажных цветов на нашем столике показала: живые?

Конечно, много из того, что мы слышим из уст Новодворской на митингах или в уличных интервью, звучит очень резко и дает очередной повод обвинить госпожу председателя в забвении интересов России и антипатриотизме. Хотя мне показалось, что Новодворская сильнее многих из нас печется о вящей славе России. Только она хочет, чтоб это была настоящая слава, а не распространяемая по принципу «хоть кисленький, да свой».

Мы – уличные побирушки, и несколько процентов сверхинтеллектуалов не меняют картину. Эти люди – как несколько зернышек риса в навозной куче. Да, иностранцы ведут себя у нас как белые среди диких индейских племен. Но у племен было свое понятие о чести. Я не помню, чтобы они выпрашивали у белых подачки. Они себя обеспечивали. Мы хуже распоследнего племени. Что они, Запад, должны о нас думать, и как нам жить, стыдясь своей страны, зная, что у нас нет будущего и нет нас? У Кьеркегора сказано: нет будущего – оно прошлое, а прошедшее еще не наступило... XXI век будет, нас не будет.

– Что же делать?

– Мы не можем сделать всего. Но личность может попытаться. Например, положить белый камень. Как при казни Сократа. Тогда оказалось больше черных камней. Положи белый, и это тебя оправдает перед Историей. У каждого есть белые камни. Белый камень – это бескомпромиссная позиция по отношению к советам, к коммунистам, к фашистам, даже к социал-демократам. Зачем напрягаться, если Явлинский будет делить пирог, который ему еще не испекли... Пока человек рассчитывает хоть на кого-то, здесь не будет ни открытого общества, ни капитализма.

– Вас называют партией без электората...

– Нам глубоко безразлично, изберут нас или нет. Мы ни за кого не цепляемся, даже за собственную жизнь. У нас партийная программа: каждый заранее согласен пожертвовать собой...

От автора. Не слабо. Вы еще не бросили читать? Но я хотел бы, чтоб вы вдумались в глубинный смысл того, о чем говорит Валерия Новодворская. Мне видится в ее словах сердечная боль за нашу страну. Страну, которая унижена и разорена своими властителями. Властителями, которые большую часть этого, уходящего, наконец, века сражались с собственными народом. Цари. Белая армия. Красная Армия. Сталин. Хрущев... Но продолжим.

– В чем разница между «Яблоком» и ДВР?

– Гайдар – это Сатин (Из пьесы Горького «На дне» – Р.Г.). Мы – нищие, надо выбираться. Он предлагает единственно реальную программу: как потопаешь, так и полопаешь. Тонкие технологии потом. Никто тебе ничего не отстегнет. Явлинский – это Лука, это «честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой»... Явлинский не верит в то, о чем он говорит. Он хочет попасть наверх. Это Гайдар знает, что первый день президентства Лужкова – его последний день на свободе. Нет, я Григорию Явлинскому руки не подам. Мы его поддержали в 1996 году. Было условие: не проходит в первом туре – отдает голоса Ельцину...

– Что вы думаете о дне примирения, 7 ноября?

– Смесь ужа с ежом – колючая проволока. Это первый признак ельцинской капитуляции. Дальше – на Поклонную гору, с ключами, ждать Зюганова. Переименуем обратно Сталинград, Ленинград. Может, будет коллективная партийная власть. Есть белый шар – нежелание им служить. Выпускать газету «Ты записался в антикоммунисты?». Явлинский положит черный шар. Это вариант 1933 года – брать власть легитимно, как сделал Гитлер. Вот у американцев это невозможно. Есть основа – свободный народ. И этот народ не менялся с 1620 года, с Пенсильвании. Им требовать было не у кого. А мы сломали железный занавес и теперь пытаемся сразу влезть в витрину магазина, вместо того чтобы начать с процесса построения капитализма. Мы свою историю проиграли. Ничего не делали 1000 лет. А мир отстающих не ждет.

– Вы действительно ничего не боитесь?

– Я их ненавижу, слишком ненавижу, чтобы бояться. Я рождена свободной в стране рабов. В США все исповедуют эту истину. А здесь я – либеральный революционер. Мы построили утопию, исказили человеческую породу. Обратной мутации не бывает. Мы с Гайдаром много спорили: эволюция не получается, на революцию нет средств, нет человека. На этом и сошлись. Мы исполняем свой нравственный долг. Как у Ибсена: «Иди, будь верен до конца...». Нет, свободу насильственно не выбирают.

– Вы не связываете свои надежды с молодыми?

– Боюсь, что абсолютное большинство выросло такими же приспособленцами, как их отцы и деды. Это они отступили от ДВР. Это они в Чечне воевали. И это их катастрофа...

От автора. Мне и самому не очень нравятся пророчества Новодворской. Но я надеюсь, что она хочет задеть нас с вами за живое. Чтобы мы возмутились ее прогнозом, чтобы переломили себя и переломили историю, что вяло влечет Россию в неизвестность.

Но спросим себя – чего мы на самом деле хотим для своей страны? Чтоб была сильная, богатая, независимая, красивая... Что у нас есть для всего этого? Тот самый белый камушек, о котором говорит Новодворская. И правда. Даже если она горькая. Повторю: мне думается, что Новодворская сильнее многих из нас печется о вящей славе России. Только она хочет, чтоб это была настоящая слава.




О ДОБРОТЕ И МУЖЕСТВЕ


_13_апреля_2002_года_

Группа товарищей, в которую входит и журналистский коллектив «Тюменского курьера», предлагает присвоить звание почетного гражданина нашего города писателю Владиславу Крапивину.

Как одному из этой группы товарищей мне поручено рассказать читателям о нашем кандидате.

Согласно положению, почетное звание присваивается жителям города, либо тем, кто имеет в Тюмени недвижимое имущество, а также уроженцам города...

Соответствует. В трех шагах от здания мэрии когда-то стоял домишко, куда из тюменского роддома в октябре 1938 года принесли мальчика по имени Слава. Здесь он ходил в школу №25. Отсюда уехал учиться в Уральский госуниверситет.

Согласно положению, соискатель должен иметь выдающиеся заслуги в сфере... культуры, искусства, общественной деятельности, подтверждаемые наградами, премиями, почетными званиями...

Соответствует. Начав печататься еще студентом второго курса, за сорок пять лет литературной деятельности Владислав Крапивин выпустил 129 книг на русском языке. На украинском, молдавском, латышском, татарском и других языках народов СССР – 24 книги. На болгарском, английском, японском, польском, немецком, испанском и других – 52 книги. Отмечен премией Ленинского комсомола, премией имени Аркадия Гайдара, Российской литературной премией имени Александра Грина – «За творчество, преисполненное доброты и мужества».

Согласно положению, соискатель должен иметь выдающиеся заслуги перед Российской Федерацией, подтверждаемые государственными наградами...

Соответствует. Владислав Крапивин награжден двумя орденами и медалью.

Но отложим премии и высокие знаки отличия. Есть город, где родился писатель и откуда он уехал молодым, бывая в Тюмени лишь наездами. Это правда и неправда одновременно. Потому в каждой книге Крапивина есть улицы, каких было много в старой Тюмени. Они там под другими названиями, но легко узнаваемы. И тюменские овраги, и тюменская река, и кривобокие домишки на Городище. Здесь растут и мужают крапивинские мальчишки, здесь их испытывает жизнь на мужество и доброту, на верность и стойкость, на преданность и честность.

Даже в самых фантастических книгах Крапивина – о неведомых странах и далеких планетах – присутствует тюменская реальность. Потому что река его детства, река его памяти, река его чувств – неисчерпаема.

Я упомянул строку из положения о почетном гражданине, ту, где говорится «о недвижимом имуществе». А как быть с книгами Крапивина – этим движимым имуществом, которое вы обнаружите в каждом читающем доме. Уже третье поколение тюменцев зачитывается ими, с щемящим холодком узнавая на печатных страницах то кинотеатр «Темп» из «Тополиной рубашки», то 25-ю послевоенную школу из повести «Непроливашка», то исчезающие за последние годы столетние тополя на улицах Герцена, Первомайской, Хохрякова.

Приметы места и приметы времени, они так дороги нам. Но быть может, самое главное, что читатель находит в этих книгах и множит в своей душе, – благородные чувства.

Впрочем, можно нанизывать и нанизывать слово за словом и строку за строкой. А можно дотянуться до книжного шкафа, достать с полки что-то вроде «Голубятни на желтой поляне» или «Выстрел с монитора»...

Хорошенькое дело, я должен хвалить Крапивина! У вас есть глаза? Читайте!

От автора. Третий состав Тюменской городской Думы большинством голосов... провалил кандидатуру Крапивина. Чтобы через год абсолютным большинством (15 – 1) отдать это звание Райкову.




НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК ШАРПАТОВ


_30_марта_2000_года_

В воскресенье я был приглашен надень рождения к летчику Шарпатову. Герою России исполнилось 60 лет.

Мне понравилось. Особенно, когда началось массовое поздравление юбиляра всей его мариэлской и татарстанской родней. Все такие же, как Шарпатов, – упорные и неуступчивые. Вот я и проговорился, в одном из первых абзацев высказал то, что, по-моему, является самым главным в этом человеке. На Урале таких называли поперешными. У них на всякий случай – свое собственное мнение, которое они высказывают вне зависимости от настроений и убеждений других.

Между прочим, как возникало само собой из юбилейных речей, многие тернии, через которые судьба волокла за собою Шарпатова (либо он сам продирался), взращены именно благодаря этим же качествам нашего героя. Шарпатов – дискретный человек. Для него существует только «да» или «нет». Он, мне кажется, не понимает таких близких многим из нас слов, как «может быть», немножко», «это с какой стороны посмотреть»...

И, конечно, я вспомнил его последнее увлечение – попытку стать кандидатом в депутаты Госдумы от одного из политических блоков. Идейных расхождений с блоком не обнаруживалось, доверчивый Шарпатов согласился войти в партийный список. А потом начались какие-то непонятные ему перемещения по вертикальной оси списка: надо место повыше для Ивана Ивановича, потом еще одно – для Петра Петровича. Шарпатов вспылил и сказал, что ничьей игрушкой не был и сейчас не станет. А ставить на такого бескомпромиссного кандидата по одномандатному округу никто не захотел...

Вторая юбилейная шарпатовская тема – Кандагар.

Афганский город, где талибы посадили татарстанский самолет, который пилотировал Шарпатов, тамошняя тюрьма, обвинение в торговле оружием, угроза суда по шариатским законам и расстрела, фантастический побег на собственном самолете. Кто из поздравлявших юбиляра мог не коснуться этой темы? Кто не захотел хотя бы краешком оттенить и степень своего участия, сочувствия, поддержки? Что поделаешь – у победы много родителей...

А еще я стал участником небольшой дискуссии, выяснявшей, за что, собственно, Шарпатов, отличный летчик, на счету которого 16 тысяч часов, или полных 666 дней в воздухе, получил звезду Героя?

Один мой сосед по праздничному столу ответил: за мужество. Красиво, но требует разъяснения.

Другой сказал: за то, что самолет спас...

Да фиг с ним, возражаю я, с самолетом. Кусок железа, точнее, алюминия да плюс титановое покрытие пола. Дорогая, конечно, машина. Но, полагаю, была и она застрахована. Да и есть ли на свете хоть что-то материальное, за что стоит платить бесценной и неповторимой человеческой жизнью? (Мне вспомнилась одна из трагедий советского времени, когда сельский паренек Толя Мерзлов погиб, спасая загоревшийся трактор. Сколько тракторов с тех пор наклепали заводы? Сотни тысяч. А сколько таких Толиков Мерзловых появилось на свете? Ни одного).

Шарпатов, сказал я собеседникам, сделал самое большое, что может сделать один человек для других. Он спас шесть человеческих жизней и свою, седьмую, в придачу. Вы только представьте себе, какая просека в человечестве вырубилась бы в будущем, если бы эти парни не вернулись домой, если бы Владимир Шарпатов перестал думать о побеге, перестал поддерживать жизнь стареющего в условиях афганского высокогорья Ил–76!

Впрочем, если хорошенько задуматься, Шарпатов сделал то, что обязан был сделать всякий нормальный человек. Нормальный, вы понимаете?




ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ БОЯЛСЯ


Я всеми принят. Изгнан отовсюду...

    Франсуа Вийон

_22_мая_2001_года_

Проникновенные снова, которые в дни 80-летнего юбилея Сахарова напечатаны в газетах, звучат по радио и телевидению, вызывают у меня двойственное чувство.

Нет, я не сомневаюсь в масштабности этой политической фигуры. Все, что о нем сейчас говорится, справедливо. Но вот в чем вопрос: а если бы Сахаров был сейчас жив (80 лет – не возраст)? Все ли, кто скорбит о нем, столь же возвышенно отмечали бы его юбилей?

Сахаров–памятник удобнее. Он не ловит политиков на непоследовательности. Не бросает вызова. Не упрекает в отказе от идеалов. Теперь можно навести на него «хрестоматийный глянец». Украсить пышными титулами. Вспомнить о нем только хорошее. И не думать, что в отношении, например, чеченской кампании он был бы в оппозиции правительству, как был в свое время в оппозиции Михаилу Горбачеву, вместо того, чтобы быть ему обязанным по гроб жизни за одно только освобождение от шестилетней ссылки в Горький.

Мне вспоминается, как в 1989 году я летел в Москву вместе с одним из ученых-тюменцев. И как этот видный ученый с возмущением рассказывал о том, что де Сахаров рвется в народные депутаты СССР. И еще настаивает, чтобы быть избранным непременно от академии наук. Кстати, и тогда получилось по-сахаровски. Первые результаты выборов «от академии» были аннулированы, и Сахаров стал-таки депутатом, и именно от академии наук...

Сахаров, которые не боялся показаться странным. Сахаров, который ради будущего готов был забыть и забывал все свои высочайшие прошлые заслуги и награды...

Символом Сахарова, который умер от сердечного приступа одиннадцать с половиной лет назад, в моем представлении является двухэтажный дом в Москве на берегу Яузы неподалеку от Курского вокзала. Там расположен музей и общественный центр «Мир, прогресс, права человека» имени Андрея Сахарова.

Это здание легко найти. Около него вздыбились несколько бетонных плит – в копоти и краске. Это доставленные из Берлина фрагменты стены, которая 30 лет разделяла немецкую столицу, которая не раз была обагрена кровью беглецов и была разрушена уже в 90–е годы.

Символ порушенных прав человека, символ расколотого враждой мира сегодня символизирует те страницы нашей истории, против которых выступал Андрей Сахаров.

В этом доме на берегу Яузы собрано множество документов и материальных свидетельств, говорящих о преступлениях против человечества. Среди экспонатов этого музея есть и простой большемерный кирпич из Тюмени.

Больше ста лет назад этот кирпич вместе с другими лег в стены дома купца Брюханова на улице Царской. Шестьдесят лет назад эти стены слышали допросы, стоны и глухие подвальные выстрелы. Потом дом ПКБД рухнул, из кирпичей был построен памятник на месте захоронений жертв сталинских репрессий. А вот этот – стал экспонатом сахаровского музея.

А еще в библиотеке этого музея есть целая стена из книг. Это списки жертв политических репрессий. Репрессий, ставших символом двадцатого века.

Напоминание об уроках истории, которые не должны повториться, – самый лучший памятник Андрею Сахарову.

С кем был бы сегодня академик Сахаров? Не знаю. Не исключаю, что он мог бы снова оказаться один против всех. Он не боялся.




ПОКА КИРИЧУК В ОТПУСКЕ


_16_января_2003_года_

Хорошо, что Киричук сейчас в отпуске. Где-то среди лесов и снегов. Когда еще прочтет эти строки, да пока соберется как-то на них отреагировать – поздно.

Впрочем, да будь он и здесь, на расстоянии телефонного звонка по внутренней связи, что переменилось бы? Всему городу (если считать за весь город корреспондентов двунадесяти печатных и электронных изданий) известно любимое и постоянное обращение Киричука к прессе: «Спасибо за все, что вы написали!». И хотя в этом «всём», как правило, не обходится без горшка–другого отборных помоев, тем не менее – «спасибо!».

А по какому, собственно, поводу мы ведем прямую речь о городском мэре? Повод очень даже нормальный. 10 лет назад Степан Михайлович Киричук был назначен на пост главы администрации Тюмени.

Сколько воды утекло. Сколько мостов построено. Сколько улиц раскопано и снова заасфальтировано. И раскопано опять. Сколько бывшего «ведомственного» жилья город вынужденно принял на свои плечи, старался ремонтировать, поддерживать тепло и уговаривать жителей аккуратно платить за свет и горячую воду. Сколько труб полопалось. Сколько открыто частных магазинов и газет. Сколько, сколько, сколько...

Сколько грубых слов было произнесено в адрес Киричука. И благодарственных тоже. Сколько раз его корили за мягкость и «бесхребетность» (мы же выросли с мыслью, что власть обязана терпеть от народа все).

Тут опять стоит вспомнить о двойственности человеческой натуры. Мы хотим жесткости, рассчитывая, что она будет адресована кому-то другому. Мы хотим понимания, когда это касается нас самих. Сколько раз приходилось слышать недовольство, что мэр уж очень покладист в отношениях с губернатором, например. Вот, мол, в Омске или Екатеринбурге – как уж принципиально, что даже на выборах ходят друг против дружки. Я тоже, может быть, люблю смотреть, как другие дерутся. Но в драке тепло бывает только тем, кто друг другу юшку из носа пускает. А зрителям? Так и мы, зрители, видя бой со стороны, поворчав, возвращаемся по расчищенным улицам (знаю, что кто-то и по нерасчищенным) в свои теплые дома, где есть свет и вода.

Конечно, мэр к каждому из нас оборачивается каким-то своим лицом. На заседаниях городской Думы он – хитрый резонер, который способен повернуть дышло голосования в интересах дела. Ловкий политик, который умеет говорить и с представителями весьма радикальных течений. Со старыми железнодорожниками – человек, который не забыл, как с ними на перегоне забивал костыли. В Совете Европы – последовательный сторонник местного самоуправления, и я очень подозреваю, что его дискуссии с губернатором по этому вопросу вовсе не напоминают жеманную беседу барышень из института благородных девиц: «шер! – машер!».

А что мы? А мы не всегда воспринимаем «всехных» людей. Мы до сих пор – «кто сегодня поет не с нами, тот против нас!». Мы хотели бы перетащить его на свою сторону. А он предпочитает быть мэром всех тюменцев. И основания есть весомые – дважды выигрывал выборы уже в первом туре подавляющим большинством голосов. Такие мы – сердимся, но понимаем, что от добра добра не ищут.

Хорошо, что никакие выборы еще не объявлены, и острый глаз избиркома не предъявит нам иск о нарушении избирательного законодательства.

Очень давняя картинка. День города. По главной улице Тюмени неторопливо катят два экипажа. В первом сидит тогдашний губернатор. Во втором кабриолете – мэр. И в эту вторую повозку, повинуясь приглашению мэра, все подсаживают и подсаживают ребятишек. Родители подсаживают, доверяют мэру самое дорогое, что у них есть. Так и катила эта повозка в сиянии детских улыбок и улыбками же – родительскими – окруженная.




ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС СОЛОХИНА


_16_сентября_2000_года_

Валентину Федоровичу Солохину 67 лет. Из них чуть больше половины он работает на тюменской земле.

Валентин Федорович Солохин – мостовик. Он строил самые большие мостовые переходы на всем главном ходу от Тюмени до Нового Уренгоя.

Могу перечислить. Железнодорожный мост через Иртыш у Тобольска построен пятнадцатым мостоотрядом. Начальник отряда – Солохин.

Мост через Юганскую Обь построен пятнадцатым мостоотрядом. Начальник отряда – Солохин.

Мост через Большую Обь у Сургута. Построен 29-м и 15-м мостоотрядами. Начальники отрядов – Моисеев и Солохин.

Потом были мосты через Аган и Тромъеган, через Ватинский Еган, через Пурпе и Пякупур. Солохин уже руководил строительством всех мостов на пространстве от Ямбурга до Ишима, он стал управляющим трестом «Мостострой-11», а начальниками отрядов – его ученики Николай Смехов, Валерий Донадзе, Николай Руссу...

Сколько было в те годы неожиданных встреч на трассе, когда из снежного сумрака выскакивал кургузый «уазик» Солохина. И тотчас оказывалось, что какой-то непреодолимый пятнадцатиметровый мостик уже никого не задерживает, что пролетные строения и шкафные блоки становятся, как надо, укладка пути движется на Север, туда, где на очередном перегоне скрипит на морозе стрела крана, ставя на место алмазную от инея конструкцию...

Но больше всего Солохин любил, отставив текущие дела и заботы, поговорить о будущем. Мне кажется, что в нем всегда звенела прекрасная формула, которую в другом времени и в другом месте озвучил Мартин Лютер Кинг. Да–да, эта самая: «У меня есть мечта!».

Мечтой Солохина был мост. Самый большой и на самом глубоком месте. Он не мог спокойно говорить о проекте дороги на северо–восток, через Енисей. Там надо было ставить опоры на сорокаметровой глубине, но Солохин волновался не из-за этого. Он волновался: а вдруг этот, еще не существующий даже на ватмане мост отдадут кому-нибудь другому! И очень гордился, рассказывая, как его начальник, агитируя за проект, сказал еще более высокому руководителю: «А начальник строительства у меня уже есть!» – «Кто такой?» – «Да вот он, Солохин!».

Ах, как он расписывал будущую стройку. Каких специалистов собирался взять туда с собою. Мостовики, голубая кровь...

Потом все переменилось. Увяла, словно ее никогда и не было, идея продолжения Севсиба на северо–восток. Солохинские мальчики строили мосты и мостики. Я не знаю, продолжали ли они мечтать о Большом Мосте? Или думали, что самое прекрасное уже в прошлом.

Но в 62 года, говорят, что это возраст покоя, Солохин начинает новое, начинает уникальное, с инженерной точки зрения, строительство. Автодорожный мост, которому предстоит окончательно связать Заобье с Большой землей. Сургут, Нижневартовск, Ноябрьск, Муравленко, Надым – все эти бывшие поселки, вахтовые городки, точки на карте, где благодаря нефти появилась жизнь, а благодаря дороге – жизнь стала нормальной.

В субботу Солохин сдает свой уникальный мост. Его длина – 2109,9 м, а с подходами – почти 15 километров. Центральный вантовый пролет, подвешенный к 50-метровому пилону, 408 метров. Таких мостов в стране до сих пор еще не было.

Ожидается много гостей. По крайней мере, два города – Сургут и Нефтеюганск – соберутся у северной и южной опор моста. Рассказывают, что будет салют, и что губернаторы первыми собираются проехать по мосту. А в 20 часов 16 сентября мост собираются открыть для движения.

Звездный час Солохина. Звездный день. Звездная жизнь.




ENFATN TERRIBLE VOVA ROGATCHEFF


_9_сентября_2000_года_

Некая читательница «Тюменского курьера» реагировала только на вторничный номер газеты. Звонила и возмущалась: когда же вы перестанете печатать культурные обзоры?

И так неделю за неделей. Неделю за неделей по вторникам редактор упомянутой газеты, не повышая голоса, повторял, что он считает еженедельные обзоры «Такая культурная жизнь», созданные пером доцента и культуролога Владимира Рогачева, – украшением газетной полосы. А ежели читательница чевой-то там не в состоянии уразуметь – подпускал редактор ядовитого сарказма – то ей надо больше работать над собой, развиваться. Так, как делает это он, редактор.

Последняя строка – не юмор и не сарказм. Чистая правда. Прочитав за семь лет 350 обзоров Владимира Рогачева, я весьма подковался в плане тюменской культуры. И тем не менее, открывая очередной файл под литерами «год», не могу не восхищаться неутомимым поиском маэстро.

Как-то странно получалось: много лет вращаясь практически в одном и том же секторе тюменского пространства, мы имели с Рогачевым чисто шапочное знакомство. Почти не соприкасались. В то время, когда я мерил валенками километры газопроводов и железных дорог, Владимир Александрович, молодой преподаватель пединститута, а затем и университета, потрясал девичьи сердца и умы на лекциях и в студенческом театре, которым он руководил, конечно. Златоуст и эрудит, он блистал в интеллигентных кругах, я же был своим среди буровиков, геологов и рыбаков в низовьях Оби.

Шли годы. И настало время «Курьера». Я тысячу раз благодарен тому дню, когда родилась идея рубрики «Такая культурная жизнь», и Рогачев согласился ее вести.

Я знаю много достойных журналистов. Я знаю немало сильных журналистов. Но я почти не знаю таких, кто способен с обязательностью автомата из недели в неделю и из года в год не пропустить ни одного вторника, не сорвать ни одного выпуска.

Каждый понедельник между тремя и четырьмя часами в коридоре «Курьера» раздаются торопливые шаги (представляете, как может спешить человек весом под 90 килограммов?), и на стол машинистки ложатся четыре страницы, заполненные убористым почерком. Ни одного пропуска за семь лет...

Я не стану перечислять темы: литература, театр, образование, краеведение... Все, что только может иметь отношение к безграничному понятию «культура».

В знаменитом романе про журналистов (Роберт Сильвестр «Вторая древнейшая профессия») есть эпизодический персонаж, театральный обозреватель. Он был убежден, что газеты издаются исключительно для того, чтобы в них печатали театральные рецензии. Я сильно подозреваю, что Владимир Рогачев подобным образом воспринимает и нашу газету. Во всяком случае, любые мои попытки воспользоваться властью и слегка подрезать» не в меру растянутый обзор, порождают обиды и выяснение отношений – вплоть до следующего обзора. Сколько раз Владимир Александрович возникал в редакции в самой середине газетной дискуссии с удивлением на лице: как это мы можем обсуждать что-нибудь , кроме вопросов культуры?

Две колонки убористого текста в неделю, не считая рецензий, зарисовок, творческих портретов, информаций. Две колонки обо всем на свете, а по сути – об одном и том же. О человеке в культуре. О культуре в человеке. Рогачев знает всех и вся. И, к сожалению, ужасно дорожит этим знанием, а потому предпочитает разругаться со всей редакцией, но не обидеть неловким словом или критическим замечанием коллегу из страны по имени Культура.

С одной стороны, о подобном сотруднике мечтает каждый нормальный редактор. Редактор, которому вечно не хватает материалов. Но в то же время редактор, выискивающий место на полосе для заметки про мусор на захолустных улочках, про грязь на площади, про транспортные маршруты, выдачу детских пособий и еще про десять тысяч городских проблем, готов возненавидеть того же обозревателя, который кропает свои обзоры и не хочет сокращаться, поскольку не понимает, что не одной культурой жив город...

Честно говоря, я не доволен тем, что написал о Рогачеве. Здесь есть наш герой, которому сегодня исполняется 60. И в то же время здесь его нет.

А где он? Он – в своих обзорах. Там его можно найти, перечитав их один за другим. Всего–навсего 350.




ВЛАДИМИР СПИВАКОВ: «ЛЮБОВЬ – ЭТО ДЕЙСТВИЕ»


_25_мая_1996_года_

Корреспонденты «Тюменского курьера» встретили Владимира Спивакова на дороге Екатеринбург–Тюмень. Был четверг, пять часов вечера, шел дождь... Посреди пустого шоссе стоял дирижер оркестра «Виртуозы Москвы.

–Давно вы в последний раз были дома?

– Я в прошлом месяце был дома, в России. Мы играли концерты в Киеве. Это уже теперь не Россия, но... Но для меня это – дом, это – друзья, это – культурное поле, которое не разрушено, и я делаю все для того, чтобы оно не разрушалось. И надеюсь, что как-то способствую этому. Памятная дата – десятилетие Чернобыля – отмечалась концертами, и мы в них приняли участие. Я привез хор из Италии, выдающийся хор из Рима «Санта Чичилия», мы исполняли реквием Моцарта... Еще десять лет назад «Виртуозы Москвы оказались единственным коллективом, который приехал в Киев через десять дней после трагедии, и мы тогда, я помню, не могли начать концерт, потому что в зале все плакали и аплодировали минут двадцать. И мы на сцене тоже плакали. Мы приехали не для прессы, не для телевидения, не для паблисити, а для того, чтобы разделить с людьми боль душевную. И они это помнят.

– В вашей программе – Моцарт и Вивальди. Сейчас очень часто музыканты обращаются к Моцарту. В этом что-то есть?

– В этом что-то есть. Потому что Моцарт, его музыка... Она светит всем. Безусловно, есть и трагические страницы в его творчестве, но все-таки больше света. Больше надежды. Это как раз то, в чем мы все нуждаемся. В добром слове. И Моцарт возвращает нас к истокам добра.

– На вашем концерте зал будет полон. Вы что-то скажете... Сибирь – не самый легкий для жизни край, здесь, может быть, живут не самые тонкие ценители классической музыки, но битва за билеты на ваши концерты была настоящая... Что в связи с концертом в Тюмени вы могли бы сказать? Что вы хотели бы сказать этим людям?

– Этим людям я скажу все, что смогу, на концерте – своей музыкой. Конечно, я очень переживаю, билеты, наверное, не дешевые на концерт. Скажу только, что я не беру денег за концерты, я все отдаю в свой фонд, который помогает детям. Вольным детям, в частности. Талантливым детям России. Марина Цветаева как-то сказала: любовь – это действие. Я считаю, что каждый человек в меру своих возможностей действием должен показывать свою любовь к родине. К людям.

– Куда вы направляетесь из Тюмени?

В Москву, в Минск, в Могилев. И после этого я вылетаю в Рим с сольными концертами. А 6 июня, в день рождения Пушкина, будет концерт в Париже под патронажем первой леди Франции Бернадетты Ширак. Этот концерт будет необычный, это будет благотворительный концерт. Сбор средств пойдет на реконструкцию детской больницы города Рыбинска.

– Вы производите впечатление человека, которому все удалось. У вас есть мечта?

– У меня есть мечта, чтобы здесь все было хорошо. Чтобы дети спокойно росли. Чтобы родители были спокойны за их будущее. Я очень надеюсь, что проголосуют так, как нужно проголосовать. Потому что хоть и медленно наша телега движется вперед, но все-таки движется. И не хочется, чтобы мы вернулись назад. Не хочется.




СМЕРТЬ ИНТЕЛЛИГЕНТА


_4_августа_1998_года_

Так получилось, что меня в те дни не было в городе. И я не смог проводить в последний путь моего, наверное, самого давнего друга – Георгия Илларионовича Томашевского. Жора – так мы его называли еще в Челябинске.

Когда-то, сорок лет назад, одна наша общая знакомая, выросшая в Ленинграде на Петроградской стороне и по этой причине глядевшая несколько сверху вниз на выпускников уральских школ, сказала: «Среди вас только один по-настоящему воспитанный молодой человек. Это Жора».

И была абсолютно права.

Есть такое понятие – неистребимая интеллигентность. Жора, что называется, всосал ее с молоком матери. Может быть, не все знают, что бывший главный отоларинголог города, заведующий кафедрой лор-болезней Тюменской медицинской академии Георгий Томашевский происходил из семьи, которая сумела оставить заметный след в российской истории.

Его пра-прадед (или пра-пра-прадед?) Максим Салин был помощником архитектора Монферрана на строительстве Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге. После окончания грандиозного сооружения Монферран подарил Максиму Салину серебряную чарку (она сохранилась, и мне довелось держать ее в руках) и направил учиться в академию художеств.

Его дед был морским офицером, участвовал в русско-японской войне, несколько лет провел в плену.

Его отец работал на Китайско-Восточной железной дороге, и благодаря этому обстоятельству сам Георгий родился в Шанхае. Его дядя, автор ряда книг по внеземным цивилизациям, которому сейчас далеко за 90, живет в Калифорнии. (Могу предположить, что два последних обстоятельства в свое время сыграли роковую роль, когда кандидату медицинских наук Георгию Томашевскому не дали защитить докторскую диссертацию. Пропали впустую годы командировок на Север, потраченные на изучение причин падения слуха у буровиков).

Томашевский был лор–врачом и до смешного напоминал Айболита. Своей неторопливой и располагающей манерой земского врача, плавно журчащей речью, привычными, что называется, «отработанными» шуточками («Будет жить!», – говорил он и как бы вытирал пот со лба рукавом). От тех, кто с ним сталкивался в качестве пациента, мне приходилось слышать, что больному становилось легче от одного только разговора с доктором Томашевским. но за этой домашней внешностью скрывался блестящий аналитический ум. По отзывам многих, да и мне самому приходилось в этом убеждаться, Томашевский был очень сильный диагност. Я мог бы сказать подробнее, но это – личное.

Отличный врач. Потомок славного рода. Добрый друг. Но я написал в заголовке – интеллигент. Действительно, вокруг него распространялась атмосфера интеллигентности, терпимости, внимания, доброжелательности. Он был неким успокоителем в сумасшедшем мире, окружающем нас.

Сегодня его нет, и мы стали менее защищены.

...Звонит телефон. Но уже никто не скажет в трубку: «Рафа? Это Жора говорит...».




НАТАША


_7_октября_2003_года_

Все слова кажутся пустыми, ненужными, неуместными. Все слова не могут отменить случившегося.

25 нет назад на областном радио, в дряхлом особняке по улице Хохрякова, 53 появилась новая сотрудница. Маленькая, худенькая, в больших очках в черной оправе. Наташа Астафьева.

Ее приход на радио совпал с трагедией. Тяжелый грузовик занесло на обледенелой дороге, удар пришелся по автобусу. Погиб один человек – корреспондент «Тюменской правды» Миша Астафьев. Наташа осталась с двумя детьми–погодками. Очень маленькими детьми. И она – начинающий, по сути, журналист. Редакция информации. Сельская редакция. Потом наша, промышленная.

Однажды кто-то из нас привез с дальнего Севера, из поселка трассовиков, присловье: «Папы нет, мамы нет – трасса, трасса, трасса!».

Мало кто из нынешних молодых коллег в состоянии представить себе журналистскую работу на переломе от семидесятых к восьмидесятым. Когда прокладывались сверхдальние газопроводы Уренгой–Челябинск, Уренгой–Новопсков, Уренгой–Помары–Ужгород... Наташа с репортерским магнитофоном на плече (шестая модель «Репортера» весила 6700 граммов) летела в один из северных городов, там, не переводя дыхания, пересаживалась на попутный плетевоз и по стылому зимнику ехала в дальнюю точку. Возвращалась, расшифровывала пленки, выходила в эфир и снова уезжала. Радиопрограмма «Трасса» – о большой трубе на Ужгород. Цикл «Притяжение Уренгоя». За каждым звуком, за каждой люфт-паузой стояли километры пути – по земле и по воздуху.

А Геля и Паша незаметно подрастали, ходили в обычную школу и музыкальную. Голос Наташи узнавали радиослушатели. Уже тогда ей была свойственна профессиональная цепкость. Взявшись за тему, она могла вести ее годами, развивая и углубляя.

Я думаю, что тюменские автомобилисты не забыли ее поддержки, когда внедряли сетевой график вывозки зерна с колхозных и совхозных токов. Осенние маршруты в сельской глубинке – были ли они легче северных зимников? Скандальные очереди у хлебоприемных пунктов, слякоть, уборка зерна по снегу... Она прошла и через это. Потом Наташа занялась строительством: в Тюмени пытались внедрить службу единого заказчика. Снова графики и расчеты, ведомственные интересы, чересполосица мнений, «круглые столы» и попытки преодолеть сопротивление даже самих строителей...

При этом Наташа оставалась веселым и дружелюбным человеком. Она не любила жаловаться, предпочитала посмеяться над собой. Вспоминается, как она периодически отказывалась от привычной стрижки и серьезно заявляла: «Косы рощу!». А потом очередная командировка, и опять короткая стрижка.

Время, между тем, текло. В апреле нынешнего года Наташа, уже не сотрудник областного радио, а корреспондент Первого телевизионного канала, руководитель Уральского бюро, отмечала свой юбилей. Жизнь прекрасна. Дети выучились и выросли. Есть опыт и силы. Есть известность и жажда работы. Ее поздравляют губернаторы и специально приехавшие на юбилей сокурсники. Потому что она – все та же Наташка Астафьева, девочка, выросшая в городе трудармейцев Краснотурьинске, потом – студентка, потом – наш специальный корреспондент.

У нее был редкий, как мне представляется, дар. Сохранять уровень отношений, который складывался когда-то и над которым годы не властны. Сокурсники в ней видели сокурсницу. Коллеги-радийцы – товарища по эфиру. Новые власти – представителя столичного телеканала. А это был один и тот же человек, только очень многогранный.

Обидно одно – о Наташе приходится писать «была».

Откуда же взялся этот чертов «камаз» на ее торопливом пути из Нижневартовска? Я не могу отделаться от суеверной мысли, что это из прошлого выплыл тот давний грузовик, что однажды уже переломил ее судьбу. И сейчас он ударил ее снова...

Когда-то я рассказывал Наташе, что есть стихи, которые к ней очень подходят. Запомнилась строчка: «маленькая женщина, вперед!».

Что же ты так неосторожна, маленькая женщина?




МАСТЕР ФРЕД


_8_мая_1997_года_

Во первых строках спешу сообщить, что я жив и здоров.

Я делаю такое странное вступление к своей колонке, потому что мои читатели и друзья, а также живущие на Ямале родственники, усердно просматривающие программу «Тюменский меридиан», были в пятницу невольно встревожены.

Так вот, у меня все в порядке.

Скончался в Екатеринбурге от сердечного приступа мой старый друг и коллега, почти тезка и почти однофамилец – Альфред Гольденберг.

Фред Гольд, так мы его называли, и так он называл себя сам. Он, конечно, был больше поэтом, чем журналистом. Правда, исходил, изъездил и пролетел практически весь Ямал. Но работал он журналистом, был корреспондентом на радио в Салехарде, причем, в лучший период этого коллектива, когда в нем сошлись замечательные люди, талантливые и яркие, непохожие, но объединенные страстью к Северу.

Валерий Мартынов. Анатолий Омельчук. Владимир Третьяков. Фред Гольд. Анастасия Лапсуй. Большая комната салехардского дома радио, пара крохотных студий – все это был дом, широко раскрытый для всякого заезжего люда.

Чисто редакционный галдеж, визг перематываемой пленки, какие-то истории, выколачиваемая по телефону информация откуда-нибудь из Панаевска или Гыды. И среди этой толчеи невозмутимый, точно восточный божок, Фред. Поэт.

Помню, как мне пришлось исполнять при нем роль оператора. Я решил записать на пленку его стихи для тюменского радио, по командировкам которого и я мерил Север с магнитофоном на плече.

Мы вошли – он в тесную студию, я в аппаратную.

Фред сел к микрофону и сказал: «Шпарю все подряд».

Он читал быстро, динамично, не сбиваясь и не запинаясь, сильно и эмоционально, без поэтических завываний.

Двадцать лет прошло. Я до сих пор помню строчки из многих, читанных тогда стихотворений. «Анастасия, бабушка моя...». «Я вижу эту женщину впервые, в последний раз ей вслед бросаю взгляд...», «В еловый брус вонзается пила...».

Эти строки вонзились в мою память как занозы. И голос. И та непонятная и увлекающая страсть, с которой они звучали.

Еще было стихотворение о том, как на зимнике сдох движок у трубовоза, и двое – шофер и журналист – оказались перед лицом гибели. (Знакомая история, я тоже мог бы рассказать такую). Смерть смотрела в лицо. Хотя «еще была в кармане водка и сала шмат в портфеле у меня».

Но тогда смерть ушла ни с чем. Из-за поворота выполз трактор:

Чудак-мужик, он гнал навстречу трактор.

Простой тягач с названьем кратким «жизнь».

Я пишу все это по памяти. Но в моем фонде на тюменском радио должна сохраниться эта запись.

А однажды Фред появился в Тюмени. Чуть–чуть, как мы говорили тогда, поддатый. И рассказал, что написал поэму «Сад наслаждений» о художнике Иерониме Босхе, но ее не хотят печатать.

–Давай запишем ее на пленку!», – мы опять пошли в студию, Фред начал читать...

– Вы, мастер Босх, писали сей алтарь?

– Я, господин.

– Вы красок не жалели?

– Нет, господин...

...Это был диалог с кем-то не ведомым мне, кто допрашивал самого поэта, и от кого зависело: будет напечатан Босх или не будет? Я положил пленку в коробку и написал на ней «Мастер Фред». Не забудьте, это был еще конец семидесятых, и до издания Босха – так далеко.

Через много лет Фред праздновал свою юбилей. Полвека. За столом я сказан: «А слабо тебе наизусть прочитать всего Босха!». Фред только усмехнулся: «...Вы, мистер Босх, писали сей алтарь? – Я, государь. – Вы красок не жалели?..»

...Не знаю, обратил ли внимание читатель, я часто пишу о тех, кого знал и кого больше нет. И это не просто желание проститься. Мне кажется, что среди многих наших неумений присутствует и неумение проводить человека в последний путь. Мы как будто стыдимся своих чувств. Будто бы весь наш долг состоит в том, чтобы зарыть поскорее.

Родился. Жил. Умер. И больше никогда его не будет. Как когда-то не будет и нас. Мы же не пыль на ветру. Мы – люди.




ПОХОРОНЫ ГЕНЕРАЛА


_24_мая_1997_года_

Во вторник Василий Тихонович Подшибякин умер. А в четверг генерального директора Ямалнефтегазгеологии похоронили в Тюмени на Червишевском кладбище. Пришли в ДК «Геолог» старые друзья по геологоразведке, прилетели с Ямала руководители окружной администрации во главе с Юрием Нееловым. Из Москвы – Лев Ровнин, давным-давно – главный геолог тюменского главка, потом – министр геологии РСФСР.

Пришли многие. Проститься с Подшибякиным. Повидаться друг с другом.

1 января 1998 года Василию Тихоновичу исполнилось бы 70 лет. Ровно половину жизни он отдал Ямалу.

Он родился в Тульской области, учился в Москве, распределился в Новосибирск, оттуда попал в село Нижневартовское, в экспедицию к Салманову, со Средней Оби – на речку Вогулку в Березово, главным инженером экспедиции. Потом – Нарыкары, потом Уренгой. Потом – Газ–Сале, снова Уренгой, Салехард, опять Уренгой... Север, Север, Север...

Я познакомился с Подшибякиным в феврале 1966 года в Газ–Сале, он был начальником Тазовской экспедиции. Мы летели в вертолете из Тазовского, и, странное дело, он увидел, что я распахнул полушубок (а морозы в ту зиму стояли в Тазу под пятьдесят), и сам начал застегивать на мне пуговицы.

Человек ушел, а вспоминается все больше не героическое, а смешное. Такой он был человек. Насмешник с внешностью викинга. (Он и в гробу, после нескольких лет болезни, после операций за границей и в Тюмени, лежал громадный человечище. Подшибякин).

Что скрывать, он хорошо относился к журналистам, умел, как говорится, заливать им по первое число, славословил Ямал, который, действительно, любил. Рассказчик, сам знаю, был отменный. Вспоминается его рассказ, больше похожий на вымысел, как он с разбега вскакивал в разгоняющийся перегруженный самолет Ан-2. С шестипудовым Подшибякиным самолет не мог набрать нужной скорости для взлета.

Да, он хорошо относился к журналистам и писателям, долгое время держал на должности помбура в бригаде Петра Дудки одного из тюменских литераторов. Можно сказать, кормил. И о нем же во всеуслышание рассказывал, что мол, хранит все его собрание сочинений... во внутреннем кармане пиджака.

Я был как-то на «собрании хозяйственного актива» Главтюменьгеологии. Начинался ноябрь, план по бурению был безвозвратно завален, одна из самых трудных экспедиций (помнится, Подшибякин и тогда возглавлял Тазовскую) – в провале. Эрвье рвал и метал. Потом слово получил Подшибякин и, хотя до конца года оставалось около двух месяцев, всерьез стал заверять, что руководимый им коллектив постарается план выполнить.

Начальники других экспедиций от хохота лезли под стулья, а Подшибякин все так же невозмутимо уверял в неминуемой трудовой победе.

Он был очень непрост. Но он был не только Героем труда, но и героем своего времени. Его многие любили – даже за вспыльчивость, но больше – за веселый нрав, за стойкость. Он – был. Он был настоящим генералом в то время, когда сегодняшние «генералы» еще под стол пешком ходили и не мечтали о нынешней власти.

Таких, как он, людей его положения и его заслуг, в Тюменской области остались единицы. Я начал считать, и мне хватило пальцев одной руки.

И последнее. За место на кладбище для Василия Подшибякина, Героя труда, первооткрывателя, распечатавшего почти все главные газовые кладовые Ямала, заплатили 5 000 000 рублей. За несколько квадратных метров для человека, которому наша область, наша страна обязаны столь многим, что им теперь уже никогда не расплатиться.

Генерал умер.




СОСЕД ПОМЕР


_30_января_2001_года_

Звали его Григорий Немыкин. А должность занимал такую: председатель совета ветеранов Центрального округа. Поскольку совет находится в блоке «Б» городской администрации, то Григорий Никитич был ближайшим соседом редакции газеты «Тюменский курьер». И потому обращался ко мне не иначе как «сосед».

«Как дела, сосед?». «Что не заходишь, сосед?». «Не мешают тебе мои певуньи, сосед?»...

«Певуньи» – это бабушки–ветеранки, которые раз в неделю собираются в крохотной комнатке совета и под аккордеон, на котором играет одна из них, поют старые песни.

Григорий Никитич не по годам был азартен. Вот как-то разошелся он во взглядах с одним из кандидатов в Государственную Думу. Другой бы тихонько отрулил в сторону. Не таков Немыкин. Приходит и кладет на стол листок, исписанный крупным неровным почерком. Грамматика, конечно, оставляет желать... Но зато темперамент! «Здорово я ему врезал!» – ждет восхищения Григорий Немыкин. Я соглашаюсь, что здорово, но печатать отказываюсь. Немыкин изумляется. С трудом объясняю, что по смыслу-то правильно, но вот лексика – такой газеты обычно не пользуются. «Ну ты убери пару слов», – соглашается Григорий Никитич. А успокаивается только тогда, когда я объясняю, что именно прямая солдатская лексика и составляет всю прелесть его выступления. Уберешь слова – не будет Немыкина.

Как-то мне пришлось руководить созданием небольшого выступления Немыкина в нашей газете. Тогда мы начали публиковать «Осколки большой войны». Однажды я случайно услышал его рассказ про отступление из Крыма летом 1942 года и восхитился сочностью и свежестью картины, пронесенной через полвека с лишним. Прошу: «Напиши, Григорий Никитич!». Никитич безотказен. Приносит полтора листка: «В то время, как вся страна изнемогала в борьбе с фашистскими захватчиками...». И далее – по справочнику «Великая Отечественная война. 1941–1945». «Григорий! – застонал я. – Где же рассказ?».

– Понимаешь, сосед, мне хотелось написать получше. Правильно. Сразу обо всем...

– А мне – только о том, что ты видел своими глазами, что сам пережил... Ладно, рассказывай все сначала...

...В опубликованном «осколке» выжженная крымская степь, растерявшийся командующий, толпы солдат с винтовками, прижатые немцами к берегу Керченского пролива. Случайный баркас, за борт которого уцепился красноармеец Немыкин. Немецкие самолеты, как стрижи, летающие над водой. Потом взрыв бомбы, разломивший баркас пополам. И та полуявь–полубред, когда он плыл через пролив и пришел в себя только на противоположном, кавказском берегу...

Есть и другие «осколки», составляющие картину наших частых встреч, порой на бегу, когда я, торопясь, проносился мимо увалисто шагающего председателя совета. На днях он поймал меня за руку и, вздыхая, сказал: «Знаешь, почти каждый день хороню. Помирают мои старики».

Пришел день и час. Помер и Григорий Немыкин. Солдат. Ветеран. И начальник ветеранов. Точнее, не начальник, конечно, а опекун – и самих ветеранов, и тех, кто еще доживает после них, их вдов. Нам всем его будет недоставать. Он был добрый человек. Сосед, одно слово.




РУКА ХИРУРГА – РУКА СУДЬБЫ


_17_января_2002_года_

Итоги сезона «Актуальные вопросы кардиологии» на III терапевтическом форуме подводил академик РАМН Анатолий Мартынов: «Хирург первого ряда... Сложная судьба... Взял на себя ответственность за престиж всей медицины...». О ком говорил Мартынов?

Об академике Ренате Акчурине. До лета 1996 года Акчурин был известен, главным образом, специалистам. А потом приобрел мировую известность, когда оперировал президента Бориса Ельцина.

Тогда, на президентских выборах 1996 года, Зюганов сделал отчаянную попытку возвратить к власти коммунистов. Тогда Борис Ельцин практически исчез из виду. Рука хирурга Акчурина вернула президента в строй и повлияла на ход истории.

Естественно, что заседание секции кардиологов, проходившей в конференц–зале ОБИЛ открывал доклад академика Акчурина. А потом главный врач больницы Михаил Коган показывал гостю операционные и лаборатории, больничные палаты и коридоры, приспособленные, чтобы по ним без помех могли пройти каталки с пациентами. Порой слышалось: «Этот прибор – единственный в стране...».

Когда осмотр закончился, пришла очередь небольшого – восемь минут 17 секунд – интервью с великим хирургом.

– В операционном блоке вы сказали: «Эта больница – лучшая за Уралом». Вы действительно так думаете?

– Такие учреждения являются гордостью российского здравоохранения. Надежды на альтруизм в 2002 году уже заканчиваются. Идет новое тысячелетие, пора подумать о том, что медики не духом единым живы, а инвестициями, новым оборудованием, новыми технологиями... Это все продемонстрировано здесь. Ваша больница – реальное воплощение программы медицины высоких технологий, о которой три года назад шумела вся Россия. Здесь это уже выполнено.

– В чем смысл общения, которое имеет место на подобной встрече? Да, приезжает крупный хирург. Да, рассказывает о результатах, хотя их можно найти в статистике. Но ведь в руках хирурга не современное оборудование, о котором он увлеченно говорит, а только лазерная указка.

– В зале – не только хирурги (хотя немало белых халатов со всех этажей ОБИЛ пришли именно на доклад легенды отечественной кардиохирургии. – Р.Г.), здесь собралось сообщество терапевтов. Основа основ всей медицины. А хирурги получают только 25–30 процентов от всех больных, которых смотрит терапевт. Не больше. И мне кажется, правильно, что я не показываю операции. Лекция подобрана так, чтобы терапевты понимали: есть ряд безнадежных больных, которых они должны отправлять к хирургам. Потому что еще есть надежда.

– Вопрос немного комплиментарный... Вы – очень известный кардиохирург. После 1996 года, наверное, самый известный. Вы сделали операцию, которая, можно сказать, изменила судьбу страны. Ведь в 1996 году Россия могла бы пойти по другому пути, если бы Борис Ельцин навсегда остался в Центральной клинической больнице...

– Это только работа. Если я буду влезать в политические вопросы, то мне не надо быть хирургом.

– В начале 90–х годов в Тюмень приезжал из США детский кардиохирург доктор Марк. Я тогда спросил, что чувствует человек, который исправляет ошибки господа бога?

– Я мог бы ответить словами своей бабушки, которая была очень набожная и верующая. Бабушка говорила: ты должен помнить, что ты ничего не исправляешь. То, что создано Всевышним, уже создано. Ты только помогаешь больному. Мы ничего не исправляем. Это детские кардиохирурги исправляют дефекты. Это очень сложная проблема, я думаю, что она в будущем будет решена с помощью генно–инженерных операций. А мы исправляем только дефекты нашей социальной запущенности: злоупотребление алкоголем, курение, переедание, наркомания. Все это приводит человека к сердечно–сосудистым заболеваниям. Мы исправляем дефекты и, к сожалению, «обречены на успех всю жизнь».

– А разве в благополучных странах меньше сердечно-сосудистых заболеваний?

– Не только в благополучных, но и в слабо развитых уровень примерно такой же. Только причины разные. Поскольку по-разному относятся к своему народу политические партии, верхи разных государств. Вот я только что был в Дубай. Я впервые увидел, что есть страна, где нефть и газ не крадут, а вкладывают в строительство школ, больниц, детских учреждений. Объединенные Арабские Эмираты, где шейхи – наместники Аллаха на земле – вкладывают деньги в сохранение народа. А страна существует с 1988 года.

– Вы продолжаете наблюдать своего самого знаменитого пациента? Как он себя чувствует сейчас, каковы отдаленные результаты вашей операции?

– Доктор Хетцер проверил моего бывшего пациента (я надеюсь, что бывшего, потому что там все в порядке с хирургической точки зрения) и высказал мнение, что результаты операции превосходные. Я думаю, что этим все сказано. Я встречался с Борисом Николаевичем, это я ему посоветовал ехать за «вторым мнением» в другую больницу. Все нормально.

– И еще два вопроса. Коротких. Довольны ли вы собой?

– Никогда. Никогда. Второй вопрос?

– Мартин Лютер Кинг сказал когда-то: «I have a dream» – «У меня есть мечта». А у вас есть мечта?

– Наверное, их так много, что все не перечислить. Маленькая есть. Я хочу, чтоб мой внук стал врачом. Ему уже полтора года.

– Будем надеяться, что мои внуки услышат об известном враче Акчурине. Как его, кстати, зовут?

– Ренат.




ДЕНЬ СВЯТОГО НИКОГДА


_28_сентября_2004_года_

Не помню, когда и откуда зацепилась в моей памяти эта стихотворная строка? О том, что рано или поздно, но наступает день, когда невозможное становится возможным, когда немые поют, слепые прозревают, а безногие танцуют тарантеллу.

День Святого Никогда, когда человек исповедуется перед самим собой и сам себе искренне отпускает грехи, День Честности и Справедливости.

Если этот день когда-нибудь наступит, я хотел бы поговорить с одним человеком. Конечно, у меня была такая возможность – больше тридцати лет мы жили в одном городе, встречались и изредка даже беседовали. Но как-то так складывалось, что беседы эти были чрезвычайно не обязательны, хотя и вежливы. Ибо существовал меж нами отчетливый холодок. Во всяком случае, у меня. Потом человек ушел, а я вдруг обнаружил, что еще десять лет тому назад (сейчас уже – одиннадцать) в небольшом провинциальном издательстве, что находится в городе Шадринске, небольшим тиражом вышла в свет его книга-исповедь. И по этой книге, по всем ее двумста сорока страницам получается, что никаких противоречий с этим человеком у нас не было. Что существовавший меж нами барьер был искусственный. Но... человека нет, нельзя повиниться, нельзя поделиться сокровенным. Можно только сесть к компьютеру и попытаться написать вот эту колонку, начав ее словами: «Уважаемый Константин Яковлевич!..».

Да–да, все верно – человек, о котором мне хочется говорить и книга которого вот уже год лежит на моем рабочем столе, это Константин Яковлевич Лагунов. А книга–исповедь – его эссе «Пред богом и людьми».

Всегда, по крайней мере, на моей памяти, Константин Лагунов производил благополучное впечатление. Руководитель тюменских писателей. Много печатался. Был, как мне казалось, уважаем и обласкан. При случае был в состоянии поднять руку, то бишь, перо на местных громовержцев. Даже на самого Эрвье, слегка переиначенным прозвищем которого («папа Юлий» вместо «папа Юра») был обозначен главный герой скандального романа «Ордалия». А еще в те же годы в журнале «Новый мир» был напечатан очерк «Нефть и люди», где звучали упреки и в адрес всесильных руководителей нефтяного главка.

Безоблачен ли был Константин Яковлевич? Отнюдь. Но и сомнения, как казалось моим коллегам и сверстникам, он разрешал в чисто партийном ключе. Приходил в здание с колоннами, где лобастый человек говорил с усомнившимся в основах автором, и все в мире становилось по местам – стратегия и тактика нефтяного освоения, факты равнялись на оценки, разумеется, партийные... Все шло, как предначертано...

Но поскольку наши пути практически не пересекались, я мог только наблюдать за патриархом, читать написанное им. Есть свидетели, что «Красные петухи» я прочел за одну ночь.

Потом пришло новое время, Константин Яковлевич опубликовал в «Тюменской правде», где тогда работал я, громадную – на целую полосу – статью «Берега гласности». Название говорит само за себя, и в тот период казалось едва ли не призывом к возвращению цензуры. Ну и... Через мой отдел (пропаганды, разумеется) потоком шли письма. Я готовил к печати и те, что «за», и те, что «против». Естественно, лично тяготея к последним. Вот здесь, как мне думается, окончательно был утерян шанс к взаимопониманию.

Мне думалось: да о чем нам с Лагуновым разговаривать, ежели мы так розны во взглядах? Что думал сам Константин Яковлевич, я уже никогда не узнаю.

А потом... А потом, когда Константина Яковлевича уже не стало, я прочел простенько изданную книжечку «Пред богом и людьми». И запоздало понял, что никакой розности нет. Вот только сказать это самому Константину Яковлевичу я не могу.

«Как присохший бинт от свежей раны, отрывал я себя от прошлого. С кровью. С болью отрывал. Не смог. Прошлое во мне так же, как и я в прошлом. И мой, пусть крохотный камешек, но все же есть в том страшном сооружении, где семь десятилетий корчился в душевных муках, задыхался в бесправии мой многострадальный, несчастный народ... Господи! Прости мне недобрые дела мои, ибо не ведал, что творил. Верни мне веру, вороти надежду...».

Я закрываю книгу–исповедь Лагунова на последней странице, чтобы открыть ее снова на первой.