КЕРЖАЧКА
ВАСИЛИЙ ЕЛОВСКИХ
Повести, рассказы
КЕРЖАЧКА
За грибами Семен Махоткин по стародавней привычке отправился спозаранку. Деловым солдатским шагом пересек окраинную улочку, миновал глухой заулок и подошел к лесной опушке. Здесь он увидел старую тощую женщину с грубым, обветренным лицом, которая оглядывала кусты и полянки.
— Ты чего тут делаешь, теть Вер? — крикнул Махоткин. Хотя можно было и не кричать, женщина стояла почти что рядом.
— Да вот коза куда-то пропала.
— Сегодня?
— Да не, вчерась ишо. Я ее к березке привязывала. Вон там. Чтоб траву поела. Все тут была. А вечером гляжу — нету. Глядь-поглядь — нетука. Увели, конечно. Ну и народишко пошел. Ну, что за люди?
— А народ-то причем тут? Ругай вора, который козу твою увел.
— Это меня бог наказывает. Недавно вон две курицы сдохли. А весной в подполе залило. И до сих пор мокрота там. Прямо горе како-то.
— Наверное, полюбовников завела, — сказал Махоткин небрежным тоном, закуривая. — И на небесах видят шашни твои. Ну, какие у тебя грехи? Откуда они?
— А мало молюся.
— Чего молиться тому, кого нету. Нету его, вашего бога.
— А ты чо проверял, есть или нету?
— Космонавты проверяли. Нету! Кто любит бога, добра получит много. Слыхала такую пословицу? И, спрашивается, много ли ты добра-то получила? Ведь все в бедности живешь. Сколько пенсия-то?
— Двадцать восемь рублей.
— Это что же так мало? Врешь, поди.
— Ничего не вру, двадцать восемь рублей. За мужа дали.
— Ну, вот видишь. Какое ж тут добро. С такими деньгами можно запросто протянуть ноги. И скажу тебе по секрету, тетка Нюра: господь бог любит только безбожников.
Нюра поморщилась и замахала руками:
— Хватит, хватит! Иди, давай с богом.
— Подожди, подожди, послушай. Сам я из деревни, ты знаешь, наверное. Так вот… Жил у нас там мужик один. Страшенный матершинник был. Все, бывало, орет: в бога мать-перемать. Не только всевышнему, но и всем святым от него доставалось. А вот везло человеку. Корова у него по два теленка рожала. Овечек был полнехонек двор. А картошка в огороде такая, что даже агрономы дивились. Наивная ты, тетка Нюра. Ты на бога надейся, а сама не плошай. И насчет козы в милицию сообщи.
Семен Махоткин — мужик особый: уж если что-то влезет ему в башку, то — будьте уверены — это надолго. Когда-то он работал в райкоме партии. Но что-то не сладилось там у него и теперь он бригадирствует на заводе. Семен не верит ни в бога, ни в черта. И его всегда забавляла тетки Нюрина набожность. Наверное, десятки раз заводил он с ней разговор о религии, о всевышнем, о рае и преисподней, чувствуя при этом какое-то лихое упрямство и даже злорадство: дескать, сейчас я поддам тебе.
Возвращался он часа через три с корзиной, наполненной грибами. Осень нынче грибная, прямо благодать. Только много червивых грибов. Махоткина черви не шибко-то пугают, у него на сей счет своя логика: «Черви не те, которых мы с грибами слопаем, а те, которые нас сожрут, когда мы будем лежать в гробу». Прошел мимо тетки Нюриной избенки с немым оконцем. Ее маленький огородишко обнесен жердяным заплотом, кое-где порядком покосившимся. Хозяйка была у грядок. У ее ног крутилась рыжая собачонка, весело мотавшая хвостом-обрубком. Тут же в вялой позе стояла кошка. Нюра с кем-то разговаривала. Семен оперся о прясло и прислушался.
— Ты чего тут ходишь, а? Ты чего тут разгуливаешь?
Нет, это она не к нему обращалась. И не к собаке, и кошке. Женщина смотрела на крышу хлева, там вышагивала по коньку ворона, важно, будто рисуясь. Нюра улыбалась тихо, как бы извинительно. Семен впервые видел ее улыбку. Она любит разговаривать с птицами и животными. Уж тут отводит душеньку. К ней отовсюду сбегаются бездомные собаки и кошки, на подворье полно птиц, больше всего воробьев и голубей. И Нюра всех их жалеет и кормит.
Заметила Махоткина и улыбку как сдуло.
— Что это ворона тебе ничего не отвечает? — грубо хихикнул Семен. — Я вот ни в жись не буду разговаривать с теми, кто мне не отвечает. Ну, нашла козу?
— Да где ее найдешь-то.
— А в милицию сообщила?
— Ды сказала милисонеру.
— А он чего?
— Заявление, грит, напиши.
— Написала?
— Да напишу. Девчонок вон, школьниц попрошу.
— А с вороной ты больше не разговаривай. И не унижайся. А то еще будет всякая тварина нос воротить. Ээ, не то говорю. Клюв воротить.
— Это божьи твари. И я их люблю.
— А за что ты их так любишь?
— А всяка тварь славит господа бога. И на радость людям. Так в святых писаньях сказано.
— Хм. Ну давай поговорим и о священном писании. Говорят, хорошая беседа ума прибавляет. Слыхала такую пословицу?
— Прикрываешься пословицами-то как заслонкой. Некогда мне.
— Подожди. Ну, подожди же! Все живое создано богом. Все от бога. Так?
— Но!
— Тогда скажи-ка мне вот что. Зачем бог создал блоху, к примеру. И как блоха эта может славить господа бога? И какая от нее радость людям. А клоп?.. А комар?..
— Это за грехи наши.
— Тогда можно было бы придумать что-то и поумнее.
— А ну тебя! У тя одни грехи в башке.
— Ну, знаешь, это не ответ на вопрос. Скажи, а крокодил тоже славит господа бога? — не унимался Махоткин. — А волк и всякие другие хищники? Их же полным полно. И на земле, и в воздухе, и в воде. Когда-то, еще миллионы лет назад, на земле жили громадные динозавры и хищные ящеры. И они всех там пожирали. Их-то зачем бог создавал?
— Ничо такого не было. Не выдумливай давай.
— Было! Вот голуби вроде бы не хищники. Голубь мира, так сказать. А посмотри, как они друг друга бьют. Безо всякой жалости. Вся земля кровью пропиталась. Зачем же это нужно господу богу?
— Иди давай отсюдова, не плети. Иди, бога ради! Иди! Не наводи меня на грех.
Она засеменила между грядок в сторону от прясел. За ней бежали собака и кошка.
Тетки Нюрина избенка стоит одиноко, за поселком, в низине и уныло глядит на мир единственным фасадным оконцем. Недалеко от избы ивняк, дальше сосны, а еще дальше приплюснутые, измученные бесконечным временем Уральские горы. Другое окошко выходит во двор, голый и бедный: покосившиеся ворота, маленький хлевок, жиденький забор из гнилых досок. От ворот тянется робкая тропинка и возле леса сливается с прямой упрямой дорогой. В избе одна комната с неуклюжей русской печью, покривившейся койкой, столом- самоделкой, скамьей, двумя стульями и тремя иконами в переднем углу.
Муж у нее помер много лет назад. Он был старообрядцем, как и Нюра. Очень набожный был. Нюра не такая. Она и молится, и постится, но не так уж старательно, скорее по привычке. И в бога верит и не верит. Но больше, пожалуй, верит. Хочет верить. Жаждет. С богом ей легче. С ним у нее связаны даже свои особые ритуалы. Перед сном Нюра бубнит про себя: «Господь со мной, господь со мной, господь со мной» и только после этого ложится на кровать. Эти же слова она произносит, когда отправляется в лес или в поселок и когда болеет. Тогда спокойнее на душе. Она любит цифру три, доверяет этой цифре и не любит цифры семь и тринадцать. Ей кажется, что если она произнесет эти же слова семь или тринадцать раз, то удачи не будет. Она понимает нелепость этого, но вот кажется… С кровати на пол встает только с правой ноги.
В давние годы Нюра молилась усерднее и часто просила: «Господи, помоги». Но не помогал он ей что-то, не видел ее или не слышал: жизнь била-хлестала Нюру со всех сторон. Грешный мир слишком велик, наверное, где уж тут за каждым углядеть. И получается, что безбожники живут лучше. Как же так? Почему? С этим Нюра не могла согласиться. Во всяком случае червь сомнений в ней живет. И давно. Она воспринимала это как смертный грех и, отчаянно сопротивляясь своему неверию, без конца повторяла про себя пословицу: «Сатана и святых искушает».
Часто вспоминала о муже. И чувствовала какую-то вину перед ним, хотя вроде бы ни в чем не виновата. Разве что в одном… Это было в тот день, когда помер муж. Он колол дрова во дворе и складывал в поленницу, А она в ту пору чулки штопала и пела старинные песни. Ей было тогда весело почему-то. Из печи доносился сухой, бодрящий запашок свежего хлеба. Мирно мурлыкала кошка. Хрипел репродуктор. Заштопав чулки, Нюра вышла во двор. Муж лежал у крыльца. Уже мертвый. Значит, когда она распевала, он валялся и мучился. Наверное, звал ее. Теперь ей кажется, что она даже слышала его болезненный голос.
Нюра покормила куриц, кошку и собак, воробьев и голубей и стала засаливать огурцы. Все огурчики с грядки подобрала, даже самые маленькие и дряблые. Больше расти они не будут, ночами уже холодно, осень на носу. Каждый овощ обглядит, обласкает глазами — и морковку, и свеколку, и вилочек капустный, и репку, и лучок, все подберет и почистит, что надо — засолит, что надо — подсушит и уложит в подполье. А то кусай локти потом, когда зима-подбируха придет.
В октябре, а он выдался каким-то неуютным — мокрым и необычно холодным, тетка Нюра, поскользнувшись, бухнулась на заледенелую землю и повредила ногу. С того дня захромала и ходила с палкой. Козу она так и не нашла.
Однажды вечером к ней заявились Семен Махоткин и его соседушка Петро Котов, рыжий, с нервным лицом мужичонка лет пятидесяти. Они ходили в соседний поселок, что-то купили там в магазинах и по пути заглянули к Нюре.
— Ну как живется-можется, тетка Нюра? — не в меру громко проговорил Семен, перешагнув высокий порог. — Что-то о тебе ни слуху, ни духу. Подожди, ты чо это хромаешь-то? Кто это тебя подбил? Упала. Да разве можно куда попало падать. Я вот погляжу прежде, а потом уж падаю. Слушай, теть Нюр. А ведь я к тебе за малиной пришел.
— За какой малиной? Да вы проходите, садитеся, чо вы.
— Ну, сушеной или какой-то там. Простыл я. Насморк вот. И горло болит. У тебя же есть малина сушеная. Ты ведь баба запасливая.
— Да нонче я совсем мало насушила. Болею все. Ну, дам стакашек. Тока продовать-то чо я буду.
— Вот и ладненько, — заметно обрадовался Семен.
Она принесла в туесе малины и отсыпала половину в тарелку.
— Бери вот.
— Спасибочка! — Он весело кивнул на иконы в переднем углу. — Молишься?
— Молюсь. А что?
— Да ничего. Молишься, молишься, а бог все наказывает да наказывает тебя. Вот и хромать стала.
— А это мне господь испытанье делат.
— А что он не испытывает других, кто грешнее тебя?
Махоткин опять стал чувствовать какое-то лихое упрямство и злорадство. Такой уж он, Махоткин.
Глядя на Семена, Нюра подумала, что губы у него остры, как ножи.
— Конечно, на все это нонче уже по-другому смотрят. И ты ведь не партийная. Можешь и молиться.
— Не надо молиться, — хрипловатым баском проговорил Котов. — На небе за тобой следить некому. Голое оно, небо-то.
— Во, во! — ухмыльнулся Семен.
— Не богохульствуйте, — сказала Нюра, вяло махнув рукой. Ей сегодня нездоровилось и она не могла дождаться, когда мужики умотают отсюда. А то ишь как по-хозяйски расселись.
— Эх, Нюра ты, Нюра! — Это опять Махоткин заговорил. — Нету его, бога твоего.
— От бога отказаться — к сатане пристать. Так в старину говорили. И уже пристали к сатане-то. Кода это было, чтоб так воровали. Вон и козу у меня украли. И чтоб детей своих бросали. Изовралися все. Без стыда и без совести живут. И это потому, что о боге забыли. А в святых писаньях сказано: «Не убий, не солги».
Махоткин опять ухмыльнулся:
— Да всегда воровали.
— Да уж не так, как теперь.
— Чего там не так. Всегда и воровали, и врали, и пакостили. Даже убивали друг друга. Особенно на войне. И звери убивают кого-нибудь. И птицы. Даже поганый микроб и тот стремится кого-то сожрать. А его и увидеть-то можно лишь в микроскоп.
— Люди забивают мильоны всяких животных и съедают их, — сказал Котов. — И еще болтают эт самое… о гуманизме.
— Ну, ты уж что-то не то понес, Петро. Как без мяса-то жить? Ты что? Так вот, тетка Нюра… Попы говорят, что все на земле создано всевышним. А разве мог он такое создать. Все это создано матушкой-природой.
— Природой, — подтвердил Петро. — И библия людьми выдумана. И никакая она не священная. Ты знаешь, Семен, в прошлом году свояченица Марья Иванна подарила мне торт и часослов. У меня день рожденья был. Толстая такая книга, в кожаном переплете. И замусоленая какая-то. Баба она старая и я не стал ее обижать, взял часослов этот. А потом выбросил на помойку.
— И зря, — сурово глянул на Петра Семен. — Это ж старинная книга. И надо было ее в магазин сдать.
— Буду я еще с этой пакостью возиться.
— Зря! Такие книги стоят очень дорого.
— Ну, хватит вам спорить, — махнула рукой Нюра.
— Сейчас уйдем, тетка Нюра. — Махоткин вынул папиросы.
— У меня нельзя, — почти выкрикнула хозяйка. — Здесь никто никогда не курил.
— Да, ведь ты кержачка[1]. Не буду, не буду! — Он повернулся к Котову: — А знаешь, Петро, ученые говорят, что Иисус Христос все же жил когда-то. И его в самом деле распяли. А на небо он не возносился. Это был человек и никакой не бог. И очень интересный, между прочим, человек. Я в журнале «Наука и жизнь» об этом читал.
— Ды как это так?.. — удивилась Нюра. — Всегда говорили: вознесение господне на небеса. Восхожденье спасителя.
— Спаситель. А что он спас? Это все церковники бол-та-ют. Им это выгодно. А вот ученые говорят, что не возносился.
— Каки ученые?
— Ну, историки или еще кто-то там, я уж не знаю.
— Нонешние?
— Ну!
— Да откудов они знают, что было тода, тыщи-то лет назад?
— Знают, стал-быть, — сказал Петро. — Ученые, они до всего дойдут. На то и ученые. Так что сжигай свои иконы, тетка Нюра, и будь на уровне.
Петро Котов — тоже любопытный мужик. Родился он в семье священника. Да, да, самого настоящего длинноволосого попа с большим крестом на груди. И всю жизнь, то тут, то там, попрекали его происхождением, столько претерпел неприятностей, хотя батюшка помер, когда Петро был еще малышом. Котов везде изображал из себя упорного атеиста, но в глубине души своей был в папу — верил во всевышнего, в нечистую силу, в рай и в преисподнюю. Но никогда не молился, не держал икон, утешаясь старинной русской пословицей: «В ответ на зло сотвори благо — век не надо богу молиться». Жил он в собственном трехоконном доме, наискосок Махоткина, и слесарил на заводе. Семена недолюбливал.
Слушая Махоткина, Петро испуганно размышлял: «Бог создал человека добрым. И человек сам испортился. Но вот зачем господь создал вшей, клопов и всякую такую пакость? А может они сами собой появилися? И баба эта правильно говорит, что люди страшно грешат. И большинство их не заслуживают вечной жизни даже в аду».
А Махоткин, глядя на хозяйку, усмешливо думал: «Все же дура, тетка эта. Серая. Бревно какое-то. Пенек сосновый. И нищенствует она тоже от своей дурости».
Что-то шибко уж плохо ей сегодня — ноет нога, голова тяжелая, будто чугунный котел, а сердце бьется не поймешь как, то быстро, то едва-едва. А то и вовсе замирает. Душно.
За окошком едуче скрипит ставнями северяк, в избенке выдуло и, чтобы не замерзнуть, Нюра надела пальто и пимы. Сидит, прижавшись спиной к холодной печи и студеные, как нынешний ветер, мысли лезут и лезут ей в голову: «Кажись, тока у меня иконы-то висят. И вроде б никто в поселке, окроме меня, не молится».
Вспомнила, как встретила на днях возле магазина старую знакомую, свою одногодку Лизку. Та когда-то на их окраине жила, тут поблизости, в простой избенке. Дрянная девка была, злюка, жадина и вруша. Видать, такой и осталась. А вот везет бабе. Одежда — шик-блеск. И духами на версту разит. На морду глянешь — как тридцатилетняя. Даже не узнала Нюру сразу-то:
— Подожди!.. Это ты, Анна? Боже, как ты изменилась! Что с тобой? Болеешь?
Голос барский. Нюра растерялась слегка. Спросила напряженным деревянным голосом, как Лизка живет.
— В позапрошлом году у меня помер муж. Эдуард Михайлович. И я очень переживала. Ну, а этой весной ко мне посватался Лев Алексеевич. Он инженер, в заводоуправлении работает. Обе квартиры — мою и его — мы поменяли на одну, четырехкомнатную.
— А как детишки?
— Нормально. — Голос уже другой — слегка недовольный. Видать, ей не хочется разговаривать с Нюрой. — Сын в Свердловске живет. А дочь вышла замуж за офицера. Она на Дальнем Востоке.
У Нюры детей не было, бог не дал.
— Ну, а как ты живешь?
— Да не знаю…
— То есть, как это не знаешь?
— Не знаю, что и сказать. Живу. Счастливая у тя судьба.
Лизка с бойкой насмешливостью глянула на нее:
— Да какая там судьба. Участь. Рок. Фатум. Провидение. Госпожа удача любит энергичных и нахрапистых, дорогая моя. И умным людям сие давно известно. Ну ладно. Я спешу…
Сегодня Нюра не молилась. Но все время думала о боге. «Видно, его и в самом деле нетука». Кажется, никогда еще она не думала о нем так упорно и так долго. Она хотела, страстно, до бешенства хотела, чтобы он был, существовал, со своими святыми, раем и адом и с истинной оценкой добродетелей и грехов человеческих.
Поскрипывают ставни, с яростью насвистывает за окошками ветер. И кажется, что она одна, совсем одна на всем белом свете со своей старой избушкой и холодной духотой в комнате. Никогда не было так одиноко, погано на душе. Это чувство ей внове, оно тягостно и пугает.
— Не надо! — пробормотала она.
С радио ей было бы, наверное, легче, но, видать, провода порвало или еще чего-то, но репродуктор был нем, как печь, как лохань. Что-то постукивало в сенях, глухо и коротко. Сени эти вроде решета — дыры везде.
«Жестокость в природе». Правду Сенька сказал. Все запарено на жестокостях. Кровь и горе. Горе и кровь».
Она стала вспоминать строки из библии: «Все народы, Тобою сотворенные…». «Твои — небеса и Твоя — земля; вселенную и что наполняет ее — Ты основал». «И создал бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел бог, что это хорошо». «Правда у бога». «Без воли божией и волосинка не упадет с головы человека». Ведь так говорили раньше».
С богом ей было легко и просто. А теперь как-то голо в душе. Пусто. И… страшно.
Она встала, сняла пимы, надела ботинки и, кряхтя, постанывая, вышла за ворота. Падал липкий, как репей, полудождь-полуснег. Опираясь на палку, Нюра пошагала к ближней горе, которая была со всех сторон облеплена избами. Окна изб светились красноватым колеблющимся светом. И только каменистая макушка горы оставалась голой и сейчас выглядела пугающе черным пятном. У подножия горы стоял пятистенок, где жили старик со старухой — люди простодушные и приветливые. Побудет до утра у них, они не прогонят. Весной таблеток ей давали, чайком угощали.
Она постояла сколько-то. Какой страшный ветер. Со всех сторон дует, даже сверху и снизу. И сколько в нем злобы. Опять злоба, даже в ветре. Зачем?..
В мигающем свете окошек что-то застывшее. А Нюрина изба во тьме. И лес во мраке. И небо. Все там во мраке. И тьма тоже какая-то застывшая. Скользко. Будто по голому льду шагаешь. Почему так скользко? Лучше идти согнувшись. Под ногами камни. Значит, она идет не по дороге, куда-то не туда свернула. Но пять окошек стариковского дома — вон они, светятся. Тут, близко совсем. Правда, они все время казались ей близкими. А она уже давно ковыляет.
Безлюдье. И темнота. Ветер и дождь. Дождь и ветер. В груди распирает. Душно!
Это получилось внезапно. Враз. Она свалилась в какую-то глубокую канаву или яму. И оттуда донесся слабый стон:
— Не хочу!..
Перед обедом в дом к Махоткину, с обычной для него озабоченностью, влетел Петро Котов:
— Тетка Нюра померла, слыхал?
— Когда померла?
— Да ночью, видно. Так врачиха сказала. У горы в канаве лежала.
— В канаве? В какой канаве?
— Да канаву там какую-то роют. Идут люди утром, а она лежит. Уже мертвая.
— Да как ее занесло туда, ночью-то?
— А шут ее знает. Ночью. Да ишо при такой погоде,
— По-моему, она того… — Семен покрутил пальцем возле виска. — Рехнулась слегка от своих молений, Я уже давно заметил это.
— Да что-то было с ней. Жалко бабу. Безобидная была баба.
— Жалко.
— А я вчерась в город ездил. И три арбуза привез. Приходи, угощу. Тока они не красные. И вялые какие-то, не вкусные.
— Что ж ты хочешь. У нас же север. Пока-то довезут.
Да, тут во всем чувствовался север. На календаре начало октября, а будто зима уже — сыплется и сыплется мокрый снег, избы нахохлились. Пахнет хвоей и морозом.
1989.
Примечания
1
Кержаки - этноконфессиональная группа русских. Представители староверия.
КЕРЖАЧКА
ВАСИЛИЙ ЕЛОВСКИХ
Повести, рассказы
КЕРЖАЧКА
За грибами Семен Махоткин по стародавней привычке отправился спозаранку. Деловым солдатским шагом пересек окраинную улочку, миновал глухой заулок и подошел к лесной опушке. Здесь он увидел старую тощую женщину с грубым, обветренным лицом, которая оглядывала кусты и полянки.
— Ты чего тут делаешь, теть Вер? — крикнул Махоткин. Хотя можно было и не кричать, женщина стояла почти что рядом.
— Да вот коза куда-то пропала.
— Сегодня?
— Да не, вчерась ишо. Я ее к березке привязывала. Вон там. Чтоб траву поела. Все тут была. А вечером гляжу — нету. Глядь-поглядь — нетука. Увели, конечно. Ну и народишко пошел. Ну, что за люди?
— А народ-то причем тут? Ругай вора, который козу твою увел.
— Это меня бог наказывает. Недавно вон две курицы сдохли. А весной в подполе залило. И до сих пор мокрота там. Прямо горе како-то.
— Наверное, полюбовников завела, — сказал Махоткин небрежным тоном, закуривая. — И на небесах видят шашни твои. Ну, какие у тебя грехи? Откуда они?
— А мало молюся.
— Чего молиться тому, кого нету. Нету его, вашего бога.
— А ты чо проверял, есть или нету?
— Космонавты проверяли. Нету! Кто любит бога, добра получит много. Слыхала такую пословицу? И, спрашивается, много ли ты добра-то получила? Ведь все в бедности живешь. Сколько пенсия-то?
— Двадцать восемь рублей.
— Это что же так мало? Врешь, поди.
— Ничего не вру, двадцать восемь рублей. За мужа дали.
— Ну, вот видишь. Какое ж тут добро. С такими деньгами можно запросто протянуть ноги. И скажу тебе по секрету, тетка Нюра: господь бог любит только безбожников.
Нюра поморщилась и замахала руками:
— Хватит, хватит! Иди, давай с богом.
— Подожди, подожди, послушай. Сам я из деревни, ты знаешь, наверное. Так вот… Жил у нас там мужик один. Страшенный матершинник был. Все, бывало, орет: в бога мать-перемать. Не только всевышнему, но и всем святым от него доставалось. А вот везло человеку. Корова у него по два теленка рожала. Овечек был полнехонек двор. А картошка в огороде такая, что даже агрономы дивились. Наивная ты, тетка Нюра. Ты на бога надейся, а сама не плошай. И насчет козы в милицию сообщи.
Семен Махоткин — мужик особый: уж если что-то влезет ему в башку, то — будьте уверены — это надолго. Когда-то он работал в райкоме партии. Но что-то не сладилось там у него и теперь он бригадирствует на заводе. Семен не верит ни в бога, ни в черта. И его всегда забавляла тетки Нюрина набожность. Наверное, десятки раз заводил он с ней разговор о религии, о всевышнем, о рае и преисподней, чувствуя при этом какое-то лихое упрямство и даже злорадство: дескать, сейчас я поддам тебе.
Возвращался он часа через три с корзиной, наполненной грибами. Осень нынче грибная, прямо благодать. Только много червивых грибов. Махоткина черви не шибко-то пугают, у него на сей счет своя логика: «Черви не те, которых мы с грибами слопаем, а те, которые нас сожрут, когда мы будем лежать в гробу». Прошел мимо тетки Нюриной избенки с немым оконцем. Ее маленький огородишко обнесен жердяным заплотом, кое-где порядком покосившимся. Хозяйка была у грядок. У ее ног крутилась рыжая собачонка, весело мотавшая хвостом-обрубком. Тут же в вялой позе стояла кошка. Нюра с кем-то разговаривала. Семен оперся о прясло и прислушался.
— Ты чего тут ходишь, а? Ты чего тут разгуливаешь?
Нет, это она не к нему обращалась. И не к собаке, и кошке. Женщина смотрела на крышу хлева, там вышагивала по коньку ворона, важно, будто рисуясь. Нюра улыбалась тихо, как бы извинительно. Семен впервые видел ее улыбку. Она любит разговаривать с птицами и животными. Уж тут отводит душеньку. К ней отовсюду сбегаются бездомные собаки и кошки, на подворье полно птиц, больше всего воробьев и голубей. И Нюра всех их жалеет и кормит.
Заметила Махоткина и улыбку как сдуло.
— Что это ворона тебе ничего не отвечает? — грубо хихикнул Семен. — Я вот ни в жись не буду разговаривать с теми, кто мне не отвечает. Ну, нашла козу?
— Да где ее найдешь-то.
— А в милицию сообщила?
— Ды сказала милисонеру.
— А он чего?
— Заявление, грит, напиши.
— Написала?
— Да напишу. Девчонок вон, школьниц попрошу.
— А с вороной ты больше не разговаривай. И не унижайся. А то еще будет всякая тварина нос воротить. Ээ, не то говорю. Клюв воротить.
— Это божьи твари. И я их люблю.
— А за что ты их так любишь?
— А всяка тварь славит господа бога. И на радость людям. Так в святых писаньях сказано.
— Хм. Ну давай поговорим и о священном писании. Говорят, хорошая беседа ума прибавляет. Слыхала такую пословицу?
— Прикрываешься пословицами-то как заслонкой. Некогда мне.
— Подожди. Ну, подожди же! Все живое создано богом. Все от бога. Так?
— Но!
— Тогда скажи-ка мне вот что. Зачем бог создал блоху, к примеру. И как блоха эта может славить господа бога? И какая от нее радость людям. А клоп?.. А комар?..
— Это за грехи наши.
— Тогда можно было бы придумать что-то и поумнее.
— А ну тебя! У тя одни грехи в башке.
— Ну, знаешь, это не ответ на вопрос. Скажи, а крокодил тоже славит господа бога? — не унимался Махоткин. — А волк и всякие другие хищники? Их же полным полно. И на земле, и в воздухе, и в воде. Когда-то, еще миллионы лет назад, на земле жили громадные динозавры и хищные ящеры. И они всех там пожирали. Их-то зачем бог создавал?
— Ничо такого не было. Не выдумливай давай.
— Было! Вот голуби вроде бы не хищники. Голубь мира, так сказать. А посмотри, как они друг друга бьют. Безо всякой жалости. Вся земля кровью пропиталась. Зачем же это нужно господу богу?
— Иди давай отсюдова, не плети. Иди, бога ради! Иди! Не наводи меня на грех.
Она засеменила между грядок в сторону от прясел. За ней бежали собака и кошка.
Тетки Нюрина избенка стоит одиноко, за поселком, в низине и уныло глядит на мир единственным фасадным оконцем. Недалеко от избы ивняк, дальше сосны, а еще дальше приплюснутые, измученные бесконечным временем Уральские горы. Другое окошко выходит во двор, голый и бедный: покосившиеся ворота, маленький хлевок, жиденький забор из гнилых досок. От ворот тянется робкая тропинка и возле леса сливается с прямой упрямой дорогой. В избе одна комната с неуклюжей русской печью, покривившейся койкой, столом- самоделкой, скамьей, двумя стульями и тремя иконами в переднем углу.
Муж у нее помер много лет назад. Он был старообрядцем, как и Нюра. Очень набожный был. Нюра не такая. Она и молится, и постится, но не так уж старательно, скорее по привычке. И в бога верит и не верит. Но больше, пожалуй, верит. Хочет верить. Жаждет. С богом ей легче. С ним у нее связаны даже свои особые ритуалы. Перед сном Нюра бубнит про себя: «Господь со мной, господь со мной, господь со мной» и только после этого ложится на кровать. Эти же слова она произносит, когда отправляется в лес или в поселок и когда болеет. Тогда спокойнее на душе. Она любит цифру три, доверяет этой цифре и не любит цифры семь и тринадцать. Ей кажется, что если она произнесет эти же слова семь или тринадцать раз, то удачи не будет. Она понимает нелепость этого, но вот кажется… С кровати на пол встает только с правой ноги.
В давние годы Нюра молилась усерднее и часто просила: «Господи, помоги». Но не помогал он ей что-то, не видел ее или не слышал: жизнь била-хлестала Нюру со всех сторон. Грешный мир слишком велик, наверное, где уж тут за каждым углядеть. И получается, что безбожники живут лучше. Как же так? Почему? С этим Нюра не могла согласиться. Во всяком случае червь сомнений в ней живет. И давно. Она воспринимала это как смертный грех и, отчаянно сопротивляясь своему неверию, без конца повторяла про себя пословицу: «Сатана и святых искушает».
Часто вспоминала о муже. И чувствовала какую-то вину перед ним, хотя вроде бы ни в чем не виновата. Разве что в одном… Это было в тот день, когда помер муж. Он колол дрова во дворе и складывал в поленницу, А она в ту пору чулки штопала и пела старинные песни. Ей было тогда весело почему-то. Из печи доносился сухой, бодрящий запашок свежего хлеба. Мирно мурлыкала кошка. Хрипел репродуктор. Заштопав чулки, Нюра вышла во двор. Муж лежал у крыльца. Уже мертвый. Значит, когда она распевала, он валялся и мучился. Наверное, звал ее. Теперь ей кажется, что она даже слышала его болезненный голос.
Нюра покормила куриц, кошку и собак, воробьев и голубей и стала засаливать огурцы. Все огурчики с грядки подобрала, даже самые маленькие и дряблые. Больше расти они не будут, ночами уже холодно, осень на носу. Каждый овощ обглядит, обласкает глазами — и морковку, и свеколку, и вилочек капустный, и репку, и лучок, все подберет и почистит, что надо — засолит, что надо — подсушит и уложит в подполье. А то кусай локти потом, когда зима-подбируха придет.
В октябре, а он выдался каким-то неуютным — мокрым и необычно холодным, тетка Нюра, поскользнувшись, бухнулась на заледенелую землю и повредила ногу. С того дня захромала и ходила с палкой. Козу она так и не нашла.
Однажды вечером к ней заявились Семен Махоткин и его соседушка Петро Котов, рыжий, с нервным лицом мужичонка лет пятидесяти. Они ходили в соседний поселок, что-то купили там в магазинах и по пути заглянули к Нюре.
— Ну как живется-можется, тетка Нюра? — не в меру громко проговорил Семен, перешагнув высокий порог. — Что-то о тебе ни слуху, ни духу. Подожди, ты чо это хромаешь-то? Кто это тебя подбил? Упала. Да разве можно куда попало падать. Я вот погляжу прежде, а потом уж падаю. Слушай, теть Нюр. А ведь я к тебе за малиной пришел.
— За какой малиной? Да вы проходите, садитеся, чо вы.
— Ну, сушеной или какой-то там. Простыл я. Насморк вот. И горло болит. У тебя же есть малина сушеная. Ты ведь баба запасливая.
— Да нонче я совсем мало насушила. Болею все. Ну, дам стакашек. Тока продовать-то чо я буду.
— Вот и ладненько, — заметно обрадовался Семен.
Она принесла в туесе малины и отсыпала половину в тарелку.
— Бери вот.
— Спасибочка! — Он весело кивнул на иконы в переднем углу. — Молишься?
— Молюсь. А что?
— Да ничего. Молишься, молишься, а бог все наказывает да наказывает тебя. Вот и хромать стала.
— А это мне господь испытанье делат.
— А что он не испытывает других, кто грешнее тебя?
Махоткин опять стал чувствовать какое-то лихое упрямство и злорадство. Такой уж он, Махоткин.
Глядя на Семена, Нюра подумала, что губы у него остры, как ножи.
— Конечно, на все это нонче уже по-другому смотрят. И ты ведь не партийная. Можешь и молиться.
— Не надо молиться, — хрипловатым баском проговорил Котов. — На небе за тобой следить некому. Голое оно, небо-то.
— Во, во! — ухмыльнулся Семен.
— Не богохульствуйте, — сказала Нюра, вяло махнув рукой. Ей сегодня нездоровилось и она не могла дождаться, когда мужики умотают отсюда. А то ишь как по-хозяйски расселись.
— Эх, Нюра ты, Нюра! — Это опять Махоткин заговорил. — Нету его, бога твоего.
— От бога отказаться — к сатане пристать. Так в старину говорили. И уже пристали к сатане-то. Кода это было, чтоб так воровали. Вон и козу у меня украли. И чтоб детей своих бросали. Изовралися все. Без стыда и без совести живут. И это потому, что о боге забыли. А в святых писаньях сказано: «Не убий, не солги».
Махоткин опять ухмыльнулся:
— Да всегда воровали.
— Да уж не так, как теперь.
— Чего там не так. Всегда и воровали, и врали, и пакостили. Даже убивали друг друга. Особенно на войне. И звери убивают кого-нибудь. И птицы. Даже поганый микроб и тот стремится кого-то сожрать. А его и увидеть-то можно лишь в микроскоп.
— Люди забивают мильоны всяких животных и съедают их, — сказал Котов. — И еще болтают эт самое… о гуманизме.
— Ну, ты уж что-то не то понес, Петро. Как без мяса-то жить? Ты что? Так вот, тетка Нюра… Попы говорят, что все на земле создано всевышним. А разве мог он такое создать. Все это создано матушкой-природой.
— Природой, — подтвердил Петро. — И библия людьми выдумана. И никакая она не священная. Ты знаешь, Семен, в прошлом году свояченица Марья Иванна подарила мне торт и часослов. У меня день рожденья был. Толстая такая книга, в кожаном переплете. И замусоленая какая-то. Баба она старая и я не стал ее обижать, взял часослов этот. А потом выбросил на помойку.
— И зря, — сурово глянул на Петра Семен. — Это ж старинная книга. И надо было ее в магазин сдать.
— Буду я еще с этой пакостью возиться.
— Зря! Такие книги стоят очень дорого.
— Ну, хватит вам спорить, — махнула рукой Нюра.
— Сейчас уйдем, тетка Нюра. — Махоткин вынул папиросы.
— У меня нельзя, — почти выкрикнула хозяйка. — Здесь никто никогда не курил.
— Да, ведь ты кержачка[1]. Не буду, не буду! — Он повернулся к Котову: — А знаешь, Петро, ученые говорят, что Иисус Христос все же жил когда-то. И его в самом деле распяли. А на небо он не возносился. Это был человек и никакой не бог. И очень интересный, между прочим, человек. Я в журнале «Наука и жизнь» об этом читал.
— Ды как это так?.. — удивилась Нюра. — Всегда говорили: вознесение господне на небеса. Восхожденье спасителя.
— Спаситель. А что он спас? Это все церковники бол-та-ют. Им это выгодно. А вот ученые говорят, что не возносился.
— Каки ученые?
— Ну, историки или еще кто-то там, я уж не знаю.
— Нонешние?
— Ну!
— Да откудов они знают, что было тода, тыщи-то лет назад?
— Знают, стал-быть, — сказал Петро. — Ученые, они до всего дойдут. На то и ученые. Так что сжигай свои иконы, тетка Нюра, и будь на уровне.
Петро Котов — тоже любопытный мужик. Родился он в семье священника. Да, да, самого настоящего длинноволосого попа с большим крестом на груди. И всю жизнь, то тут, то там, попрекали его происхождением, столько претерпел неприятностей, хотя батюшка помер, когда Петро был еще малышом. Котов везде изображал из себя упорного атеиста, но в глубине души своей был в папу — верил во всевышнего, в нечистую силу, в рай и в преисподнюю. Но никогда не молился, не держал икон, утешаясь старинной русской пословицей: «В ответ на зло сотвори благо — век не надо богу молиться». Жил он в собственном трехоконном доме, наискосок Махоткина, и слесарил на заводе. Семена недолюбливал.
Слушая Махоткина, Петро испуганно размышлял: «Бог создал человека добрым. И человек сам испортился. Но вот зачем господь создал вшей, клопов и всякую такую пакость? А может они сами собой появилися? И баба эта правильно говорит, что люди страшно грешат. И большинство их не заслуживают вечной жизни даже в аду».
А Махоткин, глядя на хозяйку, усмешливо думал: «Все же дура, тетка эта. Серая. Бревно какое-то. Пенек сосновый. И нищенствует она тоже от своей дурости».
Что-то шибко уж плохо ей сегодня — ноет нога, голова тяжелая, будто чугунный котел, а сердце бьется не поймешь как, то быстро, то едва-едва. А то и вовсе замирает. Душно.
За окошком едуче скрипит ставнями северяк, в избенке выдуло и, чтобы не замерзнуть, Нюра надела пальто и пимы. Сидит, прижавшись спиной к холодной печи и студеные, как нынешний ветер, мысли лезут и лезут ей в голову: «Кажись, тока у меня иконы-то висят. И вроде б никто в поселке, окроме меня, не молится».
Вспомнила, как встретила на днях возле магазина старую знакомую, свою одногодку Лизку. Та когда-то на их окраине жила, тут поблизости, в простой избенке. Дрянная девка была, злюка, жадина и вруша. Видать, такой и осталась. А вот везет бабе. Одежда — шик-блеск. И духами на версту разит. На морду глянешь — как тридцатилетняя. Даже не узнала Нюру сразу-то:
— Подожди!.. Это ты, Анна? Боже, как ты изменилась! Что с тобой? Болеешь?
Голос барский. Нюра растерялась слегка. Спросила напряженным деревянным голосом, как Лизка живет.
— В позапрошлом году у меня помер муж. Эдуард Михайлович. И я очень переживала. Ну, а этой весной ко мне посватался Лев Алексеевич. Он инженер, в заводоуправлении работает. Обе квартиры — мою и его — мы поменяли на одну, четырехкомнатную.
— А как детишки?
— Нормально. — Голос уже другой — слегка недовольный. Видать, ей не хочется разговаривать с Нюрой. — Сын в Свердловске живет. А дочь вышла замуж за офицера. Она на Дальнем Востоке.
У Нюры детей не было, бог не дал.
— Ну, а как ты живешь?
— Да не знаю…
— То есть, как это не знаешь?
— Не знаю, что и сказать. Живу. Счастливая у тя судьба.
Лизка с бойкой насмешливостью глянула на нее:
— Да какая там судьба. Участь. Рок. Фатум. Провидение. Госпожа удача любит энергичных и нахрапистых, дорогая моя. И умным людям сие давно известно. Ну ладно. Я спешу…
Сегодня Нюра не молилась. Но все время думала о боге. «Видно, его и в самом деле нетука». Кажется, никогда еще она не думала о нем так упорно и так долго. Она хотела, страстно, до бешенства хотела, чтобы он был, существовал, со своими святыми, раем и адом и с истинной оценкой добродетелей и грехов человеческих.
Поскрипывают ставни, с яростью насвистывает за окошками ветер. И кажется, что она одна, совсем одна на всем белом свете со своей старой избушкой и холодной духотой в комнате. Никогда не было так одиноко, погано на душе. Это чувство ей внове, оно тягостно и пугает.
— Не надо! — пробормотала она.
С радио ей было бы, наверное, легче, но, видать, провода порвало или еще чего-то, но репродуктор был нем, как печь, как лохань. Что-то постукивало в сенях, глухо и коротко. Сени эти вроде решета — дыры везде.
«Жестокость в природе». Правду Сенька сказал. Все запарено на жестокостях. Кровь и горе. Горе и кровь».
Она стала вспоминать строки из библии: «Все народы, Тобою сотворенные…». «Твои — небеса и Твоя — земля; вселенную и что наполняет ее — Ты основал». «И создал бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел бог, что это хорошо». «Правда у бога». «Без воли божией и волосинка не упадет с головы человека». Ведь так говорили раньше».
С богом ей было легко и просто. А теперь как-то голо в душе. Пусто. И… страшно.
Она встала, сняла пимы, надела ботинки и, кряхтя, постанывая, вышла за ворота. Падал липкий, как репей, полудождь-полуснег. Опираясь на палку, Нюра пошагала к ближней горе, которая была со всех сторон облеплена избами. Окна изб светились красноватым колеблющимся светом. И только каменистая макушка горы оставалась голой и сейчас выглядела пугающе черным пятном. У подножия горы стоял пятистенок, где жили старик со старухой — люди простодушные и приветливые. Побудет до утра у них, они не прогонят. Весной таблеток ей давали, чайком угощали.
Она постояла сколько-то. Какой страшный ветер. Со всех сторон дует, даже сверху и снизу. И сколько в нем злобы. Опять злоба, даже в ветре. Зачем?..
В мигающем свете окошек что-то застывшее. А Нюрина изба во тьме. И лес во мраке. И небо. Все там во мраке. И тьма тоже какая-то застывшая. Скользко. Будто по голому льду шагаешь. Почему так скользко? Лучше идти согнувшись. Под ногами камни. Значит, она идет не по дороге, куда-то не туда свернула. Но пять окошек стариковского дома — вон они, светятся. Тут, близко совсем. Правда, они все время казались ей близкими. А она уже давно ковыляет.
Безлюдье. И темнота. Ветер и дождь. Дождь и ветер. В груди распирает. Душно!
Это получилось внезапно. Враз. Она свалилась в какую-то глубокую канаву или яму. И оттуда донесся слабый стон:
— Не хочу!..
Перед обедом в дом к Махоткину, с обычной для него озабоченностью, влетел Петро Котов:
— Тетка Нюра померла, слыхал?
— Когда померла?
— Да ночью, видно. Так врачиха сказала. У горы в канаве лежала.
— В канаве? В какой канаве?
— Да канаву там какую-то роют. Идут люди утром, а она лежит. Уже мертвая.
— Да как ее занесло туда, ночью-то?
— А шут ее знает. Ночью. Да ишо при такой погоде,
— По-моему, она того… — Семен покрутил пальцем возле виска. — Рехнулась слегка от своих молений, Я уже давно заметил это.
— Да что-то было с ней. Жалко бабу. Безобидная была баба.
— Жалко.
— А я вчерась в город ездил. И три арбуза привез. Приходи, угощу. Тока они не красные. И вялые какие-то, не вкусные.
— Что ж ты хочешь. У нас же север. Пока-то довезут.
Да, тут во всем чувствовался север. На календаре начало октября, а будто зима уже — сыплется и сыплется мокрый снег, избы нахохлились. Пахнет хвоей и морозом.
1989.
Примечания
1
Кержаки - этноконфессиональная группа русских. Представители староверия.