«Леонид Лапцуй: Страницы жизни и творчества» — эту книгу друг и жена ненецкого поэта Елена Лапцуй написала для школьников. Автор как бы изнутри, через дневники и стихи Л. Лапцуя, показала нелегкий путь талантливого поэта к своей славе.

Елена Сусой
Леонид Лапцуй. Страницы жизни и творчества

Пособие для учащихся

Страницы жизни и творчества Леонида Лапцуя

Наверное, нелегко бывает художнику начинать писать портрет человека, одаренного особым талантом. Так и мне нелегко приступить к описанию страниц жизни и творчества писателя — моего друга детства и мужа — Леонида Васильевича Лапцуя.
Я решила предоставить первое слово ему самому и сочла самым лучшим чтение его стихотворения:
А ты всегда —
Как часовой на страже,
Тебя я в сердце
      бережно ношу,
Хотя с тобой,
      быть может,
И не лажу,
Но у тебя пощады не прошу.
Строка моя —
Счастливая зарница,
Я от тебя
     хочу лишь одного:
Чтоб ты могла
       в сердцах людей
                светиться
Волнениями
      сердца моего.

(“Моя строка”, перевод Л. Шкавро).

Начиная рассказ о поэте нельзя пройти мимо текста его автобиографической статьи “Мань иле" мями” — “Моя жизнь”. Вспоминая далекое и близкое свое прошлое, он старается увидеть дальний горизонт:
Вот рассвет — первый шаг наступившего дня:
Каково было утро — таков будет вечер.
Не случайно заре мы выходим навстречу,
А она, что упряжка, уздой звеня,
Из-за сопки стремглав на тропу вылетает,
И холодное солнце за нею вослед
Поднимается, глазом совиным мигает,
И аргиш невесомых, как нарты, планет
За собою ведет на земную дорогу…
Виноват: я опять размечтался немного!
На пороге весны заполярной опять
Я лечу на упряжке двадцатого века.
А с вершины холма так легко мне достать
Головою до звезд, а рукой — до рассвета.
Вновь глаза раскрываю, и крылья бровей
Расправляю, и молча гляжу под ладонь я —
Летает мой взгляд в голубое бездонье
И аркановой петлей скользит, как ручей,
Вдоль холма, уходящего к морю полога…
Виноват: я опять размечтался немного!
Вот за облаком облако тает вдали,
Точно стадо оленье за стадом оленьим.
Чьей-то щедрой рукою сияньем весенним
Весь облит горизонт… Словно карта земли,
Бесконечная тундра моя предо мною —
Смотрит в мир голубыми глазами озер.
Там и здесь, как леса, вырастают стеною
Города, выходя на весенний простор.
Это завтрашний день мой подходит к порогу,
И мечта приближает его — хоть немного!
(“Дальний горизонт”, перевод М. Яснова).


Немного об истории возникновения этого автобиографического текста. В конце 1981 года я организовала переписку с ненецкими писателями по сбору сведений об их жизни и творчестве для учебников родной литературы в 5–9 классах. Каждый из них получил вопросник. Такой же текст с вопросами получил Леонид Васильевич в январе 1982 года. 14 февраля за несколько часов до своей кончины он мне вручил рукопись на родном языке, датированную 25 января и насчитывающую 53 страницы. При этом он сказал: “Для учебников используй все то, что подходит, а остальное оставь для семейного архива без изменений, ничего не добавляй и не редактируй” (всю работу по подготовке к изданию книг на ненецком языке обычно он доверял мне).
Спустя полгода текст был переведен на русский язык другом нашей семьи А.В. Пуйко (жена ямальского поэта Геннадия Алексеевича Пуйко).
Итак, начинаю перелистывать страницы его жизни, труда и творчества.

Страницу 1 назовем: “Когда Ямал услышал первый крик поэта”:
“Где ты рожден?” —
Вы спросите меня,
А я открою в дальний год ворота,
Увижу наяву начало дня
И льдистый берег озера Ярато.
Пар выхода мгновенно леденел,
И тундра вся в тумане утопала,
Чтоб я на этом свете не болел,
Меня в Ярато мать моя купала,
И приговаривала:
“Не дрожи!
Вода хоть ледяная, но светлая!”
Потом меня в отцовские чижи
Засунула, как в нору горностая.
Звезда в ночи, прозрачна и тиха
(Звезде, наверно, мать так велела),
Следила зорким глазом пастуха,
Где я ходил и что в жизни делал…

Леонид Васильевич пишет: “Своим днем рождения я выбрал 28 февраля 1932 года” — в этот день в 1946 году, в марте, всех ребят 14-летнего возраста принимали в комсомол. “Тот период был временем установления Советской власти на Севере. Жизнь наша была тяжелой. Родители мои кочевали по Ямальской тундре…” Должно быть, он уже тогда начал ощущать длину и вечность древней дороги дедов, дороги смертельных схваток в борьбе за жизнь. Поэтому позже, в 1963 году, в уста своего героя Сэротэтто Хынмы в рассказе “Он не будет помнить дымного чума” (перевод X. Васильевой) вкладывает слова из песни:
Древняя вьется по тундре дорога,
По сторонам той древней дороги
Травы, как море, на землях пологих,
Острые желтые травы одни…
В травах оленьи лежат черепа,
Древних гробов остатки белеют.
С голоду ль умер, с холеры пропал —
Травы укроют, травы согреют…[1]

(“О древней дороге”, перевод Н. Грудининой).
Земле родной, что в горе рядом была, служила теплою постелью живым и мертвым, поэт отпускает низкий поклон.
Ой могучая река, Юрибей!
Ты мерцаешь, как свинец, надо мною,
Разлохмаченные космы твои
Ветер рвет своей расческой стальной.
То кормилицей нашей была,
То губила ты кормильца семьи.
Ой, капризная река, Юрибей,
Разгадаю ли загадки твои?
За добро твое спасибо, река,
А в печалях не тебя виню…
Хочешь, стройный подарю теплоход?
Хочешь, с танкером морским породню?

(“Юрибей”)

Страница 2: “В золотую пору детства”.
Эту страницу откроем словами автора: “Было весеннее тихое солнечное утро. Меня рано разбудили — оттого, что хочу еще поспать немного, сижу в чуме на постели и плачу. Через входное отверстие чума я вижу: природа только что проснулась — вся долина перед чумом наполнена обильным светом. Птицы поют свой незатейливые песни. Маленькие оленята лениво поднимаются на свои неустойчивые ножки. Увидев все это, я улыбнулся сквозь слезы… А отец, сидевший рядом, напомнил мне: “Умойся! Как ты “вчерашними” глазами будешь смотреть на своих друзей? Даже самая маленькая птица проснулась раньше тебя. Вон порхает над кочками и торжествует, смеется, что тебя опередила”. И действительно, маленькая птичка прыгала с кочки на кочку, будто дразнила меня и манила к себе, чтобы бежать за ней по просторной, бесконечной тундре. И я, счастливый, бегу на зов голосов природы — тундры. Потеряв из виду птичку, я стал играть с маленькими оленятами. Я любовался каждым из них, манил их к себе, еще не прирученных. Но они убегали от меня, я не мог тоже угнаться за ними…”
Воспоминаниям этой поры своей жизни Л. Лапцуй посвятил стихотворение “Первые шаги”:
Мне сладки детских дней воспоминанья…
Морозным утром белый пар дыханья
Оленьего всю тундру покрывал,
Отец меня брал на руки с постели,
Глаза мои со сна едва глядели,
Но хныканья отец не признавал,
Мы уходили в тундру. У отца
Учился я выслеживать песца,
Учился понимать, какая птица
Кричит; когда ж пурга поднимет вой
И мгла небес с землей соединится —
По бездорожью приходить домой,
Чтобы мне ветер парусом был верным.
Отец хотел, чтоб я в свои семь лет
Умел любой разгадать секрет,
Стал пастухом, охотником примерным.
Отец мне говорил под шум пурги:
“Сын, никогда от тягот не беги,
В железной схватке со стихией снежной
Ты станешь острым, словно нож железный”.
Капризы жизни я узнал потом,
Когда в жару я сдерживал оленей
Под звуки комариных песнопений,
Их песни были, кажется, о том,
Что там, за горизонтом темно-синим,
Конец нечеловеческим усилиям…
Зимой в пути я, разгребая снег,
Как зверь, себе устраивал ночлег,
Сидел нахохлившейся куропаткой,
Дымок дыханья вился из норы,
Вокруг толклись снежинки-комары…
Да, жизнь бывала далеко не сладкой.
Я, как морошка, в детстве был румян,
Я был упрям, не поддавался бедам.
Да и теперь не страшен мне буран,
Я не собьюсь — иду отцовским следом.

(“Первые шаги”, перевод В. Афанасьева)

Страница 3:“Чувства рождения нового человека”.
“Мне кажется, что с этого тихого, радостного солнечного утра во мне родился новый человек. И не помню, чтобы потом когда-нибудь плакал из-за того, что не выспался: по утрам я просыпался вместе с птицами и оленями. Так. я рос и креп вместе с ними. Поэтому, видимо, мудрые старики и говорят, что человек, выросший в тундре с оленями, встает раньше солнца, а ноги, закаленные частой ходьбой, проходят большие расстояния. Я понял тогда так: если человек с детства впитал в себя запахи тундры, то его возвращение в родные края, даже через многие годы, придает ему силы и смекалку. С этого весеннего утра, как я помню, мы все время кочевали по тундре”.

Страница 4: “Всегда в памяти заветы отца”.
Я всю жизнь помню заветы отца… Отец часто меня сажал на свою нарту рядом с собой и во время езды любил говорить: “Упряжь своей нарты всегда держи в порядке. Если даже ты не станешь оленеводом, помни, что нарта тундры — это нарта жизни”.
В том, что это так, я убедилась позже. В лето 1975 г. часть своего отпуска мы провели в нашей мыскаменской тундре. В поселок Мыс Каменный, что стоит на мысу Пай Саля — Кривой Мыс[2], за нами приехали люди нашего стойбища на десяти упряжках. Леониду Васильевичу предложили отдельную нарту с пятью сильными упряжными. Я до этого его никогда не видела управляющим-каюром в пути, поэтому боялась: вдруг он что-нибудь сделает не так, как положено. Но он без колебаний, с радостной улыбкой, сел на нарту и выехал первым из поселка по древней, незаметной непосвященному глазу дороге наших дедов. К чумам он подъехал первым с той стороны, откуда к стойбищу въезжают мужчины.
Часто, когда я вспоминаю ту нашу поездку, всегда мне на память приходят слова из его стихотворения:
Взгляните, взгляните скорей на меня:
Лечу я на крыльях осеннего дня!
По ягельной тундре идет ледоход —
На зимнее стойбище стадо идет.
И песня моя, как вода между льдов,
Скользит между оленьих боков.
Я в зимней одежде своей, как сова,
Могу повернуться на нартах едва.
Но я — настоящий помощник отца:
Хорей мой под ветром свистит без конца.
А лайка глядит на оленьи следы
И зорко следит, чтоб не вышло беды.
А если вы спросите, сколько мне лет,
На пальцах я вмиг сосчитаю ответ.
Но с детства нам дорог наш труд непростой —
Я ловко справляюсь с моржовой уздой.
И песню свою напеваю, когда
Летят мои нарты и мчатся стада!

(“За аргишом”, перевод М. Ясного)

На другой день того августовского путешествия он попросил у бригадира разрешения съездить в соседние оленеводческие бригады Новопортовского рыбозавода: к Худи Александру Янаковичу и Худи Пыяри — друзьям его детства и юности.
Снарядили ему нарту. Недолго ловили строптивых хабтарок: он помогал. В пору оводов опасно запрягать таких оленей, если каюр не очень надежный. После возвращения из той поездки Л. Лапцуй рассказывал о случае, приключившимся с ним в пути. “Стройные хабтарки летят стрелой по летней тундре, вижу, впереди высокий спуск… Надо укротить бег передовой хабтарки — медленно собираю в ладонь уздечку из моржовой кожи… Вдруг она вместе с головной частью падает на землю: теперь мои олени неуправляемы… Под сиденьем нарты нащупываю летний аркан, собираю его в кольца для броска и кидаю на рога передовой хабтарки. Упряжные снова в моих руках…”
Да, действительно, для него нарта тундры была нартой жизни во всех случаях… Всему этому он учился у жизни, не забывая и уроки отца. У него учился, как надо ставить капканы, охранять оленей, обучать к упряжке передового оленя, любить тундру и защищать ее. Воспоминания поэта о детстве и становлении человека, взрослого не по годам, являются не только эпизоды из жизни, но и принципы Л. Лапцуя, которых он повседневно придерживался…
“Иногда во время дежурства в стаде я разговаривал с прирученными оленями. У каждого из них была своя песня. Бывало, подойду к самому доброму из них, запою его песню. А он в знак благодарности нежно водит своей мордочкой по моей груди, затем внимательно прислушивается к словам песни, шевелит ушами, мотает головой и в мои глаза пускает благодарные лучи из своих черных глаз…”

Страница 5: “Рождение новых песен — продолжение песен детства”.
В 1965 году в сборнике стихов “Земля моей любви” мы читаем стихотворение “Моя любовь”, в котором поэт раскрывает нам свои чувства к родному краю, где “…над тундрой синей негасимо льется ясный свет России”.

Тундра,
я к тебе любви не прячу,
да и разве
     может быть иначе,
если, усадив меня
     на нарты,
ты учила брать
любые старты!


Песней любви своей предупреждает о том, что он не сможет спеть до конца, если тундра вдруг станет жить без оленей:
Тундра,
я тебя и на мгновенье
не могу представить
без оленей —
с их извечно
гордою походкой,
с их, как вихрь,
и бегом, и полетом…

(Перевод Л. Шкавро).

О рождении новых песен, заменивших те, что полнили его детскую душу, пишет в своем автобиографическом рассказе “Моя жизнь”: “После этих песен я пел другие. Они рождались сами, как течения быстрых рек. Я сочинял песни о жизни тундры по мотивам древних легенд”.

Страница 6:“Народное творчество — духовная пища поэта”.
“Рождению песен в моей душе способствовало следующее: жители нашей тундры до сих пор объединяются в большие стойбища, чтобы вместе провести комариную пору лета — самое трудное время для оленей и пастухов. Среди жителей большого стойбища обязательно оказывается молодой сказитель или мудрый старец, мастерски исполняющий старинные сказания: ярабц — плач, сюдбабц — героические поэмы, лаханако — сказки, и сё — индивидуальные песни народа. В редкие свободные вечера люди нашего стойбища собирались в одном чуме, чтобы быть слушателями своеобразных театральных представлений в тундре. В такие вечера песни сказителей были слышны далеко, даже за пределами крайних чумов. Услышав такую песню, я бросал все игры, убегая от товарищей, чтобы встретиться с хорошей, задушевной песней и вообразить себя на месте героев старинных сказаний — доблестного воина, волшебника, мученика судьбы, сильного духом, дарующего жизнь всем смертным и обездоленным. У меня было велико желание и самому научиться мастерству исполнителя-сказителя… Я, как запуганный щенок, тихо пробирался к переднему уголку чума за спинами других слушателей, поудобней устраивался на сумках с женскими кисами и, затаив дыхание, слушал долгие песни и рассказы. Эти легенды меня уносили в удивительный мир, незнакомые мне “страны” великанов — нгылека, снежного человека — нгаядар", космические дали — в “страну” гроз и молний. В это время я забывал себя, даже голод не возвращал меня в реальный мир, хотя мать, слышно было, несколько раз напоминала мне об ужине. Мне не хотелось уходить, поэтому я старался сидеть в облюбованном мною уголке незаметным маленьким комочком, стараясь дать понять, что меня в этом чуме нет и я не хочу есть. Где-то около своего чума ласково ворчала затем мама: “Не хочешь есть — питайся сказками!”

Страница 7: “Сила и мощь народной мудрости”.
Первые произведения устного поэтического творчества народа и смысл слов матери он помнил всю жизнь. Они питали его своими соками. Об этом Л. Лапцуй пишет: “Только позже я понял смысл слов моей матери. Действительно, весь духовный мир народной поэзии питал мой неокрепший ум, возбуждал воображение, наполнял мое сердце непонятной тогда таинственной тревогой. Эти впечатления жили во мне даже во время детских игр: представлял себя могучим богатырем, напевая запомнившуюся мелодию, мысленно преодолевал многочисленные препятствия на своем пути. Эти годы для меня были радостными, беззаботными. Свои нехитрые обязанности я выполнял легко и быстро. Но это счастливое время продолжалось недолго…”
Сила духа народной мудрости была ему опорой в самые трудные дни и годы его детства, когда осиротела их семья. Он обращался к народной поэзии и в зрелые годы, особенно, когда приходило творческое вдохновение, или нужна была поддержка моральная. Народность пронизывает все его литературное наследие. Вот что поэт рассказывает о мудрости старцев:
Врос корнями во тьму времен
Этих песен древний мотив.
Ночью пели их старики,
До небес костры запалив,
И блуждают песни с тех пор
У болотистых темных рек:
Согревают, словно костер,
Если в тундре промерз человек.
Говорили старцы не зря —
Не тогда человек рожден,
Когда глянет на белый свет,
А когда скажет слово он.
Если ж друга он обретет,
То крылатой станет душа
И летит на дальний костер,
Повидаться с другом спеша.
Укрывает дружба, как чум,
И от вьюги, и от беды,
Но как любит тебя твой друг,
Так любить его должен ты.
А не то забыт, одинок,
Потеряешься, словно след,
Посреди сплетенья дорог,
Посреди беспамятных лет.

(“Дедовский мотив”, перевод А. Бергера)

Страница 8:“Жизнь диктует свои правила”.
“Однажды наш чум осиротел, — вспоминает поэт. — Отец навсегда ушел от нас по дороге жизни. Его объявили кулаком за оленей, которых заработал еще батраком… Мы, совсем еще маленькие, — трое мальчиков — остались с больной матерью. Мама болела костным туберкулезом. В тот год морозы стояли лютые, может быть, это нам так казалось… Ведь в несчастье, во время горя большого, неотвратимой беды любая погода кажется пасмурной. Даже знакомые люди, о которых ты хорошо думал, сторонятся тебя… А сироту при каждом слове, строгом взгляде пробирает дрожь даже в солнечную погоду…
Затем настали трудные дни для всей страны — началась Великая Отечественная война… Но как бы трудно ни было человеку, он в поисках смерти — избавления от недугов — не станет “толкать свою голову в рыхлый снег сугробов”. Он должен найти выход из любого положения — на то он и человек!”

Страница 9: “Доля самого старшего в семье”.
“Я был самым старшим из братьев. Хотя я был еще маленьким, стал готовиться быть кормильцем семьи: в тундре ставил капканы на песцов. А тот будто тоже понимал нашу нужду — не шел в мои капканы. Он словно видел тень того, кто должен умереть, как говорят старики…”

Страница 10: “Вэсако — мудрый старец (так звали Леонида по-ненецки) — рыбак”.
“Вскоре мать вступила в колхоз “Красный рыбак”. Больная костным туберкулезом, она не могла выходить на рыбалку в холодную погоду, поэтому мне пришлось ее заменить. В первую зиму сорок первого года я работал на подледном лове. Мы выдалбливали майны-проруби на льду Обской губы недалеко от Нового Порта. Их глубина была выше человеческого роста. Такая работа хотя и была мне не под силу, но я не сдавался. За целый день я не успевал проверить свои сети, а взрослые люди такую работу успевали за полдня. Вместе с теми, кто не мог вернуться сегодня в стойбище, я оставался ночевать на льду обском. И однажды я чуть навсегда не остался там. А было так: на ночлег я устроился между торосами, соорудив из снега “куропачий чум” — что-то вроде жилища. Просыпаюсь утром и не могу понять, почему не подчиняются руки и ноги. Оказалось, что ночью недалеко от меня треснул лед, выступила вода и тут же застыла, приковав ко льду мою одежду. Так я пролежал больше суток. Товарищи по бригаде меня нашли утром следующего дня (я находился в стороне от их порядков — линии сетей). Мы трудились самоотверженно. Помогали фронту… И в тылу наша жизнь не обходилась без жертв: болезни и голод уносили лучших моих друзей. Был такой славный человек Худи Ялико: он, больной тифом, навсегда заснул над майной…”
В эти суровые годы, как и многие дети, у которых отцы и братья ушли защищать Родину, Лёня забыл про любимые игры и увлекательные занятия. Они ему снились только во сне — “брал длинные старты”:
Солнце лебедем-подранком
Перья красные роняет.
Небо, будто при пожаре,
Раскалилось докрасна.
Словно бьет тяжелый молот,
Искра искру догоняет:
Что ни искра — то снежинка,
Сядет на нос — холодна!
Зимний день мохнатой бровью,
Словно дедушка, поводит.
В тундре все сковал морозец,
Лишь детей не мог сковать!
Дети с утренней звездою
С малолетства дружбу водят,
За хребет ямальский к ночи
Детям зорьку провожать!
Расцелованные ветром,
День-деньской проводят время
При большом оленьем стаде
Дети наших пастухов.
Краснощеки, как морошка,
Любят хоркать, как олени,
Медвежатами кататься
В белой осыпи снегов.
Из-под ног, как от хорея,
По земле летит поземка,
Словно кланяются детям
Покоренные снега.
Как-никак хозяин края —
Этот щупленький мальчонка,
Умной тундрой закаленный, —
Не смотри, что мелюзга!
Соберет он на ладошке
Все аркановы закрутки,
Кинет метко, словно взрослый —
Ну-ка, милый, посвищи!
Вот лежат рога оленьи,
Заарканит их, как будто
Схватит солнышко петлею
За ветвистые лучи.
А еще ребята в сани
Запрягаются: оленьей
Легконогою упряжкой
Мчатся в даль за косогором.
Так до самой поздней ночи
Коротают дети время,
То с морозом, то с ветрами
Затевая первый спор.
И уж так им люб и дорог
Этот старт суровой жизни,
Что поесть, и то, бывает,
Не дозваться детворы.
Лишь когда сиянье в небе
Голубым и красным брызнет,
Побредут молчком, устало
На домашние костры.
С олениною вареной
На огне котел клокочет,
А они уж задремали
Тут же, сидя у костра,
Улыбаются чему-то,
Что-то сонное бормочут —
С оленятами, наверно,
Затевается игра!
Завтра будут оленята,
Оленята и ребята
Чуть постарше, чем вчера!

(“Старт”, перевод Н. Грудининой).

Но было ли у Вэсако-Лёни время для таких занятий ради забавы?

Страница 11: “Трудности рыбацкого дела летом и в осеннюю пору”.
“Для меня самым страшным и тяжелым был тот период, когда приходилось вместе со взрослыми тянуть тяжелый стосаженный невод из обледеневшей воды осенью. Мороз пронизывал до самых костей, казалось, что его колючие стрелы доходят до самого сердца. Потом тело привыкало к холоду, и становилось даже жарко…
В эти годы я был единственным кормильцем семьи. Мама моя умудрялась распределить мой заработок — пол пая взрослого рыбака — так, чтобы его хватило нам до нового улова. В те годы я даже забыл свои любимые детские игры и занятия… После рыбалки, утомленный за день, пригретый теплом костра и семейного очага, я засыпал мертвым сном…
Когда наступали штормовые дни, во время которых нельзя выходить в Обскую губу, я был рад…”[3].

Страница 12: “Не должны дети оставаться сиротами…”
“Не надо и не должно быть такого, чтобы на земле оставались осиротевшие дети. Тяжесть такой жизни я испытал на себе. Если ты сирота, если некому защитить, то каждый старается обидеть, обделить…”
В книге “Камень с надписью’’ автор пишет: “Дети в тундре не жалуются. Они приучены говорить правду. Любит правду и человек с именем Сэвтя”.

Страница 13: “Детям — детство дарить”.
Леонид Васильевич тяжело переживал смерть единственного нашего сына. Ему долго глодала душу тоска по ребенку, ушедшему из жизни: не сделавшему ни одного шага, не сказавшему ни одного слова…
Позже он большую отеческую заботу проявлял к нашей приемной дочери Марине. Посвятил ей несколько ласковых, нежных, но требовательных стихотворений:
Ой, доченька, моя доченька,
Малышка моя беспечная!
Еще ты играешь с куклами —
Они для тебя весь свет!

* * *
Ну, а сейчас запомни-ка:
Судьба у тебя везучая,
Старинных утрат и горестей
Не знать тебе никогда…
Доченька, не забудь, пытливая,
Что тундра — земля прилежная,
Когда повзрослеешь, доченька,
Не хвастай, что знаешь многое.
Седым мудрецам послушная,
К себе оставайся строгою,
В беде не проси о помощи,
С колен подымись сама…

* * *
Наград за труды не спрашивай,
Богатства с тобой не надо нам,
Привычки к наживе не было
У матери и отца.
Служи бескорыстно, дочка,
Родному народу нашему
И нашей могучей родине
Будь предана до конца!


Страница 14: “Ноги сами несут ко второму, светлому детству…”
“В эти годы большинство моих товарищей по детским играм уже учились в Новопортовской школе и жили в интернате. Я еще не понимал смысла их жизни, но все же в душе завидовал им. Мне тоже хотелось учиться, но семью кормить было некому…
У нас был дальний родственник, дядя отца, дедушка Тёркы. Однажды осенью мы с ним приехали в Новый Порт. Я из тундры привез три ведра брусники для продажи. Аккуратно уложив в нарту продукты, купленные на вырученные за ягоду деньги, сел на нарту, ожидая деда, который ушел навестить друга. Тем временем ко мне подошли мои знакомые ребята по тундре: они сейчас все учатся в школе и одеты по-русски. Мне показалось, что они намного подросли за время пребывания в интернате. Было что-то новое и в выражениях их лиц. Я с завистью смотрел на них и внимательно прислушивался к тому, что они рассказывали, еще непонятное мне, но вызывающее большой интерес и требующее разгадки. Вскоре ребята ушли, весело и задорно переговариваясь… Я остался сидеть на нарте… Хотелось мне побежать за ними, узнать и посмотреть, как они там живут… Но я продолжал сидеть на нарте, покачивая ногой. Вдруг мне отчего-то стало тревожно на сердце… Поднялся с нарты… Не помню, как ноги меня сами понесли в сторону интерната… В дверях столкнулся с учительницей-воспитательницей интерната Дарьей Алексеевной Ковалевой.
В школе учительница очень ласково отнеслась ко мне. Сначала она спросила, как меня зовут. Я ответил: “Вэсако — старец”. Учительница улыбнулась и сказала: “Теперь ты будешь учиться в школе. Тебе даю другое имя — Лёня”. (Она ему дала имя своего мужа — Леонида Ковалева, сражавшегося тогда на фронте, бывшего зоотехника стад Новопортовской тундры). “Нравится тебе такое имя?” — еще раз спросила. Я не знал русских имен, поэтому не понимал, которое из них лучше. Мне было все равно, как меня будут звать. Я считал, что это не главное — судьба человека не зависит от того, какое у него имя. Судьбу счастливый человек делает сам. Я удивленно смотрел на нее, на Дарью Алексеевну, когда она заговорила на ненецком языке о наших традициях, связанных с именами…”
Этому, казалось бы, небольшому эпизоду Л. Лапцуй посвятил стихотворение:
Был я назван именем Вэсако,
Что по-русски значит “Старец мудрый ”.
Очень я гордился — ведь не всякий
Получает это имя в тундре.
Русская учительница, видно,
Слишком взрослым имя то сочла,
И меня, Вэсако, Леонидом
В честь родного мужа назвала.
Жизнь моя длиннее стала вдвое,
Я ступал на школьное крыльцо,
Улыбалось мне лицо родное
Женщины, как Родины лицо.
Так сомкнулись Север и Россия
В сердце ненца, ясный свет храня.
И лучи восхода золотые
Бросили свой отблеск на меня.

(“Два имени”, перевод В. Афанасьева)

С тех далеких лет хранил он в памяти и сердце имена и образы самых верных друзей-сверстников и взрослых, заменявших всем детям в долгие дни и месяцы жизни в интернате матерей — родных, добрых и отзывчивых, ласковых и нежных. Учителям и воспитателям школы-интерната и школы ликбеза поэт посвятил немало стихов и поэм, в которых рассказывает о вечном долге перед ними его самого и всех, кто учился у них.
О ступенях своей жизни, храня в памяти имя одно, Леонид Васильевич пишет:
По коридору школьному
Песцом пугливым крался я,
Глядел вокруг, растерянный,
В промокших кисах.
Подобно предку древнему,
Что тундры даль оглядывал,
Оглядывался, мерил я
Широкий коридор.
И вот седая женщина
Меня, мальчишку, за руку
Взяла тепло и бережно
И повела с собой.
Еще не знал по-русски я,
Все лепетал по-своему,
И разговоры с женщиной
Я вел на пятернях.

* * *
Омытый и обласканный,
Как олененок бархатный,
В просторном светлом классе я
За партою сидел.
И ту седую женщину
Я звал второю матерью.
…Уж четверть века минуло,
А помню все о ней!
Окончив школу, отбыл я
В края иные, дальние,
Как истый житель Севера,
Кочую по земле.
Учительницу первую
На всех дорогах вижу я —
Гляди, она березонькой
Стоит на берегу!
То в быстрой речке тундровой,
То в Волге отражается
Красивая, с сединками,
Как ягель, голова.
Лицо совсем как девичье,
Глаза ничуть не старятся,
И лишь морщины темные
Легли на белый лоб.
Морщины, как дороженьки,
Старинные, нелегкие…
Я на колени падаю,
Тянусь к ее рукам —
Не эти ль руки теплые
Спасли меня от холода,
Учили сердцем ищущим
Шагнуть за горизонт.
Тебе я в пояс кланяюсь,
Земля родная, русская,
Теплу твоих натруженных,
твоих знакомых рук.
Как ту седую женщину,
Тебя второю матерью
На зорьке снежной, розовой
Зову в моем краю!

(“Твоим дыханием дышу”, перевод Н. Грудининой)

Большому просветителю 70-х годов на Ямале Валентину Ивановичу Костецкому, безвременно ушедшем из жизни ради спасения здоровья детей, Л. Лапцуй посвятил поэму:
— Едешь ты учителем
К незнакомым детям,
Сможешь ли, пришелец,
Быть им за отца?

Устами Валентина Ивановича отвечает поэт:
И взлетал я соколом
Над землей немереной,
Как герой сказаний,
Сочиненных встарь!..

В ответ педагогу Леонид Васильевич выразил свое сокровенное желание:
Берегите, директор, корни деревца!
Нежным соком наливаясь, пусть растет,
Крепкой силой наливаясь, пусть растет.
Под опекою учителя-отца
Да не вырастет кривого деревца!

Песня о двух языках, сложенная представителем ненецкого народа Лабтандером, в поэме отражает самую высокую оценку работы замечательного педагога, директора школы и учителя всех учителей на Ямале, заведующего Ямало-Ненецким окружным отделом народного образования Валентина Ивановича Костецкого:
Из глубокого озера черпаем воду ковшом.
Словно древняя музыка, звучен серебряный ковш.
Из народного опыта черпаем знанья свои,
Чтоб сынам нашим бережно ненецкий нес их язык.
Он отточен на песне, что в тундре веками звучит,
Он надежен, как нарта, остер, как охотничий нож.
В нем оставила жизнь только нужные делу слова.
Строгой тундры закон умещается в этих словах.
Никогда не умрет он, наш ненецкий мудрый язык.
Никогда он не вымрет, наш ненецкий добрый народ!
Ибо ненцам на помощь российский пришел человек,
В помощь ненецкой речи российское
                                      слово пришло.
Чем новей наша жизнь, тем богаче родимый язык,
Как с делами — со словами родятся слова.
На доверьи великом сердечная дружба растет,
И в великой работе сливаются два языка.

* * *
Я писал эти строки от имени всех,
Кому помнится добрый большой человек.
Валентину Костецкому их посвятил,
Эти строки на ненецкий пел я мотив.

(“Тундра шепчет”, перевод Н. Грудининой)

Страница 15: “Заботы старшего о семье родной…”
Будучи старшим ребенком в семье, Вэсако должен был принять все дела и заботы по хозяйству. И школьные дни летели незаметно. Хотя было много тревожных событий в семье, и приходилось переживать по-взрослому, но мысли о том, чтобы бросить учебу, ни разу не приходили к нему. Об одной печали всей семьи и его он пишет так: “Однажды моей матери, страдающей болезнями, председатель колхоза сказал: “Тебе в колхозе делать нечего. Ты работать не можешь, а для численности нам такие люди не нужны. Иди к сыну-школьнику, там и кормись”. Так она выбыла из членов колхоза. Свой старенький чум она поставила рядом со школой”. Нелегко было ему переживать печаль матери…:
Так-то… А я все лежу на пороге
Старого, старого, старого чума.
Схожий лицом с бородатою тучей,
Так и лежу на истлевшем пороге.
Чум мой кренится дряхлеющим старцем.
Что, за недугом душа истомилась?
Там я оленя спросил головного,
Что небеса отражает глазами,
Можно ли стать мне пушистым зайчонком,
Можно ль попрыгать и мне с воробьями?
Взглядом смолистым и теплым дыханьем
Мудрый олень осушил мои слезы.
Впряг я его в узорчатую нарту,
И полетели мы к солнцу и звездам.
В тундре разбуженной, в новом селенье,
Так и зовусь я — Спасенный Оленем.

(“Перед порогом”, перевод Н. Грудининой)

Но пока мы вновь вернемся к прозе жизни в его школьные годы: “Теперь у меня появились новые заботы, более сложные, чем до школы. Я постоянно думал о том, как жить и учиться, работать, помогать матери… Мне был хорошо известен закон тундры — кормильцем семьи должен быть старший сын. Так я принимаю решение: буду учиться во что бы то ни стало, а летом буду работать, чтобы помогать матери кормить и одевать моих малолетних братьев, лишь бы хватило моего заработка на всю долгую зиму”.
Свое слово Вэсако-Лёня сдержал. До конца учебы в школе он работал и зимой, и летом. Свои небольшие сбережения он хранил у завхоза нашей школы Пантелея Леонтьевича Ткачева. Его Леонид Васильевич с благодарностью вспоминал всю жизнь.
Летом 1945 года нас, пятерых воспитанников Новопортовской школы, направили учиться в Салехард в школу политпросвета. Вместе с нами согласился ехать и Лёня, надеясь скорее получить образование, — специальность агитатора и просветителя в тундре, хотя какие специалисты могли получиться из нас, несовершеннолетних детей с двухклассным образованием? (Руководители поселкового Совета и школы, по-видимому, знали, что мы, как и герои книг А. Гайдара, могли многое делать самостоятельно). К началу нового учебного года мы все вернулись в школу. Лёня продолжил свое образование в Новопортовской школе.

Страница 16:“Жизнь полна заботами учебы, труда и спорта”.
В конце нового учебного года, после окончания третьего класса, он выехал в тундру. Об этом периоде своей трудовой деятельности Леонид Васильевич пишет: “Летом 1946 года я работал пастухом в оленеводческой бригаде. А на следующее лето устроился рабочим в экспедицию сейсмической партии, которой руководил ленинградец Пиколя. За весь сезон работы мы исходили пешком всю новопортовскую тундру до самого Мыса Каменного. В то время на этом месте еще не было никакого населенного пункта. На сухом яру над Мыскаменской бухтой стояли рыбацкие чумы.
Мои товарищи по работе — люди разных национальностей — очень хорошо относились к моей земле, людям и ко мне. Они меня всегда хвалили за старательность и самостоятельность в работе, а также за выносливость и любознательность. Ребята и наши старшие товарищи часто говорили: “Лёня, тебе надо много учиться — знания ум точат… Выучишься, будешь работать в своем родном крае”.
Вернувшись из экспедиции, он еще с большим усердием стал отдаваться учебе и спорту. Помню: рано по утрам мы, воспитанники интерната, просыпались от шумов и стуков, скрипов спортивных снарядов и прыжков в спортзале, которые и для нас стали сигналами подъема всех воспитанников интерната к утренней гимнастике. Наш “будильник” — Лёня — вместе с другими ребятами выбегал на улицу принимать воздушные и снеговые ванны.
После школьных занятий мы слышали его громкий голос, раздававшийся из спальни мальчиков. Те, кто не знал привычки Лёни читать и учить уроки вслух, заглядывали в его комнату, думая, что он разговаривает с кем-нибудь. В часы самоподготовки он вслух пересказывал прочитанное из учебников, услышанное из уст учителя и дополнял материалами из своих наблюдений и личного опыта. (К этой привычке он возвращался и в своей взрослой жизни. Особенно Леонид Васильевич любил читать громко материалы из периодической печати, чтобы мы все, домашние, были в курсе событий, происходящих в округе и стране. К этому все привыкли, поэтому, когда нужно было заниматься домашними делами, это нам не мешало).
Хорошо продуманные и проштудированные ответы по каждому предмету способствовали его успехам в учебе и составлению интересных творческих работ на уроке и во внеурочное время. Вспоминается мне один эпизод из его школьной жизни: на уроке русского языка в пятом классе писали сочинение о родном крае. Лёня написал большое сочинение на трех страницах школьной тетради. Учитель русского языка и литературы Леонид Федорович Путилов высоко оценил работу своего ученика как по художественным качествам, так и по содержанию. Анализируя сочинение выходца из ямальской тундры, педагог сказал коротко: “Лёня, из тебя получится писатель! Только не забывай, что надо писать грамотно!” Сегодня эти слова учителя трудно переоценить… Ведь тот и другой тогда были очень откровенны: учитель радовался успехам ученика, ученик излагал честно то, что переживал, каким хотел видеть родной край и его людей, как в этом мире помочь матери и народу…
Честные, откровенные слова учителя стали поводом и для радостных волнений воспитанников всего интерната.

Страница 17:“И может быть?!”
…И может быть, что с того сочинения начался путь Леонида Лапцуя в литературу? Может быть, он уже тогда хотел сказать слова о матери, которые позже прозвучали торжественно:
Мама! — звучит над тундрою.
Мама! — морями носится.
Мама погладит волосы —
Искры с ладони сыплются.
В рокоте моря Карского
Матери голос слышится,
Матери кровь кипучая
В песнях волной колышется.

Стихи о матери прозвучали как эпилог к другим его произведениям, где дается обобщенный образ женщины Ямала. Путь к поэме “Женщина Ямала” проторялся строками “Судьба Ямала — матери судьба” из стихотворения “Ключ”, где женщина-мать вручает детям ключи от счастья и удач в пути:
Она нам отдала свой уголек,
Чтоб он светил нам, чтоб идти помог,
Дала его нам, поделив на части,
Ключ-уголек, заветный ключ от счастья,
И долго нам рукой махала вслед,
И, словно солнце, излучала свет.
И несет этот уголек — ключ к успехам ее дочь:
Под звездами Севера рождена,
С рожденья купалась в снегу она.
И сделалась стужа ей не страшна,
Заря по щекам разлилась красна.

* * *

Поспорить с мужчинами можно ей,
Чьи нарты резвей, чей аркан длинней.

* * *

И стойбищам люб ее светлый взор.
Из дальних стойбищ и юн, и сед
Приходят к врачу получать совет.

* * *

Нет, тундре нельзя не любить ее!

(“Дочь тундры”, перевод В. Гордиенко).

В поэме “Женщина Ямала” женщина-мать, друг, жена, труженица-мастерица сравнивается с мудрой сказкой, а доброте ее сердца сравнения нет, в труде она не имеет равных…
Эта мудрая сказка реет,
Как туман над землей Ямала
И, как жизнь, сама не имеет
Ни конца она, ни начала.
Поклонись, мое поколенье,
Этой женщине работящей,
Рассудительному виденью,
Отвращающему несчастья!

* * *

Сердце Женщины Ямала —
Золотое, словно солнце,
Сердце Женщины Ямала —
Серебристая луна.

* * *

Там невидимкой по нашему следу бесследно
Ходит бессмертная женщина, ходит легенда.
И незаметно для нас превращается к ночи
В ту, что вон там, у костра, над котлами хлопочет.
В чум загляну я, в поклоне склоняюсь перед нею,
Чаем душистым застывшую кровь разогрею,
Возле костра, чьи летучие искры, как звезды,
Руки оттают, как ветви замерзшей березы.
Руки оттают — и вырубят льдины из моря,
Вырубят льдины — и в белом полярном просторе
Сложат прижизненный памятник
                                сильной и мудрой
Женщине нашей, чтоб высился вечно над тундрой!

(Перевод И. Грудининой).

Страница 18: “Воспоминания о правде жизни и труда в семье единой”.
В часы досуга в детстве и в зрелые годы Леонид Васильевич любил рассказывать о жизни тундры, причудах природы, о своей работе, еще школьником, в сейсмической партии Пиколя. Непосильному для детских плеч труду и силе дружбы людей различных национальностей посвятил эти строки:
На Север по нехоженым лощинам
Все дальше пробивались с каждым днем.
Стращали ветры рысканьем звериным
И обжигали ледяным огнем.
Но мы к семидесятой параллели
Тянули трассу им наперекор.
Так замерзали мы,
                что еле-еле
Отогревал нас перед сном костер.
Мы так смертельно
              к ночи уставали,
Что падали, своих не чуя ног.


* * *

Но к берегам Обской губы песчаным
Вели мы трассу, не жалея сил.


* * *

Года суровой давней пятилетки!
Забудешь разве
испытаний дни?!
Уже немало лет прошло,
Но в редкий
День снова не припомнятся они.
Товарищи по первому отряду,
С которыми на трассе я плечом
К плечу сражался с тундрою когда-то,
Навек остались
В сердце вы моем.
Когда на Мысе Каменном шагаю
Сейчас по деревянным мостовым
Поселка,
Вас, друзья,
Я вспоминаю
И мысленно склоняюсь над былым.
Мостом великой дружбы
Трасса стала.

(“Трасса”, перевод А. Каныкина)

Страница 19:“Помнить о первом…”
Имея небольшой опыт землемерных работ и зная примеры отношения человека к земле, а природы к человеку, забегая намного вперед, хочется сказать, что поэт в семидесятые годы очень хорошо воспринял весть о появлении на Ямале разведчиков недр ямальской земли. Л. Лапцуй вскоре познакомился и подружился со многими геологами. Он часто бывал на буровых, видел многотрудную работу геологов в условиях их жизни среди снегов, бурь и гнуса, в пору летнего цветенья. Глядя на изменения в тундре, происходящие после прихода геологов и нефтегазопромысловиков, его перо становилось острее. Поэт стихами говорил людям, пришедшим осваивать Ямал, что эта земля имеет свою историю:
Для меня родная ты отныне!
И по праву первого в краю
Жителя тебе сегодня имя
Я на веки вечные даю.
Нарекаю я тебя Ямалом.
По-ненецки это —
Край земли.

Обращаясь по праву потомка, наследника-хранителя древней истории родной земли к новым жителям и труженикам Ямала, Л. Лапцуй предупреждает:
Но и в наши дни,
Когда придется
Слышать, как бахвалится иной
Славой и судьбой первопроходца,
Я не затеваю спор пустой…
Но при этом вспомню,
Что когда-то
Первым отдаленный предок мой
Ледяные увидал громады
И вступил с полярной стужей в бой.

(“Он был первым”)

Страница 20: “Рассвет над тундрою моею большие крылья распростер”.
Вместе с людьми родной тундры Л. Лапцуй проникся глубоким уважением к разведчикам ямальской целины и ее недр. Немало стихов и поэм поэт посвятил этим мужественным людям: “Геологи”, “Звездный хоровод”, “Новая легенда”, “Пути-дороги” и др. В те далекие времена искреннее признание своим народом новых соседей выразил словами:
Вот так в геологах признали
Тундровики своих друзей,
На стойбищах встречать их стали
Как самых дорогих гостей.

Оставили в сердцах пастушьих
Такой глубокий след они,
Что не разгладит ветер вьюжный
И вытравить не могут дни…

В те первые годы, когда появление геологоразведчиков еще не стало громадой бугров и скоплением язв на теле земли и кровоточащих ран в душе человека, этот глубокий след действительно был дорогой к сердцам людей. И как истинный хозяин тундры, знаток ее капризов и причуд, поэт приглашает друзей приехать жить и трудиться под куполом северного неба:
Ты не видел тундры? Приезжай!
Если встретит холодом она,
Если вьюга зарычит страшно,
Словно моря Карского волна, —
Не пугайся, словно горностай,
Не кидайся в снежные бугры
Неумелым лыжником с горы.
Ясным взором посмотри вокруг,
Полной грудью свежести вдохни,
Бодростью наполнится твой дух,
В тундре — век двадцатый, наши дни!

Затем он знакомит гостей с историей родного края:
Где вьюги вихрятся под полозом нарт,
Как малый ребенок, припал Салехард
К Оби — материнской груди…
К речному вокзалу со мной подойди —
Красивый какой пароход — погляди,
Волнуясь, выходит на старт.
Присядь на скамейку. Прекрасен и прост,
Вершиной в рассветное облако врос
Весь в красных цветах обелиск.
Над братской могилой венки шелестят
И ветер баюкает павших солдат,
Что здесь за свободу дрались.

* * *

Высокий и стройный стоит монумент,
Геолог, охотник, рыбак и студент
Идут поклониться сюда.
А вечером памятник этот одет
В торжественный, тихий, серебряный свет,
Который роняет звезда.

У врат Заполярья над обской водой
Блестит обелиск путеводной звездой,
Что всем издалека видна.
Высокого камня годам не стереть,
А память людей не умеет стареть —
Ей вечная юность дана.

(“Песня нестареющей памяти”, перевод Н. Грудининой).
О героических днях края и страны в годы Великой Отечественной войны рассказывает поэт героям сегодняшнего дня:
Но вся страна готовилась к броску,
Чтоб под Москвой ударить по врагу,
И в Уренгое заработал тыл.
И люди шли туда через болота.
Кто выжил, кто в пути навек застыл.
И памятником всем была работа.
Дорогу до Норильска пролагали,
Ветра людей хореями стегали,
Но шли они по тропам напрямик,
Порой без пищи, без тепла, без света,
Но их оберегала власть Советов,
И русский их объединил язык.

За строками истории края Л. Лапцуй подходит к сегодняшним дням Ямала:
Это — начало. С тех пор как в Пуре
Высадился десант молодежи,
Стали к земным подбираться кладам
Смелые люди. Так начиналась
Ударная — Глебовская — буровая.
С первым ударом бура возникла
Новая жизнь в Уренгое. Недра
Заговорили на всех наречьях
Древней земли. Так поднималась
Газовая целина Сибири.

* * *

О, Уренгой! Был ты неведом —
А теперь ты выходишь к миру.
О, Уренгой! По всему Союзу
Имя твое проносится со славой,
Смотрят люди с большой надеждой
В добрые твои глаза!

(Перевод М. Яснова).
Самые теплые воспоминания Л. Лапцуй оставил о неутомимом геологе, генеральном директоре Ямалнефтегазразведки Василии Тихоновиче Подшибякине. Ему он посвятил свои поэмы “На струне времени” и “Сполохи Севера”. Материал, собранный Леонидом Васильевичем еще на одну поэму о Подшибякине, остался в записной книге писателя… Все события, происходящие на Ямале, вызывали в душе поэта патриотические чувства. Их от имени всех ненцев поэт выражает стихами:
Сейчас Ямал — обжитая планета.
Везде, на всем — соленый пот труда.
Безбрежны, как море, стада оленьи.
А рядом вышки нефтяные, в ряд
Построившись, моторов мощным пеньем
Любого новичка ошеломят!

(Перевод А. Каныкина)

Страница 21: “Истоки поэмы “Едэйко”.
Юный герой Л. Лапцуя Едэйко по одноименной поэме и книге “Едэйко” живет в прекрасное время по сравнению со временем детства самого поэта Вэсако. У мальчиков Вэсако и Едэйко судьбы разные, но в пытливом уме этих детей, их делах, играх, забавах читатель находит много общего, что роднит всех детей тундры в разные эпохи. Многое, что умеет и не умеет делать Едэйко, было присуще и самому писателю в детстве. Рассказ об этом в своей автобиографической записке Леонид Васильевич начинает так:
“В первые дни учебы в школе я не знал ни одного русского слова”. Эти же чувства переживает и его герой Едэйко. Скорым успехам в учебе и развитию творческой самостоятельности мальчика Вэсако-Лёни способствовало самое близкое и родное, о чем поэт рассказывает в автобиографическом рассказе (что мог ощутить и его юный герой Едэйко): “Мы обучались грамоте по ненецкому букварю. Это была для меня тяжелая работа. Мне хотелось быстро научиться читать, писать, поэтому каждый вечер перед сном я читал свой букварь, а ночью он лежал близко под моей подушкой. По привычке, выработанной в тундре, я просыпался раньше всех. Еще с закрытыми глазами я искал под головой азбуку грамоты и снова начинал читать. В результате такой упорной работы я вскоре научился читать…”
О первых днях своего пребывания в интернате он рассказывает в книге “Едэйко” от имени своего юного героя. Его Едэйко повторяет все то, что делал когда-то он сам таким же мальчиком-несмышленышем.
Страх прошел. Плескаться в бане
Так приятно будет впредь!
Что теперь? Теперь одежду
Нужно новую надеть.
Это тоже, брат, непросто:
Где тут зад, а где перед?
Это в тундре каждый мальчик
По узору узнает.


* * *

И на ногу на любую
Надевается киса.


* * *
Разберись в чудных обновках,
Где приметных знаков нет.
И хоть с тундровым терпеньем —
С ними возишься полдня, —
Все равно, тебя увидев,
Хохочет ребятня…

Постепенно он привыкал к необычной обстановке в интернате. Ему многое здесь нравилось, особенно занятия спортом и комплекс оздоровительных упражнений, проводимый по утрам. Затем это вошло в привычку на долгие годы: “По утрам, когда еще спали мои товарищи, я делал зарядку, мылся по пояс холодной водой. В результате такой работы над собой я окреп, но дальше тренировал себя и даже научился ходить на руках — мог пройти расстояние около восьми метров. В годы учебы я ни разу не болел”.

Страница 22: “Вступление на путь своих любимых героев-комсомольцев”.
“Все годы учебы я был прилежным учеником. Каждый раз в конце учебного года я получал премии.
Однажды, в марте 1946 года, из райкома комсомола приехала девушка Нина. Она тут же стала собирать группу ребят для вступления в комсомол. Это было волнующее событие… Когда Нина спросила о моем возрасте, то я ответил, что точно не знаю, сколько мне лет, так как никто не говорил мне об этом. Если в комсомол принимают с четырнадцати лет, то я уверен, что мне должно быть столько… Так я вступил в ряды Ленинского комсомола. Вскоре я стал и секретарем нашей ученической комсомольской организации”.

Страница 23: “Что таят в себе литература и медицина?”
“В Новопортовской школе я закончил семь классов. Все годы до окончания учебы в школе я был секретарем комсомольской организации. В своих мечтах я хотел быть хорошим вожаком среди своего народа и сверстников.
Однажды в школьной библиотеке среди книг нашел небольшое произведение Николая Семеновича Вылкит — “Марья”. Книга была издана на ненецком языке. Читал и удивлялся тому, как все здесь написано правдиво. Когда я прочитал эту повесть до конца, я задумался над тем, что и про жизнь наших ямальских ненцев можно написать такую же книгу… Появилась у меня и другая мечта — стать врачом. Эта мечта зародилась у меня в результате постоянных моих наблюдений за состояньем здоровья родных, близких и друзей. В то время многие мои товарищи умерли от туберкулеза, рано ушел из жизни мой младший братишка, в голодные годы войны на глазах всех воспитанников нашего интерната умерла с краюшкой хлеба в руках мать Лиды Лаптандер. И моя мать много лет страдала от болезни…”
С детства запавшие в душу впечатления вырастали в стихи:
День угасал, и котелком из меди
Над гаснущим костром закатной дали
Висело солнце.
Я услышал звук,
На завыванье ветра непохожий:
Не то земле, как божеству, молилась
За сыновей, защитников своих,
Что в тот час отчизну защищали.
Под солнцем меркнущим стояла мать —
Сухое дерево в шершавой коже.
Глаза ее глубоко провалились
В глазницы, словно в трещины земли.
Их взгляд уже так безразличен был,
Как будто вместе с заходящим солнцем
Скудела жизнь…
В руках моих мальчишеских был хлеб,
Для мамы и братишек припасенный.
Я отломил краюшку и вложил
Кусочек жизни в старческую руку.
И судорожной хваткой пятерни,
Мозолями и трещинами всеми
Она зажала хлеб. Потом рука
Застыла в воздухе. Перекосилось
Лицо гримасой радостной и горькой,
А взгляд сверкнул земною теплотой.
Наверно, ей хотелось улыбнуться,
Сказать “спасибо ”, может быть, хотелось,
Но вздохнул и угас вдали закат.
Сейчас, когда — который раз! — кричу,
Чтоб люди хлеб на землю не бросали,
Я тщусь лицом изобразить гримасу
Той женщины, что мертвой пятернею
Сжимала хлеб.

(“Помните”, перевод Н. Грудининой).
Спустя много-много лет, желая выразить искренность своей давней мечты, поэт пишет: “Мне хотелось узнать причину появления разных болезней, уносивших так много жизней, и овладеть способами, методами их лечения. Я мечтал уменьшить число умирающих людей”.

* * *
Как будто солнце теплым языком
Мои мгновенно слизывало хвори.
И мне казалось — буду жить века…

Но однажды случилось так, что он сам попал в больницу…
И вдруг среди больничной тишины
Услышал тихий я напев, в котором —
Знакомый всплеск тугой речной волны
И гул ветров,
Летящих по просторам.


* * *

От песни было легче старику —
Тогда душа о боли забывала.


* * *

Простая песня
На своей волне
Укачивала, словно в колыбели,
И я уснул,
И до утра во мне
Ее ветра, ее дороги пели.
А утром я увидел,
Что пуста
Его кровать…
И песни больше нету.
А он не просто боль глушил тогда,
Старик прощался с тундрой
Песней этой.

* * *

Я не дослушал песни старика,
Но только лишь весна ручьями брызнет,
Она летит ко мне издалека
На крыльях птиц,
Живая —
Песня жизни!..

(“Прерванная песня”, перевод А. Каныкина).
Он выбирает себе профессию медика в 1951 году. “До этого года, кроме меня, в медучилище не училось ни одного представителя малочисленных народов Севера (начали поступать через год). Три года учебы прошли незаметно. Свободного времени у меня почти не было: учился и работал переводчиком ненецкой страницы газеты “Няръяна Нгэрм” (заботы старшего в семье не покидали), занимался спортом, особенно любил лыжи, принимал участие на всех кроссах и соревнованиях. Хотя я не был победителем, но мне нравилось участвовать в них, поддерживать команду техникума.
В год поступления в Салехардскую ФАШ я познакомился с Иваном Григорьевичем Истоминым… Я прочитал одно стихотворение, написанное Истоминым на ненецком языке. Потом прочитал еще раз, пытаясь уловить его смысл — некоторые слова мне были совсем непонятны… И тогда попросил одного знакомого познакомить меня с писателем. Я не помню сейчас, о чем мы говорили с Иваном Григорьевичем, но наш разговор кончился тем, что редактор страницы на ненецком языке И.Г. Истомин предложил мне сотрудничать с ним: переводить тексты, собирать сказки и начать пробовать перо. Такое предложение пришлось мне по душе: мне нужны были деньги для поддержания семьи…”
Знакомство с Иваном Григорьевичем Истоминым определило и начало его литературной деятельности. Дружба двух ямальских писателей длилась 30 лет. Ивана Григорьевича Истомина уважительно, по тундровому обычаю, поэт называл Ири — мудрый дед. Под таким названием и выпустил книгу в 1970 году.

Страница 24: “Одно решение изменило планы всей жизни”.
“В последний год учебы в техникуме — в 1954 году — меня приняли кандидатом в члены партии. С этого дня я почувствовал себя взрослым, самостоятельным человеком. Мысли мои, казалось, посветлели, сам я стал полон сил и энергии.
После окончания училища мне хотелось учиться дальше, стать врачом. Уже был решен вопрос о зачислении меня в Ленинградскую военно-медицинскую академию… Но вскоре меня вызвали в окружной комитет ВЛКСМ. Тогда первым секретарем окружкома комсомола работал Олег Николаевич Герусов. Он встретил меня такими словами: “Бюро областного и окружного комитетов комсомола решило направить тебя в Москву в Высшую комсомольскую школу при ЦК ВЛКСМ. Там ты будешь учиться всего два года”.
Мысль о скором получении специальности и возможности участвовать в общественной жизни и самостоятельной работе — очень хотелось стать надежной опорой матери — сыграла роль. И я согласился. Да и не ждали от меня отказа. Я знал, что партии нужен там, где могу в полную силу применить свои умения и способности”.

Страница 25: “Москва и Центральная комсомольская школа”.
“До этого дня я никогда не бывал и не жил в большом городе. Очень было трудно привыкать к новой жизни. После занятий-лекций я подолгу бродил по садам и паркам Подмосковья. Все, что видел, я постоянно сравнивал с тундрой. Постоянные думы о родном крае мне мешали учиться. Да и учеба давалась с большим трудом, особенно много сидел над трудами К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина. Тогда я еще раз ощутил, как мал мой словарный запас русского языка, да и жизненного опыта не хватало, чтобы все науки понимать до конца. Медицина для меня была понятней, и тягу к ней я ощутил с новой силой. Написал письмо ректору первого Московского медицинского института, просил разрешить мне учиться у них. Меня вызвали в ЦК ВЛКСМ. Говорили со мной несколько инструкторов и все уговаривали остаться учиться в комсомольской школе. Но я не сдавался… В конце концов меня свели с первым секретарем ЦК ВЛКСМ, который смог убедить в том, что мне сначала надо сознательно изучить теорию марксизма-ленинизма, чтобы в жизни стоять на твердых позициях. Я, убежденный в этом, согласился продолжить учебу в ВКШ, а после поступить в любой институт, как он мне советовал…”
Учиться ему не пришлось, продолжить учебу по любой профессии ему не дали, сославшись на то, что у него уже есть высшее образование, мол, у других такого нет и пусть они учатся…
Высшая комсомольская школа навсегда разлучила его с мечтой стать врачом — стоять на страже здоровья людей. Он часто вспоминал с особой радостью о своей фельдшерско-акушерской школе. Ее называл родным гнездом и посвятил своим учителям и соученикам такие строки:
Есть гнездо у каждой птицы,
Есть гнездо у человека,
Медучилище мне стало
Этим гнездышком родным.


* * *

Помню, лекции читала
Нам Наталья Николавна…
Был подобен ум наш детский
Самодельному сверлу.

* * *

Разлетелись по Ямалу
Медучилища питомцы.

* * *

В самый дальний стан рыбацкий
Кто пришел на стоны к чуму? —
Операцию умело
Сделал медик Мартынец!
…Есть ли тропы на Ямале,
Где Тамара не ступала?
Хорошавина Тамара
Все селенья обошла!

* * *

Этой ночью в мир стучался
Самый юный человек…
Мать его глаза открыла
И халат узнала белый:
Спас ей жизнь ненецкий парень,
А зовут его Сусой.

* * *

Где бы солнце ни встречали
Верные твои питомцы,
Медучилище родное,
Не забудем мы тебя!

(“Всегда юное”, перевод Л. Гладкой)

Страница 26: “Пути-дороги и встречи в комсомолии”.
“После окончания Центральной комсомольской школы меня направили в распоряжение Ямало-Ненецкого окружкома ВЛКСМ. Так я стал секретарем райкома комсомола Ямальского района. Хотя я закончил высшую школу, мне было очень трудно работать, потому что у меня не было практического опыта. Дороги тех времен были романтическими, но сравнивать с сегодняшними транспортными возможностями их трудно. Мы, комсомольские работники, по дорогам тундры ездили на оленях, постоянно приходилось и ночевать в пути под открытым небом — в куропачьих чумах. В настоящее время по тундре редко кто ездит на оленях в командировки.
Нелегко было рыбакам в летнюю пору: им приходилось проходить большие расстояния на веслах, а теперь у них имеются моторы.
Некоторые молодые люди сегодня выбирают более легкую работу и не так глубоко вникают в смысл жизни. Человек, который постоянно выполнял трудную работу, никогда не будет бояться трудностей. Когда я работал секретарем Ямальского райкома комсомола, встречался со многими молодыми людьми. Они были разные по характеру и отношению к труду. Я заметил, что если у молодого человека горячие душа и сердце, то он добьется успехов во всем во что бы то ни стало. А другого, у которого, как говорят в тундре, “спит сердце”, не радует даже яркое, ласковое солнце. Такой в жизни пользы не принесет и не устроит даже личную жизнь…”
Если ты полозья нарт поломал на повороте,
Значит, дедовскую память не сумел сберечь…
О, полозья, вы о чем на пути моем поете?
Сломанные не поют, и моя мертвеет речь.

(“Память береги”, перевод М. Яснова)

Страница 27: “Встречи продолжаются”.
“Сейчас я вспоминаю такой случай. Однажды своему школьному товарищу я сказал: “Помогу тебе устроиться на учебу”. А он в ответ: “Без твоей помощи и советов проживу как-нибудь”. Спустя некоторое время трудно было его узнать и бесполезно было бы и перевоспитывать… Много раз сидел в тюрьме, потерял семью…
Наверное, не зря говорят: к словам старших прислушивайся. Если ты умный человек, добрые слова и советы запомни, а ненужные — забудь! Это я говорю для будущих поколений молодых людей”:
Настанет срок —
Кому-нибудь из них
Придет черед,
Не ведая покоя,
Решать задачи
Главных дел людских,
Вести людей
На подвиг за собою.
И раздвигать пределы наших дней,
И покорять высоты трудовые.
Так пусть сейчас,
В канун таких путей,
Готовятся к свершеньям молодые.

(“Имя твое”, перевод А. Каныкина).

Страница 28: “Еще об одной встрече”.
“В те далекие годы среди местного населения беседы проводили на родном языке. Однажды я обратился к одному ненцу с высшим образованием, занимающему ответственную должность, с просьбой провести беседу с оленеводами на их родном языке. Мой собеседник возмутился: “Я не могу говорить на своем языке. За годы учебы я начал его забывать, поэтому и стесняюсь говорить. Я ведь могу прочитать лекцию на русском языке…” Я не знал, что сказать, но подумал: наверное, такое отношение к языку у него было воспитано с детства. Думаю, человека, пренебрегающего своей культурой и языком, вряд ли можно называть представителем своего народа. И не назовешь его русским или человеком иной другой национальности, так как их культуру и язык он тоже не знает во всех тонкостях. Кто он, этот, именуемый ненцем? Отказавшийся от родных матери и отца, следовательно, он отрекся и от той земли, которая его вскормила…”
Самым первым и неоспоримым признаком принадлежности человека к определенной культуре того или другого народа является владение языком. Язык помогает нам проникать вглубь истории, способствует пониманию своеобразия культуры и традиций народа. Вопрос о языке волновал поэта:
Язык наш веками отточен,
Как дедовский нож на бруске.
Язык наш без промаха точен,
Как пика в умелой руке,
Всему — и бушующей вьюге,
И нартам, и травам, и мхам,
Оленям, бегущим в испуге,
Песцам, облакам и мехам —
Всему, что есть доброго, злого,
Названье — родимое слово.

* * *

Как будто по камешкам редким
Струится прозрачный родник.
И речь его — речь наших предков,
И к ней я устами приник.

(“Язык ненцев”, перевод В. Афанасьева).

Да, он действительно, казалось, ухом и устами приникал к народной речи. В последние годы своей жизни Леонид Васильевич активно собирал ненецкие идиоматические выражения, и немало образных образцов создал он сам. Всего им записано более восьмисот таких афоризмов, часть из них дана в переводах Я. Козловского в книге “Пути-дороги”:
“Знай, природы никогда не иссякнет чаша, лишь черпай из нее с умом ты, не потеряв стыда”.
“Вдруг повернется доля круто, и ты глядишь, — прощай успех — смешным покажешься кому-то и над собой услышишь смех”.
“Первый шаг, хоть и не так он порою был тяжел, слыл всегда самым трудным первый шаг”.
“Будешь сыт ты и обут, свой проложишь в тундре след, если к делу приложить поприлежней след рук своих…”
Поучая молодых, он жаждал видеть в них людей с кипучей энергией. Бывая там, где трудилась молодежь — будущее страны, он не переставал думать о том, как бы точнее и убедительнее, в пример другим, сказать о героизме молодых, их неиссякаемой энергии, дерзновенном труде на земле вечной мерзлоты, где они строили новые города, газопровод и растили рядом молодые ненцы стада оленей:
Здесь, на ударной стройке,
Трудятся комсомольцы
С песней да прибауткой,
С мужеством и сноровкой.

* * *

Слышу семьи единой
Многоязычный говор —
Этот — из края здешнего,
Тот — из совсем другого.

* * *

Помню, как в тундре встретился
С первым моим корчагинцем.
В честь нерушимой дружбы
На трудовом посту
Вбили мы штырь железный
В вечную мерзлоту.

* * *

Не богатырь из сказки
И не шаман премудрый —
Ты, комсомолец юный,
Станешь владыкой тундры.
Матерью и сестрою
Станет тебе природа,
Станет твоей защитой,
С добрым придет советом.
Только не будь жестоким
С честной природой этой.
Щедрости бескорыстной
Не переступи черту.
Жадного вгонит тундра
В вечную мерзлоту.

(“Надымский меридиан”, перевод Н. Грудининой)

Страница 29: “Самые зрелые годы труда и творчества”.
“В 1960 году меня приняли в члены Союза журналистов СССР. В том же году в Тюмени вышел первый сборник моих стихов “Мань Ямалми, вадёд” — “Цвети, мой Ямал”. С этого момента я серьезно взялся за создание стихов, песен, поэм, рассказов, повестей”.
За тридцать лет творческой работы поэтом написано около тридцати книг. В течение шести лет после его кончины издано и переиздано еще шесть книг. В список его произведений входят следующие наименования:
Мань Ямалми, вадёд"! (Цвети, мой Ямал). Тюменское книжное издательство, 1960 г.
Ямал’ нямна ваде" мы" (Рассказы о Ямале). Тюменское книжное издательство, 1962 г.
Камень с надписью. Тюменское книжное издательство, 1963 г.
Земля моей любви. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1965 г.
Ямал' соя" ма (Рождение Ямала). Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1967 г.
Рассказы. Москва: Молодая гвардия, 1968 г.
Каюр. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1969 г.
Тундра. Москва: Советский писатель, 1970 г.
Ири (Дед). Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1970 г.
Голубые снега. Москва: Советская Россия, 1970 г.
Мальчик из стойбища. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1972 г.
Едэйко. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1973 г.
Мань яв (Мой край). Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1973 г.
Эдэйка (Едэйко). Москва: Детская литература, 1973 г.
На струне времени. Москва: Современник, 1975 г.
Победившие смерть. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1976 г.
На Севере — утро! Москва: Советский писатель”, 1977 г.
Радуга жизни. Москва: Советская Россия, 1978 г.
Инзер' толангобць' (Книга для дополнительного чтения во 2 и 3 классах). Ленинград: Просвещение, 1979, 1984, 1990 гг.
Олений бег. Москва: Советская Россия, 1979 г.
Эдэйко (Едэйко). Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1980 г.
Где звезды не гаснут. Москва: Советский писатель, 1981 г.
На оленьих тропах. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1982 г.
В краю оленьих троп. Ленинград: Художественная литература, 1982 г.
Пути-дороги. Москва: Молодая гвардия, 1983 г.
Тёр. Москва: Современник, 1984 г.
Инзер' толаншбць' (Книга для внеклассного чтения). Ленинград: Просвещение, 1984 г.
Олений бег. Красноярское книжное издательство, 1986 г.
Не переведена на русский язык эпическая поэма “Тохосо" ири” — “Предок рода Тохо”. Готовые к изданию рукописи Средне-Уральским книжным издательством были возвращены после кончины автора. Не издавалась на ненецком языке и героическая поэма “Тёр”.

Страница 30: “Слагаемые творческого успеха”.
Творческому успеху Леонида Васильевича способствовало многое. Прежде всего его серьезное отношение к труду, собранность и требовательность к себе. Знание жизни тундры, народа и постоянные творческие поиски. Участие во всесоюзных, областных, окружных форумах писательских организаций. И кропотливая работа с переводчиками.
Он называет встречи, которые остались в его памяти на всю жизнь: “В декабре 1980 года я был делегатом V съезда писателей РСФСР. На нем меня избрали членом ревизионной комиссии писателей России. В июле 1981 года я был участником Всесоюзного VII съезда писателей СССР”.
Но самым памятным, оставившим след в его душе на всю жизнь событием была встреча в Комарово. Об этом Леонид Васильевич часто говорил и пишет в автобиографическом рассказе: “В марте 1961 года молодые писатели со всех регионов Севера и Дальнего Востока собрались в Доме писателей в Комарово, недалеко от Ленинграда. Многие из нас свои стихи читали на родном языке. Моим переводчиком согласилась быть Наталья Иосифовна Грудинина. С тех пор уже прошло более 20 лет, и мы работаем в тесном содружестве”.
Круг его переводчиков постепенно расширялся. Назову имена таких литераторов, как В. Афанасьев, С. Ботвинник, Г. Гампер, Л. Гладкая, В. Гордиенко, Я. Гордин, А. Каныкин, Я. Козловский, В. Крещик, Е. Пудовкина, И. Фоняков, Л. Чикин, Л. Шкавро и др. Но имя Н.И. Грудининой для него было самое значительное и дорогое. Он ее называл своей литературной матерью. И она очень ценила и любила этого самобытного поэта и прозаика.
Наталья Иосифовна памяти Л. Лапцуя посвятила несколько стихов, которые, кроме эфира, окружного радио и газеты, нигде не появились.
Н. Грудинина


ПАМЯТИ ЛЕОНИДА ЛАПЦУЯ I

I

Не все, не все сбылось, что ты задумал.
Сказать по чести, сбудется ль когда?
В земные камни ухает угрюмо
Разгневанного Севера вода.
Уйти от городского одичанья,
Услышать ветра плачущую медь
И в долгом вопросительном молчанье
На Карском побережье посидеть.
Как оглушительно здесь волны дышат!
На искаженном зеркале воды
Все ж разглядеть, уразуметь, услышать
Шаманский бубен северной звезды.
В слепящей красоте полярных див
Встать через силу на ноги со стоном,
Пророчеством твоим огнепоклонным,
Как старый маузер, душу зарядив…


II

Мой заботливый тундровый лебедь!
В лютый холод весну предрекая,
Свой языческий странный молебен
Отслужил ты, меня опекая.
Упрежденьем своим говорливым
Не давал оплошать, оступиться,
Угадав, что давно над обрывом
Проторенная тропка крошится.
И пока ты кружил надо мною,
Я не верила в ложь и измену.
Так останься же песней земною
И надеждой моей сокровенной.
И когда мне скомандуют выйти
В бой неравный на стыке столетий,
Распластай надо мною, хранитель,
Шумных крыльев серебряный ветер.
Подари доброту и усталость,
Упаси от предсмертного страха
И умчи, чтоб врагам не досталось
Моего беззащитного праха.


III

Незнакомой бредя далью
И планетами иными,
Ходит облако печали
Рядом с тучами ночными.
Ходит в холоде хрустальном
Зимней стужи, звездной пыли.
Но его задев случайно,
Обжигает птица крылья.
Тишь над городом такая —
Сердце собственное слышу.
Темный воздух обтекает
Оцинкованную крышу.


IV

И весь ты уже вдалеке-вдалеке,
И голос твой издалека…
Все глуше немотствует рыба в реке,
Все медленней стонет река.
И солнце твое меж оленьих рогов —
Бледнее полярной луны,
И сети твои у иных берегов
Богатым уловом полны.
Прости, что от нашей обжитой земли
Рыбачить вдвоем не ушли:
Харонова лодка легка и мала,
Обоих вместить не смогла.


V

Чайкой сяду на косу
Гальчатую серую.
Муксуна не принесу,
В чудо не уверую.
Посижу, какая есть, —
Тысячная в стае.
Погляжу, как море днесь
На заре вскипает.
Видно, чайке навсегда
Здесь и оставаться.
Обожгла ее вода —
Не дает подняться.


Страница 31.“Работа в партийно-советских органах”.
В 1956–1961 годах Леонид Васильевич работал в аппаратах райкома и окружкома ВЛКСМ.
Окончив заочно Высшую партийную школу в Свердловске, почти 10 лет он работал в партийно-советских органах: председателем Пуровского РК КПСС, инструктором ОК КПСС и окрисполкома. Миссию партийносоветского работника он понимал по-ленински и не стеснялся говорить об этом громко:
Наследник всех
Великих революций,
Я по заветам
Ленина живу.

(“Убежденность”, перевод Л. Шкавро).
Сложность и ответственность такой работы не пугали его и не останавливали, а наоборот, заставляли дальше проторять дорогу и в литературу, чтобы другим, идущим по следам, жилось и работалось легче в тундре.
Мы без подсказок Знаем сами:
Приходят радости не враз,
Но все, что делается нами,
Потом работает на нас.

(“Работа”, перевод Л. Шкавро).
Поэту была знакома специфика многих трудовых дел человека. За это его ценила Н.И. Грудинина. Он знал, что успех в выполнении грандиозных планов страны таится в могучей силе и таланте народа. Поэтому он считал нелишним напомнить об этом:
Не забудьте, люди, в вихре века,
В груде малых и больших забот
Просто поклониться человеку —
Он дорогой трудною идет.

(“Человеку поклон”, перевод Л. Чикина).
Он очень хотел, чтобы люди берегли друг друга:
Вот когда бы нам выровнять, выровнять их,
Сотни тропок ухабистых, тропок кривых,
Горизонт бы намного расшириться мог
От разбега прямых бесконечных дорог.
Я уверен, что так бы случилось с землей,
Если б люди умели друг друга беречь
От фальшивого слова, что вьется змеей,
И от грубого слова, что ранит, как меч.

(“Если глянете вниз…”)
Прежде всего он не хотел видеть такими людей, стоящих у руля партийного руководства и советской власти. К ним он мечтал заходить с открытыми думами, видеть в их глазах не обманутую веру народа:
А видел ты небо в тундре,
Что дубеет от мороза,
И, черней моржовой шкуры,
Застит мир стеной трехслойной?
Вот за этакой стеною
Восседает — заседает
Бюрократ тяжеловесный!
Он тебя буравит взглядом,
Как ершовою колючкой,
Как хребтиной осетровой!
А лицо-то, а лицо-то —
Словно льдина-холодина!
А глаза-то, а глаза-то —
Словно мутный пруд застойный!
Он простому человеку
Хоть разочек улыбнулся?
Вот сидит в дубовом кресле,
А кругом лежат бумаги —
Неподвижнее сугробов!
(“Не быть щукой”, перевод Н. Грудининой).
Эти мысли он проводил и через страницы газеты “Няръяна Нгэрм”, где работал в последние годы.
В пример таким он всегда ставил своего земляка, любимца Новопортовской тундры, настоящего гуманиста Папаля Ванойту, который был всюду первым: и в годы установления власти, и колхозного строительства, и в военные и послевоенные годы. Он был первым агитатором за просвещение народа и детей тундры. Первый председатель колхоза “Едэй ил” — “Новая жизнь”, первый председатель-ненец сельского совета п. Новый Порт. Папаля Ванойта всегда был желанным гостем детей и всех работников школы, в рыболовецких станах и стойбищах оленеводов и охотников. О нем Л. Лапцуй написал стихотворение “Помните о нем” (перевод А. Каныкина).
Он солнечным ярким лучом
На стойбищах был в непогоду,
Когда щедро черпали в нем
Уверенность оленеводы.
Учитель, который помог
Встать на ноги ненцу когда-то,
Сородичам давший урок,
Как биться с неправдою надо.
Сменяется полднем заря,
В былое те годы шагнули.
И в нашем сегодня не зря
Я вспомнил Ванойта Папалю.
Пусть будет примером для нас
Он, грезивший нашими днями.
Друзья, посмотрите: сейчас
Идет он в грядущее с нами.


Страница 32: “Еще раз о народной поэзии и ее мудрости”.
Последние годы своей жизни — более десяти лет — Леонид Лапцуй посвятил журналистике, работал в окружной газете “Няръяна Нгэрм”, выходившей на ненецком языке. Большие ответственные задачи на него возлагали и обязанности члена Союза писателей СССР. О последнем периоде своей жизни и творчестве он пишет: “Все эти годы продолжаю работать как писатель. Пишу рассказы, стихи, поэмы, песни, собираю произведения устного народного творчества. Я в жизни встречал много молодых людей, которые желали писать, но не получалось. Да, не каждому под силу этот труд. Это можно понять так: в тундре не каждый человек может петь-исполнять старинные были и легенды. Редкие люди становятся исполнителями ярабц, хынабц, сюдбабц, ва" ал. Но тот, кто пишет на родном языке, должен хорошо знать и чувствовать народную поэзию. Знания языка помогают пишущему человеку создавать картины современной жизни. О людях, хорошо владеющих родным языком, не зря в народе говорят: он говорит так хорошо, будто ест умело и ловко парное мясо — нгаябартарха. Слушая такого собеседника, диву даешься — каждое его слово и фраза цельны, перед тобой раскрывается панорама картин истории и сегодняшнего дня. Рассказчик видел, слышал и понял суть речи старцев, и потому кажется, что ему все понятно и ясно”.
Леонид Васильевич искренне радовался добрым начинаниям молодых талантов. Но не выносил плагиата в литературе, его крайне огорчало использование его стихов в произведениях других… Таких писак он не стеснялся и “побить”…

Страница 33:“Труд оценен по заслугам”.
“В декабре 1960 года нашему Ямало-Ненецкому округу исполнилось 30 лет со дня образования. В честь такой знаменательной даты Президиум Верховного Совета СССР наградил меня “Почетной грамотой”. Это для меня было большой наградой. Чтобы оправдать оказанное доверие, мне захотелось работать еще больше и лучше.
В 1970 году мне вручили медаль “В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина”. В 1981 году в связи с 50-летием Ямало-Ненецкого автономного округа указом Президиума Верховного Совета РСФСР я был награжден “Почетной грамотой Президиума Верховного Совета РСФСР” и мне было присвоено звание “Заслуженный работник культуры РСФСР”.

Страница 34: “Размышления о цели и смысле жизни…”
Это стихотворение он написал за несколько дней до 14 февраля — месяца Орла — Лимбя иры. Текст, написанный на тумбочке больничной палаты, Леонид Васильевич передал ненецкому композитору С. Нярую, чтобы слова его стали песней под звуки “лука семистрельного” певца Ямала.
Жизнь Человека по шири
С рекою сравнить невозможно.
Жизнь Человека
шагами никто не измерит.
Жизнь Человека
Струится везде и ступает,
Следы оставляя, —
Не все из них видны глазу…

Жизнь Человека
     подобна аргишу,
Где каждая нарта
Имеет свое назначение.
Жизнь Человека поет
    на древней дороге
Солнцу поет
Свою дивную песню.

Жизнь Человека
      шагает
Со временем в ногу:
То мчится стремглав,
То тянется тяжко…
Жизнь Человека
Соединяет прошлое с будущим
Радугой разума, кольцом горизонта…

Жизнь Человека —
Сияние лика планеты,
И свет этот звездный —
В зрачках всех живущих…
Нет, Жизнь Человека
Конца не имеет,
Могучая песня любви
      непрерывна!

(“Жизнь человека”, перевод Л. Гладкой).
“Жизнь Человека” перевел на французский язык Шарль Вайнштейн — учитель русского языка в г. Перпиньяне, секретарь отделения общества Дружбы Франция — СССР района Восточные Пиренеи. Оно издано в Катапонии на русском и французском языках в 1987 г.

Страница 35: “Любил он слушать песни, которым не было конца…”
Первым, кто сделал из его стихов песню, был преподаватель культурно-просветительного училища Салехарда П.П. Кравцов. В 1962 году впервые была исполнена песня на его слова “Хамзанами хосаядм” — “Еду за любимой” — на сцене окружного Дома культуры народов Севера г. Салехарда.
Спустя десятилетие поэтом был состоялся творческий союз с ненецким композитором С. Няруем. Исполнителями их совместных произведений были Матрена Маръик, Зоя Яптунай, Нгарка Лабтандер, Татьяна Худи-Лар, Гавриил Лагей и национальный хор Салехардского педагогического колледжа “Сёётэй Ямал”, руководимый Н. Лебедевой.
Поэт очень любил слушать песни народа, дошедшие до нас через века: “Сихиртя не ню” — “Дочь Сихирти-чудь”, песня Нгайта Хорэли “Си" йв ю" тэ" муй” — ”Семьдесят серебристых оленей”, “Варк Хаби’сё” — “Песня мужчины из рода Салиндеров, сильного, как медведь”, сохраненные для потомков Николаем Тимофеевичем Няруем — отцом ненецкого композитора Семена Няруя.

Страница 36:“Интуиция не изменила…”
Текст своего автобиографического рассказа Леонид Васильевич заканчивает словами: “Я о себе рассказал все, что было до 25 января 1982 года. Что дальше будет, я не знаю, ведь даже на завтрашний день планировать трудно. Как уж дальше жизнь сложится, как в народе говорят, “если беде суждено случиться, то даже до вечера далеко…”
Последние его слова, мне кажется, сказаны с каким-то предчувствием печальной неизбежности…
Им были подготовлены к печати и сданы в издательства три книги: “В краю оленьих троп”, “На оленьих тропах”, “Где звезды не гаснут”, которые вышли в течение 1982 года, но их не суждено было автору держать в руках.
В надежных руках переводчиков и издательств остались рукописи книг “Тёр” — ’’Крик души” (переводчик Н. Грудинина), “Пути-дороги” (переводчик Я. Козловский), которые вскоре легли на стол читателей. Но рукопись книги “Тохосо" ири” — “Предок рода Тохо” в связи с кончиной поэта из Средне-Уральского книжного издательства вернулась в родные края.
На лето 1982 года была запланирована наша увлекательная поездка по ямальской тундре. Путь должен был пролегать по местам нашего детства и рыбацкой жизни от Ямальской Находки до Мыса Каменного — “Пай Саля” — “Кривой Мыс”. Далее путь должен был следовать по Сеяхинской тундре до Тамбея. Леонид Васильевич был очень уверен в том, что С. Няруй скоро, очень скоро откроет новую страницу своей нотной тетради с песней “Ненэця' ил” — “Жизнь Человека”.

Страница 37: “Слова прощания с певцом Ямала”.
Тяжелую скорбь утраты разделили его друзья по перу, партийно-советские работники, родные и знакомые, поклонники его творчества. Писем и телеграмм с соболезнованиями пришло более двухсот. Давние друзья нашей семьи: ямальский поэт Г.А. Пуйко и педагог-просветитель А.В. Пуйко посвятили памяти друга стихотворение “Твои песни не умрут”:
Три дня и три ночи
Бушует пурга,
Природа бунтует,
Тебя потеряв,
Прощально над тундрой
Плещут снега,
Как совака белый
Огромный рукав.
Не раз в своей жизни
Ты спал на снегу
И мог одолеть ты
Любую пургу.
Теперь только ветер
Взвывает, как прежде,
Проплакала тундра
Ветрами навзрыд,
И стон океана
Летит с побережья,
Всем жуткую правду
Пурга говорит:
— Три долгие ночи…
Все слезы мои —
Эти горькие строчки.
Да, целится смерть
В самых лучших
   верней,
Следы заметая им
Жертвенным дымом.
Но верю я,
Будет подхвачен хорей
Твой вещий —
Руками совсем молодыми.
Я полон бессмертною
Дерзкою верой,
Что даже в далекий,
не наш уже век,
Споют твои песни
Отцам наши внуки.
Те песни подобны
Течению рек,
В них разум твой
  светлый
И сердце горячее.
Они над Ямалом,
Как солнце горят.
Те песни гонцами
Преданий и плачей
Сквозь время
К потомкам твоим
   долетят.
И будут звенеть
Голоса-бубенцы,
И головы склонят
Седые отцы.

(Перевод Юрия Кукевича).

Страница 38:“Имени ненецкого поэта — певца Ямала”.
По ходатайству окружного отдела культуры, его заведующего А.М. Марласова, окружных партийно-советских органов: “Увековечена память певца Ямала, талантливого поэта Леонида Лапцуя. Постановлением Совета Министров РСФСР его имя присвоено Салехардскому межокружному училищу культуры и искусств”.
Такое сообщение вскоре мы прочитали в областной газете “Тюменская правда” и в окружных газетах “Красный Север” и “Няръяна Нгэрм”. Именем “Леонид Лапцуй” назван и красивый белый теплоход.
Февраль 1995 г., г. Салехард.


Л. ЛАПЦУЙ
План литературной передачи, выход в эфир которой планировался на февраль 1982 года

ПРЕДИСЛОВИЕ К ВЫСТУПЛЕНИЮ

Дорогие радиослушатели, сегодня я прочитаю стихи и образные выражения, которые написал недавно специально для вас. Большинство из них посвящены детям, кочующим в тундре, следы которых можно увидеть на оленьих тропах. В своих произведениях я хочу рассказать о том, как юное поколение растет и набирает силы в делах и играх, тесно связанных с народными традициями.
Я знаю, что у моих взрослых слушателей есть много интересных рассказов о делах своих детей, особенно много колыбельных песен, составленных ими для них. Было бы замечательно, если бы родители наших юных слушателей тексты колыбельных песен, составленных ими для самых маленьких детей, прислали нам в Салехард. Мы их с удовольствием включим в следующие передачи окружного радио. Я обещаю, что тексты этих милых песен сразу прозвучат по радио на весь округ.
Дорогие мои радиослушатели, слушайте внимательно нашу передачу, навострите уши, как принято говорить в нашем народе.
Итак, начинаю читать стихи для вас, мои юные слушатели.


Проснулась тундра

Просторная тундра родная —
Земля беспредельная, огромная
Утром ранним, светлым
Просыпается, наша родная.
     Над холмами долгими, бескрайними,
     Над сопками высокими
     Солнце — светило Вселенной
     Улыбается нам, счастливое.
Тундру нашу родимую
Севера птицы небесные
Пением многоголосным
Пробуждают по утрам.
     Тундру милую, родимую —
     Землю певучую, звонкую
     Бодрят и радуют слова
     И музыка песен народных.
Хэ-Хэй! Земля проснулась!
Хэ-Хэй! Встает на крепкие ноги!
Хэ-Хэй! И одаривает нас улыбкой!
Подбирайте слова для новых песен!



Пастух

Едет, наш пастух дежурный,
Объезжает край большого стада.
Словно к нарте прижата,
Бежит рядом лайка.
     Незлобным голосом пастух
     Собирает оленье стадо.
     Но не спешат на зов олени —
     Уж больно лакомка вкусна.
Заголосил пастух сильней,
Даже горло захрипело,
А оленье стадо словно там
К ягельной земле приросло…
     Пастух на помощь призывает
     Лайку верную:
     — Лапа-Лапочка, беги скорей!
     Славный песик-пастушок!
Лапа ушки навострила,
Хвостом-колечком завиляла,
Лапа-Лапочка завизжала, залаяла
Голоском своим пронзительным.
     Полна радости лайка
     Ласкается — помощник верный.
     Лапа прыгает по кочкам —
     Она готова ношу славную нести.
Стадо внемлет голосу Лапы.
Собралось, как живая туча
Под призывные звуки музы
Лапы — лайки оленевода.
     В нашей тундре бескрайней
     Пастушок по кличке Лапа,
     Быстроногий песик лайка
    Помощница надежная для нас.



Песни радости игры

Дети всей Земли и тундры
В шумных играх веселых
Набирают сноровку и удаль,
Силы для жизни долгой, счастливой.
     В быстром беге оленьем
     Брызги лужайки прозрачной,
     Словно постромки упряжки
     Тянутся к пяткам ребячьим.
Детвора всего стойбища
Затеяла игры сегодня,
Обычные глазу тундры —
Кочевья долгие вдоль холмов.
     Собирают петли арканов,
     Как бывалые пастухи,
     Из нежной шкуры
     Серебристого дикого оленя.
Призывные звуки издал пастушок —
Захоркали олени — дети стойбища,
Слегка наклоняя над головой
Ветвистые рога, как менаруи.
     День-деньской эти звуки —
     Голоса, как колокольчики,
     Раздаются над тундрой!
     Отчего же дети усталости не знают!?
Вдруг, слышно, заголосили
Стаи пернатых средь зимы…
Дети тундры необъятной
Растут счастливые день за днем!



Поимка оленей

Носится стадо многоголосное
Кругами меж чумами-сопками,
Как река полноводная, быстрая,
Свои воды несущая в далекие дали.
     В стойбище нашем большом, многолюдном
     Вышли стар и млад с арканами к оленям,
     Радующим веселым хорканьем
     И четкой пляской зовущим.
С оленем пугливым, строптивым,
Не приученным к загону ездовых,
Мы ведем разговоры такие:
— Ко-хов, ко-хов! Хэй-ехэей-хэй!
     Арканы блеском янтарным
     Из шкуры самцов оленей диких
     Садятся на шеи комолых быков.
     И лайки скулят: “Ы-ы-ы! Гав-гав-гав!”
Помчатся упряжки по древней дороге,
Проложенной дедами и проторенной веками.
В такт бубенцов и колокольчиков звон
По ветру оживут замшевые ленты уздечек.
     Древняя вьется по тундре дорога,
     До конца бесконечной ехать и ехать,
     Проезжая холмы за холмами,
     Словно следуя по нити волшебной.
Дороги новые по тундре бескрайней
Пролагают длинные змейки аргишей,
Чтобы жизнь удлинялась вдвойне,
Веселят в пути упряжных: “Хэй-кэй! Ехэй-ехэй!”



Становятся чумами

У истоков тундровых рек,
На ягельной сопке высокой
Аргиши встали широкими рядами —
Это место для стоянок зимних.
     На высоте щучьего прыжка
     Солнце стоит на закате —
     При свете последних лучей
     Натянуты токи на чумы.
Чум построить уютный непросто:
Нехитрые правила важно всем знать —
В клапаны нюков, расправленных прежде,
Вдеваются концы шестов-есенабць.
     Сегодня, быть может, в тундрах,
     В таежных краях Севера Крайнего
     Строят так же чумы сородичи наши
     После долгих счастливых кочевок?
Становление чумами на мысах,
Быстрые сборы в дорогу кочевий —
Это добрые знаки жизни нашей,
Ее долгих счастливых годов…
     У тундры просторной, бескрайней
     Кочевки не знают ни конца, ни начала.
     Дивные песни сложили народы о них,
     И сегодня их каждый слагает в пути.



Песнь мудрого деда
(Песнь мудрого старца)

Когда солнца розовый лоб
Уходит уже за горизонт,
В тундрах Севера России
Слушают песни старцев.
     За чумом старшего пастуха
     В тесный круг собрались
     Все мужчины стойбища
     Слушать песни старца.
Молвит Ири, как ягель седа его голова:
— Эту песню, что я вам спою сейчас,
Я сочинил по зову сердца, родные дети,
Послушайте ритмы и рифмы души моей!
     Учился петь песни, как реки,
     Следуя по длинному следу
     Древних дорог и касланий,
     Проложенных предками для потомков.
Создавал я песни для жизни —
Владыке земной, как дань и награду,
Посвящал труду неутомимому,
Умножая силы музыки души.
     Северяне мои — земляки,
     Подбирайте слова сокровенные,
     Чтобы песни звучали и жили,
     Долгие-долгие годы не умолкая!
Соблюдая все правила жизни,
Тундры — колыбели поколений
Пусть песни слова сокровенные
Сопутствуют счастью и радости.



Жизнь не имеет конца

На всей планете каждый день и час
Удивляет мир рождение новых поколений —
Продолжателей родов и фамилий племен.
Знак — за поворотом не кончается жизнь…
     Заря восхода над горизонтом
     Распустила золотистые кудри свои,
     На плечах Земли-матушки родной
     Играют, как сполох, сиянья Севера.
В сладком сне ночами долгими
Земля набирает силы и мужает,
Как дитя в качалке-люльке,
Глядящее в мир удивительных чудес.
     Полозья нарт — качели тундры
     День за днем ведут рассказы
     О делах, успехах новых,
     Завтрашнем дне младенца.
Настанет день — ждать недолго,
Когда тот малый сын оленевода
Громким голосом заголосит:
— Хэй-хать! Кохов-кохов! — упреждая стадо.[4]


Эти стихи я написал недавно для этой встречи. Они еще не переведены на русский язык.

Л.В. Лапцуй.

СТИХИ — ИДИОМАТИЧЕСКИЕ ВЫРАЖЕНИЯ
Говорят в народе так:
—  Обучай дитя с малолетства
Мастерству, сноровке:
Если он в пургу сквозь мглу

Холмы, долины тундры узнает,
Ему известным по приметам —
Знай, ты в сыне узнаешь
Свою науку воспитания.


* * *

Тот, кто не ленится ходить шагами длинными,
Он многого достигнет в жизни своей многогранной,
Он взглядом окинет невидимые дали просторов,
Зорким глазом уловит такое, что другой не
                 заметит под носом.
И острым ухом уловит все звуки Вселенной.
У такого под бубном семибугорчатым
Все мелодии песен тундры звенят, как быстрые реки.
Жизнь у певучих дороги древней длинней…[5]



РАССКАЗ О СЕБЕ

Воспитывался я на сказках тундры. Тогда только что советская власть установилась на Севере. В те времена создавались тундровые Советы, организовывались артели совместного труда — охота, рыболовство, — реализующие продукцию через кооперации.
Ввиду отсутствия школы в Новом Порту были организованы кочевые школы. Однажды в тундре встретился с учительницей, которая на “ковре-самолете” привезла много игрушек. Это очень привлекало внимание детей. Я стоял в сторонке, хотя очень хотел иметь такие игрушки, но не подходил близко, потому что знал, что она учительница. Это было начало моего детства…
Потом было ли мое детство? Конечно было, но оно проходило своеобразно… Рано ли, поздно ли я стал взрослеть, потому что после смерти отца я стал старшим в семье. Мне надо было кормить младших братьев и мать. Все пришлось испытать: пастух, охотник, рыбак… Пришлось испытать много горьких обид от чужих людей. Вообще-то, жить и расти без родных и близких довольно трудно. И родственники бывают разные, например, наши некоторые родственники отвернулись от нас — ведь никому не хочется нести на плечах лишнюю ношу. Из всех близких нам людей нас поддерживал дядя Яко — брат матери. Я остаюсь перед ним в неоплаченном долгу.
У нас в народе говорят: кто с матерью остался, тот счастливый человек; счастливее, чем тот, кто остался с отцом. Тут тоже надо учитывать то обстоятельство, что матери и отцы бывают разные. Но я и мои братья всегда находили душевное тепло в чуме возле нашей мамы. Бывало, во время охоты, рыбалки кто-то из чужих людей тебя обидит, ты молча поплачешь, не сказав матери ни слова об этом, потому что дети редко жалуются. Но она все равно узнавала от других людей и тогда говорила: “Плохих людей будет всегда много. То, что ты плачешь, — это хорошо, потому что слезы помогают мужать и через них ты узнаешь добро и зло”. Хотя безотцовщина — это множество не стираемых из памяти горестных минут (мгновений). Но мать умела создавать уют в душе — одевала, кормила нас не хуже других. Особенно чувственны были ее заботы о нас в годы Великой Отечественной войны: она незаметно делила между нами и свой паек.
Во время войны мне пришлось рыбачить. В ледяной воде бывало теплее, когда на суше ветер тебя пронизывал со всех сторон. В такую погоду ты сам бросаешься в ледяную воду. Спецодежды, разумеется, не было в колхозе “Красный рыбак”, моторов тоже не было. Тот, кто был сильнее и здоровее — выживал, а слабые погибали в пути, особенно в 1943 году.
На всю жизнь запомнилась встреча с председателем Новопортового рыбкоопа Г. Путинцевым, который выписал мне бесплатно 16 килограммов хлеба, когда я мокрый, измученный после ночной рыбалки вошел в его кабинет и долго стоял молча… До нашего стойбища, стоящего на берегу речки Куропачья, надо было шагать 15 километров (бригада уехала, оставив меня в поселке). Я хотел перейти речку до прилива, но не получилось — замочил весь хлеб, чуть не утонул. С мокрой, тяжелой ношей я добрался до своего чума. Сколько было радости, когда мы ели тесто из мокрого хлеба. Что такое масло, сахар — мы не знали, рыбы доставалось полпайка, изредка забивали своего оленя — один раз в году.
В эти годы, как бы ни уставал, работая наравне со взрослыми, все-таки я тянулся в детский мир. Это случалось в дни, когда штормило в Обской губе, и тогда я с любимыми героями сказок, былин и легенд уходил в свои мечты. Любил я слушать произведения народного творчества без устали целыми сутками, засыпал вместе с ними. Но таких свободных от труда дней было мало, потому что все времена года полны забот: летом — сбор ягод, погоня за гусями, защита оленей от гнуса, а зимой — дальние поездки за дровами, кустарником; который нужно было рубить, часто забираясь в глубокие снежные сугробы.
Сказочный мир меня уносил далеко-далеко…
Испытав тяжести судьбы с детства, увидев много несправедливости, я начал думать о счастливой доле. Итак, в 1942 году пошел учиться в школу п. Новый Порт.
Правление колхоза “Красный рыбак” не хотело, чтобы я учился, а хотело видеть меня рыбаком, кормильцем матери. Однажды даже организовали мое похищение из интерната, однако этот план не удался. Не удалось им сделать другое — мою мать попросили выйти из членов колхоза, сказав ей: “Иди к сыну, пусть он кормит тебя”. Мать моя свой чум, в котором проходило мое детство, поставила недалеко от школы. Поэтому мне приходилось работать где-нибудь. В одно лето я работал в 9-й сейсмической партии Пиколя на трассе до Мыса Каменного: дошли до Ярото и обратно вернулись в Новый Порт. Мы принимали участие в выполнении сталинского пятилетнего плана. Тогда не было поселка Мыс Каменный — поставили первый колышек там, где сейчас расположен аэропорт. За нынешним поселком нефтеразведчиков в то время была культбаза, она располагалась ближе к реке Нурма. Теперь на этом месте нет никакого населенного пункта. Осенью того же года на одноместном самолете начальника партии меня привезли на учебу в Новый Порт с 360 рублями в кармане. Этой суммы хватило только на хлеб моим матери и братьям на несколько месяцев.
На другое лето пошел бурильщиком вместе с моряками в бухте Нового Порта.
Моя учеба в школе продолжалась. В школе я познакомился с русской и северной литературой. Произведения Николая Вылки на ненецком языке “Марья”, “Нгохона” заставили меня задуматься над вопросом: нельзя ли нашу жизнь описать, как настоящую сказку-легенду? Но пока это оставалось моей мечтой.
После окончания седьмого класса в Новом Порту мать просила меня остаться в колхозе, и я пошел работать счетоводом. Слезы матери меня убеждали в том, что она не хотела меня отпускать дальше от себя, так как я был единственным кормильцем семьи. Но все-таки я подумал и решил учиться дальше. Получил направление в Ленинградский пединститут им. А. Герцена на подготовительное отделение факультета народов Севера, но по состоянию здоровья меня не приняли. В Салехарде поступил в медицинское училище. В первые же дни учебы я познакомился с редактором национальной газеты “Няръяна Нгэрм” писателем И.Г. Истоминым. Попав под влияние Ивана Григорьевича, я начал писать свои первые рассказы и стихи на ненецком языке. Кроме пробы пера, это сотрудничество было и единственным способом заработка денег матери и братьям. Я ежемесячно их переводил в Новый Порт.
Написано мною более двадцати книг, куда вошли мои прозаические и поэтические произведения, издаваемые в разных издательствах страны, из них одна треть издана на ненецком языке. Наиболее широкое полотно представляет поэма “Ири” — о мальчике-инвалиде, его борьбе за жизнь. Прообразом героя поэмы, замечательного маленького человека, ставшего известным писателем, послужил Иван Григорьевич Истомин. “Мальчик из стойбища” — показаны картины природы и жизни жителей тундры через восприятия маленького героя — мальчика из стойбища, который постоянно испытывает голод и холод, видел, как умирают люди рядом с жадными, богатыми людьми, чувствующими себя победителями. “Победившие смерть” — о трудном, самоотверженном труде геологов. “Тундра шепчет” — посвящаю В.И. Костецкому, просветителю Ямала. В поэме поднимаю вопросы народной педагогики, говорю о нравственной высоте советского учителя. “Земное притяжение” — рассказываю о том, что жадность и зло всегда живут рядом, но красота и добро всегда возвышают людей. “На краю земли”, или “Вожак” — в этой поэме я тоже подчеркиваю некоторые стороны нравственности. После выхода поэмы один из “умных” критиков сказал так: “Нам не нужен Джек Лондон…” Я думаю, наоборот, сегодня не хватает в жизни его последователей. Моя поэма критиками была оценена как одна из наиболее удачных произведений в плане подачи нравственных сторон жизни. Но, несмотря на это, после выхода поэмы в печати на страницах окружной газеты нашлись “критики”, которые высказывались не очень лестно по поводу того, что главным героем поэмы является вожак собачьей упряжки.
Одновременно я разрабатывал тематику произведений для детей. С чего все началось? Как-то однажды я задумал написать небольшую поэму о временах года. И все это хотел показать на примере деятельности человека. Когда я начал писать, заметил, что каждый день времен года наступает в соответствии с законами диалектики “отрицания отрицания”. Это движение мне вдруг представилось олицетворяющим нашу жизнь. Я вдруг почувствовал и увидел вечно молодое поколение и написал поэму “Едэйко” — “Новый человек”. За это мне была присвоена Всероссийская премия за лучшее художественное произведение для детей. Затем я написал вторую часть поэмы, где показана жизнь мальчика в школе. Эта книга уже выдержала три издания. К тому же выходила в Свердловском книжном издательстве на ненецком языке, а в Москве — на русском.
Над третьей частью я должен работать вместе с вами, мои юные читатели. Кем станет Едэйко? Пока неизвестно! Видимо, время само определит его место в жизни. Время должно быть главным героем, определяющим место Едэйки в жизни.
Может быть, я никогда не стал бы писать произведения для детей, если бы при составлении книги “Инзер толангобць” — “Книга для внеклассного чтения для 2–3 классов” — не столкнулся бы с тем, что у нас на Севере не хватает для детей литературы, отражающей различные аспекты жизни.
Писать для детей гораздо труднее, чем для взрослых, потому что перед собой постоянно видишь такого читателя, который все хочет знать. Поэтому, когда пишу для моих маленьких друзей, я должен видеть мир глазами детей, мыслить их разумом, иначе у меня не получится детского произведения.
Расскажу о том, как работаю. Надо научиться культурно работать. Это я понимаю так: надо научиться ценить свое время и время других, везде и всюду быть аккуратным, все исполнять в срок и вовремя приходить к месту встречи. Это хочу выразить словами К. Маркса: “У человека нет другого богатства, кроме общественного времени, которое производительно используется”.
У меня рабочий день начинался с 8 часов утра и заканчивался за рабочим столом в 23 часа 30 минут. Не надо понимать так, что все это время пишу. В основном приходится писать в вечернее время в субботу и воскресенье. Кроме этого, надо обязательно выделить время для читки художественной литературы — без этой духовной пищи просто немыслима плодотворная работа писателя. Как правило, от одного вида умственного труда переключаюсь на другой вид деятельности, что является своеобразной формой отдыха.
Когда я планирую написать большую поэму, никогда не сажусь сразу за стол, пока не проанализирую свои планы, потому что надо хорошо представить то, о чем хочу написать, продумать все до подробнейших мелочей. Все это необходимо продумывать в течение продолжительного времени. До конца не продуманные художественные произведения, идеи во время работы всегда будут автора уводить в сторону, заводить писателя в. неизвестные лабиринты. Все продумав до конца, я всегда пишу на одном дыхании с небольшими перерывами. До конца завершенную работу в первом варианте я откладываю на некоторое время. Затем я начинаю редактировать и уточнять некоторые смысловые стороны написанного. Снова даю время для раздумий… После такого длительного перерыва я начинаю переписывать на чистовую и еще раз редактировать. Теперь можно браться за подстрочники-переводы на русском языке, если есть в этом необходимость. Эту работу делаю для переводчика. Здесь я начинаю подбирать подходящие слова, выражения из русского языка. Часто сталкиваюсь с такими словами и оборотами речи, которые невозможно перевести на русский язык, поэтому приходится давать многословные разъяснения. В результате такой многотрудной работы над переводами своих произведений я пришел к выводу о том, что два языка взаимно дополняют друг друга. При помощи их взаимного проникновения художественные произведения становятся идейно выдержанными, и легко просматривается высокое мастерство автора в оригинале текста на ненецком языке.
О поэме-легенде “Тёр”. Оригинал этого произведения переписывал пять раз, несмотря на то, что его содержание я знал почти наизусть, конечно, не слово в слово — 13, 5 печатных листов на ненецком языке и 7 — авторских на русском. Довольно интересная тема затрагивается в поэме — это отражение социально-политических сторон жизни коренных жителей тундры в период существования Российской Империи. Книга издавалась в издательстве “Современник”. Сотрудники издательства хорошо приняли и сразу же взялись редактировать, включили в план на ближайшее время. Книгу хотят обеспечить иллюстрациями, возможно, это будут цветные рисунки. (Надежды Леонида Васильевича оправдала художница Е. Андреева, правда, цветных рисунков нет. — Е. Сусой.)
В ближайшее время будут изданы поэтические сборники в Средне-Уральском книжном издательстве в Свердловске: в 1982 году поэтический сборник на русском языке; в 1983 году — “Человек из рода Тохо” — “Тохосо" ири” на ненецком языке; в 1985 году — “На оленьих тропах” — “Ты" сарпя' меня” в Ленинграде; в 1983 году — сборник стихов в Ленинградском отделении Госиздата; в 1985 году — учебное пособие для внеклассного чтения во 2–3 классах, издательство “Просвещение”.
В Москве: в 1982 году в издательстве “Молодая гвардия” издается сборник стихов; в 1982 году в издательстве “Советский писатель” издаются сборник стихов и книга “Где звезды не гаснут”; в 1984 году в издательстве “Советская Россия” издается сборник стихов; в 1983 году в издательстве “Современник” выходит поэма-легенда “Тёр”.
В январе 1982 года представлю в Якутское книжное издательство новую рукопись. Когда и в какой форме выйдет книга, я не знаю, но договоренность твердая — об этом мы говорили с секретарем Якутского областного комитета КПСС и председателем Президиума Верховного Совета ЯАССР. Условная договоренность — конец одиннадцатой пятилетки.
Таковы дальнейшие перспективы моей писательской работы. А остальное — поживем, увидим.
Публикация Е. Сусой.


Примечания
1
На литературных вечерах песня часто солируется на ненецком языке
2
Кривой Мыс — так назывался первоначально, позже почему-то Пэ Саля стал называться Мыс Каменный или Кальковый.
3
Об этом подробно можно узнать из рассказа автора “Сэвтя”. Сэвтя — человек, служащий метким, зорким глазом для тех, кто плохо видит или незрячий.
4
Подстрочные переводы Е. Сусой.
5
Сбором идиоматических выражений ненецкого языка Леонид Васильевич занимался на протяжении всей литературной деятельности. Весь накопленный материал он систематизировал в 1981 году. Из 320 идиоматических выражений, записанных поэтом, переведены на русский язык (подстрочные переводы) 102.