Еловских Василий Иванович
НА ПОИСКИ ВАЛИ ЛОСЕВОЙ


У ПАРОМА

Паром испортился, и его ремонтируют на той стороне реки. Возле переправы скопилось несколько автомашин и конных повозок. Мужчина с плота прокричал: «Подождите, скоро подъедем».
Ребята сидят у воды и смотрят на противоположный берег. На том берегу много домов из толстых сосновых брёвен. Это деревня Сосновка. Ближе всех к переправе стоит дом с четырьмя большими наличниками, на которых красуются деревянные петушки. Кажется, что петушки сейчас ещё выше поднимут головки и крикнут все разом: «Ку-ка-ре-ку!»
Возле ребят сидит старик с седой бородой и неподвижно смотрит на реку.
— Всё как в сказке, — говорит Миша.

— Дедушка, а большая эта деревня? — спрашивает Володя.
— Деревня как деревня, — не совсем дружелюбно отвечает дед. — Не меньше других.
— А почему она Сосновкой называется?
Старик несколько секунд внимательно смотрит на Володю и неожиданно улыбается:
— Вот это вопрос что надо. Здесь, видишь ли, когда-то. сосновый бор был.
— Бор?
— Ага. Не бор, а загляденье. Приходили сюда люди, рубили сосны и устанавливали избы. Так всё и вырубили. Одни берёзы остались. А деревню до сей поры Сосновкой называют. Глухой здесь край когда-то был, медвежий.
— Медвежий? — удивился Володя. — Расскажите, интересно.
— Расскажите, дедушка, расскажите, — попросили старика и другие ребята.
— Да ведь разговор-то будет длинный.
— Ничего, мы послушаем, — успокоил деда Миша Березовский.
— Вот мне сейчас семьдесят восемь лет.
— Сколько? — переспросил с недоверием Володя.
Ребята внимательно посмотрели на старика. Ничего в нём нет особенного. Старик как старик: лысина на всю голову, седая борода, много морщин под глазами и на шее. Такие старики бывают и в шестьдесят лет.
— Семьдесят восемь, говорю. А живу я в этой деревне уже пятьдесят шесть годков. До этого жил на Урале, в рабочем посёлке. На мартене там работал, или как в ту пору говорили, — робил. По двенадцать часов в сутки. Ух, и тяжко же приходилось! Спереди, от печи, жарища — терпения нет, а спине холодно — стены в цехе тонкие, в щелях.
Как-то пришёл к нам управляющий заводом. Он редко в цех заходил, а тут зашёл. Что-то не понравилось ему, и он ткнул меня тростью в живот. Мне стало страшно больно, но я смолчал. А он снова поднял трость. Тогда я не выдержал, выдернул её у него и бросил на пол. Тут на меня набросились конторские служащие и мастера, которые вокруг него крутились. А я тогда здоровый был. Одного сшиб кулаком, другого ударом ноги свалил. Вижу, мастер идёт на меня разъярённым быком, и в руках у него гаечный ключ. Я схватил с полу железяку, какая подвернулась, и бросил её в мастера. Прямо в глаз угодил. Мастер упал на пол и воет от боли. А по лицу кровь течёт. Управляющий кричит: «Люди, сюда!» Ну, думаю, худо дело. Теперь они изведут меня, не миновать мне каталажки. Повернулся я и побежал с завода, не чуя под собой ног. И из поселка в тот же день ушёл. Дома у меня мать осталась. Говорят, что месяца через три, после моего бегства, она умерла.
Шёл я на восток лесными дорогами да тропами. Где подработаю у богатеньких мужиков, где милостыню попрошу. Захотелось мне до Сибири добраться. Слухи на нашем заводе тогда ходили: Сибирь — край вольный, зверей да птиц полным-полно, помещиков и заводчиков нет. Живи — не хочу. Перевалил я Уральские горы, на равнину ступил. Иду по этой равнине лесами, а у самого сердце ходуном ходит. Но говорю себе: «Не робей, Андрюшка. Теперь мы не пропадём. Проживём как-нибудь. Заводской народ дошлый, приспособится».
Вышел я на большую дорогу — московский тракт. Вижу, простые мужики едут, и богатые иногда встречаются. Ну, думаю, господа и здесь есть, чёрт бы их побрал. Надо куда-нибудь подальше от них забраться. Посоветовался я с ямщиками. Сказали они мне, чтобы я на Север двинулся. Дескать там не то что господ, а и вообще-то людей мало. Ну, вот и пришёл я сюда.
Старик погладил свою бороду, видимо, собираясь с мыслями. Все ребята стояли возле него и внимательно слушали.
— Дедушка, рассказывайте дальше, — не утерпел Володя.
— Пожалуйста, продолжайте, — попросила Наташа Яковенко.
— Может, закурить хотите? — предложил Борис Кузьмич.
— Нет, — отказался старик, — благодарствую. Как добрёл я до Сосновки, так перестал курить. Сначала табаку не было, а потом уж просто расхотел. Так вот… Здесь тогда деревни не было, а стояло три домика. В одном домишке жил старик Тимофей Хмелёв. Была у него жена Марья и две взрослые дочери — Евдокия да Пелагея. В другом домике проживал глухонемой Кузьма с женой и ребятишками. Третий домик пустовал. Незадолго до моего прихода хозяин этой хаты вместе с женой ушёл куда-то на золотые прииски, счастье искать. Все, кто тут жил, занимались рыбной ловлей и охотой. Огородишко держали.
Пришёл я сюда, значит, и дом мне готов. Поселился в нём. Мартена, думаю, тут нет, надо каким-то другим делом заниматься. Стал помаленьку приучать себя сперва к рыболовству. Дома-то мне изредка удить приходилось — в нашем заводском пруду окуни и чебаки водились. Сделал я несколько удочек. Увидел их Кузьма и стал смеяться. А Тимофей сказал: «Брось ты эту забаву, парень. Много ли удочкой наловишь? С голоду пропадёшь». Подумал, и действительно: не работа, а баловство одно. Чем жить буду? Спасибо тому же Тимофею. Он научил меня разными ловушками добывать рыбу. Невод у него старенький был, он его в соседнем селе по дешёвке купил. Вот мы, все три мужика, и ходили неводить.
Одежонка на мне совсем поободралась, и стал я на беглого каторжника похож. Но, думаю, как-нибудь проживу, сдюжу. Главное, господ тут никаких нету. Живи, как хочешь. Так мне в первые дни казалось, а потом я понял, что ошибался. Господ-то только рядом с нами не было. Какого лешего они здесь не видели. Но богатеи всё время давали о себе знать. Пришёл я сюда ни с чем — ни телушки, ни черепушки у меня не было. Рыбы наловлю, а кому её здесь продашь? Полежит она и портится. Подсолить бы, да соли опять же нету. И пришлось мне идти к купцам на поклон. От чего ушёл, к тому же и пришёл. В селе Демешёво купцы дали мне соли, муки, котёл, кружку и ещё кое-чего. И попал я к ним в долг, как кур во щи. Что купцы прикажут, то и должен делать. Невесёлая жизнь пошла, я вам скажу,
А тут ещё зима наступила, да такая холодная, не дай бог. Нынче-то зимы — что, а вот раньше были! Идёшь по двору, глянь — падает с дерева воробей. Подёргает лапками на снегу и замирает — замёрз. В такие дни воздух становился какой-то тяжёлый, то и гляди задохнёшься. Надо было мне потеплей одеться и ружьишко купить. У Тимофея старенькая лошадёнка была. Запряг я её в сани, положил на сани рыбу сушёную и свежую, какую зимой выловил, и поехал. В Демешёво купцы забрали у меня всю рыбу, дали мне в долг валенки и полушубок, а ружья не дали.
Вы скажете: какой охотник без ружья. А я вам отвечу: охотились и без него. Во всех трёх домах было только одно ружьишко — у Тимофея. И ружьишко-то старенькое, плохонькое. Стреляло сажени на три. Ни к какому зверю не подступиться. А мы разного зверя били. Как, думаете, били? Волчьи ямы устраивали. Выроем на волчьей тропе яму поглубже, забросаем её веточками, наверх падали какой-нибудь положим. Подбежит волк и падает в яму. А потом уж добиваем его. На зайцев петли ставили. На медведей с рогатиной ходили. Ну, о такой охоте, вы поди слыхали от стариков. А вот однажды мы на лося с топором ходили.
— На лося с топором? — переспросил с удивлением Саша Попов.
— Подожди ты, — недовольно махнул на него рукой Володя.
— Да, с топором на лося, — подтвердил старик. — Конечно, лось не хищный зверь, его нельзя истреблять, как волка. И мы не истребляли. Но однажды осенью что-то очень уж плохо у нас было — совсем есть нечего. И вот мы вчетвером — я, Тимофей, Кузьма и Пелагея — пошли в лес. Нашли сохатого и выгнали его к реке, на лёд. Сначала-то он резво бежал, а потом стал падать. Упадёт и с трудом поднимается. Тимофей кричит: «Окружай его». Сохатый немножко побежит и снова упадёт. Плохо ему на льду-то. А в ту пору лёд чистый был. Снег хоть и выпал, а с реки его весь сдуло. Страшные ветры в ту осень были. И вот когда сохатый упал, наверно, раз в пятый, Тимофей подбежал и выстрелил в него в упор из своей фузеи, ружья то есть. Но я уже говорил, что ружьишко-то у него негодное было. Сохатого он только поранил. Тут подбежал Кузьма и тяпнул лося по голове топором, а потом ещё раз. В таком деле храбрость нужна. Ведь сохатый в опасности да со злости и на человека кинуться может. С ним тоже шутки плохи…
Старик уселся поудобнее, посмотрел на противоположный берег реки, где у плота сгрудились люди, и продолжал свой рассказ:
— Вот так, значит, и жил. Хоть и в богатые края попал, а богатым не стал. Из года в год: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поёт. В первую же зиму к нам урядник пожаловал. Вы, наверно, и слова-то такого не знаете. Это полицейского так называли. С великим трудом он на двух лошадях до нашей деревни добрался. Обругал всех, что налоги не платим, Кузьме два зуба выбил, а мне сказал: «Я до тебя, чужак, доберусь, я тебе покажу, братец ты мой, где раки зимуют, разберусь, откуда ты прибыл и зачем». Забрал он у меня, как сейчас помню, двух зайцев, ничего, конечно, не заплатил и отбыл. Да…
А на следующее лето стали в нашей деревне новые люди селиться. Дома понастроили. Переехал сюда кулак Гвозкин. Двух батраков привёз с собой. Громадный домину поставил, все луга под пашню себе взял. Хлевов понастроил, скотины завёл целое стадо. Раньше мы под окнами могли охотиться. Зайцы, лисицы и волки во двор забегали. А тут пришлось нам за зверем далеко в лес уходить. Пораспугали зверей…
— Зайцы прямо к домам подбегали? — переспросил Миша.
— Да, бывало такое. Однажды зимой, перед весной уж это случилось, волк во двор к Кузьме забрёл. Забрался на хлев — в нём овечка была, — разворочал покрытие и прыгнул вниз. Зарезал овечку, а выпрыгнуть не смог. Раненько утром открыл Кузьма хлев, а из него волк выскакивает. Так и удрал зверюга в лес.
Жить было лихо, да всё-таки тихо. А стало ещё горше. Бежал я от богачей. А надо было не бежать от них, а бороться с ними. Я поздней это понял.
Через два года после моего приезда поженились мы с Пелагеей Хмелёвой. Ружьё я купил. Но у купцов демешёвских всё в долгу находился. Конечно, можно было увозить рыбу и шкуры в город, там бы куда больше за них дали, чем в Демешёво. Да ведь до города-то далеко, на чём поедешь. Тимофеева кляча еле-еле до села доходила. А потом и она сдохла. Стали мы с Тимофеем брать лошадь у Гвозкина. Гвозкин за это заставлял нас даром работать на его поле. Однажды поехал Тимофей в село, и лошадь по дороге сломала ногу. Гвозкин даже не ругнулся, а сказал: «Переходи ко мне в работники — прощу». Тимофей был вольный человек, охотник. Разве такой пойдёт в батраки? Стал после того Гвозкин всё крепче завязывать петлю на шее Тимофея. Пожаловался в волость: Тимошка, мол, Хмелёв сгубил мою лошадь и деньги не хочет платить. Урядник, чиновники всякие понаехали. Стали над Тимофеем измываться. Урядник два раза ударил его, а когда ударил в третий раз, Тимофей не стерпел, как и я когда-то. Дал сдачи, да так, что урядник о порог затылком шмякнулся. Схватили тогда моего тестя и увезли неизвестно куда. Где-то, говорят, по дороге умер.
С женой да детьми мне ещё труднее стало. Всё время надеждой жил. Всё думал: будет когда-нибудь лучше. Не было бы этой надежды — так хоть ложись и помирай.
Гвозкин совсем осатанел — всех жителей деревни поприжал. Мы воевали против него, как могли. Но до революции: что с ним можно было сделать? В гражданскую он к Колчаку ушёл. Ну, а все бедные мужики в Красную Армию подались. Гвозкин с карательным отрядом в деревню приходил. Стариков и женщин, у которых сродственники против Колчака воевали, кнутами бил. Избили и мою Пелагею. Она слабенькая была. Не выдержала, заболела и через годок померла. Ну, думаю, только попадись мне Гвозкин — я твою паршивую голову руками оторву. Но так я его и не встретил. Пропал он.
После гражданской войны вовсе здорово здесь селиться стали. А сейчас что-те город! Ну, вот и всё. Вся и история. Разболтался я, кажется… А вы меня, старого, слушаете. Что же это с паромом-то?
Старик встал, сложил руки трубой у рта и закричал:
— Ого-го! Что-о вы там?
С другого берега послышался молодой ломкий голос:
— Сейчас едем! Едем сейчас!