Мои воспоминания: Избранные произведения
Н. М. Чукмалдин





МОИ ВОСПОМИНАНИЯ. ЧАСТЬ ВТОРАЯ





IX. САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ



Ведя торговлю в лавке от своего имени, на компанейских началах с бывшими моими хозяевами, я должен был ездить за покупкою товаров в большие ярмарки — Ирбитскую и Крестовскую. В ярмарках я покупал мануфактурные товары за деньги и в кредит; в последнем случае выдавал от себя векселя, хотя и был на самом деле маленьким вкладчиком в негласную компанию, где всё основано на вере и обещании и где, кроме расчётных книг, не было никаких других письменных документов.

Ирбитская ярмарка по своим размерам тогда казалась такою колоссальною, что ярмарке этой наши сибиряки только удивлялись, не находя ей меры для сравнения. Про ярмарку и выражались больше односложными словами да знаками восклицания: «а, Ирбит!» или: «это ведь в Ирбитской было!», подразумевая, что эта ярмарка есть основа, центр, развязка всех дел, своего рода «крайний судья». Перед ярмаркой и после неё товарные обозы тянулись через Тюмень целыми вереницами и заполняли собою все улицы и постоялые дворы Затюменской части. Часто можно было видеть, как, обгоняя друг друга, неслись по улицам галопом так называемые «возки с чаями», с шумом, гиканьем и криками ямщиков, и топотом пяти лошадей, впряжённых в громаду возок, заключающий от 80 до 100 пудов байхового чая. Проезжих на Ирбит и обратно в кошёвах, повозках и других незатейливых экипажах было всегда такое большое количество, что казалось невероятным даже, где они в Ирбите и поместиться могут?

Всё это двигалось и ехало в Ирбит, где, сделав своё дело, продав и купив товары, — разъезжалось опять в обратном направлении, обменяв товары — восточное сырьё, на товары западные, обработанные на русских фабриках и заводах.

В Ирбите приезжающий занимал у обывателя в доме комнату, угол, каморку, где только можно было найти тёплое помещение, а для торговли — лавку, лавочку, ларь в гостином дворе и на площадях, всё на полном холоде и ветру. О тёплых помещениях для торговли в те времена и помину не было; тогда не было ещё устроено знаменитого тёплого ирбитского Пассажа, и лишь изредка и только кое-где существовали отапливаемые магазины, преимущественно с часами и музыкальными машинками.






Я также приезжал в Ирбит и целыми днями ходил по лавкам, выбирая нужные товары, где лучше и дешевле, а потом собирал их и с извозчиками отправлял в Тюмень. Обозрение ярмарки давало мне о сырьевых товарах большие сведения, которые в другом месте получить было трудно или даже прямо невозможно. Я с интересом всматривался и наблюдал длинные ряды всякого сибирского сырья и старался узнавать качество и цены, чтобы на следующую ярмарку испробовать торговлю ими, а не приезжать в Ирбит только за покупкой мануфактуры. Так я мало- помалу становился не только торговцем мануфактурой, но и продавцом на ярмарке — белки, щетины, косицы, кож, опойков и других сырых товаров, что большей частью давало мне постоянные барыши. Вернувшись в Тюмень, я пробовал заводить торговлю всё новыми и новыми товарами и только в редких случаях убыточно и неудачно. Перебирая в памяти теперь номенклатуру товаров, какими я в те годы торговал, мне кажется, что пришлось испробовать куплю-продажу всех сырых товаров и фабрикатов, какие только собирались и выделывались в Тюмени и около Тюмени. По крайней мере я не помню такого местного товара, которым бы не пробовал торговать.

Бывали случаи, что я делал ошибки, влекущие за собой неизбежные убытки, но это давало опыт и знания, которые потом предохраняли от последующих ошибок и убытков. В большинстве же случаев моя торговля давала хорошую прибыль и развивала сметку, расширяя опытное знание и большой кругозор товароведения.

Спустя два года после начала моей самостоятельности я купил у моих хозяев всё их участие в мануфактурной торговле с выплатою денег в течение трёх лег и стал единоличным владельцем лавки.

В эти последующие годы я настолько расширил в лавке чайную торговлю, что пришлось учредить для неё особый торговый дом в образе «Товарищество Чукмалдин и Глазунов» в отдельной лавке того же гостиного двора. Составляя по учреждению т-ва между собою договор, мы внесли в проект параграф, гласящий, что ежели кто-либо из нас не соблюдёт подписанных условий свято, «тому да будет стыдно». Опытный юрист, просматривая проект, посмеялся над нашей наивностью и разъяснил нам, что в законе такого наказания не полагается.

Чайная торговля пошла у нас удачно, и мы вели её, как в Тюмени, так и в ярмарках — Ирбитской и Крестовской, с постоянным успехом и расширением, так что даже открыли отделение в Омске. Характерного в этой торговле мне припоминается только один эпизод, имевший место в начале деятельности нашего товарищества. В одну из навигаций в Западной Сибири затонула баржа на р. Тобол с 3000 ящиков зелёного кирпичного чая, принадлежавших покойному Хаминову. Чай этот высушили, привезли в Тюмень и начали продавать по 12 р. за ящик. Мы и конкурент наш г. Гилёв купили чая по 500 ящ., но, соперничая между собою, продавали его только по 13 р., хотя по качеству товара могли бы продавать по 20 р. Как нашему торговому дому, так и конкуренту Гилёву хотелось купить в одни руки и остальные 2000 ящиков чая. Доверенный же Хаминова продавал нам весь остаток, но с условием, если г. Гилёв не заплатит цен дороже. Мы с товарищем моим поэтому пошли на риск — предложили Гилёву купить у нас 300 ящ. чая по 10 р. якобы потому, что деньги нам уж очень нужны, рассчитывая, что Гилёв такого предложения испугается и чая нашего не купит. Так и вышло. Гилёв был так поражен неожиданным с нашей стороны предложением, что не только не купил чая, но отказался от покупки и у Хаминова. Мыв тот же день купили весь остаток, 2000 ящиков чая, и в течение года продали его с пользою более чем по 5 р. на ящик.

Через некоторое время оказалось, что мой товарищ Глазунов, по семейным обстоятельствам, не мог более оставаться в торговом доме, и нам пришлось прекратить его существование. Весь актив и пассив торгового дома я принял на себя, выплатив товарищу его долю участия наличными деньгами.




Х. ПРОМЫШЛЕННЫЕ ОПЫТЫ


В Тюмени торговал мануфактурой елабужский уроженец Дмитрий Иванович Лагин, с которым мы сошлись на короткую дружескую ногу. Надоела ли ему и мне торговля ситцами, желали ли мы сильно испытать что-нибудь новое, — только мы придумали пуститься в промышленное предприятие. Опыта в этом мы оба не имели никакого, но теоретические выкладки и подсчёты обещали нам вернейшую прибыль, не говоря уже про славу пионеров дела. Короче сказать, мы задумали устроить в Тюмени ткацкую фабрику хлопковых изделий, как, например: твина, тика, трико, нанки и сарпинки. Пряжу решили выписывать из Москвы, а рабочие ткачи в Тюмени находились из ссыльных поселенцев; они уверяли нас, подкрашенными сведениями и цифрами, в необыкновенной выгодности такого предприятия. Мы арендовали здание на Малом городище (часть города) для ткацкой фабрики, ремонтировали его и выписали из Москвы станов с батанами, челноков, берд, шпуль, пряжи и проч. Мы наивно были убеждены, что все орудия этой фабрикации нужны только для первого обзаведения, а что потом в таком ремесленном городе, какова Тюмень, всё будет сделано на месте, около фабрики, значительно дешевле, чем в Москве и Владимирской губернии, потому что лесные материалы и топливо в Тюмени по крайней мере в пять раз дешевле. Последний аргумент — дешевизна топлива и лесных материалов — казался нам, неопытным людям, настолько важным, что он как бы покрывал собою всякий риск, наше полное незнание дела и был важнее даже покупки пряжи за тридевять земель.

Трудно и рассказать теперь, каких трудов и хлопот стоило нам поставить и пустить в работу 10 ткацких станов в Тюмени, где на месте не было для этого ничего подготовленного окружающей промышленностью. Сломается челнок, испортится бердо, покривится навой — надобно усиленно искать мастера для исправления, а потом платить ему за поправку дороже, чем стоит новое орудие. Не хватило какого-нибудь цвета пряжи, нельзя оканчивать «сновать основу» — и вот останавливай ткацкий стан на два месяца, пока получится нужная пряжа из Москвы.

Но зато какие бывали славные минуты иллюзии, когда, например, мы с Лагиным наклеили на кусках твина и сарпинки наш ярлык с громким титулом:

«Сибирская фабрика»

и принесли их в свои лавки для продажи потребителям. О! Такие хорошие минуты порою стоят массы трудов, времени и материальных убытков, потраченных на то, чтобы пережить их.

Два года мы возились с этой фабрикой, пока решили, что лучше ликвидировать её, чем продолжать предприятие, явно не имевшее будущности.

На этом опыте, приведшем нас к полной неудаче и убыткам, мы однако не остановились. На родине моей, в д. Кулаковой, мы с тем же Лагиным устроили спичечную фабрику и мыловаренный завод. И то и другое, казалось нам, будет давать хорошую пользу, — первое потому, что главная работа в спичечном производстве, «древесная соломка», сподручна ремесленности жителей деревни, а второе потому, что мыло будем выделывать по методу нашего мастера-изобретателя и получим фабриката против других на К) процентов больше. И в том, и в другом случае, конечно, была полная ошибка, а отсюда неизбежный убыток и гибель производства. Соломку нам готовили в деревне, но требовали плату, ровно втрое большую, чем существует в Вятке; мыло, правда, выходило весом на 10 процентов больше, чем у других мыловаров, но когда просыхало, вес его уменьшался на 15 процентов, и сам фабрикат превращался в куски с высокими краями и втянутой серединой.

Таким образом, и здесь, несмотря на массу нашего труда и хлопот, нам не удалось ввести на родине моей ни нового производства спичек, ни нового способа варки мыла. И то и другое разбивалось в прах о суровую действительность и подтверждало лишний раз, что надо помнить никогда непререкаемый закон житейский: «Берись за такое только дело, которое знаешь не меньше твоего мастера или приказчика. Иначе будет верная неудача».


* * *

Я покупал порою кожевенное сырье и хлебные товары, которые тут же в Тюмени потом и продавал: кожи — заводчикам, а хлебные товары — продавцам. Как-то осенью я поехал за покупкою овса в г. Тару и случайно остановился на квартире в доме местного торговца хлебом, бывшего каторжника, поселённого в том городе. Я не знал этого, и только встретившись с исправником, услыхал, что хозяин дома отбывал когда-то каторжное наказание, имеет на лице каторжные клейма, а теперь, поселённый в Таре, женился на туземке и живёт себе припеваючи. Исправник был ещё молодой чиновник, недавно приехавший из России, а посему приходил в ужас от того, что, имея с собою деньги, я буду ночевать в доме бывшего каторжника. Я, как природный сибиряк, улыбнулся его страху, заметив, что ссыльные в Сибири совершают преступления ничуть не больше природных жителей и что у меня в Тюмени есть сторож Никита и кучер Иван, оба из ссыльных, и я нисколько не боюсь того, что они поселенцы, как выражаются в Сибири, «варнаки», или «посельщики». Так я и остался на квартире в доме каторжника на всё время моего пребывания в Таре и даже закупил у него партию овса с выдачею вперёд значительного денежного задатка.




XI. СИБИРСКИЕ КАРТЁЖНИКИ И ГУЛЯКИ


Вечером того же дня составилось у исправника маленькое общество, где пили чай и по обыкновению играли в карты; был приглашён и я в качестве гостя из Тюмени. Составились зелёные столы, и меня уговорили поиграть в простую «стуколку», хотя до тех пор мне никогда не приходилось упражняться в картёжном занятии. Мне преподано было несколько уроков, и я скоро понял правила игры, но также скоро и проиграл 51 р. денег. Я забастовал, убоявшись увлечения, и с тех пор никогда уже игры не повторял. Видимо, «тарская стуколка» подействовала на меня отрезвляющим образом.

А какие страшные азартные игры в карты в те времена существовали в Сибири! Это покажется теперь, пожалуй, невероятным. Кроме риска и азарта, в эти игры вносились зачастую многие степени шулерства, начиная с краплёных карт и оканчивая систематическим спаиванием вином увлекшегося азартного игрока. У меня хранится картина покойного художника Калганова, копию которой здесь воспроизвожу. Талантливо и правдиво схвачен в лицах момент здешней шулерской игры, когда обыгран был в Тюмени проезжий полковник, спустивший в один вечер 10 тысяч рублей казённых денег.

Покойный А. Малых картёжною игрой расстроил своё блестящее транспортное дело, проигрывая в Тюмени по 10 и по 20 т.р. в вечер. Одно время славился и процветал в Тюмени отставной чиновник, некто Унжаков, составивший себе карточною игрою целое состояние. Дом его был устроен прекрасно и открыт для всех; здесь постоянно велась картёжная игра, конечно, среди богатой обстановки, изысканных ужинов и с бесконечной выпивкой. Бывало, каждый праздник, каждый день рождения, именин, как самого Унжакова, так и членов его семьи, был предлогом для «вечера», а отсюда — и карточной игры, затягивавшейся иногда до другого и третьего дня. На всяком вечере, званом и незваном, в кругу тюменского купечества героями его фигурировали всегда картёжные игроки крупных ставок, для которых отводился почётный зелёный стол, пользовавшийся особенным вниманием самого хозяина дома. Всякие интересы и разговоры на подобных и о подобных вечерах вертелись только на том, кто кого обыграл, кто у кого какую карту убил и как проигравшийся посылал к себе домой с ключами конторки за новой пачкой денег.

Типичны были эти записные игроки и их жертвы во время боя на зелёном поле. Шустрый, бойкий, образованный Унжаков, как предводитель, с тактом и умением находил средства завлечь намеченную жертву и обыгрывать её с помощью своих пособников — Семенова, грузного, циничного человека; Ежова, отставного майора, умевшего пить водку так, как никто другой, и изящного, салонного, сосланного в Сибирь адвоката Тутомира. Какие забавные, вызывавшие гомерический хохот присутствующих, умел рассказывать Унжаков анекдоты! Как плавно и непринуждённо велась его беседа об общественных делах и отношениях; с какой готовностью и умением устраивал он порою благотворительные вечера и концерты! Да, это положительно был артист в своём роде. И часто прорывалась в нём даже прекрасная черта помощи ближнему и благородные, великодушные поступки. Да ведь и нельзя было быть ему иным; нельзя было обыгрывать каждого, кто садился с ними за зелёный стол. Тогда никто те стал бы и играть. Они вели свой промысел по всем правилам искусства, сегодня выигрывая, завтра проигрывая, и только к «крупной рыбе» применяли свои «особенные» приёмы и таланты. Как о геройстве каком-нибудь они рассказывали, как один купец поставил на одну карту 10 тысяч рублей, и пока банкомёт бросал направо и налево, пошёл к другому столу выпить рюмку водки. «Вот это человек, вот это сила воли!», — восклицали они хором.

Бывало, так называемые обозные приказчики, в известный период года останавливавшиеся в Тюмени для «перевалки чаёв» и хождения «на совок» — каждый вечер устраивали картёжную игру или у себя в квартирах на постоялых дворах — Глазунова, Железова и других, приглашая туда местных игроков, или у кого-нибудь из тюменских обывателей и ставили «на кон» деньги тысячами рублей. Ставить на карту сто рублей считалось обыденной нормой, а ставить больше — своего рода отвагой и достоинством, отличающим не рядового человека. Никто не спрашивал и не задавал себе вопроса, откуда у обозного приказчика, получавшего жалованья 300 р. в год, находятся тысячи рублей свободных денег, им проигрываемых. Находили это вполне естественным, потому что он «обозный». Жалованье считалось ни во что, а вся суть его доходов заключалась в том, сколько тысяч ящиков чая поручено ему просматривать в пути и на перевалочных пунктах — Томска, Тюмени и Перми, прохаживать «на совок». Обыкновенно полагалось давать обозному приказчику на дорожную трату 2 фунта чая с ящика, а он потом хождением «на совок» вынимал по 3, по 4 фунта, а с приёмщиками партий в Нижегородской ярмарке или в Москве входил в особые соглашения, уплачивая ту или иную сумму. И вот «обозный», присматривавший за пятью тысячами ящиков, оказывался владельцем 15.000 фунтов чая, который и продавал в свою пользу. Судите же по этому, как легко доставались ему деньги. Понятно, как они легко им проживались на гомерических пирушках и карточной игре!

Одно крупное хищение, ставшее обычным, порождало такое же обычное хищение мелкое, как последствие хищения крупного. В перевалочных пунктах, вроде Тюмени, образовались артели совошников, которые не получали платы за свою работу «хождения на совок», — а получали чай «с рогожки», накрошенный при этой процедуре. Обыкновенно совершалось это следующим образом. Помощник обозного приказчика усаживался на стуле, перед табором чая, около весов, и над лукошком посредством обоняния контролировал запах чая, подносимый ему на открытой руке совошником. Железный совок с длинной ручкой вмещал в себя чая 1/8 фунта, а высыпаемый из совка на руку падал в это время и мимо её, на рогожи. Из каждого ящика (цибика) бралось совков от 6 до 12-ти, и само собой понятно, совошники намеренно роняли на рогожи как можно больше чая, застилая один ряд другим, новыми рогожами, чтобы не дразнить взгляда приёмщика значительным слоем насоренного чая. Таким образом совошные артели получали чая «с рогожки» от 1/4 до 1/2 фунта из каждого ящика.

Нужно ли добавлять, какие иногда после картёжной игры и пьянства устраивались на улицах Тюмени скандальные сцены обозными приказчиками и местными жителями, причастными их разгулу? Эти вещи нельзя и описывать, потому что они были так дики и циничны, что, пожалуй, покажутся теперь прямо невозможными. Но, Боже мой! Где теперь все эти люди, которые когда-то гремели своими нелепыми, но громкими похождениями и скандалами на всю Западную и Восточную Сибирь? Из сонма самостоятельных лиц, каких я знал, едва осталось в следующем поколении две-три семьи, у которых не расстроены дела и которые проходят жизнь нормальным образом. Остальные все погибли жертвами карточной игры и пьянства, расстроив дела, потеряв нравственность и здоровье.






В Тюмени был именитый купец, оптовый чайный торговец. Дом его был поставлен богато; успех и почести сопутствовали ему очень долго. Но нелепая жизнь среди кутежей и карт довела его до полного разорения и на старости лет заставила умирать в задней комнате для прислуги, ибо всё — дом, имущество и мебель — было секвестровано в то время кредиторами его. Где теперь баловень, сынок-наследник знаменитого кожевенного заводчика, в былые времена распевавший по трактирам: «Крамбамбули, отцов наследство»? Всё им прожито и растрачено, а сам он живёт в кучерах в каком-то маленьком степном городишке. Герой Тюмени былых времен Унжаков в одну из ярмарок в Ирбите нарвался на другого карточного игрока, более его искусного в шулерской профессии, и был обыгран «до нитки». После этого Унжаков получил апоплексический удар и умер, а семья его доживала век в нищете и горе. Все остальные, менее крупные фигуры этой полосы тюменской жизни также давно сошли со сцены, и самым жалким образом. Даже те купцы, которых когда-то мой дядя Семён ставил мне примером — Решетников и Котовщиков — окончили свою видную карьеру довольно грустным манером. Один чрез те же карты лишился всех достатков в доживал свой век в Тюмени мелким агентом страхового общества, не создав для родного города, во времена своего богатства, никакого полезного учреждения; а другой в лице детей своих был объявлен несостоятельным должником, и сын его посажен был под арест в ту самую тюменскую тюрьму, где когда-то отец состоял директором. Современное поколение зажиточных и богатых людей в Тюмени большей частью уже не побеги от старых пней, не потомки местных родовитых семей, а совсем новые растения новейшей культуры.


* * *

Благосостояние моё из года в год увеличивалось, и я уже купил в Тюмени собственный дом, куда и переехал на житьё с своей семьей. Домашняя обстановка была приобретена скромная, но она должна была быть такою же полною, как в любом порядочном доме провинциального города. Пришлось завести лошадей и экипажи. Всё было в малом виде — экономное, дешевое, но всё было. Так, лошади не превышали цены 100 р., экипажи 150, дюжина стульев 15 р. Сам дом, построенный из дерева лет 50 тому назад, не превышал цены 5000 р., стоял, немного наклонившись набок, имея меня уже седьмым владельцем, но был ещё крепкий и тёплый. Жить в нём, несмотря на 6 комнат-клеток одинаковой величины, было удобно. Я имел уже тогда двух приказчиков, несколько подростков мальчиков, кучера, дворника и «караульного» (сторожа), помещавшихся в одной половине нижнего этажа. Отец и мать мои помещались во второй половине того же этажа. Я и сестра моя занимали верхний, второй этаж. Жизнь моя текла здесь, среди упорной и неустанной деятельности, живого торгового дела и чтения книг литературного содержания. Я был уже избран членом городового суда, а впоследствии также гласным городской Думы по новому городовому положению. В моём архиве сохранилась запись, как из года в год возрастал мой капитал. Запись эту я привожу здесь на 1 января каждого года, вплоть до переезда моего на жительство в г. Москву.








К концу этого периода торговые дела мои настолько расширились, что из купца 3-й гильдии я должен был перейти во 2-ю гильдию и ездить в Нижегородскую ярмарку и Москву главным образом для продажи сырых сибирских товаров и преимущественно шерсти во всех её видах. Лавку с мануфактурными товарами я продал своему приказчику Белугину, с выплатою денег в течение нескольких лет, чайную торговлю прекратил. Таким образом развязался я с мануфактурною торговлей, которая всегда меня тяготила своею мелочностью, неопределённостью и остатками товаров, которых нельзя продать «вчистую». От каждого куска ситца и материи всегда имеется остаток, по своей величине для многих неудобный, а посему и приходится ждать случая продать его, хотя бы даже убыточною ценою. Этого мало. Меняется спрос — на цвет материи, на рисунок, — является «заваль», никому не нужная, и продавай её за полцены; появились мелкие долги за знакомыми покупателями; считать их нужно только в трёх четвертях суммы. Это неустранимые причины в розничной торговле мануфактурою и делают её крайне неопределённою, в особенности при сколько-нибудь значительной конкуренции. Торговля эта возможна ещё тогда, когда сам её владелец занимается продажей самолично, отдавая ей всё внимание, и то тогда только, когда он не имеет практики и знания, чтобы торговать другими, более определёнными товарами. Вот почему, как только я приобрёл себе материальные средства, сколько-нибудь значительные, я и перешёл решительно к торговле более устойчивыми товарами, избрав своею специальностью чай, шерсть, кожи, пеньку, хлеб и даже дрова и рогожи, но совсем и навсегда отказался иметь дело с мануфактурой.




XII. МОЯ ТОРГОВЛЯ, ПРИБЫЛЬ И РАСЦЕНКИ


Рассказывать о товарах, какими я более всего торговал и продолжаю торговать по сие время, рассказывать о том, как они покупаются и продаются, — мне кажется нелёгкая задача ввиду того, что об этом предмете как-то не принято говорить в печати, а потому читателю может показаться скучною материей. Но ведь всякая торговля, какова бы она ни была, основана именно на товароведении и способах покупки и продажи товара, а поэтому составляет самое существенное в любой отрасли промышленности. Если, тем не менее, читателю покажется эта тема мало интересною, то от него зависит перекинуть несколько страниц, не читая.

Начну с так называемого сырого материала, хотя он сам по себе далеко не сырой материал, а всегда более или менее обработанный и имеет множество видов и качеств, в зависимости от мест происхождения, сортировки и обработки. Знает ли читатель, что рогатый скот, убиваемый на бойнях в городах и в каждой захолустной деревушке, дает до 10 главных товаров нового сырья (не считая мелких и побочных), которыми заняты сотни тысяч промышленников и торговцев, прилагая к их эксплуатации — сбору, обработке, купле и продаже, большую часть своего времени и денежных средств? Едва ли. Я думаю, что расскажу ему из этой области народного труда и промысла кое-что такое, что далеко не каждому известно.

Рогатый скот, после убоя, даёт товары: мясо, сало, кожу, шерсть, хвосты, кишки, кровь, рога, копыта, мездру, которые в свою очередь сортируются и перерабатываются большей частью в новый вид товаров, как материал для более высокой промышленности. Простое сало есть «сырец», идущий на салотопенные заводы, а оттуда выходит товаром под именем «топлёного сала в бочках» и служит материалом для мыловаренных и стеариновых заводов, где его переработают опять в новый фабрикат — стеарин, стеариновые свечи, мыло, олеин, глицерин и проч.

Кожа сырая ранней осенью солится; зимою — замораживается; летом — сушится. В таком виде, как сырой материал, она поступает на кожевенный завод, который превращает её в юфть, подошвенную, сапожную и др. виды, а эти последние служат вновь сырым материалом для сапожного, сдельного, экипажного и других производств — ремесленных и фабричных. Побочным образом кожевенному заводчику та же кожа даёт новые материалы — шерсть, мездру, рога, сухую стружку.

Шерсть, отдельно взятая, требует сортировки и обработки, при которой она превращается опять на новый сырой материал, разделяемый по своему природному цвету: белый, чёрный, серый, красный. Цена этим сортам на центральных рынках весьма различна, хотя шерсть снята иногда с одной и той же кожи и по всем статьям своей природы (кроме цвета) тождественна. Суть же разницы в цене заключается в том, что шерсти одного цвета получается при сборе меньше, а другого цвета больше, один природный. Цвет принимает при окраске яркие колера, а другой не принимает. По закону спроса и предложения рынка: «чего мало — то дорого; чего много — то дёшево» шерсть белого цвета всегда дороже вдвое против шерсти красного цвета. Среднее количество шерсти по цветам и средняя цена ей на центральный рынках бывает такая:








Всё это относится к шерсти, снимаемой с кожи северных местностей — Вятки и Сибири, где климат помогает рогатому скоту иметь длинный, тонкий волос, а кожевенные заводы и «шерстомои» умеют сортировать его по цветам и промывать весной в первой снеговой воде: что придаёт товару — шерсти — глянец и усиливает природное свойство «валки» в войлоке и валенках: а также в ткани, требующей «валки» при дальнейшей фабричной обработке.

Та же шерсть, вымытая в другое время года, теряет эти качества значительно и ценится на рынке на 20 % дешевле.

Затем, чем ближе к теплу и югу, тем волос рогатого скота становится короче, грубее, толще; цвет менее правильным и приглядным; обработка менее тщательна — а почему и цены, смотря по качеству товара, постепенно понижаясь, опускаются до 50 и даже 40 % против цен северного (вятского) товара. Нужно ли рассказывать, какими процессами снимается волос с кож, как он сортируется и промывается, чтобы поступить потом на рынок партиями по нескольку тысяч пудов под именем «коровьей шерсти»? Я думаю, что для многих это будет ново, а по особым обстоятельствам, касающимся ветеринарного надзора, и интересно.

Сырьевые кожи поступают на кожевенные заводы[15 - Всех кожевенных заводов в России в 1896 г. было, по статистическим данным, 1700. Производство на них оценено в 51 млн. р.] как материал для выработки дублёного фабриката; первым делом кожи размачиваются в воде, если были сухими или солёными, и оттаиваются в тёплых помещениях, если они были мороженые. Потом после ряда известных манипуляций и процессов, которых я здесь не касаюсь, опускаются в чаны с известковым раствором на 2–3 недели времени и по выходе оттуда подвергаются механическому процессу «снимания шерсти». Кожи расстилаются на станки — «кобылы». Съёмщик шерсти тупым ножом счищает её с кожи, наглядно сортируя на четыре основных цвета. Снятая шерсть выглядит грязной массой смешанного волоса с известью. Эта масса вывозится потом на реку, ручей или озеро, где в плетёных корзинах промывается и замораживается «колобами», хранимыми до весенней снеговой воды, для окончательной промывки, просушки на лугах и укупорки в холщовые мешки.

Вот на эту «коровью шерсть» на местах её продажи в центральных рынках и требуется каждый раз ветеринарное свидетельство с мест её происхождения или такое же свидетельство врача-ветеринара, в районе которого, в данную минуту, шерсть находится. Все эти свидетельства удостоверяют, что ветеринарный врач шерсть осматривал и нашел её безвредной. Но скажите, ради Бога, возможно ли найти что-нибудь вредное в товаре, который три недели пробыл в известковом растворе? Я убеждён, что это немыслимо, что дезинфекция сделана полная. Затем, каждый тюк шерсти, в 8 пудов веса, вмещает в себя волос по меньшей мере с 300 кож; каким путём ветеринарный врач может определить, что один какой-нибудь фунт из трехсот фунтов волоса рос на заражённой коже, а вся остальная масса не заражённая, когда весь волос смешан? Дело ясное, что ветеринарные свидетельства пишутся в канцеляриях врачей без осмотра товара и составляют собою только лишнее время и расходы, ничуть не нужные для русской торговли и скотоводства и, кроме вреда и волокиты, ничего собой не представляют.

Ещё живя в деревне, где вырабатывались так называемые «тюменские ковры» и «паласы», — я часто видел, как прялась в нити шерсть — «кислая», «яловая» и «конина», превращаясь потом в «предено», «скань» и «уток»; как затем эта «скань» каждой мастерицей-ковёрщицей окрашивалась в разные цвета и оттенки, потребные для составления коврового рисунка. Всякая изба, где женщины работали ковры, была своего рода химическою фабрикой, в которой фигурировали красильные материалы — индиго, сандаль, квасцы, купорос, каркамея, серная кислота и некоторые травы и растения, самими «мастерицами» заготовляемые: луковое перо, «серпуха», ольховая кора и железистый настой из ключей Таптагая. Женщина-химик собственным опытом достигала искусства, как лучше и дешевле окрасить «скань» в яркий колер нужного цвета и оттенка, но прежде всего знала, какая шерсть наиболее была способна принять ту или иную окраску, какими приёмами и какими пропорциями материалов достигать лучших результатов.

Не мудрено поэтому, что шерсть всегда меня интересовала, как с точки зрения её обработки, так и употребления, как материал для дальнейшего применения к делу. Я охотно вступал со всеми в разговоры и совещания. Как- то раз у меня завязался разговор с «посельщиком» Никитой, уроженцем Кинешемского уезда, по поводу всё той же шерсти.

— Что у вас из шерсти делают? — говорил Никита укоризненно. — Только портят материал. На что похожи ваши войлоки, из которых каждый волос лезет вон, как кострица из кудели? Или взять ваши валенки, т. е. пимы по-вашему: и неуклюжи-то они, и скоро-то расползаются. Если бы ваш материал да отдать в нашу Кинешму или в Арзамас, вот бы вы увидели, какие валенки смастерил бы мастер в Кинешме и какую «полость» сработали бы в Арзамасе. Вот уж был бы товарец — чудо, не тюменскому товару чета! А у вас валяют из шерсти «подхомутники», которые и продают потом по три рубля за пуд.

— Да ведь и у нас есть «кочьмы» очень крепкие, — заметил я Никите.

— Кочьмы! — засмеялся Никита. — Да ведь кочьмы-то не вашей, тюменской работы. Они киргизские. В них положена и шерсть-то другая — «живьё», какой у вас нет и не бывает. А я говорю о здешнем материале — «стуловой» и коровьей шерсти, которая в руках мастера дала бы товар куда лучше вашего, тюменского.

— А наши ковры и паласы разве не хороши? — возразил я Никите.

— Ковры совсем другое дело, — отвечал Никита, переходя из саркастического тона в деловой. — За ковры вашим деревенским бабам медали надо бы давать, вот что! У них учиться надо, как они, покупая у шерстобитов иной раз всякий сброд шерсти, умеют из неё и нитки прясть, и потом красить их в красивые цвета.

Подобные разговоры не проходили для меня бесследно. В первую же Нижегородскую ярмарку, куда я поехал самостоятельным хозяином, взяты были мною образцы местной шерсти, по которым я узнал, что в ярмарке найдутся для неё и покупатели. На следующий год я закупил в Тюмени небольшую партию разной шерсти и продал в Нижегородской ярмарке с пользой. А затем на второй год я уже купил большую партию вперёд, с выдачей деньгами значительных задатков. Но на этот раз наступила для меня та горькая доля, когда обнаруживается, как жестоко бывает человек обманут и когда покупатель безжалостно эксплуатирует его незнание качества товара и вычитает за его пороки вдвое больше, чем они стоят.

Тюменский продавец, теперь уже покойный, продал мне «яловую» шерсть, укорив меня, что она именно такая, а сдал мне шерсть почти чистую «конину», стоящую только немного больше половины цены яловой. Узнать и отличить шерсть одну от другой мне, как малоопытному, не было ещё возможности, потому что цвет и все другие внешние признаки почти были одинаковы, а знание постигается только после долгих опытов и упражнений. Я принял шерсть и уплатил деньги как за яловую, а на ярмарке, после многих разочарований, мне пришлось продать её, в конце концов, едва за две трети стоимости. Товар — шерсть — на Тюменском и Нижегородском ярмарочном рынке ценилась тогда так:








Кто не дорожит своей репутацией и не думает о будущем, для того обман другого в целях барыша всегда выгоден и заманчив. Он ясно сознает, подделывая тот или иной товар, устраивая тот или иной фокус надувательства, что всё это узнается впоследствии, но узнается тогда, когда он получил уже деньги, и взыскать с него за это нет возможности. Им, видимо, руководит правило: только бы захватить деньги, а там «хоть трава не расти».

Этот эпизод, тогда со мной случившийся, принёс мне несколько горьких часов, не столько из-за денежного убытка, сколько из-за того, что заставил меня сгореть от стыда пред покупателем, подумавшим, что я, продав ему шерсть яловую, намеренно сдаю ему смесь яловой с кониной. Ведь покупателю совсем нет дела до того, что я сам обманутый человек, и он резонно говорит, что я продал ему шерсть яловую и обязан сдать такую, а не конину, смешанную с яловой. Что вы можете в подобных случаях сказать в своё оправдание, как не подчиниться его праву, какие бы сами ни испытывали при этом нравственные страдания, проклиная продавца, вас обманувшего, и упрекая себя в наивности и недостаточном знании товара?




XIII. ПОЖАРЫ. ТЮМЕНСКАЯ НЕБЛАГОДАРНОСТЬ


Пожары в городе, где все постройки были деревянные, составляли собою присущее несчастье и нашей Тюмени. В моё время каменных домов во всем городе едва было 12 на 2400 остальных деревянных строений. Судите же по этому, что это был за сплошной костёр. Мне памятны особенно два лета, когда пожары свирепствовали, точно какая-нибудь эпидемия. Началось с того, что случился пожар в доме крестной матери Кривошеиной, где мы в то время жили на квартире. Все постройки у неё были деревянные, приспособленные для постоялого двора и квартир для проезжающих. Горючего материала было довольно, навесы и амбары построены были сплошным смыкающимся с домом и флигелем кольцом, так что остановить пожар нечего было и думать, хотя он начался среди белого дня и в заднем углу холостых строений. Все быстро охватило огнём — запасы сена, рогожи, товары, имущество, и всё сгорело с постройками дотла меньше чем в два часа времени. Я успел прибежать из лавки и пройти в свою квартиру со двора ещё крыльцом, но выбраться назад тем же входом было уже нельзя; пламя охватило выходы, и мне пришлось спасаться чрез разбитые рамы окна, прямо на улицу. Ничего из строений и имущества застраховано не было, и крестная мать спасла только наличные деньги; остальное всё погибло в пламени.

На следующую весну на старом пепелище я должен был заняться постройкой одноэтажного маленького домика, куда моя крестная мать и моя семья к следующей зиме и переселились. Но как только наступило лето, опять начались пожары в этой части города. Сначала сгорело домов 15, а потом, на другой день, новый пожар уничтожил сразу 400 домов, в том числе и новый домик моей крестной матери. Этот пожар представлял собою такое море огня, что не дай Бог видеть что-нибудь подобное другой раз в жизни. В воздухе нестерпимая жара; кругом пламя и дым; высоко к небу летят искры и головни; по улицам со зловещим свистом поднимаются вихри; со всех сторон мятутся люди с воплями и криками о помощи. Одни тащат из домов ненужный хлам, а ценные вещи забывают, оставляют на жертву огню; другие складывают движимость на свободной улице, думая, что тут будет всё цело и сохранно. В такие моменты испуг и горе как-то парализуют рассудочную сторону человека. Так, иной раз видишь, что кто-нибудь бережно выносит со двора метлы, лопаты и другую подобную рухлядь, цена которым несколько копеек, и забывают выносить ценные предметы. Но вот летит по ветру головня с огнем и, падая через кварталы домов, поджигает новые строения; тут же загорается и вытащенное на улицу имущество. Везде крики и шум, всюду отчаянные вопли и рыдания; кругом зловещий свист и рёв пламени, и треск падающих, разрушающихся зданий.

В несколько часов этого пожара тысячи семей остались без крова и пристанища. На выгоне города образовался табор погорельцев, где в беспорядке были свалены в кучи выхваченные и вывезенные из домов зеркала, войлоки, серебро, сапожные щётки. Дети плакали, взрослые, вторя им таким же плачем, торопливо устраивали из вещей какую-нибудь защиту для ночлега и приют для жизни на несколько дней, пока будут найдены квартиры в городе. Жители других частей, не пострадавших от пожара, везли и несли в табор хлеб и провизию, раздавая их каждому бескровному человеку и семейству. Картина представлялась вообще крайне грустная, но в то же время и истинно христианская, ибо выражала собою чувства братского сострадания к горю и несчастью ближнего.

Но перейдём от этих картин беды и горя к обычной повседневной жизни Тюмени.

В мои времена хранилась ещё в сознании некоторых тюменцев признательная память к бывшему городскому голове И.В. Иконникову, сумевшему небольшими средствами создать обширный парк для родного города. Помощником и правою рукой его был любитель-садовод, смотритель местного уездного училища г. Попов. Они вдвоём и привели эту прекрасную идею в исполнение. Тысячи лип, елей, берёз и сосен были рассажены правильными купами и аллеями на пространстве около 100 десятин земли, и всё это названо «загородным садом». Сад-парк развился до того, что представляет в настоящее время самое лучшее украшение города, которого тюменцы никогда бы не имели, не будь у них городского головы Иконникова и смотрителя училища Попова.

В этом парке ежегодно справляется теперь праздник 31 мая в воспоминание приезда туда в 1836 году покойного государя Александра II, когда ещё он был наследником престола. Во время лета загородный сад стал теперь любимым местом отдыха обывателей Тюмени; там есть тенистые аллеи, рощи, живописные виды пригорков и лужаек, не говоря уж о чистом воздухе, насыщенном смолистыми испарениями хвойных насаждений. Казалось бы, память о виновнике такого прекрасного учреждения должна быть постоянною. А между тем я мало замечал, чтобы Иконникову воздавалась должная признательность, ну хоть бы в виде того, чтобы в зале Думы поместить его портрет, как дань и уважение своему замечательному гражданину.

Так плоха память у наследников хорошего наследства в наших провинциальных городах!

В ряд с этим можно поставить другое печальное проявление, но уже из современной жизни, нашего общественного равнодушия, чтобы не сказать сильнее, по отношению к другому тюменскому гражданину — г. Подаруеву, построившему на собственные средства здание для тюменского Александровского реального училища. Здание выстроено роскошное, каменное, двухэтажное, со всеми приспособлениями для подобных учебных заведений; оно потребовало денежной затраты около 200 т. рублей и было пожертвовано городу. Казалось бы, за такую жертву можно было отнестись к строителю с большей благодарностью, чем какую проявило городское общество. Я лично не имею больших симпатий к г. Подаруеву и не могу быть им доволен, как увидят ниже из рассказа мои читатели, но не могу не помнить, что только он, а не кто другой, принёс Тюмени такое большое пожертвование. За это честь и слава ему неотъемлемые.

В те времена, которых касаются мои воспоминания, г. Подаруев был очень богатым человеком в Тюмени и пожертвовал городу значительную часть своего состояния, выстроив здание для училища. Теперь времена изменились. Г-н Подаруев обеднел и дошел до того, что не мог даже уплатить к сроку городских налогов; за это Тюменская городская Дума на основании городового положения лишила его избирательного права. Формально, Дума, конечно, имела право так поступить, но ведь та же Дума не могла не помнить о сделанном г. Подаруевым крупном пожертвовании, какого ни один из богатых людей города никогда не сделал, и, мне кажется, нравственно обязана была ходатайствовать в губернском присутствии по городским делам о возврате избирательного права г. Подаруеву. Это был бы шаг единственно достойный городского управления.

Невольно приходится сказать и здесь, что мало развито у тюменских обывателей чувство памяти и благодарности.




XIV. ТЮМЕНСКИЙ МУЗЕЙ


Заговорив о нашем реальном училище, я должен кстати сказать о его достопримечательности — музее, собранном усилиями директора этого училища И.Я. Словцова. Насколько музей обширен и интересен как сам по себе, так и для г. Тюмени, доказывает составленная по моей просьбе г. Словцовым нижеследующая записка.

«Местные собрания коллекций любой отдалённой окраины имеют ясно определённую цель — сосредоточить такие предметы, которые характеризуют природу данной страны или её исторический и доисторический быт, или современное экономическое и промышленное состояние, или, наконец, все эти стороны одновременно. Тюменские коллекции характеризуют край преимущественно в естественно-историческом и археологическом отношении. Предназначались они для развития умственного кругозора обучавшегося и обучающегося теперь юношества — учеников реального училища, — и вот уже восемнадцать выпусков воспользовались неоцененными услугами этих коллекций. Они представляют частью имущество казённое, частью пожертвования частных[16 - Главным образом самого Н.М. Чукмалдина. — _Прим._изд._] лиц. Все эти предметы соединены для удобства в преподавании естественных, исторических и этнографических наук. Занимают они три больших зала, разделённых аркой на отделения, и четвёртое добавочное зало, переделанное из лаборатории. В 1-м зале помещаются зоологические и ботанические коллекции, а именно: справа перед аркой в первом отделении в больших стеклянных шкафах расставлены плавающие и голенастые птицы (136 экземпляров). Между ними более или менее редкими и отлично препарированными нужно считать группу полярных казарок, утку, варнавку, морянку, гагу, полярную гагару, пеликана розового, поморников и пр. На этих же шкапах расположены открытыми крупные виды голенастых птиц, между которыми обращают на себя внимание огромный стерх, или белый журавль, колпица монгольская, дрофа и разные породы выпи, начиная от самой маленькой — волчка, или бугайчика.






Слева перед ракой большие стеклянные шкафы наполнены птицами хищными, певчими, лазящими и куриными (398 экзем.). Между прочим собраны редкие виды уральского сокола (Hirfolko Uralensis), лапландских сов, сибирских филинов с очень белыми оттенками перьев и тут же почти совсем белый орлан-белохвост. Здесь же можно встретить альбиносов: тетерева, рябчика и др. Певчие птицы собраны в песчаных пустынях, степях и лесной полосе Западной Сибири. Кроме того, есть небольшая коллекция тропических птиц Америки. Впереди шкафов левой стороны витрина наполнена гнёздами и яйцами птиц. Таких же витрин в других отделениях четыре. В арке, отделяющей первое отделение от второго, с боков поставлены кости передней и задней ног мамонта огромных размеров. Над аркой по стене расположены черепа оленя и первобытных быков. За аркой во 2-м отделении первого зала размещены преимущественно млекопитающие животные, аномалии их и уродливости (41 экзем.). Здесь интересными экземплярами можно считать: те ка, или горного козла, благородного оленя, северного оленя, кабаргу, лося, рысь; а из уродливостей более или менее редкие: крестообразно сросшиеся жвачные и хищные животные. Из альбиносов — белка, крыса и лисица. В шкафах расположены в банках спиртовые препараты пресмыкающихся, из которых обращают на себя внимание фриноцефалюсы и тринглоцефалюсы, саламандрелли сибирские и рыбы: осман Дыбовского, губач Штрауха, полья, флоксинус Телецкого озера и пр.






При входе во второй зал на самой средине, на скале из горных пород восточного Урала, размещена группа вступивших в битву беркута и карагужа. Над ними парит с распущенными крыльями орлан-белохвост очень крупных размеров, а внизу при подошве скалы в пещерках её размещены ночные хищники. Вся эта комната занята преимущественно палеонтологическими и археологическими коллекциями (498 экзем.). Справа на горке из шести полок расположены: черепа мамонта, быка и кости 15 ископаемых млекопитающих; далее в глубь на такой же горке сложены кости ископаемого носорога. С левой стороны, спереди витрин, на табуретах размещены черепа носорогов, а в витринах и на стенах археологические предметы каменного и бронзового веков, найденные близ Тюмени. В глубине комнаты в шкафах расположены предметы из Египта, Иерусалима и др. стран Востока, пожертвованные училищу Н.М. Чукмалдиным. Между ними представляют особый интерес: щит сирийской работы с превосходным орнаментом, монеты грузинские, римские, греческие, арабские и персидские, древние реликвии из гробниц, перстни бирюзовые и сердоликовые, бронзовые и серебряные персидские чашечки, разные орудия Востока, восточный перламутр, образцы розового масла из Каира, модель Гелиополя. Тут же образцы материалов египетских построек, алебастр от стены царской комнаты под пирамидою Мемфиса; кусок гранита Гезехского сфинкса; куски гранита от колонн Серапиума; гранит пирамид Мемфиса; обломки развалин по Кедронскому потоку и по склону Елеонской горы и т. д.

В третьем зале расположены огромные собранные скелеты мамонта, допотопного быка; а в шкафах размещены исторические и доисторические археологические предметы. Коллекции по исторической археологии пожертвованы училищу Н.М. Чукмалдиным. Между ними большого интереса заслуживают: царские врата и часть иконостаса первой четверти XVIII ст.; резной деревянный шкаф конца XVIII ст.; два огромных деревянных ковша (15 верш, в диаметре) и при них мелкие разливательные ковши; три ножа и три вилки времён Ганзы (имитация); кованая серебряная чаша XVII века; медный фряжский кувшин 1656 года; старинный медный безмен и, кроме того, коллекция старинных кубышек, прялок, прялочных досок, солонок, печатей, табакерок и пр. предметов. Здесь помещаются серебряные табакерки с вензелем Екатерины. Табакерки из красной яшмы с монгольскими надписями; табакерка серебряная, на которой изображена карта древней Пресногорьковской станицы казачьей линии. Серебряный кубок с барельефами императора Николая Павловича, Александры Феодоровны и Александра Николаевича. Медаль восьмигранная, выбитая при открытии в первый раз в Сибири серебряной руды. Штоф стеклянный с золотыми инициалами Екатерины II, кольчуга, бердыши и пушка времен завоеваний Сибири Ермаком. Старинный, конца XVIII века, самовар. Татарские кувшины, медные и глиняные, серьги, подвески и др. предметы.






По археологии доисторической в шкапах той же комнаты между многими предметами обращают на себя внимание: I) археологическая карта курганов и городищ Тобольской губ., составленная директором, но ещё не опубликованная; 2) серебряные сосуды с арабскими надписями XII века, найденные в кладах по реке северной Сосьве; 3) серебряная кованая из одного куска чаша весом 3 ф. 68 зол., 28 сантим, в диаметре с надписями на дне, которые имеют вид «резей» на скалах южной Сибири; серебряное блюдо и бляха с изображением идолов, у которых груди и половые органы вызолочены. Пятнадцать щитов с глиняными, каменными, бронзовыми и железными доисторическими орудиями. Огромная коллекция древней керамики. Древние жернова и жерновые камни.






Наконец четвёртый, добавочный зал, занят обширной минералогической коллекцией, более 3000 образцов, гербариями и пр. В этом зале семь отделений: 1-е отделение костюмов, атласов и приборов по этнографии, географии и космографии. 2-е отделение но минералогии и геогнозии. 3-е отделение по ботанике, где находятся обширные гербарии Тобольской губ., киргизской степи, Северного Урала, берегов Скандинавии и островов Северного океана. Коллекция древесных пород, пожертвованная Н.М. Чукмалдиным, а именно: кавказских пород 92, крымских — 12, из Палестины и Египта — 28. При древесных породах приложены листья и образцы цветов. В этом отделении хранится обширная коллекция разборных моделей растений из папье-маше, составленная Бренделем, модели разных бактерий из желатина, увеличенных до гигантских размеров, и более 600 микроскопических препаратов. 4-е отделение зоологическое, заключает в себя анатомические модели, работы Озу в Париже, частей человеческого тела: мозга, сердца, лёгких, печени, почек, глаза, уха, языка, суставных сочленений скелета; модели нервной системы различных животных и полную модель человека из папье-маше. В этом отделении хранятся скелеты различных животных, большая коллекция в несколько тысяч насекомых и коллекция моллюсков. 5-е отделение составляют приборы и инструменты для наблюдений — микроскопы, фотографические дорожные аппараты, волшебные фонари, воздушные насосы для микроскопа, микроскопическая фотография, инструменты для экскурсий, препараты для гербариев и пр. 6-е отделение занимают атласы и книги для определения животных и растений; 7-й отдел состоит из коллекций, собранных учениками и пожертвованных училищу.

Все казённые и частные коллекции можно оценить не менее как в 36 тыс. руб.; и они совершенно дополняют друг друга. Так, напр., палеонтологические останки костей первобытных животных становятся понятными только по сравнению со скелетами теперь существующих животных; предметы доисторической археологии объясняются из сравнения с коллекциями этнографическими настоящего времени. Наконец коллекция птиц и зверей, принадлежащих казне и составляющих частное приношение, только взаимно дополняют друг друга; дубликатов здесь нет.

В совокупности все эти коллекции дают связную картину природы и населения Тюменского округа, а также доисторического и исторического его быта. Значение этих коллекций в настоящее время чисто образовательное для учащихся. По ним юноша приучается любить дары природы, ценить исторические древности, приучается уяснять себе их значение в целом и в связи с изучаемой им историей культуры всего человечества. Наконец, увлекаясь сам составлением коллекций, юноша умножает музей своим вкладом и учится в то же время умению обращаться с ценными для науки вещами. Значение музея наше общество поймет, к сожалению, много позднее. До этого времени все усилия частных лиц должны быть направлены к тому, чтобы не погибло[17 - Последние строки нуждаются в пояснении, которое, к сожалению, обстоятельно я сделать не могу. Как припоминаю из рассказа покойного Николая Мартемьяновича, были препятствия к принятию уже совсем сформированного музея. Начальство соглашалось открыть этот музей при реальном училище только тогда, когда будет сделана необходимая постройка для помещения музея. Это очень обижало покойного, и я не знаю точно, он ли наконец эту постройку сделал сам или помещение дало училище, но музей был открыт. — Прим. изд.] по крайней мере то, что собрано ценою трудов, здоровья и денежных пожертвований».




XV. ИЗ ТЮМЕНСКОЙ ЖИЗНИ. КАБАК ПОБЕДИЛ


Заречная часть Тюмени резко выделяется от остального города топографией местности и строем жизни обывателей. Она лежит по левую сторону реки Туры, на низменном и часто затопляемом весенними разливами месте. Нагорная же, главная часть города, Царёво, Большое и Малое городища, Центральная часть и Потоскуй, раскинуты на возвышенном крутом берегу той же р. Туры, разделяемые обрывистыми берегами маленьких речек, сливающихся в узел перед самым впадением их в р. Туру. Через эту речку на острых мысах правого берега реки и устроен деревянный мост, соединяющий город с затюменской частью, от которого идёт боковой спуск к плашкоутному мосту через р. Туру, по спаде вод, ежегодно наводимому для сообщений заречной части с городом. В этой части города расположены кожевенные заводы, дающие особый колорит постройкам и даже несколько иной вид домашней жизни местных обывателей. На кожевенных заводах кожи выделывают, а в маленьких домиках заречных жителей зачастую их отделывают или шьют из них обувь и рукавицы, или, наконец, живут рабочие и мастера, работающие посуточно и помесячно на тех же кожевенных заводах. Поэтому-то, как только вы войдёте на улицу заречной части, так вас и обдаст специфическим запахом дубильной кислоты, березового дёгтя и известкового раствора. Многие утверждают, будто кожевенные заводы являются рассадниками сибирской язвы, но забывают, что известь, дёготь и дубильная кислота уничтожают всякую заразу, если бы где-нибудь на кожевенном сырье она и существовала. Штабеля сырых кож, как зимой мороженые, так и летом сухие, складываются на дворах кожевенных заводчиков, где лошади и рогатый скот заводовладельцев постоянно соприкасаются с ними, а между тем ещё не бывало случая возникновения эпидемии у самих заводчиков. Наконец, сырьё по всей Сибири на тысячи вёрст расстояния везётся обозами на лошадях. Почему же не было замечено ни разу факта, чтобы лошади обозов заболели сибирской язвой? Таким образом, сама жизнь отмечает ходячее заблуждение, и его не видят только те, кто не хочет его видеть. Я сам много лет жил в доме кожевенного заводчика и видел постоянно, что сибирская язва никогда не возникала в заречной части города, а всегда появлялась и сильнее свирепствовала в нагорной. Отчего же подобного факта не исследуют, не узнают, а продолжают утверждать старые сказки, что кожевенные заводы — рассадники заразы?






Поистине всякий предрассудок очень жив и цепок!

Весною до полного спада вод р. Туры на ней устраивался «самолёт», едва ли известный где-нибудь, кроме Сибири. На длинном канате, укреплённом посреди реки на якоре, привязывается за мачту и носовую часть плоскодонное судно, имеющее килевой руль. Такое судно течением воды и управлением килевого пера, описывая дугу, движется от одного берега к другому, люди управляют только рулем и причаливают и отчаливают его к пристаням обоих берегов. На самолет помещается и перевозится за один раз до десяти телег и экипажей и до сотни человек пешеходов.






Когда я был уже купцом второй гильдии и имел право давать приказчикам доверенности и другие торговые документы, со мной случилось происшествие, разыгравшееся неприятным для меня сюрпризом в то время, когда я жил уже в Москве. Много лет по соседству со мной, в гостином дворе г. Тюмени, торговал игольными товарами в качестве приказчика некто М. Мелкобродов, уроженец дер. Гусельниковой, находящейся рядом с дер. Кулаковой. Уволившись от службы с запасом денег в несколько сотен рублей, он задумал торговать такими же игольными товарами в маленькой собственной лавочке, какими торговал у бывших хозяев. Но так как род товаров требовал купеческих прав, то он и упросил меня дать ему доверенность и другие документы, якобы приказчику, торгующему от меня. Первые годы дело его шло порядочно, и торговля развивалась. Московские продавцы в Ирбитской ярмарке, зная его лично, давали ему кредит, никак меня не касавшийся, так как в доверенности такого права предоставлено Мелкобродову не было. Каким образом могло случиться, что в 1872 г. он выдал московскому торговцу Зеленову векселя по доверенности от меня на 1800 р., я уверенно сказать не могу, но векселя были выданы, а дела его пошатнулись. Ни Зеленов, ни Мелкобродов об этом меня не известили, а последний потом клятвенно уверял, будто он не знал, что совершает преступление, подписывая векселя по доверенности от меня, не имея на то права, но что сам Зеленов знал это хорошо и увлек его на этот поступок. На другой год, когда я жил уже в Москве, векселя за неплатёж были протестованы и представлены для взыскания в Московский окружной суд с меня, как с должника, неизвестно где проживающего, хотя Зеленов хорошо знал, что я живу в Москве. Суд постановил сделать публикации в «Сенатских ведомостях», а по прошествии 6 месяцев состоялось и заочное решение: деньги с меня взыскать. В скором времени является ко мне судебный пристав с исполнительным листом по взысканию 1800 р. Что мне оставалось делать? Заявить, что векселя недействительны, — тогда Мелкобродова будут судить за уголовное преступление, караемое лишением некоторых прав и ссылкою в Восточную Сибирь на поселение. В первое время я возмутился этим до глубины души и обратился даже к одному из адвокатов с просьбой составить в суд прошение с изложением указанных обстоятельств. Но когда пришёл момент подписывать прошение и когда я вспомнил, что виновного сошлют в Сибири, а семья его станет семьёй поселенца, — рука моя дрогнула, и я решил лучше потерять деньги, чем сделать людей несчастными.

Судебный пристав получил от меня что-то около 2000 р., Зеленов, вероятно, потирал руки от удовольствия, так хорошо ему удалась его ловкая комбинация, — а я понёс убыток, награждаемый лишь сознанием, что не сделал зла своему соседу.

Деревня Кулакова во всё время моей сознательной жизни была моим любимым детищем, которому прощаются все его пороки и грехи. Как порой бывает горько видеть и сознавать то или иное отступление от нормальной жизни, ту или иную нехорошую черту, — всему подобному ищешь объяснение в посторонних обстоятельствах, а сама моя деревня вновь представляется мне милой и симпатичной. Как сильно хотелось мне уничтожить там кабак и пьянство — эту язву, подтачивающую в корень крестьянское благосостояние! Я прилагал всю мою энергию и материальные средства на протяжении 20 лет времени для борьбы с этим вертепом и должен сознаться, что все усилия потрачены были напрасно. Я начал с того, что вместо построенного кабака уговорил кулаковцев открыть кабак на моё имя, но всю прибыль от него обращать на сельские расходы. Так шло дело два-три года. Потом сделан был донос, что я лишаю казну дохода от двух патентов, что, сокращая продажу вина, наношу казне ущерб в виде недобираемого акциза и что сам кабак мой есть скрытно-общественный. В то время подобные действия считались если не прямо преступными, то всё же не совсем легальными. А посему я будто бы человек неблагонамеренный. Пришлось от этой системы отказаться и перейти на прямую плату обществу от 100 до 200 р. в год, чтобы не давало оно права никому на открытие в деревне питейных заведений. И вот в Кулаковой кабака не стало, но зато его тотчас же открыли в смежной деревне Гусельниковой. Явилась надобность платить и этой деревне 100 р. в год за то же самое. Но когда не стало кабаков в обеих деревнях, появилась тайная продажи водки в нескольких домах, уследить за которой не было уже никакой возможности.

На моей стороне было полное сочувствие всего женского населения обеих деревень, мне помогали делом и советом трезвые и хорошие крестьяне, мне явно не противодействовали даже пьяницы и мироеды, — но чуть только появлялся кабатчик с несколькими вёдрами водки для схода и несколькими отдельными подачками мироедам, как всё доброе настроение разрушалось, и появлялись кабаки, разорители крестьян. Туда влекло неудержимо: пьяниц — пьянство, а слабых людей — отсутствие силы воли, а потом мало-помалу наступала пагубная привычка к водке, приводившая их в конце концов к полному разорению.

Напротив здания волостного правления в дер. Кулаковой стоял дом старого кабака, приобрёвшего себе своей биографией название «проклятого местечка». Я купил его, ремонтировал, засадил свободные места кустарником и открыл в нём сельское училище, чтобы не было на этом месте поганого заведения. Кабак перекочевал в другое место и нашел охотников крестьян сдавать ему в аренду свои дома по всей Трактовой улице. И чего только не делал я для кулаковцев, даже кроме этих описанных опытов моих, но всё было бесплодно, ничто не достигало цели. Не хватало у них денег не взнос податей — я давал их, случался недород хлеба — я посылал им хлеба, выстроил школу, дал деньги на учреждение банка, сооружаю новую каменную церковь. Казалось бы, простой расчёт закрыть кабак, с которым я веду войну, но вот, подите же, кабак господствует и насмехается над всякими усилиями одиночного человека!

Таким образом, вся моя более чем двадцатилетняя борьба с кабаком окончилась моим поражением, и я должен наконец сказать себе: «Да, кабак меня победил».




XVI. ДИРЕКТОРСТВО В ОСТРОГЕ. НЕЧАЯННАЯ РЕЧЬ


В Тюмени меня избрали директором местного острога и пересыльной тюрьмы. В те времена тюменская тюрьма была центральной, где перед открытием навигации в пересыльном отделении скоплялось арестантов до 2000 человек. Вся тюрьма построена была только на 800 человек арестантов, и можно по этому судить, как она бывала переполнена, когда скоплялась там такая масса пересыльных арестантов! Я и товарищ мой, другой директор В. Гагарин успели исходатайствовать разрешение расширить некоторые здания и увеличить двор на целое отделение. Мы оба с ним целое лето занимались надзором за успешностью работ и имели радость видеть, что к следующему сезону скопления пересыльных арестантов в тюремных помещениях стало несколько свободнее. Но как-то странна судьба русской тюрьмы, про которую сложена даже народная поговорка, гласящая, что «тюрьма да богадельня — дело артельно».

Тюменская тюрьма едва меня сама не приютила в своих стенах, как узника, а товарища моего Гагарина содержала шесть месяцев в тех самых камерах, которые мы с ним, будучи директорами, устраивали. О себе я расскажу ниже, а теперь пока перейду к повествованию о Гагарине.

В. Гагарин был местный тюменский купец, бывший ямщик, а потом обозный приказчик, и как таковой отличался порой весёлым нравом и необузданным характером. В один из таких приступов заехал к нему в дом тогдашний местный квартальный надзиратель и что-то сказал Гагарину оскорбительное, а тот не стерпел и ответил «действием». Дело было при свидетелях, получило огласку и кончилось судом, приговорившим его к шести месяцам тюремного заключения. В это время я жил уже в Москве. Приехав временно в Тюмень и узнав, что Гагарин заключён в тюрьму, я поехал туда навестить его. Едва только вошёл я в камеру, где помещался заключённый, как он встретил меня народной поговоркой: «От тюрьмы да от сумы не отказывайся», и при этом горькими слезами заплакал. Разговаривая, мы оба припомнили, как когда-то хлопотали, чтобы стены камеры сложены были на хорошем известковом растворе, во избежание сырости, чтобы двор тюрьмы был шире и удобнее, и вот теперь и тем, и другим ему, как узнику, пришлось пользоваться наравне с другими заключёнными.


* * *

Было принято в Тюмени, чтобы в каждый приезд туда губернатора, а тем более генерал-губернатора, представляться депутациям от сословий — купеческого и мещанского, при прежнем управлении, и группой гласных под предводительством городского головы по введении нового городового положения. В старые времена на должность городского головы избирались только самые богатые купцы города, хотя бы грамота их не шла далее подписи имени и фамилии. Тогда большинству городского населения казалось, что на эту должность немыслим человек небогатый, хотя бы грамотный и развитой. «Помилуйте, — думал обыватель, — да как же это городской голова вдруг будет подъезжать к зданию Думы не на тысячной лошади и не в дорогом экипаже? Никак этого невозможно».

И выбирались в городские головы одни лишь богатые люди. Как это отражалось на городском хозяйстве и к чему в конце концов такая система приводила — это доказывает то же городское хозяйство в Тюмени, расстроенное до того, что казна вынуждена была наложить запрещение на городское имущество за накопившуюся недоимку обязательных сметных расходов по содержанию реального училища. Изменилась система выборов в городские головы, и то же городское хозяйство вошло в нормальные рамки. Но во времена, о которых я рассказываю, господствовали ещё в должности городского головы одни самые богатые люди города. Случилось как-то раз, проезжал через Тюмень генерал-губернатор Западной Сибири. По обыкновению надо было представляться городскому обществу, а городскому голове при этом случае говорить приветственную речь. Что тут предпринять? Накануне представления мне предложили написать проект этой речи. Я написал, губернатор её просмотрел и одобрил. Теперь предстояло городскому голове выучить эту речь наизусть. Уж он её долбил, долбил! На другой день утром мы сделали с ним репетицию. Дело шло недурно: городской голова речь выучил назубок и проговорил её мне сносно.

В 12 часов дня состоялось представление. Гласные Думы выстроились полукругом в приёмной зале. Городской голова встал во главе. Выходит генерал-губернатор, голова начинает говорить речь:

«Ваше Высокопревосходительство! Позвольте мне…» и потом, как он ни искал у себя слова для продолжения речи, она ему не давалась. Он закончил жестом и сказал, указывая на меня: «Вот он доскажет». Начальник края повернулся ко мне, приглашая окончить речь, начатую городским головой. Мне невольно пришлось её сказать и тем закончить эпизод, от которого личные мускулы генерал-губернатора выражали явное намерение произвести смех. Всё однако ж сошло благополучно. Общество получило от генерал-губернатора благодарность, я — пожатие руки, и мы разъехались по домам только с новой темой для юмористического рассказа.




XVII. ВЫСОЦКИЙ И КОЛГАНОВ


Много лет подряд я жил в интимной дружбе с Константином Николаевичем Высоцким, которому обязан многим в моём душевном складе и развитии. Сколько длинных вечеров проводили мы с ним за чтением книг и потом за разговорами как по поводу прочтённого, так и по поводу общественных вопросов! Он держал в то время фотографию и, бывало, ретушируя негатив, продолжал в то же время рассуждать со мною по поводу какого-нибудь древнего классика, которых мы с ним в то время немало и усердно прочитывали. К.Н. Высоцкий по природе своей был, скорее, прекрасный педагог, умеющий будить в юной душе воспитанника хорошие, человечные инстинкты, чем человеком практического дела. Но судьба как раз закрыла ему педагогическое поприще. Тогда невольно он вступил в мир промышленных профессий, где, однако ж, ничто ему не удавалось в смысле денежного успеха, потому что покойный всюду прилагал новые гуманные приёмы, с окружающей обстановкой трудно примиримые. Таким образом, человек всю жизнь не по своей вине шёл не той дорогой, какая свойственна была его натуре.

Бывало, у кого-нибудь из нашего кружка — у меня, Канонникова, Лагина или Иконникова — соберёмся мы на вечерний чай, и начинается у нас беседа, всегда искренняя, всегда интересная, с захватывающим, увлекательным внутренним содержанием, то по поводу прочитанной статьи в журнале, то по поводу какого-нибудь местного события, то, наконец, по поводу того, как надобно держать у себя слуг и работников, чтобы не были они слуги-рабы, а были бы «меньшие братия» и помощники, которых хозяева обязаны воспитывать, а не выжимать из них сок, как из губки воду. Это была любимая тема Высоцкого, и он каждый раз начинал развивать её с новыми доводами и пояснениями. Я помню, мы одной весной прочли с ним все сочинения Вундта «Душа человека и животных». Для этого я вставал в 5 часов утра и приходил к нему в фотографию, чтобы в эти ранние часы никто не мешал нам держать наши лекции и обсуждать содержание книги.

Благодаря рассказам и настоянию Константина Николаевича я однажды поехал в маленький захолустный городок Туринск, чтобы привезти оттуда в Тюмень талантливого сатирика-живописца Ивана Александровича Колганова.

— Это второй Гогарт, — бывало, горячится Высоцкий. — Это великий талант, глохнущий в захолустье. Пора нам вытащить его оттуда.

Кто видел рисунки Колганова и его картины, кто любовался у смотрителя училищ шкатулкой, разрисованной Колгановым, тот должен был согласиться, что человек этот обладает действительно недюжинным талантом.

— Бросьте ваши меркантильные дела, — говорил Высоцкий, — бросьте вашу денежную мамону и везите скорее сюда Колганова. В Туринске он совсем заглохнет и погибнет.

Когда мы приехали с Колгановым в Тюмень, Высоцкий радовался этому, как личному большому счастью. Он рекомендовал художника всем своим знакомым, как живописца и портретиста, приискивая ему работу и занятия. Колганов оставался в Тюмени года два-три, рисуя портреты желающим и в свободное время едкие карикатуры на местные злобы дня. Мы постоянно удивлялись его способности схватывать на память любое лицо и подмечать в нём смешную сторону, которая под карандашом Колганова превращалась в жгучую, точную, наглядную характеристику лица, им нарисованного. Нам часто приходилось спрашивать художника, как у него слагается в представлении образ сатирического типа и как он может несколькими штрихами передавать индивидуальную физиономию каждого человека? Раз как-то мы гуляли с ним летом в Спасском саду, где на дорожках насыпаны были кучки песка. Разговор опять коснулся этой же его способности.

«Как я помню физиономии, спрашиваете вы? — ответил нам Колганов. — А вот как. Все вы знаете адвоката Бордашевича? Вот я вам нарисую палкой на этой куче песка его типичные черты лица. Вот контур головы, лба, подбородка, вот его глаза, рот и нос. Ну что, похож?» — заключил он, сделав несколько штрихов и углублений.

Мы ахнули. В этом грубом абрисе, сделанном палкой на куче песка, на нас глядел Бордашевич, как живой.

«Всякое лицо, — продолжал Колганов, — для меня всегда представляется его главными характерными чертами, и они как-то сами собою запоминаются мною прежде всего. У этого своеобразный взгляд и особая улыбка на лице; у другого поза и жесты особенным манером господствуют над всем остальным; у третьего усвоена манера держать иначе голову, отчего личные мускулы и нос придают ему характерную физиономию. Я когда ещё мальчишкой учился у иконописца, то рисовал окружающих людей не полными портретами, а только чем-нибудь выдающимся у них: носом, ртом, глазами, жестом. Выходило, конечно, немного карикатурно, но другие узнавали всегда, чей это нос, глаза и жесты».

Из Тюмени Колганов был привезён мною в Москву и даже поступил было учеником в училище живописи и ваяния, но слабость к водке, приобретённая в Туринске, испортила его карьеру и преждевременно свела художника в могилу. Через год он вернулся в Тюмень и умер, не имея ещё 30 лет от роду.

Всё, что было замечательного, вышедшего из-под его кисти и карандаша, собрано мною в коллекцию и передано в Тюменское реальное училище. Со временем потомки наши, вероятно, будут любоваться на его создания и оценят их более достойным образом, чем современники.

Картина карточной игры его кисти помещена выше, несколько снимков с его карикатур и скульптурных опытов, здесь помещаемые, я думаю, лучше моих слов пояснят талант Колганова не только как самоучки-живописца, но и как самоучки-скульптора. Особенно хорошо удался ему Плюшкин.


* * *

12 лет назад умер Высоцкий, но память о нём жива в моей душе до сего времени. В кратких словах вот его биография.





















К.Н. Высоцкий родился в г. Таре, если не ошибаюсь, в 1835 г. Отец его был политическим ссыльным с польского восстания 1831 г. Ребёнком Высоцкий рос и воспитывался под руководством образованного отца и под влиянием русской матери, на которой отец его в г. Таре и женился. Как сын лишённого некоторых прав отца, он не мог окончить курса гимназии и вышел лишь с правом учителя народных училищ и был определён на должность учителя тюменского уездного училища, куда и прибыл, если память мне не изменяет, в 1857 году. С тех пор до самой смерти (1887) К.Н.Высоцкий оставался в Тюмени сначала учителем, а потом, по выходе в невольную отставку, занимался воспитанием детей в частных домах, как, например, Канонникова, Иконникова и других. Некоторые из его учеников занимают теперь видное положение и с благодарностью вспоминают редкое умение покойного привязать к себе детей и повлиять на их развитие благотворно. Потом он заводил фотографию, типографию, переплётную и делал попытку издавать местную газету. При скудных средствах в новых делах, которые в первое время требовали громадного труда, энергии и терпения, Высокий почувствовал наконец, что силы его надломлены, вера в успех истощается и ум его, «светочем» светивший для всех тюменцев, начинает слабеть и погасать. «Ходячая гуманность», как называли в шутку Высоцкого, начала изнемогать, и он окончил земную жизнь, заброшенный и забытый многими из тех, которые прежде не находили слов, какими могли бы достаточно характеризовать высокую и светлую личность покойного.

Печальна судьба наших самородков! Личность Высоцкого только лишний раз подтверждает этот приговор. Покойный носил польскую фамилию, но был на самом деле глубоко русским человеком, со всеми свойствами богато одарённой личности, и ни один человек, сколько-нибудь выходящий из обыденного уровня в Тюмени, не миновал обаяния его бесед, не обошёл его скромной квартиры. Покойный Колганов души не чаял в Высоцком, и всякая новая идея его характерных карикатур воплощалась в образы и принимала своё реальное выражение чаще всего в мастерской или кабинете покойного и уже потом ходила по рукам всего города. Только Высоцкий в те времена в Тюмени умел и мог заставить понять, что можно уважать даже врагов наших, что при всяком споре терпеливо должно выслушивать доводы и возражения противника, и только он мог с восторгом показывать всем ядовитые карикатуры на самого себя, нарисованные Колгановым, где он фигурировал то в образе Дон-Кихота, то в виде одного из семерых в стихотворении Некрасова «Кому на Руси жить хорошо[18 - Выше помещены 4 карикатуры Колганова, одна из которых, очевидно, изображает Высоцкого. К сожалению, покойный Николай Мартемьянович не успел объяснить мне сюжетов остальных; на кучке фотографий, снятых с этих рисунков, стоит только: «Карикатуры Колганова». _Изд._].

Под конец жизни под гнётом разных обстоятельств, о которых ещё рано говорить, Высоцкий ослабел духом и умер, немногими оплаканный, а большинством забытый и даже осмеянный. Но семена добра и гуманности, в лучшую пору его жизни им посеянные, не пропадут бесследно в Тюмени и рано или поздно дадут свой плод. Помянем же его за это добрым словом.

Мир праху твоему, человек-учитель!

Когда в 1890 г. я посетил на кладбище в Тюмени могилу Высоцкого, на которой не было ни памятника, ни креста, у меня как-то невольно вырвались такие сетования сердца:

Здесь твоя могила, бедный мой Высоцкий!
Ровно всё и гладко, нет креста, кургана,
Что у всех умерших памятником служит.
Вот следы поляны, вот следы обвала
Той земли холодной, где ты похоронен.
Рядом две могилы двух внучат твоих же,
Ласкою согретых, в надписи отцовской,
Что блестит стихами на кресте могильном.
Где же след любви горячей на твоей могиле,
Бедный мой Высоцкий! Нет, следа не видно!
Крест не осеняет впадину могилы!
Насыпи-кургана с зеленью дерновой,
Памятника-камня с надписью любовной,
Нет тебя по смерти! Точно ты и не жил;
Точно людям бедным мира не поведал,
Правды не посеял. Где же, Боже правый,
Плод любви высокой, сеянной покойным
Словом, делом, лаской, жизненным примером,
Чтобы люди жили с миром и любовью?
Пало ли то семя в каменную почву,
Ветер ли рассеял, солнцем ли спалило?
Глухо только всюду, мрачно и угрюмо.
Бедный мой Высоцкий!






Помещаю здесь снимок с прекрасного бюста Высоцкого, вылепленного Колгановым.




XVIII. ПОЛУРАЗОРЕНИЕ. ПРОЦЕСС С ПОДАРУЕВЫМ


От печальных воспоминаний об умерших вернёмся опять к рассказу о моей жизни и деятельности.

В Тюмени проживал фельдшер Загорский, иноверец, принявший православие и женившийся на русской, он торговал в лавке гостиного двора мануфактурными товарами. Человек он был довольно странного, порой даже наивного характера, но искренний и убеждённый, доказывавший всюду, что торговля — «это полу-дело», а фабричное и ремесленное производства — «вот настоящее дело». Он постоянно возился с лабораторными опытами и доказывал, как из пустых и малоценных отбросов можно получать химическим путём ценные фабрикаты. Так у него постепенно возникали свечной, мыловаренный и клееваренный заводы, но шли они вяло, как-то медленно развиваясь, происходило это, по его словам, потому, что денежных средств не хватало на своевременную заготовку материалов. Я несколько лет кряду покупал у Загорского мездриный клей для перепродажи в Москве и мало-помалу превратился в его компаньона по эксплуатации крахмального завода и выработке химического продукта — синь-кали. В это время я имел уже своего капитала около 70000 рублей и позволял себе роскошь посмотреть Россию пошире, отлучаясь из Тюмени на более или менее продолжительное время. Я даже сделал заграничное путешествие. Однажды, вернувшись в Тюмень, я с ужасом узнал, что Загорский забрал у моего доверенного денег на развитие заводов — половину моего состояния, а фабрикаты его, ко мне поступавшие, были дурно выработаны, неоднородного характера, а посему расценивались с убытком. А тут ещё партия крахмала в 6 тысяч пудов, отправленная в Нижегородскую ярмарку, потерпела на Каме аварию и погибла совсем. Страхования товаров в пути в то время еще не существовало, и я потерял на этом крахмале половину его стоимости, и то благодаря тому только, что другую половину убытка принял на себя пароходовладелец, покойный Колчин. После этого и остальные дела мои стали приходить в трудное, почти критическое положение. Те лица и учреждения, которые до сих пор давали мне свободно доверие и кредит, быстро изменили отношение, лишив меня и того и другого. Я сделался мнительным, раздражительным и считал себя чуть ли не вконец разорённым. Аппетита и сна не было, я ходил целые ночи напролёт из комнаты в комнату, не находя себе покоя и выхода из гнетущей тоски. Не боязнь разориться и стать снова бедняком сокрушала меня, а страдало больше всего моё самолюбие.

«Как, — думал я, — сделать такую непростительную ошибку, доверить больше половины своего состояния в чужие руки? Где же были мой разум и опытность, такими тяжёлыми уроками приобретённые?».

В эти печальнейшие дни в моей жизни приезжает раз ко мне покойный Ф.С. Колмогоров и прямо начинает с пословицы:

— «Кто капитал потерял — половину потерял; веру в себя потерял — всё потерял». Что вы киснете и сидите дома без сна и пищи? — продолжал он. — Посмотрите на себя, на что вы стали похожи. Ну, потерял деньги, что же делать — работай снова и наживай их опять. Нужны деньги? Вот я тебе даю 10000 рублей без расписки: бери и работай. Возвратишь их мне, когда сможешь. Сбрось только с себя горе и апатию, а остальное всё дело поправимое.

Такое сочувствие в трудную минуту жизни подействовало на меня освежающе. Я встрепенулся и, собрав все силы и всю энергию, принялся распутывать узел моих дел, ликвидируя затеянное предприятие, увлекшее меня дальше пределов благоразумия. Ликвидация химического завода повела к тому, что я решил покончить и остальные дела мои в Тюмени: продать дом, имущество, наличные товары и переехать на постоянное жительство в Москву. Вся первая половина 1872 года ушла на эту ликвидацию, и я остался с остатком капитала в 40000 р. вместо 70000 р., которые я имел раньше.

Мне теперь 62 года. Со дня описанной здесь сцены протекло уже 27 лет, но я и сейчас ещё с горячей благодарностью вспоминаю великодушную помощь покойного Колмогорова.

В начале последнего года моей жизни в Тюмени (1872) в одной столичной газете была напечатана моя корреспонденция, касавшаяся местного городского водопровода, устроенного г. Подаруевым. Данные для этой корреспонденции были взяты верные, но, как часто бывает в подобных случаях, в ней не было похвал лицу, строившему водопровод. Г-н Подаруев подал просьбу в суд, обвиняя меня по 1039 ст. Цензурного Устава. Я оканчивал уже в это время ликвидацию моих дел и должен был через неделю выехать из Тюмени. Но для такого влиятельного человека, каким тогда был г-н Подаруев, старый окружной суд сделал всё, что мог: на второй же день суд предписал следователю произвести немедленное следствие, а этот последний в тот же день прислал мне повестку с приглашением явиться к нему для дачи показания. Когда я по первой повестке не явился, то на другой день мне была вручена вторая повестка, с угрозой штрафа и ареста в случае моей неявки. Пришлось задуматься над своим положением, потому что выставленная статья закона, меня карающая, грозила восемью месяцами тюремного заключения. Местный адвокат, к которому я обратился за советом, ответил, что надобно покориться обстоятельствам и явиться к судебному следователю для дачи показания. Выручил меня К.Н. Высоцкий, заехавший ко мне с книгою Мсерианца «Законы о печати». Читая и пересматривая эту книгу, мы наткнулись на статью закона, гласившую, что в старых судебных учреждениях Сибири по делам печати первою инстанцией суда считается не окружной суд (уездный), а губернский. Прочитав это, мы ободрились и решили ждать третьей повестки, и тогда уже я должен был явиться к следователю с заготовленным заранее отзывом о неподсудности моего дела первой степени суда. Этим выигрывалась целая неделя времени, пока Подаруев прекратит начатое дело в Тюменском окружном суде и подаст новое прошение в Тобольский губернский суд, находящийся от Тюмени в 250 верстах расстояния. Я же через 3–4 дня уеду из Тюмени на жительство в Москву, и ответственность моя будет, может быть, по месту моего пребывания, где уже введены новые судебные уставы.

Получив последнюю, третью повестку, я с отзывом в кармане явился к судебному следователю в его квартиру.

— Вот и хорошо, — сказал следователь, бывший учитель уездного училища и близкий человек Подаруева. — А то я по закону должен был сообщить полиции о приводе вас для дачи показания. Теперь дела только на один час времени. Вот вам лист вопросных пунктов, на которые вы напишете ваши ответы.

Я взял лист, перечитал эти пункты и возвратил его следователю.

— Ну что же вы? — заметил он строго. — Берите перо и пишите!

— Прежде нежели писать ответы, — отозвался я официально, — не будет ли угодно вашему благородию прочесть вот эту бумагу?

— Ну что там, какая ещё бумага? Дело ясное. Вы не выйдете отсюда, пока не напишете ответов на вопросные пункты, или будете арестованы как ослушник.

— Всё-таки я прошу вас прочесть её прежде, нежели грозить мне арестом.

Следователь неохотно взял мой отзыв, и по мере того, как читал, на лице его изображалось крайнее удивление. Он не мог спокойно усидеть на стуле, взволнованно вскочил и схватил том законов. Статья, освобождающая меня от подсудности Тюменскому окружному суду, тотчас же нашлась, — я видел, как он перечитывал её не один раз, а потом сказал:

— Это новое обстоятельство. Я должен доложить о нём суду и губернатору. А теперь пока ответов ваших я не требую.

Я раскланялся и ушёл.

Через три дня после этого я ехал уже на почтовых в Пермь, а оттуда на пароходе и по железной дороге в Москву.

Подаруев, однако, не бросил дела и подал на меня прошение в Тобольский губернский суд, который и затребовал от меня ответов уже из Москвы, через полицию и судебного следователя Тверской части. Дело было в губернском суде рассмотрено и решено с присуждением меня к денежному штрафу.




XIX. ПЕРВЫЕ ШАГИ В МОСКВЕ


Так закончилась моя сибирская жизнь, и началась в Москве жизнь новая, при других условиях и обстоятельствах. Здесь я доживаю уже третий десяток лет и думаю, что до смерти моей успею ещё рассказать и про эту остальную жизнь и деятельность так же правдиво, как я рассказывал про мою предыдущую жизнь.

Я переехал в Москву на постоянное жительство в 1872 году. Москву я знал по прежним посещениям, но только, так сказать, с высоты птичьего полёта, знал её чисто внешним образом, без внутреннего быта и отношений. Приезжая в столицу на неделю, на две, я останавливался в каком-нибудь подворье, ходил по старым закоулкам знаменитых московских рядов для закупки товаров, заглядывал порой в трактиры, бывал в театре, — но как Москва внутренне жила, какие цели преследовала и какие употребляла приёмы, я знал лишь поверхностно, по догадкам и отрывочным впечатлениям.

Устраиваясь здесь на оседлую жизнь, приходилось начинать торговую науку чуть не с азов, потому что сибирские приёмы и отношения были в Москве непрактичны, а иной раз прямо и невозможны. В Тюмени, бывало, нужны деньги на неделю, на две, близкий человек одолжит их, если только они у него есть, на слово, без всякого документа и расписки. Наоборот, если есть свободные деньги у меня, я также дам их на время близкому человеку. И деньги всегда возвращались в назначенный срок сполна, по крайней мере в нашем кружке. Мне не помнится случая, где бы взаимное одолжение породило какой-либо спор и неудовольствие. Здесь же господствовали совсем иные обычаи и нравы. 51 мог давать деньги, одолжая другого, но я всегда рисковал их потерять. Если же понадобился бы мне заём, хотя бы на два-три дня, никто мне денег не давал, уверяя, что их или у него нет, или требовал документы и проценты. В первое время такие отношения мне казались жесткими и малочеловечными, и пока я с ними не освоился на практике, потеряв за несколькими торговцами мою ссуду, до тех пор я даже не считал их возможными. Суровые уроки в среде московского промышленного класса, однако ж, скоро научили меня уму-разуму. Я привёз с собой из Сибири капитала, как уже было сказано, около 40 тыс. р. и, практикуя в Москве вторую половину 1872 г., т. е. покупая, продавая, как свои, так и комиссионные товары, я увидел к началу нового года, что прожил и потерял за должниками не только всю заработанную в это время прибыль от полугодичной деятельности, но и потерял до 5 т. р. из основного капитала. Получив этот разительный урок, я стал, конечно, осторожнее, сдержаннее, так сказать, тоже себе на уме, но также и потерял значительную долю доверия к людям, какая была воспитана во мне сибирской жизнью и существовавшими там между людьми отношениями.

Бывало, в Тюмени понадобились деньги экстренно, по какому-нибудь случаю, ну хоть на покупку новой партии товара, случайно подвернувшейся. Покупаешь её смело, зная, что друзья-приятели дадут тебе деньги во всякое время. В подобных случаях идёшь, бывало, к Канонникову, Лагину, Глазунову и начинаешь разговор не просьбою об одолжении денег, а прямо вопросом:

— Есть у тебя деньги?

— Есть, — отвечает Лагин.

— Ну так дай мне на неделю столько-то. Я купил выгодно то-то.

— Хорошо.

Деньги выдаются, и потом, когда возвращаются, просишь только Лагина или Глазунова зачеркнуть запись в книге, чтобы как-нибудь потом не возникло недоразумения.

В Москве же я встретил совсем другие отношения: здесь на первом плане, заглушая доброжелательство к другому, стояла сухая личная выгода, требовавшая всегда вексель и процент. Быть может, в больших промышленных центрах такие отношения и неизбежны, но в первое время они казались мне неприятными и уж очень эгоистичными. Небольшой кружок сибиряков, с которыми я мало-помалу знакомился в Москве, усваивал уже в значительной степени московские приемы, да, по правде сказать, и не мог поступать иначе, потому что «в чужой монастырь со своим уставом не ходят».

Скоро я понял, что сибирская система доверия здесь, в Москве, решительно неприменима, и если я не хочу постепенно разориться, то надо чутко сторожить всякое поползновение на мой карман московского промышленного человека. Ввиду этого мне пришлось в первые три- четыре года усиленно работать над приобретением клиентов-«доверителей», присылавших свои товары для продажи, помимо своей собственной торговли, сырьевыми сибирскими товарами. Во избежание лишних расходов я не имел сначала ни приказчика, ни артельщика, а должен был принимать и сдавать товары сам, в тех местах, где я их покупал и продавал. В провинции лавка, дом, склад всегда близко и под руками: сходить или съездить в склад времени требуется мало. Здесь я жил в Благовещенском переулке, а склады находились на Кокоревском подворье и в Северном обществе, по крайней мере в 3–5 верстах расстояния. Показать ли кому-нибудь товар, надо тратить времени два, а то и три часа; потолковать лис продавцом или покупателем, надобно идти в трактир и, хочешь не хочешь, пить с ним чай, что также отнимало значительное время. Затем, в те годы, о которых ведётся мой рассказ, биржа собиралась между 5 и 6 часами вечера; выходило так, что уйдя с квартиры в 8–9 часов утра, я возвращался домой к 7 часам вечера. После обеда остальное время поглощалось письменными и счётными занятиями. Таким образом, все 6 дней недели с раннего утра до позднего вечера я работал без отдыха и покоя.

Но зато к исходу второго года, когда я свёл баланс моих счетов, я увидел, что заработал чистой пользы за всеми издержками на прожитие что-то около 5 т. р. Это поставило меня на ноги твёрдо, и я решил на будущее время придерживаться правила: проживать не больше двух третей того, что в течение года наживаю.

Постепенно усиливая покупку товаров в Сибири и продажу их в Москве и Нижегородской ярмарке за свой счёт, я в то же время заботился и успевал приобретать клиентов, называемых на торговом языке доверителями, посылавшими мне свои товары для продажи их в Москве и на ярмарке. Так называемая комиссионная продажа чужих товаров оплачивалась вознаграждением от 1 до 2 процентов, смотря по их характеру и сумме вырученных денег. За шерсть, сукно, жировые продукты платилось 2 процента; за кожевенные товары — 1–2 процента; за чай — 1 процент.




XX. ИРБИТ. ЗИМНЯЯ ДОРОГА


Каждую Ирбитскую ярмарку, происходящую в течение февраля месяца, я должен был приезжать туда, так как в этой ярмарке собирались все мои клиенты, с которыми личное объяснение устанавливало более прочное доверие и давало лучшие результаты, чем обыкновенная переписка почтой. Устраивая «комиссионные» операции для Москвы, я в то же время покупал на ярмарке товары и для себя, выбирая, конечно, такие, от которых с большей вероятностью предвиделась в ближайшее время прибыль. В те времена езда в Ирбит сопряжена была с немалыми затруднениями и требовала больше месяца времени. Нужно было ехать по железной дороге до Нижнего Новгорода, а оттуда, через Казань и Пермь, на лошадях, безостановочно дни и ночи, одетым в полушубок, доху и валенки; выходить из повозки только на станциях, во время перемены лошадей, чтобы обогреться или напиться чаю и закусить… Морозы бывали иногда большие, особенно при северных ветрах и вьюгах, и тогда приходилось выносить особенно тяжёлые неудобства и лишения. Иной раз ветер свищет и шумит неистовой метелью; полозья характерно скрипят по снегу; повозка ныряет по ухабам, то поднимаясь на вершины между ними, то тупым толчком падая на дно, а ты, лёжа в ней, вторишь этим движениям, приноравливаясь только, как бы удобнее ослаблять удары саней руками и ногами. Застегнуть от вьюги фартуком повозку считалось во многих случаях опасным, потому что где-нибудь на косогоре при быстрой езде сани могли опрокинуться, и тогда пассажир рисковал очутиться под тяжестью багажа и чемоданов, могущих задушить до смерти. Я знал подобный случай, бывший с покойным Решетниковым. Эго произошло в поездку его из Тюмени в Ирбит. Казанская хорошая кибитка была Решетниковым застёгнута наглухо; он и спутник его спали. И вот раз, спускаясь с горы, лошади понесли, ямщик на раскате оплошал, и повозка моментально перевернулась вверх полозьями. Багаж и подушки давили и душили путников, не давая возможности освободиться, несмотря ни на какие усилия. Ямщик, выкинутый с козел, не был придавлен, но он не мог своими силами ни отвалить повозки, ни отстегнуть кожаного фартука, застёгнутого со всех сторон на крепкие медные кнопки. И только благодаря случайно подъехавшим другим пассажирам, которые помогли перевернуть опрокинувшуюся повозку, Решетников и спутник его остались живы. Они были уже без чувств; их вытащили полумёртвыми из экипажа и положили на снегу, пока они опомнились и пришли в себя.

В дурную погоду больше всех приходилось выносить холод и неудобство бедному ямщику, примостившемуся на козлах, боком к лошадям. Ему нужно было в одно и то же время управлять тройкою лошадей, держаться на скользком сиденьи передка повозки, получать резкие толчки в ухабах и не иметь защиты от бурана. Поистине профессия этих ямщиков была порою прямо каторжной работой.


* * *

Но временами выдавались периоды езды на тройке лошадей среди зимнего пейзажа такой несравненной красоты и поэзии, каких жителю большого города нельзя ни вообразить, ни перечувствовать. Для людей, живущих в городе, не видавших зимнего пейзажа в широком поле, это прямо нечто неведомое и недосягаемое.

Ночь. Ветер стих. Ухабы миновали. Луна светит ярко. Необозримое поле снежной равнины блестит и искрится мириадами светящихся точек. Дорога стелется матовой полосою, теряясь вдали, среди панорамы волшебных декораций: стена леса медленно плывёт вам навстречу. Лошади крупной рысью дружно несутся вперед, мотая головами и похрапывая. Колокольчик под дугой гудит переливами тонов и замирает, теряясь в морозном, тихом воздухе. Ямщик лихо встрепенётся; ловким жестом головы сдвинет шапку набекрень и крикнет ласково на тройку:

— Эй вы, родимые!

И затянет одну из тех песен русского народа, как бы вторя окружающему, которая сладко и в то же время до болезненности жутко отдаётся в душе вашей.

— Эй вы, родимые!

Прерывая песню, крикнет он на лошадей опять и снова продолжает выводить свои заунывные, хватающие за сердце рулады.

Вы жадно смотрите на божий мир, как будто что-то действительно волшебное проходит перед вашими глазами; вы чутко вслушиваетесь в звуки песни и тоны колокольчика, и ваша мысль, переходя воспоминаниями от одной картины к другой, погружается в сладкие мечты о детстве, юности, молодости…

— Эй вы, молодчики! — неожиданно крикнет совсем другим тоном ямщик и подберёт вожжи. Лошади рванутся — коренная иноходью, пристяжные галопом — и понесутся вперёд. Колокольчик громче зазвенит и на момент даже замолкнет и перестанет переливаться. Кибитка дробью быстро застучит по выбитым обозами ступеням. Вы очнётесь. На вас силуэтами надвигается лес всё ближе и ближе, пока дорога совсем не спрячется между двух стен берёз и елей. На вас глянет новая картина зимнего пейзажа. Все деревья нарядились снегом в странные фантастические уборы и стали похожими то на пирамиды, то на причудливые киоски. Снег шапками лежит на ветках; иней распушил в сказочный наряд стволы и сучья, а месяц осветил их своею несравненною игрой с бесчисленным количеством теней и полутонов. Экипаж и лошади то прячутся под эту тень, то выдвигаются на прогалины света, разнося по лесу смешанное эхо шума, на котором, как на фоне, выделяются то окрик ямщика, то разный тон валдайских колокольчиков…

Какой поэзией, какой волшебной сказкой веет от одного воспоминания о подобных впечатлениях!


* * *

Окончив дела в Ирбите, я как-то раз возвращался в Москву около 10 марта. Между Нижним и Казанью дорога пролегала по льду Волги. Почтовые станции так называемой «вольной почты» устроены были прямо на правом берегу реки. Стояла тёплая погода, и во многих местах появились «забережники», но лёд был ещё крепкий, и езда по нему в зимнем экипаже представляла сущее наслаждение. Но вот, подъезжая к одной из станций, за какую-нибудь версту расстояния, мы заметили, что на льду появилась вода, сначала немного, а потом чем дальше, тем всё больше и больше. Ямщик пустил лошадей крупной рысью, полагая, что через 20–30 сажен расстояния воды этой не будет. Но чем дальше мы подвигались вперед, тем вода становилась глубже, и вдруг мы увидели, что слева — из какой-то речки — вода вливается на лёд громадным волнующимся потоком. Ямщик направил лошадей к берегу, прямо к станции, но глубина воды стада доходить до целого аршина и вливалась в нашу повозку. Мы выскочили из экипажа и примостились на облучках его. Лошади едва брели водою по самые животы, а мы только и ждали, что вот-вот они провалятся под лёд. Минуты были страшные, и мы едва выбрались на отлогость берега, где устроена была зимняя почтовая станция. Весь наш багаж оказался подмоченным, и мы должны были разбирать его и просушивать на станции.

Припоминается мне также ещё моя поездка зимою из Тюмени в Омск. Я как-то ехал туда экстренно «на перекладных». Багажа со мной было мало, и на паре лошадей через так называемых «дружков» ямщины я проехал расстояние 640 вёрст в 52 часа времени. Прогоны платились 4 копейки с версты за пару лошадей, а выдавалось ямщикам на водку не больше 20 коп. каждому. Такая быстрота езды здесь, в Центральной России, нигде немыслима, но в Сибири она считалась заурядной; там нередко ездили из Тюмени в Томск — 1500 вёрст пути — в 6 и даже 5 ½ суток. Дорогой они два раза в сутки пили на станциях чай и раза два стол овал и.

Длинная безостановочная езда на лошадях днём и ночью в Сибири заставила изобретать приспособления как для удобства пассажира в экипаже, его одежды, так и дорожных запасов для питания. Зимняя сибирская повозка несколько иная, чем русская почтовая кибитка, в которой имеется слишком примитивная защита от ветра и непогоды. Повозка в Сибири более длинна, с иным изгибом бортов и лучше защищается фартуком и козырьком от ветра, а «отводами» — от опрокидываний набок, чем русская повозка. Сибирские доха, валенки, с наушниками шапка и киргизская кочьма — надежные защитники от холода и буранов. «Мороженые щи», «мороженые пельмени» — такие в дороге удобные консервы, что едва ли можно подыскать им равные — по удобству, питательности и легкости перевозки зимою. Проехав дальнюю дорогу, вы утомились и проголодались; вам хочется поесть чего-нибудь горячего и питательного. Но вы дорожите временем; вам некогда ожидать на станции, пока хозяйка дома приготовит что-нибудь съестное и чаще всего то, чего вы не любите — мало вкусное и привлекательное. В этих случаях сибирскими дорожными запасами зимою вам нужны только горячая печь или самовар с кипящей водою. Отрубленный кусок «мороженых щей», горсть «мороженых пельменей», положенные в кипяток, через 10 минут дают вкусное горячее кушанье, а через вторые 10 минут вы уже закусили и сидите в экипаже, готовые ехать дальше.

Одной зимой я ехал как-то с покойным Глазуновым из Москвы в Ирбит новым направлением: Нижний, Вятка, Верхотурье, Ирбит. В Н.-Новгороде мы купили казанскую повозку с двойными широкими отводами, ввиду того, что придётся проезжать северною местностью, полу-просёлочными дорогами, среди глубоких снегов Вятской губернии. Дорогою, вне большого тракта, нам пришлось скоро убедиться, в особенности в бедных чувашских селениях, что порою нет у ямщика ни крынки молока, ни самовара. Поселки чувашей были большей частью плохо обустроенные, с грязными и неуютными избами. Зато татарские деревни отличались зажиточностью и поразительной чистотой, казавшеюся даже нам, сибирякам, удивительною. Татарские хозяйки в своих домах не мыли горячей водою с песком лестниц, полов и простенков между окнами, как делается часто в Западной Сибири, но на дворе, в избе, у очага соблюдались ими образцовая чистота и опрятность.

В этих захолустьях мы в первый раз увидали, как впрягают в повозки трёх лошадей цугом, или гусем: коренную — в оглобли, другую — в постромки, привязанные «к запрету» первой, а третью — в новые постромки, впереди второй. Для каждой лошади, проходя через дугу, проводятся особые вожжи. У ямщика на короткой рукоятке висит через плечо длинный, волочащийся по дороге бич, достающий переднюю лошадь, которым он владеет мастерски и при этом, щелкая, производит особый звук хлопушки. Передовая лошадь всегда приучена хорошо справляться со своей ролью — задерживаться при спуске и подъёме в ухабах и делать большие радиусы в поворотах. Самая крупная неприятность, какая может быть при такой езде, — это встреча с такими же пассажирами или встреча с каким-нибудь обозом. Лошади тогда неохотно сворачивают в рыхлый снег возле дороги, где зачастую должны проваливаться по уши. Повозка накреняется набок, а иногда и застревает в снегу, откуда приходится вытаскивать её на дорогу с большой вознёй и хлопотами. Результатом в подобных случаях всегда является необходимость вылезать из повозки, помогать ямщику вытаскивать её на дорогу и слушать его перебранку с встречными ямщиками и пассажирами.

Население Вятской губернии мне показалось гораздо зажиточнее и домовитее населения смежных губерний — Казанской и Пермской, несмотря на то, что местность сама по себе у первой севернее и природа угрюмее. Видимо, каждый поселянин здесь был прежде всего пахарь, а потом ремесленник, и это сказывалось на внешности его построек, внутренности дома и всего домашнего обихода, до крепкого дублёного тулупа, сооружённого из домашних овчин включительно.

Города Вятка, Слободской и некоторые сёла служат центрами кожевенной и спичечной промышленности. Первый промысел существует в Вятке с незапамятных времён, а спичечное производство занесено в Слободской впервые покойным Ворожцовым довольно оригинальным способом. И.А. Ворожцов был сыном местного купца, задумавшим в своей лесной губернии ввести новый вид промышленности, но никак не мог найти способа успешно разрешить задуманную задачу. Преследуя свою идею, он отправляется в Варшаву и нанимается простым рабочим на спичечную фабрику для практического изучения всего процесса выработки нового фабриката. Там он проработал целых полгода и вернулся домой хорошим работником, мастером и хозяином. Фабрика его в Слободском, первая по времени, пошла с самого же начала удачно и скоро заняла видное место не только в Вятской губернии, но на всём Урале и в Сибири, служа рассадником таких же фабрик как у себя в краю, так и в других местах по направлению на восток, вплоть до самого Иркутска.

Дорогою из Вятки в Ирбит на перевале Северного Уральского хребта мы увидели поистине чудные виды природы. Я тогда в первый раз в жизни любовался на горные вершины, известные у местных жителей под именем «сопок»; на горные перевалы, откуда открывались далёкие виды и перспективы. В особенности поразили меня своим диким величием берега р. Чусовой, по льду которой мы ехали на протяжении целых 20-ти вёрст. Тут смотрели мы, что называется, во все глаза и не могли вдоволь налюбоваться на виды скалистых берегов и так называемых «камней», утёсов, один другого выше, один другого причудливее по форме и цвету. Рассказы о реке Чусовой, когда она весной бушует и стремительно несётся по каменному ложу, в образных словах нашего ямщика, придавали ей страшное и почти мистическое значение.

Вон там, подальше, за этим камнем, — говорил словоохотливый ямщик, — есть «камень Шило», а там, ещё подальше, — «два брата Разбойники», ну, уж я вам скажу, такие-то каждую весну душегубцы, что не приведи Господь и подплывать к ним. Наша Чусовая теперь, зимой, какая она кажется тихая да добрая, а вот как только откроется весна, так и понесётся она, как бешеная лошадь, — по 20 вёрст в час.

— Неужели весной 20 вёрст в час течёт ваша Чусовая? — спрашиваем мы с удивлением.

— Что 20 вёрст! Есть места, где она бьёт от «шифера» на камень, там, пожалуй, и все 30 вёрст махает. Ведь что бывало-то тут вёснами, когда спускаются барки с чугуном и железом! Когда я был ещё маленький, в то время заводей ещё не делали, камней порохом не взрывали. И вот, помню, на самую Пасху спустили от заводов караван с барками. Стоят люди на барках, крестятся и молятся, а их несёт водою сломя голову. Оплошал ли «поносный» или так им на роду было написано, Бог ведает, только первая барка налетела прямо на «камень Шило» — и поминай, как звали, и людей и барку! Вслед за ней — другая барка, третья, четвёртая — и весь караван в 40 барок разбился вдребезги, а люди — рабочие, матросы, водоливы — чуть не все утонули и погибли! Тут спасения не ищи. Вода около проклятого камня так крутит, что — ни Боже мой никак на берег не выплывешь! Вот и погибли в этот час ни много ни мало, а 500 христианских душ!




XXI. МОЯ ТОРГОВЛЯ В ГЕРМАНИИ. ВАЛЯЛЬЩИКИ


Приезжая из Москвы в Нижегородскую ярмарку для торговли сырыми сибирскими продуктами, я нанимал чужую лавку, где бы можно было жить целый месяц времени и иметь склад для некоторых сортов товаров. Специальностью моей тогда была торговля, главным образом коровьей шерстью во всех её сортах и видах. Покупателями у меня постоянным контингентом состояли мастерки валеных изделий Нижегородской и Костромской губерний. Бывали годы, когда торговля подобными продуктами давала большие барыши, а бывали и такие годы, когда цена им неожиданно понижалась, и приходилось мириться с неизбежными убытками. В такие годы надо было иметь постоянные склады в Нижнем Новогороде и постоянного приказчика, проживающего там. Значительные остатки шерсти вместе с расширением дел, повторяясь из года в год, навели меня на мысль устроить войлочную фабрику в Арзамасе, которая ведётся мною и по сие время. Она устроена была сначала как ручная мастерская для выделки незатейливых арзамасских «полостей», большей частью в зависимости от того, какие находились от Нижегородской ярмарки остатки шерсти. Но мало-помалу требование изделий стало разнообразнее, появился спрос на специальные сорта даже в Германии. Это вызвало мою поездку в Берлин и взятие поставки войлоков для немецкого потребительного рынка. Ручная работа войлоков представляла сама по себе многие неудобства и пороки в самом фабрикате. Поэтому я пришёл к мысли поставить на фабрике паровой двигатель с чесальными машинами и прочими приспособлениями. Дело, казалось, обставлено было в этом отношении удовлетворительно. Войлоки выходили хорошего качества, но когда к концу отчётного года наработали их много и подсчитали стоимость, то оказалось, что цена им выходила настолько высокою, что фабрика дала убыток. Два года я терпел от убытка, пока не решил машины распродать и снова перейти на способ ручной выработки. Так продолжалось это около 7–8 лет, пока вновь изобретённые машины для войлочного производства опять меня не соблазнили. На этот раз я пошёл с большей опытностью, ставя только лучшие и новые машины. Результат оказался как раз противный первому неудачному опыту. В то время машины приносили убыток, на этот раз они приносят прибыль, и что главнее всего: избавляют рабочих от трудной и вредной для здоровья работы — битья шерсти «на лучках».

Для продажи войлоков за границу мне приходилось часто ездить в Германию и нередко отдавать там фабрикаты на комиссию, а потом, когда это в конце концов вышло неудачно, устроить в Берлине свою личную постоянную торговлю; к сожалению, мой выбор доверенного также оказался неудачным, и, ликвидируя там дело, я должен был потерять за ним около 10 ООО рублей.

Характерный случай произошёл со мной в Берлине при открытии торговли на моё имя. Для этого требовалось предварительное заявление у городского судьи: кто я такой и какую я даю «прокуру» моему доверенному, как лицу, меня заменяющему. Для этой цели нужно было представить перевод моего купеческого свидетельства с русского языка на немецкий, удостоверенный нашим посольством. Являюсь я с просьбою о переводе документа в канцелярию посольства; мне указывают, что для подобных дел имеется специальный переводчик, живущий в Берлине там-то. Еду к этому переводчику, и он мне заявляет, что перевод будет стоит 50 германских марок. Никакие резоны, что такая цена, не говоря уже о том, что не предусмотрена законом, а просто непомерна дорога, не привели ни к чему. Ввиду же того, что мне надобно было скоро возвращаться в Москву, я решался уплатить 10, 15, даже 20 марок; но переводчик был неумолим и стоял на том, что меньше 50-ти марок не возьмёт. Такое отношение гак мне показалось горько и обидно, что я решился обратиться в канцелярию посольства уже с жалобой на переводчика. Но вышло так, что, когда я туда прибыл, канцелярия была закрыта. Что мне оставалось делать в подобном положении? Посоветовавшись с моим будущим доверенным, я решился обратиться к немецкому судье и рассказать ему про мою неудачу с русским переводчиком. Так я и сделал. Немец-судья, видимо, сердечно отнёсся к моему положению и, покачав укоризненно головою, сказал мне:

— Я не знаю русского языка, и ваш документ, удостоверяющий вашу личность, с формальной стороны без перевода для меня недостаточен, чтобы я мог записать вас в торговый реестр. Но, видя ваше затруднение и веря вашей искренности, я беру на себя ответственность, внося ваше заявление в реестр, и выдаю дозволение на открытие торгового заведения.

Каждый русский может догадаться, как мне горько было почувствовать отсутствие защиты нашего русского посольства и великодушие немецкого судьи.


* * *

Типом покупателей моих на разную шерсть, какою я торгую в Нижегородской ярмарке и Москве, служит, как я уже упоминал, большей частью деревенский ремесленник-валяльщик Костромской, Нижегородской и Ярославской губерний, постоянно расширяющий свои дела и превращающийся, мало-помалу, в зажиточного человека, а потом деревенского «богача», у которого работают сдельно те же крестьяне, живущие в одной с ним деревне или в ближайших посёлках. Каждый из них начинал работать валяную обувь своими руками, как всякий обыденный кустарь, а потом нанимал себе рабочего-помощника, сначала одного, потом двух, трёх и наконец доходил до целой сотни. Некоторые из этих кустарей владеют теперь фабричными заведениями с паровыми двигателями и чесальными барабанами, но почему-то не называют их фабриками, именуя просто мастерскими, «заведениями» или даже заводами. Эти мастерки довольно быстро превращаются в богатых людей, владеющих уже капиталами в сотни тысяч рублей и вырабатывающими ежедневно по 300–500 пар валяных сапогов. В настоящее время первыми из них считаются по капиталам гг. Катюшин, Носков, Копылов и другие, менее богатые, но все-таки с пятками и десятками тысяч рублей основного капитала. Все они, однако ж, когда-то покупали шерсть по одной и по две кипы, а потом, кредитуясь и расширяя покупку-продажу материала и фабриката, увеличили производство до размеров настоящего времени.

Всякий выдвинувшийся мастерок, большой и малый, закупает шерсть главным образом в Нижегородской ярмарке на годовое производство, а потом, привозя домой и делая смесь разных сортов, раздает её мастерам под именем «мешки» по весу, на определённое количество пар сапог. Мастера эти бьют шерсть «на лучках» для придания ей вида ваты, или сами фабриканты чешут её на машинах, у кого они имеются. Потом у себя «на заводе» закладывают битую или чесаную шерсть «в колпаки», которые, сделав валяным суховалом, отдают уже сторонним «стиракам» для валки этих колпаков с горячей водою в настоящий вид и меру обуви.

Как всегда наиболее удачных результатов добиваются, конечно, только те, кто трудолюбивее, умнее, настойчивее остальных, и прежде всего те, которые не пьют в праздничное время водки и не сидят с похмелья по трактирам и кабакам в рабочие дни. Нет труднее времени для начинающего мастерка, как, работая на другого, сэкономить в запас первые десять рублей денег, чтобы купить на них материал «на наличные». Это всегда дешевле и выгоднее где бы то ни было, против покупаемого в долг. Если раз это сделано, и мастерок-ремесленник не любитель кабака и деревенского трактира, по сущности своей такого же второго кабака, — ему уж легче копить и наживать вторые 10 р., если, конечно, не случится в его обыденной жизни каких-нибудь внешних неблагоприятных обстоятельств. Работая усиленно головою и руками, подобный ячейка- мастерок не замедлит стать владельцем серии (50 р.), на которую уже может покупать целую кипу шерсти и иметь кредит на такие же 2–3 кипы от торговцев шерстью. С этого момента дальнейшие успехи ему обеспечены; он уже почти всегда будущий Катюшин, Носков и проч.

Повторяю, подобного материального состояния достигают только те, которые прежде всего не ходят в кабаки-трактиры и, кроме того, трудолюбивее и толковее своих товарищей, т. е. у кого природная смекалка — во всё время «купли-продажи», в распорядке дня, в технике работы постоянно им сопутствует. Все другие, в подавляющей массе деревенских жителей упомянутых губерний, с отсутствием какого-нибудь, даже одного из приведённых признаков, остаются навсегда работниками «на других» и не имеют шансов подняться выше подённого заработка или поштучной платы.

В последние годы контингент моих покупателей на шерсть изменяется в пределах 120–140 человек, за которыми находится в кредите постоянно 300–400 т. р. Насколько обеспечен этот кредит верностью уплаты в срок — мне подсказывает статистика, ведённая за много лет моей торговли. В среднем выводе 2 % обыкновенно покрывают все убытки, какие могут причинять неплательщики долга, большей частью вынужденные так делать в силу каких-нибудь непредвиденных и неотвратимых обстоятельств: смерти, пожара и проч. Но и в этих случаях зачастую платит долг наследник должника или хотя с трудом, но платит сам разорившийся от пожара. У меня есть давнишний покупатель шерсти крестьянин Никитинской волости Феопемпт Савельев Чистяков. Десять лет назад он имел свой хороший дом и свободный капитал в 10 т. рублей. По обыкновению, как у всех крестьян, у него ничего страховано не было, а всё возлагалось на милость Божию. Случился пожар: дом и товары у него сгорели. Платить долгов стало ему нечем. Кредиторы Чистякова сами скидывали ему половину долга, а другую соглашались ждать более или менее значительное время. Но Чистяков отринул скидку с негодованием. «Я заплачу вам всё, — твердил он со слезами, — только дайте мне немного шерсти в долг и дайте срока год-другой». Так и вышло. Чистяков, не покладая рук, принялся снова за работу, уплатил старые долги всем кредиторам и теперь снова стал самостоятельным, зажиточным хозяином в деревне.

Но, как говорится, в семье не без урода; так и между ремесленниками в деревне. То какая-то слабость обуяет человека к трактиру и разгулу, то подросший сын выйдет не в отца и начнёт проматывать отцовское добро, то, наконец, найдёт какое-то ослепление разума и разлом нравственных устоев, а там, глядишь, и затеял человек скверное дело — не платить своих долгов, т. е. вознамерился воспользоваться чужим достоянием. В числе последних припоминаю одного старика крестьянина, некоего Онисима Муратова. Лет 10 кряду я продавал этому человеку шерсть, и всегда чинно и любовно он платил мне деньги. По всему заметно было, что у него имеется 2–3 тысячи своих денег и кредит рублей в 500 нужен только как подмога к оборотному капиталу. Бывало, Муратов войдет в контору, робко озираясь и переступая за дверь, и первым делом помолится на икону.

— Здравствуй, батюшка, — скажет он ласково.

— Здравствуй, Онисим Васильевич, — ответишь ему. — Ну, как поживаешь? Что поделываешь?

— Да что, батюшка, вот сапог привёз продать, да что- то цены не дают ладной. На дворе-то у нас продают их дёшево, ну, вот я и не торгую; всё хочется барышка побольше.

— Подожди ещё, ведь ярмарка только что начинается.

— Эх, батюшка, да ведь и ждать-то нельзя! Вот перво-наперво я тебе должен, и надо деньги выручать да тебе заплатить.

— Успеешь ещё. Зачем из-за этого спешить с продажей, понижая цену?

— Как же, милостивец, иначе-то? Ведь всё надо делать вовремя да по-божески. Деньги я тебе через три дня принесу. Ну, а как же, шерсти-то опять отпустишь мне?

— Такому аккуратному человеку, как ты, конечно, отпущу. Плати деньги и покупай шерсть опять.

Дня через три Муратов действительно приносит деньги.

Деньги у него всегда бывали спрятаны во внутреннем кармане шаровар, так далеко, что он каждый раз, доставая их оттуда, приговаривал:

— Уж ты, Бога ради, прости меня, старика, за это. Я всё боюсь, как бы лихой человек меня не изобидел.

Покупая у меня снова шерсть, Муратов подписывал новые векселя, старательно выводя славянскими буквами свою подпись.

И вот вдруг этот Муратов, без всякой уважительной причины, не заплатил мне денег. Пишу ему письма — ничего не отвечает. Стороною слышу, что Муратов поправил дом, купил мельницу и живёт себе в деревне припеваючи. Проходит два года. В начале ярмарки является ко мне его сын, мальчик лет 18, смиренно, извиняясь за отца, просит подождать долг еще одну «вот недельку»; как только он продаст «сапог», то «батюшка наказал деньги вам отдать в нерву голову».

Проходит неделя, и является ко мне опять сын Муратова. «Ну, — думаю, — напрасно старика обвинял в дурном намерении. Видно, была какая-нибудь серьёзная причина неплатежа».

Мальчик стоит перед столом у меня и тревожно перебирает в руках свою фуражку.

— Сколько вам денег-то? — спрашивает он.

— Ведь ты знаешь: вексель в 500 р., — отвечаю я.

— Батюшка мне сказал уплатить вам четвертную (25 р.), вексель получить.

Я сначала не понял смысла предложения и переспросил его.

— Что так мало делает старик уплаты? Ведь за ним 500 р., а вы хотите дать только 25 р.

— Нет, батюшка мне наказал за весь долг уплатить четвертной билет, а чтобы, значит, вексель получить назад.

Я изумился такому предложению и невольно повысил голос.

— Да ведь у тебя, как я слышал, было 30 корзин сапогов на 1500 р.? Ты их продал? Где же деньги?

— А я их отцу послал.

Я не мог более сдержать себя и крикнул на юнца Муратова, чтобы он убирался вон.

Эти случаи — с одной стороны, высокого благородства Чистякова, а с другой — низменных побуждений Муратова — исключительные явления и, как таковые, не дают точного понятия о добросовестности целой массы остальных ремесленников. Нравственная физиономия последних, взятая в общем, не достигает, положим, высоты характера Чистякова, но и не опускается до низменных поползновений Муратова. Правда, как она есть, мне кажется, будет немного выше среднего уровня между этими двумя крайностями.




XXII. МОИ ПРОДАВЦЫ


В торговле и промышленности существует правило: «купить дешевле, продать дороже». Но для каждого правила, а в том числе и для этого, имеется, однако ж, контроль благоразумия. Можно желать купить товар так дёшево, что никто его не продаст, — и тогда останешься без товара. Можно желать продать так дорого, что никто его не купит, и тогда останешься с товаром без покупателя. И то и другое — результат неразумия и бестактности, ведущих всегда к убыткам и разорению. Всякая торговля, претендующая на успех и пользу, должна быть свободна от подобных недостатков, т. е. гибка и смела. Иначе она заранее обречена на естественный упадок и неизбежную ликвидацию.

Я лично продаю разной шерсти в год от 80 до 100 т. пудов и смею думать, что знаю эту торговлю сколько-нибудь основательно. Прежде нежели покупать и продавать товар, я должен тщательно узнавать, в какой степени выразится требование на него в Нижегородской ярмарке. А это зависит от многих причин, скрывающихся большей частью во всех местностях России, где только носят валяные сапоги. Если были холодная осень и зима, валенки требовались потребителями хорошо, значит, будут торговцы усиленно покупать у мастеров валяные сапоги, а те, в свою очередь, будут усиленно покупать и материал — шерсть. В двух-трёх крупных районах появилась мода на белые сапоги — значит, и шерсть требоваться будет больше белая. Бывают годы, что иностранный рынок требует усиленно высокие сорта коровьей шерсти, тогда она становится также сильно требующимся товаром, а стало быть, с повышенными ценами.

Если не умеешь предугадывать этого в большинстве случаев, тогда бросай торговлю и занимайся чем-нибудь другим, где бы ты был, выражаясь биржевым языком, «в курсе дела».

Как идёт покупка шерсти партиями и как она идёт в продажу мастеркам, по мелочам, я думаю, лучше всего рассказать, приведя ряд маленьких картинок с натуры.

В ярмарку приехал продавец коровьей шерсти с партией в 1.000 пудов. И вот, завязав в платок отборные лучшие клочки шерсти всех цветов, он идёт с ними в лавки покупателей.

— Вы покупаете шерсть? — держа в одной руке фуражку, а в другой — платок с шерстью, задаёт вопрос владельцу лавки продавец.

— Покупаю.

— Вот у меня есть шерсть на Сибирской пристани у Каменских. Партия 1.000 пудов.

— Хорошо. Покажите образцы.

Развязывается платок и выкладываются на стол образцы шерсти: белой, чёрной, серой и красной.

— Сколько же какого цвета? — спрашивает покупатель, рассматривая шерсть по цвету, длине волоса и качеству.

— Одной белой чуть не пятый волос. А там остальные цвета, всё как есть в порядке.

— Что же, вся партия согласна с образцами?

— Ну вот ещё! Я сам смотрел за мойкой. Волос в волос будет.

— А сколько летней мойки в партии?

— Какой летней? У меня её нет. Вся шерсть вымыта весною.

— Какая же цена?

— Да что много запрашивать? Шесть рубликов положите.

— Вот что я вам скажу. Если цена 6 р., то я не хочу и смотреть вашу партию.

— Разве это дорого? Вон, говорят, вятские продали по шести с полтиной.

— То вятские, у них и шерсть вятская, и мойка вятская.

— Что ж, дорого разве? Ну, пожалуй, я уступлю, чтобы, значит, без запроса было. Цена будет пять с полтиной.

— Не подойдет и эта цена.

— А что же вы дадите?

— Не смотревши партии, я не объявлю цены. Судя же по образцам, вероятно, взятым ещё из лучших кип, цена мне не подходит.

Продавец сердито начинает завязывать образцы в платок, переходит на иронический тон.

— Вы, верно, совсем не покупаете шерсти? Так бы и сказали.

— Напротив, покупаю. Но цена ваша не подходяща.

— Прощайте, — недовольным голосом произносит продавец, демонстративно удаляется из лавки.

Видя, что его не вернули, он через несколько минут является опять к тому же покупателю.

— Вот что, — говорит он, — так и быть, возьму уж 5 р.

— Это другое дело. Оставьте ваши образцы и приходите завтра утром. Тогда поедем на пристань смотреть вашу партию шерсти.

— Хорошо, — уже ласково произносит продавец. — Я утречком зайду. А теперь покудова прощайте.

— Прощайте!

Назавтра партия шерсти осмотрена. В ней оказалось белой не пятый волос (20 %), а седьмой (15 %); летней мойки, которой по уверению продавца, не было совсем, оказалось до 15 %; между белой яловой нашлось конины 3–4 кипы. Одним словом, средняя расценка шерсти по сортам товара выходила против образцов процентов на 10–15 дешевле.

При осмотре товара продавец молчал или отделывался поговорками вроде того, что «гляженое лучше хвалёного», или «что видишь, то и покупаешь».

После уступок и прибавок к ценам, назначаемым продавцом и покупателем, партия сторгована, скажем, по 4 р. за пуд, с оговорками покупателя, что в ней летней мойки должно быть столько-то, конины белой столько-то и пр. Всё это завершается выдачей задатка в 5–10 %, установлением срока приёма и вручением покупателю товарных документов — квитанции транспортной конторы, фактуры и ветеринарного свидетельства. Через несколько дней совершается приёмка шерсти, с разборкой по сортам, по цвету и проверкою веса в кипах. Очень часто является, против условия, низких малоценных сортов больше, высоких меньше, а веса 10–15 фунтов на кипу не хватает.

— Ишь ведь как усохло, — замечает продавец. — А ведь дома-то вернёшенько писали вес.

— Ну, едва ли не ошибались, — возражает вежливо покупатель. — Коровья шерсть, правильно сушёная, даёт в сырую погоду привес, а в сухую провеса не больше фунта на пуд. А гут у вас сплошь и рядом провеса 2–3 фунта на пуд шерсти.

Продавец, видя, что фокусы его с искусственной фактурой замечены, волнуется и горячится, но сделать против проверенной действительности ничего не может. Ему остается только разыгрывать роль удивляющегося человека будто бы на непонятное явление — большой усушки шерсти.

Но как бы ни было, товар принят, расчёт окончен, деньги уплачены, и продавец начинает ласково прощаться.

— Благодарим за расчёт, — говорит он, — уж на будущую ярмарку никому другому, как первому вам, предложу мою партию шерсти.

— Вот только фактуру составляйте без ошибок, — отвечает покупатель, намекая на прибавленный намеренно вес в кипах.

— Уж будьте уверены, всё сделаю лучшим манером.

В этой бытовой картине я старался показать средний тип продавца шерсти, от которого отклоняются, как и во всякой другой торговле, продавцы в ту и другую сторону, пока не завершатся крайними степенями — благородства и мошенничества.




XXIII. МОИ ПОКУПАТЕЛИ


В такой же картинке я приведу здесь тип среднего покупателя-ремесленника.

Открытая лавка торговца шерстью. Двери нижнего этажа выглядывают стёклами под навесы, сверх асфальтового прохода. Маленькая вывеска над входом в лавку гласит фамилию купца. Около дверей лежит на видном месте кипа шерсти — признак, что в этой лавке имеется она в продаже. Во втором этаже устроена так называемая контора, где за перилами находятся: конторки с книгами, свертки с образцами шерсти и сидят приказчики, занимаясь текущими делами. Хозяин лавки в соседней комнате за письменным столом занят проверкою счетов и комбинациями купли и продажи товаров по своей профессии.

Является в контору мастерок. Помолившись на икону и поздоровавшись за руку с приказчиками и артельщиками, спрашивает вполголоса:

— А что, сам-то дома?

— Дома, — отвечает доверенный, указывая рукою на комнату хозяина. — Пожалуйте.

— Здравствуйте, Иван Иванович, — приветствует мастерок хозяина, — с приездом вас, с ярмаркой поздравляю. Здоровы ли вы, родимый?

— А! Фёдор Иванович, моё вам почтение! — отвечает хозяин. — Садитесь, пожалуйста. Ну, как живёте-можете?

— Слава те, Господи! Живём, пока Бог грехами терпит. Как-никак, а через год опять и свидимся. Я шёл мимо вашей лавки и думаю: надо зайти с вами повидаться.

— Спасибо, друг, спасибо. Ну, как торгуешь нынче сапогом?

— Торгуем не шибко. Мелкота всю цену сбивает. Не поверите, продают сапог девять гривен, а ты сам знаешь, что он себе стоит.

— Ты, я думаю, не продаёшь такой ценой?

— Сохрани Бог! Да разве это можно?

— Ну, вот видишь. Там, на дворе, плохой товар, такая и цена ему.

— Так-то так, да ведь все же слышат: на дворе, мол, цена девять гривен, а ты просишь 1 р. 20 к. Покупатель-то и упирается.

— А сколько ты уже продал здесь на ярмарке сапог?

— Да корзин полсотни продал. Не будь этого двора, вот, как пить дать, была бы цена 1 р. 25 к., а теперь не отпускаешь покупателя и за 1р. 15 к. и за 1 р. 12 к. Всё давай сюда.

— И с каждой пары сапог двугривенный да двугривенный барыша, тоже «всё давай сюда».

Фёдор Иванович смеётся.

— Ну, где там двугривенный, хоть бы гривенник остался, и то ладно. Ведь сам знаешь, шерсть-то как нынче дорога стала. Возьми хоть «кислую»: ломят по 8 рублей, да хоть бы гривну уступили! А к «поярку» и «летнине» даже приступу нет.

— То-то вы поярку много в сапоги кладёте!

— Много ли мало, а всё полфунта надо положить. Глядь, и стоит двугривенный, а то чего доброго и четвертак. А на одной «яловке» да «стульной» далеко не уедешь. Да ведь и она что пуд, то пять да шесть рублей вынь да выложи.

Фёдор Иванович тяжело вздыхает и умолкает. Заметно, что ему хочется вызвать продавца на предложение шерсти, но тот пока его не делает. Помолчав немного, мастерок собирается уходить и как бы невзначай и мимоходом делает вопрос:

— А что, поди, нынче дорого продаёшь коровину-то? Как-никак, а все-таки у старого приятеля надо бы записать.

— Смотря по сорту, такая и цена. Если нужно шерсти, заходи посмотреть товар, а там и цену скажу.

— Если недорого, то сотню-другую пудов, пожалуй, куплю. Есть ли фофановская партия?

— Есть.

— Ну вот 100 чёрной и по полсотне серой и красной. Как будет цена кругом за обе сотни?

— Посмотри сначала товар, а там цена будет одинаковая, как и всем покупателям, если, конечно, запишешь пропорционально каждого сорта.

— Нет, вы мне дайте чёрной сотню да тех двух сортов, серой и красной, тоже сотню.

— Но ты сам знаешь, что чёрный цвет дороже против серой и красной, а ты хочешь её больше, а красной меньше, то как и не повысить цены?

— Эх, друг милый, ты с других-то бери, сколько хошь, а мне возьми да и уступи. Без чёрной никак нельзя мне обойтись. Все спрашивают чёрного сапога.

— Заходи завтра утром. Я пошлю с тобой парня на пристань, там ты и посмотришь весь товар в наличности.

— Ладно. Ну, пока, до приятного свидания.

Назавтра рано утром Федор Иванович осматривает шерсть, покатав из неё у себя на руке мелкие шарики, судя по которым определяется качество валки, и вечером снова заявляется к продавцу.

— Ну, шерсть я видел, — говорит он, здороваясь, — она как будто ладная. Но я боюсь, пойдёт ли она в дело-то хорошо. Нынче ведь заводчики-то стали ой-ой, что за люди! Год-другой приготовляют шерсть как следует, а там, глядь, этот же товар, а в сапоге-то у тебя кажется другим. «Стирак» старается, старается, да и скажет: «Ну, уж нынче и Коровина же у тебя, никуда-то она не годится».

— Смотри, Фёдор Иванович, уж ты сам. Ты ведь сапожный мастер и должен знать качество шерсти лучше нашего.

— Э, как ни смотри, а всё нет-нет, да и купишь себе беду.

— Ручаться за это я уж не могу. Товар ты видел, знаешь и хочешь или не хочешь купить — на это твоя добрая воля.

— Воля-то воля, я это знаю. Сумление вот и берёт, как сапога не напортить. Ну, а как верёвки-то на кипах? Чай, думаю, скидка на них будет?

— Нет, друг, скидки не будет. Как куплена партия, так и продаю: верёвки идут в вес шерсти.

— Господи! Да ведь это что же такое? Не говоря худого слова, похоже на грабительство со стороны заводчиков. Да хоть бы верёвка-то была, как настоящая верёвка, а то канат какой-то. Весу в нём на кипу 10 ф. и идёт за шерсть по 15 к. фунт, стало быть, стоит целых полтора целковых. А продать его, так и гривенника не дадут. Что же вы таким заводчикам в зубы-то смотрите?

— А что с ними можно сделать? Они ставят условием принимать канат-веревку за вес шерсти, да и баста. Хочешь — покупай, хочешь — нет. Поневоле и покупаешь, потому что сама шерсть лучшая во всей России.

— Бога они не боятся — вот что, — заключает своё негодование Фёдор Иванович.

— Ну так как же, — продолжает он после некоторого молчания. — Мне надо сотню чёрной и по полсотне серой и красной — какая цена?

— 6 р. 50 к. за пуд, срок платежа в ярмарке.

— Знаю я платёж-то. Только цена высока, не подходит. Бери гладко, по шести целых рублей.

— Не могу. Расчёта нет.

— Чего расчёта нет? Бери, записывай в книгу, да и вся недолга. Вот те и расчёт.

— Как старому покупателю гривенник разве скинуть? Стало быть, цена будет шесть сорок (6 р. 40 к.).

— Ну, вот что: шесть с углом, и Господи благослови, записывай.

— Нельзя, Фёдор Иванович.

— Эко нельзя, да нельзя. Возьми да запиши, вот тебе и будет льзя. Вона сколько годов я у тебя покупаю, посчитай-ка!

— Право, не могу взять цену 6 р. 25 к.

— Ах, какой же ты упрямый, и ничего-то с тобой не поделаешь! Делать нечего, записывай уж и по шести сорок (6 р. 40 к.).

Сделка кончается традиционным жестом «ударить по рукам» и записывается в книгу, с упоминанием главных оснований: какая шерсть, количество пудов, цена и срок уплаты. Этим всё характерное и заканчивается. Остальная же процедура — одно формальное выполнение выговоренных заранее условий.




XXIV. ПРОЦЕНТ И ПРИБЫЛЬ. МОЁ СЧЕТОВОДСТВО


Прибыль и процент, как понятия, по-видимому, ясны для всех и каждого: будь то обыкновенный человек или записной экономист. А между тем оба термина так растяжимы и эластичны, что даже выраженные цифрами не означают точного понятия. Один считает прибыль, не присчитывая процентов за время затраченного капитала, и не относит на стоимость товаров неизбежной части торговых расходов. Другой считает прибыль от продажи товаров хотя бы в длинный срок кредита, куда входят явно или тайно проценты за время срока и за риск кредита. Третий, сам купив товары в срок и переплатив в цене скрытые проценты, учитывает пользу по продаже товаров за наличные деньги: когда вырученный капитал служит ему для других дел до срока платежа неоплачиваемым орудием.

В былые времена, когда я сам только что входил в свою профессию торговца, мне казалось также ясно, что, купив товар по 3 р. за пуд и заплатив потом транспортной конторе провоз за 1 р. 50 к., товар мне стоит ровно 4 р. 50 к., а если продавал его по 5 р., то было пользы 50 к. с пуда, или 11 % с капитала. Я не считал того, что деньги, мною затраченные на покупку товара в течение 6 месяцев, стоили в то время 6 %, т. е. целых 18 к. на пуд, а стало быть, и польза должна быть на эту цифру меньше. С другой стороны, я не считал прибылью того, что транспортная контора ждёт за мной провозную плату без процента от Нижегородской до Ирбитской ярмарки, что, выражая теми же процентами за время, выходило суммой, равной 9 к. на пуд. Сама прибыль должна была считаться не на стоимость товара и провозов, вместе взятых, т. е. не на 4 р. 50 к., только на 3 р. стоимости шерсти при покупке.

Таким образом, сводя примеры к современному бухгалтерскому выражению, польза чистая на каждый пуд товара выразилась бы так:








Величина учётного процента, выражаемая в цифрах, даже неграмотному человеку ясна; по-видимому, также ясна она и всем, а пожалуй, даже более, кажется, ясна, чем так называемая прибыль. Но возьмите любую величину учётного %, с анализом практического приложения к делу, и вы увидите, как непохожи они не то, что существует в ходячем понимании. Вы условились с богатым человеком взять у него денег 1000 р. сроком на год и даёте вексель с 10 % роста. Кредитор, выдавая деньги, удерживает себе 10 % и вручает вам вместо 1000 только 900 р. Думаете ли вы, что проценты, вами уплаченные, равняются 10 %? Отнюдь нет. Вы за 900 р. наличных денег, выданных вам на руки, какими вы в течение года можете пользоваться, уплатили 100 р., или 11 ^1^/^3^ %. Кредитор ваш, выдав вам 900 р., а взяв % за 1000, отдал деньги не за 10 % роста, а за П1/^, ибо удержанные 100 р. он также может отдать кому-нибудь за такие же % или пользоваться ими сам, хотя услуга их оплачена другим лицом за целый год времени. При мелких ежедневных займах и кредитах, где % выражаются шкалою 18–24 % годовых, цифры эти вырастают до 22 и 31 ½ %.

Даже в крупных делах, как, например, в банковском учёте векселей и в ссудах под % бумаги, существует такая же система, выражаясь тою же несправедливой выгодой для банков и банкиров и тою же несправедливой переплатой для клиентов, на столько в меньших дозах и пропорциях к рублю, на сколько меньше учётные % и короче срок кредита. Банк или банкир требует вперед %, уверяя убеждённо публику, что по всей Европе это принято за правило и чуть ли не освящено экономической наукой. Но тот же банк или банкир не заплатит вам и вклад вперёд %, а заплатит их по минованию срока; он заплатит вам % даже за день вклада и за день возврата, но сам возьмет с вас % за тот день, в который вы берёте у него деньги, и за этот день, в который вы их возвращаете.

Из этого вытекает очевидно, что обыватель, публика, клиент не сознают ещё, что действительная шкала % отнюдь не та, которая читается в анонсах банков и банкиров, а также и не то, что пишется в закладных по недвижимым имуществам, с уплатою вперед %, и уже совсем не та, что практикуется в обыденном мелком обиходе. Она всегда на единицу рубль, в одних случаях меньше, в других больше, но всегда и всюду выше шкалы %, изображаемой в счётах и понимаемой в ходячем обиходе жизни. Начинаясь в пользу кредитора мелкими дробями в крупных суммах краткосрочного кредита, система эта, спрятанная в термине, замаскированная молчаливым соглашением заимодавцев, тем сильнее и заметнее ложится на мелкого заёмщика, поскольку меньше занятая сумма, длиннее срок кредита и выше самый размер учётного %.

Живя в Москве и занимаясь текущими торговыми делами моей профессии, я в то же время присматривался и прислушивался ко многому, что лежало и вне моей прямой специальности. Порой заинтересовавшись чем-нибудь новым, я пробовал изучать его и практически начинать осуществлять. Бывали среди успехов случаи грубых ошибок и увлечений, теперь уже миновавших, но в те времена они требовали сильного напряжения энергии, чтобы ликвидировать их с возможно меньшими потерями. Так, я раз увлекся торговлею готовыми заграничными машинами и потом с убытком 30 т. р. едва мог с ними развязаться. Другой раз я увлёкся также кожевенным заводом, арендовав его в Смоленской губернии на 5 лет, и в конце концов при ликвидации завода получил убытка около 35 т. р.

Рассматривая теперь хладнокровно эти былые мои неудачные дела и предприятия, я вижу ясно, что ошибка была не в том, что начинал новое дело, которое всегда бывало правильно рассчитано и в результате должно было давать прибыль, а в том доверии, какое было оказано мною людям, руководившим этими делами. В одном случае был некто г. Л***, а в другом С*** — оба в своих целях скрывшие от меня запутанность их материального положения, а потом воспользовавшиеся моими денежными средствами для своих интересов. Прямого захвата денег ими сделано не было, но косвенно они вели предприятие к тому, чтобы выиграть только самим, несмотря на то, что это служило прямой причиной убытков для меня.

Это были наиболее крупные неудачи в моей торговой деятельности в Москве и как таковые наиболее рельефно отметились в моей памяти. Но то, что составляло фундамент и основание всего дела, были другие, надёжные, испытанные товары, торговля которыми составляла мою постоянную специальность и давала мне неуклонно верную пользу. К числу особенно удачных дел моей торговой практики я отношу коренную, давнюю торговлю шерстью, которая ежегодно приносила большие барыши, а потом оптовую торговлю байховым и кирпичным чаем. В большинстве случаев удачей отличалось также и участие моё в некоторых акционерных предприятиях.


* * *

Занимаясь делами и счетоводством лично, я приискивал средства, как бы сократить письменную работу счетовода, не вредя ясности и верности торговых записей и баланса в конторских книгах. И, мне кажется, я достиг этого, ведя торговые книги по своей системе вот уже более 20-ти лет с полной точностью и успехом.

Во всех коммерческих конторах имеются счётные книги: главная, касса, товарная, расчётная и т. д. Каждая статья в подобной книге, вновь вносимая, требует записи, сначала в Кредит положим кассы, название книги, в которую сумма на Дебет переносится. Допустим, что эта книга «Расчётная», в которой записана подобная статья с названием книги «Счёт кассы». Название каждой книги пишется в красную строку, крупным шрифтом и подчеркивается, занимая целую линейку места и требует времени почти две трети того, какое нужно для занесения всей статьи. Я ввёл у себя в счетоводстве вместо названия книг нумерацию их латинскими цифрами, назвав: Главная I, Касса II, Расчётная III и т. д. для всех 7-ми книг моей конторы. Для меня достаточно в отдельной графе сбоку листа в книге Касса, Кредит проставить III/96 и я знаю, что статья записана в Дебет Расчётной книги на листе 96. И наоборот. Если я возьму статью в Расчётной книге Дебет л. 96, то найду такую же пометку в отдельной графе II/25, и я знаю, что статья перенесена со Счёта Кассы Кредит лист 25.

На 1-е число каждого месяца списываются в тетрадь цифры сальдо всех статей конторских книг, и они должны быть в дебете и кредите одинаковыми, взаимно балансирующимися. Если этого нет, то значит где-нибудь вкралась ошибка в цифрах, которая при поверке легко отыскивается и с оговоркой исправляется. По истечении года из этих ежемесячных подсчётов скоро и удобно составляется отчёт и заносится как результат годового оборота капитала и счёта прибыли и убытков в Главную книгу. Главная книга у меня состоит из 4–5 десятков строчек текста, а потом наполняется цифрами ежемесячных итогов, с полным и всегда верным результатом годичного отчёта — баланса.

При этой системе счетоводства я имею одного бухгалтера, который в то же время после меня главный распорядитель по чайному товарному отделу и корреспондент по всем моим делам. На более крупные цифры за год (1898) оборотов в Главной книге были у меня следующие:








Все моё счетоводство и текущая переписка, смею думать, находятся на должной высоте и порядке.




XXV. БЕДНЫЕ КЛАССЫ И КОСВЕННЫЕ НАЛОГИ


В течение последних двух десятков лет я много путешествовал, посещая некоторые окраины России, как, например, Финляндию, Крым, Северный Кавказ, Закавказье. Я не один раз бывал в Германии, Франции, Австрии, Швейцарии, а также бывал в Англии, Испании, Португалии, Швеции и Норвегии. Раз даже совершил путешествие в Палестину и Египет. Все эти путешествия, каждое само по себе взятое, оставили на мне целый ряд прекрасных впечатлений, так или иначе влиявших на склад моего душевного строя. Теперь мне уже 63 года от роду, и, по- видимому, пора подводить итоги моей жизни. В настоящую минуту я обеспеченный материально человек, для которого в этом отношении нет страха за ближайшее будущее. Но пока достиг я этого, какой тернистый путь был мною пройден, — читатель видел из предыдущего рассказа. Сколько было потрачено труда, сил и энергии, чтобы шаг за шагом пройти житейскую дорогу, иногда спотыкаясь и падая, а потом вставая и вновь преследуя намеченную цель — об этом я вспоминаю с гордостью в уме и горечью на душе. Сколько бывало тяжёлых дум, полных отчаяния положений, когда казалось, что старое гибнет, а дорога впереди тяжела и загадочна; но, слава Богу, все подобные периоды пройдены, пережиты, и думаю, что нет причин, чтобы судьба заставила меня переживать их вновь.

Оглядываясь назад, на тот ранний период времени, когда мой труд целого года был запродан Решетниковым за 50 рублей, и сравнивая с настоящим положением, я вижу поразительный контраст, не говоря уже о всём другом, даже в одном моём материальном положении. Сопоставляя цифры денег, вывод вытекает, что теперь тысяча рублей должна бы казаться одинаковой цифрой против одного тогдашнего рубля, потому что тогда один рубль имел для меня относительно даже большее значение, чем тысяча рублей теперь. А между тем этот рубль, как бы он в то время большим ни казался, все-таки легче отдавался за книгу или жертвовался другому, чем тысяча рублей расходуется на подобные надобности теперь. В чём же тут причина, что вместе с ростом материального состояния в одинаковой пропорции не растёт и внутреннее сознание, что для меня величина одного тогдашнего рубля равна по меньшей мере одной тысяче рублей теперешних? Казалось бы, что с одинаковой внутренней потребностью я должен был отдавать другому, как тогда один рубль, так и теперь тысячу рублей, а между тем степень этой потребности наклоняется всегда в сторону уменьшения тысячи рублей. В минуты внутреннего анализа своих стремлений спрашиваешь себя об этом и не находишь точного ответа.

Значит ли это, что человек, чем становится богаче, тем в его глазах все материальные отношения принимают более и более не те положения, чем они есть на самом деле? Значит ли это, что его взгляды, выводы и суждения о всех житейских отношениях, где играет руководящую роль величина рубля, должны принимать также неверную окраску? По-видимому, так именно всё и обстоит на самом деле на этом белом свете. Для богатого и богатеющего человека с каждым днем, если можно выразиться, «истина рубля» отодвигается всё дальше и дальше, и понимание экономических отношений, существующих на основе этого рубля, для него становится всё труднее. Не потому ли и все государственные налоги в какой бы форме они ни существовали, носят в себе неизменную печать несправедливой пропорции, — отягощение бедного и послабления богатому — потому что созданы они людьми имущими, фатально наклоняющими мерку в свою сторону? В былые времена существовал сперва налог «на душу», не различая, насколько она способна к труду и добыванию денег; потом налог «на двор» без внимания к тому, сколько обитает в нём действительных работников; наконец сделан налог «на промысел» с градацией величины обложения от 1 до 30-ти, что как будто бы отвечает требованию справедливости; но это только кажется, а на самом деле далеко не так. Ведь ремесленник, добывающий в год чистого дохода 200 р. и платящий за промысловое свидетельство 20 р., платит государственного налога из своего заработка 10 %; фабрикант или торговец крупного разряда, наживающий прибыли 100 т. рублей в год и платящий промыслового и раскладочного налога 2000 р., — платит, в сущности, только 2, но отнюдь не 10 %. На всех стадиях нашего промышленного развития, как прошлых, так и настоящей, красной нитью проходит тенденция раскладывать бремя налогов преимущественно на рубль, находящийся в кармане бедного, против рубля, находящегося в кармане богатого. Наши косвенные обложения на предметы даже насущной потребности, как, например, сахар, чай, спички, железо и проч., разительным образом подтверждают сказанное мною и всё больше и тяжелее ложатся на бедняка, поскольку он беднее и поскольку каждый рубль достаётся ему труднее, против всякого другого его конкурента. Человек, имеющий наличное состояние — подённый заработок в количестве нескольких гривен и копеек, — и человек, имеющий капитал тысячу рублей, не говоря уже о тех, которые имеют миллионы, одинаково платят пошлину за чай 80 к. и акциз за сахар 4 ½ копейки за фунт. Чтобы дать почувствовать богатому человеку действительную тяжесть косвенного налога наравне с бедным, надо бы заставить его заплатить косвенный налог во столько раз умноженный, во сколько раз он сам богаче бедняка. Подёнщик, имея капитал только рубль, покупает ^1^/^32^ фунта чая и платит пошлины 2 ½ копейки, т. е. одну сороковую своего наличного денежного состояния. Тот, кто имеет капитала 100 р., должен бы платить 2 р. 50 к.; имеющий 1000 р. — 25 р., а имеющий миллион — 25.000 р. Согласитесь, что это невозможно, но ведь это было бы только справедливо и ничего больше. Как бы богатый человек тогда возроптал, какой бы он протест поднял против существующей системы косвенных налогов! Теперь же он, довольный, хранит молчание, платя, положим, в 5 раз больше бедняка — за чай, за сахар, за спички, но имея капитала в 100, 1000, в 100 тыс. и более раз. Богатых — мало, бедных — много, и последние в общей массе потребят продуктов, обложенных пошлиной и акцизом, так много, что заплатят косвенных налогов десятки миллионов и тем покроют дефицит, который бы иначе должны покрыть богатые классы сами. Всё это имущими людьми ясно или смутно, но понимается достаточно и, быть может, потому только со стороны их и не замечается протеста против косвенных налогов, в основе своей всегда отяготительных и глубоко несправедливых для всего беднейшего потребительского класса.

Если порою жестокие люди и выражают мнение, что косвенный налог не есть обязательный налог, ибо можно не платить его, не потребляя только обложенных таким налогом продуктов и товаров. Не потреблять продукты во избежание платы косвенных налогов. Да разве можно, предлагая это, сохранять христианскую религию и хоть немного «добрых отношений» человека к человеку? Сказать голодному «не ешь», жаждущему «не пей», полуодетому «не одевайся», пожалуй, и можно, но у кого же при этом не дрогнет совесть от таких жестоких пожеланий?

Не говоря о том, что система косвенных налогов на предметы первой потребности, падающих всею своею тяжестью, главным образом, на бедные классы, есть тяжёлая несправедливость и как таковая должна быть уничтожена, она, кроме вреда в настоящем, несёт с собою ещё больший вред для будущего, усиленно обедняя бедного и обогащая богатого, т. е. углубляя ров, разделяющий эти классы, и усиленно устраняя с арены людей среднего достатка, составляющих звено между бедными и богатыми. Мы, люди имущие, обязанные, кроме заповеди, преподанной нам Спасителем мира, помогать бедным, поступаем как раз наоборот и не возвышаем голоса против существующей системы, помогающей богатому и забывающей бедного. Пора нам прислушаться к голосу нашей совести и сказать во всеуслышание корпоративно, что все налоги должны быть несены людьми имущими и что налогом прямым и косвенным должен быть обложен не бедняк и его насущные потребности, а капитал, крупный промысел и роскошь. Ведь, беря налог с продуктов и товаров, потребляемых беднейшими классами, этим самым устанавливается налог на заработок, а не на капитал, которого у них нет и который даже в инертном состоянии приносит доход его владельцу, зарабатываемый той же массой трудящихся классов. У бедняка нет такого времени, когда бы он мог сказать себе: я отдохну, ибо насущные потребности мои обеспечены запасом денег. У богатого человека подобное условие всегда в его распоряжении, и он выработал даже особые классовые болезни — скуку, прожигание жизни, которых бедный класс не имеет и даже знает о них только понаслышке.

Облагать налогом прямым или так называемым косвенным надобно не бедняка, достающего средства к жизни продажей своего труда другому, а человека, имеющего в запасе капитал и орудующего им по его личному усмотрению. Налог на капитал или, скорее, налог на доход от капитала — совсем иная статья, чем косвенный налог на предметы ежедневного потребления. Возьмите схему среднего дохода с капитала в 5 % и, обложив доход 10 % налога, вы будете иметь ежегодного дохода с имущих классов в России 300 миллионов р., если оцените все капиталы в 60 миллиардов. Оценив их даже вдвое меньше, чем такая сумма, и тогда вы будете иметь налог с имущих классов в 150 миллионов, вполне достаточный для того, чтобы заменить косвенный налог на главные предметы ежедневного потребления — на чай, сахар, спички, чугун, железо, грубые ткани и проч. Тогда эти сотни миллионов р. уплатят имущие классы, а бедняки сберегут их у себя, как средство для улучшения пищи, одежды и жилища, а отсюда — улучшение здоровья и вообще поднятия благосостояния.

Делая налог на доход с капитала в 10 % или на капитал в ‘/2 %, что в конечном результате выходит одно и то же, вы не трогаете самого капитала, а только облагаете рост его. Наоборот, учреждая косвенный налог на предметы первой потребности, вы устанавливаете непомерный налог на заработок трудящихся классов, лишая их возможности лучше есть, теплее одеваться и удобнее устраивать своё жилище, ибо косвенный налог есть не пол процента с подённого заработка, а превышает иногда в 5–6 раз всю стоимость самого продукта (чай) и в 2 раза стоимость такого товара, как, например, железо.


** *

_На_этом_заканчиваются_заметки_Николая_Мартемъяновича._Между_последней_сделанной_им_пометкой_и_его_смертью_прошло_не_более_шести_месяцев._Болезнь,_которую_он_чувствовал_уже_давно_и_на_которую_мало_обращал_внимания_—_рак_кишок,_начала_усиливаться_и_серьёзно_его_беспокоить._По_совету_врачей_он_отправился_в_Берлин_и_там,_выдержав_благополучно_операцию,_скончался_от_неожиданно_последовавшего_ухудшения._

_Напутствованный_нашим_берлинским_протоиереем_Л._Мальцовым,_Н. М-ч_умер_в_полном_сознании,_сделав_все_необходимые_распоряжения._Тело_его_было_перевезено_родными_в_дер._Кулакову_и_предано_земле_в_сооружённом_им_роскошном_храме,_который_был_освящён_в_самый_день_похорон_его_строителя._






Сноски





15


Всех кожевенных заводов в России в 1896 г. было, по статистическим данным, 1700. Производство на них оценено в 51 млн. р.




16


Главным образом самого Н.М. Чукмалдина. — _Прим._изд._




17


Последние строки нуждаются в пояснении, которое, к сожалению, обстоятельно я сделать не могу. Как припоминаю из рассказа покойного Николая Мартемьяновича, были препятствия к принятию уже совсем сформированного музея. Начальство соглашалось открыть этот музей при реальном училище только тогда, когда будет сделана необходимая постройка для помещения музея. Это очень обижало покойного, и я не знаю точно, он ли наконец эту постройку сделал сам или помещение дало училище, но музей был открыт. — Прим. изд.




18


Выше помещены 4 карикатуры Колганова, одна из которых, очевидно, изображает Высоцкого. К сожалению, покойный Николай Мартемьянович не успел объяснить мне сюжетов остальных; на кучке фотографий, снятых с этих рисунков, стоит только: «Карикатуры Колганова». _Изд._