[image]
Annotation
Рассказы, публикуемые в настоящем сборнике, посвящены вопросам дружбы, любви и труда. В них повествуется о становлении характера советских людей, о борьбе с пошлостью, карьеризмом, ложью и другими пережитками прошлого.


В. ЕЛОВСКИХ


НИНА
Рассказы


Об авторе
Василий Иванович Еловских родился в 1919 году в семье уральского рабочего-металлурга.
Трудовую деятельность начал токарем на Первоуральском старотрубном заводе. Во время Великой Отечественной войны служил в рядах Советской Армии и в войсках МВД — сначала солдатом, затем офицером. В 1954 году окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС, по профессии — журналист.
Богатые жизненные наблюдения, разнообразный опыт работы давали материал для литературного творчества.
Первый рассказ В. Еловских напечатан в альманахе «Уральский современник» в 1940 году. В. И. Еловских принадлежит несколько сборников рассказов: «Первая рыбалка» (Тюмень, 1956 г.), «Вместе с ребятами» (Тюмень, 1957 г.), «На поиски Вали Лосевой» (Тюмень, 1958 г.), «Рядовой Воробьев» (Тюмень, 1959 г.), «Трудное поручение» (Свердловск, 1960 г.).
Рассказы, публикуемые в настоящем сборнике, посвящены вопросам дружбы, любви и труда. В них повествуется о становлении характера советских людей, о борьбе с пошлостью, карьеризмом, ложью и другими пережитками прошлого.



ВОЗВРАЩЕНИЕ

Он приехал после обеда на поезде дальнего следования. По-старчески сутулясь, медленно, вразвалку прошел по перрону, глядя на веселых пассажиров мутными холодноватыми глазами. Вышел на привокзальную площадь, дошел до сквера, посмотрел на скульптуру оленей возле фонтана, сел на скамью и, достав из кармана смятый блокнот, стал в нем что-то рассматривать.
Ему было лет шестьдесят — шестьдесят пять, не меньше. Высокий, лысый и тонкий, как говорят в народе, кожа да кости, с седыми толстыми волосами на висках, морщинистый, как выжатый помидор, с чуть надменным выражением лица, он производил впечатление бывалого и интеллигентного человека. Но было в нем что-то жалкое. Это впечатление оставалось главным образом от его глаз, в которых чувствовалась не только холодность, но и неуверенность, подозрение, страх. Взгляд этих глаз беспокойно перескакивал с предмета на предмет.
Был конец августа. Дули легкие тревожные ветры, напоминающие, что скоро будет осень, сырая или золотая, но осень. В темно-зеленой листве кустов уже везде проглядывали желтые пятна засохших листьев — светлые и в то же время грустные, холодные пятна. Низко над городом неслись серые жирные тучи. Они гнались наперегонки, угрожая людям непогодой и холодом.
Несмотря на эти признаки осени, было тепло, не меньше двадцати градусов. Однако старик сидел в пальто, стареньком, похожем по цвету на тучи, и теплом. На голове у него такая же старая шляпа, но видно, что она мягкая, из дорогого велюра. Рубашка, малинового цвета в клетку, грязна, смята и без галстука. Из кармана пальто торчит белый платок. Возле старика лежит зимнее пальто с серым каракулевым воротником. Каракуль пообтерся, порыжел, порыжело и все пальто, которое, видимо, лет пятнадцать-двадцать назад выглядело очень элегантно. У ног старика — большой коричневый чемодан.
Полистав блокнот и положив его в карман, он стал что-то беззвучно шептать. Равнодушно оглядел цветы, которые огромным ярким разноцветным букетом распустились вокруг скульптуры оленей.
На площади, возле сквера, бродили голуби. Женщина и мальчик стали бросать им хлебные крошки. Голуби скучились, торопливо и неловко хватали хлеб. Вместе с голубями за хлебом бросались два юрких тощих воробья. Голуби оттесняли их своими крупными телами, и воробьи опасливо сторонились. Вот мальчик бросил крошку далеко в сторону. За ней ринулись несколько голубей. Но одному из воробьев удалось подбежать быстрее. Он схватил крошку, отскочил и взлетел, быстро-быстро махая крылышками. Старик, наблюдавший за птицами, открыл рот с гнилыми желтыми зубами и захихикал. В его мутных глазах на миг появился блеск.
Вот он встал, взял в одну руку чемодан, в другую — пальто и пошел через площадь к низкому деревянному зданию, на котором была вывеска: «Камера хранения». Он вышел минут через двадцать без чемодана и без обоих пальто. На нем был темно-синий шевиотовый костюм с длинным пиджаком и по-старинному очень широкими брюками.
Сейчас он шел бодрее и прямее. Миновав сквер, увидел подходивший к остановке автобус и заспешил. Но вдруг остановился, схватился за грудь, где сердце. Долго стоял неподвижно, наклонив голову, а мимо проходила говорливая равнодушная толпа.
Потом снова пошел. На автобусной остановке он спросил у пассажиров, как доехать до улицы Набережной.
Голос у старика басовитый, немного охрипший и вкрадчивый. Чувствовалось, что в пору молодости этот голос был богат интонациями и звучал внушительно.
Он сел в старый автобус с большой красной полосой на корпусе и доехал до главной улицы. В автобусе ему уступили место и сказали, где сойти. На Набережной старик подошел к киоску и попросил налить стакан вина. Продавщица отказала ему. Он несколько минут смотрел на нее сердитыми глазами, порываясь что-то сказать. Потом махнул рукой и, пробормотав: «Тоже мне, завели порядки…», отправился дальше. Он долго шел по Набережной, посматривая на номера домов. Недалеко от деревянного моста через речку старик остановился, оглядел новенький двухоконный домик с палисадником и резными наличниками на окнах и открыл ворота. Он боязливо переступал, видимо боясь, что на него может наброситься собака. Неуверенно открыл дверь и, пригнувшись, перешагнул порог.
Маленький домик был разделен дощатой перегородкой на три части — прихожую, переднюю и кухоньку. Из передней комнаты вышел молодой мужчина, высокий и тонкий, как и старик, и с таким же острым подбородком. Они несколько секунд молча смотрели друг на друга, молодой — вопросительно, старый — силясь улыбнуться и заметно волнуясь. Затем старик спросил еще более хрипло, чем на автобусной остановке:
— Ты меня, конечно, не узнаешь?
Молодой ответил:
— Нет, я вас не узнаю.
— Я твой отец.
Простое доброе лицо молодого мужчины мгновенно помрачнело, взгляд стал холодным. Он стоял и ждал, что еще скажет ему старик.
— Я сяду.
— Садитесь. Садись.
Старик положил шляпу на белье, которое просохло, но еще не было выглажено и лежало на сундуке. Сын поморщился, но ничего не сказал. Старик тяжело сел на табуретку и, вздохнув, заговорил:
— Ты не ожидал, что я к тебе приеду?
— Да, не ожидал.
— Ты думал, что я умру, ничего не написав тебе и не побывав у тебя?
— Да, я так думал.
— Не вспоминал обо мне, считая, что не стоит вспоминать о человеке, которого почти не видел и никогда не увидишь.
— Да, это так.
— Судьба все повернула по-другому, Фридрих. Наберись терпения и выслушай меня, я немного займу у тебя времени. Я хочу рассказать тебе обо всем по порядку. Мне страшно не везло последние годы. Просто ужасно как не везло. Собственно, фортуна изменила мне сразу же после того, как я разошелся с твоей матерью. Не будем разбирать, кто из нас прав, кто виноват. Это сложное дело. Легче обвинить, чем понять человека. Человеческие отношения вообще сложны, а в вопросах семьи и брака тем более. Я вижу, ты хмуришься. Я не буду больше говорить о нашем разводе с матерью. После ухода от вас я много лет жил один, совсем один. А это не просто — жить одному, когда тебе за тридцать. Разумеется, я был знаком с некоторыми женщинами, как, собственно, и… всякий в таком возрасте. Мать, конечно, тебе говорила об этом.
— Простите, — прервал его сын, — можете изворачиваться, но не клевещите на людей — «всякий в таком возрасте»…
— Ну, стоит ли к фразе придираться? — Старик для убедительности даже развел руками. — Ну, сказал неудачно. Всякое бывает. И с тобой случается.
Он схватился за грудь и сделал страдальческое лицо. Сын снова нахмурился. Он понимал, что у отца больное сердце, но и чувствовал, что тот немного играет,
— Я женился на Ирине Сергеевне Кузнецовой.
— А, это та самая женщина, которая на базаре обругала мою мать нецензурными словами. Это я помню. Был тогда с матерью. И вскоре вы уехали из нашего города,
— Не знаю… Впрочем, она всегда была эксцентрична, С ней могло статься. Я имел от Кузнецовой дочь. Я говорю имел, потому что сейчас у меня с дочерью и ее мужем нет ничего общего. Они не признают меня за отца, И я считаю, что у меня нет дочери. Была и нету.
— У меня тоже был отец и нету его, — в который уже раз прервал старика Фридрих.
— Она забыла меня.
— А ты меня бросил.
— Я тебя оставил с матерью. И платил алименты, Исправно платил.
— Да, исправно. Говорят, почти исправно. Ну, мы не судьи, не будем разбирать, точно ли взимались алименты. Не к чему, да и не доберемся до истины. Во всяком случае, получали мы их ежемесячно.
— Оставить с матерью — это совсем не то, что оставить больного отца.
— Ишь ты, какая философия! Подо всякую непорядочность при желании можно подобрать оправдательную философию.
— Я приехал к ним, — продолжал отец, будто и не видел раздраженного лица сына, — а они отказались меня приютить. Я сказал, что сейчас не могу быть один, Не могу жить один. Мне трудно. А они хоть бы что. Она, дочка то есть, ничего, она бы и не против. Но он, то есть муж ее, прямо сказал мне, что не хочет, чтобы я жил у них. А она не работает, она у него под сапогом, Она ничего не может против него сказать.
Все стало ясно сыну. Старик приехал, чтобы навсегда остаться здесь, чтобы жить с ним. Негодование, ненависть и горечь овладели Фридрихом. Снова вспомнилось тяжелое прошлое. Мать — нервная, болезненная, заботливая. Отец бросил ее, когда Фридриху было три года. Мать снимала комнатку в частном доме. Лет через пять она вышла замуж. Но второй муж вскоре умер. Они стали жить в маленькой коммунальной квартирке отчима. Мать больше не выходила замуж и до самой пенсии работала кассиром. Считала чужие деньги и мало имела своих. Об отце он почти ничего не слыхал. В молодые годы мать вспоминала о нем с озлоблением. И только незадолго перед смертью сказала сыну: «Красивый, как отец, и такой же упрямый». Видимо, в последние дни жизни она утеряла свою ненависть к нему. Но это, конечно, не сделало отца лучше.
Вот он сидит перед ним, дряхлый и жалкий. Сколько эти руки обнимали женщин. Мать говорила, что немало, У него даже в облике осталось что-то грязное, потрепанное — неприятно смотреть. Впрочем, может быть, мать ошибалась, в ревнивом озлоблении приписывала ему нескольких женщин вместо одной. Все это, пожалуй, не имеет уже значения. Главное то, что человек, который сидит перед ним, дал ему жизнь, но не был отцом.
У Фридриха тоже есть сын. И он не представляет, как можно бросить сына. Фридриху кажется, что ради сына он стал бы жить даже с ненавистной женщиной, чего, к счастью, не было. У него все честно и просто. А у этого все зигзагами и нечистоплотно. И имя Фридрих ему дано по требованию отца. Придумал тоже. Его, простого русского парня, надо было назвать Иваном, Петром или Сидором. Впрочем, дело не в имени. В конце концов, все равно, какое имя.
Будто откуда-то издалека он услышал голос отца:
— Ты не хочешь со мной разговаривать?
Фридрих вздрогнул.
— Нет, почему же, давай поговорим.
— Я не рассказал тебе всех причин, которые побудили меня приехать к тебе. Ирина Сергеевна умерла. Я женился на другой, неважно, какое у нее имя. Я даже не хочу называть ее имени. Скажу только… Пока я работал, она жила со мной. Когда я перешел на пенсию и стал получать только шестьсот рублей, она ушла от меня. И еще вышла замуж: она моложе меня лет на двенадцать… Я сейчас больной. У меня хронический катар, ревматизм и куча всяких других болезней, А главное — сердце пошаливает.
«Пошаливает». Это слово показалось Фридриху пошлым, неприятным, как мокрица.
— Мне когда-то говорили, что ты добрый, — продолжал старик.
— Смотря для кого.
— Видимо, я никому не нужен.
В словах старика было искреннее огорчение. Но сын ответил безжалостно:
— Наверное, никому.
— Стал старым, и потому все отказываются от меня. Старый, больной…
Почувствовав в последних словах рисовку, Фридрих снова сурово сдвинул брови.
— Ты, наверное, тоже отец?
— Да, у меня есть сын.
— Только один? А давно женат?
— Поговори о чем-нибудь другом.
— Хорошо, хорошо. Не сердись, пожалуйста. На старости люди болтливыми становятся. Впрочем, иногда бывает обратное явление — замыкаются в себе и живут молчком. Я, видимо, не отношусь к последней категории. Не знаю, к счастью это или к несчастью.
Он ненадолго замолчал, потом настороженно взглянул на сына и заговорил снова:
— Ты не беспокойся, на пропитание мне хватит пенсии. Ем я мало, мясо и сало так совсем не могу. Все больше молочное и овощи. Да чаек. К чайку на старости привык. Я вижу, ты не веришь мне? А вот, ей-богу, я правду сказал. Только, конечно, за мной женский глаз нужен.
Старик оглядел простенький стол, покрытый прожженной клеенкой, кровать с поблекшим никелем, старые венские стулья, пестрые домотканные половики и сказал:
— У меня была хорошая обстановка, но я ее продал. Нужны были деньги для поездки на курорт. Курорт помог мне поправить здоровье. У тебя бедно, но мне ничего не надо. Я могу и в такой обстановке.
Он остановился, увидев озлобленное лицо сына, и забормотал пришибленным голосом:
— Я хотел, это самое, сказать, что у тебя совсем неплохо, это самое…
— Хватит! — крикнул Фридрих. — Я не нуждаюсь в твоих характеристиках. Как есть, так и ладно. Тоже мне!.. Лучше бы спросил, была ли у меня возможность учиться. Мать последние годы больше болела. Ей нужны были питание и отдых. Я мальчишкой начал работать. Да что говорить! Про судьбу какую-то чепуху плетешь. «Не будем разбирать, кто прав, кто виноват». А почему не будем? Почему? И пришел-то как. «Ты меня не узнаешь?» Да откуда я тебя узнаю? Ты и сам знаешь, что я тебя не узнаю. Мясо и сало не ешь… Думаешь, у меня такая же копеечная душа, как у тебя?
Он глянул на старика и осекся. Отец сидел, низко наклонившись над столом, прижав ладонями виски. Фридриху были видны только седые волосы, лысина, морщинистые руки и согнутая спина. Страдальческая поза жалкого старого человека. В ней не было никакой рисовки.
И Фридрих заговорил спокойнее:
— Бежать бы тебе подальше от этих мест. Что ты здесь найдешь?
Он помедлил и снова заговорил с ожесточением:
— Участие и теплоту найдешь?! Сочувствующих найдешь? Думаешь, что все дураки?
Старик вздрогнул, поежился и замер. А сын, с искаженным от злости лицом, выскочил на кухню, уронив по пути ухват, и, заложив назад руки, встал напротив окна, за которым виднелся куст рябины, облепленный крупными ягодами. Ягоды показались ему сейчас неестественно красными. «Почему такие?» — подумал он.
Рябина загораживала правую половину окна, а в левой был виден почерневший забор с гнилыми, дырчатыми досками. На заборе прыгал воробей, дергая хвостиком, «Починить бы забор, а то, чего доброго, свалится», — подумал Фридрих и удивился, что в такую минуту может думать о чем-то другом, а не о визите нежданного гостя.
Скоро должна была прийти жена. Она работала на заводе во вторую смену. Ему самому надо было идти сегодня в ночную смену. Их сын Саша — в детском садике.
Жена. Что-то скажет она, увидев этого человека? Он, Фридрих, всегда говорил ей об отце с неприязнью и даже с ненавистью. Она знала о нем все, что знал и Фридрих. Он. отец и свекор, умер для них. Он жил где-то далеко, в неизвестности, а это значило, что он почти не жил. Они не желали с ним встречаться, не ждали его, даже не думали о нем. И вот он явился. Он тут, за стеной, ждет, что ему скажут. Как это все нелепо и… скверно.
На изгороди сидели уже два воробья. Они подпрыгивали друг возле друга и, казалось, переговаривались а чем-то. Рябина покачивалась из стороны в сторону, ветки ее постукивали по стеклу. Видимо, начинался ветер, может быть, приближалась гроза, одна из последних в это лето, холодная и угрюмая, будто сделанная по заказу сухих, казенных людей. Таких гроз было много за последние дни. Вон и дождик пошел, редкий, правда. Если на небо смотришь, капель не видно, а если на забор — видно: дождинки светлые, забор темный. Фридрих любил буйные, веселые грозы, с оглушающим громом, с коротким, но густым ливнем, сквозь который просвечивает смеющееся розовое солнце. Хорошо тогда! Хочется, как мальчику, побегать по стеклянным лужам, побить ногами о холодную блестящую воду.
Да. А он там сидит, склонившись над столом. Эх, горе-горе! Входить в комнату не хочется. Опять надо говорить с ним. А что говорить, зачем говорить? Фридрих не привык ругаться. Только когда его доводили до крайности, он на несколько минут мог потерять самообладание.
У кого-то он читал, кажется, у Чехова, что истинно культурный человек в любых условиях бывает выдержанным. А вот у него выдержки не хватило…
Но к чему эти рассуждения о грозах? К чему сейчас Чехов?
Надо побольше хладнокровия и поменьше участия к таким, как этот пришелец. Ничего особенного не случилось. Все в конечном счете зависит от восприятия, и если оно не притуплено, то хуже! Хотя ведь все равно свое горе горше. Сколько на этот счет существует народных пословиц…
Он стоял постаревший за эти минуты и думал, тревожно думал, все больше и больше понимая, что не сможет отказать старику: тяжелая судьба, выпавшая
ему на долю по вине этого человека, научила его гуманности.
Фридрих неподвижно глядел в мокрое окно, прислушиваясь к далекому глухому грому, к шуму ветра, дождя и беспокойной рябины, надоедливо ударяющей по стеклу, стараясь не слушать, как в комнате рядом тяжело, болезненно дышит родной и в то же время чужой ему человек.


В ПЕТРОВКЕ

Трактор «Беларусь» надсадно гудел и, разбрасывая во все стороны грязь, медленно двигался по дороге. Слева от дороги было темное, как безлунная ночь, вспаханное поле, справа стоял березняк. Березка к березке, все тонкие, длинные, с голыми ветками-ручками. Временами березняк исчезал, уступая место полянам, а потом снова появлялся, густой, однообразный и грустный.
Трактор тащил за собой большую тележку на резиновых колесах, похожую на кузов грузовой автомашины. У тележки не было заднего колеса, и она наклонилась на один бок.
Сергей лежал у наклоненного борта и упирался спиной во флягу. Чтобы было помягче, он положил на флягу соломы, предусмотрительно набросанной трактористом в тележку. Правую ногу сунул в кучу соломы, лежащую у заднего борта, а левую согнул, так как разогнуть ее мешало колесо — то злополучное колесо, которое отвалилось по дороге. Оно очень мешало Сергею, это вредное колесо. Но что сделаешь, не выбросишь же его.
У переднего борта лежали пустые фляги. Они постукивали о дно тележки, а на ухабах подпрыгивали. Беспрерывно подпрыгивал возле колеса походный чемоданчик Сергея.
Рядом с Сергеем расположилась старуха в длинном полушубке. У нее землисто-серое лицо, изборожденное глубокими морщинами, как поле бороздами, красноватый нос, нависающий над верхней губой, и пристальные, живые глаза. Она обложила ноги соломой и подняла воротник полушубка.
— Чтобы на дорогу не выбросило, — сказала старуха, указывая на чемоданчик.
Ее мешок, наполненный чем-то до отказа и перевязанный веревкой, лежал у нее под боком.
— Не вылетит, — лениво отозвался Сергей и, повернувшись к старухе, спросил:
— Скажите, здесь есть какие-нибудь звери?
— Встречаются, как же, — живо откликнулась старуха. — Раньше зайцев много было. А вот сейчас чего-то совсем не видно. А волков поболе стало.
— И медведи есть?
— Не. Медведи не бывают. Сама-то я в деревне Сорокино все время живу. А в Петровку к брату еду. Трактористом он там, брат-то. Ране в эмтээсе работал, а сейчас в колхозе. Так возле нашей деревни Сорокиной волки почти не встречались. У нас охотник хороший был, петлями их ловил. Уж так здорово волков ловил, куды тебе. А в позапрошлом годе помер. И нынче никто их, волков-то, не ловит, и они расплодились. В колхозе много овечек порезали, рассказывают. Шуму сколько из-за этого было.
— Интересно, сосны здесь встречаются?
— Сосны? Нет, нету. Не растут. Наверно, наша земля для них не подходяща. Только березы… А в Петровке так и берез нету. Голо кругом. Но уж землицы много.
— А водоемы есть?
— Чего? — не поняла старуха.
— Есть у вас реки, озера, пруды?
— Пруды? А откуль им быть? Рек тоже нету. Озера есть. Только соленые.
— Соленые? — удивился Сергей.
— Ну, да.
— Удивительно. Значит, тут нету рыбы?
— Почему это нету? Есть. Правда, карась только. Но карась хороший. В войну трудненько с хлебушком было. А карась в те годы, ну как нарочно, расплодился. Так мы только рыбой и жили. Нажаришь карася, картошки сваришь, поешь и работать можно. Тогда у меня еще старик был жив. Вот уж любил порыбачить! Много рыбки приносил. На всех хватало. С нами тогда обе дочки жили. Одна-то потом замуж вышла. У нас же в деревне живет. А другая дочь в совхоз уехала. Ноне погостить приезжала.
Повернувшись лицом к Сергею, старуха говорила и говорила. Вначале он хорошо понимал ее речь, а потом стал разбирать только отдельные слова. Подумал: «Вот разбудоражил старуху. И ей тяжело говорить, и мне не легче слушать».
Дорога пересекала лога, тут и там высились копны сена. Потом потянулось желтоватое жнивье, на котором виднелись белые островки — низкорослый ветвистый березняк. Кое-где у деревьев и в ложбинках поблескивал снег. Он выпал два дня назад и таял.
Трактор ровно рокотал. Попадая в ямы и глубокую грязь, он начинал рокотать громко и сердито, будто выражал недовольство, что люди повели его в такую сырую холодную погоду, когда даже сороки летать ленятся.
Старушка зарыла ноги поглубже в солому, уткнулась лицом в воротник полушубка и продолжала говорить что-то совсем неразборчивое.
Тележку начало покачивать, как на волнах, только более грубо, резко. Пришлось сесть. Но и сидеть было трудно. Сергея так сильно подбрасывало, что приходилось правой рукой придерживаться за борт, а левой за пол тележки. Интересно: он даже чувствовал, когда его должно подбросить, и подготавливался к этому.
Ногам было холодно. Сергей стал ударять сапогом о сапог — так можно согреться.
Вчера вечером он читал лекцию в Сорокинском клубе. Сегодня утром его повезли на лошади. Молоденькая кобыла с трудом вытащила дрожки из грязи, которая сплошным толстым слоем покрыла главную улицу деревни, и бодро засеменила по щепкам, разбросанным возле длинного сруба. Но дальше лошадка снова пошла шагом: на дорогах тоже была грязь, кое-где густая, липкая, кое-где жидкая, со светлыми пятнами воды. Трудно было ехать по жнивью и зяби. Дрожки резко подскакивали, колеса глубоко уходили в землю и выбрасывали назад толстые черные комья и брызги мутной воды.
— Угробим лошадь, — сказал угрюмо возница, — возвратиться бы лучше.
И вот Сергей едет на тракторе. «Беларусь» привозил сливки на маслозавод и сейчас шел обратно, в Петровку.
От грязи не было спасения и здесь. Бесчисленными мелкими брызгами и комьями она стремительно летела возле борта. Чемоданчик Сергея весь покрылся черными пятнами. Вот любопытно: грязь попадала на середину тележки, а на Сергея, который сидел у самого борта, она не попадала. Видимо, тут имело значение то обстоятельство, что у тележки осталось только три колеса: как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
— Трясет сильно, — сказал Сергей соседке. — Может, нам лучше пересесть к переднему борту?
— Да что ты! Грязью захлещет у передка-то, — отозвалась старуха и снова повернулась к Сергею. — Скоро уж доедем. Недолго осталось. Последний лесок проезжаем. Я раньше-то частенько бывала тут. Это только под старость лениться стала: то поясница болит, то ногам неладно, то ище чего…
Старуха снова разговорилась, и Сергей вздохнул: «О, боже!»
Тележку качнуло, и Сергея несколько раз ударило по спине. «Грязь летит», — догадался он и спросил у старухи:
— У меня много на спине грязи?
— Не очень-то уж… Но есть, конечно. Есть.
Березняк кончился. Впереди раскинулась до горизонта ровная, без холмика и без кустика, степь. Только далеко на севере вдавалась в белое небо узенькая темная полоска.
— Вон там соленое озеро, — указала старуха рукой на темную полоску. — А на нем, на озере-то, остров. А на острове-то лес растет, вишни и яблони дикие есть. Люди на острове живут, консервы из фруктов делают.
— Не может быть?! — удивился Сергей.
— Почто не может быть? Правду говорю. Колхозная земля там ране была, а потом продали ее заводу, что ли, какому-то. Ягоды всякие разводят, овощи.
— Большой остров-то?
— С километр шириной да около десятка километров длиной.
— Ого! А кажется маленьким.
— Это потому, что далеко, — снисходительно улыбнулась старуха.
Возле дороги трактор пахал зябь. В серой степи под серыми облаками жирно-черный кусок земли выделялся очень отчетливо.
Они въехали в село. Возле магазина трактор остановился. Сергей спрыгнул с тележки и, крикнув трактористу «спасибо», стал осматриваться. Это было необычное для Сибири село: маленькие, из березовых бревен, дома, побеленные снаружи и похожие на украинские хатки; крыши покрыты дерном, на дерне засохшая трава, высокая и довольно густая, хоть становись с литовкой и коси. «Что же это у них крыши какие? — подумал Сергей. — Ах, да ведь здесь нет сосен, а из березовых жердей крышу не сделаешь».
В селе несколько улиц, и трудно понять, где центр. Магазины расположены почему-то на окраине села, сразу же при въезде. Между улицами пустырь, возле которого стоит длинное деревянное здание под железной крышей. Вокруг здания растут березки, стройные, как солдатики. У берез бегают ребятишки. «Школа», — догадался Сергей.
На другом конце села виднеется пятистенный дом с крыльцом на улицу. Возле него — длинный сруб.
Сергей заметил, что в селе есть не только дерновые, но и железные, и черепичные крыши, а новые дома почему-то не белят, и они выглядят мрачновато.
Недалеко от пустыря, на холме, стоит кирпичное здание с большой дверью на запад. Оно очень напоминает церковь, это здание. Только колокольни и купола нет.
— Что здесь? — спросил Сергей у прохожего.
— Клуб.
— Давно строили?
— Давненько. Тут церковь была.
— А правление колхоза близко?
— Да вон оно, в пятистенном доме.
В правлении было грязновато и неуютно. Дом перегораживала на две половины бревенчатая стена. В передней комнате, где стоял стол председателя, старая женщина с подоткнутым подолом и в белом платке, закрывающем лоб, белила стены. Она отчего-то тяжело вздыхала и шуршала газетами, разостланными на полу.
В другой комнате, из которой был выход на улицу, стояли маленький коммутатор, три стола, два шкафа и старинный деревянный сундук, обитый толстыми металлическими пластинами. За столом у окна сидел пожилой мужчина и с озабоченным видом считал на счетах. «Бухгалтер», — определил Сергей. Он давно подметил, что в облике многих бухгалтеров есть что-то такое, что отличает их от людей других профессий. Впрочем, Сергей часто мог безошибочно определить не только бухгалтера, но и учительницу, врача, рабочего-металлурга, корреспондента, техническую секретаршу. У каждого из них свои особенности в характере, поведении, одежде, даже в голосе, особенности, которые неуловимы на первый взгляд, но которые в совокупности своей безошибочно характеризуют человека. Отец Сергея в Отечественную войну служил в авиации. И он говорил, что мог тогда отличить летчи- ка-истребителя от летчика бомбардировочной авиации. Летчик-истребитель более подвижен, стремителен и весел, глаза у него очень живые, лучистые, с задором, упрямцей и чем-то схожие с небесной голубизной.
Рядом с бухгалтером сидел парень лет двадцати пяти в тужурке и новенькой кепке, из-под которой вылезали, закрывая часть лба, черные густые кудри. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и говорил пожилой женщине, стоявшей возле него:
— Мне нужно рублей четыреста. Понимаешь? Что в самом деле, ушел в отпуск, а денег нету. Я заработал деньги? Заработал. Значит, рассчитывайте. А то, понимаешь, ни табаку купить, ни выпить.
Женщина отвечала равнодушно, будто читала скучную книгу:
— Нету денег. Пока нету. Будут — выдадим.
Ее забивал громкий голос дежурной у коммутатора.
— Включаю! Петровка. Да, да. Там нет телефона. Не знаю. Включаю.
Сергей сказал бухгалтеру, что приехал читать лекцию о текущем моменте и ему надо поговорить с секретарем парткома. Сергей думал, что бухгалтер сейчас же пошлет кого-нибудь за секретарем, но он внимательно выслушал лектора и, глядя на него спокойными серыми глазами, сказал:
— Да.
Это «да» прозвучало и утвердительно, и вопросительно.
— Надо бы его сейчас вызвать сюда.
— Попробуем вызвать. Мария Федоровна, сходи к Александру Семеновичу и скажи ему, чтобы пришел в правление. Его ждет товарищ из области.
Женщина с подоткнутым подолом положила щетку на стол, отерла лоб рукавом платья и проговорила недовольно:
— Так мне же добеливать надо. А то ведь я не справлюсь. Скоро уж вечер.
— Ну, ничего, Мария Федоровна, как-нибудь успеешь.
— «Как-нибудь успеешь», — передразнила женщина. — Когда это я успею? Успей тут попробуй.
Недовольно бормоча, она надела пальто, шаль и вышла.
Дверь только закрылась и опять открылась. Вошел мужчина высокого роста в новеньком темно-синем пальто и помятой кепке, сдвинутой на затылок. Он поздоровался, мельком взглянул на Сергея, сидящего у двери, и, расхаживая по комнате широкими шагами, заговорил:
— Меня никто не спрашивал? Романов звонил. А когда он звонил? Так. Чагин выехал за горючим? Перед обедом выехал? А почему не утром? Что это у него опять ломалось? Я вот разберусь с этим Чагиным. Новенькая машина и какие-то неисправности. Порядка не знаем.
Он говорил басом, неторопливо, отделяя слово от слова, говорил в твердой уверенности, что все его будут слушать внимательно. И в голосе, и в движениях этого человека чувствовалась рисовка.
«Председатель, — определил Сергей, — но почему такой позер?»
Разные бывают председатели. Прошедшую ночь Сергей ночевал в доме председателя Сорокинского колхоза. Это простой пожилой мужик, бесхитростный и говорливый. С таким человеком легко. А позавчера Сергей разговаривал с председателем, который был когда-то директором МТС, а до этого начальником цеха на заводе. Интеллигентный, сдержанный. Он, наверное, обдумывает каждый свой шаг.
Этот же определенно не нравился Сергею. Кем он был раньше, где жил? Наверное, из служащих и не местный. Из районного центра или из города.
Нравится человек или не нравится, а отрекомендоваться надо. Сергей подошел и легонько тронул высокого мужчину за локоть.
— Вы председатель?
Сказал и удивился: голос был тихий, робкий. Отчего бы это? От трудной дороги, от усталости или от чего другого?
— Да, — небрежно ответил мужчина, не поворачивая головы.
«Вежлив, нечего сказать», — подумал Сергей и сел на прежнее место. Разговаривать с председателем не хотелось. Лучше подождать секретаря парткома и с ним все решить.
— Александр Семенович, Марья Петровна денег не дает, — сказал кудрявый парень. — Она говорит, что в кассе нет ни рубля. Что в сам-деле за отпуск без денег? Сколько уж дней гуляю, и хоть бы капля водки была во рту. Одну воду пью.
— Он только воду пьет, — усмехнулся бухгалтер. — Ох и комик ты, Анатолий, прямо комик. А кто это вчера вечером у тебя в доме пел?
— Это я от радости, что жена из командировки приехала. Она на базу за товаром ездила.
— Ну-ну…
— Нету, говорит? — Председатель еще раз прошелся по комнате и остановился возле парня. — Что это за касса, в которой нету денег? Такой кассы, по-моему, не бывает.
— Значит, есть, — живо откликнулся парень. — Что ж ты это, Марья Петровна?..
— Ой, что вы, Александр Семенович! — Мария Петровна хлопнула ладонью по колену. — Все тайны раскрываете. Какой вы! У нас в кассе почти ничего нет.
Голос у Марии Петровны был почтительный. Она улыбалась.
«Кажется, у него подхалимчики есть», — подумал Сергей.
— Поищите получше, потрясите… — пробасил председатель, — найдется…
В комнату незаметно вошла молоденькая девушка в телогрейке, сапогах и сером платке, плотно, по-монашески покрывающем голову. У девушки опухшие красные веки и обиженно поджаты губы.
— Ты чего, Валя? — спросил председатель, и в голосе его, неожиданно для Сергея, послышались сочувствие и тревога.
Девушка заплакала, наклонив голову. Провела рукой по глазам, зашмыгала носом.
— Ну-ну, чего у тебя стряслось? Чего ты разнюнилась?
— Дайте мне справку, не буду я больше здесь работать.
— Что это ты вдруг решила уйти? Куда поедешь? И почему плачешь?
— К сестре в совхоз уеду. А в Петровке не буду я больше, не буду, — в каком-то озлоблении повторяла она,
Председатель недоуменно хмыкал.
— Ее Гришка выгнал, — хмуро проговорил кудрявый парень.
— С мужем разошлась, что ли?
Девушка не отвечала и всхлипывала.
— Так что, в молчанку играть будем?
— С этим Григорием надо разобраться, — сказал бухгалтер голосом, каким обычно говорят выступающие на собраниях — громко, с подъемом.
— Тут дело в основном в старике, — снова заговорил кудрявый парень. — В Кузьмиче все дело. Вредный уж больно. И старшего-то сына, Ивана, тоже развел с женой. Сейчас Иван-то со второй живет.
— Это какой Иван? — спросил председатель.
— Да вы его не знаете. В Сорокино трактористом.
— Оба они хороши. — Бухгалтер махнул рукой и отодвинул от себя счеты. — Если бы Гришка был парень настоящий, то ушел бы с ней от отца.
— Так разошлись, значит? — Председатель подошел поближе к Вале. — А зачем же из колхоза уходить? Да может, и сойдетесь еще.
— Не останусь я здесь, — заплакала Валя.
— Ну, чего ты ревешь, чего ревешь? Мы же не желаем тебе плохого. Ты нам скажи, почему хочешь из Петровки уехать?
Он разговаривал с ней, как с ребенком. В его голосе чувствовались и властность и ласка. «Умеет поговорить», — отметил про себя Сергей.
Девушка утерла рукой глаза. Ей хотелось что-то сказать, но она медлила.
Председатель чуть наклонился к ней.
— Ну-ну, давай говори.
— Я в совхоз поеду. Там у меня сестра…
Договорить она не успела. В избу вошли молодой
мужчина в дорогом, но уже поношенном пальто, прихрамывающий, с палкой в руке, Мария Федоровна и высокая тощая старуха. В комнате сразу стало тесно.
— Здравствуйте! — Мужчина переложил палку в левую руку, а правую подал Сергею. — Савин, секретарь парткома. Вы лектор?
— Да.
— Сегодня утром я разговаривал по телефону с Сорокино. Мне сказали, что вы сюда поехали. Александр Семенович, вы знакомы?
— Нет еще, — повернувшись к Сергею, ответил председатель.
— Этот товарищ из Общества по распространению политических и научных знаний. Он у нас будет читать лекцию о текущем моменте.
Теперь Александр Семенович выглядел уже другим человеком. Позерство с него как рукой сняло. Он не расхаживал по комнате и говорил без отвратительных пауз, рассчитанных на то, чтобы усилить внимание слушателей. Правда, голос у него и сейчас был чуть-чуть манерным.
«Как ты меняешься, голубчик», — подумал Сергей. И он опять задал себе вопрос: кто такой этот Александр Семенович, откуда он?
— На квартиру его надо свести, — сказал Савин председателю. — Только к кому лучше?
— К кому? А давай к Созоновым. У Созоновых ему будет хорошо. Ты слыхал, что она собирается уезжать из нашего колхоза? — кивнул председатель на девушку.
— Слыхал. Видимо, придется отпустить. Все равно не удержим.
— Не хотелось бы, работала-то она неплохо.
— Что ж сделаешь? Ну, мы сегодня поговорим об этом. Пойдемте.
И вот Сергей шагает с Савиным по улице села. Ему было неудобно тревожить хромого человека, и он сказал, что сам найдет дом Созоновых. Но парторг недовольно махнул палкой.
— Ничего. Мне тоже надо в ту сторону, к колхознику одному зайти. Да и клуб по пути. Заведующего предупредим, чтобы подготовился и объявление по радио сделал. Сейчас благодать: сделал объявление по радио и не тревожься — народ придет.
— С войны нога-то? — поинтересовался Сергей.
— Нет. Я из армии пришел со здоровыми ногами. Это автомашиной меня, на третий год после демобилизации. Хожу и работаю — ничего, не мешает.
— Слушайте, что произошло с девушкой, которая сидит в правлении?
— С Валей-то?.. Она работала в совхозе, вместе с сестрой. А Григорий Корнев, наш колхозник, привез ее сюда. Поженились, в общем. Ну, года два прожили ничего. А сейчас задурил. Сегодня утром выгнал ее. Сказал, чтобы уходила и больше не приходила. И даже платья, которые покупал ей, не отдает.
— Так надо призвать его к порядку, — сердито заговорил Сергей.
— Призовем, конечно, как же… Сегодня я уже беседовал с Валей-то. А Григория нет, за сеном уехал. Как приедет — вызовем, побеседуем. Вещички заставим отдать. Но семейная жизнь у них едва ли наладится. Что- то так колхозники говорят. За дояркой одной Григо- рий-то ухаживает. Любой звать. Хорошая девушка. Дура будет, если свяжется с ним. Ветерок у парня в голове.
— А почему Валя хочет уехать из деревни?
— У нее здесь никого нет из родных. Конечно, мы бы и квартиру ей дали, и материально помогли. Но… Как вам сказать, ненависть к Григорию и всему его семейству у нее вызывает неприязнь к нашей деревне. Кроме того, она боится, что над ней подсмеиваться будут. Не взрослые, конечно, а девчата и ребята. Она тоже на ферме работает, там же, где и Люба, за которой Гришка ухаживает. Неладно в общем все как-то.
Савин откашлялся, вытер рот платком и продолжал:
— Занимались мы уже с Григорием-то, предупреждали его. Заладил: «Не буду с ней жить. Не люблю ее». У нас в деревне есть семидесятишестилетний старик, Матвеем Миронычем звать. Так он говорит: «Привести бы его в волость да выпороть хорошенько. Быстро бы полюбил». А парни ему на это: «Волостей-то у нас теперь нет». А он: «Волостей нет, так сельсоветы есть». Да.
Они медленно шли по широкой деревенской улице. Савин, опираясь о палку, смотрел на дорогу, а Сергей с любопытством разглядывал улицу. Он заметил, что у некоторых домов построены новые палисадники, изгороди и ворота. Попадаются новые дома, срубленные из тонких берез и промазанные в пазах глиной.
— Строятся, — сказал Сергей.
— Да, сильно строиться начали. — Савин остановился и стал показывать палкой на новые дома. — Хорошо, а то, понимаешь, в войну и после войны разрушалось все, У нас целые дома стояли пустые. Хозяева уезжали в город, а дом оставляли, продавать-то его было некому. А сейчас домов не хватает — новые строят. Ну, вот мы и к вашей квартире подходим.
«Надо спросить у него о председателе, а то потом не будет подходящего случая», — решил Сергей и спросил.
Савин почесал переносицу, подумал и заговорил спокойно и твердо:
— Он второй год у нас. Раньше работал заместителем председателя райисполкома. Сняли его оттуда. Любит он, конечно, выпячиваться, любит важничать, что говорить. И важничанье его на бюрократизм иногда, понимаете ли, смахивает. Критиковали его за это на партсобраниях, да и в районе не раз о нем говорили. А привлечь к строгой ответственности вроде бы не за что. Работать старается, колхоз по всем показателям не так уж плохо идет. Произвола не допускает. Но я говорю, что налет какой-то неприятный есть. Есть. Тяжеловато с ним, особенно с непривычки. Посмотрим, что дальше будет. Тогда примем более решительные меры. Откровенно говоря, я частенько беседую с ним о его поведении. Иногда, так сказать, официально, иногда вроде бы шутливо сделаю замечание. Туго как-то доходят до него мои беседы. Однажды он даже сказал мне: «Ты что, мной командовать хочешь? Меня в свои руки забираешь?» Нет, говорю, у меня одно желание, чтобы ты исправился.
Савин остановился возле трехоконного дома с палисадником, в котором росла береза, и сказал:
— Ну вот, здесь мы вас и на ночлег устроим. Хозяйка — старуха добрая, думаю, что не откажет.
Он дернул веревочку, звякнула щеколда, и калитка открылась. Маленький черный песик подбежал к ногам Сергея и звонко залаял. Он лаял, отскакивал и посматривал на старуху хозяйку, которая стояла возле амбара. «Песик-подхалим», — подумал Сергей и улыбнулся.
В клубе было холодновато. Сергей потрогал печку — теплая.
— Народ подойдет, надышат, и будет теплее, — сказал заведующий клубом, молодой бойкий мужчина. — Трибуна нужна? Сейчас поставим. И стол, наверно, тоже потребуется? Хорошо. Красным материалом накроем, Графинчик с водой на стол водрузим.
— Как работает? — спросил Сергей у Савина, кивнув на заведующего клубом.
— Да как вам сказать. Человек он старательный и грамотный вроде бы. А вот художественную самодеятельность не может по-настоящему организовать. Сам он не поет и ни на чем не играет. А людей, которые могут в хоре участвовать или, скажем, в драмкружке, у нас маловато. Руководителей же кружков, настоящих руководителей, я имею в виду, вообще не найти. Вы скажете: воспитывать надо. Воспитываем, конечно, но дело это не простое. Раньше у нас клубом заведовала молодая девушка. Клавой звать. Славная, старательная, а с самодеятельностью у нее тоже плоховато получалось. Соберет, бывало, хор, петь надо, а певец из Клавы, как из меня солист балета. И никто другой не может руководить. Один раз одноактную пьесу поставили. В ней Клава роль студентки исполняла. Вышла, понимаешь, на сцену — волнуется, голос дрожит. По ходу пьесы надо смеяться, а она так засмеялась, будто умом тронулась.
С одним у нас только более или менее благополучно — с танцами. Да, да. В нашем селе есть плясун хороший, из армии в прошлом году пришел. Он танцевальным кружком руководит. На сцене выступают. Но ведь одних танцев мало. Колхозники жалуются: надоели, говорят, нам плясуны, спектакль бы какой-нибудь посмотреть. Надо, по-моему, учить клубных работников тому, чтобы они умели играть на каком-нибудь инструменте или могли в спектаклях участвовать. А то, понимаешь, закончит парень курсы, а сцены боится, как черт ладана. Забывают, что в таком маленьком селе, как наше, завклубом должен быть мастер на все руки.
— Клуб у вас маловат, — сказал Сергей.
— Да, надо расширять. Фойе нету, и помещение для кружковцев не мешало бы построить.
— В Сорокино хорош клуб выстроили.
— Ну, сорокинцы в этом нас здорово перегнали.
Савин вздохнул и опустился на скамью. Он сидел молча и неподвижно, будто заснул, а Сергей осматривал клуб.
На стенах висело много плакатов и лозунгов. О семилетке, кукурузе, надоях, о повышении урожайности и борьбе за мир. Потолок белый, чистый. Сцена удобная. Вот только с сидениями неладно: в центре зала стоят кресла, а сзади скамьи.
Людей собралось мало: старик, длиннобородый, с мохнатыми бровями, чем-то похожий на Льва Толстого, две девушки, усевшиеся на втором ряду, и десять — пятнадцать мальчишек, которые боролись возле двери, бегали друг за другом, хлопали дверями. Девушки о чем- то тихо разговаривали, изредка поворачиваясь друг к другу.
Сергей спросил у старика, давно ли появилось село Петровка.
Старик пожевал беззубым ртом, посмотрел на Сергея водянистыми глазами и заговорил с хрипотцой:
— Петровка-то? Давненько. Еще мой дед, когда жив был, говаривал, что не знает, когда она появилася. А вот Сорокино — молода деревня. Первые люди там посели- лися в девяносто восьмом году. Из Расеи приехали.
Одна из девушек, молоденькая, русоволосая, улыбнулась и сказала мягким голосом:
— Сидели, наверное, в деревне, как куры на насесте. Ни железных дорог, ни автомашин. Так, Матвей. Миронович?
— А лошадки, лошадки на что? Как, бывало, запряжешь жеребчика да по холодку покатишь. Ух!
Старик засмеялся, широко разевая беззубый рот. Брови старика задвигались. Затем он сжал губы, пошамкал и снова уставился бесцветными глазами в пол.
Сергей заметил, как улыбнулась русоволосая девушка. Она была очень хороша, эта девушка: рослая, стройная, с нежным чуть продолговатым лицом, с умными и в то же время наивными глазами. Красота ее была неяркая, тихая красота. Если не приглядишься, так и не заметишь. А когда заметишь, то удивляешься: какой ровный чистый лоб, как просто и изящно очерчены губы и приятна матовая белизна щек. Русская красота. Такими, наверное, выглядели российские красавицы и сто, и триста лет назад.
На ней новое пальто и темный платок, из-под которого выбиваются густые гладкие волосы.
— Учительствуете? — спросил Сергей и застенчиво улыбнулся. Он сказал утвердительно, потому что был уверен в этом.
— Я? Да нет, я только нынче закончила десять классов.
Голос у ней чистый, приятный.
— В институт не пошли?
— В сельскохозяйственный техникум сдавала, да не приняли.
— В техникум не сдали? — удивился Сергей.
Сказал и смутился: «Что же это я?.. Что в этом удивительного. Бестактно. Нехорошо».
— Да, надо было лучше подготовиться. На экзамены приехало много людей, и приняли только часть из них.
— А сейчас?..
— А сейчас я на ферме работаю, дояркой.
— Учиться поедете?
— Надо бы. Да вот сумею ли хорошо подготовиться. Трудно сейчас сдавать в институты, больно уж много охотников до учебы.
— Школа наша, говорят, слабо готовит учащихся, — сказала вторая девушка, чернобровая и курносая.
— А вы тоже десятилетку закончили?
— Я? Не… Я с ней работаю.
Она была какая-то неприметная, эта вторая девушка. Только брови красивые. «Ну, рядом с такой соседкой, пожалуй, каждая поблекнет», — улыбнулся Сергей.
Он часто мог при первом же знакомстве определить, что за человек его собеседник — добрый ли он, умный ли, можно ему довериться или нельзя. Он бы мог поклясться, что у русоволосой красавицы хороший характер: у нее проникновенный, душевный голос и такой чистый, доверчивый взгляд.
Ему хотелось говорить с ней, и он сказал:
— Как ветрено у вас здесь.
— Лесов нет, — улыбнулась девушка и как-то особенно посмотрела на Сергея. Ее взгляд он понял так: я тебе, видимо, нравлюсь, ты хочешь поговорить со мной и кроме ветра ничего не придумал.
Он стушевался. Ему было неприятно, что о нем думают. как о ловеласе.
— Зимой у нас бураны сильные бывают, — сказала она.
— Мне здесь нравится.
— Правда?
— Село красивое. И кругом эти громадные степи. И ветер… Я почему-то люблю ветер, сам не знаю почему. Особенно — когда он сильный, прерывистый.
— Это, наверное, потому, что в городе мало ветра. Пам он надоедает.
Оба засмеялись.
Долго разговаривать с ней Сергею показалось неудобно, и он, сказав еще две-три фразы, встал с кресла.
У сцены, спиной к залу, сидел заведующий клубом и настраивал гитару. Гитара издавала резкие, неприятные звуки, будто по струнам ударяли палкой. Возле гитариста стояли два парня в унылых, неподвижных позах. У игрока ничего не получалось. Он тяжело вздыхал, ерзал по скамье, безуспешно повертывая колки.
— Дайте помогу, — предложил Сергей.
Он играл на гитаре лет с двенадцати. Вернее, начал учиться играть лет с двенадцати, когда отец привез ему из города новенькую, с синими колками гитару. На окраине рабочего поселка, где они жили, ни у кого не было гитары, и мальчик вначале думал, что на ней играют, как на балалайке. Потом ему купили самоучитель, и он выучился.
Клубная гитара была какая-то неловкая: колки тугие, металлические порожки на грифе слишком высокие и острые — пальцы задевали за них. Но звучание вроде бы приятное. Гитара была до основания расстроена. Создавалось впечатление, что кто-то подтянул струны как попало. Оттого, что Сергей спешил, или отчего другого, настроить гитару ему долго не удавалось. Слышались грубые, совсем не музыкальные звуки.
Заведующий клубом сочувственно смотрел на него. Парни постояли-постояли и пошли. Один из них сказал тихо, но так, что Сергей расслышал:
— Не умеет…
Это уж было совсем обидно. Сергей, рассердившись на себя и гитару, стал быстро вертеть колки. Чутье обострилось. Он сразу же настроил первую и третью струны, а потом другие.
Взял несколько аккордов и увидел, как вытянулось в удивлении лицо заведующего клубом. Подумал о себе: «А самолюбив же ты, голубчик».
Он сыграл песенку из кинофильма, вальс и еще какую-то мелодию, название которой даже сам не знал, У гитары был опущен гриф, и на нижних ладах она фальшивила. Пришлось играть только на верхних.
Под музыку стали танцевать. Танцующих было много. Пришлось играть громче. Пальцы заболели, и Сергей отложил гитару.
— Сыграйте, пожалуйста, еще, — попросила русоволосая девушка.
— Да, да, просим, — подскочил к Сергею возбужденный заведующий клубом. — Смотрите, сколько танцующих. А то у нас гармонисты есть, а гитаристов, как говорится, нема.
Сергей вновь взял гитару.
— Две минуты на танцы, — сказал секретарь парткома. — Все собрались. Больше никого, наверное, не будет.
Когда Сергей подошел к трибуне и начал раскладывать листы бумаги с отпечатанным текстом и своими записями, гул в зале стал затихать. Лишь у печки продолжали громко разговаривать двое мужчин, С улицы донесся мальчишеский голос:
— Витька, иди-ка сюда!
Маленький зал был заполнен. Свободными оставались только скамьи возле двери. Больше всего собралось девушек и ребятишек.
Десятки глаз уперлись в Сергея и ждали. Люди следили за ним так внимательно, настороженно, будто надеялись, что он сейчас сообщит что-то необычайное.
Хмуро, насупившись, смотрел на Сергея старик. Рядом с ним сидел председатель колхоза. У председателя деловой, скучающий вид. Можно подумать, что ему давно уже известно то, о чем будет говорить лектор. «Какие хорошие люди в селе, — думал Сергей, — им бы настоящего председателя».
Он отыскал глазами русоволосую девушку. Она сидела, наклонив голову, и смотрела на него. Отсюда, с трибуны, она казалась почему-то не такой красивой, как вблизи, и не такой молодой.
Как всегда перед началом лекции, Сергей чувствовал легкое волнение. В прежние годы, когда он только начинал читать лекции, это волнение было настолько сильным, что у него дрожали колени и голос казался чужим. Он тогда не мог оторваться от текста и все время боялся, что скажет что-нибудь не то. У него вылетали из головы фамилии, цифры, и он страшился вопросов, которые задавали слушатели. Страшился не потому, что не знал, как отвечать на них, а оттого, что отвечать приходилось своими словами.
Но постепенно страхи прошли. Он уже читал без конспектов, хотя всегда клал их перед собой. Сергей следил, чтобы голос не был однотонным, слишком громким или жеманным. Лучше, когда все в норме.
— Член общества по распространению политических и научных знаний товарищ Серов сейчас прочтет лекцию о текущем моменте, — послышался над ухом Сергея голос секретаря парткома.
Сергей посмотрел в зал и уверенно заговорил:
— Товарищи! Все честные люди мира радуются раз- рядке международной напряженности, которая наблюдается в последнее время…
После лекции люди расходились неохотно. Стояли, говорили. Женщины плотнее укрывались платками и шалями. Ребятишки кричали: «Петька, подожди», «Ну чего ты лезешь, чего лезешь?», «Федька, это твоя варежка?» А какой-то парнишка лет пятнадцати в расстегнутой рубахе бессмысленно орал:
— Ого-го!.. Го-го!..
— Ну-ка, ребятишки, давай выходи на улицу! — крикнул заведующий клубом. — Нечего вам здесь околачиваться.
Председатель колхоза стоял возле старика и, размахивая рукой, что-то говорил ему. До Сергея доносились лишь обрывки фраз: «Одну сторону… А ракета… Луны… Понимаешь?..»
Сергей чувствовал, что лекция понравилась. Когда не нравится, слушатели уходят более поспешно и не так оживлены.
Высокий кудрявый парень принес гармонь, и начались танцы.
— Ну, спасибо, товарищ Серов, за лекцию, — сказал секретарь парткома. — Завтра вы куда поедете?
— В колхоз «Россия».
— Подходите часикам к восьми в правление. Отвезем. Квартиру-то вам одному не найти. Где-то здесь Виктор Созонов. Эй, Виктор, иди-ка сюда!
Вместе с Сергеем и Созоновым вышла из клуба русоволосая девушка. Возможно, ей надо было быстрее домой, а может быть, она хотела, чтобы Сергей проводил ее, — это осталось для него тайной. Она сказала, что заведующий клубом плохо работает и в клубе «страшенная скука». Потом попрощалась и исчезла во тьме.
Было слякотно. К сапогам прилипала густая грязь, и они весили по пуду. На столбах по центральной улице тускловато, беспрерывно мигая, будто собираясь затухнуть, горели электрические лампочки. Ветер утих. Кое-где земля стала затвердевать. «Подмораживает», — обрадованно подумал Сергей.
Небо было угрожающе темным. У южного горизонта, над казахстанской степью, слабо и холодно светили три звезды.
Сергею было отчего-то грустно. Он думал, что ездит сейчас по деревням, а в городе его ждет старуха мать. Она уже едва ходит. В квартире неуютно. Хорошо бы, если бы его в городе ждала жена, такая, как русоволосая красавица, с которой он сегодня разговаривал.
Сергею было двадцать семь лет, а у него до сих пор не было ни жены, ни невесты. Как-то уж так получилось.
Нелегко, наверное, с ним… Он много работает, часто ездит в командировки. Угрюм. Очень неловок, стеснителен. Да и физиономия некрасивая — широкая, нос картошкой.
— Вы все время лекции читаете? — спросил Созонов,
Сергей расслышал вопрос, но машинально сказал:
— Что? Да, да, часто приходится.
— Надоедает ездить-то? Сегодня здесь, завтра там, а послезавтра еще где-то.
— Не знаю, как до кого, — усмехнулся Сергей, — а мне интересно. Вижу новые села, новых людей.
— Так-то оно так… — проговорил уныло Виктор.
С улицы изба Созоновых казалась маленькой, а внутри была довольно просторной — две большие комнаты. Треть одной комнаты занимала грубо сложенная русская печь. У двери стояла кровать с двумя большими подушками и пестрым одеялом. Над кроватью висели полати.
Возле печи копошилась сухонькая старушка — мать Виктора. Она положила на стол полкаравая хлеба и поставила кринку молока.
— Садитесь, поешьте.
И, подойдя к кухонному столу, стала мыть посуду.
Старушка предложила ужинать не особенно любезно, и Сергей хотел отказаться. По Виктор стал уговаривать его:
— Да садитесь, садитесь. Как же без ужина.
По комнатам ходила маленькая, застенчивая, похожая на девочку, жена Виктора. Обе женщины молчали. Зато Виктор говорил много: о колхозе, об инструкторе райкома партии, который ночевал у них во время уборочной, о карасях в соленых озерах, о Свердловске, где прошлым летом он гостил у дяди.
Когда они ложились спать, Сергей спросил:
— Хозяюшка, а клопов у вас нет?
— Не, не, милай, — живо отозвалась старуха. — Ни клопов, ни тараканов нету. Благодать теперь. А ране в деревне много их было. И откудова брались, леший их знает.
— Значит, не боролись с ними.
— Оно верно, что не боролись, — подтвердила старуха. — К тараканам привыкали, как к кошкам. Ну, а клопы… Изробишься, бывало, за день-то и никаких клопов не чуешь. Так-то…
Сергей уже стал засыпать, когда до него донесся приглушенный шепот молодой хозяйки:
И чего ты на Лизку заглядываешься? Я вижу…
Виктор отвечал тихо, неразборчиво.
Потом Сергей снова услышал голос женщины:
— Неправда это.
Да правда же, правда, — горячо шептал он.
Послышался звук поцелуя, и они замолчали. На печи вздыхала старуха. Повернувшись, она пробормотала:
— О, господи!
Сергей закрыл уши одеялом и вскоре уснул. Когда он проснулся, было темно. За окном тихо и грустно кукарекал петух.
Приближалось новое утро.


ПАШКА

Осень в этот год выдалась скверная — дождливая, холодная. В начале сентября небо обложили плотные темные тучи и не сходили до октября. За последние дни тучи изменили свою окраску, стали похожи по цвету на золу. Они неподвижно висели над землей. Все это говорило о том, что ненастье установилось надолго, может быть, до самой зимы.
Сегодня до обеда дождя не было, а под вечер он опять разошелся. Частый и мелкий-мелкий, как пыль,
Михаил Константинович шел не спеша, подняв воротник плаща и посильнее натянув на голову кепку. Узенькая кривая улочка, расположенная на окраине города, была безлюдной. Даже собаки не бегали. А ведь здесь их много. Летом они носятся стаями, маленькие — с кролика, большие — с овцу и средней величины. Разношерстные, беззлобные и озорные.
На столбе возле склада промысловой артели ночью и днем горела маленькая одинокая лампочка. Сейчас, в вечерних сумерках, она бросала на улицу слабый синеватый свет, от которого слегка поблескивала лужа под большой крышей склада. Эта блестящая лужа почему-то казалась глубокой. Михаил Константинович усмехнулся и тяжелым сапогом разбил зеркальную лужу. В ней было всего несколько сантиметров глубины.
Унылая, ненастная погода не особенно пугала Михаила Константиновича. Она даже отвлекала его от неприятных мыслей.
Полчаса назад в их цехе закончилось профсоюзное собрание. Говорили о качестве продукции. Ругали многих. Сильно досталось и бригаде сборщиков, которой руководил Михаил Константинович. Самого Михаила Константиновича обвиняли в том, что он не обращает внимания на качество сборки машин. Было бы вернее, если бы сказали, что он мало требует с отдельных членов бригады, которые любят «зашибать деньгу» и борются только за количество.
Надо побеседовать с ребятами. Дальше так дело не пойдет. Но Михаилу Константиновичу не хотелось думать, как он завтра будет беседовать. Появлялись какие- то вялые, никчемные мыслишки, вроде того, почему пена на краю луж похожа на плевки, почему на тропинке валяется полено — как оно попало сюда.
Ворота открылись без скрипа, щеколда коротко и жалобно звякнула.
Отряхнув плащ и кепку, Михаил Константинович вошел в темный дом.
— Что же это вы, хозяева, свет не зажигаете? Совсем вас размокропогодило. — Тьфу, какое трудное слово «размокропогодило», сразу и не выговоришь.
— Да мне казалось, что еще светло, — послышался из кухни медлительный женский голос. — Пашка, включи-ка!
Последнюю фразу женщина произнесла грубовато, тоном приказа.
Из комнаты с подвижностью испуганной кошки выскочил маленький человечек и, включив свет, убежал.
— Намочило? — встревоженно спросила женщина.
— Что ж поделаешь…
— Сейчас будешь ужинать?
— Да нет, дай обсохнуть. Пока газеты почитаю. Какая сегодня пришла?
— Обе — «Советская Россия» и местная.
— Хорошо. Налей-ка в умывальник побольше…
Пока Михаил Константинович умывался, жена рассказывала ему, что прохудилась крыша сеней и водой залило пол.
«Как это я не заметил, что пол залило? Прошел и не заметил», — с удивлением подумал он.
— Я сегодня морковь сняла. Тоже промокла вся. Сейчас только капуста осталась.
— И хотелось тебе в такую погоду с огородом возиться?
— Кто его знает, когда вёдро-то будет.
— Да, бывает же, что нет дождя.
Он прошел в большую комнату, взял газету и лег на диван. Сидевший у окна тощий белобрысый мальчишка посмотрел на него, встал и вышел в прихожую. В руках у мальчишки была книжка — «Индийские сказки».
— Рубаху зашей ему, — сказал Михаил Константинович жене. — Да, наверное, новую надо купить.
— Мне уж надоело зашивать, — раздраженно ответила женщина. — Все на нем, как на ножах. Где это тебя угораздило порвать?
— Не знаю, — тихо и хмуро отозвался мальчик.
— Как это ты не знаешь? Порвал и не знаешь где. Не живой, что ли? Завтра материалу куплю и сошью тебе новую рубаху. Смотри, чтоб берег.
Жена еще минуты две поворчала и утихла. Михаил Константинович стал читать газету. В ней была напечатана интересная статья по астрономии.
Ярко светила матовая лампочка под красным матерчатым абажуром. За окном протяжно и жалобно свистел ветер, и капли дождя постукивали в стекла. По стеклам катились маленькие бойкие ручейки. Они наскакивали друг на друга, смешивались. Их нагоняли новые ручейки, и не было им конца. Казалось, что за окном стучит, шуршит и вздыхает что-то живое, угрюмое и большое. Оттого, что на улице бушевала непогода, в доме казалось очень уютно.
Михаил Константинович на минуту оторвался от газеты: по радио передавали грустную мелодию Чайковского. У двери кто-то шебаршил. Неожиданно раздался голос жены:
— Ты куда?
— На улицу. Похожу…
— Какая улица в такую погоду? Учи уроки.
— Я выучил.
— Еще раз повтори.
— Хорошо, — согласился мальчик.
Послышался монотонный мальчишеский говорок — Пашка читал вслух учебник.
— Сядь нормально, не кособенься, — снова раздался недовольный женский голос.
«Пилит и пилит без конца мальчонку», — подумал Михаил Константинович и, поднявшись с дивана, сказал:
— Что это за шум у вас?
— Да так, ничего, — равнодушно отозвалась жена.
Она сидела у печки и, низко нагнувшись, пришивала пуговицы к пальто. В ее фигуре и движениях чувствовалась усталость. Мальчик склонился над столом, уперся руками в клеенку. Вот он, услышав шаги мужчины, поднял голову, посмотрел на него и чуть-чуть подался назад. Боже, что это были за глаза! Испуганные, виноватые, глаза бездомной загнанной собаки. Он присматривался к движению губ и бровей мужчины, к каждой черточке его лица. В глазах мальчика были недоверие и ожидание. Михаил Константинович понял: ему лучше уйти. Он снова сел на диван. Но читать больше не хотелось.
Закрыв лицо руками, Михаил Константинович думал. Он думал, что еще никто никогда не смотрел на него так недоверчиво, как этот маленький человек. Он всегда был уверен, что достоин доверия. А видимо, нет. Если бы это были глаза взрослого, им можно было бы и не поверить. Ребенок же искренен, он весь на виду. И глаза нормального, здорового ребенка чисты, лучатся, они доверчивы и открыты.
«Так нельзя, — думал Михаил Константинович. — Все должно быть по-другому. Да, по-другому…»
История его взаимоотношений с мальчиком была не так уж сложна, хотя, конечно, и не так проста.
Собственно, все началось в тяжелые дни прошедшей войны. Михаил Константинович уехал на фронт, оставив дома жену и маленького сына Владимира. Как водится, переписывались. Он изредка присылал понемногу денег. Где сержанту много найти? Жена работала на заводе контролером отдела технического контроля. Все шло вроде бы хорошо. Но зимой сорок пятого года он вдруг перестал получать письма. Это его огорчало, но не особенно удивляло: полк не стоял на одном месте, все солдаты и офицеры получали письма с задержками. Но когда после памятного праздника Победы письма опять пошли, Михаил Константинович уловил в них что-то тревожное, нерадостное. Он было насторожился, но потом успокоился, думая, что кто не живет без тревог.
Демобилизовали его только через полтора года после окончания войны. Ехал он домой, как все солдаты, очень довольный. День был тогда почти такой же — дождливый, холодный. Михаил Константинович бодро прошагал по городу в расстегнутой шинелке с чемоданом. В чемодане вместе с простенькими солдатскими вещичками лежало бархатное платье, купленное жене в Риге, и свистулька для сына. Но когда он подошел к воротам и посмотрел, вот как сегодня, на темные окна, у него екнуло сердце в предчувствии чего-то тяжелого, неотвратимого.
Он вбежал и избу и первое, что увидел, была люлька. Она медленно качалась — сверху вниз, сверху вниз. Возле люльки на скамье, загораживая телом окно, сидела жена.
Что было дальше, лучше не вспоминать. Озверев, он несколько раз наотмашь ударил ее и выскочил на улицу. Разорвал бархатное платье на клочки и бросил у ворот.
Две ночи он ночевал в доме заезжих. Пил и дебоширил. На третьи сутки его выселили оттуда. Родных у Михаила Константиновича в городе не было, они жили далеко в районе, одного друга убили на фронте, другой еще не вернулся домой. С неделю он прожил у знакомого рабочего. Пил, но уже не шумел, не ругался. А потом вовсе утих и пришел домой. И только тут он увидел своего шестилетнего сынишку Володьку. Когда Михаил Константинович уходил на фронт, Володька был совсем махонький и учился ходить.
Зимой своего второго сына, Пашку, жена увезла в село к теще. Там Пашка рос, две зимы учился в школе. Нынешним летом теща умерла, и его привезли сюда. Михаил Константинович, как ему казалось, неплохо относился к пасынку. За все время он ни разу не отругал его, не сказал ему грубого слова. Но странное дело: Пашка больше боялся своего неродного отца, чем мать, которая и ругала его, и давала ему подзатыльники. Мальчишка прямо-таки трепетал перед Михаилом Константиновичем. Видимо, люди уже посвятили его в кое-какие тайны. В девятилетнем детском мозгу все было туманно, неясно. Четко обрисовывалась только одна мысль: человек, которого он называет папа, как его заставляют, — не родной ему. Он, этот хмурый дядя, очень обижен на Пашку и на мать, и от него можно ждать всего.
Михаил Константинович иногда, незаметно для мальчика, вглядывался в него. Пашка казался ему красивым: всегда немного грустный, с мягкими, приятными чертами лица и большими серыми глазами. Только бледен очень, на щеках, как говорят, ни кровинки. И не весел, по-взрослому медлителен.
Михаил Константинович много раз думал: как было бы хорошо, если бы Пашка родился до их брака с женой, а не тогда, когда Михаил Константинович служил в армии и нетерпеливо ждал возвращения к семье. Тогда бы Пашка был ему как родной сын. А сейчас у него не хватало сил, чтобы приласкать его. Он понимал, что мальчик тут ни при чем. Но это была, так сказать, теоретическая сторона дела, а практическая… У Пашки был нос с горбинкой, такой же, как у техника Кравцова, который лет пять назад неизвестно куда уехал из города. И высокий ровный Пашкин лоб тоже напоминал чем-то лоб Кравцова.
Жаль, что нет дома Володи. Он уехал в соседний город, учится там в рыбопромышленном техникуме. Тоже нашла на парня причуда: «Поеду в рыбный». Если бы Володя был дома, Пашке было бы легче. Мальчишки, даже разные по возрасту, всегда найдут общее дело и общий разговор.
Из прихожей доносился голос жены:
— У людей пятерки да четверки, а у тебя все тройки да тройки. Или уж ты ничего не соображаешь, что ли? Почему ты так плохо учишься?
Видимо, она была сегодня не в настроении.
Пашка отвечал тихо, с натугой, будто у него что-то застряло в горле:
— Не знаю. Я не знаю.
— Почему это ты не знаешь? Ты не можешь не знать.
«Все как-то не так у нее», — подумал Михаил Константинович.
Чтобы остановить неприятный разговор, он громко сказал:
— Слушай, Зина, надо бы Володе посылку послать.
— Да, я уж думала об этом. — В голосе жены все еще слышались грубоватые нотки. — Давай пошлем. Надо что-нибудь из съестного и, может быть, из зимней одежды.
— Да зачем из одежды? Будет похолоднее — съезжу и отвезу. Что-нибудь постряпай ему: кралек, пирожков сладких, печенюшек. Сгущенного молока купи, он любит его. И конфет еще купи. В магазине у моста я видел, понимаешь, красивые коробки с конфетами. Шоколад, по-моему. На коробке дед-мороз нарисован. Знаешь, приятно что-то получить из дому.
— Конечно.
— Может, завтра пошлешь?
— Постараюсь. Если на мое счастье дождя не будет. А то не хочется мокнуть.
— Ненастье, говорят, надолго. Его не переждешь.
— Ну, что-нибудь сообразим.
— Ладно.
Михаил Константинович сел за стол и, положив перед собой тетрадку и карандаш, начал обдумывать план завтрашней беседы в бригаде. Но думать о плане почему-то не хотелось. А потом вся затея с обдумыванием плана показалась ненужной. И действительно, к чему этот план? Ведь все давным-давно известно, собирай людей и беседуй.
Он взял журнал «Здоровье», купленный в прошлую получку, и уже в который раз стал его просматривать. Опять появились мысли о Пашке. Почему он такой пришибленный? Было бы лучше, если б он был подвижным, беспокойным. Раньше Михаилу Константиновичу казалось, что из Пашки должен вырасти буян. Теперь он сомневался в этом: ведь трудные условия не только
вырабатывают протест, но и подавляют ребенка. А может, здесь сказалось влияние тещи, старухи смирной и набожной? Все было как-то непонятно и неприятно. «Нелепо, нелепо, — бормотал он про себя, — надо что-то делать…» Он отложил журнал, взял старинную книгу, пожелтевшую и смятую, которую читал еще до войны. В ней описывалась жизнь богатого дома. На рисунке во всю страницу был изображен грабитель, пробравшийся в дом. В руках у грабителя длинный пистолет. Глаза маленькие, острые, как у зверька.
Михаил Константинович вздрогнул, когда неожиданно услышал над ухом встревоженный голос жены и почувствовал на плече прикосновение ее руки.
— Пашка куда-то запропастился. Вышел и нету. Ты чего испугался?
— Да так. Вот смотрел картинку, и ты тут как раз… Когда он вышел?
— Сразу же после нашего разговора с тобой. Ух, дрянной парнишка! Придется пойти поискать.
Она пришла минут через двадцать. Тяжело дыша, села на табуретку возле печи и сказала сердитым голосом, в котором, однако, проскальзывала некоторая тревога:
— Нету нигде. Ну, я отучу его! Будет спрашиваться, когда пойдет.
— Хватит! — оборвал ее муж.
Он быстро оделся и вышел на крыльцо. Крикнул:
— Па-а-шка! Где ты? Па-а-шка!
Стучал дождь о железную кровлю. Потоки воды, скатывающиеся с крыши, хлестали по луже возле крыльца. Вода в луже странно булькала, будто всхлипывала.
Михаил Константинович открыл ворота. В лицо с силой ударил дождь. Он был холодный и частый. Что-то коротко и надсадно свистело, наверное, провода. Небо было совершенно черное, сырое и угрюмое. Он никогда не думал, что небо может быть таким угрюмым.
Улица казалась вымершей. На ней мерцали только три мутных огонька. Окна большинства домов закрыты ставнями или безжизненно чернеют стеклами.
«Скорей всего из-за конфет он, — подумал Михаил Константинович. — Все ничего, а когда услыхал, что другому конфеты, а ему шиш — не вытерпел».
По всей дороге и полянкам лужи, лужи. То и дело попадаются наполненные водой ямы, которые в хорошую погоду совсем не заметны. Когда ступаешь в яму, вода летит вверх, на брюки и плащ.
«В темноте грязь не так страшна, как днем, — снова подумал Михаил Константинович. — Удивительное дело: человек не живет одной мыслью, помимо главной, всегда появляются какие-то мелкие, побочные мыслишки».
Он прошел с полквартала и остановился посреди дороги. Куда идти? Друзей Пашка еще не завел. Необщительный, скрытный, он и не мог быстро завести друзей. К нему иногда бегал соседский мальчишка Петька. В Петькином доме горел огонь. Михаил Константинович пересек улицу и постучал в окно приземистого домишка. В комнате задвигались тени. Раздвинулась занавеска, и показалась хмурая мужская физиономия.
— Пашки нашего у вас нет?
— Нет. Заходи, Константиныч.
Михаил Константинович снова вышел на дорогу. Куда же идти? Где-то же должен он быть. А вдруг!.. Нет, невероятно, он не может пойти на самоубийство. Невероятно! Это не то. Не то. Пусть для него тяжело в семье, но при чем тут жизнь? Хотя в представлении такого маленького семья — это вся жизнь…
Он метнулся было к калитке, решив оглядеть двор, но потом повернул обратно и пошел по улице. Смотрел на ворота чужих домов, заваленки, амбары, заборы. Ничего живого.
Вот из переулка вышел человек. Маленький, в таком же коротком пальтишке, как у Пашки. Михаил Константинович побежал ему навстречу. Человек остановился и сквозь уменьшающуюся дождевую завесу стал стремительно вырастать. Тьфу, чертовщина! Это был мужчина и вовсе не в коротком, а в длинном пальто.
— Мальчика не видели? Маленького мальчика.
— Мальчика? Нет, не видел. Напугали же вы меня, лешак вас дери.
Михаил Константинович вдруг почувствовал необычайную усталость. Вспомнил, что Пашкино пальто лежит дома, нет только фуражки.
Он прошел два квартала, постоял, раздумывая, не повернуть ли обратно, и двинулся дальше. Промокшие брюки прилипали к коленям. Неприятно холодели от влажного плаща плечи и спина. Вода стекала с фуражки на лицо. Михаил Константинович отплевывался. Капли, большие, холодные, попадали под рубашку и медленно, как живые, скатывались по груди.
Он увидел Пашку совсем неожиданно, у длинного деревянного здания, где размещался склад промысловой артели. Мальчик сидел на земле, прислонившись спиною к бревнам. На голые синеватые ноги его, похожие на ноги покойника, падали с крыши темные, будто металлические, струи воды, чуть-чуть освещенные болтающимся на столбе электрическим фонарем. Пашка редко и тихо всхлипывал и в такт всхлипываниям слегка подергивался всем телом. Сейчас он, с наклоненной головой и вытянутыми ногами, казался почему-то длинным и тонким.
— Пойдем домой, — тихо сказал мужчина. — Пойдем.
Они медленно шли по улице — два человека: большой и маленький.
— Ты, брат, прости меня, — говорил Михаил Константинович. — Я ведь не злой человек, а уж вот как-то так получилось. Скверно, одним словом…
Он говорил и говорил, а сбоку от него молча плелся мальчонка, слушал и все вздыхал.


НА ТРАКТЕ

Стояли лютые январские холода. Давно не выпадал снег. Земля была покрыта твердой блестящей снежной коркой, по которой катился, гонимый ветром, зернистый снег. Сквозь белесую дымку светило слабенькое холодноватое солнце.
Возле сельской чайной, расположенной на большом сибирском тракте, часами простаивали грузовые автомашины. Одни из них уходили, подходили другие. Шоферы, грязные, уставшие, торопливо вбегали по крутым ступенькам в длинное деревянное здание с широкими окнами, покрытыми льдом, сквозь который виднелись тюлевые занавески и спины людей.
В чайной было тепло, светло, хотя и грязновато: на полу не пересыхала вода от валенок, на столах виднелись грязные стаканы и тарелки.
Шоферы шутили с толстой краснощекой буфетчицей и двумя молоденькими официантками, которые ходили с наигранно-хмурыми лицами и отвечали: «Прошу глупостев не говорить. Мы не из тех, чтоб слушать такое».
В любое время, когда только была открыта чайная, — а она была открыта с утра до позднего вечера, — проезжие, иззябнув на большой дороге, ели горячий суп. Потом им подавали второе — котлеты или пельмени и неизменный чай. Пассажиры пили пиво и дешевенькое красное вино, а шоферы вздыхали, глядя на них, но пить не решались.
У раздевалки всегда стояли люди: курили, дожидаясь шоферов, или грелись, забежав с улицы. Старая угрюмая гардеробщица ворчала:
— Поменьше чадите, задохнуться можно.
В этот день в чайной у дальнего столика несколько часов подряд сидел мужчина лет тридцати пяти в черном вышаркавшемся пиджаке, из-под которого выглядывала смятая серая в полоску рубашка. Был он среднего роста, большеголов, широкоплеч и смотрел на всех внимательно и грустно. Мужчина съел не спеша две порции пельменей, старательно окуная каждый пельмень в горчицу, подошел к соседнему столику и спросил: «Никто не едет до Евгеньевки?» Ему ответили: «Не едем». Этот же вопрос он задал шоферам, сидящим за двумя другими столами. Услышав и от них отрицательный ответ, снова сел на свое место. Съел еще одну порцию пельменей, выпил два стакана чая и, заплатив деньги официантке, сидел и посматривал в окно.
В чайную ввалился высокий большерукий парень в замасленной стеганке и брюках галифе. Подошел к буфету и, подмигнув буфетчице, сказал басом:
— Горячий привет, Раечка! Налей-ка стаканчик.
Выпив и тяжело выдохнув воздух, пробасил:
— Наливаешь какого-то квасу кислого.
Потом он подошел к столику и крикнул:
— Машенька, дорогая, принеси-ка что-нибудь погорячее. Вся душа вымерзла.
Официантка нахмурилась, но не выдержала и улыбнулась.
— Замерз, а хвастался, что не боишься морозу.
— Сегодня холодно бедному холостяку. Ты неси давай, неси.
Ел он быстро, с аппетитом, причмокивая. На вопрос большеголового мужчины «Вы не до Евгеньевки?» ответил:
— Да, до Евгеньевки. А чего?
— Не подвезете?
Парень помедлил, видимо набивая себе цену, и буркнул:
— Ладно. Вот поем и поедем.
Выходя из чайной, парень, усмехнувшись, сказал буфетчице:
— Прощай, любовь моя!
— Иди, иди, — недружелюбно отозвалась буфетчица, — знаем твою любовь.
У машины он обернулся к мужчине:
— На склянку дашь?
— Это на пол-литра, что ли?
— Ну, да. Ездишь на попутных, значит, должен знать, что шоферу надо.
— Смотря какому шоферу.
— Ладно, садись в кабину.
Минут через пять мотор надсадно, будто задыхаясь, затарахтел. Шофер стремительно сел в кабину, шумно захлопнул дверцу и спросил у пассажира:
— Что такой короткий полушубок надел? А если б в кузове ехать пришлось?
— Да уж вот только такой достал.
— Сколько заплатил?
— Пятьсот сорок.
— Я за свой триста пятьдесят отдал. А мой куда лучше твоего. Видишь, какой шик с атлетом. Уметь надо…
Машина мчалась вовсю. За стеклами кабины мелькали приземистые деревянные дома, кажущиеся очень темными, почти черными среди снега, заборы, голые ветки кустов, столбы с толстыми белыми от инея проводами.
Откуда ни возьмись появилась коротконогая лохматая собачонка. Она перебегала дорогу. Шофер «наддал газу», но собачонка все же сумела выскочить из-под колес и, разозленная, сердито затявкала где-то сбоку.
— За собак не отвечаем, — проговорил шофер, оголяя в улыбке крепкие белые зубы.
Пассажир что-то хотел сказать, но передумал и, хмыкнув, еще глубже уткнулся в воротник полушубка.
Вот слева показались длинные здания с маленькими, как смотровые щели, оконцами — коровники, и машина выехала в поле. В кабине стал дуть ветер.
— До самой Евгеньевки? — спросил шофер.
— До самой…
— Живешь там?
— Не… В гости я. Погостить еду. До Савватеевки на леспромхозовской машине доехал. Андреевского леспромхоза. Слыхал, наверное? Хотел дальше на автобусе. А мне говорят, что он ушел час назад и следующий будет только через сутки. Пришлось сидеть в чайной и ждать.
— Ну и хорошо, что запоздал, — усмехнулся шофер, кося глаза на пассажира. — Хоть мне на магарыч будет.
С этими автобусами совсем халтурки лишишься. Так, что ли? А ведь я сегодня думал в ночь выехать, да начальство заставило выехать рано утром. На твое счастье. Надоело небось в чайной-то сидеть?
— Нет, не скажу. Я, видишь ли, люблю иногда посидеть в чайной. Особенно в каком-нибудь незнакомом селе. Сидишь, вокруг тебя люди. Ты их не знаешь, и они тебя не знают. Не спеша закусываешь, смотришь на людей. Вроде отдыха. Только чтобы народ был спокойный.
— Чудной ты какой-то.
Достав пачку папирос, шофер спросил:
— Куришь?
И услышав в ответ «курил да бросил», снова усмехнулся, сунул папироску в зубы. Левой рукой он крутил баранку, а правой с ловкостью акробата вынул спичку, чиркнул ее и прикурил.
Кабина быстро наполнилась дымом.
— Сейчас, браток, Петрухино будет, отдышимся, — успокоил шофер. — Ты по этой дороге не ездил? Ну, а я все тут изъездил вдоль и поперек. Не веришь, даже собак в селах знаю. Но они меня боятся, дьяволы.
Видя, как пассажир ворочается на сидении и отворачивает лицо к двери, шофер советует:
— Опусти стекло. Вон за ту ручку… Я вижу, ты совсем не переносишь дыма.
— Да у нас тут слишком уж дымно, и вином попахивает.
— А что? — встрепенулся шофер.
— Зря ты в дороге пьешь.
— Ни-че-го. Тут никакой милиции нет. И что для меня стакан красного? Ты ведь небось тоже сегодня пить будешь?
— Я почти не пью. У меня с желудком не в порядке.
— Вот встреча будет! Представляю. Как вы хоть подружились-то?
— На фронте. Вернее, сперва мы с ним возле Новосибирска служили. В одной роте. А потом на фронт угодили вместе. Почти до самой Германии одной дорогой прошли.
— Так, так…
— Парень он боевой был. Толковый, в общем. Потом меня ранило, и уже после того я с Иваном — его Иваном звать — не служил больше. Ну, переписывались, понятно.
Раньше частенько, а потом, как говорят, реденько. Один раз в городе встретились. Он куда-то спешил, и поговорить толком нам не пришлось. В прошлом году мы почти не переписывались. Я получил от него одно или два письма и сам написал не больше. Эти последние письма, как бы тебе сказать, немножко странными мне показались. Балуется, наверное. Он и раньше любил язык чесать. В гости все время приглашал, вот я и собрался. К брату заодно заехал, он в Орловской эртээс живет.
Они помолчали, сосредоточенно глядя через стекло. Дорога была укатанная, блестящая. Она красиво изгибалась, как шея лебедя. Потом дорога повернула в другую сторону. Слева стоял угрюмый стройный сосняк, справа — березки и кусты, обсыпанные снегом, упирающиеся в дорогу белой зубчатой стеной. Все было торжественно и неподвижно.
— Смотри-ка, как красиво, — сказал пассажир.
— При такой красоте дважды два книзу головой встанешь, — хмуро отозвался шофер. — Ишь кривляет. Это она речку огибает. Сейчас деревня будет, маленькая, эдак домиков в двадцать. От нее дорога прямей. Быстрее поедем.
— А Евгеньевка — большое село?
— Порядочное. Райцентр все-таки. Центральная улица, улица Ленина, наверное, километра на два тянется. Ну, и по бокам от нее всякие улицы есть. Приятель-то у тебя на какой живет?
— На Октябрьской.
— На Октябрьской? — переспросил шофер. — Интересное дело. Я тоже на Октябрьской живу, дом номер тринадцать — нехорошая цифра.
— Ну, а мне надо тридцать три.
— Тридцать три. Это чей же дом? Что-то не соображу.
— Киприн Иван. Иван Емельяныч.
— Ты что же это, к Ванюшке Киприну едешь?
— А ты знаешь его?
— На тебе! Живем на одной улице, рядышком, как это говорится, да не знать. Очень даже знаю. Парень компанейский. Но бражки тебе с ним попить придется.
— Он же мало пьет.
— Кто-то другой мало, а Ваня Киприн закладывает — будь здоров. Может, ты подпутал, не к нему едешь?
— Чего мне путать. Я ж тебе сказал и адрес, и фамилию, и имя-отчество. Все точно.
— Он, хи-хи, — захихикал шофер. — С Ваней мы почти, можно сказать, приятели. Да, да. Так что, друг, мы с тобой, может быть, еще и выпьем вместе. Ты не шибко замерз? Кабина-то поистрепалась и поддувает. Сейчас, браток, погреемся. Вот она, деревня-то. Нам к третьему дому по правой стороне.
Лес закончился, впереди было небольшое поле, а за ним деревушка в одну улицу. Дома стояли плотно друг к другу, будто согреться хотели. У крайней избы один мальчишка катал другого на деревянных санках.
Шофер резко остановил машину у старого трехоконного дома и сказал:
— Я здесь иногда останавливаюсь погреться, чайку попить. С хозяйкой и ее дочкой сдружился, особенно с дочкой. Ха-ха. Входи, входи.
В избе было темновато. Возле печи на соломе возился теленок. Под скамьей в курятнике шаркали ногами куры,
Из передней комнаты вышла девушка в сереньком невидном платье, миловидная, с насмешливыми глазами и, улыбаясь, сказала:
— Здравствуйте! Чего пришли?
— Здравствуй, любовь моя! — громко приветствовал ее шофер. — Дай душу отогреть, иначе застынем под твоим окном и наша смерть будет на твоей совести.
— Хватит, хватит болтать-то. — Девушка нахмурилась и, подойдя к печи, отодвинула заслонку. — Садитесь, чаю дам.
— А не лучше ли с бражки начать? Не люблю я, Надюша, пить бражку после чая.
— Свою привезли?
— На твою надеемся.
— Сказала бы я тебе, если б постороннего человека не было.
— Это парень свой. Ванюшки Киприна друг.
— Зла я на вашего Ванюшку и на тебя тоже.
— Что так?
— Прошлый раз он заезжал к нам, показывал мне платье. Я давала ему сто пятьдесят, а он просил двести. Так и не уступил, скупердяй. А на тебя я зла за твою болтологию. После твоего приезда у меня, понимаешь, завсегда голова болит.
— Это от моих любовных взглядов. Езжу я по всем лесным дорогам и все о тебе думаю. И дома тоже ты перед моими глазами, ну будто как на картине стоишь. Кручу баранку, а в голове одна мысль: «Как-то там Надюша моя».
— Ох и болтун, ох и болтун же ты!
Пассажир сидел неподвижно и молча. А шофер выпил стакан чая, разбавленный молоком, и, встав со стула, сказал:
— Пора в путь-дорогу. До свидания, душа моя!
И вот они опять едут… Мелькают деревья, кусты, бесконечно тянется извилистая дорога.
— Как он там живет, Иван, где работает, какая у него жена? — спрашивает пассажир, и в голосе его чувствуется тревога.
Шофер отвечает весело:
— Живет как бог. Вместе с тестем и тещей. Дом-от тестев. Жена у него молодая, красивая, дьявол. Архитектурные формы у ней какие! А ножки, а зубки! Мм! Залюбуешься!
— Работает он где?
— Работает? Сейчас нигде.
— То есть как это?
— Да так. Раньше работал в райпромкомбинате и в промартели «Первое мая». Это еще когда парнем был. А после женитьбы, года этак через полтора, уволился. Свиней, гусей разводит. Летом погоняет их хворостиной — смехота. Зайчишек и уток в лесу стреляет. Ну, это дело, конечно, повеселее. Мясо в городе сбывает. Жена у него портниха. Платьишки, юбчонки шьет. Бабы сказывают, неплохо шьет. Купит материал, сошьет, а Иван увозит. У него в городе в скупочном блат. И сама тещенька, королева Феодосия, с ним прогулки совершает. Дошлая старуха, эта Феодосия, я тебе скажу. А старик- то, старик-то… Ха-ха!.. Устроился, понимаешь, сторожем на стройплощадку. Ночами спит себе в конторке, а снаружи две своих собачины привязывает. Кто подойдет, они лай поднимают на все село. Чем не рационализация? Иван, бывает, временную работенку находит — поднести, подстрогать, распилить. Где придется, в общем. Деньжонки у них не переводятся. Они иногда еще и рыбешку подкупают и тоже — в город.
— Ты врешь, — грубо прерывает шофера пассажир. —
Не может быть, чтобы он еще и перепродажей занимался, спекуляцией.
— А что мне тебе врать? — спокойно продолжает шофер. — Что ты девка, что ли, чтобы я тебе мозги вкручивал. Я, душа моя, частенько Ваньку вожу. Узнает, что я еду в город, и просится. Про все это я тебе как Ванькиному другу рассказал. Так или иначе — узнаешь. А кому другому и не подумаю рассказать. Мое дело — сторона. Да и чего ты взъелся? Не ворует же он. Оно, конечно, такое дело вроде бы не в моде нынче. Но ведь у каждого свои мозги.
— Да, да, конечно, не ворует. И у каждого свой мозг. А жена-то у него где раньше работала?
— Не знаю, — неожиданно сухо ответил шофер. — Там увидишь, кто, где и чего. Вот так.
Пассажир молчал. Он сидел, уставившись в одну точку, и о чем-то думал.
Машина на большой скорости влетела в деревушку. Это была последняя деревня перед Евгеньевкой.
— Останови, — сказал пассажир.
— А что такое?
— Получается вроде бы так, что в Евгеньевку мне ехать-то незачем. Бери свои двадцать пять.
— Чего это вдруг на тебя нашло?
— Передумал. Ну, передумал и все. Чего ты ка меня уставился?
— Дело хозяйское, — медленно и мрачно произнес шофер.
— До свидания!
— Пока!
Шофер несколько секунд смотрел на пассажира, который быстро шел к ближайшему дому, потом сказал задумчиво «м-да», нажал педаль и погнал машину вперед.


МОЙ СОСЕД ЛЕБЕДЕВ

Я ехал домой после длительной, порядком надоевшей командировки. На маленькой станции, возле которой росли древние, грустные в своей изумительной красе тополи, наш поезд долго стоял. Ожидали встречный курьерский.
Был конец мая, веселая пора, неприятная только неисправимым меланхоликам. Вся земля возле старинного мрачноватого станционного здания поросла густой низкорослой травой. Трава светло-зеленого цвета, такая нежная, что ее хотелось потрогать мизинцем. В воздухе кружили и тревожно кричали галки. В раскрытое окно вагона тянуло запахом цветущей сирени и еще чем-то свежим, ароматным, волнующим.
Пассажиры медленно разгуливали по перрону или торопливо бежали к станционному буфету, где продававали морс, бутерброды и зачерствелые булки. Из вагонов пассажиры выходили в пижамах, расстегнутых рубашках, халатах.
Возле поезда стояли женщины в пыльных ситцевых платьях, босоногие мальчишки с подвернутыми штанинами и продавали вареную картошку, яйца и жареных куриц, костистых и синих. Откуда-то со стороны доносился тонкий мальчишеский голосок:
— Кому квасу? Кому квасу?
Его забивал бабий хрипловатый голос:
— Кипяченое молоко. Берите кипяченое молоко.
Рядом со мной стоял у окна вагона маленький худой
старик в черном костюме старомодного покроя. Пиджак у него пообтерся и залоснился, а правый рукав в двух местах был заштопан темными нитками. Но удивительное дело: старик и в таком костюме выглядел вполне прилично, даже солидно.
Такое впечатление создавалось из-за его неторопливых скромных жестов, доброго выразительного лица с седой бородкой и натруженных рук с темными узловатыми пальцами. У старика спокойный, немного застенчивый взгляд и тихий голос. Но в нем нет ничего такого, что говорило бы о духовной придавленности или робости.
Мы молча смотрели на пассажиров, гуляющих по перрону. Мое внимание привлек мужчина лет тридцати-тридцати пяти. На нем был прекрасно сшитый костюм из синего бостона, синяя велюровая шляпа, темно-серая сорочка и голубой с белыми полосками галстук. Все очень дорогое, солидное и в то же время скромное, точнее — не крикливое. Он шел важной уверенной походкой, чуть наклонив голову. Лицо у него неприметное: прямой нос, смуглые щеки, темные красивые брови. Его можно было быстро запомнить по фигуре, походке, но не по лицу.
Он несколько секунд, дольше, чем просто незнакомый человек, пристально смотрел на моего соседа. Потом отвернулся и вскоре затерялся среди пассажиров.
— Этот человек, видимо, знает вас, — сказал я.
— Еще бы… — ответил старик, причем в его голосе почувствовалось раздражение. — Мы очень даже хорошо знаем друг друга. Старые, так сказать, знакомые.
— У вас с ним что-то произошло?
— Со мной ничего. А вообще-то да…
— Непонятно.
— А вот поезд пойдет — расскажу. История, знаете ли, длинная, несколькими словами не отделаешься.
Послышался оглушительный гудок паровоза и затем дробный стук колес. Встречный поезд промчался мимо нас на полной скорости, насмешливо поблескивая стеклами окон.
В нашем купе два долговязых парня лежали на верхних полках и громко храпели.
Старик, сев у окна, несколько минут что-то бормотал про себя, потом посмотрел на меня внимательным, изучающим взглядом.
— Так, говорите, заинтересовал вас мужчина в синем костюме? Да. Знаю я этого человека, знаю. Я обещал вам рассказать о нем. И если вы готовы слушать, могу выполнить свое обещание.
Начну, пожалуй, с того, что четыре года назад мои соседи по квартире — Михаил Иванович Габрилович и его жена решили уехать на Дальний Восток. У них дочка в Приморье живет, она замужем за военным. Сейчас Михаил Иванович работает в Хабаровске плановиком. Я письма от него получал. Пишет, что нравится там.
Так вот. Как только засобирались к отъезду Габриловичи, в дом к нам зачастил один молодой человек. Это поначалу он мне показался молодым. А потом я узнал, что ему за тридцать. Тридцать один — тридцать три, что-то так вот… Звали его, как я потом узнал, Александр Петрович Лебедев. Александр Лебедев, неплохо звучит, правда? Он приходил чистенький, гладкий, солидный и подробно расспрашивал у соседей про мою семью, а у меня — о соседях. Его интересовало, нет ли поблизости жуликов, пьяниц и дебоширов. Хорошо ли работает водопровод и паровое отопление. Ну, у нас в доме народ честный, в общем-то хороший, хотя есть сварливые и спесивые мужички и бабочки, а одна старуха с нижнего этажа только и ищет причину, чтобы с кем-нибудь поругаться. Но жить можно. Что касается меня и моей жены Веры Никитичны, то мы люди без претензий.
Лебедеву выдали ордер на квартиру, и, когда Габриловичи выносили свои веши, он вносил свои.
И вот рядом с нами поселился новый человек.
Чтобы у вас во всем была полная ясность, я расскажу коротко о нашем доме и нашей квартире. Дом старинный, кирпичный, в три этажа. До революции он принадлежал купцу, который сдавал квартиры состоятельным людям. Комнаты были большие, с кафельными печами и лепными украшениями на потолках. После революции дом перестроили, понаделали всяких загородок и дверей. В нашей квартире стало три комнаты — одна большая, которую занимал я с женой, и две маленьких, в которых жил Габрилович, а потом стал жить Лебедев. Кухня общая, вход с улицы прямо в нее. Хошь не хошь, а посмотри сначала на кастрюли и тарелки, на ложки и вилки.
Вещей Лебедев привез немного: однотумбовый письменный стол, койку, шкаф для одежды, два стула, ковер, ну и еще что-то из мелочи. По его просьбе я помогал ему втаскивать вещи в квартиру.
Мебель у него была не то чтобы дорогая, но и не барахляная. Расставил он ее в комнатах даже с некоторым изяществом.
Одежды у Лебедева было много: два демисезонных пальто — синее и серое, два зимних пальто — старое и новое, оба с каракулевыми воротниками, макинтош, несколько костюмов и бесчисленное количество рубашек, галстуков и шляп. Одежда новая, дорогая. В подборе ее он проявлял неплохой вкус. И постельных принадлежностей, всяких подушек, одеял, покрывал и простыней тоже было немало. Как у невесты.
На меня и на мою жену он сперва произвел хорошее впечатление: видный из себя, чисто одетый, вежливый. Только глаза его мне с самого начала не понравились. Они были как у кота, который сытно поел. Вы улыбаетесь. В самом деле так. Ну, может быть, сравнение с котом и не совсем удачное, исходит, так сказать, из субъективного восприятия. Во всяком случае в его взгляде я видел самоуверенность и чувство некоторого превосходства над людьми.
Разговор с нами он начал с того, нельзя ли, мол, ликвидировать кухню и сделать вместо нее прихожую. Расходы по ее оборудованию он брал на себя. Мы с женой ответили, что не согласны. Нельзя же нам в одной комнате и спать, и обед готовить. Какая в этом необходимость? Наш сосед ровным уверенным голосом стал доказывать, что вход с улицы прямо на кухню противоречит правилам гигиены и вообще такая квартира выглядит очень некрасиво. Современные, мол, люди должны это понимать. До революции строили так, но то до революции, а сейчас надо делать кухню в стороне.
Я и жена — люди уступчивые. Мы сделали занавеску из ситца, которая закрывала плиту и все горшки и тарелки. Лебедев заменил цветастую занавеску на зеленую. От входной двери до своих комнат он расстелил ковровую дорожку. К потолку привесил старенькую, с трещинами, но еще красивую стеклянную люстру. На кухне стало строже и как-то праздничнее.
В эти же дни к нам в квартиру пришли плотники. Они обшили дверь Лебедева дерматином, а над дверью вместо стеклянной фрамуги прибили доски и побелили их.
Моя старуха и говорит:
— Что-то наш сосед закрывается больно плотно. Уж не подозрительный ли какой?
Я успокоил ее: такой, говорю, солидный, рассудительный человек жуликом быть не может. Успокоил, но у самого тоже появились кое-какие тревожные мыслишки.
На другой день после того, как Лебедев у нас поселился, зазвонил телефон. Он на кухне стоял. Поднимаю трубку и слышу нежный женский голосок:
— Это ты, Саша?
— Нет, — отвечаю, — не Саша.
Нежный голосок сразу же приобрел ясно выраженный металлический оттенок.
— Это квартира Лебедева?
— Да, он здесь живет.
— Передайте ему, что звонила Лида.
Часика через два снова звонок. Другой женский голосок, медлительный и робкий, спрашивает, дома ли Лебедев, куда ушел и с кем ушел. Чувствую, что эта девушка заискивает передо мной и… стыдится меня. В конце беседы она сказала:
— Будьте любезны, передайте ему, пожалуйста, что звонила работница связи.
Сосед наш пришел уже в полночь. Утром я сказал ему, что звонили две девушки.
— Это какая же Лида? — стал размышлять он, и на его переносице даже складки появились. — Если еще раз позвонит, скажите, что я переехал на другую квартиру. Номер телефона она, наверное, в телевидении узнала. Вот нахалка. А связистке можно сказать, что я на работе и к ней зайду. Вам ведь все равно что говорить.
Но мне было далеко не безразлично, что говорить. И я удивился, как это он просто решил сделать меня лгуном. А надо вам сказать, я с детства терпеть не могу лжи. Я высказал Лебедеву свое мнение на этот счет. Он нахмурился и пробормотал:
— Хорошо, скажите ей, что меня дома нет. Что я дома бываю редко. Ведь это так?
И, как нарочно, в этот вечер Лида снова позвонила. Лебедев схватил трубку и, изменив голос, быстро заговорил:
— Его нет. Он переехал. Не знаю.
Наша дверь на кухню была открыта, поэтому я все слышал. Тогда мне даже немного жаль его стало. Вот, думаю, пристает и пристает к человеку.
Несколько дней мы прожили спокойно. Лебедев приходил поздно вечером или ночью. Я закрывал наружную дверь на ключ, и мы со старухой ложились спать. Лебедев открывал дверь своим ключом.
Наш сосед мало был дома, и это нас устраивало. Но… Как часто это «но», знаете ли, служит вступлением к чему-либо неприятному. Вы не замечали? Но вскоре наша спокойная жизнь нарушилась.
Однажды в воскресенье утром я услыхал стук в наружную дверь. Три раза стукнет — замолчит, три раза стукнет — замолчит. Робко так, тихонечко. Открываю дверь и вижу: стоит девушка лет двадцати. Бледная- бледная, будто обмороженная. Щеки ввалились, глаза огромные, темные и под ними синеватые пятна. Смотрит на меня, как побитая собака, и что-то бормочет. Я сразу сообразил, что она пришла к Лебедеву. Крикнул его. Он вышел и сказал удивленно:
— Ты, Женя?
А она ему:
— Я лежала на Береговой.
Дальше я уже не слышал, потому что ушел в свою комнату.
Вам слово «Береговая» ни о чем не говорит. А мне все стало ясно. У нас в городе на улице Береговой находится гинекологическая больница.
Вышла эта девушка от Лебедева через полчаса. В то время моя старуха посуду мыла и слышала, как девушка сказала, открывая дверь: «Пусть так, если ты все забыл».
Больше мы ее не видели.
Должен вам сказать, что три года назад я перешел на пенсию. Работал я раньше в артели «Труженик» главным бухгалтером. Наша артель принимает заказы на ремонт домов, кладку печей, покраску, побелку. Беспокойное дело. По всему городу люди разбросаны. Бухгалтерия сложная. Намаялся я там, и когда перешел на пенсию — радовался. Радовался, но недолго. Привык работать, а дома делать нечего.
Получил небольшой участок в общественном саду. Посадил там малину и смородину. Вместе с женой выращиваем помидоры, огурцы, в общем, все овощи, кроме картошки. В ремесленное училище и в школы меня с другими стариками иногда приглашают. Мы там беседы с ребятишками проводим. Но все равно работы мало. И вот пристрастился я, парень, к кухонному делу. Супы варю, котлеты жарю не хуже старухи. А гречневая каша у меня лучше, чем у ней получается. От нечего делать во дворе с чужими ребятишками вожусь, своих-то бог не дал. Раньше я даже не знал фамилий всех жителей нашего дома. А теперь невольно стал замечать, у кого какой характер, кто к кому ходит и кто чем занимается.
Я не из тех, кто заглядывает в замочные скважины и прислушивается к чужим разговорам. Мне такие люди противны. Но, знаете ли, в моем стариковском положении, да в тесной квартирке, хочешь не хочешь, а многое узнаешь о соседе. Так вот…
В прошлом году весной повадилась к нам ходить девчушка одна. Ниной звать. Беленькая, с пухлыми губеш- ками и комсомольским значком на платье. Глаза у ней были ясные, доверчивые, как у маленького ребенка, который еще не видел никакого горя. Одевалась чисто. Платья всегда выглажены, и на них ни пылинки. На кухню она входила с улыбкой, и голова немного приподнята. Лебедев радовался ее приходу. Я заметил как-то, что он с виду будто бы равнодушно, а в самом деле жадно осматривал ее. Я был готов, понимаете ли, дать ему по физиономии за такой взгляд. Лебедев все время шутил с девушкой. И представьте себе, шутки у него были не пошлые, но и не очень умные. Так, забавные пустячки.
И вот однажды эта милая девушка переехала к нам. Вещичек она привезла немного — два чемодана и старенькую гитару. Ох, и радовались же они оба! Он взял отпуск, а она уволилась с работы. Ходили, прижимаясь друг к другу. Завтраки, обеды и ужины готовили на скорую руку. Лебедев старался все делать сам, ей не давал даже пол мести. Я видел однажды, как он на кухне надевал Нине туфли. Ей-богу! Если бы не увидел, не поверил бы. Он вообще не стеснялся меня и моей старухи.
Можно подумать, ведь вот какой любящий муж.
Встретил женщину, которая понравилась, и все готов для нее сделать. А я не верил Лебедеву. Конечно, Нина ему нравилась, это было заметно. Но… опять «но»… Я видел, как нехорошо блестели его глаза. И мягкие руки Лебедева мне казались похожими на лапы кота, когда он играет с мышью.
Я хочу вам высказать одну мысль. Только поймите меня правильно. Я уважаю мужчину, который всеми силами старается облегчить домашний труд жены. Жена не рабыня. Это ясно. Ей нужен отдых, и она ждет внимания к себе. Однако бывает, что муж так начнет опекать ее, что даже запрещает ей к чему-либо прикасаться. Его жена совершенно ничего не делает, лежит да гуляет. Он, как говорят, дышать на нее не дает. И это мне кажется ужасным. Ужасным не только потому, что она бездельничает, тогда как каждый должен трудиться, а потому, что я вижу в этом проявление мужского эгоизма, стремление мужа сделать жену игрушкой, куклой и, по существу, унизить ее. Ведь он лишает ее самого главного, что делает человека человеком, — труда.
Нина, конечно, ни о чем подобном не думала. Утрами она выходила на кухню помятая, испуганная какая-то. Но девочка, наверное, утешалась тем, что супружеская жизнь, как и многое на свете, имеет свои теневые стороны. Мне же смотреть на нее было тяжело.
Наши молодожены больше сидели дома. Лишь иногда они выезжали в лес, ходили в кино, на концерт или в цирк. И если Нина только стеснялась меня и моей жены, то он явно тяготился нами. Я поговорил с Верой Никитичной, и мы уехали в деревню к ее сестре. Пробыли в деревне месяца полтора. Возвращаемся в город. И что бы вы думали? Уже есть некоторые изменения в семейной жизни наших соседей. Туфли он ей. больше не надевает и не смотрит на нее, как кот на мясо. Теперь Нина сама мыла пол и готовила суп.
А как глаза у нее изменились! В них уже не было прежней доверчивости и чистоты, а было сомнение и ожидание, ожидание чего-то плохого. Они стали какие-то глубокие, затаенные. Глаза пожившего человека.
Нина теперь часто играла на гитаре. Играла и пела что-нибудь грустное. А Лебедев говорил ей громко, с неудовольствием:
— И не надоест тебе?
Вскоре мы с Верой снова уехали, на этот раз в дом отдыха. Я забыл вам сказать, что перед отъездом в деревню я ходил в обком союза и просил выдать мне две путевки. Обещали все быстро устроить, но обещание выполнили только через полтора месяца. Мы с женой подумали-подумали и решили съездить и отдохнуть. Сейчас поехали уже не ради молодоженов, а для себя.
Когда мы снова вернулись домой, Нины в нашей квартире уже не было. Соседи сказали, что она ушла от Лебедева и живет у матери. Я страшно удивился и спрашиваю Лебедева:
— Как же это так получилось: только что поженились и разошлись?
Он нахмурился и прикусил губу. Я понял, что это не от смущения, а от злости.
— Да уж вот так, — ответил он. — Бывает. Не у меня одного.
А я ему:
— Вы не обижайтесь, но все как-то неладно у вас… То Женя, то Нина, то какие-то женщины звонят.
Он вовсе помрачнел и говорит:
— Женя, Нина и никого больше. Прошу не приписывать мне лишнего. Я был холост и дружил с ребятами и девчатами. Что ж из этого? С Женей у нас сложные отношения, значительно более сложные, чем это кажется со стороны. Мы, наверное, будем с ней жить. Что касается Нины — это моя ошибка. Ведь люди иногда совершают ошибки. Почему я должен быть застрахован от них? Я не люблю Нину. На меня обманчиво подействовала ее внешность, ее наигранная наивность. Хорошо, что мы не успели оформить брак. Это лучше и для нее, и для меня.
— А с Женей у вас оформлен брак? — спросил я.
— Оформлен, — ответил он. — Я ничего противозаконного не делаю. Я понимаю — у вас на этот счет свои убеждения. Вы хотите, чтобы я жил с Ниной, лгал ей, уверяя ее в своей любви, хотя этой любви нет. Вы хотите, чтобы я лгал, хотите?
Я хотел только одного, чтобы он вел себя прилично, как и подобает нормальному человеку. Мои убеждения просты: женился, так живи.
Мне было совершенно ясно, что он скверно поступил и с той, и с другой. Я прямо сказал ему об этом. А он опять заговорил о том, что ему противно притворяться. Потом сказал:
— Вы на все смотрите со своей стариковской колокольни. И вообще, какое вам дело? Не слишком ли много вы позволяете себе? Если каждый сосед в этом доме будет приставать ко мне со своими назиданиями, что тогда получится? Есть государственное законодательство, есть суд и, если я виновен, меня осудят.
Я сказал ему, что он поступил, как отъявленный негодяй. Лебедев разозлился и, глядя на меня холодными глазами, наговорил мне много оскорбительных слов. Он даже обещал куда-то пожаловаться на меня, как на человека, который не дает ему спокойно жить. Мы разошлись врагами. Вера мне говорит:
— Отстань ты, пожалуйста, от него. Неприятностей не оберешься — ведь все-таки в одной квартире живем.
Она у меня робкая, боязливая, всегда старается быть от греха подальше. Не поймет того, что иногда надо стать поближе к греху и взять его, грех-то, за глотку.
— Мне на него плевать, — отвечаю я ей. — Девушек жалко.
Через денек после этого разговора к Лебедеву приехала бабушка. Одета по-старомодному и болтлива, видать. Весь вечер она о чем-то разговаривала с внуком, а утром пришла к нам, долго ругала Лебедева и его мать, которая, по ее словам, «была непутевой, все время искала легкой жизни и испортила сына».
Как-то днем, часиков этак в двенадцать, пришел к нам пожилой мужчина. Отрекомендовался председателем месткома телестудии.
— Мне, — говорит, — надо побеседовать с вами о Лебедеве.
— Хорошо, — отвечаю, — давайте побеседуем.
Я еще не сказал вам, что мой сосед работал завхозом в телестудии. В свободное время разные заметки писал, чтобы деньжонок подработать. А деньжонки ему очень нужны: той девушке подарок, другой подарок. Сам одевается превосходно, шик-блеск, одним словом.
Председатель месткома интересовался, как Лебедев ведет себя в квартире. Много ли пьет?
— Нет, — отвечаю, — не замечал, чтобы много. Один так, по-моему, вовсе не пьет. А когда женщины придут, не прочь и выпить. Тогда носится по кухне с закусками и бутылками, песни поет.
— Часто ли сюда приходят женщины?
— Бывают.
— А мужчины?
— Те реже. Чаще других заходит Логинов, франтоватый, самоуверенный человек в форме речника. Логинов, как и Лебедев, «вечный» холостяк. Одним словом, два сапога пара.
Я рассказал все, что знал о Нине и Жене. Председатель месткома знал только историю с Женей.
— Почему же вы не принимаете к Лебедеву никаких мер? — спросил я. — Получается так: если человек совершает насилие над женщиной, его сажают в тюрьму, а если он бросает жену, обманом женится на другой девушке и, по существу, тоже совершает над ней насилие, — с ним ничего не делают. Ведь насилие, прикрытое обманом, не перестает быть насилием.
Председатель месткома сказал мне, что Лебедева много раз критиковали на собраниях. Но он, дьявол, очень тонко изворачивается. Сейчас работники телестудии потребовали, чтобы его сняли с работы. В телестудии Лебедев вел себя как демагог и хапуга. Он любил ныть по любому поводу и жаловаться. На собраниях охотно выступал с критикой недостатков, которые, надо сказать, удачно подмечал у других. Видимо, ему казалось, что это может послужить своеобразной ширмой, за которой он скроет свои собственные недостатки. Служебные обязанности Лебедев выполнял неплохо. Да и то сказать: не очень-то уж сложны для грамотного человека обязанности завхоза.
Когда товарищ из телестудии ушел, я долго думал о Лебедеве. Припомнил, что он иногда завирается. У кого- то я читал, кажется у Леонида Андреева, что ложь — это своего рода искусство, которым может овладеть не всякий. Я не восторгаюсь, подобно Андрееву, классическими лжецами, но должен сказать, что этим искусством Лебедев сумел овладеть. Оно и понятно: разврат и ложь — звенья одной цепи, первое никогда не обойдется без второго.
Вы встречали людей, подобных Лебедеву? А замечали, что у многих из них гипертрофированное чувство собственного достоинства? Интересно, чем это объясняется?
Я почти в два раза старше Лебедева, но он никогда не здоровался со мной первым. И только когда входил в квартиру, произносил с достоинством: «Добрый вечер», будто одолжение делал.
Мне, конечно, нетрудно поздороваться. Какая разница, приветствуешь или отвечаешь на приветствие. В своем дворе я даже с ребятишками здороваюсь первым. Но с таким человеком… Мне вообще не хотелось видеть его. Вот и сегодня он выжидал, что я расплывусь в улыбке, закиваю ему, а он мне ответит чуть-чуть снисходительно. Нет уж, голубчик!
А видели, как он шел возле вагонов? Вроде никого, кроме него, тут и нет.
Вы можете спросить меня: что это ты нарисовал какого поганого человека? Неужели в нем нет ничего хорошего? Почему же нет, есть. Мне известно, что он каждый месяц помогает сестре, у которой двое детей, а муж погиб на фронте. Он не бездельник. Когда приходит с работы, то не лежит, а готовит ужин, подметает пол, стирает платки, что-нибудь ремонтирует, подбивает. В общем, если присмотреться, то можно найти кое-что и хорошее. Да. По-моему, даже у бандитов можно увидеть то, что делает их в чем-то похожими на нормальных людей. А бывает, и у хорошего человека заведется гнильца и все, как говорится, портит Мой двоюродный брат Дмитрий в трезвом виде очень симпатичный человек: умный, работящий, скромный, муху не обидит. Но, не приведи господи, увидеть его пьяным: валится в любую канаву, ругается, весь грязный.
Ну, это между прочим. Продолжим разговор о Лебедеве.
После того как у нас побывал председатель месткома, я стал замечать, что Лебедев замышляет против меня что-то недоброе. На первый взгляд, он ни в чем не изменился, только стал чуть сдержаннее, суше. Но я чувствовал, сам не знаю почему, но чувствовал: он что-то готовит.
Однажды к нам зашел управдом и спросил, не желаем ли мы обменять свою комнату на квартиру старухи Ильиничны. Ильинична жила на третьем этаже соседнего дома. Она была одинока, глуховата и молчалива. По воскресеньям Ильинична приходила к Лебедеву и забирала у него грязное белье, чтобы постирать. Так вот, эта Ильинична сказала, что ей трудно подниматься на третий этаж и она согласна отдать свою квартиру за нашу комнату. У нее были две махонькие, но очень удобные комнатки.
Мы договорились об обмене и начали помаленьку укладывать вещи. Вечером ко мне приходит приятель- пенсионер и говорит:
— А здорово ты с обменом квартиры провернул дело! Вот уж не подозревал за тобой таких способностей. И всего за шестьсот рублей!
— Какие, — спрашиваю, — шестьсот рублей?
— Да те, которые ты Ильиничне в придачу даешь.
Тут только я понял, что вся эта история была организована Лебедевым. И наотрез отказался меняться квартирами.
Вскоре к нам пришел пожарник и запретил топить печь.
— Опасно, — говорит, — в пожарном отношении, надо перекладывать.
А к Лебедеву он даже не зашел. Я сообразил, что это тоже работа соседа, — хочет любой ценой выжить нас из квартиры.
Мне было ясно, что Лебедева пора вывести на чистую воду. Но с какого конца подступиться к нему? Он скользкий, как уж. Пока я собирался да решал, как и что, эту задачу выполнила женщина.
Однажды вечером Лебедев пришел домой в сопровождении молодой женщины. Я, как только посмотрел на нее, сразу понял — эта баба не промах. Вошла в квартиру уверенно, как хозяйка. Разговаривает не стесняясь. Смеется громко. На ней было пальто песочного цвета с воротником из чернобурой лисицы. Шапка тоже красивая, меховая. И на ногах меховые ботинки. Одета богато. Когда она говорила со мной, то смотрела на меня в упор, чуть-чуть улыбаясь.
Звали ее Маргаритой Федоровной. Она долго работала в горисполкоме. Потом стала директором кинотеатра. Кажется, и сейчас в этой должности находится. Ну, на ответственной работе, как известно, чаще встречаются женщины с характером. А такие люди, как Лебедев, любят иметь дело именно с уступчивыми, слабохарактерными женщинами. Их беспредельно развитое самолюбие не уживается с сильной натурой.
Маргарита Федоровна чаще и чаще бывала у нас, звонила по телефону. Звонил ей и Лебедев, договариваясь о встречах.
И вот как-то он приходит домой довольный, сияющий и заявляет мне:
— Я сегодня ночевать не приду. Запирайтесь. Я женюсь на Маргарите Федоровне. — Потом немного подумал и добавил: — Брак с Женей я расторг. Все сделал, как требуется. Это будет второй и последний брак. Конечно, у нас с Женей нехорошо получилось, но сейчас не поправишь. По-разному бывает в жизни.
Я и так понимал: он никогда не сделает того, что карается по уголовному кодексу.
Думаю, Лебедев надеялся новым браком поднять свой авторитет на работе, где он еле-еле держался. В телестудии наверняка хорошо знали директора крупнейшего в городе кинотеатра. Она… Ну, что можно сказать о ней? Когда женщине за тридцать, выйти замуж — дело не простое. Но мне кажется, Маргарита Федоровна не успела по-настоящему узнать Лебедева. Если бы она хорошо узнала его, то свадьбе не бывать.
На другой день молодые подъехали к нам на такси. Они вошли в квартиру веселые, довольные. Лебедева так и распирало от важности. Он ходил солидный, надутый.
Во все последующие дни они тоже приезжали на такси и раза два на новеньком «Москвиче». Мне казалось, что Лебедеву больше нравилось ездить на такси. Тогда он входил в дом увереннее, охотнее шутил. Нелепая мужская гордость не давала ему возможности наслаждаться поездкой на автомашине жены. Из ее разговора по телефону я понял, что «Москвича» доставала она.
В нашей квартире молодожены устроили свадебный вечер. Гостей собралось немного — пары четыре, все пожилые, солидные.
В разгар пиршества ко мне пришла Маргарита Федоровна и стала звать к себе. Старухи дома не было, к сестре ушла. Я начал отказываться. Подошли гости, уже порядком подвыпившие, и почти силой увели меня.
Зашел я к ним и удивился: вроде бы и ничего не готовили, а стол уставлен всевозможными закусками. Чего только нет! Меня хорошо угостили. Не понравилась только снисходительность, которую проявляли по отношению ко мне Лебедев и какой-то низенький толстый мужчина, который раза два сказал о себе: «Я как управляющий». Чем он управляет, я так и не понял.
Я замолчал, нахмурился и в этот момент уловил пристальный, ненавидящий взгляд Лебедева. Видимо, он понял мое настроение, вспомнил, что я не одобряю его поведения, и преобразился. Интересно было наблюдать это изменение: покровительственный взгляд почти мгновенно превращается в ненавидящий.
Когда Лебедев разлил остатки портвейна по рюмкам, Маргарита Федоровна сказала:
— Опять налил до краев. Неужели тебе никогда не приходилось вино разливать? Это же такое простое дело.
Она сказала спокойно, вполголоса, наклонившись к нему, но Лебедев враз посуровел. «Ага, думаю, это тебе не Женя и Нина. Она тебе покажет»…
Наш дом стоял ближе к центру, чем новый дом, в котором жила Маргарита Федоровна. После спектаклей и концертов, до которых они оба были охотники, Лебедев и Маргарита Федоровна приходили ночевать к нам. Я слышал, как они, умываясь и наскоро готовя ужин, спорили на кухне. Она говорила:
— Новикова бесталанна, пойми ты это. Надо играть так, чтобы зритель чувствовал героиню, а не актрису. Она не говорит, а произносит, не ходит, а ступает. Черт те что!
И добавила беспощадно:
— Неужели ты не чувствуешь эту искусственность? Ведь это ужасно!
Думаю, что она была права. Она вообще была более развита, чем он.
Лебедев всегда начинал спорить с ней голосом спокойным и пренебрежительным. Это было забавно: пренебрежительный голос у человека, которого кладут на обе лопатки. Он редко когда раздражался. В минуты раздражения его глаза округлялись, холодели, в них ничего не оставалось человеческого. Какие-то оловянные глаза.
Маргарита Федоровна любила дорогую одежду. Она ходила в шелках, в мехах всяких. Лебедев как-то сказал ей:
— В одежде женщины должны быть простота и изящество. Избегай напыщенности. Ты же не купчиха.
Эти слова он произнес громко, с явным расчетом на то, чтобы их услышал я. Лебедев и Маргарита Федоровна все больше и больше переставали стесняться меня и моей жены, и это говорило об их отчужденности друг от друга.
Бывало, что они целыми днями молчали. Иногда Маргарита Федоровна ходила по кухне нахмурившись, а он подшучивал над ней и неясно было — хочет он примирения или издевается.
Постепенно Маргарита Федоровна распознавала Лебедева и все более пренебрежительно относилась к нему. А он не мог простить пренебрежения.
Было ясно, что Маргарита Федоровна идет напролом. Она уже не видела ничего хорошего в своем браке, и терпение ее лопнуло.
Однажды ночью я проснулся от шума. Шум доносился из-за перегородки. Должен вам сказать, что перегородки в нашем доме, не в пример некоторым другим домам, прочные, толстые и звуков не пропускают. Поэтому я очень удивился. Я попытался уснуть, но не смог. До меня доносились грубые голоса Лебедева и Маргариты Федоровны.
Потом послышался глухой удар двери, Маргарита Федоровна крикнула на кухне: «Мерзавец! Дурак!» и выскочила на улицу. Вслед ей Лебедев пустил трехэтажную ругань.
На другой день она увезла от нас свои чемоданы.
После этого неприятности посыпались на Лебедева, как горох. Его уволили с работы и новой должности не давали. Он ходил обозленный, встревоженный и ругал самыми грязными словами Маргариту Федоровну. Беспрерывно строчил жалобы, бегал к начальству оправдываться.
В те дни мы переехали на другую квартиру. Еще когда у Лебедева начались нелады с Маргаритой Федоровной, я ходил в горжилуправление и просил найти человека, который согласился бы обменяться с нами квартирами. Мне, знаете ли, до чертиков надоело такое соседство. У меня стало ныть сердце и пришлось делать уколы. Возраст-то ведь сказывается.
Мы переселились на окраину города, в отдельную квартиру. В ней и по сей день живем.
А на наше место переехал безрукий пожилой мужчина, инвалид войны. Громогласный, беспокойный человек.
Я рассказал ему все как есть о своем соседе. Он выслушал меня довольно спокойно и говорит:
— Ну, таких, как твой кавалер, я видывал. Меня не очень-то испугаешь. Я покажу ему, где раки зимуют.
Но, знаете ли, я заметил сегодня, что Лебедев уже не такой пришибленный, каким был после увольнения из телестудии. Очухался, наверно. Значит, плохо его били.
Мой собеседник замолчал и вытер платком вспотевший лоб. Положив платок в карман, он вздохнул и сказал:
— Кажется, весь выговорился. В дороге, брат, иногда расскажешь незнакомому человеку такое, чего никогда не расскажешь даже другу. Дальние дороги располагают к откровенности.


НЕОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

Ночью пароход простоял часа три возле маленькой деревушки, прилепившейся к высокому берегу реки. Говорят, что произошла авария. Просыпаясь, Володя слышал удары о металл и резкие, хрипловатые голоса мужчин.
Когда он вновь проснулся, пароход уже шел. Он шел на полной скорости, стараясь нагнать упущенное время. Откуда-то снизу доносился гул машин, сильный, надсадный. Старый маленький пароходишко содрогался. Он казался Володе живым организмом, который устал, выдыхается и вот-вот окончательно сдаст — остановится.
Они подъехали к городу после обеда. Из репродукторов оглушающе гремел марш. Пассажиры на палубе суетились и нервничали, будто боялись, что не успеют сойти на берег и уедут туда, куда ехать не хочется. Они тащили к выходу чемоданы, мешки и свертки. Молоденький матрос, стоявший у выхода, уговаривал:
— Не напирайте, граждане, не напирайте. Ну, куда вы лезете? Вы понимаете русский язык иль не понимаете?
Все эти долгие часы, с того момента, когда пароход после стоянки у деревни двинулся вперед, а особенно перед выходом на пристань, Володе было тоскливо и тревожно. Всегда тревожишься, когда едешь на новое, неизвестное тебе место и не знаешь, как будешь там жить. Тем более, что Володя никогда не бывал в городе. Он родился и жил в селе, за двести километров от города. Семь зим учился в школе и два года работал в колхозе: летом все больше траву косил, сортировал зерно на току, а зимой подвозил к ферме сено на лошадях.
Теперь он ехал сдавать экзамены в сельскохозяйственный техникум.
У Володи нет ни матери, ни отца. Отец не вернулся с фронта, а мать восемь лет назад ударил паралич, и она умерла. Володя жил с теткой. Он удивлялся: у всех ребят много родственников, а у него только тетя, ее дочь Мария и сын Дмитрий Федорович. Тетя на его вопрос отвечала:
— Сколько бог дал, столько и ладно. Были родные в Курске да в войну погибли. Вот такось…
Володе жилось у нее в общем-то неплохо.
Весной к тете приехала дочь Мария с мужем, демобилизованным из армии. Теперь Володе стало тяжелее. Мария придиралась к нему по мелочам, а ее муж глядел на него волком. Володя долго думал, к кому бы перейти на квартиру, и уже собирался поговорить об этом со свинаркой Пелагеей Харитоновой. Но как-то. когда он вез из-за реки сено и, сидя на возу, понукал лошадь, ему внезапно пришла в голову мысль: а не поехать ли учиться?
Конечно, нужны деньги. Но ведь в техникуме будут выдавать стипендию. И, кроме того, можно где-нибудь подработать, что-нибудь погрузить на пароход, например. А одежды у Володи хватит на все четыре года. Полушубок еще не старый. Летнее пальто прошлой зимой покупали. Оно маловато немного, но ничего. И валенки есть. Их дед Лаврентий подшивал, а уж если он подошьет — десять лет будешь носить. Вот только сапоги продырявились. Правда, левый сапог еще ничего, а правый давно уже каши просит. Перед отъездом Володя прибил подошву гвоздями — пока не отходит.
Когда он, поставив на плечо самодельный деревянный чемодан, вышел на пристанскую площадь, ему стало страшновато. Очень большая она была, площадь. Возле нее кирпичные дома в три-четыре этажа и длиной с квартал. А один дом даже в пять этажей. Внизу у него вместо кирпичей какие-то серые пупырчатые камни. Володя сообразил, что это не простые камни, — очень уж красиво они выглядят. Возле домов и здания речного вокзала, одноэтажного, деревянного, с башенками, стояло семь легковых машин. Володя никогда в жизни не видел сразу столько легковых машин.
По площади шли в разные стороны люди. Их было много, и почти все красиво одеты, как учительница математики Элла Михайловна, и даже красивей. Володя никогда не думал, красива или некрасива на нем одежда. Он следил только за тем, чтобы она была удобна, а зимой тепла. Сейчас он впервые почувствовал, что на ногах у него старые сапоги, что пиджак очень узкий, жмет плечи, а рубашка измята и грязна. Но зато чуб у Володи богатырский — высокий, пышный, золотистый, никакой фуражки не надо.
Сапоги здесь почему-то никто не носит, все ходят в туфлях.
Вот прошла, поводя голыми плечами, молодая женщина в черных очках. По дороге двигались строем парни и девушки в темных гимнастерках. «Из ремесленного», — догадался Володя.
У вокзала остановился длинный, наполовину красный, наполовину белый автобус. Из дверей автобуса торопливо выскочили три женщины с мешками, высокий мужчина с нахмуренными бровями и парень в помятом, запыленном костюме.
Бодро подойдя к автобусу, Володя спросил шофера:
— Куда едешь?
Он хотел сказать это запросто, как приятелю, а голос получился фальшивым, жалким.
Шофер курил папиросу, не поворачивая головы и не отвечая.
— Скажите, куда автобус идет?
Сейчас голос прозвучал увереннее.
— Грамотный?.. Прочитайте, — равнодушно отозвался шофер.
У задней двери автобуса было написано: «Пристань — Центральная площадь». А далеко ли от Центральной площади улица Герцена, где живет Дмитрий Федорович, теткин сын? Володя не решился кого-либо спросить об этом и сел в автобус. Все равно надо ехать. Ведь Дмитрий Федорович писал, что они живут в центре города.
Автобус несся по улицам. На остановках он выпускал людей, набирал новых и снова несся вперед. Мелькали дома, люди, деревья, киоски, мимо пробегали другие автобусы и легковые машины. Володе показалось удивительным, что все машины движутся только в одном направлении — в сторону пристани. Но он тут же сообразил, что ему видны машины, которые идут по левой стороне дороги, и не видны те, которые идут по правой.
Оп смотрел сквозь стекла и удивлялся: как много людей на улице, наверное, тысячи. А беспорядка нет…
Тетка говорила, что жуликам в городе — благодать: слямзил и скрылся среди людей, ищи-свищи. Жулики, дескать, в шляпах ходят, не отличишь от других. Она предупредила Володю, чтобы он деньжонки подальше прятал. Но он почему-то не боялся жуликов.
— Граждане, берите билеты! — раздался над ухом Володи резкий женский голос.
Надо взять билет. Сколько же он стоит? Володя хотел спросить об этом девушку, которая продавала билеты, но она в это время заговорила, сердито посматривая на пожилого пассажира: «Я вам ответила, что вам еще надо!» У Володи сразу отпала охота спрашивать. Он подал девушке три рубля, пусть сдает сдачи.
— Докуда? — Девушка с любопытством посмотрела на Володю голубыми глазами.
— Что «докуда»?
— До какой остановки едете, спрашиваю?
— До площади этой самой, до Центральной, — ответил Володя и тут же подумал: «А туда ли мне надо?»
— Ваш чемодан? — снова спросила девушка.
Она говорила быстро, и ее руки с тонкими длинными пальцами двигались стремительно. Куда она торопится?
— Берите.
Володя сжал в кулаке деньги, которые девушка дала ему вместе с билетом, и положил их в карман. И когда положил, подумал: «Теперь не узнать, сколько стоит билет. Эти деньги перемешались с другими».
От Центральной площади до улицы Герцена Володя шел с полчаса. Если бы на тротуарах никого не было, он бы дошел быстрее. Но идти было трудно, потому что навстречу двигалось много людей, как после собрания колхозников. Володе все время казалось, что людской поток вот-вот закончится, но он не кончался. Многие шли очень быстро, почти бежали. Вот пробежал, размахивая руками, мужчина в клетчатой рубахе и соломенной шляпе. Походка у него, как у молодого, а бородища больше, чем у конюха Тихона.
Прямо на Володю шла накрашенная старая дама, сухая, длинная, с оголенной морщинистой шеей, в узкой серой юбке. Она показалась Володе такой необычной, что он испуганно шарахнулся в сторону, а потом оглянулся. И в это время что-то ударило его по боку и он услышал сердитый голос:
— Что вы тут мечетесь?
С ним столкнулась молодая женщина в очках.
Володя заметил, что некоторые прохожие не хотят уступить ему дороги, идут прямо на него, будто его и нет вовсе. А ему трудно сворачивать с чемоданом. На их месте Володя не делал бы так: всегда надо давать дорогу тому, кто идет с грузом.
— Вы не скажете, где дом сто восемь? — спросил Володя у девушки, которая, отвернувшись к стене дома, что-то искала в сумочке.
На Володю глянули удивительные глаза — большие, синие, ласковые, с длинными черными ресницами. Нежная, белая, как сливки, кожа на щеках и на лбу. Пышные светлые волосы закрыли уши, половину лба, свесились над правой бровью.
— Сто восемь? — певуче отозвалась девушка. — А здесь какой номер? Сто два. Номер сто восемь должен быть на следующем квартале.
Какая она красивая! И нежная, как трехлетний ребенок. Сколько ей лет? По лицу можно дать пятнадцать- шестнадцать, а ведет себя как взрослая. Платье у нее девчоночье, легкое, светлое, вверху узкое, внизу широкое.
— Что вам еще? — нетерпеливо спросила она.
— Э-э, сколько вам лет?
— Что? — Глаза девушки зло прищурились. — А вам- то какое дело? Я могу удовлетворить ваше любопытство, мне двадцать шесть. Еще будут вопросы?
Ничего не ответив, Володя побрел дальше. Как здесь все необычно. За час, что он ездит и ходит по городу, он так устал, как в деревне не уставал за целый день.
По дороге медленно проехала машина, разбрызгивая в обе стороны воду. «Поливочная», — сообразил Володя и тут же вздрогнул, услышав нарастающий тревожный гудок. Мимо стремительно пронеслись две красные машины с лестницами наверху.
За высокой каменной стеной, обнесенной колючей проволокой, что-то непрерывно и сильно гудело. Пахло остро и неприятно. Вверху ворочался подъемный кран, перенося с места на место огромные белые плиты. «Завод. Как же они в таком запахе?.. Привычка, что ли…» — думал Володя.
На воротах старенького двухэтажного деревянного дома Володя увидел металлическую пластинку с цифрой «108».
— Скажите, где живет Волошин? — спросил он у женщины, которая торопливо бежала куда-то.
— Первый подъезд, второй этаж, налево, — пробормотала женщина быстро, заученно, как тетя молитву.
Володя дернул дверь на втором этаже — закрыто. Стукнул кулаком по двери раз, другой, третий. Дверь открылась. Женщина в цветастом платье, недовольно оглядев Володю, сказала:
— Чего барабаните? Есть звонок.
Это была жена двоюродного брата. Володю она, видимо, не узнала.
— Здравствуйте, Серафима Андреевна!
— Здра… О, это ты, Володя! Здравствуй! Когда приехал?
Она смотрела на него с удивлением и любопытством.
— Я учиться… В сельскохозяйственный техникум. Экзамены буду сдавать… Не знаю, как выйдет…
Володя растерянно глядел на Серафиму Андреевну. Улыбка задрожала на ее губах, на миг исчезла и снова появилась, широкая, яркая.
— О, это прекрасно! Тебе надо учиться. Стипендию будешь получать. В техникуме общежитие есть. Проживешь как-нибудь. А потом — агроном, все дороги перед тобой открыты. Значит — учиться?
Она смотрела на него уже без улыбки. Володя почувствовал, что Серафима Андреевна не особенно рада ему. Заговорила об общежитии: боится, что он останется у них жить. Вообще-то он думал остаться, но сейчас ясно, что оставаться нельзя.
— Мама как?
— Тетя-то? Здорова. Хотела яиц в корзину наложить…
— Ну?..
— А как я повезу? На пароходе-то хорошо. А до парохода еще сколько… У нас дожди сильные. Грязь, ни пройти, ни проехать. Я до реки на тракторе добирался. На прицепе… Вот только и привез…
Володя отдал Серафиме Андреевне кусок сала и несколько огурцов, завернутых в старую клеенку.
— Хочешь поесть? — предложила хозяйка. — У меня суп от обеда остался. Тебе подогреть?
— Нет, нет, я не хочу. Спасибо.
Он не знал, как к ней обращаться — на «ты» или на «вы». Она жена двоюродного брата. Значит, надо говорить ей «ты». Во всяком случае, так принято в их селе. Но Серафима Андреевна уже немолодая и такая представительная. «Буду говорить «вы», — решил он.
— Ничего, закуси.
Она ушла на кухню, и Володя стал осматривать комнату. Комната почти такая же, как горница у тети. Только окна больше и потолок выше. Мебель красивая: зеркало от полу до потолка, диван, круглый стол, блестящая темная тумбочка. На полу половики, сотканные тетей. Она их сама отвозила в город зимой. Над диваном большая фотография в золоченой рамке. На фотографии Дмитрий Федорович, Серафима Андреевна, их сын Станислав, тетя и Володя. Они снимались позапрошлым летом в селе. У всех очень серьезные, даже сердитые лица. Тогда Дмитрий Федорович и Станислав прожили у тети с полмесяца. А Серафима Андреевна приезжала только на сутки. Тетя очень рассердилась, что ее сноха быстро уехала. Она говорила сыну: «Ишь, каку барыню из себя строит, не хочет побыть с матерью». А Дмитрий Федорович успокаивал ее: «Ей некогда, мама, ей пока не дают отпуска».
Возле окна на тумбочке стоял черный ящик, в центре которого было большое прямоугольное выпуклое стекло. Телевизор? Да, он. Вот посмотреть бы передачу!
Дверь вела в коридор, а из коридора был вход на кухню. Комната, кухня и коридор. Квартира небольшая, а выглядит хорошо. Нет ничего лишнего, не то, что у тети. У нее по всей избе разбросана старая одежда, стоят сундуки, поломанные табуретки, старинная скамья, на которой неудобно сидеть. А над печью висит восемь пар дырявых валенок.
— Иди сюда, — позвала Серафима Андреевна из кухни. — Садись пообедай.
Когда Володя сел за стол, хлопнула входная дверь и раздался мальчишеский голос:
— Есть кто дома?
— Есть, — отозвалась Серафима Андреевна. — У нас гость.
— Какой?
— Посмотри.
На кухню вбежал тощий юркий паренек и затараторил:
— Это ты, Володя! Здорово! Ты ешь, ешь. Лопай, чтоб за ушами трещало. Отец говорит, что, когда он ест, у него за ушами трещит, а я не верю. Ты что, в гости приехал? Учиться? Правильно!
Станислав выбежал в комнату, о чем-то поспорил с матерью и, вернувшись на кухню, снова заговорил:
— Слушай, Володька, ты умеешь на спине плавать? Научишь меня? Я на спине не умею… А ты хорошо ныряешь? Ты понимаешь, какая штука… В начале лета я ездил с ребятами на пароходе за город. Есть у нас такой маленький пароходик, речной трамвай называется. За городом мы удили и купались. В одном месте я нырнул и ударился головой о камень. И сейчас, знаешь ли, боюсь головой вниз нырять. Мне все кажется, что под водой камень. Вот так… У тебя не было такого?
Стасик на год моложе Володи. Лицо у него тонкое, бледное. А глаза веселые, будто что-то смешное сказать хочет. На нем клетчатая тенниска и узкие светло-серые брюки.
— Слушай, Володь, а ведь ты мне дядей приходишься. В самом деле. Ты моему отцу двоюродный брат, а мне, выходит, дядя. Вот здорово! Дядя и такой молодой. Хоть усы отрастил бы, что ли.
Раздался звонок.
— Стась, открой! — крикнула Серафима Андреевна. — Зачем закрыл на замок?
— Я не закрывал. Она сама прихлопнулась. Это ведь ты, когда одна, закрываешься.
— Ты что еще там?! — голос Серафимы Андреевны стал грубым.
Пришел Дмитрий Федорович. Он долго о чем-то разговаривал с женой в комнате. До Володи доносилось поскрипывание стула, тяжелые шаги и приглушенный басок Дмитрия Федоровича.
— Мамка у нас женщина с прижимом, — тихо заговорил Стасик, покусывая ногти. — Ты не особенно ее пугайся. Я, знаешь, соглашаюсь с ней, а делаю всегда по- своему. И тебе так советую.
— Здравствуй, Владимир! — раздался сзади Володи громкий бас. — Здравствуй, браток!
— Здоровайся, дядя Володя, — усмехнулся Стасик.
Дмитрий Федорович был в костюме из тонкого блестящего материала с широкими зелеными и черными полосами. Володя никогда не видел такого костюма и удивленно рассматривал его.
— Ты что, не узнал меня?
— Нет, нет, узнал.
— Ешь давай, а потом в баню сходишь.
— В баню он не сходит, — недовольно проговорила Серафима Андреевна, показываясь на кухне. — Сегодня вторник. В нашей бане выходной. Ты разве забыл? Можно помыться только возле электростанции, там баня работает.
— Ну, туда ехать далеко, он не найдет. Ничего, проспит и немытый.
— В техникуме наверняка есть хороший душ. А что, думаете нету? — Серафима Андреевна оглядела всех суровым взглядом, хотя никто и не думал возражать ей. — В техникуме отличное общежитие, оно рядом с учебным корпусом. Видел, Дима?
Разговоры про общежитие стали надоедать Володе. Он думал: «Почему она считает меня глупеньким? Неужели я веду себя так?..»
— Послушай, Дима… — сказала Серафима Андреевна, и голос ее на этот раз был тихий, вкрадчивый. Володе почему-то казалось, что сейчас золовка начнет ругаться, но она продолжала спокойно: — Ты был на деревообделочном комбинате?
— Был.
— Ну и что?
— А ничего. Они не принимают индивидуальные заказы.
— Да с кем ты хоть говорил-то?
— С коммерческим директором. А не все ли равно, с кем говорил? В цехе ширпотреба у них организовано массовое производство мебели.
— Ну, а в других цехах?
— Там они делают щитовые дома.
— Интересно. Очень даже интересно. А у Григорченки в квартире книжный шкаф стоит на всю стену. Тоже массовое производство?
— Ну, милая, Григорченко работал главным механиком на комбинате, а сейчас он на ответственной должности в совнархозе. Может быть, своим работникам в порядке исключения они иногда и делают что-то.
— Так пусть и тебе сделают.
— А мне и не подумают сделать. Что ты в самом деле?!
— Тогда надо пожаловаться кому следует.
— Вот ты как! Если тебе не сделают, то пожалуешься, а если сделают — промолчишь. Знаешь что, придется нам все же в магазине шкафчик купить.
— Ну вот, снова! Мы ведь с тобой позавчера об этом говорили. Там не шкаф, а шкафище. Куда ты его ставить будешь? Другое дело, если бы тебе дали квартиру побольше. Но ведь не дадут.
— Не дадут. — Дмитрий Федорович улыбнулся и почесал затылок.
— Он улыбается! — возмущенно произнесла Серафима Андреевна, поджимая губы и поворачиваясь к стене, будто надеялась вызвать у стены сочувствие. — Удивительный человек!
— Вот что, неудивительный человек. — Дмитрий Федорович нахмурился. — Пойдем-ка в комнату. Пусть ребята здесь посидят спокойно без нас. А ты что, Владимир, не ешь?
Володя уже давно положил ложку на стол. Ему что- то совсем расхотелось есть.
— Слушай, ты умеешь играть в волейбол? — неожиданно спросил Стасик.
— Умею.
— Я сейчас узнаю, есть ли во дворе ребята. Сыгранем, пожалуй, а то делать нечего. Наши сейчас спорить начнут. Слушать, я тебе скажу, не очень-то приятно.
Он побежал на улицу. Из комнаты доносились голоса хозяина и хозяйки.
— Вместо того, чтобы посмеиваться, ты бы попробовал договориться об обмене квартиры. В лоб не ударят за просьбу.
— У нас есть люди, которые совсем не имеют квартир. Даже начальник планового отдела артели снимает частную комнату. Им дадут в первую очередь.
— Но мы же ведь отдадим свою!
— Ну, да… На тебе, боже, что нам не гоже.
— Всегда ты пытаешься играть в объективность. И всегда оказываешься в дураках.
— Это не игра. Неужели ты думаешь, что это игра?
— Послушай, Дима! Тебе вообще надо побольше заботиться о семье. А у тебя в голове какие-то художественные фотографии. Кто их у тебя просит?
— Их у меня, действительно, никто не просит. Но ведь я не ремесленник. Мне надо что-то создавать и для души.
Серафима Андреевна засмеялась. Володе ее смех показался искусственным. Так же вот смеялась на сцене их сельского клуба телефонистка Клава, когда играла в спектакле. Учитель истории Георгий Петрович, который руководил драматическим кружком, говорил Клаве:
— Ой, как вы смеетесь! Сразу видно, что на сцене играете.
Серафима Андреевна внезапно оборвала смех и сказала:
— «Для души». Скажите на милость, какой художник!
Они замолчали. Стало необычайно тихо. Откуда-то доносилось тиканье часов. Володя оглянулся и увидел на печи будильник.
— Не понимаешь ты меня, — сказал Дмитрий Федорович.
Он произнес эту фразу тихим, очень спокойным голосом, как бы между прочим. Таким голосом люди говорят сами с собой.
— Ну, еще бы… — отозвалась Серафима Андреевна.
Снова стало слышно, как тикает будильник. Володя
смотрел в окно, за которым виднелось тоненькое длинное деревце с редкими запыленными листочками, и думал, что завтра надо бы встать пораньше. Пока ищешь техникум да устраиваешься в общежитии, и обед подойдет.
На кухню влетел Стасик:
— Мама, где мяч?
— Не кричи, пожалуйста, в дровянике твой мяч.
— Дядюшка, быстро!..
Не успел Володя заправить рубашку, как Стасик уже выбежал во двор.
Это был очень большой двор с утрамбованной, замусоренной землей. «Не земля, а черт те что», — подумал Володя. С одной стороны двора стояла бело-серая махина — длинное пятиэтажное здание, а с другой, рядом с приземистыми дощатыми дровяниками — старенький одноэтажный домишко, у которого подоконники уже поравнялись с землей. Домишко был еще жив: покосившиеся оконца прикрывались тюлем и сквозь него проглядывали фикусы и герани. Возле большого здания торчали полуголые стволы маленьких лип.
В центре двора между двумя столбами была натянута волейбольная сетка. Она чуть обвисла. Недалеко от нее на коротком бревне сидели два паренька и девушка, все такого же возраста, как и Володя.
— Ловите! — крикнул Стасик и бросил мяч.
— Возьмите меня, — плачущим голосом закричал мальчишка лет тринадцати в белой майке. Поддергивая штаны, он бежал от ворот к ребятам.
— Слушай, Вова, ты здорово играешь? — поинтересовался Стасик.
— Ну, как тебе сказать. В школе играл. В колхозе ребята тоже иногда собирались…
— А вы в деревне живете? — воскликнула девушка. Голос у нее звонкий, восторженный. Одета она в белое с голубыми цветочками ситцевое платье. Смотрит на Володю открыто, сочувственно.
— А речка там у вас есть?
— Есть.
— А лес? Какой? Сосновый, березовый? И ягоды растут?
Вопросов у нее было много. Она задавала их торопливо.
— Ну как, привыкаешь к городу? Где больше нравится: здесь или дома? — Это спросил узколицый парень в клетчатой тенниске. Он смотрел на Володю немного насмешливо, оттопырив нижнюю губу.
— Ничего, привыкнет, — ответила за Володю девушка.
— А ты что, Виктория, за адвоката у него?
— Не глупи, Сашка. — Виктория тряхнула головой, вьющиеся русые волосы упали ей на щеку. Она отбросила их.
Игроков было шесть: Стасик, Володя, Сашка, Виктория, парнишка, который кричал «меня возьмите» и еще одна девушка, маленькая, красивенькая. Маленькая девушка все время молчала и застенчиво улыбалась, Стасик хотел взять к себе в команду Викторию и парнишку, но Сашка воспротивился:
— Таня и Виктория, идите ко мне. Остальные — к Стасику.
«Остальные — к Стасику» — эту фразу он произнес быстро и пренебрежительно.
Стасик промолчал. Володя подумал, что его родственник, видимо, побаивается Сашки. Он попытался сравнить их. У Сашки широкая грудь, темноватые от загара крепкие руки. По сравнению с ним Стасик кажется болезненным, слабеньким.
Играли трое против троих. Володя сразу понял, что их противники — сильные игроки. Мяч они брали легко, как бы шутя.
Сашка явно рисовался. Он важно расхаживал по площадке, посвистывал и смотрел на ребят с ухмылкой, прищурившись.
«Как на сцене играет, — подумал Володя. — Воображала». Через минуту у него появилась новая мысль: «Нет, тут дело не просто. Он хочет кому-то понравиться».
Эта внезапная догадка развеселила его. Которая же из них? Володя задал себе этот вопрос и тут же ответил на него. Таня. Конечно, она. Сашка часто посматривает на нее, улыбается ей, берет за нее наиболее трудные мячи — опекает. Впрочем, он, кажется, не прочь покрасоваться и перед Викторией.
— Ллови! — крикнул Сашка и, подпрыгнув, ударил мяч. Ему нравилось «гасить». В этом больше, чем в чем- либо, проявляется умение играть. Мячи у Сашки часто летели за линию площадки. Другой бы огорчился, а этому хоть бы что.
— Бери, село!
Сашка хихикнул.
— Ты чего глупишь? — рассердилась Виктория. — Подумал бы, что говоришь.
— Ну-ну, не больно-то, не больно-то, — нахохлился Сашка. — Что, слово нельзя сказать?
Володя сердито сжал зубы, но промолчал. Он вообще чувствовал, что говорить ему сейчас трудно и голос получается какой-то натянутый, жалкий. Отчего бы это?
Оттого, что устал? Но раньше, в селе, он еще сильней уставал, и ничего.
Таня грустно улыбнулась: ей тоже было стыдно за Сашку. «Ухаживает за ней, — вдруг подумал Володя. — А ведь она хорошая».
Он вспомнил слова тети о том, что добрым мужьям обязательно попадаются «паршивые» жены, а хорошим женам — «никуда не годные» мужья. Чепуху говорила тетя, хотя, конечно, встречаются совсем, казалось бы, неравные пары. У них в селе шофер Толька Зырянов, шумливый, задиристый парень, женился на тихонькой, пугливой Нине Лазаревой. И вроде бы ничего — живут.
Сашка бил мяч чаще всего на мальчика в белой майке, иногда в сторону Володи. Если мяч летел спокойно, мальчонка хорошо брал его, а когда Сашка «гасил» — мальчонка терялся. Раза два мяч попадал ему в лицо, и мальчик хватался руками за щеки. Он пытался улыбнуться, но из глаз его капали крупные, темноватые в вечернем воздухе слезинки.
За какие-нибудь полчаса Володя возненавидел Сашку. Ему уже все казалось в нем неприятным, отталкивающим. Он понимал, что не может быть человека, в котором было бы только плохое. Он пытался увидеть в Сашке что-нибудь хорошее, не находил ничего и удивлялся: хорошее, как и плохое, по-видимому, глубоко скрыто в некоторых людях.
Хотелось играть не хуже Сашки. В селе Володю считали неплохим волейболистом. Но сейчас у него получалось почему-то плохо. Он сердился на себя и, наверное, поэтому с силой ударял по мячу, и мяч вылетал за площадку. Девушки относились к Володиным неудачам сочувственно, Сашка усмехался, а Стасик говорил:
— Ох, и бьешь ты, слушай…
Перед тем как подать мяч, Володя прошептал: «Не спеши, бей слабее». Это была команда для себя. Ударил, и мяч коснулся сетки — опять неудача.
А тут еще сапоги… Тяжелые, жаркие… В них не больно-то попрыгаешь…
В чемодане лежат легкие брезентовые туфли. Но Володя не решился их надеть, потому что брюки сильно помяты. А попросить у Серафимы Андреевны утюг постеснялся.
Стасик играл легко. Чувствовалось, что игра доставляет ему удовольствие. Он тоже часто «гасил», но лицо у него при этом было веселое или озабоченное. Если он ударял удачно, Сашка хмурился, сжимал губы. «Какой же самолюбивый!» — думал Володя.
Все же они проигрывали — Стасик, Володя и мальчик в белой майке.
Неожиданно Стасик сказал:
— Володя, пойдем.
— Подожди, — грубо отозвался Сашка. — Поиграем еще.
— Некогда, играйте без нас. Мяч и сетку унеси к себе. — Шагая к дому, Стасик пояснил: — Картину интересную сейчас будут показывать по телевизору. «Летят журавли» называется.
«Странные у них отношения, — размышлял Володя. — Вначале игры Стасик вроде бы побаивался Сашки, а сейчас ответил ему с достоинством, безо всякой опаски».
Но думать над этим было некогда. Пошли быстрее. Войдя в квартиру, Стасик торопливо проговорил:
— Уже началось, дядюшка. Шагай быстрее.
— Носит вас, — прошипела Серафима Андреевна, поворачиваясь к ребятам.
— А что, мы шумим, что ли? — огрызнулся Стасик.
— Это еще что за тон?
— Хватит, хватит, — пробасил Дмитрий Федорович.
— Как это «хватит»?
— Ну что ж, давай будем ругаться, вместо того чтобы смотреть телевизор.
Показывали не кинофильм, а что-то другое. Сначала старый лысый мужчина рассказывал, сколько с первого января в городе построили жилых домов и посадили деревьев. Потом лысый мужчина исчез и появилась красивая девушка. Она сказала, что сейчас выступят самодеятельные композиторы. Молодой мужчина с усиками стал играть на пианино.
Дмитрий Федорович и ребята смотрели молча, а Серафима Андреевна ворчала:
— Где это они тысячи деревьев высадили? Врут все.
— Ты что, считала их, саженцы-то? — сказал Дмитрий Федорович.
Насколько же он спокоен! «Это, пожалуй, лучше, — размышлял Володя. — Другой с ней с ума сойдет. Интересно, какой она была в девушках?»
Композитор с усиками Серафиме Андреевне тоже не понравился. Она сказала, что он пишет музыку для усопших.
Телевизоры раньше казались Володе чем-то необыкновенным. А оказывается, ничего необыкновенного нет, хотя и очень интересно. Часто бывает так: издали заманчиво, а вблизи разочаровывает. Разочаровывает не потому, что плохо, а потому, что ожидал чего-то очень большого, а большого-то и не оказалось.
Поздно вечером Стасик предложил Володе:
— Пошли, пройдемся по городу.
— В такую-то пору?..
— Да ну. Спать еще рано. Пойдем, девчат городских посмотришь.
— Кого ты сейчас увидишь?
— Улицы-то у нас ведь освещены.
— У нас тоже недавно на главной улице лампочки на столбы подвесили.
— Врешь?
— Зачем мне врать?
— Куда это вы так поздно? — проговорил Дмитрий Федорович.
— Да пусть пройдутся, — отозвалась из кухни Серафима Андреевна. — Чего тебе?..
Володя шел со Стасиком по центральной улице и все время чувствовал, что ему отчего-то тяжело, неприятно. Догадка пришла внезапно: Сашка. Из-за него.
— Слушай, кто такой этот Сашка?
— Сашка? Да парень из нашего дома. Воображала. Придира.
— Дрянной он, по-моему, человек.
— Да, не очень-то хороший.
— Трудно, наверно, тебе с ним?
— Мне? Да нет. К ребятам из нашего двора он не лезет. Да у нас есть хлопцы куда сильней его. Не побоятся сдачи дать, если что. А вообще-то не нравится он мне. Я с ним не дружу. Сейчас-то все ребята поразъехались кто куда. К зиме соберутся.
— Ты хотел, чтобы с тобой играли Виктория и мальчишка, — продолжал Володя. — А он захотел по-другому, и ты смолчал.
— Да не все ли равно с кем играть? И я был уверен, что мы выиграем и посадим его в калошу. Пусть бы порисовался тогда перед девчонками. Плюнь ты на него! На кой он тебе сдался?
Володе нравился вечерний город. Дома, асфальт и деревья хорошо освещены; свет исходил от круглых, удивительно похожих на луну фонарей, подвешенных к тонким металлическим столбам, от огромных витрин магазинов, из многочисленных окон домов, от автомашин, торопливо пробегающих мимо. Светились даже вывески. Как в сказке или в кино.
А сколько звуков! Голоса, близкие и далекие, сливаются в однообразный гул. Шаркают о тротуар подошвы, гудят машины, из окон доносится радиопередача. Где-то на верхних этажах высокого дома играют на баяне: звуки тихие, нежные. Далекая музыка почему-то всегда кажется Володе более нежной. Почему бы это? Он спросил Стасика, но тот ответил:
— Я не люблю прислушиваться. Лучше, когда рядом играют.
И красивых девушек много в городе. Вечером почему-то даже больше, чем днем. Почему? Он снова спросил об этом у Стасика.
— Вечером даже старухи кажутся красивыми, — усмехнулся Стасик. — А девчата подкрасятся, напудрятся, так и вовсе богини.
Они ходили по улицам и скверам. У Центральной площади купили по стакану морса. Когда Стасик допивал стакан, пьяный пожилой мужчина сказал ему, вытаращив на него глаза:
— Чего пьешь полчаса? Дома, что ли… Не учат вас порядку, сусликов.
К удивлению Володи, Стасик не обиделся. Возвратив продавщице стакан, он сказал с улыбкой пьяному:
— Пойди-ка, дядя, домой, там тебя давно твоя старуха ждет.
Сейчас Володе стало более понятным и отношение Стасика к Сашке. Он не боялся Сашки, а просто очень равнодушно относился к его грубостям. Володю удивляло это равнодушие: сам он тяжело переносил обиды, причиняемые ему людьми, и помнил их долго.
— Завтра мы с тобой в горсад махнем, — сказал Стасик, — там можно хорошо отдохнуть. А послезавтра — в цирк. Надо деньжонок у папаши попросить. У матери, знаешь ли, трудно выпросить.
— Она у тебя со нравом.
Володя усмехнулся, но Стасик не заметил этой усмешки.
— А я ее не боюсь. Отцу, правда, достается. Как начнет пилить, как начнет. Она, видишь ли, считает себя более умной и грамотной, чем отец. Я не в счет, я вообще ничего не соображаю.
Стасик засмеялся.
— Где она сейчас работает?
— Да там же, в аптеке. И отец на прежнем месте — в фотографии. Он руководит фотографией, вроде заведующего, а называется почему-то бригадиром. Насчет матери я тебе так, между прочим сказал.
Последнюю фразу он произнес печальным голосом. И тут же, неожиданно для Володи, хихикнул:
— Так сказать, исповедь племянника.
Еще одно стало ясно Володе. Стасик откровенен. А ведь днем, во время разговора на кухне он был уверен, что Стасик криводушничает. Как можно ошибиться в человеке.
Когда они подходили к дому, Володе уже казалось, что он знает эту улицу, этот город давным-давно, — странное, непонятное чувство.
У входа в подъезд темнели две фигурки — маленькая и побольше. Слышался сдавленный девичий голос:
— Ой, нет, мне надо идти.
Мужской голос уговаривал:
— Ну подожди же!
— Не надо.
— Ну подожди ж, тебе говорят.
Заметив Володю и Стасика, они притихли. Это были Сашка и Таня. Его рука обхватывала ее талию.
Володя не хотел верить тому, что видел, и, когда они вошли в квартиру, спросил:
— Может, я обознался?
— Нет.
— Почему они здесь стоят?
— Она рядом с нами живет.
— Он — в десятом?..
— Нет, в машиностроительном институте учится, на втором курсе.
— Ну! Вот уж не подумал бы. Он же совсем мальчишкой кажется.
— Ну, мало ли, что кажется!
— До утра бы ходили, — пробормотала Серафима Андреевна, выйдя в коридор. — Ляжете оба на диван, я стулья к нему подставила.
Стасик мгновенно заснул. Он тихо, с присвистом похрапывал. Дмитрий Федорович и Серафима Андреевна лежали на кровати за ширмой и о чем-то шептались. Потом Дмитрий Федорович сказал:
— Да, дела-дела…
О чем они шептались? Наверное, о нем, Володе. А может быть, и не о нем.
Завтра у него будет трудный день, пожалуй, еще более трудный, чем сегодня.
Володя лежал на стульях, на которые Серафима Андреевна постелила пальто. У пальто складки, бугры, они давили на поясницу и спину. Но потом стало казаться, что и на этой постели очень удобно. Видимо, Володя так улегся, что складки и бугры не мешали.
В окно светила лампа, подвешенная к столбу возле дровяников. Лампу вместе с абажуром-тарелкой покачивало из стороны в сторону: наверное, начинался ветер. Свет то ослабевал, то усиливался, и Володе казалось, что фонарь подмигивает ему.
Неожиданно послышались легкие удары в стекло. Володя вздрогнул: он подумал, что кто-то стучит. Оказывается, начался дождь. На мокрых стеклах окна свет от лампы расплывался и затухал.
Блеснула молния, прогрохотал гром. Но Володя уже не видел молнии и не слышал грома. С первыми каплями дождя его нестерпимо потянуло спать, и он уснул.


НИНА
1
.
В печи ярко горели дрова. По маленькому оконцу кухни, закрытому синеватыми вечерними сумерками, по кухонному столу, заставленному грязными тарелками и чашками, по железному умывальнику колыхались красноватые отблески пламени. Можно было подумать, что вещи на кухне мечутся из стороны в сторону.
— Максимовна, вы бы зажгли свет, — сказала Нина, просунув голову между занавесками.
Высокая сутулая женщина, что-то делавшая за печкой, ответила сипловатым голосом:
— Ничего, пока можно и без света. Вот начну оладьи печь и свет зажгу. Ты побыстрей приходи. А то оладьи остынут, а у остывших-то скус другой.
«Скус»… Сколько раз Нина поправляла Максимовну, а та по-прежнему говорит «скусный» вместо «вкусный». Да еще теоретически оправдывает свои нелады с грамматикой: «По-теперешнему вкусно, это я и без тебя знаю, а по-старинному скусно. А я человек немолодой, седьмой десяток доходит — поздно мне к молодым-то подстраиваться».
Вот и поговори с ней.
Одну старуху убедить не может, а собирается проводить беседу со многими. Как все это пройдет?
Пора одеваться. Что же лучше надеть — шаль или шляпу? Конечно, агитатор может надеть и то и другое. Директор школы, Алексей Сергеевич, сказал бы, что это существенного значения не имеет. Но лучше, пожалуй, надеть шаль. В ней теплее, и выглядит шаль скромнее, чем шляпа. Ведь Нина идет не в клуб, а на молочнотоварную ферму.
Она подошла к комоду, на котором стояло зеркало, и случайно столкнула рукой флакончик с одеколоном.
— Волнуешься? — спросила Максимовна.
— Да, нет. Разве немножко… Флакон я нечаянно…
— Рассказывай! — усомнилась старуха. — Все лекторы-пропагандисты волнуются.
«Ведь выговаривает же она слово «пропагандист» правильно, — подумала Нина, — а это сложное слово. В чем причина? Наверное, она освоила его недавно». Вслух Нина сказала:
— Не все лекторы волнуются.
— У меня в позапрошлом году один лектор из города ночевал. В клубе лекцию читал о вреде самогонки. Правда, он не только про самогонку говорил, а и про бражку, и про вино. Про все, в общем. Так он мне сказывал: много лет, грит, лектором роботаю, а когда надо перед людьми выступать — волнение находит на меня, будто с высокого моста в воду прыгать собираюсь. А вот осенью пятьдесят первого года, как сейчас помню, наведывался к нам другой лектор из города. Тоже у меня останавливался. Тот о других странах рассказывал, кто с кем воевал и с кем воевать собирается. Он был, этот лектор-то, сам до водочки слабоват. Вечерком, перед тем, значит, как идти в клуб, раскрыл чемодан и незаметно вынул четушку. Это он думал, что незаметно вынул, а я видела. Налил полстакана, и, знаешь, без закуски как дернет. Ну, конечно, у него никакого страху не было. Весь страх вылетел.
— Извините, Максимовна, извините, — прервала старуху Нина. — Мне некогда. Надо бежать. Запаздываю. Насчет страха вы неправильно говорили.
— Будто бы, — нахмурилась Максимовна.
На ходу застегивая пальто, Нина выскочила во двор, а со двора на улицу. В глаза ударил сухой, колючий снег. Ветер кружил и свистел, проникая в рукава, к коленям, груди. Нине казалось, что она одета не в теплое пальто и валенки, а во что-то легкое, пропускающее и ветер и холод. Хорошо, что на голове шаль.
Животноводческая ферма — на северной окраине села.
Значит, все время придется идти против ветра. Но дорога туда широкая, наезженная.
Зябко поеживаясь, Нина быстро шла посредине дороги. Впереди виднелись редкие мерцающие огоньки. Небо бездонно-черное, холодное, недружелюбное. Село безмолвствовало. Даже собаки, которых здесь много, и те молчали. Торопливо пробегали мимо, уткнувшись носом в воротники, редкие прохожие.
Нина почему-то любила такую погоду. Любила слушать тоскливый вой пурги, ощущать на своем лице резкие удары холодноватых снежинок.
Сейчас Нина будет проводить беседу с работниками молочнотоварной фермы колхоза «Советская Сибирь», первую беседу в своей жизни.
Несколько дней назад ей сообщили, что ее хотят назначить агитатором. Вызвали на заседание партийного бюро колхоза и спросили, желает ли она выполнять эту работу. По правде говоря, ей не особенно хотелось быть агитатором. Она только прошлым летом закончила педагогический институт и приехала в незнакомое село преподавать в школе физику. Нина пока еще едва-едва справляется с ребятишками, а ее заставляют учить взрослых. Ей хотелось в свободное время отдохнуть, погулять, почитать книги из серии «Библиотека приключений», которую она выписала. И времени-то свободного мало оставалось. Нина помогала Максимовне прибираться в избе, ходила за водой, стирала и гладила для себя белье, иногда готовила завтрак и ужин. А сколько времени уходило на подготовку к урокам, на проверку контрольных…
Но на заседании партбюро она. не решилась сказать, что не желает быть агитатором. Слова «не желаю» в применении к любому труду были неприятны Нине.
Она не захотела также сказать и «желаю», потому что не переносила лжи, и ответила неопределенно:
— Если нужно — буду…
Секретарь парторганизации Константин Егорович Егоров, пожилой лысый мужчина, нахмурился, пожевал клочок бумажки, на котором было написано «Сводка…», и недовольно проговорил:
— Оно, конечно, нужно. Если бы не было нужно, мы и не приглашали бы вас. Зачем приглашать. Но дело-то, видишь ли, в том, что требуется еще и желание. Ведь работа агитатора не только почетная, но и очень ответственная.
Нина поморщилась: ну зачем он говорил о том, что всем известно? А Константин Егорович будто назло ей продолжал:
— Перед агитаторами стоят большие и сложные задачи. И чтобы успешно решить их, нужны не только знания, но и желание работать, и серьезный подход к делу. Да. Человек, работающий без желания, не добьется успеха. Он впадет в формализм, а формализм в агитационно-массовой работе — самое страшное зло. Мы должны глубоко и всесторонне подходить к решению любого вопроса, а особенно вопросов, касающихся политпросвещения. Вот так. Не случайно к этой работе мы привлекаем людей пограмотней и в первую очередь учителей, конечно. Потому я и говорю: желаешь или не желаешь?
«Быстро же он на «ты» перешел, — подумала Нина. — И вопросы-то задает таким тоном, будто он учитель, а я ученица».
Ей было неприятно слушать Егорова, неприятно чувствовать, что на нее все смотрят неодобрительно. И неожиданно для себя она сказала:
— Желаю.
— Вот это другой коленкор, — облегченно вздохнул Константин Егорович. — А то будто газеты не читаем.
Один из членов бюро, молодой темноволосый мужчина, заерзал на стуле и проговорил:
— Чего ты на нее напустился, Константин Егорыч? Она ведь не против того, чтобы быть агитатором.
И добавил тихо:
— Видишь, как обидел ее.
Молодой мужчина смотрел на Нину улыбаясь. Нине его пристальный взгляд показался немного нахальным, она нахмурилась и отвернулась. Константин Егорович вдруг весело засмеялся. Смех был с частыми переливами, похожий на звон колокольчика.
— Она и тебя-то, Георгий Иванович, не особенно жалует, — сказал Егоров и, внезапно оборвав смех, вытер глаза рукавом пиджака. — Ну, ладно, договорились, одним словом. Ты заходи ко мне завтра, товарищ Тропина. Часиков этак в пять. Устроит?
В пять часов Егорова в правлении колхоза не оказалось. Нину это рассердило. Она никогда не опаздывала сама и злилась, когда приходилось кого-либо ждать. Ее трудно было уговорить постоять в очереди в магазине. Она хмурилась, вздыхала и часто, не дойдя до прилавка, выбегала на улицу.
Егоров пришел около шести. Подал Нине руку и улыбнулся как старой знакомой. Извинившись за опоздание, он вынул из кармана свернутые в трубку листы бумаги и стал их разглаживать.
— Во вторую бригаду ездил. Дел всяких полным-полно, едва вырвался. Это материал для лекций и бесед. — Егоров постукал пальцем по бумаге. — Называется «Семилетний план развития народного хозяйства СССР на тысяча девятьсот пятьдесят девятый — тысяча девятьсот шестьдесят пятый годы — величественная программа строительства коммунизма». В райкоме подготовили. Там есть инструктор Востриков, мастер такие лекции писать. Утром постановление вышло, а к вечеру у него уже лекция об этом постановлении готова. Возьмите, ознакомьтесь дома и проведите беседу. Тут особо и готовиться не надо. Читай себе… Ну, а если вопросы зададут — ответите, вы человек грамотный. Да вопросы-то задают простенькие. Все, конечно, дояркам читать не нужно, надо выбрать основное. Народ у нас простой и не любит, когда им читают что-нибудь длинное. Главное, чтоб о сельском хозяйстве побольше было. А об угольной промышленности или там про хлопок можно и коротко сказать. До вас работал агитатором на ферме Семен Кузьмич Шапочников, это наш завклубом, знаете, наверно. Мы его редактором стенной газеты выдвинули. Агитатором он, по-моему, работал неплохо. Были, конечно, и недостатки, и серьезные, но в основном он справлялся. А вы должны поднять агитационную работу на новую ступень. Вы пограмотнее, чем Шапочников, вам и карты в руки. Но необходимо желание, желание работать. Задача, в общем, ясна. Материал есть. Надо проводить беседы. Бывайте на ферме почаще. Может, у вас есть вопросы?
Он так неожиданно закончил, что Нина не нашлась с ответом и лишь отрицательно мотнула головой.
Егоров встал, оперся спиной о печку и начал расспрашивать ее, где она живет, как учительствует, нравится ли ей село. Нина коротко, тремя-четырьмя фразами ответила, что с квартирой устроилась неплохо, к работе в школе еще не привыкла и все там кажется трудным. Село нравится, хотя ей приходилось видеть много сел значительно красивее этого.
Беседа начинала носить пустопорожний характер. А Нина не любила попусту тратить время. Не дослушав Егорова, она торопливо пробормотала:
— Да, да… Ну, вы меня извините. Я спешу. До свидания.
Сейчас, вспоминая все это, она думала, что, пожалуй, не стоит уделять слишком много внимания работе на ферме. Надо побольше заниматься школой. Беседы не такое уж сложное дело. Их проводить легче, чем занятия в классе. А впрочем, как сказать… Интересно, что сказал бы. сейчас Егоров? Он бы, наверное, рассердился:
«Как это не надо уделять внимания? Вы что, хотите числиться в списках агитаторов, а по-настоящему вести агитационно-массовую работу не думаете? И это вначале, а потом что будет? Приходится сожалеть, что к такому серьезному делу вы, товарищ Тропина, подходите с таким настроением».
Из раздумий ее вывел громкий мужской голос:
— Это вы, Нина Викторовна? Куда вы?
Перед ней стоял Георгий Иванович Ганихин, тот самый мужчина, который на партийном бюро сказал: «Чего ты на нее напустился, Константин Егорыч?». Он был в полушубке с поднятым воротником и большущей шапке, весь облепленный снегом. Лицо у него сейчас, в темноте, казалось почему-то более узким и более молодым, чем обычно. «Интересно, а какой я ему кажусь?» — подумала она и сказала, что идет проводить беседу.
— Ой, как же вы в такую погоду? Да и оделись легко.
Он подошел вплотную, и Нина увидела его глаза, большие, темные. Георгий Иванович пробормотал: «Разрешите» и стал осторожно, даже сверхосторожно, будто перед ним был не взрослый человек, а больной ребенок, поправлять ей шаль. Он слишком долго возился, и Нина с досадой отступила. Ганихин сконфузился, тоже зачем-то отступил на шаг и стоял неподвижно и молча. «Посмотреть бы ему со стороны, как он сейчас хлопает глазами», — подумала Нина с усмешкой. Ей стало жаль его, и она сказала:
— Спасибо. Погода такая ужасная. На улице даже собак не видно.
— Да, да, ужасная, — согласился он, и в его голосе почувствовались взволнованность и радость. — Может, проводить вас, а то ведь плохо одной? Дорогу всю занесло.
Он взял ее под руку и, смущаясь, сказал.
— Пойдемте, провожу…
Нина осторожно высвободила руку.
— Нет, нет, не беспокойтесь. Спасибо.
И видя, что он не отступает, добавила:
— Ой, да не надо же!..
Получилось грубовато. Даже в темноте было заметно, как он вздрогнул. Видимо, он не понимал, что происходит с девушкой, — то она вежлива, то сердится, капризничает. Наверное, он думал, что это от молодости, стыдливости и от уверенности в своей красоте. Чувствовалось, что ему все нравится в ней, даже капризы.
…Эта история началась с первых дней приезда Нины в село Петровское. Ганихин как-то сразу заприметил ее и стал всюду попадаться ей на глаза. Однажды он зашел в школу и спросил у Нины, где директор. Затем поинтересовался, как она устроилась с жильем. Они еще о чем-то говорили. О чем, Нина уже не помнит. После этого Ганихин при встречах смотрел на нее любопытным, изучающим взглядом, как будто хотел сказать: «Вон ты какая!» Потом его взгляд стал мягче, теплее. Нина уже не чувствовала, что он оценивает ее, не чувствовала нахального любопытства. А последнее время она видела в его глазах все, что может радовать девушку: теплоту, ласку, внимание. Она улавливала в них и тревогу, и ожидание. Они были предупредительны. Когда Нина мягко, с улыбкой говорила Ганихину что-нибудь, а это случалось редко, в его глазах светилось счастье.
Нина понимала, что Ганихин любит ее, любит сильно и готов сделать для нее все. Это несколько удивляло девушку. Он часто видел Нину, но почти не знал ее характера, ее мыслей. А Нина считала, что человека нельзя полюбить за одну только внешность. Тут же вроде бы получалось, что ее полюбили только за красоту.
Ганихин был когда-то женат. Его жена умерла. С отцом остался четырехлетний сынишка. Жил Ганихин с сыном и своей матерью.
Нине Ганихин не нравился. Она чувствовала, что он неплохой человек, но было в нем что-то отталкивающее. Не в характере, не в поведении. Во внешности. Чересчур серьезное, пожалуй, даже хмурое лицо. Опавшие щеки землистого цвета, какие бывают у людей много поработавших и много испытавших. И еще: из-под его рубашки выглядывали длинные черные волосы. Брр! Неприятно. Правда, когда он смотрел на Нину, его лицо оживлялось. Но ей несколько раз удалось незаметно посмотреть на него со стороны.
Нина хотела, чтобы ее любимый не был угловатым, как Ганихин, умел бы находить веселые задушевные слова, пел бы, играл на баяне или гитаре, читал много книг, был и честным, и прямым, и романтиком, и немного сумасбродом.
Но ей нравилось, что кто-то любит ее, ищет с ней встреч, думает о ней. От этого было сладко, это радовало, заставляло строже следить за собой.
Поговаривали, что Ганихин ухаживает за молодой дояркой Шурой Сажиной. Больше всех об этом шумел заведующий клубом Семен Шапочников, которого в селе называли почему-то Сенькой Шляпниковым. Но Нина не верила этому. Ей казалось, что как раз наоборот — Сажина настойчиво пытается привлечь к себе симпатии Ганихина. Доярка часто бывала там, где бывает и Ганихин, откровенно кокетничала с ним. Глаза у нее в это время были озорные, игривые и зовущие.
Нина вспомнила, что директор школы при первом разговоре сказал ей:
— Имейте в виду, что у нас деревня особенная. Если вы выпьете рюмку, скажут, что выпили пол-литра, если выпьете пол-литра, чего с вами, конечно, никогда не случится, скажут — валялась пьяная в канаве. Да, да. Утрируют, в общем…
Нина подумала, что ей, собственно, безразлично, как Ганихин относится к Сажиной. Пусть любезничают, ей-то что.
Надо еще раз подумать о беседе. Ведь совсем скоро она начнет свой рассказ. Где же ферма?
Нина огляделась и ужаснулась: впереди виднелась темная, холодная стена леса. А вокруг свистел ветер, резко бросая в лицо девушке сотни тяжелых снежинок. Снежинки летели и сверху, и снизу, и спереди. Нарастал какой-то тревожный глухой шум. Начиналась пурга.
Сзади, сквозь бушующую снежную завесу, проглядывали маленькие, далеко поставленные друг от друга дома с длинными темными сараями. Молочнотоварная ферма осталась где-то с левой стороны. Нина, задумавшись, ушла по большаку, а надо было повернуть влево. Нечто подобное случалось с ней и раньше. Однажды перед сдачей экзаменов она вот так же задумалась, уехала на автобусе не в ту сторону и на экзамены запоздала. Были неприятности.
Нине уже казалось, что она запаздывает на беседу. Она пошла быстрее, почти побежала, думая только о том, как бы скорее добраться до фермы.
За изгородью из тонких жердей стояли длинные низкие здания. Они были расположены в форме буквы П. Это коровники. В их маленьких оконцах виднелся слабый, чуть красноватый свет, колеблющийся из-за неспокойных, гонимых ветром снежинок.
С краю фермы примостилась деревянная изба с большими окнами, из которых лился на улицу довольно яркий электрический свет. Через стекла, покрытые ледком, ничего не видно. Нина открыла тяжелую, будто чугунную, дверь и очутилась в просторной комнате, одну треть которой занимала огромная печь. Напротив печи стояли продолговатый, во всю ширину комнаты, стол и несколько новеньких скамеек, сделанных из толстых досок. Такие же скамьи стояли и у стен. Чувствовалось, что стол и скамьи делали на многие годы.
На стене висел лозунг: «С честью выполним решения XXI съезда КПСС!». Под лозунгом два плаката. На одном — доярка в белом халате, выливающая молоко в бидон, на другом — несколько мелких, плохо различимых рисунков с текстом. Под потолком электрическая лампочка. Светит ярко, но неровно — свет то усиливается, то ослабевает. Впечатление такое, будто кто-то шалит на электростанции, пытаясь рассердить людей.
На скамьях у стены сидят две девушки, одна в телогрейке, другая в полушубке неопределенного цвета — внизу черного, на груди и рукавах рыжеватого. Головы у обеих покрыты темными платками. «Укутались как больные», — подумала Нина.
— А где народ? — спросила она.
Девушка в телогрейке молчала. Другая девушка холодновато, но в то же время внимательно, оценивающе посмотрела на Нину и ответила на вопрос вопросом:
— Какой народ?
Нина немножко растерялась. Неужели они не знают, что сейчас должна быть беседа?
— Вы доярки?
— Доярки.
— Вы знаете, что сейчас должна быть беседа?
— Заведующий фермой говорил, что будет.
— А где он сам?
— Дома, наверное. Он у нас старый, болеет все время. Покажется, а потом опять месяц не видим. Только на бумаге числится.
— А кто его замещает?
— Да никто. Если что срочно надо, к Марии Алексеевне обращайтесь.
— Что же это?.. Ведь уже время беседу проводить, а никого нету.
— Заканчивают дойку. Сейчас будут. Припозднились маленько. А которые отработались, домой, видно, ушли. У каждого свое дело дома.
Девушка в телогрейке вздохнула и проговорила, отворачиваясь в сторону:
— Опять беседа какая-то. Все беседы да беседы.
Девушка в полушубке неожиданно для Нины нахмурилась, будто ее обидели. И трудно было понять, на кого она сердится — на Нину или на свою бестактную подругу. Но вот она повернулась к подруге, и Нина поняла, что на подругу девушка не сердится.
Это почему-то вызвало у Нины раздражение. Чтобы не дать ему волю, она прикусила губу, расстегнула пальто, сняла шаль и молча посидела несколько минут у стола. Потом сказала каким-то чужим хрипловатым голосом:
— Мне партийная организация поручила провести у вас беседу о семилетнем плане.
И добавила тихо и робко, как будто была виновата в чем-то:
— Я вас долго не задержу.
Девушки молчали.
Бодрое настроение у Нины исчезло. Скоро не стало и раздражения. Но было тяжело, неприятно. Она понимала, что не избавится от этого тягостного чувства, пока не придет домой или во всяком случае пока не уйдет отсюда. На минуту появилась подленькая мыслишка: а может быть, уйти, сказать, что не собрались, что даже те, кто пришел вовремя, не захотели ее слушать. Ведь многие доярки, видимо, уже ушли домой. Беседу можно провести завтра или послезавтра. Нет, это было бы не то, совсем не то. Это было бы трусливо и унизительно. И потом она не видела остальных доярок. Надо подождать.
Нина еще раз, уже более внимательно, осмотрела помещение. Сейчас оно показалось ей лучше, чем двадцать минут назад, когда она переступила порог. Комната большая, чистая. Окна широкие. Днем здесь, наверное, очень светло.
Дом делится на две половины толстой бревенчатой стеной. Там, где сидит Нина, красный уголок. Из другой половины дома через открытую дверь доносятся женские голоса. Слышно, как ставят ведра, передвигают скамьи, садятся. Вот в красный уголок зашли две девушки в белых халатах, пошептались о чем-то и вышли. Нина сравнивает этот дом животновода с другим, который ей приходилось видеть. Она родилась в городе. Но ее тетя работает зоотехником в двухстах километрах отсюда. Нина иногда бывала у нее. Там домик животновода маленький, неуютный. А беседы проводят часто. Нина помнит, как тетя, уходя из дому, говорила: «Я — на ферму. Беседу надо провести. Через часик приду». Тетя никогда не жаловалась на слушателей. Какой уходила, такой и приходила — спокойной, деловой…
Ничего, обойдется. В конце концов Нина не девочка, все сумеет сделать, как надо. Знания есть. Тема нужная. Вот только молода очень, вид не внушительный. Сегодня смотрела в зеркало: губы красные-красные и пухлые, как у соседского мальчишки Витьки. А волосы вьются и все время, как у девочки, спадают на лоб. Приходится скалывать их сзади шпильками. Кожа на лице чистая, розовая. Никаких она массажей не делает, не пудрится, не подкрашивается. А на тебе! Даже неудобно, будто неженка какая-то.
В комнату зашла пожилая женщина в темном сарафане. Поздоровалась, села на скамью рядом с девушками. Она сразу чем-то понравилась Нине. Бывает же так: встречаешь незнакомого человека, еще не поговорил с ним, а уже чувствуешь к нему некую симпатию. Или наоборот: прошел мимо человек, и ты уже почувствовал в его походке, во взгляде, в манере держать голову и в одежде что-то скверное, отталкивающее, отдающее и тупостью, и пошлостью, и чванством.
Лицо у женщины широкое, покрытое сетью мелких добрых морщинок. Серые глаза спокойно и внимательно смотрят на незнакомого человека. Руки с темными полусогнутыми пальцами неподвижно лежат на подоле. Каждому видно, что руки эти потрудились много, их не приучили нежиться, их не холили. Все в женщине скупо деловое.
— Девки! — крикнула она, оборачиваясь. — Кончайте быстрей, заходите.
Но девушки молчали. Вот одна из них, маленькая, полная, забежала, посмотрела вокруг и толкнула выходную дверь коленом.
— Ты куда? — спросила женщина.
— У меня, Марья Лексевна, дома корова телиться должна.
Девушки у стены хихикнули.
Мария Алексеевна промолчала.
«Что же мне делать? — мучительно думала Нина. — Может быть, начать беседу с тремя, другие подойдут по том. Да нет, так, пожалуй, не годится. Надо поторопить их».
— Долго еще ждать? — спросила она тихим голосом у Марии Алексеевны. — Может быть, люди уже освободились?
— Да освободились, — ответила Мария Алексеевна.
— Так что же не идут?
— Не знаю. Спросите у них. Что же я могу… Не любят у нас беседы-то слушать. Их прежде Семен Кузьмич проводил. Так он, бывало, двух-трех человек соберет, которые не успеют домой уйти, и что-нибудь рассказывает им. Ладно уж, попробую я оставшихся пособрать…
Она вышла, и сейчас же послышался ее басовитый голос. Кто-то недовольно ответил ей, кто-то выкрикнул: «Да ну вас!..»
В красный уголок вошли две молодые женщины, за ними Мария Алексеевна, сердитая, с поджатыми губами, потом совсем молоденькая девушка с кудрявыми волосами и Шура Сажина. Одна из женщин сказала, обращаясь к Марии Алексеевне:
— Люба с Пелагеей ушли.
— Ну и шут с ними! — отозвалась на это Мария Алексеевна. — Не могут полчаса подождать…
Девушка в телогрейке встала и, переваливаясь с боку набок, пошла к выходу.
— Лида, ты куда? — спросила ее рыженькая девушка.
— Я сейчас.
— Сейчас, жди через час, — сказала девушка в полушубке, и голос ее был таким, будто она радовалась, что ее подруга уходит.
Доярки переговаривались, выходили из красного уголка, вообще вели себя так, будто ни в какой беседе они участвовать не собираются.
— Садитесь, товарищи, — сказала Нина по возможности ровным, будничным голосом. — Сейчас начнем…
И снова Мария Алексеевна помогла ей. Она пошла в соседнюю комнату, и оттуда послышался ее недовольный, по-хозяйски уверенный голос:
— А ну давайте собираться. Что в самом деле!
«Молодчина баба, легко наводит порядок», — подумала Нина, но тут же вздрогнула. Мария Алексеевна, пытаясь уговорить непослушных девушек, добавила:
— Высидим уж как-нибудь двадцать-то минут…
«О, боже мой!» — вздохнула Нина.
Маленькая аудитория из семи человек еще не утихла, еще слышался говорок, шепот, поскрипывание скамеек, а Нина уже начала:
— Товарищи! Сегодня мы проведем с вами беседу на тему: «Семилетний план развития народного хозяйства СССР на тысяча девятьсот пятьдесят девятый — тысяча девятьсот шестьдесят пятый годы — величественная программа строительства коммунизма».
Стало очень тихо. Девушки внимательно смотрели на Нину. А она не узнавала своего голоса. Он был как чужой — громкий и холодный. Нина удивлялась и радовалась, что голос не дрожит, чего она так боялась. Но он был готов вот-вот задрожать, а это могло все испортить, показать, что она, как девочка, труслива, неопытна. Зачем такую слушать? И опасаясь этого, Нина начала говорить еще громче. Вернее, не говорить, а читать текст, который ей дали.
— В результате невиданной в истории, огромной созидательной работы широчайших масс трудящихся города и деревни, в результате великой инициативы и творчества рабочих, колхозников, инженеров, техников, специалистов сельского хозяйства, всех советских людей, мы добились громадных достижений на всех трудовых фронтах, и эти достижения удивляют весь мир, воодушевляют народы нашей страны на совершение новых трудовых подвигов во славу нашей Родины, во славу Коммунистической партии, руководителя и организатора наших побед.
«Какая длинная и слишком общая фраза, — подумала Нина. — Ту же мысль можно было бы высказать короче и проще».
Она смотрит на печь. Ей кажется, что так лучше. От кого-то она слыхала, что, если волнуешься, не надо смотреть на людей, иначе совсем потеряешь душевное равновесие. И еще помнит Нина, что не следует есть сладкое перед выступлением. Сегодня после обеда Нина пила густой чай без сахара. Правда, от обеда до вечера далеко, но лучше быть осторожной.
— Родина великой социалистической революции — Союз Советских Социалистических Республик за годы Советской власти добился невиданных в истории успехов во всех отраслях нашей экономики и культуры, в том числе и в сельском хозяйстве, в котором уже нет частнокапиталистических, эксплуататорских элементов, а есть колхозы и совхозы, оснащенные в настоящее время сотнями тысяч тракторов, комбайнов и другой мощной первоклассной техникой и обеспечивающие нашу страну всеми необходимыми продуктами питания, а социалистическую промышленность — сырьем…
Переворачивая страницу, Нина снова думает: «Какие все же длинные фразы. Почему я их мало сократила? Надо говорить проще, тогда будет убедительнее. О том же, но по-другому. Разве можно о семилетнем плане говорить такими словами?»
Минут через пять она услыхала тихий смех. Это было так неожиданно, что Нина вздрогнула. Доярка в полушубке и молоденькая кудрявая девушка о чем-то говорили и посмеивались. Кудрявая смеялась, прикрывая рот ладонями. Она очень подвижна, эта кудрявая девушка. Сидит и подергивает плечиками. Блестящие, чуть прищуренные глаза быстро перескакивают с предмета на предмет. Вот она шепчет что-то на ухо подруге и, поджав плечи, начинает хихикать, краснея от натуги и смущения.
Ясно, что девчонки разговаривают о парнях.
Мария Алексеевна сидит неподвижно, положив руки на колени, и смотрит перед собой. Но Нина чувствует, что пожилая доярка не слушает ее, а о чем-то думает. Слишком у нее равнодушный, безучастный взгляд и очень грустное, утомленное лицо. Вот она тяжело вздохнула, выпрямила плечи и снова уставилась в одну точку.
Рядом с Марией Алексеевной сидит Шура Сажина. Она в темном длинном платье. У нее круглое большое лицо и широкие плечи. Выглядит Сажина весьма внушительно. «Работать она, наверное, может здорово, — думает Нина, — только что-то ничего не слышно о ее работе».
Нина попыталась уловить взгляд Сажиной, но это ей не удалось. Девушка смотрела то вправо, то влево, то себе в подол. Движения ее были порывисты, сердиты. Создавалось впечатление, будто ее оскорбили.
«Милая ты моя, — подумала Нина. — Не нужен мне твой Ганихин, совсем не нужен».
Опять начинает затухать электричество, вот-вот совсем погаснет. Но нет, через минуту лампочка вспыхивает ослепительно ярко.
Девушка в полушубке громко говорит, прерывая Нину:
— Дмитрий балуется. Женился и работать нормально не хочет. Хоть керосиновую лампу зажигай.
— Председателю надо сказать, чтобы нагоняй ему дал, — добавила кудрявая девушка. — Халтурит, а не работает.
— Зоя, Аня, прекратите, — прошептала Мария Алексеевна.
— А чего? — сердито обернулась к ней кудрявая девушка, которую, видимо, звали Аней. — Этот Дмитрий кого хочешь выведет из себя.
Нина приводила цифры и факты о развитии производства средств производства, сельского хозяйства и культуры. Их много было, этих цифр и фактов, особенно цифр. В длинных, сухих фразах они стояли бесконечной и безликой шеренгой.
Потом, когда она стала рассказывать о задачах семилетнего плана, цифры замелькали еще чаще.
Человек, который готовил материал для лекторов, видимо, думал, что чем сложнее будут фразы и чем больше в них будет цифр и фактов, тем лучше.
Впрочем, отдельные фразы текста были неплохими. Они коротко и ясно выражали мысль. Ио и в них чувствовалась суховатость, академичность, может быть и пригодная для докладов, но не подходящая, как казалось Нине, для простых бесед.
Разве так надо разговаривать с девушками? Нина понимала это, и неприятное чувство досады овладевало ею. По тексту надо было читать: «Очень серьезные, необычайно ответственные и большие задачи в период 1959–1965 годов предстоит успешно решить своим самоотверженным, настойчивым трудом труженикам колхозных и совхозных полей нашего района. Достаточно будет сказать, что посевные площади увеличатся за данный период на 38 процентов, а валовой сбор зерна увеличится на 45 процентов, что безусловно явится большим шагом в укреплении всех колхозов и совхозов».
Нина на ходу переделала фразы и сказала:
— Многое надо сделать труженикам нашего района. За семилетие посевные площади увеличатся на тридцать восемь процентов. А как с валовым сбором зерна? Он возрастет за семь лет на сорок пять процентов.
Сейчас Нина уже не смотрела поверх голов, она старалась наблюдать за доярками. То есть вела себя так, как в школе, где надо всех видеть, за всеми следить. Чувство страха проходило.
Нина сбавила голос. В конце концов, не двести же человек ее слушают. И потом слишком громкий голос, пожалуй, раздражающе действует на слушателей.
В самом конце текста опять пошли общие нудные фразы. Она на ходу пропускала их целыми абзацами.
Вот поднялась со скамейки Зоя — девушка в полушубке и, наклонив голову, боком стала пробираться к выходу. Другие доярки зашевелились, завздыхали.
— Я сейчас заканчиваю, товарищи, — сказала Нина и жалко улыбнулась.
Она уже окончательно поняла, что ее никто не слушает и все только того и ждут, когда можно будет идти домой.
Наконец Нина сказала:
— На этом беседу мы сегодня заканчиваем. У кого какие будут вопросы?
— Нету вопросов, — сказала Аня, поднимаясь со скамьи. — Мы уже читали об этом в газетах, там понятно. И по радио много раз слушали. Так вот…
Доярки, застегивая одежду и плотнее укрываясь платками, пошли к выходу. Нина ждала, что Мария Алексеевна ей задаст вопросы или хотя бы что-нибудь скажет, но та молчала, отчего-то вздыхая.
Домой Нина шла сзади доярок. Настроение у нее было гадкое, как будто она сделала какое-то недоброе дело. Ей хотелось поговорить с девушками, но она боялась показаться навязчивой: и так надоела со своей беседой.
На улице разыгрывалась и разыгрывалась пурга. Ветер дул сильно, порывисто, с диким свистом и воем. Он бросал на Нину, будто лопатами, кучи тяжелого снега. Нине хотелось, чтобы все побыстрее закончилось — и ветер, и холод, и снег, и этот беспросветный мрак.
Вот справа в крутящейся снежной пелене появился и погас слабенький, тревожно мигающий огонек. Доярок уже не было видно. Сейчас Нине казалось, будто она одна идет в поле, среди снегов. Только широкая дорога, местами оголенная, твердая и скользкая, а местами засыпанная снегом и почти неразличимая, напоминала ей о деревне.
На душе было по-прежнему тоскливо. Нина знала, что это настроение у нее может остаться на много дней. Пожалуй, она слишком восприимчива. А в конечном счете все зависит именно от восприятия. Надо воспитывать в себе равнодушие. Это звучит ужасно — воспитывать равнодушие.
Сегодняшняя история огорчила бы всякого. Беседа не удалась. По существу это была не беседа, а пародия на нее. Нина со стыдом вспоминала свою громкую речь. Громкость при таком тексте — это же страшно нелепо. Как она смешно выглядела!
Что за человек готовил материал для бесед? Почему- то не все понимают, что истинная культура — в простоте и что замысловатость незаметно для человека может превратиться в заумность. Надо было выправить текст, оставить в нем основные цифры и факты, остальное выбросить. А еще лучше написать все заново простым языком.
Включить в текст кое-какие сравнения, пословицы. Ведь люди уже много раз слыхали о семилетке по радио, читали о ней в газетах. Разве им интересно слушать казенную речь?
Но для того, чтобы подготовить хорошую беседу, требовалось много времени. А у Нины были только два вечера, да и в те она готовилась к занятиям в школе. Пожалуй, следовало отложить беседу — это был бы единственно правильный выход из положения.
Нину совсем не слушали, вот что самое страшное. Она вспомнила, как долго ждала слушателей, как убегали из красного уголка доярки. И все это до того, как началась беседа, как они впервые услышали ее голос. Следовательно, дело не только в ней. К этому приучил их прежний агитатор…
Углубленная в свои мысли, хмурая, внезапно постаревшая, пришла Нина домой. Она сильно замерзла и вся была облеплена снегом. Охая и вздыхая, Максимовна открыла ей дверь и, залезая на печь, пробормотала:
— Эх, девки-девки, даже непогода не держит вас, сами ищете себе горе. Бери оладьи в печи.
2
.
Нине очень захотелось узнать, что говорят о ее беседе доярки. Они уже, наверное, рассказали о своих впечатлениях Егорову. Надо увидеть его.
В правлении колхоза было много людей. В широком коридоре, освещенном яркой лампочкой, стояли, прислонившись к стенам, и сидели на корточках мужчины. Двое мальчишек лет двенадцати шутливо толкались и тузили друг друга кулаками.
Из кабинета председателя колхоза через открытую дверь тянулись в коридор клубы синеватого дыма. У председателя о чем-то говорили враз несколько мужчин и женщин.
Налево была полуоткрыта дверь в кабинет бухгалтера Ганихина. Нине не хотелось встречаться с ним, и она быстро прошла вперед. Заглянула к председателю — Егорова не видно. Открыла дверь в кабинет агронома.
— О-о, Нина Викторовна! — услыхала она актерский голос Семена Шапочникова. — Мне вас надо. Проходите, пожалуйста, проходите.
В кабинете, кроме Шапочникова, никого не было. Семен отложил в сторону лист бумаги, наверху которого виднелась кривая фраза «Председателю колхоза…», и схватил Нинину руку. Он так старательно пожимал ее, что Нина не выдержала и отдернула руку. Отдернула и немного испугалась: обидится. Но Сенечка был не из обидчивых. Он так же ровно улыбался и смотрел, жадно смотрел на… ее губы. Можеть быть, она ошиблась? Он просто хочет показаться очень внимательным и любезным. Ну, а этот кривой, пошловатый изгиб губ, согнутая, как для прыжка, фигура? Смотрит так, будто съесть хочет. И ведь женатый. И Нину почти не знает, всего несколько раз видел.
— Мне Егорова, — сухо сказала она.
— Он у бухгалтера, — неожиданно для Нины по-деловому ответил Шапочников. — Сюда должон придти. Вот его стол, он сидит рядом с агрономом.
«Должон», — отметила про себя Нина.
— Что это вы загордились, не хотите поговорить со мной? — Голос у Шапочникова снова стал игривым.
«Какие богатые интонации в голосе! — подумала Нина. — Артист. Впрочем, ведь он руководит самодеятельностью».
— Вы утверждены агитатором на молочнотоварной ферме, — продолжал Семен. — Считаю долгом предупредить вас: народ на ферме тяжеловатый, не привыкший к агитационно-массовой работе. Когда я был там агитатором, то поступал довольно просто: говорил заведующему фермой, чтобы во столько-то народ был собран. А если заведующего не было, приходил в назначенное время в красный уголок, приглашал так это… порешительней всех к столу и начинал беседу. И безо всяких… Я не особенно церемонился. И вам советую этак… смелее браться за дело.
Шапочников говорил долго и все в том же духе. Он размахивал руками буквально под носом Нины, хватал ее за руку и за плечо. Он, конечно, никак не предполагал, что все это неприятно Нине. Она вообще недоверчиво относилась к людям, которые по всякому поводу могли очень много говорить. А эти докучливые жесты? Они раздражают. Да и говорил он что-то не то.
— Вы не ко мне, товарищ Тропина? — спросил Егоров, зайдя в кабинет. — Так, так. Агитатор интересуется результатами своего труда? Хорошо, хорошо. Никаких замечаний по вашей работе у нас пока нету. Доярки ничего не говорили плохого о беседе. Впрочем, они вообще ничего не говорили о вас. Проводите побольше бесед на разные темы и читки газетных материалов. Знакомьте народ с международным положением. А главное, про молочко, про молочко не забывайте. Молочко сейчас основа всего. В настоящий момент у нас нет ничего важнее борьбы за повышение молочной продуктивности скота. В конце месяца мы проведем совещание агитаторов. Опытом обменяемся, инструктаж проведем и тематику для проведения бесед дадим.
Оказывается, все было значительно проще, чем думалось Нине. Никто и не собирался заниматься анализом ее работы. Да и кто будет заниматься? Егоров? Он только изрекает прописные истины. Да ведь он же и дал ей материал для беседы. Следовательно, о чем может идти речь? Состоялась или нет беседа? Состоялась. Собрались люди? Собрались, хотя некоторые ушли еще до беседы. Были вопросы? Не было. Вот и все. Незачем было приходить к Егорову.
Думая об этом, Нина пошла к молочнотоварной ферме. Ей хотелось поговорить с кем-нибудь из доярок, узнать, какие беседы их интересуют, что им почитать из газет.
Стоял очень тихий, теплый, немного грустный вечер. Такие вечера частенько бывают в Западной Сибири в начале марта. Днем припекло, с крыш закапало, снег кое- где сделался мокрым и стал оседать. Но после обеда снова подстыло, и сейчас было скользко идти. Не верилось, что сутки назад бушевала пурга и холодный ветер пробирался даже за рубашку.
Нина вспомнила, как Егоров разговаривал с ней. Интересно, сколько ему лет? Наверное, за пятьдесят. А может, меньше? У пожилых людей, много занимавшихся физическим трудом, трудно бывает определить возраст. Тяжелая походка, седые волосы, две глубокие, кажется, до костей морщины у рта, крупные темные руки с синими венами — все говорило о том, что этот человек прожил большую и трудную жизнь.
Нина вздохнула.
В красном уголке стояли, греясь у печки, Аня, Лидия, которая вчера ушла с беседы, и Зоя.
Нина бодро поздоровалась с ними. Сегодня она чувствовала себя более уверенно, чем вчера. Аня ответила ей весело и снова стала что-то напевать. Зоя и Лидия поздоровались холодновато и отвернулись.
— Я не буду сегодня проводить беседу, — торопливо сказала Нина и улыбнулась. — Мне бы только хотелось узнать, на какие темы вы желаете послушать беседы. Я многое могу рассказать вам. Я недавно закончила институт, в памяти у меня все свежо.
Нина мучительно покраснела, почувствовав всю неловкость своих слов.
— Хотя у вас, наверное, тоже народ грамотный?
— У ней вон, — Зоя показала на Аню, — девять классов, а у нас с Лидкой по семь. В восьмом-то только на пороге побывали.
— Надо было в класс войти, зачем же на пороге.
— Так вот, ума не было. А отцы с матерями не подсказали.
— Учебу можно продолжать и сейчас, — с воодушевлением заговорила Нина. — Учиться никогда не поздно.
«Учиться никогда не поздно — эта фраза уже стала штампом, но тем не менее хорошо выражает мысль», — подумала она.
— Если будет много желающих, можно поставить вопрос об организации в нашем селе вечерней школы.
— Отвыкли мы от учебы, — махнула рукой Зоя. — Да и поздно уже.
— Нет, не поздно. Вы еще очень молодые. А учатся даже сорокалетние. Вот, например, у меня отец закончил институт, когда ему было тридцать шесть лет. Работал учителем в начальных классах, имел двух детей и занимался заочно. Да и у нас в селе поглядите… Двое учителей учатся в педагогическом, бухгалтер Ганихин тоже в каком-то институте учится. Правда, он еще не старый…
Упоминая фамилию Ганихина, Нина почувствовала какую-то неловкость, подумала, что девушки знают о его отношении к ней и об отношении Сажиной к бухгалтеру. Она поняла, что немного изменилась в лице, и это испугало ее. Нина попыталась поправиться, показаться спокойной, но неприятная теплота уже разлилась по лицу: девушке стало ясно, что она покраснела. Следующее, о чем она подумала, было — заметили или нет ее смущение доярки.
Аня и Лидия, видимо, ничего не заметили. Зоя наклонила голову и стала рассматривать валенок на правой ноге. Кажется, она заметила.
Нина сжала губы.
— Нам учиться трудно, — сказала Зоя. — У нас здесь работа, да и дома достается. Одной стирки — прорва.
— А ты стиральную машину купи, — игриво улыбнулась Аня. — И домашний комбайн.
— Какой это еще такой домашний комбайн? — удивилась Зоя.
— Вот и чувствуется, что ты отстала от жизни, не следишь за техникой. А учиться отказываешься. Несознательный ты элемент.
— Ты полегче насчет элемента. Тебе бы все балясы точить. А ну-ка скажи, что это за домашний комбайн?
— Да не расскажет она тебе, — махнула рукой Лидия. — Может, она и слыхала когда, да у нее в одно ухо влетело, в другое вылетело. Куриная память, в общем. А в самом деле, что это за штука такая — домашний комбайн? Вы не знаете?
Лидия спокойно задала этот вопрос, взглянув на Нину блестящими серыми глазами.
Нине было приятно, что девушка, которая вчера даже не захотела слушать ее, сегодня обращается к ней. И Нина ответила:
— Я, девочки, и сама не видела этот комбайн. У отца его не было, а в институте, конечно, тоже… Но я читала… Эта машина состоит из мясорубки, соковыжималки, смесителя. Ну, что там еще есть? Приборы для чистки картошки и резки овощей, тестомесилка и кофемолка. Может, подробней рассказать о каждом из приборов?
— Да, по одним названиям ничего не поймешь, — сказала Зоя. — Про мясорубку не надо, мясорубку знаем. У самих есть.
Надо сказать, что Нина и сама лучше всего знала именно мясорубку. Однако нужно было ответить на вопрос и ответить ясно. Нине почему-то казалось, что от того, как она сейчас ответит, будет во многом зависеть успех ее дальнейшей работы.
Названия приборов говорили сами за себя. Соковыжималка — выжимать сок. Тестомесилка — месить тесто. Прибор для чистки картошки Нина видела в городе.
У Нины была хорошая память. И сейчас, рассказывая девушкам о кухонных машинах, она вспоминала рисунки в энциклопедиях и книгах по домоводству.
Все шло сравнительно неплохо, хотя Нина чувствовала, что особой образности в ее рассказе нет. Она не могла представить в действии все приборы. Нина попробовала нарисовать на бумаге кофейную мельницу и тестомешалку. Вроде получилось. Оставалось рассказать о смесителе. Она помнила название, но не могла себе представить, что это такое. «Так и скажу, что не знаю, — подумала Нина. — В конце концов я не лекцию читаю».
Потом она говорила об электрических полотерах и электропосудомоечных машинах.
— Некогда нам с этими машинами возиться, — услыхала Нина сухой, недоброжелательный голос. — Это для городских. У городских баб коров нету и огородов тоже. И вода прямо в квартиру течет. А нам где уж, деревенским?
Это говорила Шура Сажина. Нина не заметила, как она подошла и села у печки, в сторонке от всех. Сажина говорила нарочито грубо. Последнее слово у ней получилось «дерявенским».
— Посуду в машине мыть… Есть когда тут с ней, с машиной-то, вошкаться. Если б уж очень много посуды…
Нина ответила спокойно, уверенно, четко выговаривая слова, как на уроках в школе.
— Вся обработка посуды, в том числе и сушка, проходит за двенадцать — двадцать минут. Это немного.
Шура виновато шмыгнула носом и крякнула.
— Надо, чтобы везде их продавали и подешевле чтоб они были, — сказала Аня.
— Выпуск таких машин за семилетку увеличится вдвое, — произнесла Нина, вспомнив райкомовский текст беседы. — И, конечно, они будут дешевле.
Аня состроила комичную рожицу и сказала:
— Скоро, девчата, нам можно будет совсем не работать. Будем на кровати лежать и нажимать на кнопки. Одна кнопка, чтобы машина подоила коров, другая кнопка, чтобы машина сварила картошку.
— А третья кнопка, чтобы картошка по конвейеру подъезжала к тебе, — громко проговорила Зоя.
Девушки засмеялись, да так заразительно, что и Нине стало смешно.
Только Шура Сажина молча сидела у печки, хмурилась и глядела па пол. Вот она встала и вышла из комнаты. Ну, что ж, ушла так ушла. Дело ее.
Нине захотелось рассказать девушкам еще что-нибудь интересное, что заставило бы их слушать, думать и задавать вопросы. Но она не знала, с чего начать.
В комнату зашла Мария Алексеевна, как всегда усталая. «А ведь она не старая еще», — подумала Нина. Тема для разговора пришла внезапно.
— Я расскажу об одном изумительном приборе, — сказала Нина. — Приборе, который укрепляет здоровье и удлиняет жизнь. Я расскажу вам о машине здоровья.
Она с радостью отметила, что все слушательницы, а их было уже шесть человек, насторожились. Легко говорить, когда внимательно слушают и не шумят. Тогда кажется, что и знаний у тебя больше, и тема значительная. И вообще чувствуешь какую-то необычную приподнятость.
— Вы, конечно, слыхали об Абхазии. Это замечательный уголок нашей страны. Там тепло, много фруктов. Некоторые люди в Абхазии живут до ста лет и больше. И почти все столетние старики — здоровые и бодрые. А какой там воздух! Чистый, прозрачный. Ученые говорят, что в таком воздухе много отрицательных ионов кислорода. Это такие мельчайшие, заряженные электричеством частицы. Они очень сильно действуют на организм. Если их в воздухе нет, животные гибнут. А если воздух насыщен ими, больные животные и люди выздоравливают. Подмечено, что в ионизированном воздухе лучше растут поросята, а у коров повышаются надои.
Доярки заулыбались. Сам по себе ионизированный воздух их мало заинтересовал. Но если он укрепляет здоровье, помогает получить побольше молочка, — это уже дело. Стоит узнать, что такое ионизированный воздух.
Обо всем этом Нина несколько дней назад прочитала статью в журнале «Знание — сила». Она всегда интересовалась новинками науки и техники, вырезала в газетах и журналах интересные статьи и заметки и складывала их в папку. В этом сказалось влияние отца, который накопил за свою жизнь горы всяких папок с вырезками и записями. Он часто вечерами рылся в папках.
«Кажется, я сказала, что в воздухе, насыщенном отрицательными ионами, люди выздоравливают, — подумала Нина. — Это не точная формулировка». Вспоминая содержание журнальной статьи, она стала рассказывать, какие болезни можно лечить ионизированным воздухом.
Слушать про это было, видимо, не так интересно. Нина заметила, что Лидия стала зевать, прикрывая рот кулачком, и посматривать по сторонам. Подозрительно зашевелилась Зоя. Заскрипели скамейки. Вот сейчас девушки скажут: «Ну, нам пора ужин готовить» и уйдут.
Нина рассказала, что советские ученые сделали удивительный прибор — портативный гидроионизатор, вырабатывающий легкие ионы. Она даже пофантазировала, представив, что будет, когда в их селе, в домах, на улицах и на скотных дворах установят гидроионизаторы. В комнате снова стало тихо. Лидия и Зоя придвинулись ближе к столу.
В красный уголок по одной заходили доярки — наверное, закончилась дойка. Тихо зашла болезненного вида старушка, села за стол и стала смотреть на Нину по- детски доверчивыми глазами. Нина знала, что это бывшая доярка. В школе учился ее внук Иногда по старой памяти старушка захаживала на ферму.
— А правда ли, будто ученые изобрели машину, которую можно вставить вместо легких?
Это спросила Зоя. Нина вынула из кармана бумажку, на которой были написаны имена и фамилии доярок. Эту бумажку ей дал Егоров. Зоя была одна. Зоя Важенина, та самая, в полушубке, которая вчера сидела у стены с Лидией.
Доярки насторожились. Они хотели узнать, правда ли то, что сказала Важенина. Только Аня Белкина скептически улыбалась.
— Вы от кого слыхали об этом? — спросила Нина.
— Братишка говорил.
— Братишке твоему надо вместо мозгов машину вставить, — усмехнувшись, проговорила Аня. — Тогда он правильно понимать будет, что люди пишут.
— Таких машин нет, — сказала Нина.
Она вспомнила, что где-то читала про ученых, которые во время операции на сердце используют прибор, временно выполняющий функции сердца. Это были опыты. Но где были, когда — она не помнит. Во всяком случае говорить об этом не стоит.
Разговор мог внезапно перескочить на медицинские темы, а Нина плохо знала медицину. Она никогда не была тщеславной, но сегодня ей очень не хотелось показать свою неосведомленность, хотя бы даже в области медицины. И Нина заговорила о новой сельскохозяйственной технике — автомате для изготовления торфоперегнойных горшочков, новых картофелеуборочных, рассадопосадочных машинах и о машинах для борьбы с вредителями растений. Обо всем этом Нина недавно рассказывала своим ученикам и даже показывала им картинки, вырезанные из журнала.
Нина не вдавалась в подробности, потому что не знала их. Она коротко сообщала, что изобретены такие-то машины и что ими делают. Иногда доярки прерывали ее репликами: «Знаем», «Слыхали», и Нина удивлялась, откуда они успели узнать о новинках, о которых только недавно писали столичные журналы. Зоя Важенина разъяснила:
— Это у нас Аня Белкина все по радио улавливает и потом нам рассказывает. А иногда Ганихин к нам с журналами прибегает. Он больно уж любит такие штуки.
Когда Нина замолчала, Мария Алексеевна стала вспоминать, какие машины она видела на сельскохозяйственной выставке в Москве. Названия и назначения некоторых машин она не знала, а только помнила, как они выглядят. Нина, а иногда Аня и другие девушки подсказывали ей. Потом Нина стала говорить об атомной электростанции имени Ленина и строительстве атомного ледокола, о шагающем экскаваторе (его ей удалось увидеть во время летней поездки к дяде), о гигантских портовых кранах, которые поднимают грузовые автомашины и паровозы, о маленьких, не больше портсигара, радиоприемниках.
Она говорила об одной машине и тут же вспоминала о другой. Только легкое, приподнятое настроение могло породить эти воспоминания.
В обычной, будничной обстановке, а особенно в часы тревожного напряжения все это исчезало из памяти. А напряжение, как злое привидение, появлялось именно тогда, когда дело не клеилось и люди не слушали. В такую пору вообще все вылетало из головы, единственное спасение было в конспекте — держишься за него, как утопающий за доску, и боишься оторваться. Но и хорошее настроение не могло появиться само по себе, оно — результат контакта с аудиторией.
Нина назвала основные цифры по развитию техники в семилетке. Она не все, о чем рассказывала, знала одинаково хорошо. Многое не сохранилось в памяти. Но вот, например, газетную заметку о портативных радиоприемниках помнила почти дословно. Ее мозг обладал любопытным свойством — он иногда твердо сохранял знания о мелких и казалось бы ненужных вещах. А вот подробности об атомном ледоколе в ее памяти не сохранились. Нина усмехнулась: в атомный век даже строительство атомного ледокола — дело обычное. Если было бы необычным, она бы запомнила.
— Вы все, конечно, хорошо знаете об искусственных спутниках Земли и запуске космической ракеты в сторону Луны?
Девушки зашевелились. Послышались голоса:
— Знаем.
— Читали.
— Ладно, девчата, мне пора домой, — сказала, приподнимаясь, Мария Алексеевна.
Встали и другие доярки. Нина подсчитала: их было сейчас девять человек. Покрываясь шалью, Аня Белкина запела:
Девки воду поносите,
Больше будет силы.
Девки технику любите,
Не любите милых.

Достаточно было перейти к знакомому материалу и немного помедлить, как все нарушилось. Сложное это дело — возбудить интерес у людей, заставить их слушать.
«А ведь я провела беседу, — подумала Нина, когда на улице распрощалась с доярками и пошла одна. — Любопытно, очень любопытно».
Она привыкла анализировать свои действия. Сейчас это помогало лучше понять хорошее и плохое в только что закончившейся беседе. Нина думала: почему ее сегодня внимательно слушали? Не потому ли, что разговор был, так сказать, облегченного характера — о кухонных машинах, гидроионизаторе? Во всяком случае, с них началось. Нет. Ясно, что нет. Она говорила о новом, и это была непринужденная беседа. Вот в чем суть.
Беседа? О чем же? О новинках науки и техники, скорее о новинках техники. Тогда нужна была все-таки какая-то вводная часть, ну, хотя бы из трех-четырех фраз. И для начала не годился рассказ о мясорубке. Что мясорубка в наш атомный век? Атом, ракеты — вот исходные позиции, или, как говорит директор школы, «вот от чего надо танцевать». Какая вульгарная фраза: «От чего
танцевать». И человек-то деловой, а такая фраза.
Начать с мирного использования атомной энергии? Но об этом они тысячу раз слыхали. Тем более общие фразы. Не стали бы слушать.
Видно, слушателям нужны новые, интересные факты. И сегодня были факты. Ей задавали вопросы, она отвечала.
Много же надо знать агитатору! Как до нее проводил работу Шапочников? Легкомысленный он какой-то. Да и образование у него невелико. Собственно, образование не всегда играет решающую роль. Сам по себе диплом мало что говорит о работнике. Нина слыхала, что есть хорошие агитаторы, у которых даже нет среднего образования.
От беседы, да и от всего сегодняшнего дня у Нины осталось хорошее впечатление. Но было что-то и неприятное. Бывает же так: человеку что-то мешает, и он не может сразу сообразить что. Так и с Ниной. Она задала себе вопрос: что тревожит ее? Подумала и догадалась — Шура Сажина.
Видимо, Сажина любит Ганихина. Только за что? В нем нет ни веселости, ни удальства, которые так нравятся девушкам. Серьезный, деловой. Впрочем, кому как…
«Надо бы ей прямо сказать: я его уважаю, но не
люблю, — думала Нина. — Я ничего общего с ним не имею и иметь не буду. Хотя, с чего это вдруг я буду говорить ей о Ганихине? Ведь она о нем ничего не говорит. Может не так понять меня, еще оскорбится. Кажется, она самолюбивая. Ну, ничего, все со временем утрясется».
Подумав так, Нина почувствовала, что неприятный осадок улетучивается и остается радость от хорошо проведенной беседы.
Дома Нина обхватила Максимовну за плечи и засмеялась. Та вздрогнула, удивленно посмотрела на девушку из-под мохнатых бровей и проговорила:
— Тю, одурела, что ли? За дровами бы тебя к Волчьему послать, потом бы не прыгала.
Волчье было далеким от села озером, возле которого летом колхозники заготовляли дрова.

3.

В субботу Нина со своей подругой — преподавателем немецкого языка — поехала в районное село. Подруга давно предлагала ей съездить и хорошо отдохнуть в выходной. Она говорила, что скоро начнется слякоть и никуда нельзя будет выехать до самого лета, — дороги здесь весной ужасающие. У подруги в районном селе жили мать и тетка.
Добирались на попутном грузовике. Проехали двадцать восемь километров — по сибирским масштабам совсем небольшое расстояние.
Вечером в районном Доме культуры была лекция о международном положении и кинофильм. Лекцию читал приезжий из областного центра. Нину удивляло, какой у лектора натренированный, сильный голос. Он начал читать не особенно громко, только в отдельных местах, когда требовалось что-то выделить, усиливал голос. Но вот минут через десять после начала в зал вошла группа ребят и девушек. Возник шум. И, пока он продолжался, лектор говорил громко, так что шум не мешал слушать.
Фразы у лектора были простые, ясные. Он часто, пожалуй, даже слишком часто использовал пословицы, поговорки и рассказывал разные занимательные истории. В этом чувствовалась нарочитость, стремление во что бы то ни стало завоевать внимание аудитории. Временами он говорил, упирая на «о» как волжанин или уралец, и Нина опять чувствовала искусственность.
Все в зале слушали очень внимательно. Подруга сказала Нине:
— Вот уж не думала, что лекцию можно слушать, как концерт. Я на лекциях обычно умираю от скуки.
Нина сразу поняла, что это опытный лектор. Сперва она подумала, что надо поучиться у него, как читать лекции, потом решила, что, пожалуй, следует записать — кое-что пригодится для беседы. Достав из сумки блокнот и огрызок карандаша, она стала записывать. Записывала основные факты, неполными фразами и сокращенными словами — одной ей понятная запись. Подумала: «Сумку надо периодически чистить. Чей это карандашик?» Усмехнулась: ничего особенного, даже пригодился.
Нина так была довольна записями, что развеселилась. Перед сном подруга сказала ей:
— Тебе, Нина, надо в райцентре жить. Знаешь, здесь ты стала совсем другая…
В воскресенье Нина пошла в районную библиотеку. Ей хотелось подыскать книги и брошюры об агитаторах. У них, в сельской библиотеке, ничего не было, кроме «Блокнота агитатора» и нескольких брошюрок о массово-политической работе.
Библиотекарша, пожилая женщина с сердитым лицом, в ответ на просьбу Нины сказала неожиданно ласковым голосом:
— Хорошо, сейчас найдем.
Просматривая книги на полках, она спросила:
— Вы из райкома комсомола? Нет? Так вам надо сначала записаться. А потом много книг сразу мы не выдаем. Выдаем только по две, ну, политических можно три.
Что могли дать три брошюры? Нина хотела прочитать всю литературу, которая хоть сколько-нибудь говорила о работе агитатора.
— Такой литературы слишком много, — усмехнулась библиотекарша. — За месяц не прочитаешь. Вам лучше в райкомовскую библиотеку сходить. Там это все сконцентрировано. А у нас в разных местах. Да еще вон, на полу, лежат — разобрать не успели.
Видимо, библиотекарше не особенно хотелось искать книги. Но Нина стала настаивать. Тогда библиотекарша, увидев расстроенное лицо девушки, стала искать и скоро выложила на стол кучу тоненьких брошюрок. Многие из них выглядели совсем новенькими, хотя на них был указан пятьдесят восьмой и даже пятьдесят седьмой год.
— Не берут?
— Да, не очень-то… Все агитаторы ходят в райкомовскую библиотеку.
Нина договорилась, что возьмет с собой четыре брошюры. Остальные она бегло просмотрела в читальном зале и кое-что выписала из них.
В библиотеке райкома партии такой литературы оказалось много. Здесь весь широкий простенок между окнами и часть окон была закрыта витриной — черной деревянной доской с горизонтальными планками, на которых стояли брошюры и книги. Наверху витрины висел лист ватманской бумаги с крупными буквами: «В помощь агитатору».
— Вы член партии? — спросила библиотекарша.
— Нет, — ответила Нина и, испугавшись, что ей сейчас откажут, торопливо добавила: — Я агитатор.
— Хорошо, тогда запишем.
Библиотекарша принесла три огромные кипы книг и брошюр. Нина отобрала пятнадцать брошюр. Взять с собой ей разрешили только пять. «Как сговорились, — подумала Нина, начиная сердиться. — И даже внешне обе похожи, только эта не такая хмурая…»
— Дайте еще. Что вам жаль, что ли? — сказала Нина.
— Ладно, — согласилась библиотекарша, — так и быть, берите семь, но больше ни одной. С остальными поработайте здесь. Не можем же мы все ходовые брошюры отдать одному человеку. Вот, пожалуй, если вас, конечно, заинтересует, могу дать брошюру «С фильмоскопом по тундре». У нас их много, а никто не спрашивает.
— Вы шутите?
— Нет, в самом деле много. По ошибке, видимо, заслали…
— Я о другом. Зачем мне о тундре? А впрочем, дайте, — внезапно решилась она. — А газетные материалы в помощь агитаторам есть?
— Есть. Вон там. — Библиотекарша показала толстую папку, которая лежала на середине стола среди журналов.
Выйдя из библиотеки, Нина зашла в книжный магазин и купила там еще три брошюры. Теперь у нее было четырнадцать брошюр о работе агитатора. Она начала просматривать их еще в районном центре, к некоторому удивлению подруги, твердо считавшей, что выходной день дан только для отдыха. Приехав к себе в село, Нина прочитала все брошюры и сделала записи.
По книгам и газетам выходило, что агитатор должен проводить беседы со всем коллективом и с отдельными людьми, читать слушателям наиболее интересные, значительные материалы из газет, «широко использовать наглядную агитацию». «Использовать» — это значит прежде всего самой писать лозунги, плакаты или кого- нибудь просить об этом. Надо выпускать стенные газеты, боевые листки и «молнии». Стенные газеты, положим, на маленьких фермах не выпускают, а боевой листок и «молнию» можно выпустить. Кроме того, агитатору надо хорошо знать своих слушателей, знать, как они работают и живут.
Нина вывела на обложке школьной тетради заголовок: «Что должен делать агитатор». Она исписала лист, второй, третий, четвертый. Подумала, усмехнувшись, что если она будет очень добросовестно выполнять обязанности агитатора, то на работу в школе времени останется мало.
Хорошо бы побеседовать с кем-нибудь обо всем этом. С Егоровым не хотелось. Опять начнет изрекать прописные истины. Может быть, с агитаторами? В колхозе есть агитаторы, которые работают давным-давно и уже, наверное, накопили какой-то опыт. А не лучше ли поговорить с Ганихиным? Ганихин — заместитель секретаря партийной организации, ему и карты в руки, как сказала бы Максимовна.
Тяжело будет ей говорить с Ганихиным. Опять начнет смотреть на нее телячьими глазами. Вот бы родиться дурнушкой, маленькой, неуклюжей, с узкими губами и носом картошкой. Бывают же такие нелепые желания!..
…Нина нерешительно открыла дверь в бухгалтерию. Ганихин что-то подсчитывал на счетах. Он был не брит, и лицо у него сейчас казалось более старым и более добрым, чем обычно.
Напротив Ганихина сидела молодая женщина и почти в такт с ним стучала на счетах.
Подставляя Нине стул, Ганихин сказал усталым голосом:
— Работы — прорва, готовимся к севу — побриться некогда.
— А что будет во время сева? — улыбнулась Нина. — И неужели подготовка к весне так сильно сказывается на бухгалтерии?
Нина смеялась и думала, что для смеха вовсе нет причин и что тут действует какое-то инстинктивное стремление нравиться.
— Да, весна сказывается на бухгалтерии. А как же?..
Но мне по заданию партбюро и правления приходится
кое-что делать и помимо бухгалтерской работы.
— Не кое-что, а многое, — пробасила женщина, сидящая напротив Ганихина, и снова углубилась в свои подсчеты.
— Да, да, может быть, — произнес Ганихин. — Вы что-то хотели, Нина Викторовна?
Он быстро посмотрел на нее и отвернулся. Когда Нина сказала, что ее интересует, он улыбнулся, как улыбаются взрослые наивному ребенку.
— Проводите пока беседы и читки газет.
— А в книгах, которые я читала, сказано, что агитатор должен широко использовать все формы агитационно-массовой работы.
Он снова улыбнулся и насмешливо посмотрел на нее.
— Да, конечно, должен. Кто же говорит, что не должен? Вам надо прежде всего научиться хорошо проводить беседы. А потом постепенно будете разнообразить формы работы. У вас трудный участок. Я считаю, что Шапочников до основания запустил агитационно-массовую работу на ферме. Нужно все начинать сначала. Главное, добивайтесь действенности. Мы, вообще-то, изредка проводим совещания с агитаторами. Последнее совещание состоялось в феврале, это еще до вас. Надо бы ежемесячно проводить, да не получается. На совещаниях мы подробно разбираем все эти вопросы. Вот так, Нина Викторовна.
В его голосе Нина уловила некоторое напряжение. Промелькнула мысль: будь бы на ее месте какая-нибудь другая девушка, этого напряжения не было бы.
На следующее утро, сразу же после дойки, Нина провела беседу о международном положении. На этот раз доярки собрались быстрее. Нина подумала, что, видимо, девушкам понравилось, как она прошлый раз рассказывала им о новинках техники. И, возможно, их больше устраивает утреннее время, чем вечернее. Но истинная причина, оказывается, была не в этом. Все объяснила Аня Белкина.
— Вы и о международном положении можете проводить беседы? — сказала она.
— Могу. А что?
— Это хорошо. А Шапочников нам говорил только в общем и целом или просил, чтобы мы молока больше надаивали. А мы и без него знаем, что надо больше. У нас любят слушать лекции и беседы о международном положении. Когда в клубе читают такую лекцию, все идут, даже старики.
Уж не льстит ли Аня ей? Вот еще чего не хватало! Но когда девушка грубовато сказала: «Чего вы не начинаете, мы ведь не на посиделки сюда пришли», Нине стало ясно, что Аня говорила то, что думает.
Нина рассказала о том же, о чем говорил лектор в районном Доме культуры, но более коротко и более простыми словами. Вчера вечером она прочитала свои записи и подчеркнула красным карандашом основные вопросы. Этими вопросами были события на Ближнем Востоке и в Германии, борьба народов за мир и прекращение ядерных испытаний. Сейчас конспект лежал перед ней, и она изредка заглядывала в него, чтобы быть последовательной и не упустить интересные факты. Нина ловила себя на том, что старается глядеть в конспект незаметно для слушателей. Это было подсознательное желание показать слушателям, будто ей все известно и без конспектов. Нина вспомнила, что так, как она, делают даже некоторые преподаватели в институте, и немного успокоилась.
Когда Нина закончила, послышались голоса:
— А все же как вы думаете, может начаться война или нет?
— Господи, хоть бы уж не было!
— А если империалисты начнут войну, то сколько она продлится?
— Старой девой не останешься. Нынче солдатики быстро возвратятся. Техника совсем другая — ракеты.
— У тебя только одни женихи на уме.
— Как сейчас в Японии?..
— Объясните нам поподробней, что такое НАТО?
Доярки хотели знать все. Слушали внимательно.
Только Лидия Блинова и толстая доярка переговаривались между собой, а потом вышли из красного уголка.
Помня инструктаж Егорова, Нина в конце беседы призвала доярок «к новым трудовым успехам». Последние слова у нее почему-то оказались оторванными от основной темы. Максимовна, если бы разбиралась в этом, сказала бы: «Идет как к корове седло».
В районной газете опубликовали сводку «О ходе соревнования колхозов по надоям молока». Колхоз «Советская Сибирь» был в середине. Здесь же, на первой странице газеты, были напечатаны фамилии четырех лучших доярок района и указано, сколько они надоили молока в феврале и с начала года. Ни одна из доярок «Советской Сибири» не попала в четверку лучших.
Нина решила провести по этим материалам беседу. Она собрала доярок, как и прошлый раз, утром.
— Сегодня тоже о международном положении? — спросила Аня Белкина.
— Нет, по итогам соревнования за февраль.
— Это мы в газетах видели, — разочарованно пробормотала Аня.
— По дому еще не управились, — добавила недружелюбно Лидия Блинова.
— Ладно, девки, — начала урезонивать Мария Алексеевна. — Послушаем. Не помешает. У тебя, Лидия, как у Федорки — всегда отговорки.
В газете были только цифры и фамилии. Поэтому Нине пришлось говорить много общих фраз, а она их не любила.
Доярки слушали и поддакивали. Когда Нина сказала, что у их колхоза «есть все возможности догнать и перегнать лучшие артели района по надоям молока», послышался голос Марии Алексеевны:
— Пожалуй, можно. Коровы у нас добрые, грех жаловаться.
— Не все хорошие, — возразила ей Шура Сажина.
— Ну, плохих-то в самом деле немного, — поддержала Марию Алексеевну Зоя Важенина.
— Все зависит от вас, товарищи, — сказала Нина. — Только от вас. Если будете работать с полным напряжением сил — успех обеспечен.
Кто-то из доярок сказал: «Да, да», кто-то вздохнул и многозначительно кашлянул. И опять этот скрип скамеек, показывающий нетерпеливость девушек, их желание побыстрее уйти отсюда.
Нина все сделала так, как говорил Егоров. Можно было отметить в блокноте, что беседа проведена. Но… Как часто у Нины за последнее время стало появляться это «но»… Беседа получилась скучной. «Обычная накачка, как на собрании», — отметила Нина.
Она тут же решила подготовить такую беседу, на которой можно будет подробно поговорить об опыте работы хороших доярок. Надо учить людей по-настоящему, а не поучать их.
4.
Шли дни. В них было много и веселого, и грустного, и легкого, и тяжелого. Обычная жизнь. И она не проходила без неприятных мыслей. Нина не понимала людей, которые всегда резвились.
Пришла весна.
Снег стаял сначала возле сельского Совета, который был на самом высоком месте в селе. Полянку и дорогу подмели, и здесь стало весело, как летом. Потом снег исчез на улице возле правления колхоза, магазина и клуба. Оголилась гора за селом, и сейчас, темная, она казалась больше, чем в дни, когда была покрыта снегом. Уже не верилось, что месяц назад холод пробирался даже в валенки и стоял глубокий снег, который скрипел под ногами, будто большие несмазанные ворота.
Ранним утром еще гулко стучали по застывшей, иглистой земле сапоги и ботинки. Стучали, пока не пошел дождь. Два дня с неба валились и валились холоднющие, крупные, как горошины, капли дождя. Временами вместо дождя шел мокрый снег, липкий, как репей, тот полу- дождь — полуснег, который наводит на людей уныние и во время которого даже собаки не выходят на улицу.
Потом земля задышала легче. И когда через неделю вновь пошел дождь, он был легким и ободряющим. Внезапно засветило солнце и темно-серые дождевые капли приобрели бело-розовый, волшебный цвет.
Весенний дождливый день был похож на летний. Дождь громко бил по лужам, а когда он прошел, по улицам и переулкам, где было поменьше людей, стали расхаживать галки.
— Ах, дьяволы, красивые какие! — сказала Максимовна, взглянув в окно. — Совсем весна.
На дворе коротко, надсадно промычала корова. Ни с того ни с сего закукарекал петух, вскочивший на забор.
— Пойду сена дам, — сказала Максимовна. — Уж одни объедки остались. И чего нынче коров так долго не выгоняют? Шары надо повысарапать кой-кому.
«Шарами» Максимовна называла глаза. Она часто разным людям обещала «повысарапать» глаза, но обещание свое не выполняла.
Как только Максимовна вышла в сени, Нина подошла к зеркалу, висящему в простенке. Оно было маленькое и очень толстое, в серой потрескавшейся рамке. Максимовна говорила, что она «еще девкой смотрелась в него». Зеркало в правом верхнем углу покрылось темными пятнами, а в остальном было чистое и какое-то глубокое.
При Максимовне Нина почему-то стеснялась подолгу смотреть в зеркало. А сейчас она смотрела долго, и ей показалось, что она сильно изменилась: лицо потемнело, погрубело, и глаза стали не такие мягкие, как прежде, В них появились жесткие огоньки. На лбу у бровей обозначилась тонкая длинная морщина. Твердость в глазах — это, пожалуй, неплохо. Кожа погрубела — тоже не страшно. Если ее массажировать и припудривать, она снова станет нежной. Но скверно, что появилась морщина, такая длинная, такая противно глубокая. За одной может появиться вторая, третья… А там прощай, молодость. Она засмеялась: не рано ли прощается с молодостью? Но все же надо будет узнать, как бороться с морщинами.
Нина прислонилась лбом к косяку и, ощущая его холодок, стояла и думала, что время идет, все меняется, и старое не возвращается. Вечные мысли.
— Соли вот у нас совсем нету, — сказала Максимовна, войдя в избу. — И просто сходить некогда.
— Сейчас я схожу, — отозвалась Нина.
Максимовна никогда не скажет Нине «сходи», «принеси», а всегда вот так, зигзагами.
Все же какое прекрасное время весна! Нина любила весну. Но ей нравилась и осень, солнечная, сухая, с ветерком и легким морозцем по утрам. Нина находила романтику и в слякотной осени, особенно в часы, когда дома окутывает не то туман, не то наступающая темнота, а мелкий дождик сыплет и сыплет на землю.
Нине казалось, что весну любят жизнерадостные люди, а осень — меланхолики. И девушка удивлялась, что сама она не отдает предпочтения ни одному из времен года. Каждое ей казалось по-своему прекрасным. Даже зима, с ее морозом и скрипучим снегом.
Нина всегда жила в ожидании нового: зимой ждала весну, весной ждала лето. В сентябре она радовалась желтым листьям деревьев, а в октябре — первому снегу.
Каждая весна, лето, осень и зима были похожи на предыдущие и не похожи на них — сколько неповторимых черт времени, неповторимых гроз, дождей, листопадов, заморозков, вьюг, ледоходов, теплых и холодных ветров!
Подлинную поэзию Нина видела в родной сибирской природе. Природа южных краев казалась ей декоративной.
«Куда я нынче поеду в каникулы?» — думает Нина, обходя лужи. Лужи одна другой больше. Местами они полностью перегородили улицу, и тогда приходится мерять палкой дно и, если глубоко, переходить, цепляясь за забор, каждую секунду рискуя свалиться в воду.
— Модничаете, — услыхала она хрипловатый голос. — Сапоги надевают люди-то, а не боты.
Навстречу шла Шура Сажина. На ней были здоровенные кирзовые сапоги. Она шагала прямо по лужам. Подошла поближе и сказала:
— Там, в правлении, интересная стенгазета выпущена, очень даже интересная. Почитайте. Думали небось, что вам грамоту выдадут за старанье? Выдадут, ждите…
— А что в газете? — встревожилась Нина.
— А сходите почитайте.
Расспрашивать было бесполезно — ничего не расскажет. Ясно, что в правлении колхоза вывешена новая стенная газета и в ней напечатана про Нину какая-то критическая заметка.
Нине не терпелось узнать, что же написано о ней. Она ускорила шаги и, не заходя в магазин, пошла к правлению колхоза.
На улице, несмотря на плохую погоду, было много людей. Вот прошли мимо две старые женщины в черных длинных, почти до пят, платьях и черных косынках, закрывающих лбы. Как из прошлого века. Кто они, чем занимаются? Неплохо бы агитаторам знать об этом.
Нина вспомнила все, что она делала за последнее время. По совету Ганихина беседовала с Лидией и Пелагеей. Они запаздывали на дойку и иногда грубили дояркам. Нина говорила, что коровы у них не хуже, чем у других доярок, а надои ниже. Пелагея согласно кивала головой, бормотала: «Ладно, постараюсь» или отмалчивалась, будто в рот воды набрала. С Лидией получилось хуже. Она грубо прервала Нину:
— А вам-то, собственно, какое дело, чего вы лезете?
Нина рассердилась и стала обвинять ее в несознательности и лени. А Лидия проговорила с неприязнью:
— Сколько начальников развелось. Не знаешь, кому подчиняться.
И тут же добавила громче:
— Скомандовать и я могу. А вот вы сами попробуйте на ферме поработать. Это не с книжками ходить.
— Да почему вы думаете, что с книгой работать — плевое дело? — вконец рассердилась Нина. — Откуда у вас такое отношение к чужому труду?
— Корма плохие, коровники надо бы подремонтировать, а то и заходить в них неохота. Если б все было хорошо, разве бы я так работала?
Лидия жевала клочок газеты и отводила в сторону глаза. Она и сама понимала, что цепляется за соломинку.
Потом, когда они вместе шли домой, Лидия отвечала ей спокойно. Прощаясь, Нина сказала:
— Была бы я твоей сестрой, выдрала бы тебя.
Лидия не обиделась. Даже наоборот — засмеялась.
Она не могла пожаловаться на Нину, да и не на что ей было жаловаться.
Вместе с Аней Белкиной Нина написала на красном материале и на газетах четыре лозунга и вывесила их в домике животновода. У Ани получились ровные, красивые буквы. Нина даже сказала:
— Вам бы в художественное училище поступить.
Аня усмехнулась:
— Бросьте вы!..
Плакаты были о семилетке, о надоях, о соревновании с Америкой.
Нина где-то читала, что можно писать лозунги на досках. Она сказала об этом Ане. Та вместе с Зоей Важениной принесла откуда-то две чисто выстроганные доски. На них чернилами написали лозунги и вывесили с наружной стороны домика животновода.
Доярки одобрили работу Нины и Ани. Только Лидия Блинова насмешливо оглядела новые лозунги.
— Понавесили. Клопов разводить. Знаете, как они такие места любят…
— Вполне верим, — быстро отозвалась Аня. — У тебя в этом, конечно, большой опыт. Мы тебе принесем плакат о борьбе с клопами.
Нина шла и вспоминала, все больше убеждаясь, что ничего ошибочного в ее работе не было. Были недостатки, но недаром же говорят, что их нет только у того, кто не работает. А Нина работала и работала немало.
Ей казалось, что она долго идет, хотя шла она быстрее, чем обычно. Даже пальто ее покрылось снизу свежей темной грязью. Уже поднимаясь на крыльцо правления колхоза, она подумала: «Да что мне? В конце концов, это не основная моя работа». И усмехнулась: отец точно такой же был. Когда у него что-нибудь не ладилось в школе, он даже есть не мог, только чай пил.
Стенная газета висела в коридоре. Нине почему-то казалось, что возле нее должно быть много народу. Но в коридоре не было ни одного человека. Из бухгалтерии доносился глухой бас Егорова — трудно разобрать, что говорит. Газета была в большой деревянной рамке с аляповатыми башенками наверху, лишь отдаленно напоминающими Кремлевские башни. Листы бумаги довольно грубо наклеены на рамку. Верхний край листа с передовой статьей загнулся, прикрыв заголовок. На второй колонке вверху было написано синим карандашом: «Усилить агитационно-массовую работу». Неизвестный автор, скрывающийся под псевдонимом «Шило», писал, что агитационно-массовая работа «имеет огромное значение» и ее надо «повседневно усиливать». После общих фраз, которые заняли половину статьи, говорилось о работе агитаторов колхоза. Похвалили Ганихина. Оказывается, он еще и агитатор — сколько должностей у одного человека! Никаких подробностей — «работает хорошо» и все. Что же дальше? «Некоторые агитаторы борются за количество бесед, а не за их качество». Очень плохо, если это так. «Они проводят бессодержательные беседы, наполненные легковесными разговорами и анекдотами». Вон как, даже анекдотисты есть! «Слушатели выражают недовольство такими беседами». Еще бы!
Кто же это занимается анекдотами? Нина, не читая дальше статью, с тревожным чувством просмотрела строчки сверху донизу. Ни одной фамилии. «Не обо мне. Что же это Сажина болтает?»
«Серьезные недостатки в проведении агитационной работы, — читала она дальше, — особенно допускаются на молочнотоварной ферме и в строительной бригаде». Вот оно! Выходит, главный анекдотист — она, Нина. «Необходимо серьезно готовиться к проведению бесед и проводить их на высоком идейном уровне». Знаем без вас!
Нина никогда бы не подумала, что анонимная малограмотная заметушка может так сильно испортить ей настроение.
В газете была напечатана заметка Егорова, в которой сообщалось, что доярки «за последние месяцы не снизили темпов в работе, а наоборот, увеличили их». Егоров похвалил Марию Алексеевну и Зою Важенину, которые добились самых больших надоев по колхозу.
Значит, дела на ферме улучшаются. Будь у Нины поменьше совести, она бы сказала, что в этом есть и ее заслуга. Как писала на днях областная газета, «улучшение агитационно-массовой работы положительно сказалось на производственной деятельности колхозников». Но Нина понимала, что у нее нет никаких заслуг. Ну, может, немножечко ее беседы помогли «раскачать» доярок, да и то сомнительно.
«Шило» — это, конечно, Шапочников. А не скрывается ли под этим псевдонимом Сажина? Нет. Она ревнивая, возможно, злая, но не подлая. Написал Сенька. Ах, мерзавец! И фамилию Нины не назвал, а все же оплевал ее.
Критика?.. Не критика, а пакость под видом критики.
Почему же Шапочников поместил заметку о доярках? Хотя, ведь ее писал Егоров. Мог ли Шапочников ее задержать?
Нина открыла дверь в бухгалтерию. Почему-то думалось, что Егоров после выступления стенной газеты будет разговаривать с ней сухо, официально. Но он, увидев Нину, заулыбался и протянул руку.
— Привет пропагандистам!
— Как это вы такую чепуху написали? — сердито сказала Нина.
— Какую чепуху? Где написали? А, в стенгазете! Ну и что? Разве неправда? Ну, может, редактор маленько и приукрасил, что ж такого?
— Несправедливо это! — резко сказала Нина.
— Хорошо, — согласился Егоров. — Разберемся. Обязательно разберемся. Только вы, товарищ Тропина, больно-то не обижайтесь. Привыкайте к критике. А она, критика-то, не всегда бывает абсолютно точной. Иногда думаешь, хвалить будут, ан нет — ругать начинают. А иной раз наоборот.
— Путаешь ты все, Егорыч, — прервал Егорова Ганихин. — На простое дело тень наводишь. Тут наверняка наклепали.
— Ох и народ пошел, — заулыбался Егоров, — интеллигентный больно. Ничего не скажи. Потрепать бы вас на собраниях, как нас когда-то трепали и мы других трепали. Вот критика была!
— Тех, кто огульно охаивал, всегда за уши драли.
— Всяко случалось.
Егоров враз посуровел и сказал холодно:
— Проверим, товарищ Тропина.
Она выскочила из правления рассерженная. Шла и думала, что не будет больше агитатором. Ее здесь не хотят понять. Ну, и бог с ними! Она найдет какие-нибудь веские причины и попросит, чтобы ее освободили. А можно сделать по-другому. Не ходить на ферму. Скоро экзамены, затем каникулы, и она уедет к отцу на все лето.
«Легковесные разговоры!..» Видимо, кое-кто хочет, чтобы Нина сеяла скуку, превращалась в зачерствелого канцеляриста. Ведь казенные беседы никому не нужны.
Она представила гладенькое лицо Шапочникова, его заискивающую и вместе с тем нахальную и самоуверенную улыбку, его жесты, которые были подстать улыбке. Она мысленно спорила с ним. Она обличала его в невежестве, в неправильном понимании задач, поставленных партией перед агитаторами. Она отчаянно ругалась с ним, называя его олухом царя небесного и клеветником. Сам не умеет проводить беседы, а лезет с поучениями. Завидно стало, что Нину слушают, а от него убегали? Бездарный работник. Но где-то в глубине сознания Нина чувствовала, что дело не только в зависти, которая, разумеется, была у Сенечки, но и в его убеждении. А побороть убеждение часто намного труднее, чем побороть зависть.
«Какое же в сущности неприятное у него лицо, у Шапочникова, — размышляла Нина. — Странно, что раньше я этого не замечала». Шапочников любил напевать себе под нос один и тот же марш. Сейчас этот марш тоже показался Нине неприятным.
Она мечтала. Ведь мысленно можно все представить так, как тебе хочется. Вот она подготовила интереснейшую лекцию. На какую тему — неважно, но очень интересную. И читает ее на ферме. Читает с воодушевлением, страстно. Конспекта нет, она все помнит на память. Доярки, телятницы, свинарки и другие колхозницы слушают ее с огромным вниманием. Они восхищены лекцией, бешено аплодируют Нине. Здесь же случайно находится корреспондент центральной газеты. Он пишет о ней очерк. Нину приглашают читать лекцию в районном Доме культуры. И там она имеет большой успех. Шапочников прибегает к ней и слезно просит ее выступить в клубе. Но Нина наотрез отказывается. Пока Шапочников работает заведующим, она выступать в клубе не будет. Но как же быть, ведь люди хотят ее слушать? Она будет читать лекции в школе, для родителей. А потом снимут с работы Шапочникова, и все пойдет, как надо.
Неделю назад Нина начала готовить беседу об опыте работы доярок. Тема ей незнакомая. Пришлось много прочитать брошюр и газетных статей, поговорить с доярками, зоотехником и ветеринарным врачом. А сейчас получается, что все это ни к чему. Но беседу, видимо, придется провести. Она назначена на завтра. Пусть эта беседа будет последней.
…На этот раз в красном уголке собрались все доярки и вовремя. Только Лидия Блинова запоздала минут на десять. «Никак не может без опозданий», — довольно равнодушно подумала Нина.
В красный уголок вошел Ганихин. Улыбнулся, поздоровался и сказал:
— Погодка на улице хороша, совсем лето.
— «Совсем лето», а садитесь у печки, — усмехнулась Аня.
— Старик я уж, Анечка, совсем старик. Кровь не греет.
— Да, да, старик, — многозначительно покачала головой Аня.
«Подослали проверить, как я буду проводить беседу, — сердито подумала Нина. — Будет слушать и записывать, а потом доложит. Что это Аня хитровато глядит на него?»
Шура Сажина метнула на Ганихина тревожный взгляд и, не встретив ответного взгляда, плотно сжала губы и заморгала. Посидев немного, она вдруг стремительно поднялась и стала пробираться к выходу.
— Сейчас начнется… — пробормотала Мария Алексеевна, но Шура не обратила на нее никакого внимания.
Уходит. Своеобразное проявление гордости и независимости, возникающее от желания сохранить привлекательность. Как много способов для проявления глубоких человеческих чувств, а особенно чувств, выражающих неудовлетворенность! И как часто эти проявления уводят человека как раз в обратную сторону от цели, превращают желаемое в недосягаемое. Ну, что ж, пусть уходит. Беседа от этого не будет хуже.
Доярки повернулись к Ганихину, и начался разговор о начислении трудодней и дополнительной оплате.
Нина думала. Ей почему-то стало жаль Сажину. В последнее время Шура вела себя хорошо и, не будь Га- нихина, она бы не ушла.
Мария Алексеевна подсела к бухгалтеру и сказала:
— Надо вот спросить начальство, за что нашего агитатора в стенгазете ругают.
— Раньше в тысячу раз хуже было, — вмешалась в разговор Зоя Важенина. — Шапочников, бывало, как начнет по-книжному, так ничего не поймешь.
«По-книжному, — отметила Нина. — Милая ты заступница!»
— Сейчас лучше, — громко проговорила Аня.
Нине было стыдно слушать, как ее хвалят, и она торопливо сказала:
— Сегодня мы, товарищи, проведем с вами беседу на тему: «Перенимайте опыт передовиков».
Фраза «Перенимайте опыт передовиков» ей показалась несколько суховатой, примелькавшейся, и она быстрее, чем следовало, продолжала:
— Для начала я хочу назвать несколько цифр. В прошлом году вы надоили от коровы в среднем по тысяче восемьсот семьдесят восемь килограммов молока. Так? Так. Ну, а средний надой от коровы по области составил, как известно, тысячу восемьсот девяносто три килограмма.
— Мы, значит, почти на срединке, — сказала Аня.
— Ругать, значит, не за что, — пробормотала Лидия Блинова.
— Но и хвалить не будут. Можете быть уверены. Ведь даже некоторые колхозы нашего района получили более двух тысяч килограммов молока от коровы. Вы об этом, наверное, тоже слыхали не раз. А наш район идет рядышком с отстающими. Каковы же результаты у лучших доярок нашей области? Знатные доярки Шаршина и Носкова надоили от своих коров до четырех тысяч килограммов молока.
«Как бы их столбняк не хватил от обилия цифр», — подумала с усмешкой Нина.
— Ну, у них и коровы-то не такие, как у нас, — прервала агитатора Зоя.
— Мне специалисты говорили, что у вас коровы тоже хорошие.
— Коровы ничего, — сказала Мария Алексеевна. — Коровы как коровы, не хуже, чем у других. Грех жаловаться на наших коров.
— Вот видите. Да и у вас на ферме надои тоже не одинаковые. У Марии Алексеевны больше всех. На втором месте Зоя Важенина. Почти столько же надаивает Шура Сажина. Я уж не буду приводить вам цифры.
— Знаем, — пробасила Зоя.
— Это, так сказать, передовики. Меньше всех надои у Лидии Блиновой, Любы Павловой и Пелагеи Чемякиной.
Лидия Блинова. Ведь она, кажется, подруга Зои Важениной. Две подруги, и такие разные результаты. Нине это было непонятно. Все разъяснила фраза, произнесенная будто бы между прочим Марией Алексеевной.
— Лида у нас недавно работает.
— У Любки с Пелагеей все одинаково, — послышался насмешливый голос Ани. — И даже женихов они подобрали одинаковых — моряков с погоревшего корабля.
— Молчала бы уж, — хмуро отозвалась Пелагея. — Сама небось все время держишь под подушкой фотокарточку моряка. Бабка-то сказывала.
— Это речник, — покраснела Аня. — Я моряков не люблю.
— Хватит вам, девчата, — прошептала Мария Алексеевна.
— Хочется задать такой вопрос: почему ваша ферма отстает от передовых ферм района и области? Почему Люба Павлова, Пелагея Чемякина и Лида Блинова работают хуже, чем Мария Алексеевна или хотя бы Зоя Важенина?
— На это есть много причин, — сказала Аня, и голос ее был сейчас вполне серьезным.
— Вот и давайте разберем, что это за причины.
— Ну, для этого нам и всей ночи не хватит, — усмехнулась Зоя. Она заметно оживилась. Видимо, ей очень понравилась похвала агитатора.
— А мы разберем основные причины.
— Тут бывает трудно определить-то, что основное, а что не основное, — необычным для нее мрачным голосом проговорила Мария Алексеевна. — Иногда думаешь, мелочь это, не стоит и внимания обращать, а нет, оказывается, эта штука-то главная.
Скрипнула скамейка. Люба, а за ней и Пелагея стали пробираться к выходу.
— Вы куда? — спросила Нина.
— Домой, — ответила Люба.
— Извините, нам некогда, — добавила Пелагея.
— Сидите! — прикрикнула Мария Алексеевна. — Совесть бы хоть поимели. Что вы в самом деле?
— Нам вас надо, очень надо, — сказал Ганихин.
— Ох, горюшко! — вздохнула Люба, поворачиваясь обратно. Вздохнула и Пелагея.
— Так первый вопрос: почему ваша ферма отстает от передовых ферм района? Как вы думаете?
Все молчали.
— Как по-вашему, Мария Алексеевна?
Мария Алексеевна сперва для чего-то надула губы, а потом заговорила тихо, неторопливо:
— Ото всех коров надо бы получать побольше молока. А то у нас есть такие коровы, особенно у Пелагеи, которые дают молока не больше, чем козы.
В красный уголок вошел Семен Шапочников. Он у двери снял кепку и, осторожно переступая с ноги на ногу, прошел до печи. Семен сел сзади всех и, видимо, чтобы на него не обращали внимания, склонился над полом, упершись локтями в колени. Нина удивилась и рассердилась: еще один проверяющий. Этот — неофициальный, прибывший по своей воле. А может быть, и его Егоров подослал? Ну, и пусть сидят, ей-то что! В другое время Нина могла бы растеряться или во всяком случае почувствовала бы себя скованно. Сейчас ничего этого не было, потому что она знала — беседа последняя. Ей было безразлично, похвалят ее Ганихин и Шапочников или поругают. Только неприятно, если что-либо плохое донесется до школы. Но и это можно перетерпеть.
Нине казалось, что Ганихин будет, может быть, даже и незаметно для себя искать хорошее в ее беседе, а Шапочников — плохое. Если бы Ганихин был подленьким, он тоже стал бы выискивать что-нибудь отрицательное, чтобы выпятить себя перед нею и тем обратить на себя внимание. У обоих не будет объективности, а Нина желала объективности.
Она вздрогнула, когда услышала легкий гул. Это был гул одобрения. Мария Алексеевна, оживленная и какая- то внезапно помолодевшая, говорила:
— А ты, Георгий Иванович, слушай… Все коровники этим летом надо отремонтировать как следует, а не шаляй-валяй. Вам всем только бы в отчетике написать: «отремонтировано», а как отремонтировано — это никого не интересует.
— Ну, ты, Мария Алексеевна, не очень-то обобщай, — нахмурился Ганихин. — Вопросы строительства мы скоро будем обсуждать на общем собрании.
— А я сейчас скажу. Вот так. И нечего тебе отпихиваться.
— И чего ты на меня одного напала? — усмехнулся Ганихин.
— О других мы на собрании скажем, — заверила Аня. — Зачем за глаза.
— Ты, Мария Алексеевна, насчет кормов скажи, — предложила Зоя. — Кормов надо побольше заготовлять и чтоб разные были. Молоко у коровы на языке. Сами знаете.
Нина понимала, что все это имеет очень большое значение в работе фермы. Но зачем сейчас говорить о ремонте коровников и заготовке кормов? Ведь все равно пользы не будет. Эти вопросы надо поднимать на собрании.
Доярки еще несколько минут говорили о животноводческих помещениях, о сене и силосе. Нина заметила, что Ганихин пишет в блокноте и часто встряхивает авторучкой. Видимо, нет чернил. Нина уже хотела прервать доярок, но в это время Мария Алексеевна сказала:
— А в остальном все зависит от нас.
И села.
Нина облегченно вздохнула и заговорила:
— Отстают в работе отдельные доярки, я уж не буду называть их фамилии, и так известно, значит, отстает и ферма. Надо, чтобы все отлично знали свое дело, чтобы все работали не хуже Марии Алексеевны. Давайте послушаем ее рассказ о том, как она добивается высоких надоев. Расскажите, пожалуйста, Мария Алексеевна.
Нина еще вчера договорилась с дояркой, что она расскажет о своем опыте. Нина помогла ей составить план выступления. Но сейчас Мария Алексеевна повела себя странно.
— Работаю, стараюсь, — сказала она. — Если не стараться, так и проку не будет. Ну, и дело свое, конечно, люблю. Если не любить, так хорошего тоже не добьешься. Главное, стараться надо. Вот так. Ну… и все.
Было ясно, что Мария Алексеевна скромничает и не хочет рассказать о себе.
— Вы знаете, товарищи, я не очень-то разбираюсь в животноводстве, — снова заговорила Нина. — Поэтому мне пришлось кое-что почитать о работе доярок. Так вот. Передовики говорят, что главное — в кормлении и уходе за коровами.
— Конечно, в кормлении и уходе, — подтвердила Зоя. — В прошлом году Матрена Большакова к сыну уехала, а корову нам продала. У ней корова дома до пятнадцати Литров давала, а Пелагея от нее и десяти не надаивает.
— Чего вы — Пелагея да Пелагея! — рассердилась Чемякина. — Кроме Пелагеи никого нет, что ли? Матрена свою корову все время мукой да картошкой кормила. А я где ей муки-то возьму? Не свою же понесу.
— Ты, Пелагея, не обижайся, — улыбнулась Мария Алексеевна. — Нам всем надо получше ухаживать за коровами, а тебе, как молодой, и тем более. Коли уж зашел об этом спор, так давайте поговорим по-настоящему. Про то, о чем я скажу, наверное, все знают, а может, и не все. Знают ли, не знают ли, а выполнять не выполняют. От чего у коровы молоко? От корма. Значит, надо, чтобы она его съедала больше, корма-то. А съедает корова много того корма, который хорош, вкусный, так сказать, и разный. Обязательно разный. Вот мед штука хорошая. Все мы едим его за милую душу. Ну, а попробуй- ка каждый день есть только один мед и больше ничего. С ума сойдешь! Так и у коров. Надо разные корма давать, все время менять их, тогда корова и есть их будет больше. Я знаю, что вы сейчас скажете: где, мол, возьмешь их, разные-то корма? Но ведь даже сено у нас не одинаково: на лугах косим, в лесу. Есть еще клеверное, из вико-овсяной смеси. Вот и надо каждый день сено менять. А кроме того, у нас есть и другие корма, особенно с осени.
И о воде давайте поговорим. У нас пастухи думают, что, мол, весной и летом в ненастье воды хоть отбавляй. Но ведь в болотах да канавах вода-то грязная. Скот ее не пьет. Не допивают наши коровки весной и летом. Вот что. А что такое молоко? Это ж вода.
— Ну, это ты загнула, Мария Алексеевна, — прервала старую доярку Зоя. — То бы и пили все вместо молока воду.
— Я хочу сказать, что коровам надо много воды.
— А мы думали, что мало, — хихикнула Аня.
— Ты не ухмыляйся. Я до тебя еще доберусь, Анна. Коровы должны вдосталь пить воду. И смеяться тут нечего. Тебе, Анна, все хиханьки да хаханьки. Ты на днях вон как обидела старуху Ильиничну. Сказала, что она, как курортница, с чайником к колодцу ходит. А Ильинична еле на ноги встает.
— Я шутя.
— Знаем, как ты шутишь.
Разговор приобретал не то направление, и Нина сказала:
— Давайте разберем такой вопрос: как надо проводить дойку.
— Доить да и все, — внезапно грубоватым голосом ответила Мария Алексеевна. Она рассердилась, споря с Аней. — Пусть Зоя расскажет. Я уже поговорила. Хватит.
— Да ну, какой я оратор, — нахмурилась Важенина. — Ничего я не знаю.
Вот сейчас они начнут говорить о том о сем, а потом кто-нибудь скажет: «Пожалуй, пора домой. А то дома приборки полно».
— Скажите, Зоя, — спросила Нина, — вы и Мария Алексеевна одинаково доите или по-разному?
— Да примерно одинаково. В общем, я училась у ней. Наши-то дома рядом стоят, и, когда я пошла на ферму, мама просила Марию Алексеевну присмотреть за мной.
Зоя говорила басом, и было странно слышать ее слова «присмотреть за мной».
Раздался сдавленный смех. Зоя нахмурилась.
— Ну, скажи чего-нибудь о работе, что тянешь-то.
Это проговорила Пелагея.
— Да, и скажу. — Зоя упрямо качнула головой. —
Скажу. Все ведь знают, что, когда доишь, не надо шуметь и разговаривать не надо. А Пелагея не обращает на это внимания. Бегает как сумасшедшая и кричит на коров. А что ты думаешь, от этого коровы будут больше молока давать? Они сдерживают молоко. Да, да! И ты, Пелагея, хоть старайся не старайся, а при таком поведении хороших надоев не добьешься. Коровы любят порядок. Ты, например, доишь, а я начинаю. Так моя корова слышит, как у твоей молоко бежит, и лучше свое молоко отдает.
— Будто бы уж так они и прислушиваются? — усомнилась Пелагея.
— Коровы не глухие.
Вчера Нина разговаривала с зоотехником и Марией Алексеевной. Они сообщили ей несколько отрицательных фактов о работе доярок. Нина решила, что настал момент сказать об этих фактах.
— Серьезные замечания надо сделать Лиде Блиновой, — начала Нина. — Блинова тоже грубо относится к коровам. На дойку опаздывает. В прошлом месяце четыре раза запоздала. Так ведь?
Послышались одобрительные голоса. Лидия нахмурилась, приподнялась со скамьи и заговорила сердито:
— Да что это в сам-деле, собранье, что ли?! Что это на нас тут критику наводят?
— Сиди уж и слушай, когда дело говорят, — отделяя каждое слово, спокойно произнесла Мария Алексеевна. — Тебе не хуже хотят.
— Чтоб у нас тут ярмарка не началась, — засмеялся Семен Шапочников. Нина уловила в его голосе тайное злорадство.
— Да помолчи ты, Шапочников, — с досадой проговорил Ганихин.
— Если вы не будете нам мешать, — твердо сказала Нина, — ярмарка не начнется.
Сегодня она не боялась, что он обидится. Пусть обижается, пусть злится. Так ему и надо.
— Да ведь я шутя сказал, вы чего… — забормотал Семен. — Чего это вы на меня?
Не обращая внимания на Шапочникова, перебивая его, Нина заговорила:
— Давайте разберем, товарищи, такой вопрос: кто как следит за выменем коровы? Кого попросим выступить? Ну-ка давайте первой вы, Аня.
— Да я, как и все, — сказала Аня. — Подмываю вымя теплой водой. Массажирую…
— А как вы массажи делаете? — задала новый вопрос Нина.
Она уже чувствовала себя вполне уверенно, как на занятиях в школе. Ее волновало только то, что беседа несколько затягивается. А надо было поговорить еще о подготовке к отелу, яловости коров и летнем содержании скота. Нина подумала и решила: о летнем содержании коров сейчас можно сказать несколько фраз, а денька через три провести на эту тему беседу. И еще бы хорошо было организовать беседу об опыте работы передовых доярок страны. У Нины скопилось много брошюр на эту тему. «Что Же это я, хотела в последний раз, а уже думаю о двух новых беседах?»
Нина была уверена, что сегодняшняя беседа пойдет на пользу дояркам, может быть, и немного, но все же научит их лучше работать. А ведь в воспитании трудовых навыков и политической сознательности заключается, думала Нина, главная задача агитатора.
— Мне, Нина Викторовна, партийное бюро поручило побывать на вашей беседе, — сказал Ганихин. Его лицо было серьезным, немного озабоченным. Ни малейшего намека на взволнованность и неловкость, которые Нина всегда замечала раньше. Но Ганихин пытался говорить строго, и Нина поняла, что этим он скрывает свою стеснительность. Умеет держаться.
Многие доярки ушли домой, а те, кто остался, разговаривают, поправляют платки, кофты и платья, устанавливают на место скамьи. Стоит шум, какой всегда бывает после совещаний, лекций. Нина улавливает в нем бодрые нотки, она чувствует, что люди довольны. Шум, каков бы он ни был, даже если в нем нельзя различить ни одного голоса, всегда показывает состояние аудитории — взволнована ли она, спокойна, довольна или неудовлетворена.
— Вам, конечно, интересно знать мое мнение? — продолжает Ганихин. — Я считаю, что беседы надо проводить в этом плане, то есть не ограничиваться общими фразами, не заниматься накачкой, а учить людей на лучших примерах. Хорошо, что вы вовлекли доярок в беседу.
«Он, наверное, полагает, что у меня и другие беседы так проходили», — подумала Нина и уже хотела об этом сказать, но ее опередил Шапочников.
— Вы совершенно правильно поступаете, Нина Викторовна, — сказал он, — пытаясь тесно увязать агитационно-массовую работу с задачами производства. Но мне хотелось бы вам сделать одно небольшое замечание.
Слова «одно небольшое замечание» Шапочников произнес с расстановкой, и Нине почему-то стало смешно.
— Вы изволите смеяться, Нина Викторовна. Ваша воля. Но знаете, хотелось бы, чтобы беседа была более деловой, так сказать, компактной.
— Вот что, — оборвала Нина Шапочникова. — Объясните-ка просто и ясно, что вы хотите.
— У вас люди говорили и о том, и о сем. Как на посиделках. Они даже ругались. Вы же ведь помните, как выкрикивала Лидия Блинова.
Нина заметила, что Шапочников стал говорить проще и без жестов. «Если тебя еще больше разозлить, совсем простым парнем будешь», — усмехнулась она.
— Вы меня не так поняли, — продолжал Шапочников. — Нельзя таким образом воспринимать товарищеские замечания. Я же вам не плохого хочу. Ваша беседа даст свои положительные результаты. Главное, тема взята удачная. Но было бы лучше, если бы вы подготовили конспект. Как без конспекта при такой теме? А у вас я увидел только листы, вырванные из блокнота. Что вы могли на них записать? Вы ведь учительница, не животновод. Записи необходимы. И деловитости бы добавить — тогда бы все было ээ… превосходно. Это, конечно, мое мнение.
— Нормальная беседа, — мрачным голосом, явно рас- сердившись на Шапочникова, проговорил Ганихин. — Нечего тебе тут воду мутить. Топай давай домой.
— Я вас сейчас оставлю, — Шапочников чуть заметно улыбнулся.
— Да, да, будь добр, оставь нас одних, — сухо проговорил Ганихин.
Когда Шапочников ушел, Нина спросила:
— Что же это Егоров прислал на проверку вас, а не его?
— Он хотел направить именно его, а попросился я,
— Не нравится мне ваш Егоров. А все вы, по-моему, восхищены им.
Нина чувствовала, что утрирует, но ей захотелось сказать именно так.
— В этом вы неправы, — возразил Ганихин. — Никто не собирается восхищаться его работой. Нечего фантазировать. В прошлую пятницу у нас было открытое партсобрание. Там Егорову крепко попало. Раньше секретарем у нас был агроном Тарасенков, его в прошлом году перевели в колхоз «Вперед». У того шло хорошо. Потом доверили этому да, видимо, ошиблись. Хозяйственник он, конечно, неплохой. А политическая подготовка у него очень слабая. Да и староват. Жизни в нем нет.
— А сколько вам лет? — спросила Нина.
— Мне? Двадцать семь.
Нине казалось, что Ганихину уже давно за тридцать. У него, наверное, богатый внутренний мир. Такие люди стареют быстрее.
— Еще вопрос, Георгий Иванович. Чем вызван сегодняшний визит Шапочникова?
— Ну, этого я не знаю. Человек он своеобразный. Поживете — увидите. Мария Алексеевна! — крикнул Ганихин пожилой доярке. — Ты сейчас домой идешь? Возьми нас с собой. Пойдемте, Нина Викторовна.
Сегодня он не хотел оставаться с ней наедине и пытался вести себя официально. Может, он изменился к ней? Нина вдруг почувствовала, что это не было бы ей приятно, а почему — она и сама не знает. Нет, видимо, не изменился. Тогда здесь просто проявление тактичности: он ведет себя объективно по отношению к агитатору и не пытается примешивать в общественное дело личные отношения.
Нина скоро осталась одна и обрадовалась своему одиночеству. Хорошо идти одной в такой вечер!
Воздух удивительно прозрачен. Только сумерки стушевывают контуры далеких домов и старых лип. Как будто смотришь сквозь чуть синеватое стекло.
У полусгнившего, заброшенного амбара, что недалеко от магазина, лежат остатки серого снега с темными пятнами. За амбаром три одинаковые по высоте березки. Ветки еще голые, стволы белеют в синеватых сумерках, как снег. Нине кажется, что березки-сестры — неродные дочери у веселой мачехи-весны. Они стоят, поджавшись, чужие и обиженные.
Где-то падают на землю капли. Падают тяжело, со звоном, как по стеклу ударяют, и через одинаковые промежутки времени, будто их падение регулируется точным механизмом.
На окраине села громко и радостно лает собака. Она, наверно, довольна, что стало тепло, что нет больше снега. В соседнем дворе заблеяла овца. Хорошо доносятся звуки.
Было в этом вечере что-то бодрое, и тревожное, и радостное.
В такие вечера почему-то думается, что на свете все люди добрые и душевные, готовые помогать друг другу. Но вдруг в хрустальном воздухе раздался грубый хрипловатый мужской крик:
— Андрейка, поди домой! Где ты болтаешься, дрянь такая!
И в ответ послышался слабенький мальчишеский голосок:
— Счас иду.
Но сегодня, именно сегодня, независимо от погоды, от приятных и грубых звуков, Нина все равно была немножко счастлива. Она находилась во власти странного, непонятного чувства, чувства удовлетворенности всем и всеми. Как много, оказывается, зависит от настроения. И как жаль иногда бывает расставаться с тем, что уже пройдено, хотя это пройденное и не всегда было легким. Нина колебалась, думала, что, пожалуй, не сможет отказаться от работы на ферме. Уйти легко. Да и что, собственно, было страшного? Ведь все зависит от нее самой, от ее умения преодолевать трудности. А умение это — в конечном счете труд.
— Иди, иди, окаянная, сколько тебе раз говорить. Что у меня без тебя дел нету, что ля?
Это ругалась Максимовна, загоняя корову в хлев. Максимовна всегда разговаривала с коровой, как с человеком.
Нина открыла калитку. Сегодня она, как и в прежние дни, подошла к дому незаметно.