Книга повествует о рождении, становлении и развитии Тюменского аккумуляторного завода, его людях и делах.
Эту книгу по праву можно поставить рядом с теми, что посвящены ратным подвигам советских воинов в годы Отечественной войны. Если воины на фронте не щадили себя во имя Победы над фашизмом, то и тюменские аккумуляторщики подчинили все свои дела и помыслы интересам фронта.
Для грозных боевых машин в возрастающем количестве требовались аккумуляторы, и дружный рабочий коллектив, которому было поручено в кратчайший срок построить в Тюмени аккумуляторный завод, с честью справился с заданием.
В послевоенные годы завод непрерывно расширялся, реконструировался и в наши дни стал современным предприятием, продукция которого удостоена Знака качества. «Жигули» и другие машины самых современных марок оснащены аккумуляторами Тюменского завода.
О тех, кто строил завод, а затем совершенствовал его, о тех, кто сейчас трудится на нем, и рассказывается в книге, рассчитанной на широкий круг читателей.

РАИСА ЛЫКОСОВА
ТАК РОЖДАЮТСЯ МОЛНИИ
ГЛАВНОЕ, ЧТО УТВЕРЖДАЕТ И ВОЗВЫШАЕТ ЛИЧНОСТЬ В УСЛОВИЯХ СОЦИАЛИЗМА, — ЧЕСТНЫЙ, ДОБРОСОВЕСТНЫЙ ТРУД В ПОЛНУЮ МЕРУ СИЛ, СПОСОБНОСТЕЙ И ТАЛАНТА.

ВО ИМЯ ПОБЕДЫ

Начало биографии

На столе директора Подольского аккумуляторного завода Рогачева резко зазвонил телефон. Директор узнал голос одного из инструкторов городского комитета партии.
— Михаил Васильевич, вместе с Устюжаниновым приезжайте в горком. Сейчас.
Вскоре директор и секретарь партийной организации завода были в горкоме.
— Если совещание, то неплохо бы его провернуть побыстрее. Дел вот так, — Рогачев шумно вздохнул и показал жестом, как много у него дел.
Впрочем, не требовалось ни слов, ни жестов, чтобы по осунувшимся лицам и воспаленным глазам прибывших представить, как устали эти люди. Но и у инструктора было такое же усталое лицо, со следами бессонных ночей.
— Нет, не совещание, — сказал инструктор.
Он протянул руку к металлическому сейфу, щелкнул замком. На стол тяжело легли, матово чернея вороненой сталью, два пистолета.
— Распишитесь. За пистолет и две обоймы с патронами.
— Две обоймы… Не густо, — мрачно произнес, внимательно посмотрев на инструктора, Рогачев.
— Пока вам хватит этого, — ответил инструктор.
— Пока хватит… — задумчиво протянул Устюжанинов.
И все трое на минуту умолкли, прислушались к долетавшим из-за окна неясным словам команды и гулкой поступи воинских колонн.
Был октябрь 1941 года. Фронт приближался к Подольску…

* * *

Подольск — крупный индустриальный город Московского промышленного района — находится недалеко от столицы. Подольский автоаккумуляторный завод — одна из значительных новостроек предвоенных пятилеток. Первая очередь завода введена в эксплуатацию в 1935 году. А через три года предприятие вышло на проектную мощность.
Рабочие подольских заводов вписали немало ярких страниц в летопись огненных лет войны. Под вражескими бомбежками они работали не щадя сил, добровольцами уходили на фронт, возводили оборонительные сооружения.
Наступил октябрь 1941 года, один из самых трудных месяцев в жизни этого подмосковного города. Враг вплотную приблизился к Подольску.
Городской комитет обороны отдал приказ: промышленным предприятиям прекратить работу; оборудование немедленно демонтировать и подготовить к эвакуации.

* * *

До хмурого, дождливого рассвета было неблизко, но ночь уже теряла свою непроницаемость: от постепенно серевшего неба отделились и стали различимыми силуэты заводских корпусов. Рогачев знал и любил эти переломные часы суток. Привычка вставать рано у него выработалась с детства, в крестьянской семье было правилом день начинать до зари.
Не изменил он этому правилу и тогда, когда расстался с селом, учился на рабфаке, работал на заводе. Он приходил задолго до начала первой смены, и не было такого цеха, участка, основного и подсобного производства, куда внимательным взглядом не заглянул бы директор завода. К началу утренней планерки он знал обстановку и в целом, и в деталях, успевал оценить ее и принять необходимое решение. И не случайно разговор на этих ежедневных производственных совещаниях отличался четкостью и деловитостью.
Хотя Рогачев был молодым директором — в эту должность он вступил лишь год назад, — его уважали рабочие и командиры производства. Уважали, конечно, за дела. Но и внешний облик человека с лицом волевым и открытым, манерами сдержанными, всегда собранного и подтянутого внушал уважение.
…Война смешала времена суток, деление на смены стало весьма условным, производство не останавливалось ни на час. Но Рогачев все так же на переломе уходящей ночи и нового дня выкраивал время для привычного обхода. Он шел по заводу, приглядывался к каждой мелочи, беседовал с людьми, давал указания, выслушивал предложения, просьбы, советы.
А как неузнаваемо все здесь изменилось за какие-то полгода, даже за один последний месяц! В перекрытиях формировочного и намазочного цехов зияли еще не заделанные дыры после недавней бомбежки. Над цементным полом электролизерного участка возвышалась странная металлическая конструкция; четырехперый стабилизатор ушедшей в землю невзорвавшейся авиабомбы.
В цехах царил подкрашенный синим полумрак светомаскировки. Но он уже стал привычным. Непривычной казалась пустота: значительная часть оборудования была снята с оснований, разобрана по узлам.
Люди в цехах завершали демонтаж, и звук этой работы тоже был непривычным: отдельные голоса, удары молотков, скрежет металла не складывались в общий, единый ритм.
Рогачев однажды уже видел эти цеха пустыми. В их гулкой пустоте так же неслито звенели металл и людские голоса. Но тогда все было наоборот: завершалось строительство, монтировались агрегаты и все с радостным нетерпением ожидали дня, когда завод обретет единое движение, наполнится гулом разных, но сплетенных в одно звучаний, запоет. Тогда завод рождался. Сейчас, казалось, он умирал…
Утро разгорелось на небе широкой бледно-желтой полосой, когда Рогачев вышел из цеха. У корпуса разговаривали двое рабочих. Рогачев хорошо знал обоих: Савинов и Камышев одни из первых, кому было присвоено на заводе звание стахановцев. Савинов — молодой богатырь, косая сажень в плечах — что-то с жаром доказывал товарищу.
— До военкома, понимаешь, добрался. А он ни в какую. Еще и трибуналом пригрозил. Ты понимаешь! Мальчишкам желторотым можно, седым дядькам — пожалуйста, вот вам, дядя, винтовочка, идите бейте фашистов! А мне нельзя, я, понимаешь, незаменимый тыловик…
— Перестань ты разоряться, — беззлобно оборвал приятеля Камышев и, заметив директора, подошел к нему. — Михаил Васильевич, не выкопать ли нам кабель? Кто знает, как будет на новом месте, а штука дефицитная.
— Одобряю. Покопаться в земле придется немало, ну да Савинов, надеюсь, тебе поможет.
Не остывший от возбуждения Савинов махнул рукой, сердито бросил Камышеву:
— Показывай, где твой кабель. Я его, как репку, в момент вытяну…
В памяти Рогачева вдруг ясно возникло недавнее оперативное совещание в горкоме партии, на котором решались вопросы, связанные с эвакуацией предприятий. Перед началом совещания секретарь горкома предоставил слово незнакомому военному с двумя «шпалами» на петлицах.
— Представитель штаба Московского военного округа проинформирует о положении на фронте.
Информация была короткой.
В сорока километрах от города противник танковым ударом прорвал нашу оборону. Сегодня навстречу быстро продвигающемуся противнику вышли Подольский рабочий полк и батальоны курсантов Подольских военных училищ с задачей во встречном бою остановить и в течение трех суток сдерживать натиск врага до подхода резервов Главного командования.
Глуховатый голос майора звучал негромко и ровно, без эмоций.
— Задача трудная. А если учесть подавляющее превосходство противника в технике и огневой мощи… — Майор замолчал, и короткая, показавшаяся бесконечной пауза сказала больше, чем мог или хотел сказать он. — Но других решений нет. Любой ценой надо продержаться трое суток…
В кабинете Рогачев еще раз проверил себя по календарю. Шестые сутки рабочие и курсанты вели неравный бой на ближних подступах к городу. Резервы не подошли.
Оперативка началась в обычное время. Главный механик Бабичев, начальник технического отдела Герчиков, руководители заводских лабораторий Скалозубов и Ко- журин, другие командиры производства доложили о ходе демонтажа оборудования и готовности к погрузке в вагоны.
— Грузиться можем хоть сегодня, — сказал старший технолог электрохимического цеха Селицкий. — Вопрос: куда?
Вопрос был чисто риторическим. Все знали, что у железнодорожников ни одного вагона нет. Странное зрелище являли собой опустевшие цеха заводов. Но, быть может, еще более непривычное, удручающее впечатление производила железнодорожная станция, которую лишили движения.
Оцепенело застыли семафоры, никто не дежурил у стрелок, не перекликались гудками маневровые паровозы, безмолствовал тяжелый медный колокол на фасаде вокзала. Несколько дней назад от станции Подольск в сторону Москвы ушел последний поезд.
— Плохо с людьми работаешь, парторг, — сказал директор Устюжанинову, когда они остались вдвоем. — Сколько часов люди спят за сутки?
— Часа три-четыре… Когда как. Да ты что, не знаешь? — удивился Устюжанинов.
— Три часа — маловато. А спят ли? Некоторые, как мне известно, в часы, отведенные для отдыха, не спят, а бегают к военкому, на фронт просятся. Значит, не понимают государственной важности тех задач, которые они выполняют.
— Выходит, не понимают… — устало согласился Устюжанинов и добавил: — А запретить не могу. Не к теще на блины просятся — в бой.
— Разъяснить надо. Воспитывать.
— Вот и выходит, что хорошо мы их воспитали, как надо! — отпарировал парторг, потом пошутил: — Я и сам, как только выкрою время для сна, к военкому сбегаю.
«В самом деле, когда он спит?» — подумал Рогачев. Устюжанинов руководил самым сложным участком на заводе — цехом основного производства. К нелегким и хлопотливым обязанностям начальника цеха добавлялись не менее ответственные обязанности партийного вожака коллектива.
Оба дела он выполнял хорошо, самозабвенно, не щадя ни времени, ни сил. Директор завода высоко ценил ум, неуемную энергию, высокую принципиальность этого человека и ту особую страстность, которую он вкладывал в любое на него возложенное дело.
— Ну, к военкому мы как-нибудь вместе сбегаем, — откликнулся на шутку директор и заговорил о другом: — Телеграмма пришла, почитай.
— «Из Тюмени. Дела идут хорошо. Добились рекорда», — прочитал вслух Устюжанинов и удивленно посмотрел на Рогачева.
— Телеграмма от Ноткина. Но какие рекорды он там установил?
— Я тоже не сразу догадался, в чем дело, — сказал директор.
… Еще в первые месяцы войны завод получил приказ создать на востоке страны предприятие-дублер. Для этого предписывалось уменьшить на одну треть мощность Подольского завода, подготовить к отправке часть технологического оборудования и рабочих. В качестве предполагаемых пунктов размещения предприятия-дублера назывались города Курган или Тюмень.
В начале сентября в эти города выехала бригада, в которую вошли работники завода М. Ноткин, Л. Пусто- войт и Слипетин. В их задачу входил, в частности, и окончательный выбор места для размещения нового предприятия.
Вскоре на завод пришло письмо, в котором сообщалось, что бригада остановила свой выбор на Тюмени, где удобной площадкой представляется территория, занимаемая небольшой артельной мастерской по производству гвоздей.
Руководителям скромной мастерской с громким наименованием «Рекорд», по-видимому, не хотелось расставаться с обжитым местом, к решению вопроса подключились партийные и советские органы Тюмени.
И вот сейчас, когда предстояла уже не частичная, а полная и срочная эвакуация завода, пришла телеграмма от Ноткина.
— А знаешь, Дмитрий Иванович, телеграмму эту надо сохранить, — сказал Рогачев, и чуть заметная улыбка вдруг разгладила жесткие складки усталого, осунувшегося лица. — Окончится война, вернемся мы с тобой в Подольск, будем работать на нашем заводе. А там, в Тюмени, останется его родной брат — Тюменский аккумуляторный, вырастет, наберет силу. И когда-нибудь дотошные историки спохватятся: откуда он пошел, этот сибирский заводище, с чего начинается его биография? И мы с тобой, уже седые, уже ветераны, извлечем из пыльных архивов эту телеграмму и в порядке шутки предложим ученым вот этот ребус: «Добились рекорда…»
Ни директор, ни парторг не могли, конечно, знать, что Рогачев много лет и после окончания войны будет возглавлять аккумуляторный завод в Тюмени, а Устюжани- нов навсегда свяжет свою жизнь с сибирским городом, будет стоять у колыбели Тюменского аккумуляторного завода, потом его направят на работу в партийные органы, и уже дела не одного предприятия, а десятки самых разных проблем и человеческих судеб станут делом его жизни. А новый завод, брат Подольского, действительно наберет силу, развернет могучие плечи многоэтажных светлых корпусов…
Они не могли этого знать, и слова о будущем, сказанные Рогачевым полушутя, полусерьезно, не то чтобы тут же стерлись в памяти, но отступили в тень перед заботами и тревогами сегодняшнего дня. И, выходя из дирек- торского кабинета, оба думали об одном: выстоят ли еще хотя бы сутки защитники города и что надо будет делать в том случае, если не выстоят…
Спустя несколько часов женщина, секретарь директора, разыскала Рогачева в одном из цехов.
— На заводе секретарь горкома партии. Срочно хочет вас видеть…
— Сколько вам нужно вагонов для эвакуации завода? — спросил секретарь горкома. Спросил буднично, словно и не было этой мучительной неразрешимой проблемы вагонов. Рогачеву даже показалось, что в глазах секретаря светятся какие-то веселые искорки.
— На первый случай нам бы… — осторожно начал Рогачев.
— Не на первый случай, а вообще, — поправил секретарь. — Назови цифру.
Прежде чем ответить, директор посмотрел на собеседника, подумал: «Положим, цифра тебе известна. Но вот зачем ты ее спрашиваешь сейчас?»
— Двести.
— Получишь двести вагонов и платформ. Погрузку начинайте сегодня же. Отправляться будете тремя эшелонами по мере их формирования.
Рогачев почувствовал, как в груди на мгновение замерло, а потом сильно забилось сердце.
— Правда? — вырвалось у него.
— Правда! — ответил секретарь и, уже не тая своих чувств, обнял за плечи Рогачева. — Правда, дорогой! Прибыли первые эшелоны с войсками, часть войск уже разгрузилась и двинулась в район боев. Артиллерия, танки — все есть! И на подходе новые эшелоны… А люди! Богатыри, один к одному. Настоящая гвардия. Знаешь кто? Сибиряки! Теперь фашистам покажем от ворот поворот.
…Вечером того же дня в вагоны, на которых прибыли в Подольск резервные соединения, начали грузить заводское оборудование. Эшелонам предстоял обратный путь — в Сибирь.

* * *

Холодным ноябрьским вечером тяжелогруженый состав остановился на небольшом полустанке. Вот уже двадцать дней продвигался эшелон на восток, уступал путь встречным воинским составам, пропускал вперед санитарные поезда. Далеко позади осталась Москва. Кое у кого сохранились газеты, купленные 18 октября, когда состав прибыл в столицу Родины. «Правда» в тот день вышла с крупно набранными суровыми призывами на первой странице: «Все силы на отпор врагу! Все на защиту Москвы!» На одной из страниц — фотография с подписью: «Москвичи отправляются на фронт».
Через два дня, когда поезд, покинув столицу, двигался в направлении Ярославля, из-за низких лохматых туч вынырнул самолет с черными крестами на фюзеляже и крыльях, и разыгрался недолгий, но напряженный поединок фашистского летчика и машиниста паровоза. Самолет вычерчивал крутые виражи, делал заход за заходом, а поезд то развивал стремительную скорость, то резко тормозил, и бомбы рвались то впереди, то там, где состав был несколько секунд назад…
Заскрипела, отодвигаясь, дверь теплушки.
— Это не Первоуральск?
Человек, светивший фонарем у вагонных колес, откликнулся:
— Первоуральск — следующая.
— Уж не тут ли граница Европы и Азии? — опять спросили из вагона.
— Считай, что тут…
Смолкли голоса, и тишина вновь воцарилась над неразличимыми во мраке лесистыми отрогами Уральских гор, нехитрыми станционными сооружениями, неподвижным, протянувшимся на десятки метров составом. Лишь красными звездочками горели огоньки семафоров да у деревянного вокзала ярко светилось несколько ламп. Здесь жили без светомаскировки.
Из репродуктора на фасаде вокзала доносилась знакомая мелодия радиопозывных.
— «Внимание, говорит Москва! Через несколько минут начнется трансляция торжественного заседания Московского Совета депутатов трудящихся, посвященного 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции…»
Вряд ли этот голос был услышан в тех вагонах, что стояли далеко от вокзала. Но сразу распахнулись двери в двух или трех ближних теплушках, а вслед за ними справа и слева заскрипели, застучали двери, и звук раскрываемых дверей, подобно цепной реакции, покатился в оба конца. На ходу натягивая пальто и телогрейки, нахлобучивая шапки, подвязывая платки, бежали люди к вокзалу. И вот уже тесно, плечо к плечу, застыла толпа, слушая голос докладчика.
Стояли люди на утонувшем в ночи маленьком полустанке за сотни километров от оставленного каждым из них своего дома, не зная, кому из них суждено вернуться в отчее гнездо, а кому предстоит обрести в незнакомых краях новый дом, обжить его и больше с ним не расставаться, не зная, что 137 прожитых ими военных дней — это лишь начало войны, что их, стоящих на уральском полустанке, от Победы отделяет еще 1281 день.
Стояли люди, уставшие от многодневного неуюта жизни на колесах, с неотмытыми пятнами печной копоти на лицах, озабоченные неизвестностью судеб своих и близких им людей, гордые от сознания того, что Москва и Родина непобедимы.

С маркой «ТАЗ»

Сибирь встретила переселенцев невиданно жестокими морозами. Когда эшелон подошел к станции Тюмень, термометр на здании вокзала показывал 53 градуса ниже нуля.
После месяца пути на колесах, жизни трудной не только от бытовых неудобств, нехватки хлеба и табака, но и от гнетущего чувства своей изолированности, оторванности от дела, в час, когда страна напрягала все силы, первым ощущением от встречи с неведомой тюменской землей был холод, леденящий тело и душу. Так и поныне вспоминают ветераны тот ноябрьский день далекого военного года. Но при этом неизменно добавляют, что первое то ощущение оказалось верным лишь наполовину. Потом было все: зимняя стужа, работа до изнеможения в неприспособленных цехах, заполненных ядовитыми испарениями свинца, небогатый, а то и вовсе скудный паек, отмеренный безоговорочной нормой военных лет…
Но уже в первые часы, после первых же встреч с жителями небольшого сибирского города отогрелись сердца переселенцев. В десятках деревянных частных домиков, в каких в основном жили тогда тюменцы, рабочих из Подмосковья встретили приветливым словом, поделились жилплощадью, нехитрой домашней утварью.
Хозяйское гостеприимство, душевная отзывчивость сибиряков — как много они значили тогда, как помогли подольчанам! И не только им. Почти два десятка промышленных предприятий были эвакуированы в Тюмень. Трудно перечислить все большие и малые проблемы, возникшие в связи с этим перед городскими организациями и требовавшие незамедлительного решения.
Надо отдать должное городскому комитету партии и городскому Совету депутатов трудящихся, которые сделали все от них зависящее, чтобы эвакуированные заводы как можно быстрее стали в строй действующих предприятий. Первый секретарь горкома партии т. Купцов и председатель горисполкома т. Загриняев постоянно вникали в жизнь и дела производственных коллективов, открывавших новую страницу своей биографии — тюменскую.

* * *

«СРОЧНАЯ, ТЮМЕНЬ, АККУМУЛЯТОРНЫЙ, РОГАЧЕВУ.
СТРОИТЕЛЬСТВО ПРОИЗВОДСТВЕННОГО КОРПУСА ЗАПРЕЩАЮ. КОТЕЛЬНУЮ СТРОЙТЕ ВРЕМЕННОГО ХАРАКТЕРА С ПЛОЩАДЬЮ ДЛЯ РАЗМЕЩЕНИЯ ОДНОГО ПАРОВОЗНОГО КОТЛА. ЭЛЕКТРОЛИНИЮ ПРОЛОЖИТЕ ЖЕЛЕЗНЫМ ПРОВОДОМ. ЭЛЕКТРОСТАНЦИЮ СТРОЙТЕ ВРЕМЕННОГО ХАРАКТЕРА. ОСВОБОДИТЕ ОТ ЖИЛЬЦОВ КАМЕННОЕ ОДНОЭТАЖНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ НА ТЕРРИТОРИИ ЗАВОДА, ТАКЖЕ ОСВОБОДИТЕ БЫВШИЙ ГВОЗДИЛЬНЫЙ ЦЕХ, ОБА ЭТИ ПОМЕЩЕНИЯ ИСПОЛЬЗУЙТЕ ПОД ПРОИЗВОДСТВО. ВСЕ РАБОТЫ ПО ПОЛНОМУ ВОССТАНОВЛЕНИЮ ЗАВОДА В ПРЕДЕЛАХ ИМЕЮЩЕГОСЯ ОБОРУДОВАНИЯ И В СУЩЕСТВУЮЩИХ ПОМЕЩЕНИЯХ ОБЯЗЫВАЮ ВЫПОЛНИТЬ НЕ ПОЗЖЕ ДЕСЯТОГО МАЯ. ГРАФИК ВСЕХ РАБОТ, ПРОЕКТНОЕ ЗАДАНИЕ СРОЧНО ВЫШЛИТЕ НА МОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ. КАПВЛОЖЕНИЯ НА КВАРТАЛ УТВЕРЖДЕНЫ В РАЗМЕРЕ 350 ТЫСЯЧ РУБЛЕЙ.
ЗАМНАРКОМА АЛЕКСАНДРОВ».

* * *

Зимний день короток: в четыре часа над городом сгущаются сумерки, в пять уже повсюду в домах загораются квадратики окон. Снабжение жилых кварталов электроэнергией происходит по «скользящему графику», и поэтому свет в окнах иногда более яркий — электрический, иногда тусклый — горят керосиновые светильники всех конструкций: от фасонистых ламп со стеклянными абажурами до самодельных коптилок.
И на директорском столе соперничают «век минувший» и «век нынешний». В сравнении с ширпотребов- ским электроночником бронзовое туловище «века минувшего», способное вместить до литра керосина, выглядит солиднее, надежнее.
Рогачев и главный инженер завода Козловский корректируют график и смету работ, вновь и вновь вникают в каждую строчку, обмениваются репликами, раздумывают.
— Как ни крути, 350 тысяч — это не два миллиона, — главный инженер досадливо бросил на стол карандаш. — Похоронили в наркомате нашу хрупкую мечту!..
Директор углубился в расчеты, на листе бумаги росли столбики цифр.
— На складские помещения, таким образом, мы не сможем выделить ни копейки, — сказал он. — Думаю, смету надо еще раз пересмотреть. Я тут пометил — обсудим… А что касается, как вы сказали, нашей мечты, то судьбу ее можно было предвидеть. Уж очень мечта была действительно иллюзорной. Не вообще, а именно сейчас, в эти дни…
Тюменский аккумуляторный, пользуясь терминологией строителей, фактически начинался «от нуля». Производственные здания, доставшиеся заводу от гвоздильного производства артели «Рекорд», представляли собой низкие полуподвальные помещения с глинобитными полами и печным отоплением. Водопроводная сеть была примитивная, с малым сечением труб. Канализация вовсе отсутствовала.
Заводская площадка оказалась мизерной, к тому же ее ограничивали жилые кварталы. На территорию, отведенную заводу, из нескольких производственных корпусов Подольского аккумуляторного, пожалуй, смог бы втиснуться лишь один и то «со скрипом».
Но изменить ничего было нельзя, и коллектив начал решать труднейшую задачу — приспосабливать помещения для сложного электрохимического производства.
Литейщики и сборщики аккумуляторов, инженеры, техники, служащие стали плотниками, бетонщиками, землекопами, грузчиками…
Налаживалось электрохозяйство, устанавливалось технологическое оборудование. В суровых зимних условиях люди работали по 12–14 часов, без выходных дней.
Одновременно был подготовлен и направлен в соответствующий Наркомат проект капитальной реконструкции завода. Проектом предусматривалось значительное расширение заводской территории за счет сноса части жилых кварталов. Предполагалось построить главный корпус, парокотельную, электроподстанцию, склады материалов и готовой продукции, канализационную систему, подъездные железнодорожные пути. Особое внимание уделялось строительству водоочистной станции, так как технологи, имевшие дело в Подольске с артезианской водой, считали, что речная вода из Туры без соответствующей очистки в аккумуляторном производстве совершенно непригодна.
Стоимость всех работ, предусмотренных проектом, исчислялась в два миллиона рублей.
Проект не был утвержден наркоматом, вопрос о капитальном строительстве переносился на будущие, более благоприятные времена. Скромных средств, отпущенных заводу, могло хватить лишь на самые неотложные нужды: на ремонт помещений, сооружение канализации и высоковольтных электролиний…
— Если бы год назад мне показали эти землянки и спросили, можно ли организовать в них технологический поток по производству аккумуляторов, я бы не задумываясь ответил: нет! — сказал Козловский.
— А сегодня вы ответите: можно, — отозвался Рогачев.
— Да.
— А как же быть с водой из Туры? Очистная станция — тоже всего лишь хрупкая мечта.
— Черт побери эту воду! А вообще-то, покажет практика. Что-нибудь придумаем…
— «Что-нибудь» — не инженерное решение, — улыбнулся Рогачев.
— А выдалбливать ломом вмерзшие в Туру бревна, тащить их на своем горбу и стараться потом дровами из этих бревен обогреть комнату — это инженерное решение? Безнадежное дело, попытка обратить лед в пламень! Но ведь долбим, топим, и, что самое удивительное, получается. Во всяком случае, я от некоторых наших товарищей слышал, что, ложась спать, они снимают валенки… И вообще, Михаил Васильевич, многое из того, что мы тут делаем, как-то не умещается в привычный смысл слов «инженерное решение»…
— Да, — согласился директор. — Время диктует свои условия, а время теперь такое, что требует от человека полной отдачи всего, на что он способен. Вы правильно сказали: землянки. Организовать в них технологический поток нельзя. Не потому, что поток не пойдет, не справится техника. Потому, что в них невозможно создать нормальные условия для работающего человека; находясь и работая там, он должен рисковать или просто жертвовать своим здоровьем. Год назад я тоже сказал бы: нельзя; сегодня нужно, необходимо. Вот какие тяжелые поправки вносит время…
Директор замолчал, задумался о чем-то. Молчал и главный инженер. В словах директора не было ничего нового, не известного Козловскому. Но душевная боль, неожиданно прорвавшаяся сквозь обычную сдержанность Рогачева, взволновала главного инженера, напомнила обо всем, что было пережито с памятного дня июня сорок первого.
— И все-таки мы будем строить, — снова заговорил директор. — Не через десять лет и даже не через год. Нынешним же летом построим производственный корпус. Не тот, что нам мечтался, из кирпича и бетона, а попроще, скажем, каркасно-насыпной. Изыщем деньги, строительные материалы и построим. Территорию завода увеличим вдвое; я разговаривал в горкоме партии и горисполкоме — там идут нам навстречу, дают «добро» на снос кое-каких соседних с нами строений…
— Да, на наших площадках не разгонишься. В таких случаях главный козырь — техника и технология, — сказал главный инженер. — Следует форсировать монтаж литейного автомата.
— Следует, — согласился директор. — Свою первую продукцию «американец» даст в Тюмени.
Речь шла о литейном автомате «Алджон», который был куплен у американской фирмы и отгружен Устюжа- ниновым во время его научной командировки в США. Прибытие автомата в Подольск совпало с началом войны, к монтажу его не приступили, и в Тюмень машину эвакуировали в импортной упаковке.
— Следует, — повторил Рогачев. — Времени мало, а сделать следует много…
— Срочно надо восстанавливать связи с базами снабжения, поставщиками сырья, материалов… Не наладим контактов — пропадем, — заметил Козловский.
— И это надо…И вот еще что. Нужно организовать производство молока.
— Какого молока? — не понял главный инженер.
— Обыкновенного. Желательно с высоким процентом жирности. Непременно и как можно быстрее будем создавать подсобное хозяйство. Рабочие должны иметь овощи и молоко.
Директор встал из-за стола, надел ушанку, ватник, туго перепоясался широким ремнем.
— Я на народную… — сказал он, прощаясь.
«Народной стройкой» именовалась в коллективе прокладка канализационной трассы — объект, считавшийся первоочередным по его важности и трудоемкости работ. Без постоянно действующего стока промышленных вод аккумуляторное производство невозможно. Требовалось вырыть траншею глубиной до четырех метров и уложить в нее деревянные, пропитанные битумом трубы. Но что это были за метры! Приходилось буквально по сантиметру, с неимоверными усилиями вгрызаться в промерзший грунт. Был издан приказ, устанавливавший ежедневную норму выработки на трассе: мужчине — 2 кубометра грунта, женщине — кубометр. Приказ касался всех, независимо от должности и основной работы. Директор завода работал на трассе наравне со всеми. Землю долбили днем и ночью, в стужу и метель.
…Густая тьма обжигала лицо резким ледяным ветром. Рогачев шел по натоптанной в сухом снегу тропинке, протянувшейся вдоль деревянной шеренги одноликих во мраке фасадов, заборов, ворот. Окна в домах, по местной традиции, уже были закрыты ставнями, уличные фонари не горели, и Рогачеву показалось, что в темноте он прошел мимо нужного ему перекрестка. Он постоял, пытаясь сориентироваться, сделал несколько шагов вперед. И тут увидел пламя.
За углом, в глубине поперечной улицы, раздуваемые порывами ветра, ярко пылали костры. В их трепетном свете маячили фигуры людей с кирками, ломами, лопатами. Такие костры разжигали вдоль трассы, чтобы отогреть хотя бы верхний, самый тяжелый слой земли.
— Как дела, землекопы? — спросил, подойдя к костру, Рогачев. — Лом потяжелее найдется?
— Какие мы землекопы? Самые настоящие каменотесы, — шутливо откликнулся кто-то из работавших.
Рогачев узнал говорившего: Кубриков, виртуоз-паяльщик, в совершенстве владевший тонким мастерством пайки свинцовых деталей. Золотые руки! Хорошо, что такие, как Кубриков, как Илюшин — непревзойденные специалисты приготовления аккумуляторных сплавов, — сегодня здесь; опираясь на таких, можно будет создавать рабочий коллектив. Об этом подумал, а вслух спросил:
— Донимает мороз? Тут не то что земля, того и смотри нос в камень превратится…
— Еще бы не донимал, — откликнулся рабочий и, помолчав, добавил: — А все ж легче, когда знаешь, что есть дом с крышей и печкой, где оттаять можно и портянки просушить. А вот там…
Там… Что бы люди ни делали, как бы ни было им трудно, голодно, морозно — жила неразлучно с ними одна тревога, одна боль больнее всех других: как там, на фронте?
— Здравствуйте, Михаил Васильевич!
— Здравствуйте, товарищ Красиков! Вы сегодня командуете? Приобщайте меня к делу.
— Тогда — на левый фланг. Кстати, надо женщину сменить.
— Кого?
— Филяеву из сборочного…
Пока шли, директор поделился своими мыслями с рабочим, которого знал как хорошего и к тому же разностороннего производственника. Практически Красиков умел делать все, подобным универсалом был, пожалуй, еще только Савинов.
Отправив домой Филяеву, они с ожесточением долбили ломами трудно поддающуюся землю. От напряжения тело покрывалось испариной, из-под ушанки по лицу стекали капли пота. Но стоило остановиться, на минуту прервать работу, мороз и ветер превращали капли пота в лед.
В один из коротких перерывов, вытирая рукавицей влажный лоб и тяжело дыша, Рогачев сказал:
— Мастера понадобятся, старшие рабочие… Будем выдвигать.
— Было бы кого, — откликнулся Красиков.
— Будет кого. Филяеву выдвинем, — сказал директор.
…Оттуда, где горели костры, долетел какой-то странный, искаженный ветром звук, словно бы несколько человек одновременно вскрикнули и умолкли и снова вскрикнули.
— Что за черт? — удивился Красиков. — Вроде как «Ура!» слышится!
Кто-то от костров бежал вдоль трассы и кричал:
— Ребята! Наши под Москвой пошли в наступление! Фашисты отступают!..
В центре тесного людского кольца — Устюжанинов, и кольцо все росло. Всполошенные криком, выходили на улицу жильцы ближайших домов и присоединялись к рабочим. Когда подошли Рогачев и Красиков, сводка информбюро уже была прочитана.
— Правительство поставило перед нами задачу, — говорил Устюжанинов, — восстановить завод к десятому мая сорок второго года. Нет сомнения в том, что мы с честью выполним эту задачу. Но уже сейчас наступающая Красная Армия, танкисты, ломающие оборону врага, водители боевых машин ждут тюменские аккумуляторы. Лучшая наша помощь фронту, нашей победоносной армии — ускорение пуска завода, восстановление производства в более ранние сроки!
И взрыв голосов:
— Даешь встречный план!
— Завод — досрочно!
— В марте закончить все работы!
— К 8 марта!
— Эка хватила, подружка! Не белье полоскать…
И, перекрывая всех, голос Тихона Савинова, шагнувшего в круг, взметнувшего, как в клятве, руку с зажатой в кулак ушанкой:
— Первую партию аккумуляторов дать к Дню Красной Армии — к 23 февраля!
…В январе 1942 года представитель Наркомата обороны принял 4000 аккумуляторных батарей с маркой «ТАЗ» — первую продукцию тюменских аккумуляторщиков. Восстановление завода в основном было закончено через два месяца после прибытия эшелона с оборудованием.

* * *

Из доклада секретаря партийной организации Тюменского аккумуляторного завода т. Устюжанинова на собрании коллектива завода, посвященного Международному женскому дню 8 Марта 1942 года:
«Мы перевыполнили план января и февраля.
Но этого недостаточно. Фронт требует большего. Наша задача перевыполнить план марта, повысить качество продукции, добиться жесточайшей экономии цветных металлов, кислоты, бумаги, электроэнергии…
Основную массу коллектива рабочих и служащих завода составляют новички, в основном женщины. Многие из них были домохозяйками, а сейчас овладевают профессиями, которые считались до войны мужскими, и прекрасно справляются с работой. Работницы Новикова, Кожевникова, Бронникова, Ефимова упорно овладевают профессией литейщика, стрикова и Черноусова овладели профессией паяльщика, самоотверженно трудятся формировщицы Шедова, Чегисова…
Нет сомнения в том, что наши женщины сделают все для выполнения задач, стоящих перед коллективом завода».

Горячий тыл

Обычно мать будила Тасю в шесть утра. В это время мать выходит из дому, чтобы к семи добраться до сапоговаляльной фабрики.
Живут они за рекой. На дорогу до аккумуляторного Тася тратит минут тридцать. До начала смены еще два часа, но Тася не ложится: будильника в доме нет. Время военное, дисциплина тоже военная.
Закрыв за матерью дверь, Тася наливает в таз из стоящей в коридоре деревянной кадушки холодную воду с прозрачными льдинками. На кухне долго умывается, чтобы прогнать сон. Хорошо прочесав густые кудрявые волосы, застилает кровать. Потом завтракает горячей картошкой в мундире и начинает одеваться. Натягивает стеганку, ватные брюки, валенки с калошами, шапку- ушанку. Все готово, но до начала смены еще полтора часа. Тася садится на стул, кладет на стол рукавицы и, положив на них голову, уютно устраивается. Чтобы не заснуть, начинает думать о предстоящем празднике 8 Марта.
Конечно, днем завод будет работать. Но вечером состоится торжественное собрание, а потом — праздничный ужин, на который будут приглашены передовики производства. «Интересно, пригласят нас с Шурой Баженовой?» — думает Тася. Вполне могут и пригласить: норму они уже выполняют, а последнее время и перевыполняют, дают по 103–105 процентов. Но тут же она подумала, что Бастрикова и Филяева и поболее того дают, а уж о Тихоне Александровиче Савинове и говорить нечего: на все руки мастер — и литейное дело знает, и операции на сборке выполняет так, что посмотреть любо-дорого. Он и учил их с Шурой профессии паяльщика.
Когда они, две подружки, зимой сорок первого пришли впервые на завод, начальник цеха основного производства Дмитрий Иванович Устюжанинов провел их по участкам, объяснил, как и какую продукцию делают на каждом из них.
— Принимай учениц, Тихон Александрович, — сказал он широкоплечему рабочему.
Рабочий был молод, но для нее и Шуры так и остался Тихоном Александровичем — с первого же знакомства девчата прониклись к нему уважением. Был Савинов доброжелателен и спокоен, никогда не терял самообладания, а в трудные минуты умел поднять настроение окружающих добродушной шуткой, веселой улыбкой. В работе он являлся авторитетом абсолютным, непререкаемым.
«Нет, — думает Тася. — Не пригласят нас с Шурой. А Бастрикову пригласят».
Вздохнув, она начинает вспоминать, как они с Шурой узнали о том, что в Тюмень приехал завод «из-под самой Москвы», работающий для фронта, что на территорию, где раньше были гвоздильные мастерские, день и ночь на автомашинах и лошадях везут и везут всякое оборудование. Как-то в густых зимних сумерках, рано окутавших город, они шли по улицам, прилегавшим к новому заводу, и были поражены открывшейся вдруг перед ними картиной. Улица полыхала языками пламени: горели костры, вокруг них суетились люди. Было в этой картине что-то тревожное, созвучное тревожному и суровому времени.
— Заводские какую-то канаву роют, — сказала Шура.
— Давай поступим на завод, — неожиданно предложила Тася.
— Давай, — сразу согласилась Шура, словно давно ждала этого предложения.
…Языки пламени пляшут перед глазами, костер разгорается все ярче и ярче…
Тася тревожно вздрагивает, смотрит на ходики: восемь без шестнадцати. Все-таки заснула!
Вприпрыжку пробегает она деревянный мост через Туру, срывая дыхание, выскакивает в гору. В проходной старичок-вахтер недовольно трясет рыжей бородой, но пропускает. Тася мчится к цеху…

* * *

Участок сборки разместился в бывшем гараже. Пол земляной, отопление печное. Большая печка, сбитая из листового железа, стоит посреди помещения. Ее топят дровами круглые сутки, но тепла получается мало.
По одну сторону от печки — ряд столов, на которых и собирают аккумуляторы. По другую сторону, вдоль стены, протянулась металлическая конструкция, похожая на невысокую и редкую ограду. Это будущий конвейер. Его пуска с нетерпением ожидают начальник цеха, мастер, несколько кадровых рабочих; основная же масса сборщиков — с долей сомнения и тревоги. И понятно: на участке преобладают новички, по преимуществу женщины и девушки, с производством ранее не знакомые.
— На столах, бывает, не успеваем, — говорит крупная, неторопливая Маша Ахатова. — А уж на конвейере- то…
— Да, уж там повертишься, — подхватывает смешливая Оня Пешкова. — На нем только Филяева сможет работать.
Уже немолодая, маленькая, худенькая и в самом деле очень подвижная Елена Филяева небрежно машет рукой:
— А то не смогу?
— Верно. И все смогут, — говорит Савинов. — Да вы спросите у Наташи, она знает, что такое конвейер.
— Смогут, — подтверждает Наташа Мозгова и застенчиво улыбается.
Подобные и другие разговоры ведутся в перерывах, а они случаются нередко — не хватает электроэнергии. Бывают простои и по вине литейного участка, не успевающего дать нужное количество решеток.
Но производственное задание — закон. И трудовая смена растягивается, как правило, на неопределенно долгое время. Рабочие нередко уходят домой глубоко за полночь.
…Когда Тася вбегает в цех, все стоят на своих местах. Первые детали уже на столах,
— Ты что, проспала? — шепотом спрашивает Шура Баженова.
— Проспала, — признается Тася. — Даже сон видела: будто нас с тобой на праздничный ужин пригласили.
— Как же, пригласят, жди…
— А я говорю: пригласят!
Шура с удивлением смотрит на подругу. На лице у Черноусовой — решительность, красивые брови упрямо сдвинуты.
— Неужто Филяеву думаешь обогнать? Или Мозгову с Бастриковой? — удивленно шепчет ей подруга.
Тася осматривает паяльный инструмент.
— Ну, Шурка, — говорит она. — Не отставай!
Цех постепенно наполняется привычным трудовым гулом. Смена началась…

* * *

Производственное задание — закон. Но был и еще один закон, продиктованный каждому рабочему его собственным сердцем: не уходить с рабочего места, не перевыполнив задание. Постепенно ширилось на заводе соревнование за достойную помощь фронту.
В ходе его совершенствовалось, оттачивалось мастерство работающих. Тася Черноусова добилась своего, она и Шура Баженова в числе передовиков были приглашены на торжественное собрание в честь 8 Марта и праздничный ужин. В цехе фамилии их стали нередко появляться в комсомольских «молниях». К Тасе и Шуре стали присматриваться молодые работницы, комсомолки. У внешне несколько замкнутой, а внутренне сильной, энергичной Таси Черноусовой проявились организаторские способности, ставившие ее как бы в центр молодежного ядра коллектива сборки.
…Третьи сутки над городом билась метель, залепляя лица прохожих хлопьями снега, нагребая сугробы чуть не до крыш, заметая, делая непроезжими дороги. На заводе кончились дрова. Была создана специальная бригада по заготовке дров. Часть людей пришлось снять с производства, но другого выхода не было. Руководство заготовительной бригадой возложили на Тасю Черноу- сову.
— Задача боевая, — сказали ей в заводоуправлении. — Умри, но дрова к вечеру должны быть на заводе.
Весь день в метельном вихре ломами, кирками, лопатами выгрызали люди на Туре вмерзшие в лед бревна. К крутому берегу сквозь метель и заносы пробились газогенераторный грузовичок и несколько подвод. По обрыву бревна тащили на себе, падали и скатывались вниз и снова, десятком рук обхватив бревно, ползли по косогору. По пути к заводу лопатами расчищали от сугробов путь для тяжелогруженого обоза… Но задание выполнили.
А зима уже шла на убыль. Впереди были весна и второе лето войны.

* * *

Трудное лето сорок второго… Багровое солнце на закате таяло в дрожащем мареве, будто в дыме таежного пожара, и не успевали разгореться на небе звезды, как оно возникало вновь из горячего марева на востоке. В сухом воздухе до срока бурели и осыпались с деревьев листья.
В тесных, низких цехах воздух, казалось, сгустился, сделался вязким. Были случаи, когда на рабочих местах люди падали в обморок.
Однажды утром в сборочный цех вошел мастер Ле- довский, и все заметили, что он подавлен и хмур. Таким его видели редко. Мастер стал к столу, начал было выполнять одну из операций, не закончил, задумался, опустив голову. А когда поднял и огляделся, то встретил десятки устремленных на него глаз.
Работа прекратилась, в цехе — тихо.
— Только что передали сводку. Наши оставили Ворошиловград и Ростов, — сказал Ледовский. — Теперь Украина вся под фашистом. И они, гады, рвутся к Волге.
Ледовский помолчал, молчали все, придавленные тяжелым известием.
— Чтобы остановить их и уничтожить всех до последнего, будем работать не щадя себя. Как не щадят себя там красноармейцы.
Тася заметила, как прикусила губу и побледнела Наташа Мозгова, солдатка, болезненно переживающая всякие разговоры о жестоких боях и больших потерях.
Тогда Тася не знала, что Ледовский с первым сообщением о наступлении немцев на юге подал в горком партии заявление — уже не первое — с просьбой направить его в действующую армию. Он добьется своего, уйдет на фронт. И не вернется.
Снова замелькали руки работниц — вставщиц пластин, загудело пламя горелок — обычная, как вчера, работа.
Стоя у конвейера, Тася тоже вела бой с фашистами. Она понимала это, как понимали все на заводе, для кого смыслом жизни стало: работать по-фронтовому.
Буквально не выходил из цеха мастер Ледовский. Смуглый, черноволосый, весь в движении, он проходил вдоль рабочих столов, замечал ошибки или неловкие движения сборщиц, поправлял советом неопытных, подбадривал шуткой уставших, часто сам становился к столу, ликвидируя «узкое место».
— Эй, Савинов! — кричал Ледовский, щуря в улыбке темные цыганские глаза. — Вызываю тебя на соревнование. Победителю будет присвоено звание: «Лучший паяльщик Западно-Сибирской низменности».
Не отрываясь от работы, Савинов парирует:
— Проиграешь, мастер. Посоревнуйся сначала с Бастриковой. А уж там посмотрим.
— А что? — откликается Бастрикова. — Тася, покажем мужикам, как работать надо!
— Можно, — смеется Тася.
— В судейскую коллегию предлагаю некурящих: Красикова и Филяеву, — кричит никогда не унывающая Оня Пешкова.
Смеются все: Филяева только что задымила очередной папиросой. Ледовский доволен, знает, как необходима людям подобная разрядка в тяжелую ночную смену.
«Вечно бодрствующими» казались Тасе и начальник цеха, парторг завода Устюжанинов, главный инженер завода Каспаров, сменивший в начале года Козловского, уехавшего с группой инженерно-технических работников возрождать Подольский аккумуляторный, начальник технического отдела Герчиков, главный энергетик завода Пустовойт.
Высокий, статный, с волевыми складками у тонких губ и внимательным, изучающим взглядом Пустовойт внушал Тасе особое уважение. Но и побаивалась она его, пожалуй, больше, чем кого-либо другого.
Устюжанинов, появляясь на сборке, спрашивал:
— Как дела, доченьки?
Работницы по годам не годились в дочки в общем-то еще молодому инженеру, но ласковое обращение подкупало, возникало желание пожаловаться, услышать в ответ утешительное слово.
— Трудно, Дмитрий Иванович… Устаем, недосыпаем.
— Понимаю. Кому сейчас легко?
— Верно…
— Будет легче. Вот пустим конвейер, и станет легче. Труд облегчится, а выработка возрастет. Сколько сегодня собрали батарей?
— К концу смены двести-то будет.
— А придет время — станем выпускать в день по две тысячи.
— Не может такого быть! Смешно даже: две тысячи!
— Может, — уверенно говорит Устюжанинов. — В хорошие руки — хорошую технику, горы свернем! А техника уже вступает в строй. Литейщика Александровского знаете?
— Еще бы! Стахановец, лучший из лучших.
— И жену его знаем, тоже в литейке работает…
— Так вот, он сейчас американскую литейную машину осваивает. Машина эта — пока единственная у нас в стране. Скоро литейный участок будет на заводе не тормозом, а еще других за собой поведет.
— Только не нас! — категорически рубит Филяева.
Все ее поддерживают:
— Верно, Елена!
— За нашими руками и американская машина не угонится!..
— Так ведь и у литейщиков руки тоже не грабли, — подзадоривает Устюжанинов. — Александровский на ручном литье 200 процентов нормы дает.
— А мы дадим триста! — с запалом восклицает Наташа Мозгова, тут же смущается, и от этого ее красивое лицо становится еще миловиднее.
— Не сомневаюсь, Наташа, — мягко говорит Устюжанинов.
Ему известна вся, пока еще недолгая жизнь молодой женщины. Наташа — кадровая работница, одна из немногих на участке сборки, приехавших в Тюмень с эвакуированным Подольским заводом. Сирота, воспитанница детдома, она рано и крепко связала свою судьбу с заводом. Здесь овладела специальностью, получила первую благодарность за честный труд, здесь нашла свою любовь. А потом — как в песне: «Ему — на запад, ей — в другую сторону…»
А беседа уже идет о социалистических обязательствах, взятых сборщиками, о путях их выполнения.
— Главное — взаимозаменяемость, любой рабочий и работница участка должны научиться выполнять все операции. Если понадобится, собрать весь аккумулятор, от первой до последней детали, — говорит начальник цеха.
Серьезный разговор. Не шутка о «лучшем паяльщике Западно-Сибирской низменности».
— Получен заказ особой срочности, — сказал однажды Ледовский. — Переходим на казарменное положение.
Но это уже было привычным. В случае необходимости завод не раз переходил на казарменное положение. Спали в цехах, готовые в любую минуту стать на рабочее место.

* * *

Уволилась с завода Наталья Устиновна Бойко, и на ее место приняли новенькую — ее дочь Веру. Нынешним летом Вера закончила 8 классов. На семейном совете решали, как быть дальше.
— Мать устает, тяжело ей по суткам не выходить из цеха… Да и должен быть кто-то из взрослых дома, раз уж такая обуза на ваши плечи свалилась, — отец тяжело и прямо сидел на стуле, говорил глуховато, негромко.
У Веры от жалости задрожали губы: это он себя назвал «обузой». Зачем же он так? Вера с детства гордилась своим отцом. Лучшие минуты в ее жизни были те, когда отец, машинист паровоза, брал ее с собой в депо и разрешал прокатиться в жаркой паровозной кабине до водокачки и обратно. Потом он заболел. Скованный параличом, он словно ушел в себя, часами смотрел невидящими глазами в окно, быть может, тоскуя в своей неподвижности о стремительности рельсов, несущихся навстречу паровозу, об упругости ветра, бьющего в лицо…
— Что ты, папа, я с радостью пойду на завод. А учиться никогда не поздно, — сказала Вера и подумала, что другого выхода нет: двое ребятишек, подраставших вслед за ней, пока были плохими помощниками по дому.
— Лишь бы взяли, тебе всего-то пятнадцать исполнилось, — мать взгрустнула, вытерла слезу, потом повеселела, добавила: — Работа нелегкая, но там интересно, люди рядом хорошие… А кормят в столовой очень даже здорово, уж молока попьешь вволю…
— Молоко молоком, — сурово сдвинув брови, сказал отец. — Смотри, дочка, рабочее достоинство держи высоко. Об этом помни. Работай, как у нас, на дороге, говорят: реверс — до предела, полный вперед! Только так.

* * *

Чернявый, чем-то похожий на цыгана мастер провел Веру вдоль столов, за которыми что-то быстро и ловко делали рабочие, в основном женщины. Остановились около одной из работниц.
— Смотри, — сказал мастер. — Это Оня Пешкова. Она набивает крышки. И тебя научит этому делу.
Операция показалась Вере нехитрой, и она разочарованно спросила:
— Только и всего-то?
— Не только, — ответил Ледовский. — Но и для этой работы нужны и навык, и сноровка. Поучишься у Пешковой, потом мы тебя передадим вот ему, Тимохину. Он преподаст курс наук: как надо паять клеммы. Потом кое- чему тебя поучит Бастрикова, потом Филяева… Словом, сколько предметов, столько преподавателей. А экзамены у тебя примут профессора аккумуляторных дел.
— Профессора? — переспросила Вера.
— Ага. Вон они. Тот, который помогутнее, — профессор Савинов, а другой — его коллега Красиков. Временно прикомандированы к нашему участку.
— Веселый у вас мастер, — сказала Вера, когда Ледовский отошел.
— Веселый, — согласилась Оня, помолчала и, словно что-то вспомнив, уточнила: — Всякий бывает.
— Не таким я себе завод представляла, — вздохнула Вера.
— Каким?
Завод в представлении Веры походил на локомотивное депо: массивные кирпичные стены, снаружи красные, изнутри закопченные, бурые; веселые сквозняки летают по такому просторному и высокому помещению, что в него хоть сразу два паровоза заедут.
А здесь, на сборке, нет простора, все скученно: низкий, над самой головой, потолок, душный, застойный воздух, неприятный запах плавящегося свинца…
— Э, голубка, считай, что тебе повезло, — сказала Оня. — Сходи посмотри, как на других участках…
А она уже ходила. Начальник цеха утром провел ее по всему производственному циклу. Да, на других участках, пожалуй, было еще труднее. Особенно поразило Веру формировочное отделение, где, как ей объяснили, совершается один из самых ответственных процессов: под воздействием электрического тока формируются электроды будущих аккумуляторов. От наполненных кислотой ванн поднимались такие испарения, что Вере показалось, будто она вдыхала огонь.
«Как они здесь работают?» — со страхом подумала Вера, глядя на женщин, казавшихся ей изможденными старухами в своих черных халатах, с лицами, до самых глаз укутанными платками.
Начальник цеха обменялся несколькими словами с работницами, сделал какие-то указания.
— Ну что, Евдокия Ивановна, освоились и, если не ошибаюсь, даже не плохо? — спросил он у одной из женщин.
Женщина сдвинула платок, открыв молодое, привлекательное лицо.
— Когда я пришла на формировку первый раз, то подумала: конечно же, живой мне отсюда не уйти, — сказала женщина. Эти спокойно и просто сказанные слова поразили Веру.
— А теперь как думаете?
— Ну, не так.
— Доживете до Победы, мужа встретите, а потом еще сто лет жить будете, — сказал Устюжанинов. — А, может, все-таки перевести куда полегче?
— Нет уж, — твердо сказала женщина. — Буду здесь.
Устюжанинов кивнул головой, хотел идти, но, видимо,
какая-то мысль остановила его.
— А знаете, Евдокия Ивановна, — сказал он. — Мне почему-то кажется, что вы полюбите завод. Может, я ошибаюсь. Но если полюбите, то на долгие годы.
Женщина ничего не ответила, лишь улыбнулась и пожала плечами.
— Евдокия Ивановна Чегисова — одна из лучших наших работниц, — пояснил Вере начальник цеха. — Поступила не так давно, а уже передовик. Сама прекрасно работает и других организовать умеет, есть у нее такая черта…
Этот услышанный в формировке разговор запал в душу Вере. Почему Чегисова отказалась от другой, более легкой работы? Вспомнились слова отца: «Реверс — до предела!..» Наверное, так и живет Евдокия Чегисова: через трудности, через самые тяжкие испытания — вперед и вперед! Вере захотелось быть похожей на эту молодую женщину, побеждать свои страхи и слабости, идти с теми, кто первый.
Что ж, крышки так крышки. Оказывается, набивать их не так просто, как казалось со стороны. Но она научится это делать не хуже Они Пешковой.

* * *

В жарких днях, бессонных ночах, в постоянном напряжении всех физических и духовных сил пролетало лето сорок второго. Порой казалось, что наступил предел, еще минута — и, сломленный усталостью, рухнешь замертво на пол.
Начальник заводской лаборатории Скалозубов, проходя однажды ночью по цеху, заметил, что паяльщица Тася Черноусова как-то неловко держит горелку. Девушка стояла в задумчивой позе, низко склонив голову, гудящее пламя билось у самого лица.
— Черноусова! — окликнул ее Скалозубов.
Девушка не отвечала, и только теперь Скалозубов понял, что она спит. Быстрым движением он отвел в сторону огненную струю. Опаленные брови еще долго напоминали Тасе об этом случае.
Работали круглосуточно и бессменно. Перерывы возникали, когда почему-либо не подавалась электроэнергия. Сон тут же валил с ног. Спали на столах, на ворохах оберточной бумаги, в которой поступали на сборку аккумуляторные баки. Самый молодой, 14-летний Гена Миняев, укладывался в ящик из-под шпона.
Гена попал на завод исключительно в силу своей настойчивости. Получив несколько раз отказ в отделе кадров, он добился аудиенции у директора завода. На вопрос, почему он так упорно стремится на завод, Гена ответил:
— Хочу работать на железе.
— Отец, говоришь, на фанерокомбинате столярничал? Вот и шел бы на комбинат.
— Хочу работать на железе.
Он без устали твердил эту фразу, и было видно, что в ней заключена заветная мечта мальчишки. Директор сдался.
— Хорошо. Только сначала поработаешь на сборке, у компрессора.
— А потом? — настороженно спросил Гена.
— А потом, обещаю, будешь работать на железе, — скрыв улыбку, заверил его директор.
Работницы, хотя среди них были такие, что недалеко ушли от Генки по годам, жалели его. Персональное шефство над ним взяла Оня Пешкова. Иногда в разгаре работы, заметив, что парнишка клюет носом, Оня говорила ему:
— Лезь в свой ящик, поспи. Если что — разбужу.
— Ты меня через час разбуди. На компрессоре через час ремень должен лопнуть.
— Почему же должен? — недоумевала Оня.
— А он ниточный, через каждые пять часов рвется… Не забудь же: через час! — уже из ящика доносился голос Гены.
В напряженном труде вызревала производственная победа. Ее предвестниками были «молнии», которые вывешивали в цехах и на участках члены комсомольского комитета.
«Токарь Смирнов выполнил задание на 178 процентов». «Литейщики Незамеев и Гаври- люк выполнили производственное задание на 164 и 140 процентов». «Электромонтер Камышев установил рекорд, выполнив задание на 303 процента». «Равняйтесь на передовиков социалистического соревнования! Усилим трудовую помощь фронту»!
Отмечались в «молниях» и передовики сборочного участка. Рядом с фамилиями Савинова, Красикова, Филяевой, Бастриковой, Черноусовой, Баженовой, Мозговой, Насреддиновой все чаще стала появляться фамилия Бойко.
Период обучения Вера успешно завершила и теперь работала паяльщицей, стараясь ни в чем не уступать опытным работницам.
Завод медленно, трудно, но рос. Цех основного производства разделился на два: электрохимический и литейный.
Победа пришла в августе: коллектив завода завоевал первенство и получил переходящее Красное знамя ВЦСПС и Наркомата.
Состоялся митинг, на котором были зачитаны приветственные телеграммы, поздравление наркома Акопова. Передовым производственникам вручили денежные премии и ценные подарки.
Так завершилось на заводе жаркое лето тревожного и трудного года.

* * *

— В госпиталь прибыла новая партия раненых. Много работы, с которой персонал не успевает справиться, и командование госпиталя просит нас, своих шефов, помочь, — говорит секретарь комсомольской организации завода Колесова. — Кто желает вечером поработать в госпитале?
Желающих много, гораздо больше того числа, о котором договорился комитет комсомола с руководством цеха. Особенно рвутся в госпиталь Тая Комарова, Дуся Плохих и другие, у кого мужья в армии. Кто знает, а вдруг среди прибывших раненых и он, от которого вот уже больше месяца нет весточки?
Эти же мысли одолевают и Наташу Мозгову. Но она пасует перед бойкими подругами, окружившими комсорга, стоит в стороне, безуспешно пытаясь показать незаинтересованность в разговоре, — Колесова, запиши Наталью Мозгову, — перекрывая шум, властным голосом кричит Филяева и принимается ругать Наташу: — Пропадешь ты, девка, с таким характером! Оставь свою застенчивость до того времени, когда муж с войны вернется.
Наташа смущенно улыбается.
— Непременно побывай в госпитале, — говорит ей Тася Черноусова. — Если понадобится, за тебя поработаем, не беспокойся.
Колесова записывает несколько фамилий в блокнот.
— Все, девчата, — говорит она. — На сегодня лимит исчерпан. Остальные — в другой раз. Тамара Насред- динова, гитара у тебя в порядке?
— В порядке, — откликается Тамара.
— Забежишь домой, захватишь. Может, споем для раненых.
У выхода Колесову перехватила Шура Смолина.
— Слушай, комсорг, говорят, будто ты подала заявление, чтобы на фронт тебя взяли. Верно?
— Верно.
— Я вот тоже хочу подать. Объясни, как это сделать.
Разговор услышали другие. Комсорга снова окружили работницы.
— Когда я подала заявление в военкомат, — рассказывала Колесова, — Устюжанинов узнал об этом и беседовал со мной. Он сказал: «Наш фронт здесь». И верно. Не могут все уйти воевать. Нужно делать для армии оружие, шить обмундирование, выпускать аккумуляторы.
— Значит, отступила? — спросил кто-то.
Колесова упрямо тряхнула головой.
— Нет, девочки. Речь о том, чтобы каждый понимал, где он больше принесет пользы Родине. Я все обдумала, все взвесила и добьюсь: буду в действующей армии…
Когда комсорг ушла, невысокая, русоволосая Шура Смолина твердо сказала:
— А я давно все взвесила. Я шофер, имею права, а шоферы во как нужны! Завтра же пойду в военкомат.
— Я тоже пойду! — крикнула Вера Бойко.
Окружающие разом заговорили, зашумели.
— Что за митинг? — удивился появившийся в цехе мастер Ледовский и по-военному, растягивая слога, скомандовал: — По ме-стам!
…Шестнадцать заводских девчонок сидят на расставленных вдоль стен стульях и настороженно смотрят на военкома. А он медлит, изучающе посматривает на посетительниц.
— Что ж, девушки, — наконец говорит военком. — Ваш патриотический порыв я приветствую. Есть и в армии специальности, где найдут применение женские руки. Но прежде надо готовить себя к военной службе. При военкомате действуют курсы медицинских сестер, где женщины и девушки занимаются без отрыва от производства. Поступайте на курсы, изучайте военную медицину, кто успешно их окончит, может рассчитывать на дальнейшее. И еще, — он смотрит на Веру. — Вам сколько лет?
— Шестнадцать… скоро исполнится.
— Кому нет полных восемнадцати, те могут идти домой, — устало говорит военком.
Вера не уходит, вместе со всеми пишет и оставляет заявление с просьбой зачислить ее в ряды Советской Армии и направить на фронт.
Раз в неделю шестнадцать аккумуляторщиц спешат после работы в военкомат, где их учат оказывать первую помощь раненым. Болят натруженные руки и ноги, слипаются глаза, но девчата упорны. В армию их призывать, однако, не торопятся, а время летит, и уже снег кружит в сером ноябрьском небе, и без ватника и теплого платка не выйдешь на побелевшие улицы.

* * *

В один из вечеров Устюжанинов зашел в квартир/ Бойко. Дома был только отец. Он сидел в зимнем пальто, спрятав пальцы рук в сдвинутых рукавах: в углах комнаты светилась изморозь.
— Шел мимо, дай, думаю, посмотрю, как живет наша стахановка, — объяснил Устюжанинов.
Так уж получалось у секретаря партийной организации, что, где бы ни жили рабочие завода, он все равно «шел мимо» и заходил их проведать.
Пришла от колодца Наталья Устиновна, обрадовалась гостю.
— Рассказывайте, Дмитрий Иванович, как там у нас.
— То, что из основного цеха сделали два, вы уже знаете. Сборочным руководит Сергей Иванович Александров, хороший, знающий специалист. Ну, а мне литейка и формировка остались. На сборке пустили два конвейера: карусельный и батарейный. Так что, Наталья Устиновна, растем.
— Хвалит нашу Верку товарищ Устюжанинов, — в глазах отца блеснули искры радости.
— Скажу по секрету, думаем ее бригадиром назначить.
— Да что вы, Дмитрий Иванович, — вздохнула мать. — Там ведь какие опытные специалисты работают! Куда уж ей…
— А вот мы у себя посовещались, думаем, справится.
Перед тем как попрощаться, парторг положил на стол два ордера: на дрова и на валенки.
— Вам, Наталья Устиновна.
— Неужто Верка пожаловалась, что у меня валенок нет? — ахнула Наталья Устиновна.
— Зачем же? Я и сам вижу, в чем вы по воду ходите.

* * *

…Ушел на фронт Ледовский, за ним Тимохин и Колесова. Из шестнадцати подружек призывную повестку получила только Шура Смолина. Видимо, довоенная специальность сыграла свою роль. Всех уходивших в армию провожали торжественно, с напутствием высоко нести честь тюменских аккумуляторщиков. А уходивших, менявших спецовки на шинели, было немало. Их места занимали новички, по преимуществу женщины.
Ядро опытных рабочих, таких как Александровский, Незамеев, Савинов, Красиков, стало поистине «рабочим университетом» по подготовке молодых кадров. В сборочном цехе впервые в истории завода на должность мастеров были выдвинуты женщины: Елена Филяева и Даша Бастрикова. Бригады возглавили Тася Черноусова и Вера Бойко.
…Расширенное комсомольское собрание в цехе состоялось вечером в один из вынужденных перерывов, когда электростанция отключила ток.
Сборщицы сидели вокруг печи на ящиках из-под шпона. Царил полумрак. Лишь пламя печи через узкие отверстия дверцы освещало небольшую полоску земляного пола да алыми бликами плясало на лицах работниц.
Собрание вела секретарь комсомольской организации завода Галина Стесина. Эту стройную, всегда подтянутую девушку, работавшую контролером ОТК, хорошо знали и уважали на заводе.
Стесина зачитала выдержку из «Комсомольской правды», в которой рассказывалось о почине молодых москвичей, соревнующихся за право именоваться «фронтовой бригадой».
— Суть почина в том, чтобы выполнять производственную норму бригады меньшим числом рабочих, — говорила Стесина. — Это значит, что каждый член бригады должен повысить производительность труда. В наших условиях это позволило бы, не снижая темпов производства, ежедневно выделять часть людей для других подсобных, строительных, погрузочных, уборочных работ, которых так много на заводе, а рабочих рук для них не хватает.
И вдруг Стесина резко меняет тему. Она говорит о том, как фашистская пропаганда трубила на весь мир, что Советы не смогут восстановить на востоке Азиатской России эвакуированные предприятия: нет там производственных площадей, рабочих кадров, энергетической базы, что оборудование эвакуированных заводов превратится в беспомощную груду металлолома.
— Таковы были «пророчества» фашистов. А такова действительность, — Галя протягивает руку в ту сторону, где на столах и стеллажах стоят собранные батареи. — Да, трудности велики. Нелегко небольшому городу принять, разместить, обеспечить энергией два десятка эвакуированных предприятий. Но мы сегодня даем больше аккумуляторов, чем выпускал до войны Подольский завод. Кто их делает? Потомственные умельцы? Нет. Мы с вами, еще вчера понятия не имевшие о сложном электрохимическом производстве. И делаем неплохо. Так говорят воины, испытавшие нашу продукцию на полях сражений. Они благодарят вас, подруги, за ваш труд, за вашу помощь в борьбе с ненавистным врагом.
Отсветы пламени выхватывают из темноты напряженно сжатую руку, одухотворенное лицо, горящие глаза. Тася Черноусова чувствует, как в груди закипает волнение. Она старается разглядеть лица подруг.
Наклонилась вперед и замерла в неудобной позе всегда подвижная и быстрая Вера Бойко. Положив ладони на колени и тесно переплетя пальцы натруженных, не по-девичьи тяжелых рук, внимательно слушает Шура Баженова. Задумчиво попыхивает папиросой Елена Филяева.
Смотрит на пламя печи и согласно кивает головой красивая и тихая Наташа Мозгова.
«Верно, что мы знали, что умели, вчерашние школьницы и домохозяйки? Кадровых работниц среди нас раз, два и обчелся… А теперь мы все работницы», — думает Тася и снова всматривается в лица подруг.
Тая Муравьева, Наташа Микерина, Тоня Комарова, Оня Пешкова, Маша Ермолина, Дуся Плохих, Тамара Насреддинова, Маша Ахатова, Нина Щербич… Какие еще молодые, неповторимые, разные и какие надежные люди! Сколько в них душевной силы и женственности! Какие еще трудности лягут на их плечи? Как сложится их судьба? И впервые Тася думает о том, что ее собственная судьба определилась, найдена дорога в жизни — завод, с которым не расстанется, пока хватит сил и здоровья…
— Так что же, подруги, включаемся в соревнование за звание фронтовых бригад? Хватит ли у нас силы и воли? — спрашивает Галина Стесина.
— Сил у нас хватит! — кричит Вера Бойко.
Обсуждение было недолгим, решение — единодушным.
— Споем, девчата! — предлагает Стесина.
Все поднимаются, взявшись за руки, образуют тесный круг.
Вставай, страна огромная, —

выводит Тамара Насреддинова низким, чуть вздрагивающим, нащупывающим мелодию голосом.
Вставай на смертный бой! —

подхватывают увереннее и громче несколько голосов.
Девчата вдохновенно поют и поднимают песню все выше и выше.

* * *

И снова лето. Оно отличалось от предыдущего. Хотя внешне перемен не произошло: были наполненные нелегким трудом дни без выходных и праздников, случались и бессонные ночи, и авралы, когда срочный заказ требовал перехода на «казарменное положение». И чрезвычайные происшествия были этим летом: с Наташей Мозговой случился обморок, и ее увезли в больницу. И все же перемены имелись: выросло мастерство, отрабатывалась и совершенствовалась технология, ярче разгорались огни соревнования. Почин бригад Черноусовой и Бойко подхватили в других цехах. Выполнение производственных заданий меньшим числом рабочих рук позволило активизировать работы на подсобных хозяйствах завода, в результате улучшилось снабжение коллектива картофелем, овощами, молоком.
И все же главное отличие этого лета заключалось в том, что оно было летом наступления. Незабываемой вехой осталась позади Сталинградская битва — переломный рубеж войны.
…На завод пришло сообщение: обком комсомола присвоил коллективам, возглавляемым Тасей Черноусовой и Верой Бойко, звание фронтовых бригад. Таким образом, весь коллектив сборочного цеха стал носителем почетного звания.
Эту весть ранним утром принесла в цех Галина Стесина. Работницы крикнули «Ура!», кто-то предложил качать бригадиров, но предложение не прошло: слишком низок потолок. В тот день работали весело, с особым подъемом.
Активизировалась заводская комсомолия. Чаще стала бывать молодежь в госпитале: мыли полы, ухаживали за ранеными, давали концерты. Установили шефство над семьями фронтовиков: помогали по хозяйству, в учебе детям воинов. Сами учились военному делу в горвоенкомате. И при этом работали по 10, 12, а иногда и по 20 часов. И при этом еще выкраивали время, чтобы сбегать на танцплощадку в «Дунькин сад».
Неизвестно, кто и почему так окрестил небольшой, уютный сквер, красиво расположенный на обрывистом берегу Туры. Отсюда открывалась панорама заречной части города, зеленых, некрутых холмов за городской окраиной и темной стены леса на горизонте.
Основную массу посетителей «Дунькиного сада» составляли выздоравливающие из госпиталя. Их пропускали бесплатно в сад и на танцплощадку, огороженную кроватной сеткой.
Все ниже солнце, легкая прохлада наплывает от реки, ощутимей становятся запахи травы и листьев. Звуки баяна висят над сквером, медленно скользят по крутому обрыву:

На позицию девушка
Провожала бойца…


А с реки зычным гудком откликается баянисту паровой буксирчик, волокущий по фарватеру тяжелогруженую баржу.
Сидят, о чем-то мечтают бойцы в байковых пижамах и халатах, и о чем-то мечтают девушки, ловя на себе улыбчивый и внимательный взгляд.
И вдруг, ломая размеренный карусельный ритм, кто- то пробежал по площадке, врезался в самую гущу танцующих, что-то крикнул, заглушенное баяном. Его все же услышали, и пары начали мешаться, разваливаться, образуя толпу. Несколько девушек мчались к выходу из сквера. Остальные в недоумении смотрели им вслед.
— В чем дело? Что случилось?
От калитки долетело:
— Наташа… Мозгова!..
В последний раз отзвенела медью скорбная мелодия. В молчании разошлись люди, одни домой, другие на завод.
Вера и Тася идут по пустынной окраинной улице. О чем они думают? Может быть, о том, что через много лет не знакомый и не известный им человек остановится у старого холмика, прочитает русское женское имя и даты на железной табличке, пожалеет о рано оборвавшейся жизни. И не будет знать, что здесь, за тысячи километров от фронта, лежит солдат, сражавшийся с фашистами не на жизнь, а на смерть, не щадивший себя и до конца выполнивший свой долг.
— Она выбивала бракованные пластины. Надышалась свинцом, — говорит Вера.
Тася кивает головой, стараясь проглотить стоящий в горле тяжелый ком:
— Красивая… была.
Они идут по улице, и яркие августовские звезды загораются над ними в фиолетовом небе.
— А помнишь, год назад… — говорит Тася.
— Да, да, какой мы прожили год! Какое тяжелое было то лето…
— Помнишь митинг? Поздравления, премии. Наташу премировали свитером и юбкой. И тебя тоже. А меня — отрезом и рейтузами. Я даже обиделась, вот думаю, насмешили публику. А Наташа говорит: «Везет же, Таська, тебе! Что там юбка, свитер? А рейтузы — дефицит, днем с огнем не сыщешь!» Похохотали тогда…
Они идут, вспоминают тот день, и все дни и ночи лета сорок второго снова стоят перед их глазами.


ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ

Семья

«Комсомольцы, лучшие стахановцы завода тт. Мартьянова, Бойко, Первухин, Черноусова, Стесина, Изосимов, Кулакова, Сорочан, Нефедова, Вайнер, Браун, Савинов своим гвардейским примером вдохновляют сотни других передовых рабочих на самоотверженный труд во имя разгрома врага…»

— Помнишь, сколько в октябре сорок третьего выгрузчица пластин Клава Мартьянова норм выдала?
— Что ж тут не помнить? 300 процентов. Я все помню. И как паяльщица Вера Бойко тогда сработала, и как слесарь Иван Первухин, и как дежурный электрик Андреев… С чего бы мне не помнить?
— Положим, понятно: ты тогда еще наш был.
— А я и сейчас ваш.
Шутит директор. А когда уходил Устюжанинов с завода на партийную работу, не до шуток было. Фронт двигался на запад. Спрос на заводскую продукцию возрастал изо дня в день. Каждый специалист на заводе незаменим, убери — прорыв. А уж такой, как Устюжанинов…
Листает директор аккуратно подшитые в папке приказ за приказом.
— Вот тут и про тебя есть.
Через плечо директора Устюжанинов читает:

«№ 156. 16 сентября 1942 года.
…Выдвинуть в качестве кандидатов на награждение знаком «Отличник социалистического соревнования» следующих товарищей: мастера М. Левкина, формировщицу Е. Щедову, начальника цеха Д. Устюжанинова, машиниста- литейщика Г. Александровского…»
Выпрямляется, подходит к окну, смотрит в голубую, без единого облачка июньскую высь.
Александровские Гриша с Тоней. Чудесная пара. Молодая рабочая семья. Водой не разольешь, всегда вместе и всегда — соперники. Он — в литейку, она — туда же, он — к машине, и она — к машине. Почетное звание стахановца присвоили обоим. Как же ты сейчас, Тоня? Словно читая мысли Устюжанинова, негромко говорит Рогачев:
— Умер Александровский. Война убивала не только на фронте.
Приказы, приказы… Словно живые картины уже навсегда ушедших дней. Фамилии, лица, лица… Будут ли помнить о вас, о вашем нератном подвиге, дорогие товарищи мои, через тридцать, пятьдесят лет?

«…ПО ТЮМЕНСКОМУ АККУМУЛЯТОРНОМУ ЗАВОДУ № 53. 1 МАЯ 1945 ГОДА.
…ЗА МАКСИМАЛЬНУЮ ВЫРАБОТКУ НА НАМАЗОЧНЫХ МАШИНАХ ГВАРДЕЙСКУЮ КОМСОМОЛЬСКО — МОЛОДЕЖНУЮ БРИГАДУ Т. БРАУН, НЕОДНОКРАТНО ЗАНИМАВШУЮ ПЕРВОЕ МЕСТО В СОЦИАЛИСТИЧЕСКОМ СОРЕВНОВАНИИ И УДЕРЖИВАЮЩУЮ ПЕРЕХОДЯЩЕЕ КРАСНОЕ ЗНАМЯ, ЗАНЕСТИ НА ЗАВОДСКУЮ ДОСКУ ПОЧЕТА.
ПРИСУДИТЬ ВТОРОЕ МЕСТО ФРОНТОВОЙ БРИГАДЕ Т. БАСТ- РИКОВОЙ… ТРЕТЬЕ МЕСТО — ФРОНТОВОЙ БРИГАДЕ ЭЛЕКТРОМОНТЕРОВ Т. ЗУБЕХИНА…»

Сизые струйки папиросного дыма через открытую форточку уплывают в ослепительную голубизну.
— Я ведь почему приказами занялся, — сказал Рогачев. — Сколько лет звали людей: отдай все за нашу победу над врагом. И вот свершилось. Нет войны, победили! И, знаешь, я даже растерялся. Написал приказ об успешном завершении майского плана, а какими словами его закончить — на ум сразу-то не приходит… Что мир — еще не привык.
— Закончил все-таки? — поинтересовался Устюжанинов.
— Вот, послушай. «Выражаю уверенность, что сейчас, когда отгремели бои на фронтах Отечественной войны, комсомольско-молодежные бригады завода с еще большей энергией возьмутся за мирный творческий труд для укрепления мощи прославленной Родины». Ну, как?
— Хорошо.
— Будем считать, что горком партии утвердил, — улыбнулся Рогачев и добавил: — Приказ зачитаем завтра на рабочем собрании.
— Завтра воскресенье. Или к выходным тоже привыкнуть не можешь?
— Собрание проведем за городом, на природе, с музыкой и танцами. Все, как должно быть в мирный воскресный день. Приглашаю. Знаю, что рабочие будут рады тебя видеть.
— Спасибо за приглашение. На природе и с танцами…Что ж, встретимся на природе!..

* * *

На лесной поляне в танце кружились пары. Баянист играл популярное довоенное танго. Низкий женский голос подпевал баянисту:

Мне немного взгрустнулось
Без тоски, без печали…


Перед тем как начаться танцам, директор завода прочитал приказ. Потом торжественно вручили переходящее Красное знамя дирекции и завкома ВЛКСМ победителю в майском соревновании — бригаде элементно-сборочного конвейера во главе с Черноусовой.
И кто-то радостно закричал:
— Вот здорово! Это же первая на заводе фронтовая бригада! Качать Таську!
И Тасю Черноусову трижды подбросили над толпой, потому что было действительно здорово, что в последний военный и первый мирный месяц во главе соревнования оказались те, кто когда-то его начинал.
Поздравляли и литейщиц Степанову, Квятковскую, Димаренко, Григорьеву. Им по итогам мая было присвоено звание фронтовой комсомольской бригады, последней фронтовой в истории завода, 21-й по счету.
Потом несколько слов сказал работник городского комитета партии Устюжанинов. Он говорил о тех, кто ушел с завода на фронт и уже никогда не вернется, и о тех, кто не воевал с оружием в руках, но тоже не дождался победы.
Тревожно и грозно заиграл баян.
Вставай, страна огромная…

И еще влажными были лица женщин, не подняли обнаженных голов мужчины, а уже звенело над толпой, звало к жизни довоенное танго — чуть томное, чуть грустное.
В тени, под деревьями, удобно расположилась группа женщин. И вообще собрались сегодня в основном женщины: формировщицы, литейщицы, сборщицы, намазчи- цы, лаборанты, мастера, инженеры.
— Хорошо у нас праздничные вечера проходили. Весело. А плясали как!
— И плясать-то вроде негде: столовая малюсенькая, а как-то все помещались. Еще и пятачок для самодеятельности и танцев оставался…
— Сервировка стола, наличие мест, усиленное освещение… Каждую мелочь планировали заранее, — поясняет секретарь заводского партийного бюро Софья Конев- ская. — Особенно заботились о тех работницах, которые на смену в 11 вечера заступали. Им ведь надо было в первую очередь потанцевать и не просто с кем-нибудь, а с хорошим танцором.
— Действительно загвоздка! Мужиков-то раз-два и обчелся!
Засмеялись, вспомнили, как было.
— Я припоздала малость, захожу в столовую и, батюшки мои, куда попала? Никого не узнаю. В цехе-то в ватниках да пимах, на чертей прокопченных похожи. А тут, гляжу, все красивые, молодые…
— Катя, помнишь, как с директором польку отплясывала? Откружилась — и в цех, на ночную. Как после танцев работалось?
— Как лихо танцевалось, так и работалось.
В ту ночь она, да Тоня Степанова, да Татьяна Пальцева на ручном литье по 800 решеток дали.
Никто не сомневается в точности сказанных слов. Все знают привычку начальника литейки Евдокии Ивановны Чегисовой, уходя из цеха последней, записывать все показатели за смену.
— Глядела я в тот вечер на тебя, Катюша, и удивлялась, вот тебе, думаю, и многодетная мать… Молодка, и только! — говорит Коневская и вдруг кричит: — Михаил Васильевич! Идите к нам. Вас на вальс приглашают. Нет, не я, ваша давняя партнерша — Катя Штейгервальд.
— С удовольствием, — серьезно говорит Рогачев. — Для меня большая честь танцевать с первой в мире женщиной, освоившей машинное цветное литье.
Разговор переходит на другое, хотя он тоже о прошлом, но видится за ним каждой из женщин будущее: говорят о детях.
Кто-то вспомнил о том, как в разгар военной страды состоялось на заводе собрание по вопросу об успеваемости в школе детей рабочих и служащих. Комсомольцы побывали в школах и на квартирах. По их ходатайству завком обеспечил одеждой и обувью всех нуждающихся.
— Помните, девушки, как всю ночь плюшки пекли?
И снова улыбки на лицах. Тогда, в канун Октябрьских
праздников 1944 года, заседала специальная «подарочная комиссия»: очень уж хотелось порадовать детей. Под руководством начальника технического отдела неплохого художника Бориса Анисимовича Герчикова из обтирочного материала, древесных и металлических отходов изготовлялись куклы, клоуны, зайцы, лисы и топтыгины. Помогал конструировать игрушки начальник механического цеха Николай Ильич Бабичев. Группа работниц обшивала носовые платочки и косынки для старшеклассниц. Для младших школьников из отходов дерматина делались ранцы. За два дня до праздника известная своим кулинарным мастерством телефонистка Варвара Алексеевна Маркевич и приданные ей в помощь работницы всю ночь в столовой выпекали булочки и плюшки. Утром, счастливые, несмотря на бессонную ночь, прямо из столовой пошли на работу. Не было границ радости ребят, когда 7 ноября члены комиссии, переходя из дома в дом, из квартиры в квартиру, каждому вручали подарки.
— Если бы не поддерживали один другого, если бы не жили одной семьей, каково бы тогда?
Рогачев и Устюжанинов прогуливались по лесной, пробитой тележными колесами дороге.
— Война оправдывала многое. В войну жертвовали всем, и своей жизнью тоже. Сейчас не то. И выход, Михаил Васильевич, один: временно сократить производство, чтобы создать терпимые условия в цехах. Люди должны работать в нормальных условиях.
— Люди… Ты ведь знаешь наших людей. Я примерно так же вопрос на партбюро поставил. Все, начиная с Ко- невской, на меня с недоумением посмотрели. Что, спрашивают, стране не нужны аккумуляторы? Условия труда улучшить надо. Но не за счет снижения выпуска продукции. Так люди говорят.
— Областная госсанэпидстанция ставит вопрос о закрытии завода, о возвращении его в Подольск. Ни одна из производственных площадей не соответствует санитарным нормам.
— Верно, не соответствует. А завод закрывать нельзя. Наоборот, надо строить новый, современный.
Они подошли к краю поляны, остановились, прислушались к разговору женщин.
— …Это уж когда старшей формировщицей стала, пошли у меня ученицы: Ольга Абышева, Шура Решетникова…
— Анна Шалимова, Романова Таисья — все у тебя науку проходили.
— Верно, у меня, — соглашается Евдокия Чегисова. — Так это потом. А когда я пришла первый раз, меня, поверьте, страх бил. Мастером тогда был Новохатский Фома Ефимович, знаете ведь, как он на разговор скуп. А мне показалось, что он на меня сердится, не хочет со мной разговаривать. А тут еще серная кислота парит, туман, ничегошеньки вокруг себя не вижу. Я и проплакала всю первую смену…
Разговоры, вздохи, воспоминания. Вдруг звонкий голос:
— Костер готов! Зажигать, что ли?
— Внимание! Музыка, приготовиться! Равнение на костер! — звонко кричит Насима Ахметшина.

Первый коммунистический

Была у начальника цеха Стесиной привычка накануне записывать в блокнот, что необходимо сделать за день. Мастера Анастасия Георгиевна Черноусова-Изосимова и Надежда Ивановна Чертова тоже усвоили эту привычку.
Рос цех. С каждым годом усложнялась работа мастера. В 1961 году сборочный увеличился по площади вдвое. К старому, расположенному еще с войны в бывшем гараже, пристроили новый пролет, высокий, двухсветный, с конической крышей. В новом свободно разместились оба конвейера — карусельный и батарейный. На площадке старого цеха обосновался участок гуминовой кислоты и шпоноварка.
Стесина листает блокнот, хмурит тонкие русые брови.
«Сейчас спросит, какие остатки от месяца», — Чертова открывает ящик стола, ищет среди бумаг записную книжку.
— Надежда Ивановна, вчера вы снимали остатки?
— Да, — раскрывая записную, Чертова перечисляет, сколько пластин, моноблоков, баков, крышек, мастики числится в цехе на 1 сентября, какие срочно нужны детали.
— Почему днем не доложили, что плюсовые пластины на исходе?
Чертова молчит. Изосимова слышит их разговор. Она стоит около разграфленной доски и старательно вписывает мелом в клетки напротив фамилий бригадиров трехзначные цифры.
— Это моя вина, Галина Терентьевна, — Изосимова поворачивается от доски. — Сутормин сам обещал к концу первой смены подбросить плюсовые. Баретки и прутки часов в пять привезли. Литейка постаралась, а намазчики подвели. Пластины получили к концу смены.
— Плохо у нас поставлен учет. Отсюда и хромает планирование, — Стесина все так же хмуро смотрит на мастеров. — Дальше одной смены не видим. А что ПДБ (планово-диспетчерское бюро) рисует?
Изосимова горестно вздыхает, разводит руками. Стесина встает.
— Идемте, — сухо бросает она мастерам. — Все надо начинать с учета.
Начальник цеха и мастера идут мимо конвейеров. Ровно, привычно гудит цех. Только что заступила утренняя смена. Приятен глазу стремительный рабочий ритм прокладчиков сепарации. Но бывает: оборвется живой поток. И неприятно ударит по нервам внезапная тишина.
Это чувство знакомо молодому мастеру Чертовой: словно плотная вата заложит уши, будто неожиданная ледяная струя обожжет кожу. Простой! Простой! Что-то участились они за последнее время.
Выпускницы Курского электромеханического техникума Надежда Чертова, Лариса Прудникова, Раиса Буркова, Мария Гамаюнова и Мария Ясманова, выбрав при распределении Тюменский аккумуляторный, имели о заводе и городе Тюмени самые скудные сведения. Привлекало девчат то, что завод размещался в Сибири.
В послевоенных пятилетних планах Востоку страны отводилось заметное место. С газетных полос не сходило слово «Сибирь». Тысячи добровольцев с комсомольскими путевками в кармане ехали на эту богатую землю.
Тогда в сборочном цехе осваивалась технология получения гуминовой кислоты из местного сырья — торфа в полупроизводственном масштабе. Знакомя девчат с заводом, главный инженер Шапиро задержался около установки.
— Подобный агрегат видеть наверняка не приходилось?
— Не приходилось, — чувствуя замешательство подруг, шагнула вперед невысокая круглолицая девушка с короткой мальчишеской стрижкой. — Установка опытная или производственная?
— Производственная. Мы уже начали выпускать продукцию с новым расширителем. В сравнении с хлопкосажевым новый повышает качество аккумуляторов, обеспечивает отдачу емкости на холоде.
— К этому еще следовало бы добавить, что инициатива в создании установки принадлежит товарищу Шапиро, — шутливо подсказала, приглядываясь к девушкам, начальник сборки Стесина. И уже серьезно спросила: — Ну, как? Заинтересовал вас новый расширитель?
— Очень, — снова тряхнула мальчишескими вихрами Надя.
— Галина Терентьевна, вот вам и мастер на участок гуминовой кислоты!
Так Надя Чертова с первых же дней с головой окунулась в сложное цеховое хозяйство.
Разместили девчат в заводском общежитии, которое находилось на первом этаже заводоуправления. Все рядом: цех, столовая, общежитие.
После незатейливых студенческих обедов девушки не сразу привыкли к многочисленным и калорийным блюдам заводской кухни.
Детство Нади прошло в одной из деревень Курской области. В студенческие годы она тяжело заболела бронхитом. Сказались три года оккупации, когда большая семья едва тянула на траве и картошке. Корову и кур забрали немцы. Но и в послевоенные, школьные и студенческие годы тоже приходилось себя ограничивать. В семье она была старшей. Дома в деревне подрастали еще пятеро братьев и сестер. Отец погиб в 1941 году под Москвой. И все тяжести послевоенной жизни лежали на плечах матери.
Отправив первую же зарплату матери, Надя писала в письме:
«Мама, расходы у меня мизерные. Кормят нас бесплатно по талонам спецпитания. Сметану ем каждый день. Здоровье улучшается. Работаю самостоятельно мастером на участке гуминовой кислоты. Этот новый продукт мы уже освоили и поставляем на другие заводы страны. И даже за границу. Живем в комнате трое. Лара Прудникова и Рая Буркова назначены мастерами в другой цех — литейно-формировочный. Там у них тоже горячий участок. Создаются поточные линии. Скоро все операции будут выполнять машины.

Начальник цеха — женщина. На заводе все с ней считаются, в цехе уважают, но и боятся. У нее правило — почти каждый выходной, а иногда и на неделе, если погода хорошая, возить своих рабочих на природу, в порядке оздоровительной кампании. Хочешь не хочешь, всех, как на инкубаторе, по команде посадили и повезли.

Вчера пошла с заявкой к диспетчеру насчет автобуса. Сначала даже и разговаривать не хотел. Как узнал, что я из сборки, так сразу — пожалуйста. Попробуй, говорит, не дай вашей Стесиной. И вот так все. Будто икона какая, только и слышно: Стесина, Стесина. А мне не нравится. У нее все по пунктам расписано. Вот не нравятся мне такие сухари, да и только!»

Письмо второе
«Мамочка, спешу обрадовать тебя.
Бронхит мой уже не прослушивается. Твои советы о том, что надо ладить с начальством, меня позабавили. Ссориться со Стесиной я не собираюсь. Ее жесткие требования, возможно, и держат дисциплину в цехе. Нам же, мастерам, легче работать. Вон девчонки порой просто плачут. Какой же ты мастер, если рабочие не слушаются тебя?
А личные симпатии к делу не относятся. Не буду же я из-за этого менять цех. Хотя у нее такое «повышенное», что ли, отношение не только ко мне. А буквально ко всему. На днях мы ездили с ней к медикам в лабораторию, чтобы отделить осадок в гуминке. В лаборатории стоят несколько столов, сидят в белых халатах женщины и щелкают семечки. Может, у них перерыв, может, работы не было. А наша Стесина как вошла, увидела, так и побелела от возмущения. «Щелкают семечки на рабочем месте, да еще в рабочее время». Мы люди посторонние. Другая бы просто посмеялась насчет стерильной чистоты, а она и из-за этого по-настоящему переживает. Конечно, хлопотно иметь такого начальника. Но, будем думать, и не без пользы.
Вот сейчас сижу одна в комнате. Девчонки ушли в городской сад, а я весь вечер зубрю техминимум…»

* * *

Стесина и мастера направляются в ПДБ. По вине этого самого бюро работа в цехе нередко расстраивается. Учет деталей ведется плохо, случается, конвейеры останавливаются из-за мелочей — нехватки бареток, прутков. Начальник ПДБ постоянно суетится, ссорится с мастерами, сам хватается за все и ничего не успевает…
В цехе участились штурмы.
Около доски объявлений председатель цехкома, светлобровый улыбчивый паренек, прикалывает свежую, еще не просохшую стенную газету. Сергей Жернаков неизменно, уже несколько лет, редактирует газету, возглавляет цеховую партийную организацию, является одним из лучших прокладчиков сепарации и все это совмещает с заочной учебой в институте. Стесина, сама человек обязательный в мелочах, уважает это качество в других людях.
— Сегодня Жернаков работает во вторую, — вспоминает Надя Чертова. — Значит, пришел утром специально из-за газеты.
Мастера и начальник цеха останавливаются, читают: «Привет ударникам коммунистического труда!» Это заголовок передовой, и ниже: «Сборочный — первый на заводе получил почетное звание цеха коммунистического труда».
— Со званием, думаю, завком поспешил, — тень усталости снова ложится на осунувшееся за ночь лицо Стесиной. — Вчера план месяца был выполнен исключительно штурмом. Вечером соберем коммунистов. А газету пока придется снять.
Начальник цеха и мастера идут дальше. Надя оглядывается, Жернакову явно не хочется снимать стенгазету — все давно ждали этого дня, — но он снимает. Около табельной толпится народ. Это ночная смена. Похоже, старший мастер Михайлов, ликвидировав отставание ночью, успел объявить своей смене, что цеху присвоено звание.
У Михайлова немного воспалены глаза.
— Галина Терентьевна, народ ждет. Посмотрите, никто не уходит.
Стесина здоровается, хотя она тоже не уходила из цеха. Быстрым, слегка прищуренным взглядом окидывает собравшихся:
— Товарищи! За вчерашнее вам спасибо. А сейчас пора отдыхать. Радость от вас не уйдет. Пора! Пора! — последние слова звучат как команда.
— Семен Николаевич, видите, утром можно объявлять результаты ночной смены, — осматривая уже заполненную и вывешенную Изосимовой около табельной доску показателей, говорит Стесина.
— Весело вчера поработали, — разглядывает цифры показателей Михайлов. — Люди у нас хоть куда! И мастера, и рабочие. Любой завод позавидует.
Михайлов говорит громко, возбужденно, сказываются бессонная ночь и пережитое напряжение.
— Мало радости, Семен Николаевич, — упрямо отзывается Стесина. — Теперь не война. Семилетка за половину перевалила. О людях больше заботиться надо.
— А в чем дело? — старший мастер пока не поймет, куда клонит начальник цеха.
— Да вы и сами видите, организация труда хромает. На совещаниях мы себя успокаиваем: завод бурно растет. С войны производство выросло в шесть, производительность — в три раза. А срывы, дескать, неизбежны. Со временем все притрется, войдет в норму… Но как же мы смогли решить большие задачи — все производство механизировали, на один, можно сказать, непрерывный поток поставили, а организацию до сих пор одолеть не можем.
— Начальника ПДБ надо менять. Вот человек! На любую операцию поставь, вряд ли за ним кто угонится, а людьми руководить не способен. Вот прислушайтесь, уже с утра завелся на все обороты. Так и оглушает по телефону людей, пока не охрипнет.
— Вы думаете, только в нем дело?
— Не только, думаю, в нем, — говорит старший мастер. — В каждом из нас тоже.
Надолго запомнят коммунисты цеха это собрание. Кажется, не было еще такого обстоятельного и строгого разговора о работе всех служб цеха, о каждом руководителе и каждом коммунисте.
Собрание, будто сильный прожектор, осветило дорогу. И заметны стали каждый ухаб, любая неровность, И каждый коммунист посмотрел на себя и на товарищей своих будто со стороны.
В цехе по-новому расставили людей, более четко спланировали свою работу мастера. И тронулся лед.
В пролете цеха вывесили две доски. Выкрашены они были как классные, в темно-коричневый цвет. Только были гораздо выше. На одной — ориентировочный график заданий по бригадам и сменам на месяц вперед. На другой — ежедневные показатели смен, расписанные по часам.
— Галина Терентьевна, да когда это было такое: отмечать по часам, — заикнулся было Михайлов. — У мастеров и без того хлопот полон рот.
— Думаю, это время окупится. Сразу будет видно отставание, — настояла на своем Стесина.

Люди, которые рядом

Незадолго до того, как сборочному было присвоено звание коллектива коммунистического труда, на заводе произошло еще одно знаменательное событие.
24 января 1962 года в 12 часов 10 минут со сборочного конвейера была снята пятимиллионная батарея: итог работы завода за двадцать лет.
Два эти десятилетия вместили в себя восхождения и крутые спуски, годы славные и годы горькие, когда жизнь предприятия, казалось, безнадежно угасала.
Летом 1945-го завод был похож на прошедшего через жестокие бои, тяжело израненного бойца. Через месяц после окончания войны производственный план снижается на 45 процентов. Решается вопрос: быть или не быть аккумуляторному заводу в Тюмени. И снова, как это было уже в сорок первом, отправляется разведка в Свердловскую, Курганскую, Омскую, Челябинскую области с задачей подыскать более удобную промышленную площадку. Но все, что было предложено в соседних областях, не отвечало либо экономическим, либо технологическим требованиям. В это поистине трудное для завода время пожар уничтожает каркасно-засыпное здание формировочного участка — солидную часть производственной площади. Трудно сказать, какой ущерб — материальный или моральный — был в данном случае тяжелее для коллектива. Следует новое сокращение объема производства, и в 1948 году он падает до минимума. К тому времени с завода были отозваны министерством почти все инженерно-технические работники. В 1946–1948 годах на предприятии оставалось четыре инженера и техника и несколько мастеров с практическим опытом.
Все это походило бы на приближение к концу, не будь рядом с подобными фактами других, которые рисовали иную перспективу.
На заводе сохранили кадровых рабочих. Высвобожденные из основного производства, люди заняты были на строительных, монтажных, благоустроительных работах. В два этапа проводится реконструкция предприятия. Строится несколько капитальных производственных зданий, идут работы по улучшению санитарно-технических условий, совершенствуется технология.
В эти же годы начинается освоение хозяйственного двора — территории за городом площадью в четыре гектара. Событие это примечательно не только экономическим эффектом от упорядочения заводского хозяйства. Площадку хоздвора выбирали с далеким прицелом. Именно здесь через несколько лет поднимутся корпуса нового завода.
С 1949 года завод начинает постепенное наращивание производства. В 1950 году выпуск продукции превысил уровень 1942 года. В последующем из года в год мощность предприятия неизменно нарастала.
На завод пришли молодые инженеры, выпускники вузов. Они горячо включились в работу по реконструкции. Для многих завод стал делом их жизни, они росли вместе с ним, становились подлинными командирами производства. Из выпускников 50-х годов продолжают поныне работать на ключевых инженерных должностях Б. Н. Гусаров, Л. Н. Калунина, Г. Б. Садовская, А. В. Сутормин.
С. А. Шапиро было неполных двадцать два, когда ему, вчерашнему студенту, была предложена должность главного инженера. Выбор оказался удачным. Умение широко и творчески мыслить сочеталось в молодом специалисте с энергией и высокой самоотдачей. Под его руководством осуществился переход на поточное производство аккумуляторов на базе широкой механизации и автоматизации процессов.
В ходе этих работ ярко раскрылись творческие способности многих инженеров, техников и рабочих, прежде всего начальника цеха новой техники В. Трухина и сплотившихся вокруг него людей, склонных к техническому творчеству. Вот лишь несколько примеров.
Когда на порошковом участке не стало хватать мощностей, было решено более крупные мельницы изготовить самим. Перед бригадой слесарей, руководимой Геннадием Соколовым, возникла задача: каким образом в металлическом барабане с 20-миллиметровой толщиной стены и с диаметром в два метра просверлить 5 тысяч отверстий сложной конфигурации? Геннадию для того, чтобы получить необходимый эффект, пришлось капитально переконструировать настольный сверлильный станок.
Приобретенные на Курском аккумуляторном заводе намазочные машины нуждались в переделке ряда узлов. Эту сложную задачу предложили выполнить рабочему Федору Гвидоновичу Богинскому, и он с ней справился отлично, находя подчас оригинальные инженерные решения.
И поныне работают на аккумуляторных заводах страны завоевавшие добрую славу автоматы для отливки мелких деталей, сконструированные тюменцами Трухи- ным, Савицким и Карташовым.
Многое было сделано по внедрению новой техники и технологии.
Лишь за десять лет цех новой техники выполнил объем работ на 1 257 ООО рублей с экономическим эффектом в 1 629 ООО рублей.
И еще несколько цифр.
В 1946 году на заводе было подано шесть рационализаторских предложений с условным годовым эффектом 2400 рублей. А в 1963 году — соответственно 84 и 75 ООО рублей.
Слесари А. Б. Захаров и А. С. Захаров, И. Н. Первухин и П. Н. Первухин, В. И. Пиденко, В. С. Пономарев, мастера А. В. Кожурин и Ю. А. Таушан, литейщик Н. И. Кисловский… Это лишь несколько фамилий из большого отряда новаторов.
В 1961 году по сравнению с 1951 годом выпуск продукции вырос в 8,5 раза. Завод продолжал набирать темпы, развивался, звал к себе новых специалистов.

* * *

Возвращаясь из командировки, Надежда Ивановна Чертова разговорилась с попутчиками о своем заводе. Это были молодые инженеры, только что закончившие Уральский политехнический институт. Ехали они по назначению в Тюмень на родной теперь для нее аккумуляторный. Поезд пришел утром. Автобусы еще не ходили, и ребята решили идти до завода пешком, чтобы посмотреть город.
Геннадию Маланичеву понравились тихие зеленые улицы, во многом они были похожи на улицы его родного Кунгура.
Феликс Белкин, наоборот, был удручен и не скрывал этого.
— Областной центр! Даже трамваи не ходят…
— Планируют троллейбус пустить, — слушая их разговор, вмешалась Надежда Ивановна.
— Тишина для Феликса — вакуум. Привык в своем Нижнем Тагиле к грохоту. А по мне хоть пешком, лишь бы лес да река рядом, — весело щурился, оглядывая красноватые от восходящего солнца крутой глинистый берег реки и деревянные створы моста, Маланичев.
Еще больше упало настроение Феликса Белкина, когда он увидел завод.
— Вот это заводище! За пять минут можно весь обойти.
— А он и не весь. Проектируют за городом новый, — постаралась успокоить его Надежда Ивановна.
Уже в первые дни молодые специалисты убедились, что скромный внешний вид завода не соответствовал его бурной внутренней жизни. И они включились в эту жизнь. Дел оказалось много. Организовывалась в группах техническая учеба по профилям и профессиям. Создавались общественно-конструкторские бюро.
В сборочном цехе объявили поход за максимальное уплотнение рабочего часа. И начался подсчет времени. Советовались, спорили, размышляли над каждой опера- цией. Стесина сама взялась рассчитать максимальную рабочую скорость на конвейерах.
Надежде Ивановне Чертовой поручено было ускорить каждую операцию на шпоноварке. Молодому технологу Геннадию Маланичеву — промышленное освоение поточной линии по производству асбокартона, который резко снизил бы потребность заводов страны в очень дорогом сырье — кедровом шпоне.
Идея выпуска новых сепараторов принадлежала Ленинградскому научно-исследовательскому аккумуляторному институту. Разработкой и монтажом установки занимались цех новой техники и конструкторско-технологическое бюро завода, в частности инженеры Василий Кондратьевич Трухин, Борис Николаевич Гусаров и технологи Лидия Николаевна Калунина и Фома Ефимович Новохатский.
Установка, сконструированная и смонтированная, уже несколько месяцев стояла в сборочном цехе. Характер ее оказался переменчивым и своенравным. Молодому инженеру было поручено освоить ее в производственном режиме.
Маланичев еще раз проверил загрузку смолы и раствора. Рабочие Валентина Поступинская, Валентина Пиден- ко, Ольга Ушакова и Фаина Пономарева встали на свои места. Слесарь Крылов направился к прессу.
— Внимание! Даю пробный пуск! — громко, чтобы слышно было у сушилки, скомандовал инженер.
30 минут длились утомительно долго. И хотя все шло вроде бы нормально, по-прежнему неравномерно наносилась смола. Ребра не получались.
Конец смены. Маланичев еще раз проверил вязкость раствора.
— Внимание! Пуск!
Прошло 20 минут. Установка работала отлично, но по- прежнему не получались ребра на сепарации.
— Все! — устало выдохнул инженер и выключил мотор. — На сегодня все. Завтра продолжим.
Сказано это было тихо и спокойно.
Работницы очень бы удивились спокойствию инженера, если бы знали, что через два дня кончается срок испытания. За три месяца, пока работали вместе с Малани- чевым на «отладке» поточной линии, они привыкли к его всегда ровному, вежливому обращению, спокойному тону, неторопливым и, казалось, подчас даже медлительным движениям. На самом же деле все эти три месяца молодой инженер жил в напряжении, постоянно думал, прикидывал, вычислял.
В окно конторки постучали.
— Феликс? — Маланичев убрал чертеж и пошел к выходу. В дверях почти столкнулся с Белкиным.
Белкин, дурачась, обхватил Маланичева и приподнял.
— Ого! Как отощал! Ты что же, ради этой установки решил пожертвовать своей молодой и цветущей жизнью?
— Хватит травить, Феликс. Через два дня назначены контрольные испытания.
Белкин нахмурил брови, достал пачку сигарет, молча протянул приятелю. Маланичев поднес горящую спичку к концу сигареты Белкина и к своей. Несколько раз глубоко затянулся. Вместе с дымом ощутил отсыревший к ночи, а потому особенно пропахший сиренью, битумной мастикой и серной кислотой заводской воздух.
— А тебе не кажется, что Стесина тебя испытывает?
— Как?
— А так. Пришел инженерик с институтской скамьи, и бах — на тебе установочку. Барахтайся, мол, посмотрим, что ты стоишь, выплывешь ли?
— Знаешь, Феликс, Стесина — человек особой конструкции. Вроде бы в ней все понятно, вдруг — какой-то поворот, и видишь: ошибся, неверно подумал. Ей говорят на цехкоме: «Галина Терентьевна, почему вы не пишете заявление на квартиру?» — «У меня имеется». — «Хорошая, что ли?» — «Хорошая! В моем цехе еще не все рабочие живут в благоустроенных». Похоже на рисовку? Похоже. А вчера ее вызвали на сессию горсовета. Я за чертежи. Они у нее оказались дома. Значит, тоже сидит, думает. А может, ты прав — меня испытывает? Пошел к ней домой. Бог ты мой, Феликс! Там такая развалюха. Пол покосился, весь шатается. Углы прогнили, глиной промазаны. И еще. Рядом с чертежами я увидел контрольную работу по электротехнике. Курс четвертый. «Отлично» и подпись нашего Оцеховского. Не забыл еще Оцеховского?
— Спрашиваешь! Он мне до сих пор в кошмарных снах снится. «Отлично» из его уст редко кто слышал. А при чем тут контрольная?
— При том, что на заводе никто не знает, что Стесина — заочница.
— Мне кто-то говорил, в войну она училась в гуманитарном. Как же она сдает?
— Значит, отпуск тратит на сессию. Ты много таких оригиналов видел?
— Чудачка. Отпуск отпуском. Заочникам дни специально оплачиваются.
— Вот и подумай. Зачем это ей? Непроста наша Стесина. С себя-то, выходит, еще больше требует.
— Угу… Свежо тут стоять, — передернул плечами Феликс. — Пойдем, что ли, в твои апартаменты? Заинтриговал ты меня своими открытиями.
Они вошли в цех.
— А знаешь, это уже что-то, — Белкин постучал карандашом по металлическому боку фильеры, склонился над установкой, словно прислушиваясь к ней.
— Я надумал вот тут решетку поставить, — Маланичев показал на бак. — Тогда смола равномерно пойдет… Должна пойти.
— А что, идея определенно неплоха… А знаешь, я сейчас тоже над одной рационализацией ломаю голову. Представь себе такую хитрую штуку… — Белкин вдруг умолк, встретившись с веселым взглядом Маланичева. Оба засмеялись…

* * *

Холодное ноябрьское небо плотно, будто войлоком, обложили низкие тучи. В окна домов еще медленно сочился серый рассвет, а улицы города были уже многолюдны. Развевались развешанные на крышах зданий красные флаги, хлопали на ветру транспаранты и плакаты.
К девяти часам у заводоуправления начали собираться демонстранты. Шли с женами и детьми. Редко кто остался дома. Все спешили с утра на улицы. Начиналось празднование пятидесятилетия Октября.
Как всегда, перед демонстрацией, пока украшали головные машины, многочисленная толпа людей стихийно разделилась на группы. Одни, окружив цехового баяниста, плясали, другие танцевали под духовой оркестр.
Заводские хористки Агния Ивановна Егорова, Галина Ивановна Кузнецова, Тамара Николаевна Иваненкова, Евдокия Петровна Самутина, Лидия Ивановна Караваева, Анна Климентьевна Тихонова с вдохновением пели.
В половине десятого заводская колонна была построена. Впереди шел сборочный. Возглавлял колонну исполняющий обязанности начальника цеха Кожурин.
Начальника цеха Галину Терентьевну Стесину врачи областной больницы готовили к сложной операции. Весть эта для сборщиков, привыкших видеть ее всегда подтянутой, ровной и энергичной, была совершенно неожиданна. О том, что Галина Терентьевна уже несколько лет была серьезно больна, не знали даже самые близкие для нее люди — мать и тетя, с которыми она жила.
Первой узнала об этом Анастасия Георгиевна Черно- усова-Изосимова.
Отдельного кабинета у Стесиной не было. Стол ее стоял в конторке, где размещались и мастера. Введенная Стесиной система вести учет и выписывать на доску показателей почасовую выработку смен привилась. Показатели заполняли регулярно, мела шло много. Мастера часто припрятывали его друг от друга.
— Галина Терентьевна, — пошутила однажды Чертова. — Теперь-то мы знаем, куда исчезает мел. В вашем столе целые залежи.
Стесина, всегда чувствующая юмор, на этот раз не приняла шутки. Вернее, даже не почувствовала ее. Лицо Стесиной сильно побледнело, потом по нему проступили красные пятна. Она резко наклонилась, закрыла стол на ключ и вышла. Это было так неожиданно, что Чертова несколько растерялась.
— Подумает еще, что мы к ней заглядываем, — с досадой хлопнула по столу Надежда Ивановна. — Техничка вчера тут наводила порядок и нашла в ее ящике мел.
— Ничего плохого она не подумает, — ответила Изосимова необычным, глуховатым, взволнованным голосом. — Просто Галина Терентьевна очень скрытная…
Изосимова знала, что Стесина припрятывала мел уже года три. Однажды она вошла в конторку и увидела, как Галина Терентьевна, стоя спиной к двери, откусывала мел и запивала водой. Вначале она не придала этому значения. Стесина не жаловалась на здоровье, больничных листов ей не выписывали. А потом как-то два дня ее не было в цехе. Изосимова после работы решила навестить Стесину. Жила она по-прежнему в маленьком, покосившемся от старости домике на улице Полевой.
Сейчас, вспоминая это, Изосимова думала: «Если с Чертовой об этом потолковать? Может, что присоветует?.. Странная все-таки Галина Теремтьевна. В тот раз с нее слово взяла, чтобы молчала. А сама все тянет и тянет. Это по первости врачи не нашли ничего. Один не нашел — к другому иди…»
Подобные мысли навещали теперь Анастасию Георгиевну нередко, и каждый раз перед ней отчетливо возникала так поразившая ее тогда удручающая картина.
…В первый момент ее удивили темные окна Стеси- ных. Никого нет? Анастасия Георгиевна уже хотела было повернуть обратно, но в сумерках разглядела, что дверь в сенцы не заперта.
В доме было темно и тихо. Изосимова громко поздоровалась, ей никто не ответил. Анастасия Георгиевна подождала немного, все больше удивляясь: куда же могли отправиться на ночь глядя почти не отлучающиеся из дома обе старушки — мать и тетя? Потом, пошарив вдоль стены, отыскала выключатель и с тревогой нажала его.
Вспыхнул свет. На полу, около стены, на коленях, бледная, как полотно, стояла Галина Терентьевна, прижимаясь головой к деревянной спинке кровати. По лицу ее ручьями лил пот.
Тогда Стесина сказала, что отравилась консервами. Но странным было и то, что она категорически запретила вызывать «скорую помощь» и куда-то предварительно отправила из дому тетю и мать.
«Значит, — подумала в тот раз Изосимова, — такие приступы у нее не впервой».
Она хорошо запомнила, какие у нее были тогда глаза. И в последнее время, замечала Изосимова, Стеси- ну часто мучает боль.
— Выходит, от мела отпускает немного. Хоть и скрывает, а по глазам все равно видно. Глаза тогда сильно блестят и темнеют. И взгляд нехороший, будто пустой становится.

* * *

После демонстрации женщины решили навестить Стесину. Обычно по праздникам на колхозном рынке продавали живые цветы. На этот раз цветов не оказалось. То ли погода подвела, то ли все раскупили. Женщины окружили единственного продавца. Букеты выглядели нарядно: к веткам какого-то южного кустарника с мелкими лощеными листиками были прикреплены ярко раскрашенные соцветия бессмертника.
В приемный покой вошли все разом, громко разговаривая, разрумяненные осенним ветром, оживленные.
Дежурная сестра выдала белые халаты, тапочки, и, тихо ступая, они направились за ней по длинному белому коридору.
Одна из кроватей была пуста. На другой, закрыв глаза, полулежала на высоких подушках с болезненным пятнистым румянцем на похудевших щеках Стесина. Красноватые припухшие веки ее напряженно вздрагивали.
— Какой странный запах, — тихо сказала Стесина и открыла глаза. — Снегом и зеленью пахнет, — она удивленно рассматривала протянутые к ней мягкие зеленые ветки. Крепко прижав букеты к себе, Стесина наклонила голову и, стараясь говорить спокойно и ровно, потребовала:
— Ну, выкладывайте новости.
Женщины молчали, продолжая разглядывать ее. Как-то не верилось, что эта женщина с тонкой шеей и острыми, как у подростка, худыми локтями и есть та самая строгая, энергичная, всегда подтянутая начальница цеха, которую обычно все уважали, но и побаивались.
— Спасибо, что пришли. И за цветы тоже, — Стесина теснее прижала зеленые букеты к груди и еще ниже опустила голову в зелень.
Но тут же Галина Терентьевна подняла голову и по- прежнему сосредоточенно и со спокойной улыбкой спросила, словно продолжая только что прерванный разговор:
— Ну, как там, Решетникову дали квартиру?
— Дали. На Белинского. Вчера заселялись.
— Мы к вам, Галина Терентьевна, с хорошими новостями…
Теперь женщины, перебивая друг друга, оправившись от первых минут растерянности, заговорили разом. Они сообщили о том, что цех на демонстрации шел впереди, что план дали с перевыполнением, что к подшефным в Ембаево ездили дважды с концертами слесари, Молоков, Крылов и Миняев заканчивают на ферме монтаж «елочки».
На этом разговор был прерван. Снова вошла сестра и попросила всех быстро оставить комнату, потому что дежурный врач начал обход.
Вскоре Стесиной сделали операцию.
Сборщицы снова большой группой направились в больницу. На крыльце приемного покоя их встретила еще одна делегация.
«Хорошо, что пришли вечерники», — радостно подумала Надежда Ивановна, поднимаясь впереди остальных на широкое крыльцо. Здесь толпились человек пятнадцать ребят. Все они в шутку и за глаза не раз называли Стесину своей крестной матерью, потому что многие из них исключительно лишь из-за ее настойчивого надзора и помощи учились в вечерних школах или институтах. Тут же Надежда Ивановна увидела нескольких смущенных комсомольцев с красными повязками на рукавах.
— Вы-то почему здесь дружините? — строго спросила Чертова, обращаясь к Анатолию Мезенцеву.
— Не пускают к ней. Передачи не принимают.
Мезенцев шагнул навстречу женщинам, и даже не сказанные им слова, а напряженные лица стоящих остановили Чертову.
— Что? — спросила Чертова, меняясь в лице.
— Говорят, не помогла операция. Поздно!
Чертова рванула дверь.
— Это как же! В наше время… от язвы! — Еще в коридоре услышала она задыхающийся низкий голос Тамары Иваненковой и тут же почувствовала, как резко похолодела спина, будто кто-то окатил ее ледяной водой. И уже тише голос сестры — точно издалека, точно враз заложило уши: «Ткань произвестковалась вся, хрупкая, как бумага, сухая. Сшить не смогли».
Обратно Чертова шла одна. Сами собой начали складываться первые фразы письма. И теперь, проработав уже более десятка лет на заводе, как и в юности, в трудные минуты Надежда Ивановна снова обращалась к матери. О жизни и о людях она судила уже не по первому внешнему впечатлению, а более мудро, житейски.

«БЫВАЮТ МИНУТЫ, КОГДА КАКОЙ-ТО ОСОБЫЙ СВЕТ ОСВЕЩАЕТ ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА, С КОТОРЫМ РЯДОМ РАБОТАЕШЬ.
ПОМНЮ, СТАРЫЙ УЧИТЕЛЬ, ПРОЧИТАВ НАМ В ГАЗЕТЕ СТАТЬЮ О ПОДВИГЕ БЫВШЕГО УЧЕНИКА НАШЕЙ ШКОЛЫ, БРОСИВШЕГО ГОРЯЩИЙ САМОЛЕТ НА ВРАЖЕСКИЙ СКЛАД С ГОРЮЧИМ, СКАЗАЛ: «ЖИЗНЬ
НА ТАКИХ ВОТ И ДЕРЖИТСЯ».
МНЕ ПОВЕЗЛО, ЧЕРЕЗ МОЮ ЖИЗНЬ ПРОШЕЛ ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ОТДАВАЛСЯ ЛЮБИМОМУ ДЕЛУ С ТАКОЙ НЕИСТОВОСТЬЮ, ОТНОСИЛСЯ К СВОИМ ТОВАРИЩАМ С ТАКОЙ ЗАБОТОЙ, ЧТО СОВЕРШЕННО ЗАБЫВАЛ О СЕБЕ.

ЖИТЬ НА ТАКОМ КАЖДОДНЕВНОМ НАКАЛЕ — ТОЖЕ ПОДВИГ. ОНИ, ТАКИЕ, БОЛЬШОЙ ПУТЬ ДРУГИМ ОТКРЫВАЮТ».

Мистер Гена показывает класс

У каждого — своя мечта. И была у всех общая — сначала далекая, почти нереальная. Но пришло время, и мечта стала воплощаться в чертежи, толстые книги технической документации, папки-скоросшиватели с деловой перепиской, потом в первые кубометры земли, перевороченной ковшом экскаватора на строительной площадке.
Вчерашняя мечта стала повседневным делом. Делом очень трудным, потому что оно легло на плечи людей дополнительным и тяжелым грузом, и к этому, второму делу нельзя было относиться спокойно, как к чему- то второстепенному и неспешному.
Нелегко дались коллективу великолепные корпуса нового завода.
Думал ли молодой инженер Феликс Белкин, за пять минут когда-то обошедший по периметру всю заводскую территорию, что из невзрачного, как ему тогда показалось, предприятия возникнет вскоре один из крупнейших в Европе аккумуляторных заводов, что он своими руками будет строить его.
Строительство возложило на главного конструктора Феликса Михайловича Белкина необозримую массу вопросов, связанных с проектированием завода, согласованием и утверждением рабочих чертежей. И он, уже сроднившийся с заводом, не променявший бы его ни на какие индустриальные супер-гиганты, испытывал гордость за свою причастность ко второму рождению Тюменского аккумуляторного.
Электротехническую часть проектирования осуществлял Александр Михайлович Филиппов, человек большого практического опыта. Непосредственно отвечал за вопросы строительства Анатолий Евтефеевич Кокшаров, выросший на заводе от рабочего до заместителя директора. Не перечесть всех дел, которые легли в эти годы на плечи начальника отдела капитального строительства Анатолия Григорьевича Бондаря.
Этим и многим другим людям пример неиссякаемой энергии, вдумчивого расчета, спокойной уверенности являл собой директор завода Александр Иванович Кубасов.
Потом, когда и он навсегда расстанется с предприятием, товарищи по работе скажут: «Измотал Александра Ивановича завод». В этих горьких словах — правда. Нетрудно представить себе, что это значит — быть директором сразу двух заводов: работающего и строящегося. Можно лишь удивляться, как ему хватало 24 часов, чтобы решать все вопросы, ежедневно перед ним возникающие в связи с организацией работ одновременно на производственной и строительной площадках. Но пролетали сутки, и все вопросы были решены, а утро нового дня начиналось с новых вопросов, — и так не один месяц, не один год.
И не уследить в веренице беспокойных дней и ночей, какие из них оставили свой след сединой в волосах, неизгладимыми морщинами на лице, а потом все чаще и чаще — ноющей болью в сердце.
Но правда состояла также и в том, что Кубасов знал, на что он идет.
Он принял завод, уже переживший свои кризисные годы, уверенно набирающий темпы. Можно было продолжать постепенную реконструкцию предприятия и так прожить еще не одно десятилетие. И хотя внешне это было бы похоже на то, чем занимался коллектив все предшествующие годы, на самом деле такая политика противоречила всему, что делалось на Тюменском заводе с первого дня его основания.
Кубасов понимал, куда вел свой корабль Рогачев. Он глубоко сочувствовал этому волевому, целеустремленному человеку, вынужденному уйти в то самое время, когда возникали объективные предпосылки для осуществления давней мечты: создать в Тюмени самое передовое по технике и технологии аккумуляторное производство страны.
Была ли в этой мечте доля директорского честолюбия? Если и была, то она сродни честолюбию командира, желающего видеть свою армию на направлении главного удара. Просто Рогачев прозорливо определял место своего предприятия в индустрии Западной Сибири. Но болезнь уже подступала к нему, на месяцы отрывала от дела. Он преодолевал ее, и ему казалось, что у него достаточно сил, чтобы осуществить задуманное. Ему не хотелось верить, что главное дело своей жизни он уже совершил.
Михаила Васильевича Рогачева сегодня нет среди живущих, как нет среди живущих многих из тех, кто начинал историю Тюменского аккумуляторного. Но все они в памяти продолжателей: люди незабываемого, немеркнущего с годами подвига…
Принимая завод, Кубасов знал, какие перегрузки — моральные и физические — ожидают его и весь коллектив на избранном пути. Но знал также, что это единственно достойный путь. С его приходом строительство стало как бы второй программой завода. Продолжается реконструкция цехов. Строится много жилых зданий для работников завода. Аккумуляторный оказался первым в городе промышленным предприятием, успешно решив- шим вопрос с жильем. Сдается в эксплуатацию клуб с лучшим тогда в городе концертным залом. Вошел в строй отлично оборудованный многоэтажный профилакторий — первое учреждение подобного типа в Тюмени. Расширяется и благоустраивается столовая. В домах, возведенных аккумуляторщиками, размещаются районные организации.
Все это — подступы к главному делу. Пришло и оно — выросли корпуса нового завода, а в них действует самое современное оборудование.

* * *

К проходной нового завода бригадиры Геннадий Соколов и Михаил Троценко подошли вместе. Их догнал Юрий Савинов, или, как его иногда величают на заводе, Савинов-младший. Поздоровавшись с бригадирами, Юрий не без ехидства в голосе спросил:
— А что, Геннадий Алексеевич, говорят, вы зашились на монтаже мельниц?
— Кто говорит? — спросил Соколов, догадываясь, куда клонит Савинов-младший.
— Все говорят. Пришлось к вам на помощь англичан приглашать.
— Слушай, Михаил, — откинув со лба густую черную прядь волос, весело подмигнул Соколов Троценко. — Ты бы прочитал в своей бригаде лекцию о международных экономических связях. А то ведь, если судить по Савинову-младшему, шибко уж хромает у вас политграмота…
На заводе ожидали представителей английской фирмы «Хлорайд», которые, в соответствии с договором, должны были принять участие в монтаже изготовленных фирмой автоматов для отливки тонких решеток и порошковых мельниц.
Руководители завода заметно волновались — к таким событиям здесь не привыкли.
Приезду иностранцев предшествовала определенная техническая подготовка, были продуманы меры, чтобы монтаж шел в хорошем ритме и без простоев: каждый день пребывания англичан на заводе оплачивался дорого.
Монтажные работы было поручено вести хорошо зарекомендовавшей себя бригаде слесарей во главе с Геннадием Соколовым.
…Они появились в цехе за четверть часа до начала утренней смены. Сопровождал иностранцев Василий Кондратьевич Трухин.
В. К. Трухин, руководящий монтажом оборудования, отлично владеющий английским, водил иностранных специалистов по главному корпусу, потом представил их Соколову и бригаде. Главным являлся инженер Хэмфр- лис.
— Мистер Соколов — инженер? — осведомился Хэм- фрлис у Трухина.
— Нет, рабочий. Возглавляет бригаду.
— Мистеру Соколову придется хорошо поработать, — сказал Хэмфрлис. — Мы устанавливали такое оборудование на заводах многих стран: в Индии, Чехословакии, Испании. Там монтаж доверяли опытным инженерам. Подготовку двух мельниц они завершали не раньше чем за семь-восемь месяцев. Это хороший класс работы.
Выслушав перевод, Соколов сказал:
— Василий Кондратьевич, успокойте его. Скажите, что все будет о'кей и вэри вэл. Мы им покажем тюменский класс. Девять месяцев нас не устраивает. Слишком долго.
— У вас три мельницы, — напомнил Геннадию Соколову англичанин. — Если не девять месяцев, то сколько?
— Половина.
Англичане заулыбались.
— Это очень интересно — тюменский класс. Мистер Соколов большой шутник. У нас в Англии умеют ценить хорошую шутку.
— Сегодня пошутили, — сказал Геннадий Алексеевич. — А посмеемся тогда, когда полностью закончим монтаж…
Так началось, как шутили рабочие, «маленькое соревнование двух систем». Возникло оно не из озорного желания «утереть нос» иностранцам, а из объективных потребностей: срок, предложенный англичанами, не укладывался в намеченные жесткие сроки освоения нового завода.
Ежедневно к началу смены англичан привозили из гостиницы. Они снимали шерстяные костюмы и лакированные ботинки, облачались в комбинезоны и ровно в восемь появлялись на рабочей площадке.
Были англичане деловиты и аккуратны, бригадой Соколова довольны, но держались по отношению к нашим рабочим отчужденно, подчеркивая свое превосходство «специалистов» над «рядовыми исполнителями». Впрочем, заметно было, что и в личных взаимоотношениях между англичанами сохраняется определенная дистанция. Практическая работа целиком лежала на Кэнэле. Хэм- фрлис осуществлял инженерное руководство. Между собой они переговаривались коротко и спокойно. Но было что-то непривычное для Соколова и его товарищей в почти незаметном — и все-таки заметном — подобострастии, с которым старший по годам Кэнэл выслушивал указания Хэмфрлиса.
— Буржуи, одним словом.
— Да вовсе не буржуй этот Кэнэл. У него вон и руки в краске. Так въелась, что и отмыть ничем не может.
— Все равно… Слыхал, что он ответил Соколову? Гена, его, значит, подковырнул: «Что ж ты, мол, в Англии перед отъездом руки не помыл?» А он ему: «У нас краска такая, что ее за месяц не отмыть. А ваша краска через неделю дождем смывается…»
Вскоре произошел случай, после которого гонор иностранцев заметно поубавился.
В ходе монтажа оборудования были установлены две восьмиметровые металлические колонны. Предстояло с помощью нескольких винтов соединить их стальной балкой.
Трухина в это время на площадке не оказалось, и Кэ- нэл преимущественно знаками объяснил Соколову, что теперь необходимо забраться на колонну и произвести на высоте нужную работу.
— Опасно, — возразил Соколов и для убедительности постучал коваными подошвами по бетонному полу. Затем взял листок бумаги, карандаш и нарисовал на нем строительные леса.
Кэнэл стал решительно возражать. Возведение лесов отнимет много времени, а время — деньги, и если это называется «тюменский класс», то, на его взгляд, это плохой класс.
Хэмфрлис прислушивался к спору, потом что-то сказал Кэнэлу. Тот молча выслушал инженера, перекинул через плечо сумку с инструментом и тяжело и неуклюже стал взбираться на колонну.
— Дисциплина, — прокомментировал кто-то из членов бригады.
— Чистое убийство, — возразили ему. — Если сорвется, то костей уже не собрать.
Выполнив часть работы, англичанин спустился и объяснил Соколову, что он показал, как нужно работать, теперь дело за бригадой. Он — инструктор, Соколов — инструктор. Им нет нужды выполнять операцию самим. Надо приказать рабочим.
— Не могу я приказать, это же нарушение техники безопасности. Человек упадет, убьется, а у него, между прочим, дети. У нас так не работают. У нас государство запрещает. Человек дороже любой машины.
Кэнэл, однако, не понимал, почему здесь так не работают, если в Англии так работают и в других странах, где они монтировали мельницы, так работают.
Чувствуя, что дело зашло в тупик, ушел, пожимая плечами, Хэмфрлис.
— Вот что, мистер Кэнэл, — сказал Геннадий Алексеевич. — Ты бы тоже погулял малость. Часика полтора- два, — Соколов показал на часах сколько. — А работу мы сделаем сами, по-своему.
Кэнэл понял, усмехнулся.
— Такая работа — два суток.
И обведя четыре круга по циферблату часов, долго и обстоятельно доказывал, что работать надо не «по-своему», а по инструкции, что изменить инструкцию могут только инженеры, а рабочие должны ее строго выполнять. А если мистер Соколов все же хочет работать на лесах, то время на их возведение и разборку не должно входить в сроки монтажа, предусмотренные договором с фирмой. В конце концов, крайне недовольный, он ушел. Вернулся Кэнэл минут через сорок, видимо, все же решил взглянуть, как русские работают «по-своему». Картина, им увиденная, произвела на англичанина сильное впечатление.
Еще недавно гордо возвышавшиеся колонны лежали на полу, тут слесари привинчивали к ним злополучную балку. Когда с помощью крана колонны вновь были водворены на место, Кэнэл заговорщицки отозвал Соколова в сторону.
— Мистер Соколов — инженер? — негромко спросил он.
— Рабочий. Воркер.
— Worker — пропаганда? — никак не хотел верить Кэнэл.
Потом, не раз увидев техническую сметку и инициативу, проявленную слесарями бригады, Кэнэл, мешая русские и английские слова, подкрепляя свою речь жестами, рассказывал:
— У нас, мистер Гена, рабочий не приучен думать. Наоборот, ему это категорически запрещено. Думают инженеры, а рабочие выполняют инструкцию. Как им скажут, так и сделают. А хорошо это или плохо — не их дело… У вас в столовой рабочие и инженеры сидят за одним столом. Разговаривают, спорят. Такого у нас не увидишь. Инженер и рабочий у нас не курят одну трубку… А есть у вас дети?
— Двое, — ответил Соколов. — Учатся. В колледже, если по-вашему.
— Мистер Гена, — сказал Кэнэл. — Вы все-таки, наверно, инженер…
…Геннадий Алексеевич хотя и не был инженером, но с техникой имел дело издавна. И жизнь его в общем-то похожа на жизнь всех его сверстников, родившихся в конце 20-х годов. Закончил в 1941 году семилетку, в первые годы войны работал на тракторе в родном селе Каменке, под Тюменью. В 1944-м призвали в армию, учился в Омском авиационном училище, затем около восьми лет служил в погранвойсках, на Сахалине принимал участие в строительстве цементного завода. Демобилизовался из рядов Советской армии с седьмым разрядом слесаря. Поступил работать на Тюменский аккумуляторный.
Однажды англичан решили в порядке культурного досуга свозить на рыбалку на озеро Андреевское. На другой день они пришли в цех с изрядно опухшими лицами.
— Что с вами, Джон? — поинтересовались рабочие.
— Москиты! — воскликнул Кэнэл и, как всегда, когда хотел сообщить нечто секретное, отвел в сторону Соколова.
— Почему мистер Гена не ездит каждый вечер на озеро удить рыбу?
— А зачем каждый вечер? — удивился Соколов.
— Но ведь это же чистый доход!
Выяснилось, что Кэнэл, прежде чем забросить удочку, задал ряд вопросов сопровождавшим его русским товарищам. Его интересовало, чье это озеро и сколько его хозяину платят рыбаки за разрешение удить рыбу в его озере. Англичанин был удивлен тем, что никакого частного владельца озера не существует, а рыбу ловит каждый желающий и совершенно бесплатно.
Многое было непонятно и удивительно в нашей стране иностранцам. Их непонятливость иногда смешила слесарей, иногда наводила на размышления.
Как-то, придя в цех, когда бригада, расположившись на деревянной таре, дружно перекуривала, Кэнэл, отозвав в сторону Геннадия Алексеевича, испуганно спросил:
— Мистер Гена, у вас что, забастовка?
— Почему?
Кэнэл указал на курящих.
— Сегодня работать не будем? Я ведь правильно понял?
Посмеялись. Однако, поразмыслив, Соколов сказал бригаде:
— Конечно, у них там, в Англии, потогонная система, из рабочего соки выжимают. Но и наша «курительная система» не подарок для дела. Я проверил — за сутки набежал целый час перекуров. Давайте это дело упорядочим.
Не английская «инструкция», а продуманный бригадиром и инженерами Б. Н. Гусаровым, В. К. Трухиным, А. Д. Ручкиным, главным энергетиком завода Г. Ф. Андреевым четкий план монтажа диктовал темп и ритм работы.
Выходило так, как и пообещал Соколов: сроки монтажа оборудования сокращались. Англичане лишь покачивали головами: во многих странах были, такого не видели.
Уже в первые недели совместной работы выражение снисходительной самоуверенности покинуло их лица. Обстановка царила деловая.
Лишь один случай послужил поводом для неудовольствия гостей и рассуждений на тему «они» и «мы». В то утро прошел обильный дождь. В проходную они вошли недовольные, брезгливо оглядывая грязь, налипшую на лакированные ботинки.
— Надо сначала дороги строить, а потом уже завод. Так делают цивилизованные люди, — сердито сказал Кэнэл.
Трухин перевел его слова Соколову.
Геннадий Алексеевич нахмурился.
— Переведите ему, Василий Кондратьевич, вот что. Если весь английский асфальт свезти в Сибирь, его здесь и на одну приличную дорогу не хватит. А кроме того, мистер Кэнэл, когда вы свои тротуары вылизывали, наводили в Англии чистоту, мы с фашистами воевали. Наши города от Киева до Волгограда лежали в пепле. А мы их опять построили — не один, а сотню. И дороги тоже. И мосты. И заводы. Может быть, поэтому на тот клочок земли, куда сегодня ступил неосторожно мистер Кэнэл, асфальта пока и не хватило. Но ничего, заасфальтируем. Можете мне верить.
Кэнэл выслушал Соколова молча. Потом сказал бригадиру:
— Я мог бы и не поверить. Но теперь я знаю: тому, что говорит мистер Гена, приходится верить, — и, улыбнувшись, добавил, разведя руками: — Тюменски класс!
Конечно, это был класс: монтаж оборудования проведен в рекордно короткий срок.
Первыми бригаду Геннадия Соколова поздравили их коллеги по монтажным работам, постоянные соперники в соревновании, слесари из бригады Михаила Троценко.
— А кто сомневался? — сказал Савинов-младший.


ДЕВИЗ АККУМУЛЯТОРЩИКОВ — ВЫСОКОЕ КАЧЕСТВО

В шестом часу Агафангел Евстафьевич вышел из дому. С вечера выпал мокрый снег, и прихваченные ночным морозцем деревья льдисто звенели. В окнах автобуса навстречу мчалась Тюмень. Красные старинной кладки купеческие особняки, древние серые соборы, новые дома с цветными балконами.
Завод, что человек, рождается, живет, стареет…
Об этом подумал Бусарев, когда автобус миновал старый аккумуляторный. Он с детства привык относить завод к явлениям одушевленным. Быть может, виной тому песня, одна из тех, которые любил напевать отец, тюменский рабочий, с трехлинейкой в руках прошагавший в гражданскую пол-России.
Заводы вставайте, шеренги смыкайте,
На битву шагайте, шагайте, шагайте!

И сейчас он на мгновение ясно услышал песню, долетевшую из детства, и с грустью подумал: «Стареем»…
Показались высокие железобетонные корпуса нового аккумуляторного. Бусарев надвинул козырек цигейковой шапки по самые брови, направился к выходу.
Рядом с зеленым дощатым забором, сколоченным строителями, ставили другой, чугунный, из решеток фигурного литья. Начали подстригать клены, тянувшиеся вдоль ограды.
«Раскачали-таки хозяйственников», — обрадованно отметил Бусарев и тут же нахмурился. Сварочные швы сделаны были небрежно, корка черного шлака и окалины, пузырьки застывшего металла портили ограду.
— Не забыть сказать, кто тут портачит.
Два месяца на новом, а его тянуло лишний раз пройтись по заводу, посмотреть. Еще в детстве, в деревне, замечал Агафангел, людей всегда притягивал, по-доброму волновал хорошо поставленный дом.
«Дом», по которому сейчас шагал Бусарев, строители сработали неплохо. Где-то на недосягаемой высоте стены плавно переходили в своды потолка. Густая синева раннего сибирского утра потоком вливалась в цех сквозь стеклянные фонари крыши. Таким же, только еще более мощным потоком, входило в литейный цех утро через одну из боковых стен, сплошь из стекла. В формировочном взгляду открывался лес. На белом кафеле стен строители искусно выложили зеленые ели в натуральную величину. Серебристые вентиляторы работали почти бесшумно, нагнетая свежий воздух.
В литейном, где шеренгой вытянулись элегантные автоматы «Хлорайды», а по соседству пристроились не столь изящные, массивные карусельные станки, Бусарев увидел высокую смуглую женщину в аккуратном сером халате. Она медленно шла вдоль транспортера, брала отлитые накануне решетки и внимательно и долго рассматривала их.
Агафангел Евстафьевич не удивился, увидев ее в пустом и тихом цехе. Только память на мгновение отбросила его на 25 лет назад.
Когда в 1947 году Агафангел Бусарев, широкоплечий, крепко сбитый паренек, в гимнастерке, тщательно заправленной под тугим армейским ремнем, впервые пришел на завод, о литейном деле он не имел даже туманных представлений. В маленьком, мрачном, с низким потолком литейном цехе стояли лишь две карусели «Алджон». Остальные работы по отливке решеток для аккумуляторных батарей производились вручную. Тяжело приходилось.
Он с удивлением наблюдал тогда за очень юной смуглолицей девчонкой, которая уверенно ходила по цеху, одним что-то мягко объясняла, другим категорическим тоном приказывала. Ее слушали, к ней относились с уважением. Потом он узнал, что Насима Ахметшина пришла на завод в 1944 году. Удивительно быстро постигла секреты литейного дела и через год, когда ей исполнилось 17 лет, была назначена мастером. С тех пор не расставалась с цехом.
— О чем, Насима, печалишься? — окликнул ее Бусарев.
— Карусель что-то плохо вертится, — пошутила Насима.
Бусарев подошел. Теперь они вместе обходили машину, прощупывая ее стальные узлы, осматривая новые формы и уже отлитые на них решетки.
— Вверху слепота, а внизу порывы.
— В чем дело? И питательная среда вроде хорошая, — Ахметшина начала снимать асбестовые салфетки с еще не остывших форм. Бусарев раскрывал формы, заглядывал внутрь.
— Впечатление такое, будто плавает пузырек. Вверху — заливы, а внизу — бедный режим, — и, подумав, определил: — Форма закрывается плохо. Воздух попадает…
— Глаз у Евстафьевича живой, — Ахметшина проводила взглядом коренастую фигуру литейщика.
«Дотошный» — говорят о нем некоторые, — записывая в конторке задания слесарям, все еще размышляла Насима Хабибуловна. — Разве это плохое качество?»
Ей вспомнилось, как часами одну за другой, уже хорошие решетки, вполне соответствующие стандарту, Бу- сарев отправлял в брак. «Себя заработка лишает», — осуждали, не понимая, другие. А ему не нравились решетки. Бросал и бросал в котел… И, доведя технологию до совершенства, наверстывал упущенное. Может, это чувство неудовлетворенности, стремление к совершенству и подняло его над другими. Первым в стране освоил автомат «Хлорайд» и добился на нем самой высокой отливки.
Автомат, на котором работал Бусарев, возглавлял длинную шеренгу светлых машин. И эта подчеркнутая чистота и почти щегольский лоск тоже были тем, что отличало новый завод от старого.
Пока нагревался металл, машинист почистил форму, нанес слой эмульсии.
Включил автомат. Тепло загорелись лампочки на приборах. Заработали транспортеры. Нажал кнопку «пуск». Загорелась водородная завеса. Блеснули струйки расплавленного свинца, автомат выбросил первую решетку.
— Здравствуйте, — к Бусареву подошел Маланичев.
Тот, кто не знал парторга завода, вполне мог принять
его за недавнего студента. На вид был очень молод парторг. С минуту Маланичев наблюдал за работой автомата. Потом наклонился над решетками.
— Для «Жигулей». Как получаются на «Хлорайде»?
— Ничего. Получаются. Бывает, делаешь, делаешь, и вдруг самому понравится.
— Агафангел Евстафьевич, пойдем к директору, ждет.
Директор стоял у стола и смотрел в окно — просто так, машинально, думая о чем-то своем. Бусареву понравился кабинет. Форма мебели, цвет стен, А более всего — царивший здесь порядок. На одном столе телефоны, бумаги, календарь, записная книжка, на другом — чертежи. Все под рукой, ничего лишнего. Как у хорошего станочника на рабочем месте.
Словно угадав его мысли, директор улыбнулся.
— Вот скоро тут поставят такую механику, что стоит нажать кнопку — и все будет видно, что в каком цехе делается.
Улыбка красила директора, делала обычно озабоченное лицо его добродушным.
— Чувствуете, Агафангел Евстафьевич, какая страда?
— Да.
— А почему?
— Оборудование требует времени на отладку. Ну и теплотрасса. Подгоним тепловые режимы — поднимем производительность. Без тепла ничего не сделаешь. Химия.
— И все?
— Нет, не все. Люди нужны.
— Вот именно. Квалифицированные рабочие, — сказал парторг.
— Вы сколько за свою жизнь обучили литейному мастерству?
— Полсотни-то будет.
— А нам сейчас надо в несколько раз больше. Профессиональное училище еще когда откроем. Сегодня надо учить молодежь на рабочих местах. Надо поднять организацию труда в каждом цехе, на каждом участке. Сумеем сделать эти два дела — завод встанет на ноги. Ждем от вас помощи, Агафангел Евстафьевич, — Кубасов посмотрел в окно. От проходной к цехам уже сплошным потоком шли люди. — Думаем назначить вас мастером литейного. Как ваше мнение, Геннадий Дмитриевич?
— Александр Иванович, лучшего и желать нельзя!
Бусарев молчал, сосредоточенно думал. Новый завод требовал рабочих, нуждался в мастерах, но почему именно он? Начинать в 47 лет, не поздновато ли? Мастера сейчас вон какие, с высшим техническим. А у Ахметшиной и Савинова — многолетний опыт…
Директор встал из-за стола. Подошел к Бусареву. Бусарев тоже встал.
— Ты не спеши, подумай, — сказал директор, сбиваясь с официального тона. — Понимаю, дело хлопотное, новое. Да и в зарплате потеряешь. Посоветуйся дома. Семейный бюджет — штука серьезная.
Когда Бусарев вышел, директор спросил у парторга:
— Как думаешь, согласится?
Парторг снял очки, не спеша протер платком стекла, водрузил их на прежнее место и лишь потом сказал:
— Должен бы.
— А почему?
— Человек он хороший, — ответил парторг.
— Я думал, ты скажешь что-нибудь более научно обоснованное, — засмеялся директор.
— А если не согласится? — настойчиво продолжил он. — Лучший литейщик. На виду. В почете. К тому же сам за себя в ответе. Признаться, не по себе было, когда предлагал Бусареву… Сколько сейчас он получает?
— Шесть тысяч решеток в смену. Где-то около трехсот рублей.
— А мы ему что предлагаем? На 140 рублей. Справедливо ли? Мастер в производстве — какая фигура!
«Очевидно, — подумал Маланичев, — директор не раз уже доказывал подобное кому-то и сейчас, вспомнив, снова сердится».
— Задали мы ему задачу… А что делать? — Директор поискал среди лежащих бумаг на столе нужную и, найдя график работ, расписанный по цехам, стал изучать его…
Из проходной вышли вместе с мастером литейного Тихоном Александровичем Савиновым. Погода резко изменилась, как это часто бывает в Сибири. Ветер и по-весеннему яркое солнце растопили выпавший накануне снег. Из дворов, пересекая тротуар, мчались ручьи. Закручиваясь спиралью, бурлила на обочинах дороги вода. По асфальту, поднимая веером брызги, проносились грузовики.
Не сговариваясь, пошли пешком, оба любили весну полой воды, она напоминала детство, деревню. Была еще одна тайная причина: хотелось пройти мимо старого завода. Как ни был хорош новый, высоко взметнувший железобетонные плечи, как ни гордились бы им рабочие, а у ветеранов к радости этой примешивалась и грусть. Грустят люди, расставаясь с друзьями, родными местами, домом, с чем-то кровно близким, своим, пережитым.
— Стареем, Евстафьевич, а город-то все молодеет, — нарушил молчание Савинов.
Завод и голое поле, где теперь возвышался новый, еще недавно отделяла узкая улочка из покосившихся и потемневших от времени деревянных домишек, построенных местными жителями еще в прошлом веке. За 10–15 лет здесь вырос соцгород.
— Тихон Александрович, все хочу спросить, сколько же лет ты на заводе?
— Тридцать семь. Первая пятилетка заканчивалась, как дядя увез меня из деревни в Подольск. А теперь уж девятая, считай. Без перерыва, даже в войну. Я ведь как рассчитывал? Приеду в Тюмень — и сразу в военкомат. Ан нет. Оказался незаменимым специалистом. Реветь с досады хотелось. Иные в отцы мне годились, их, понимаешь, пожалуйста. А я, здоровенный, в тылу кантуюсь.
Бусарев взглянул на Савинова, подумал: «И сейчас осталась в тебе богатырская стать. Вот только волосы совсем побелели. Да зубы на металл поменял».
— Три года на пенсии, а уйти никак не решусь. Даже представить себе не могу, понимаешь.
Миновав старый завод, на автобусной остановке попрощались.
— Тихон Александрович, — задержал приятеля Бусарев, — а мастер в цехе, это что ж за фигура?
— Мастер — это хозяйка в доме, — весело рассмеялся Савинов. — Так говорит Насима. По-моему, очень верно.
«Представить себя не могу без завода… Савинов, значит, не может, а я? — думал Бусарев, шагая по лестнице на свой пятый этаж. — Через три года тоже срок подойдет на пенсию. Что ответить директору! Годы, мол, не те, Александр Иванович. Уставать стал. А тут новое дело, хлопотное, с молодыми. Вдруг не смогу? И автомат… Сколько еще в нем нераскрытых возможностей…
После ужина Бусарев закуривает и, встав у окна, долго смотрит на движущиеся по небу тучи, подсвеченные ярким закатом. Евгения Михайловна, как обычно, сидит с вязаньем у телевизора.
— Как посоветуешь, мать, — решившись наконец, говорит он. — В мастера меня прочат.
— За какие ж заслуги, — недоверчиво поворачивается к нему жена.
Агафангел Евстафьевич пересказывает утренний разговор, ложится на диван и томительно ждет, что ответит жена. Евгения Михайловна не спешит с ответом. Молчит, изредка взглядывая на экран, и по-прежнему проворно работает спицами. Бусарев листает газеты, курит.
И перед его глазами снова встает завод: один уже привычный, родной, вошедший в его жизнь, как блестящая в порах его кожи свинцовая пыль, другой — ошеломляющий своим величием, но еще не знакомый, таинственный.
И в этом огромном мире, который сейчас окружал и охватывал Бусарева, стояли тускло освещенные догорающим закатом городские кварталы, мутные воды реки, небо с тяжелыми разноцветными тучами и оба его завода.
— Их можно понять, — Евгения Михайловна положила на его плечо ласковую руку. Бусарев вздрогнул от неожиданности. — И их можно понять. А нам Вовку лет шесть учить, да и Танюха невеститься начинает.
Ночью, когда пришла бессонница, вспомнил отца. Почему-то очень ясно припомнился запах его рук. Он не был одним, неизменным. Широкие твердые ладони, прикасавшиеся к рыжим мальчишеским вихрам, приносили в избу аромат того дела, каким был занят отец. Они пахли машинным маслом или смоляной стружкой, иногда сеном, грибами, речной запрудой.
И еще вспомнился предвоенный отпуск, проведенный в родной деревне, куда они приехали вдвоем с отцом, наполненные солнцем необозримые луга.
На Отечественную отец ушел раньше сына. Агафан- гелу до призывного возраста не хватало года. В июле сорок первого знакомый из сельсовета, выдавая Бусареву паспорт, прибавил недостающий год. «А дальше, — сказал знакомый, — действуй сам, как сумеешь». Бусарев сумел. Вскоре он был на фронте…
Утром, одеваясь, внимательно оглядел себя в зеркале, пристально посмотрел на жену. И Евгения Михайловна поняла, что муж очень взволнован.
— Послушай-ка, Женя…
— Да уж говори. Знаю ведь, что ночь не спал.
— Давай сядем, — Бусарев помолчал, потом спросил: — Ты сколько лет работала в бухгалтерии нашего завода? Так, немало. Возьми, мой дорогой бухгалтер, карандаш, подсчитаем, что он нам с тобой дал, завод.
Они сидели рядом, еще не старые, но уже не молодые, и вся их жизнь, день за днем, проходила перед ними.
— Что тут считать, — вздохнула Евгения Михайловна. — Все дал. Все, что у нас есть с тобой.

* * *

Давно ли мастер литейного цеха Бусарев знакомился с молодым пополнением! Высокий казах с характерным разрезом глаз на добродушном лице:
— Из Алма-Аты я. Николай Хайрулин.
Синеглазый паренек с аккуратными, как у девушки,
бровями. Кислицын Владимир. До армии работал на Тю- меньсельмаше.
Невысокий, плечистый крепыш, в сером, не раз стиранном комбинезоне, в кепке, надетой козырьком назад. Явно не новичок.
— Виктор Орлов. Работал на руднике под Нижним Тагилом…
— Думаю, ребята, вы подружитесь с заводом, — оттого, что новички рассматривали мастера с нескрываемым любопытством, и оттого, что он впервые держал речь на людях, Бусарев волновался. Лицо его было влажным и красным, будто он только что вышел из бани. Он то и дело поправлял на голове синий берет, в светлых глазах его стояло выражение достоинства и смущения. — У завода душа гордая и добрая, если он станет для вас родным… И помните — металл суетливых не любит. Он открывает секреты свои исподволь, терпеливым. Бывает, делаешь, делаешь, пока самому не понравится…
По молодости лет парни вряд ли знали старую песню о заводах, смыкающих широкие закопченные плечи в могучие шеренги… Но по глазам было видно — они понимали, о чем говорил им мастер.
Давно ли это было? Четвертый месяц уже в мастерах… Бусарев идет по участку, отчетливо слыша, чувствуя, подмечая по едва уловимым приметам ритм работы. Синие глаза Кислицина радостно усмехаются. Мокрые пряди волос прилипли ко лбу. Кислицин заменяет заболевшего машиниста Лазарева, стоит за бригадира — всех ближе к металлу. Перед глазами его бьют струйки свинца. Горячим сухим жаром дышат котел и чугунные формы.
— Ну как, Володя, дела на карусели?
— Да так, товарищ мастер. Бывает, делаешь, делаешь, и самому понравится, — и звонко смеется. — Все в порядке, Агафангел Евстафьевич!
— Агафангел Евстафьевич! — на испачканном машинным маслом лице слесаря Николая Хайрулина тревога. — Что-то с прессом… Матрица в одном положении. Цепь надо подать вправо или влево.
— Что-то не то, Коля. Смотрите. Четыре, пять годных — шестая решетка в брак… Это тормоз. Тормоз плохо держит. Отрегулируй тягу.
Вечером, после смены, ребята вместе с мастером выходят из проходной. Сразу за заводом — сосновый лес.
Узким клином, начинаясь у окраинных улиц, он, разрастаясь и густея, уходит далеко за городскую черту. Туда, в этот лес, медленно оседает закатное красное солнце. Заметно спадает поток машин. Лишь неуклюжий бульдозер, яростно рыча, ровняет площадку у кислотного цеха. На крыше его рабочие стеклят «фонари». И кажется, что они зажигают костры, в руках у них не стекло, а языки пламени.
А ребята не торопятся расходиться. Стоят и смотрят на поднимающийся на окраине города завод. Теперь это и их забота.

Профиль нового

Девятиэтажное здание заводоуправления похоже на обычный типовой жилой дом, только шире пролеты и нет балконов. Примыкающий к нему углом вытянутый «брусок» инженерного корпуса напоминает слоеный пирог: светло-серые полосы бетона чередуются с зеленовато-дымчатыми полосами стекла. Ограда у завода несовременная: чугунная, фигурного литья. В старой Тюмени чугунные ограды не редкость. Хорошо вписываются в густые старинные парки с вековыми, в три обхвата, тополями и темнокорыми липами, в архитектуру старых улиц, застроенных невысокими, «дедовской» кладки краснокирпичными домами.
А здесь, в юго-западном районе, — панельные, похожие друг на друга дома, бульвар от дороги отделяют радужно раскрашенные, низкие, как и в других новых районах города, барьерчики из продольных и гнутых труб. И вдруг натолкнется взгляд на зеленый травянистый сквер с четко размеченными асфальтовыми дорожками, с негустыми рядами елей, кленов и тополей, с черной литой решеткой ограды с каменным основанием и светло-серыми, в тон основанию, столбиками.
На первый взгляд и не сразу заметишь, что это фасад завода. Но стоит свернуть на боковую улицу, что идет вдоль железнодорожных путей, — завод повернется другой стороной — своим рабочим профилем.
Потянутся вдоль дороги длинные корпуса с плоскими крышами: высокие, светлые, железобетонные — основные, а красные, кирпичные, пониже — вспомогательные.
Они будут тянуться один за другим, и на всем протяжении не увидишь над заводской территорией труб, дыма, гари и копоти. Лишь из распахнутых широких окон и приоткрытых фрамуг фонарей на крышах корпусов вырвется мерный и напряженный гул цехов.
Таким представляется тюменский аккумуляторный, когда смотришь на план, висящий в кабинете директора завода. Не все пока так, как на плане. Еще не выросли деревья в недавно посаженном сквере. Еще нет девятиэтажного заводоуправления и второго главного корпуса. Но и сегодня, по окончании строительства первой очереди, рабочий профиль завода выглядит внушительно…

* * *

«Завод создается по последнему слову техники с опережением технологии, закладываемой в проект» (это корреспонденту).
«О некомплексном вводе первой очереди и о том, как обеспечить быстрый комплексный ввод второй, а следовательно, и освоение» (это для беседы в главке).
На улице своим ходом шла весна. Земля, где ее не упрятали под асфальт, набухала под солнцем: ярко зеленели стволы тополей и кленов. Еще день, два — и деревья выбросят почки.
«В Москве уже, наверное, совсем тепло», — подумал директор и отошел от. окна. Ему предстояла поездка в главк. Поезд в Москву уходил вечером, до его отхода предстояла беседа с корреспондентом одной из центральных газет. И сейчас директор мысленно вел как бы два монолога, выбирая из потока мыслей те, на которых необходимо будет сосредоточить внимание руководителей главка, и те, что, по-видимому, заинтересуют корреспондента.
Завод не давал план — в заводском паспорте это была первая подобная страница. Оборудование не отлажено, не обкатано, не испытано. Сразу — в рабочий режим. Отсюда частые поломки, простои. Вся причина — некомплексный ввод. Установили «голенький» пролет главного, и сразу на него — план. А как его дать, если не построены вспомогательные службы: электролизерная (кислородное и водородное питание), кислотный цех, компрессорная, градирня, электроподстанция. Завод и сейчас еще тянет коммуникации к вспомогательным цехам: воду, тепло, подъездные пути, энергию, канализацию, связь. Все это надо копать, возводить, насыпать, стыковать, монтировать, отлаживать. В какой последовательности? Какими силами? Вот почему создалось тяжелое положение с планом. Плюс диспропорции, недостатки планирования, трудности снабжения, нехватка рабочей силы, связанные с вводом в строй нового завода, создали такое напряжение, которое сродни фронтовой обстановке. Сейчас, когда достигнута проектная мощность первой технологической линии, сконструирована и изготовлена часть оборудования для второй и третьей линий, предприятие оказалось еще в более тяжелом положении.
«Строительно-монтажное управление № 12 треста Тю- меньгорстрой все еще не сдало подсобные цеха. Руководители главка, хорошо зная об этом, заведомо спускают крайне завышенный план. Вызывает недоумение, почему производственная программа рассчитывается не на введенные в строй мощности, а на выделенные по плану капиталовложения, которые плохо осваиваются по вине строителей», — писала «Правда».
Директор пометил в блокноте число выхода статьи и вспомнил, что тогда на вопрос корреспондента: «Назовите объемы строительных работ и наиболее «узкие места», — он ответил:
— В период строительства и освоения новых производственных мощностей мест «широких» вообще нет. Все узко.
Кубасов подумал о том, что если бы тот вопрос ему вновь задали сегодня, он ответил бы точно так же:
— Все узко.
Все узко, если учесть, что кроме плана и ввода в строй нужно изготовить оборудование и начинить им цеха. Наладка, оснастка, монтаж сотен единиц оборудования: литейные машины, прессы, автоматические и поточные линии. Завод должен обрасти мускулами. «Как обеспечены жильем рабочие завода?» Этот вопрос может задать корреспондент. В главке общие цифры известны. Да, текучесть рабочей силы и жилищный вопрос: жилья не хватает, потому что недостает рабочих, и рабочих недостает, потому что не хватает жилья, — заколдованный круг. Снизилась интенсивность коллективного строительства из-за недобора рабочих.
Было время, когда каждый рабочий завода получил благоустроенное жилье. С тех пор прошло десять лет. Число рабочих с пуском нового завода втрое возросло. Но выросли и запросы: люди хотят жить не просто в благоустроенной, но и в отдельной квартире. И эту задачу необходимо решить, и не просто, а с перспективой, имея в виду строительство второй очереди завода.
Директор полистал блокнот, нашел нужную запись. На сегодня он наметил посидеть еще с экономистами, плановиками.
Номера батарей, решеток, тонны сырья, проценты выполнения плана цехами — поток цифр умещался в запасниках памяти. Выстроенные в нужном порядке, сгруппированные, они рассказывали о заводе и о людях, имевших прямое и косвенное к заводу отношение: об их силе и слабости, энергии и нерасторопности, зоркости и близорукости.
Но цифры не заслоняли живых картин: директор мысленно шел по цехам. В сборочном цехе готовилось бетонное ложе — основание для третьей конвейерной линии.
Он видел пока еще не начиненный оборудованием гулкий пролет кислотного, весь в фонтанах ослепительно белого сварочного дождя. Здесь хозяйничали две бригады из пусконаладочного и ремонтно-механического. Монтажники Александра Дудоладова сваривали скроенные из огромных стальных кусков кислотные чаши-емкости, одевали их в свинцовые «рубашки», сшитые по тем же чертежам.
Слесари-наладчики Юрий Савинов, Сергей Глазырин, Николай Юрченко, Станислав Макаров и Юрий Россинский под руководством опытнейшего бригадира Михаила Троценко устанавливали холодильники, делали ревизию кислотных насосов и разводку трубопроводов.
В литейном устанавливали штампы для третьей полуавтоматической линии литейных машин.
Завод рос. А когда-то казалось самым трудным освоить нулевку. Они бродили с начальником строительства по территории, где сейчас стоит главный корпус и строится блок вспомогательных, и развороченная земля, котлованы, рытвины, провалы и ухабы напоминали следы жестокой бомбежки. И, глядя на буро-рыжие груды глины, на торчащие пока что глубоко в земле остовы бетонного фундамента, с трудом представлялось, что когда-то тут встанут корпуса.
Теперь, с высоты уже сделанного, когда пыхтит, стучит, колотится живой организм завода, не верилось, что тут была чернота пустынного поля, а на месте электроли- зерной — заросшее камышом озеро, по которому плавали утки.
И то, что еще предстояло сделать, не казалось легче того, что уже осталось позади.

* * *

Воскресное утро выдалось хмурым, сырым, прохладным. В литейном верхний свет был выключен, светились только лампы в щитках над длинной шеренгой автоматов «Хлорайд». Синеватосумеречную тишину нарушали нечастые звонкие удары металла по металлу да гулкие шаги подкованных сапог по бетонному полу. Затем к этим звукам, смягчая и заглушая их, присоединился характерный шум работающих моторов.
Слесарь-наладчик Мухамедов не спеша проверял штампы, транспортеры, трансмиссии — все узлы автомата, затем включал мотор, вновь тщательно осматривал машину и, оставив ее разогреваться, направлялся к очередному «Хлорайду».
Это была привычная для него работа. Двадцать лет он ходил от машины к машине, со скрупулезностью и чуткостью опытного врача осматривал, простукивал и прослушивал их стальные тела, знакомые до мельчайшего болтика. Сколько раз приходил наладчик в безлюдный и тихий цех между сменами! Сегодня тишина показалась ему по-особенному значительной.
Едва Мухаметов вошел в цех, в глаза ему бросилась кумачовая лента лозунга, протянувшаяся вверху, вдоль подвесной дороги. Лозунг звал к ударному труду. И оттого, что в цехе царил полумрак и часть кумачовой ленты утопала в тени, а часть ярко пламенела в лучах электроламп, казалось, что над пустым, притихшим цехом разгорается и вот-вот вспыхнет, забьется языками тревожное алое пламя.
Мухаметов сделал несколько шагов, и они гулко отпечатались в напряженной тишине.
И по странной ассоциации в памяти его эхом отозвался четкий звук шагавших в ногу сотен людей…
…Держа равнение, рота за ротой шагают по улице солдаты. Площадь перед вокзалом заполнена народом. Выпускник ФЗО Шовкат Мухаметов чувствует, как стискивает горло спазма волнения. Словно стараясь запомнить на всю жизнь, всматривается он в дорогие лица. В колонне его брат, товарищи по заводу. Без остановки, на ходу перестроив ряды, колонна направляется к вагонам поезда, который через несколько минут двинется на передовые позиции. Было утро 7 ноября 1943 года…
Нежданно возникшее воспоминание взволновало рабочего. «В бой последний, как на праздник, собирайтесь!» — вспомнились слова песни. Именно так было тогда. И через многие годы пронес он в душе ощущение особых минут того сурового праздника и прощания.
Сегодня тоже праздник. Правда, совсем другой: трудовой, рабочих рук, рабочего умения и сноровки. До начала конкурса оставалось еще два часа.
Мухаметов в юности был спортсменом, любил дух соревнования, азарт борьбы, те всплески радости и тревоги, которые испытывают на дистанции лыжники, конькобежцы, легкоатлеты. Предстоящий конкурс литейщиков ему представлялся тоже чем-то волнующе-азартным, напористым, боевым. Переходя от машины к машине, он представлял, как встанут к автоматам хорошо знакомые ему рабочие: к первому «Хлорайду» — Михаил Сартаков, ко второму — Виктор Богряшов, дальше по цепочке — Владимир Шабуров, Николай Незнамов, Александр Урус- тамов, Александр Лужин, Иван Гапонов, Владислав Пелевин, Владимир Заузолков… На полуавтоматических «Алд- жонах» будут соревноваться бригады Анатолия Больных, Дмитрия Пимнева, Анатолия Богданова, Николая Захарова, Шайтулы Айнулина, Аркадия Таратунина.
Когда Мухаметов закончил работу, часы показывали 20 минут шестого. К этому времени в цехе уже горел верхний свет, начальник цеха Николай Табунов и технолог Насима Ахметшина прикалывали к доске показателей списки участников соревнования.
Мастер Агафангел Бусарев трудился за автокарщи- ка, — готовя рабочие места, отвозил в намазочное отделение решетки, отлитые в ночную смену.
Пришли члены конкурсной комиссии: председатель завкома Анатолий Мезенцев, инженер отдела главного технолога Геннадий Маланичев, заместитель начальника ОТК Александр Павлович Лазарев, контролеры Лиля Архипова и Надежда Милякова, инженер-плановик Виктор Мельников, рабочий Юрий Петелин, временно исполняющий обязанности мастера. Юру любили в цехе. Невысокий, ладно скроенный, всегда модно одетый, он был прирожденным оратором. Общественной работой занимался увлеченно, был расторопным и деловым председателем цехкома. А самое главное — он был прекрасным рабочим, одним из немногих литейщиков, сумевших повторить рекорд Бусарева — 6000 решеток за смену, и отличным товарищем, готовым прийти на выручку отставшему, а в случае необходимости — и проработать подряд две смены.
Сейчас Юрий Петелин о чем-то беседовал с группой молодых рабочих, пришедших «поболеть» за своих товарищей. Подобных зрителей собралось довольно много, они теснились у стен и конторки, оживленно переговаривались, обсуждали шансы участников конкурса.
В пять часов тридцать минут председатель конкурсной комиссии главный инженер Б. Н. Гусаров поднялся на невысокую «трибуну» составленную из деревянных поддонов, на которые складываются отлитые решетки. Он от имени администрации, партийного и профсоюзного заводских комитетов поздравил присутствующих с началом праздника труда.
Посмотреть на соревнование пришел один из знатных людей электрохимической промышленности, первый стахановец Подольского завода, мастер переплавочного отделения Тихон Александрович Савинов. Его попросили рассказать, как в первые пятилетки передовики брали старты социалистического соревнования. Это был интересный и поучительный для всех присутствующих рассказ.
После выступления ветерана председатель конкурсной комиссии Гусаров взглянул на часы и подал команду:
— Формы проверены, сплав разогрет, температура в котлах нормальная. Участникам конкурса пройти на рабочие места. Ну, в путь добрый! Начали!
…Над левой и правой формами автоматов горит неугасимо желтое пламя — «водородная завеса», как называют его литейщики. Мгновение — сквозь пламя проносятся струйки расплавленного металла. Еще короткое мгновение — автомат выбрасывает готовую блестящую решетку.
Это лишь со стороны кажется, будто машинист литейного автомата спокойно стоит у красивой, голубовато-серебристой машины с мягкими, обтекаемыми контурами и спокойно, думая о чем-нибудь своем, ожидает, когда автомат нашвыряет нужное количество решеток. Нет, не так все просто. Мозг и нервы машиниста в постоянном напряжении, чувства обострены. Нужно все время слышать негромкий голос мотора и по малейшему изменению его ритма и тембра ясно представлять, что происходит в стальном организме машины.
Надо одновременно видеть циферблаты приборов, следить за температурой сплава в котле, в трубе, в формах. А решетки идут одна за другой с короткими, секундными интервалами, к тому же нередко неодинаковых марок. Самое незначительное отклонение от заданных параметров необходимо заметить, мгновенно принять решение, регулируя технологию, добиться стабильности и оптимальности рабочего режима.
Справедливо говорят, что настоящему литейщику мало лишь опыта и знаний — требуются еще природные данные, талант. Бывает, человек годами стоит у машины, теорию знает в совершенстве, старается изо всех сил, продукцию дает без брака, выполняет план. И все равно, коль зайдет разговор по большому счету, скажут о нем: «Нет, не литейщик…» И сравнят две решетки: его и отлитую подлинным мастером. Похожи, на первый взгляд и не отличишь, ОТК и той и другой решетке «добро» скажет. А отличия есть: в изделии мастера ни одного лишнего грамма металла, оно тоньше, изящнее, в нем все по формуле совершенства: «необходимо и достаточно».
Среди соревнующихся сегодня не все были мастера с большой буквы, но были и такие.
Уже первые минуты конкурса не оставили зрителей равнодушными. Перенервничавший Урустамов не сумел хорошо покрыть эмульсией форму, «закоптил» ее так, что пришлось терять время на переделку, повторить вновь эту операцию.
Вызвал всеобщее восхищение на этом начальном этапе Гапонов. В то время как другие эмульсировали форму по частям, тщательно накладывая эмульсию ряд за рядом, Гапонов выстрелил из пульверизатора широкую струю и несколькими размашистыми движениями обработал стенки формы. Его автомат первым начал выдавать решетки. По рядам зрителей прокатились восторженные реплики:
— Вот это «закоптил»!
— Жми, Иван! Не уступай лидерство!
Соревнующимся предстояло проработать полную
смену. И на протяжении дня не покидали цех рабочие, пришедшие посмотреть на увлекательное состязание мастерства, сноровки, творческого вдохновения.
Постепенно определилась группа лидеров. Вперед вырвался Лужин, и это никого не удивило: за опытным кадровым рабочим давно утвердилась слава виртуоза тонкого литья. Что называется, по пятам за ним шел Сартаков, и это тоже считалось закономерным. Несколько отставали от лидеров Гапонов и Урустамов.
— Можно по домам идти. Лужина теперь никому не достать, — прокомментировал кто-то из зрителей сложившуюся ситуацию.
— И решетки у него — одна к одной, как грибки в маринаде…
— Это еще не факт! Сартакову стоит чуть поднажать, и неизвестно, чья возьмет!
Но случилось непредвиденное. Автомат Сартакова стал выдавать брак. Машинист выключил мотор.
— Вот так поднажал!
— Все, сел Сартаков на мель.
— А при чем Сартаков? Наладчик виноват!
Побледневший Мухаметов ринулся к замолчавшему
автомату. Главный инженер остановил слесаря, и густой баритон его перекрыл шумную разноголосицу:
— Спокойно! Автомат был исправен. Я проверял.
И в это время произошла еще одна неожиданность. Лужин подошел к копавшемуся в машине Сартакову.
— Ну, что тут у тебя, Миша? — спросил он.
— Неравномерная заливка на правом крыле, — ответил Сартаков.
— Дело, видать, в ковше.
— Попробую почистить ковш и заливочную пластину.
— Давай почистим.
Минут 20, пока оба машиниста устраняли неисправность, зрители терпеливо молчали и лишь тогда, когда работа была закончена, дали волю эмоциям.
— Включай, Сартаков, на всю железку!
— Что ты плетешься, Лужин? Бегом, на место! Урустамов вон куда уже ускакал!
— Давай, Александр Петрович! За тебя болеем!..
Горит над формами неугасимое пламя. Брызжут сквозь пламя тяжелые струи расплавленного металла. Растут на поддонах стопки серебристых свинцовых отливок. Все так, как в будний день.
И все же не так. Многолюдье в цехе, приподнятое настроение людей, волнение и радость на лицах праздничными приметами украшают сегодняшнюю рабочую смену.
Они стоят у своих сверкающих светло-голубых машин, внешне спокойные, внутренне собранные — мастера тонкого литья. Их окружают друзья, заводские парни и девчата, ветераны с сединой в волосах — единая трудовая семья.
Солнце врывается в просторные окна цеха, и в его лучах жарко пламенеет кумачовая лента на подвесной дороге с призывными словами:
«Решающему году пятилетки — наш ударный труд!»
Выписка из протокола заседания конкурсной комиссии:
«…В СОРЕВНОВАНИИ БРИГАД КАРУСЕЛЬНЫХ ПОЛУАВТОМАТОВ ПОБЕДИЛИ КОЛЛЕКТИВЫ, РУКОВОДИМЫЕ Ш. АЙНУ- ЛИНЫМ, В. ТАРАТУНИНЫМ, И. БОГДАНОВЫМ.
В ИНДИВИДУАЛЬНОМ СОРЕВНОВАНИИ ПЕРВОЕ МЕСТО ЗАВОЕВАЛ МАШИНИСТ ЛИТЕЙНОГО АВТОМАТА И. ГАПОНОВ, ПОСЛЕДУЮЩИЕ ПРИЗОВЫЕ МЕСТ А РАСПРЕДЕЛИЛИСЬ: МА
ШИНИСТЫ А. ЛУЖИН, В. ЗА- УЗОЛКОВ, М. САРТАКОВ, А. УРУСТАМОВ.
В ХОДЕ КОНКУРСА ЕГО УЧАСТНИКИ ИЗГОТОВИЛИ 1 109 000 ВЫСОКОКАЧЕСТВЕННЫХ РЕШЕТОК ДЛЯ АККУМУЛЯТОРНЫХ БАТАРЕЙ…»
…Один из приятелей сказал как-то Лужину не то в шутку, не то всерьез:
— Нерасчетливый ты человек! Не бросился бы помогать Сартакову, имел бы первое место, а значит, соответствующую грамоту, премию, почет.
— Почему нерасчетливый? — откликнулся машинист. — Во-первых, двадцать потерянных минут лучший литейщик — если он действительно лучший — обязан уметь наверстать. Во-вторых, решало не только количество, но и качество решеток, и теоретические знания. Выходит, и тут я был не самым лучшим. А в третьих, — Лужин помолчал, видимо, подбирая слова, чтобы точнее выразить мысль, — видишь ли, конкурс, что проводился в цехе, не имеет отношения к мотоциклетным гонкам или, скажем, к боксу, где каждый за себя. А имеет он, наш конкурс, самое прямое отношение к социалистическому соревнованию. Вот так-то.

Крылья

Завершались дни советской литературы на тюменской земле.
В конференц-зале гостиницы «Турист» шел писательский разговор о рабочей теме в литературе.
Перед входом в зал в креслах сидело несколько запоздавших журналистов.
Одна из дверей зала была приоткрыта, и в коридоре хорошо слышали выступающих.
— Салют! — приветствовал сидящих тучный не по летам юноша со значком на лацкане пиджака, по которому можно было определить, что он представляет прессу. Из-под распахнутого пиджака выглядывало несколько одетых в кожу фотоаппаратов.
— Заседают? — бросил взгляд на приоткрытую дверь и стер пот с лица. — Наверное, все асы уже выступили?
— Да, заканчивают, — ответили ему.
— Жаль, опоздал. Мне один наш журнал заказал фоторепортаж о Тюмени. Забил кассету, но зато — кадр! Тут, оказывается, улица Республики прорублена строго по линейке с запада на восток и есть момент, когда поднимающееся солнце на уровне пятиэтажных зданий повисает прямо над серединой улицы. Представляете: на несколько километров прямая, как стрела, улица и где- то в конце ее, словно ярчайший прожектор, солнце! А на улице начинается трудовой день. Какой кадр! На разворот. «Утро нефтяной столицы». Или просто: «Тюмень, утро». Жаль, сюда опоздал.
— Ничего, пару снимков еще сделаешь. Президиум, общий вид какого-нибудь литературного «волка» — крупно в профиль, с этаким задумчивым, устремленным вдаль взглядом, — шутливо подсказал кто-то.
— Да где там! Все уже устали до чертиков, раскисли, пожалуй… — С этими словами тучный юноша, открывая на ходу футляры фотоаппаратов, скрылся за дверью.
Вел конференцию секретарь Тюменского отделения Союза писателей Константин Лагунов. Рядом с ним сидел секретарь правления Союза писателей СССР Алим Кешоков. У окна чему-то улыбался и поглаживал усы Григорий Коновалов.
С трибуны выступал незнакомый корреспонденту высокий молодой человек с золотистым чубом над зеленоватыми, слегка прищуренными глазами. Охватывая взглядом зал и держа наготове камеру, фотокорреспондент прислушался к словам говорившего.
— В некоторых книгах на первом месте стоит технологический конфликт. А конфликт между людьми и внутри человека оказывается как бы явлением вторичным, целиком производным от недостатков технологических и организационных. Всем ясно, что о заводе, так сказать, с наскока, методом «интервью на рабочем месте» — не напишешь. Допустим, на заводе участились случаи сверхурочных работ. Ситуация, безусловно, конфликтная. В поисках причин конфликта отправляемся на рабочие места, к рядовым исполнителям: не они ли виновны? Нет, видим, что рабочие трудятся хорошо — все в целом и каждый в отдельности. По-видимому, хромает организация труда или слаба инженерная мысль. И мы продолжаем поиск в этих сферах, находим виновных и, как говорится, получаем сюжет для небольшого рассказа…
— И даже для большого романа, — вставил Алим Кешоков, вызвав веселое оживление присутствующих.
— А между прочим, — говорил выступающий, — не исключена возможность, что мы прошли мимо другого конфликта, тоже острого и притом не технологического, а чисто человеческого плана. На заводе ли, в цехе ли, на участке объявлен «аврал», рабочим предлагают потрудиться сверхурочно, иначе «горит» план. Кто-то соглашается, кто-то отказывается. Один рассуждает так: «Я сменное задание выполнил, заработал достаточно, а там хоть трава не расти, «горит» план цеха, ну и пусть себе «горит». Возможно и другое: «За двойную оплату в выходной — пойду, а иначе — ни-ни»… И, конечно, такое: «Я норму выполнил, заработка мне хватает. Но цех сорвет план — завод не выполнит поставку продукции. А если мы не отправим такое- то количество батарей, которое делаем за несколько часов — тысячи «Жигулей» не выйдут из ворот автозавода».
Иными словами, одни мыслят широко, по-государственному, не оправдывают виновников неполадок, требуют с них и на производственном собрании, и в парткоме, но готовы в такой момент помочь общественному делу. У других это общее заслонено личным интересом. Вот что порой скрывается за как будто бы со всех сторон верной фразой: «На сверхурочную? Не
обязан, не пойду. Не умеете организовать производство, за счет рабочего хотите выехать?» Этого не увидишь сразу, это психология, ее не все стараются держать напоказ…
Я могу назвать десятки имен прекрасных рабочих, достойных послужить основой для создания художественного образа передового рабочего. Например, Тарасов Алексей Тарасович, мой коллега по труду, тоже формировщик, личным примером увлекающий молодежь на трудовые подвиги. Ну, может, «подвиги» — не то слово. Просто люди отрывают от себя что-то, иногда время отдыха и сна, идут на перегрузки. Эти дела нельзя мерить денежной ведомостью, потому что совершаются они не для личного блага, а для общего. Такие дела есть, я думаю, будут всегда. В них выражаются лучшие черты рабочего человека…
Но в этом же цехе трудится еще один человек. Кадровый рабочий, 20 лет на заводе — передовик. У него в деревне отец. Этот рабочий привозит в город осенью картошку, ссыпает в подвал, ждет весны, потом продает ее на рынке. В другой деревне у него зять-лесничий, вот он выписывает и привозит дрова, ждет морозов и продает дрова. Кажется, он не спекулирует, не «ломит цену», запрашивает, как все, по рыночной конъюнктуре. Или — его вызывают однажды из отпуска на неделю раньше. Завод наш новый, только еще осваивает производственные мощности, рабочих не хватает процентов на 40. «А что он мне дал, завод? Почему я должен прерывать отпуск? Вот стою в очереди за автомобилем. А могло бы мне руководство помочь автомобиль без очереди купить. Не заработал такой пустяковины, а ведь 20 лет вкалываю! Не заработал квартиры!» — «У тебя же домика свой, каменный», — ему говорят. «Домина? Домину-то я своим хребтом выстроил. Могу и продать. А завод должен обеспечить квартирой. За 20 лет неужели не заслужил такой пустяковины?»
К чему я вспомнил этого, так сказать, кадровика? Рабочий класс — великий класс. Его не напрасно именуют монолитом. Но в металле любой марки с помощью анализа можно найти такие микрочастицы, индивидуальные качества которых в лучшую или худшую сторону отличаются от качества сплава в целом. Пожалуй, не уместно здесь повторять известные истины и призывать писателей к глубокому анализу явлений, порой в целом незаметных, не бросающихся в глаза…
И снова его поддержали из зала улыбчивой репликой: — Уместно! Еще как уместно!
Чувствовалось, что выступление нравилось, что слушают его с душевным расположением и к смыслу сказанного, и к той личной взволнованности, которая звучала в речи.
— Товарищ, который автомобиль хочет купить без очереди, это, в общем-то, явление единичное. Сейчас он на рынок картошку возит на мотоцикле, потом будет — на автомобиле. Но это тоже рабочий, во всяком случае, по форме. В потоке, идущем через проходную, его от других не отличишь. Сейчас мы осваиваем новые корпуса, отлаживаем оборудование. Это трудное дело. Оно поставило вопрос так: а что ты можешь дать заводу, кроме того, что исправно трудишься, как говорится, от гудка до гудка? И, как всегда, в трудностях яснее раскрылись люди, не класс, и даже не производственный коллектив, — они испытаны и проверены, а каждый персонально. «Вкалывали» от гудка до гудка и наши деды. На хозяина. В наше время мало просто трудиться от гудка и до гудка. Рабочий тот, у кого боль завода — его личная боль.
Зазвучавшие в зале аплодисменты заставили фотокорреспондента вспомнить о своих обязанностях. От души идущая речь увлекла и его.
— Кто это? — спросил он у сидящих перед ним.
— Мазуров, — ответили ему. — Рабочий с Тюменского аккумуляторного завода.
Свет лампы показался ему сегодня слишком ярким. Он все же дочитал абзац до конца и, взяв карандаш, машинально набросал на листе бумаги конструктивистский рисунок самолета: крест — фюзеляж и крылья, еще одна черточка — «хвост», кружок спереди — вращающийся пропеллер. Потом закрыл глаза, откинулся на стуле.
И сразу же заплясали яркие светлячки, словно бы десятки паяльных февок заработали разом, рождая беспокойный рой точечных вспышек.
Нет, это не пламя горелок. Это солнце, разорвавшись на тысячи ослепительных брызг, играет, переливается, сверкает в каждой волне бесконечного рыбацкого моря по имени Обская губа.
В брезентовой робе стоит он на палубе сейнера, вчерашний выпускник Тобольского мореходного, а ныне су- домоторист — Юрка Мазуров. А рядом стоят такие же ладные парни.
Влажный упругий ветер бьет им в лица, под их ногами качается палуба, глазам больно от ослепительной водной чешуи. А они молча и упрямо смотрят, обшаривают взглядом далекую линию горизонта. И внезапный голос вахтенного: «Слева по борту, норд-норд-ост…» И возбужденные голоса ребят: «Вижу, братцы! Вот она, голуба!» И зычная команда капитана: «По местам!» — все в короткие секунды, те секунды, которых ждали не один день. Ярче и гуще, чем орошенные солнцем волны, сверкнула на горизонте узкая полоска. А больше Юрке смотреть уже некогда — его место у мотора. Оставляя пенистый след, мчится судно наперерез рыбьему косяку…
Из каких глубин памяти вдруг явилась юность, да еще так волнующе зримо? Что ж, по-своему она была, конечно, хороша. После десятилетки и мореходного училища — северные воды, азартный рыбацкий труд; во время действительной — Тихий океан…
Живет во многих мальчишках беспокойная душа «скитальца морей», и потом уже, в зрелые годы, когда человек по какой-то причине бросит другой, «сухопутный якорь», она живет в нем так же беспокойно, только теперь он покоряет иные «моря».
Юрий Анатольевич улыбнулся своим мыслям, встал, подошел к раскрытому окну.
Город уже спал, слепо чернели квадратики окон в домах, ярко горела реклама над магазином да за темнеющими крышами жилого квартала едва уловимо подрагивало рассеянное электрическое зарево. И шел оттуда мерный, напряженно-слитный гул. В этом непрерывном гуле Мазуров уловил знакомые ритмические волны, как если бы в открытое окно или дверь теплохода ворвался упругий шум моря с его мерным чередованием спадов и приливов.
— Пыхтит, трудяга, — подумал Юрий Анатольевич. — Удалось ли Садовской и Корякину сколотить четвертую смену?
Уже неделю Мазуров был оторван от завода. Раньше, в дни экзаменационной сессии, он находил время и почти каждый день забегал в цех. В этом году на сессию он вышел без должной подготовки.
В сменах не хватало людей, приходилось часто задерживаться сверхурочно. И вот теперь, когда в цехе приступили к испытанию новой установки, ему не терпелось взглянуть своими глазами. Но на столе лежала курсовая работа, через два дня кончался срок ее сдачи. Курсовую на тему «Факторы роста социалистического производства и пути повышения производительности труда» он писал на основе анализа работы своего завода. Преподаватель политэкономии, узнав его выбор, улыбнулся. Улыбка эта как бы поощряла и предупреждала: тема не из легких.
— Зачем тебе это? — пожал недоуменно плечами и товарищ, сокурсник по Высшей партийной школе. Когда Мазуров слышал вопрос: «Зачем тебе это? Зачем два факультета?» — «Интересно!» — отвечал он. «Трудно же — работа, семья…»
Тут уж Мазуров удивлялся: он ведь объяснил, что ему интересно и тем окупаются все трудности, которые, конечно, есть. До Высшей партийной школы Мазуров окончил параллельно два факультета городского университета марксизма-ленинизма: общий и экономический.
Юрий Анатольевич широко, всей грудью втянул свежий, настоенный на молодой зелени кленов и тополей, чуть влажный ночной воздух, прошелся по комнате, помахал, как во время зарядки руками, снова склонился над тетрадью.
В выборе темы для курсовой был не только чисто познавательный интерес. Хотелось, кроме того, еще разобраться теоретически и практически во многих заводских сложностях, что не давали покоя и ему и бригаде его, и цеху, и всему коллективу.
Взять хотя бы формировочный конвейер. Впервые Мазуров увидел его в феврале 1970 года в Подольске, под Москвой. Ездили они тогда с директором завода в Москву на совещание работников электрохимической промышленности. Это был первый и единственный формировочный конвейер в стране. Участок формировки на всех аккумуляторных заводах оставался «узким местом» в общем технологическом потоке.
В начале 1972 года сдали главный корпус — первой очереди нового Тюменского завода. Чтобы «начинить» цеха, предстояло изготовить немало оборудования. Мазуров получил задание, связанное с установкой конвейерной линии в формировке. Вот тут-то и довелось хлебнуть лиха! Ежедневно, отработав на старом заводе смену, он торопился на новый, и рабочий день его растягивался до двух смен. Он готовил оснастку эбонитовых баков, или, как говорили в цехе, делал «ошиновку». Внутри баков помещается свинцовый «скелет» — опора для формирующихся пластин. Части «скелета» необходимо тщательно спаять в одну электрическую сеть. Работа точная и трудоемкая. Чтобы произвести «ошиновку» 390 баков первой линии конвейера, Мазурову понадобился месяц.
Однажды в пустом и гулком цехе он увидел своего ученика Володю Шмидера, демобилизованного солдата, недавно поступившего на завод.
— Володя, хочешь стать хорошим паяльщиком? — спросил Юрий Анатольевич.
— Еще бы!
— Тогда мой совет. Будешь со мной делать «ошиновку» на конвейере. Лучшей практики не придумаешь. Завтра выходим вместе.
Старательность, заинтересованность и наметившаяся у молодого рабочего профессиональная хватка импонировали Мазурову. В широкоплечем русоволосом юноше он видел себя, каким был десять лет назад, когда впервые пришел на завод в морском бушлате и расклешенных брюках, только бескозырку дома оставил. Период ученичества у него тогда также длился всего неделю. Через неделю члены бригады сказали мастеру: «Матросу платить как всем. Работает не хуже любого».
Юрий Анатольевич смотрел на лежащую перед ним тетрадь и хмурил густые светлые брови. План заводу, цеху, участку дан жесткий. Стране нужны аккумуляторы, быть может, как никогда раньше, нужны срочно, в не виданном до сих пор количестве. А в плановом задании цеху почти не предусматривается время на обкатку нового конвейера. Но где же выход? Стационарные установки на старом заводе давали съем продукции выше, чем новый конвейер.
Признать, что новая техника в данном случае не способна конкурировать со старой? Но идея конвейера верна. Не требует ли она каких-то других технических решений?
Мазуров полистал исписанные страницы тетради. На глаза ему попал листок, где три прямые линии и овал складывались в примитивную схему моноплана. Вспомнил, чем был навеян рисунок, и снова перечитал заинтересовавшее его место в одной из статей журнала «Вопросы экономики».
«…Принципиально новая, прогрессивная техника может быть длительное время экономически менее эффективной в сравнении с техникой старой, традиционной. Например, понадобились десятилетия, чтобы авиация как средство грузовых, пассажирских, почтовых перевозок смогла успешно конкурировать с железнодорожным транспортом». Мазуров думал о смысле слов «принципиально новая техника». Конная повозка, пароход, паровоз, самолет… При всей непохожести есть у них общая техническая первооснова — вращающееся колесо, каковым, по сути, являются и винт парохода и пропеллер. Кто-то догадался однажды установить колесо в другой плоскости, дать ему новую задачу: теперь не человек шел к предмету труда, а оно доставляло к нему предметы, быстрее или медленнее — по желанию человека.
— Все так, — подумал Юрий Анатольевич, — но экономический эффект от него ждут сейчас.
Прежде чем выключить свет, он еще раз внимательно посмотрел на лист бумаги, по которому летел тонкий, на упругих крыльях самолет. Овальная линия — след от пропеллера — была похожа на конвейер, если на него взглянуть в другой плоскости, скажем, сверху, с высоты птичьего полета…

* * *

Увидев директора в цехе, Мазуров окликнул его, достал из кармана и положил на широкий, как стол, серебристый короб воздуховода сушилки вчетверо сложенный лист бумаги.
— Вот!
— Это что за колесо? — спросил директор, рассматривая набросанный карандашом чертеж.
— Формировочный конвейер. Вот здесь укрепляются ванны, те же шесть групп… В общем, конвейер, только другой формы и в другой плоскости вращения — в вертикальной.
— Постой, постой… Это что же, как в парке отдыха… «Чертово колесо»?
— Ну да. Похоже, конечно. Идея в том, что экономится производственная площадь. Там, где сейчас стоит один конвейер, таких можно установить два. И еще, сейчас под воздействием кислоты металл быстро разрушается. А здесь ванны в значительной степени отстранены от несущей конструкции.
— Так, несущая конструкция… А ну-ка, подробнее, как вы ее представляете…
Директор завода и рабочий надолго склоняются над чертежом.
— Знаете, мне нравится, — говорит наконец директор. — Идите к конструкторам, пусть срочно обсчитают. Особенно вес конструкции. А в общем — молодец!
В отделе главного технолога Мазуров разыскал Павла Михайловича Савицкого. Обратился к нему, так сказать, по старой дружбе.
Случилось так, что когда уже вошли в строй два конвейера, обнаружились некоторые их технологические несовершенства. Например, при доводке состава электролита по плотности избыток его сливался на пол, так как системы отсоса не было. В результате терялось ценное сырье, к тому же кислота, попадая на рельсы, разрушала металл. У Мазурова возникла мысль оборудовать специальные свинцовые ванны для слива избыточного электролита. Рассчитать и сделать чертеж ему помог Савицкий. С тех пор свои рационализаторские идеи Юрий Анатольевич обычно поверял этому конструктору, начавшему трудовую деятельность здесь же, на заводе, в качестве слесаря.
— Ну-ка, что там у вас? Давайте, давайте, полюбуемся, — Павел Михайлович посмотрел карандашный чертежик. Но не случайно он возглавлял конструкторскую группу отдела главного технолога. Не задав ни одного вопроса, Савицкий все понял и оценил.
— Томас Альва… — буркнул он, не отрывая глаз от чертежа.
— Что? — не расслышал Мазуров.
— Я говорю: Эдисон. Томас Альва Эдисон. Конвейер, поднятый на дыбы. Так?
— Так, — засмеялся Мазуров.
— Смешно? — рассердился Павел Михайлович. — Хорошо смеется последний. Вес! — крикнул он. — Вы подсчитали вес этого динозавра?
— Прикидывал, — сказал Юрий Анатольевич. — Вроде бы немалый. Я считал так. Шесть групп — это сто тонн…
Но Савицкий, не слушая, уже писал цифру за цифрой на листе блокнота. Закончив подсчет, он сказал:
— Уважаемый Юрий Анатольевич. Я не хочу, чтобы вас преждевременно уложил инфаркт. Поэтому я ничего вам сегодня не скажу. Кроме веса тут еще масса совершенно загадочных проблем. Оставьте мне до завтра ваш измятый отрывок оберточной бумаги, — с этими словами он сунул чертеж в карман, дав понять, что ни о каких конвейерах разговор сегодня не состоится.

* * *

Главный корпус наполнен нескончаемым гулом. Закончилась первая смена, и началась вторая. Мазуров и Савицкий стоят у выложенной ослепительно-белым кафелем стены и смотрят, как неторопливо движется конвейер.
— Что ж, поздравляю, — серьезно говорит Савицкий. — Сидел до полуночи. Пять раз проверял себя. Ваш конвейер, или как там его назовут, имеет право на жизнь. На площади, какую занимают сейчас три конвейера, свободно разместятся шесть ваших колес. Значит, вместо 18 групп будут действовать 36. Съем продукции возрастет в два раза. Стационары и все прочее в архив. Шесть колес, и больше ничего! Мы с Игорем Михайловичем Федоровым сделали чертеж. Но это только начало. А как дальше будет… Хочется, чтобы все было хорошо.
— В Тюмени вряд ли удастся изготовить конструкцию такого размера…
— Да, и это трудность. Но все преодолимо. Давайте помечтаем, Юрий Анатольевич. Вы умеете? Вот смотрите сюда. Здесь стоит ваш М-1, или лучше МАЗ-1. Нет, не стоит, а как на крыльях, движется все вверх и вверх. И на нем, словно люльки с сиденьями на «чертовом колесе», ряд за рядом эти вот баки с электролитом…
— Нет, — говорит Мазуров. — Не эти. Не эбонитовые.
— А какие же? — удивляется Савицкий.
— Стеклянные.
— Но почему… — начинает было Савицкий и тут же спохватывается. — Фу, что же это я! Теплопроводность.
— Именно, — смеется Мазуров.
— Томас Альва, — бормочет Савицкий.
— Ползунов, — в тон ему говорит Мазуров.
— Отец и сын Черепановы!
Они выходят за проходную.
— Пешком?
— Нет, тороплюсь. Заседание бюро сегодня…
Размашистым шагом он направляется к автобусной остановке — коммунист, член бюро городского комитета партии, паяльщик с Тюменского аккумуляторного.

* * *

Технический совет завода рассмотрел и одобрил конструкцию конвейера, предложенную Мазуровым. Расчеты, описание и схемы направлены в научно-исследовательский институт для подготовки рабочих чертежей.

О себе

Мы рассказывали о героях книги, тех, чей вклад в создание аккумуляторного производства был наиболее весомым. Многие ветераны завода за примерный труд в девятой пятилетке удостоены высоких правительственных наград. Некоторым из кавалеров различных орденов и предоставляется слово.

СИМКИН НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ

Уважительно его называют «хозяином проходной». Он и в самом деле похож не на вахтера, а на хозяина огромного дома, встречающего в дверях бесконечную вереницу гостей.
…Высок, статен. Густые черные волосы чуть подернуты сединой. Говорит спокойно. Когда вспоминает — смотрит, прищурив серо-зеленые глаза, куда-то далеко, словно зримо видит события ушедших лет.

* * *

— Мне не как иным, со стороны на завод пришедшим, легко стоять на вахте: всех в лицо знаю. С 1952 года я на заводе. Все прошло перед глазами. Сейчас и не верится, что за сутки иной раз и ста батарей не выпускали, а случалось. Такой красавец, как нынешний аккумуляторный, тогда и во сне не снился. Словом, прикипел нутром к производству. А, наверное, уйду. В егери подамся.
Оно может и странным показаться: завод на охотничье угодье менять. А все же есть тут резон. Жизнь у меня как бы по двум линиям шла. Одна линия: армия, война, завод. Другая — лес со звериными тропами, озеро с рыбачьим шалашом на берегу. Вроде бы дело и пустячное, времяпрепровождение. А не могу без леса, без зверюг его и пичужек, как без воздуха… Они, эти две линии, и в квартире моей переплелись. Квартиру дали нам хорошую, трехкомнатную (жена тоже на заводе работает). Одну комнату по общему семейному согласию вроде как под уголок природы оборудовали. Все стены увешаны клетками с овсянками и канарейками, и белка, и бурундучок живали тут, подкормились — и опять их в лес отправили… А в окно глянешь — завод видно: труба над котельной, корпуса… И то, и другое — мое.
Миша, третьеклассник мой, спрашивает: «Почему канарейку канарейкой зовут?» — «Потому, — объясняю, — что царь Берендей ее в Россию с Канарских островов привез. Только пичуга эта не царю, а народу служить стала». — «А как это она служила?» — удивляется. «Служила. В ресторанах дорогих, куда простому люду при царях вход был закрыт, оркестры играли, цыганские хоры пели. А в трактирах, куда бедный люд хаживал, музыки не было — не по карману. Выручили канарейки: клетки с ними стали в трактирах развешивать. Пение птиц вместо музыки слушали…»
Это побасенки. А если что по науке уяснить требуется, садимся за книгу: библиотека у нас по вопросам естествознания немалая. У Миши по этому предмету одни пятерки.
Летом я, Миша, Валера садимся на мотоцикл и за город, в лес, понаблюдать за лесной жизнью, порыбачить, с ружьем побродить, собрать побольше семян одуванчика, лесного мака. А зимой, в холода, в бураны все это добро опять везем за город — подкармливать голодных и озябших птиц… Теперь дело и вовсе весело пойдет: приобрел я автомобиль «Запорожец», значит, и супруга в лес сможет с нами ездить…
У нас на заводе, считай, каждый третий — рыбак или охотник. Скажем, Федоров Михаил Иванович или Мезенцев Анатолий Алексеевич, Жевно Александр Иванович — охотники куда с добром! В этом году решили создать заводское охотничье угодье на Исетском озере. А мне предлагают туда егерем.
Егерем неплохо. Но так скажу: и проходную жалко оставить. Ответственное дело, строгое. Тут закон один: будь ты хоть какой начальник — пропуск в развернутом виде, а иначе, извините, хода нет. Я, например, Бориса Николаевича Гусарова знаю с первого его дня на заводе. И он меня знает, учеником моим был. Но закон есть закон: «Здравствуйте» — и пропуск. Только так.
А учил я Гусарова, когда он после института пришел. Прежде чем мастером его поставить, прошел он по всему циклу в качестве рабочего. И правильно: инженер должен уметь своими руками любую работу выполнить. Учил я Гусарова профессии намазчика пластин… Я ведь всего третий месяц в вахтерах, до этого на намазочной машине работал.
Начинал же я на заводе подсобным глетомешальщи- ка. Сейчас такой профессии нет, поскольку технология изменилась, на другую пасту перешли. Учил меня делу мастер Тихон Александрович Савинов, начальником цеха был Алексей Варфаломеевич Кожурин. На всю жизнь благодарен я этим людям за науку, да, верно, не я один, многим они ход в жизни дали.
Потом поставили старшим глетомешальщиком. Словом, 20 лет жизни так и пронеслись.
Строили мы новый завод, хотя и трудно было, но радостно, мечталось: вот где наконец развернемся во всю мощь, поработаем. Не сразу на новом дела пошли как надо: поначалу все замерзало, трубы лопались, работали в телогрейках. Но обладили, обустроились — пошло! Душа возликовала. И тут вдруг меня цап врачи. Первый раз все же открутился. Не тут-то было. Снова призывают, показывают на свет рентгеноснимок. А чего смотреть — и так знаю, что у позвоночника они сидят — железная память о фронтовой Прибалтике. «Поднимите-ка руку», — говорят. Все высмотрели. Объясняю, что рука и раньше не очень-то поднималась, но в работе это не помеха. Нет, говорят, пора в отставку — неполноценный работник. Тут я, признаюсь, вспылил: «Это как понять — неполноценный? За что же в таком случае партия и правительство по итогам работы в решающем году девятой пятилетки орденом «Знак Почета» наградили?» Принялись они меня успокаивать… Словом, стал я вахтером. Теперь вот в егери зовут. Егерь — неплохо, это по моей линии…
У меня Миша — вроде домашнего музейного работника, сохраняет всякие семейные реликвии. В особом ящичке у него хранятся девять правительственных наград, какие я с войны привез. Вот я и думаю: не сдать ли в его «музей» и те пять, что получил за труд в заводских цехах?
Сдать и податься в егери. А, может, повременить? Может, еще раз к врачам сходить, потолковать по душам, вдруг да вернут в цех, на рабочее место? Должны же они иметь снисхождение к гвардии!

ПУРТОВ ВЛАДИМИР ТЕРЕНТЬЕВИЧ
В бригаде, которой он руководит, двадцать три человека. Авторитет бригадира в коллективе необыкновенно высок. Это объясняется рядом обстоятельств. Во-первых, страстной любовью этого человека к своему делу: об электротехнике и электронике он готов говорить бесконечно. Во-вторых, его глубокими, поистине инженерными познаниями. Квалификация и опыт большинства членов бригады позволяют им устранять любую неисправность в довольно сложном электрохозяйстве завода. Но бывают случаи, когда бригадир говорит: «Я сам». Электрики знают: раз «сам» — значит, очень трудно и наверняка рискованно.

* * *

— Это мне здорово повезло, что, демобилизовавшись из армии и поступив на завод, я попал в руки такого человека, как Гораций Филимонович Андреев. Сейчас он главным энергетиком завода работает, а тогда был начальником электроцеха. Сказать, что он меня специальности обучил — это правда, но не вся. Я через него «заболел» электротехникой на всю жизнь.
Вообще же Гораций Филимонович — замечательная личность, биография у него интересная. Он ведь на этот завод еще в Отечественную войну пришел, мальчишкой. От рабочего до крупного технического руководителя вырос. Всю жизнь на одном заводе! Я бы таким, как артистам или учителям, почетные звания присваивал: заслуженный работник советской индустрии или что-нибудь в этом роде.
У Андреева не одной технике и технологии я учился. Присматривался, как он к делу относится, как контакты с людьми налаживает, организует труд, создает особый климат в коллективе. Когда стал бригадиром, многое, что подметил у Горация Филимоновича, применил в своей практике.
Один пример приведу. С первых дней работы в цехе заметил я, что на самые сложные повреждения Андреев выходит сам, хотя вроде бы начальнику цеха и ни к чему это. Случилась как-то небольшая авария на старом заводе, подобные ЧП не так уж и редки тогда бывали. Дело не очень сложное, но, чтобы ликвидировать неисправность, на час-полтора пришлось бы завод обесточить.
А время было горячее, быть может, этот час или полтора всю производственную программу решали. Пришел Гораций Филимонович, посмотрел. Не надо, говорит, снимать напряжение, можно и так сделать. И объясняет мне (я как раз дежурил), что и как. Выходит по его мнению, что если делать с умом и аккуратненько, то риска никакого и нет. «Понял, говорю, сейчас приступлю». — «Нет, говорит, ты будь на подхвате, Володя, а если что потребуется, позову». Обиделся я: не доверяет, что ли? У меня к тому времени и опыт был, и разрядик приличный. Потом уж я уяснил и навсегда запомнил, что есть вещи, которые, как бы ты ни доверял товарищам, должен делать сам. Ребята из бригады, особенно молодые, тоже поначалу обижались, что я порой вроде бы их подменяю, теперь привыкли, не спорят, когда временами я выполняю работу, которую, казалось, мог и не делать…
Если еще говорить о примечательных чертах Горация Филимоновича, то я бы назвал смелость. Я имею в виду нестандартность, дерзость, что ли, ряда принятых им технических решений, а также просто человеческую смелость, которая, конечно, тоже опирается на знания, уверенность в своих силах.
На новом заводе есть несколько зарубежных агрегатов, в установке которых принимали участие англичане. Бригада Соколова тогда еще удивила их.
К приезду англичан готовились и мы, поскольку предстоял монтаж электрохозяйства на импортном оборудовании. Ожидался приезд английских инженеров-электри- ков. Гораций Филимонович вызвал к себе мастера электроцеха Александра Михайловича Филиппова, мастера участка контрольно-измерительных приборов Альфреда Дмитриевича Ручкина, меня и сказал:
— Сроки монтажа импортных агрегатов намечено сократить: время нас поджимает, да и дорогое это удовольствие — иностранные консультанты. У меня есть предложение: от услуг иностранцев отказаться — все сделаем сами.
Откровенно говоря, я малость струхнул, да и Филиппов с Ручкиным, смотрю, призадумались. Легко сказать — отказаться, а справимся ли? Схема незнакомая, заплюхаемся, подведем монтажников, весь завод оконфузим перед лицом, так сказать, капитала.
Андреев только улыбается: «Есть кое-какие соображения. Давайте обсудим».
Поговорили и решили: обойдемся сами. Мы с Альфредом Ручкиным, Валерой Глухих и Анатолием Баба- рыкиным смонтировали электрооборудование в срок, не отстали от Гены Соколова…
Я иногда думаю, что такое — интересная жизнь? Есть люди, о которых можно книги писать, биографии такие — в романы просятся.
Беседовал как-то со мной один писатель, искал, видимо, подходящий типаж для сочинения. Пока я ему про работу говорил, он старательно записывал, нравилось ему. Потом он меня спрашивает:
— А помимо работы, в свободное время, чем занимаетесь? Есть у вас увлечения какие-либо?
— Есть, — отвечаю. — В свободное время читаю литературу по электричеству и электронике.
Он говорит:
— Я слышал. Мне говорили, что у вас знания по этому вопросу такие, что можете любого выпускника электротехнического вуза экзаменовать. Но я о другом. Как это одно время говорили — о хобби. Может, вы музицируете или коллекции какие собираете, лобзиком чего-нибудь выпиливаете, на охоту ходите, фотоделом или рыбной ловлей увлекаетесь. Словом, чем заполняете свободное время?
— Этим и заполняю, читаю литературу по электротехнике.
— И вечером, и в выходные читаете?
— И вечером, и в выходные.
Писатель удивился, и по ходу дальнейшей беседы мне показалось, что я для него не типичный рабочий нашего времени, поскольку нет у меня широты интересов и многогранности.
Что я мог ему сказать? Мог бы, конечно, сообщить, что занимаюсь спортом, в цеховой волейбольной команде играю (второе место по заводу держим), еще бы кое-что набралось в разрезе «широты интересов». Не стал я об этом рассказывать. Я ведь «нетипичный» и в другом смысле: образование, прямо скажем, не современное. В вечерней школе семь классов окончил, на том пока и точка. Не в оправдание, но скажу, что жизнь у меня не просто складывалась.
Рано осиротел, махнул из родной Тюменской области в Забайкалье, к брату на шахту. В 14 лет взялся за рабочий инструмент — начинал учеником слесаря-инструментальщика. Призвали в армию, служил на Востоке, за время службы приобрел специальность радиотехника. После демобилизации поступил на аккумуляторный завод электриком 4-го разряда. Работа захватила меня, работы было много, завод рос, техника увеличивалась, усложнялась. Женился, появились заботы семейные. А с учебой все как-то не получалось. Налег на самообразование. Завалил квартиру книгами по электротехнике, периодическими изданиями. Точно: читал такое, куда не каждый студент заглянет. Получается, что чтение мое как бы продолжение работы: месяц не почитаешь, отстанешь, окажешься у времени в хвосте. А в то же время для меня не было и нет большего удовольствия, чем окунуться в журнальную статью, напичканную формулами и схемами. Может, это и не хобби именуется, но тут уж, как говорят, ничего не поделаешь. А что обо мне книг не напишут и песен не споют — не самое главное. Главное: жить интересно!

БОГИНСКИЙ ФЕДОР ГВИДОНОВИЧ
Еще недавно на верстаке лежали шестеренки, звездочки, валы. А сегодня, собранные воедино, аккуратно прилаженные, они образовали станок. Он пока еще тих и недвижим. Но пройдет день, другой, и из механического цеха — единственного, пока еще не покинувшего старой заводской территории, — станок перевезут на новый завод, «новобранец» пополнит стальные шеренги заводского оборудования.
Заводами заводов именуют у нас индустриальные гиганты, поставляющие промышленности станки и механизмы. Завода, который мог бы «создать» аккумуляторное производство, то есть снабдить его всем необходимым оборудованием, пока нет. Так называемое «нестандартное оборудование» изготовляется на местах, в цехах новой техники, механических цехах — не важно название, важно, чтобы в коллективах, где рождается техника, работали люди, умеющие творчески мыслить, обладающие изобретательской жилкой, мастера, которым беспрекословно подчиняется металл.
Есть такие люди и на Тюменском аккумуляторном. Один из них — слесарь Федор Гвидонович Богинский.

* *
*

— Слышали, наверное, пластинку с голосом Утесова: «Есть город, который я вижу во сне…» Это про меня. Не скрою, мне иногда и другое снится. Недавно, например, станок приснился, вот этот самый, который мы вместе с Алексеем Степановичем Пимневым и Витей Бабушкиным собираем для рихтовки стальной ленты.
Так вот о городе. Нет, я не могу сказать, что Тюмень плохой город. То же самое я не могу сказать о Киеве или Москве, или, допустим, Владивостоке. Но вы когда-нибудь бывали на Пролетарском бульваре в Одессе?
В Тюмени я после фронтового ранения лечился. Списали по чистой, остался тут работать. Когда в первый раз приехал домой в отпуск, все родственники хором спросили: «Що цэ такэ — Тюмень?» А потом вразнобой — насчет белых медведей, снега в июле и т. д. Я ответил, что хотя в Тюмени, как и в Одессе, белые медведи по улицам не прогуливаются, а в июле неизвестно, где жара сильнее, все это не имеет ни малейшего значения: ровно через год я приезжаю в Одессу, чтобы больше никогда не расставаться с солнечной гаванью.
С тех пор этот разговор повторяется ровно тридцать лет. Как поется в песне «Я теперь уж не тот», но всегда, когда бываю в Одессе, чувствую, что жить без нее не могу.
А когда возвращаюсь в Тюмень, то обнаруживаю, что я вовсе не однолюб. Казалось бы, о чем спорить: Тюмень и Одесса, пользуясь языком эстрадных конферансье, работающих под одесситов, — это две большие разницы. Но в Тюмени есть завод и люди завода. И когда я вижу их и вместе с ними делаю дело, эти «две большие разницы» не прослушиваются в моем сердце. Скорее наоборот, я был бы огорчен, если бы судьба вдруг оторвала меня от товарищей по работе и общего дела. Прошу извинить за некоторую, быть может, красивость сказанных мною слов (это одесская привычка, там умеют говорить красиво), но в них истина.
На аккумуляторном заводе есть дело, которое мне по душе. Спросите: чем интересен для меня этот завод? Отвечу так: я знаю его тридцать лет, и я не помню такого времени, когда бы завод стоял на месте. Он постоянно развивается, стремится сегодня быть лучше, чем вчера, у него беспокойный характер. Вы понимаете, я говорю о характерах людей завода. Мне это нравится. Я тоже делаю новое, наши характеры совпадают, а это очень важно.
Вот, скажем, рихтовальный станок, который мы сейчас делаем. Главный конструктор Феликс Белкин притащил нам чертежи, изготовленные ленинградским НИИ. «Разберитесь. Что неясно — ко мне. В мае станок должен быть». Разобрались, приняли решение: к 1 мая станок должен работать. Вот теперь бьем в намеченную точку и добьем. Вы спросите: а потом? Отвечу так: потом Белкин что-нибудь еще принесет. И так всегда.
Производство у нас электрохимическое, механический цех, выходит, подсобный. Износилась какая-то деталь — замени. Если б мы только этим занимались, то и тогда хлопот хватало б по горло.
К примеру, проблема: на формировочных конвейерах рельсы горят, кислота их сжигает. Вроде бы сгорели — замени новыми. А где их взять, да еще гнутые? Во всей Тюмени нет такого стана, чтобы по заданному радиусу рельсы гнуть. И вот ломают головы механики и конструкторы, и наш брат — рабочий, у кого мысль живая, а такие ребята у нас есть. Говорят, главный механик Андрей Зубарев придумал-таки, чем эти кривые рельсы заменить. Во всяком случае, что-то он мудрит сейчас у конвейера…
Но мы хотим не просто заменить — поправить… Мы у себя на заводе своими руками завод делаем! Посчитайте, сколько на новом аккумуляторном нестандартного оборудования нами по деталям сделанного и собранного в агрегаты, узлы, поточные линии! Только вдвоем с Алексеем Степановичем Пимневым в связи с пуском нового завода мы выточили каждую деталь для двух сборочных конвейеров. А сейчас готовим «начинку» второй очереди. Делу конца не видно, одно другого сложнее, и это, знаете, очень хорошо!
Бывает, придет письмо с черноморского берега, душа затрепещет, заволнуется, так бы и полетел к «самому синему в мире». И в мыслях я уже лечу. А потом вдруг словно спрошу самого себя: «А ты знаешь, что в это самое время, именно сейчас, в механический цех зашел Феликс Белкин и положил на верстак чертежик. Маленький такой, пустяковый, ребята и без тебя справятся. Ты лети, лети себе спокойно. К морю».
Стоп, полет отменяется. Прости, Одесса, солнечная гавань! Пока не могу: дела у меня неотложные тут, в Тюмени…

Рождение молний

Вроде бы неправомерно: маленькую искорку, «высекаемую» аккумуляторной батареей, ставить в один ряд с молнией. Хотя известно, что в каждой искре таится испепеляющий пожар…
С начала века и по наши дни слагаются оды мотору. Он заслужил это, подняв человека в воздух, приучив к стремительному бегу по земле, воде, под водой. В песнях мотор сравнивают с человеческим сердцем. Мотор должен «уметь» остановиться столько раз, сколько это нужно человеку. И каждый раз вновь возвращаться к жизни. Искра может породить пожар. А может вдохнуть жизнь в холодный, мертвый металл, привести его в движение, открыть путь могучей энергии, большим скоростям. Не так уж прост этот скромный с виду, герметически закрытый пластмассовый ящик: в нем спрятана ослепительная молния, расщепленная на тысячи искр…
Если вам доведется побывать на заводе, пройти по цехам, увидеть весь процесс от переплавочных печей и бункеров, заполненных свинцом, до готовых аккумуляторов, не сомневайтесь: вы прикоснулись к таинству рождения молнии. Впрочем, таинства нет. Есть труд, которому подвластно все, в том числе и молнии.

* * *

В цехах — тишина. Раннее солнце розово высвечивает в литейном корпуса неподвижных серебристых машин. Холодно поблескивают в рассветных лучах кафельные елки на стене в формировочном. А рядом, в порошковом — мягкое содружество света и тени в зелени живых цветов. Цех за полтора часа до начала первой смены. А за окнами — апрельские голые ветки деревьев.
Директор завода идет по пустым цехам и участкам. С первого дня он взял себе за правило встречаться с заводом в эти часы. Он был еще молодым директором, но его предыдущий жизненный опыт, мысль и интуиция подсказывали ему, что безлюдные и тихие цеха, какими их покинули люди и какими они вступят в новый трудовой день, могут рассказать не меньше, чем цеха, наполненные движением и гулом, рассказать о себе и о людях.
И когда на планерке ему докладывали, что в намазке ночью впустую «барабанили» сушилки, известие не было неожиданным. Он уже знал, уже получил по этому поводу объяснения.
Когда ему доказывали, что ломаются поддоны и необходимо «нажать» на тех, кто занимается их ремонтом, он заметно охлаждал пыл выступавших указанием на захламленность в цехе и называл количество годных поддонов, валяющихся в одной куче с неисправными. Он ставил в тупик вопросом, почему среди оставленных на ночь ванн с электродами оказались пустые, без воды.
Молчаливые, ожидающие начала смены цеха говорили, предсказывали, что их ждет, когда начнется смена.
Кроме директора в этот час на заводе был еще один человек. Они встретились в сборочном и дальше пошли вместе: новый директор завода Александр Фомич Горбунов и новый секретарь партийной организации Юрий Анатольевич Мазуров.
— Есть хорошие вести, — сказал директор, — 55-й и 132-й присвоили Знак качества.

* * *

Присвоение аккумуляторным батареям 6СТ-55 и 6ТСТ-132 Знака качества — событие, знаменательное в жизни коллектива. Не только потому, что впервые продукция завода получила столь высокую оценку, достигнув уровня лучших мировых стандартов. И не только потому, что подобным достижением к апрелю 1974 года могли похвалиться немногие предприятия Тюмени. Для аккумуляторщиков этот факт явился вещественным свидетельством того, что коллектив преодолел полосу трудностей, связанных со строительством и освоением нового завода. Еще раз наглядно подтвердилась своевременность ввода новых производственных площадей и мощностей. Оправдались материальные и моральные затраты, понесенные в ходе строительства, когда люди, отработав смену, не уходили с завода, а вязали арматуру, изготовляли и монтировали новое оборудование, переделывали те прибывшие механизмы, которые не были приспособлены для специфики электрохимического производства. Без этого самоотверженного труда, без овладения передовой техникой и технологией на старом заводе и старом оборудовании наладить производство батарей такого высокого качества было практически невозможно.
Не случайно, когда в 1968 году завод получил задание освоить производство аккумуляторных батарей 6СТ-55, не все и не сразу поверили в успех. Задание действительно было не рядовым: к батарее предъявлялись требования, намного превышающие требования отечественных стандартов, — предлагалось создать лучшую в стране батарею для легковых автомобилей.
Основным потребителем ее должен был стать строящийся Волжский автозавод, автомобиль «Жигули».
Конец 60-х и начало 70-х годов — именно в это время коллектив возложил на свои плечи двойную ношу в связи с усиленной подготовкой к вводу в строй первой очереди нового завода.
Но не в характере тюменских аккумуляторщиков пасовать, бояться нового, неизведанного. Убежденность в том, что страна получит нужную продукцию, выразилась в дополнениях, внесенных в рабочие чертежи возводимого завода: было предусмотрено создание отдельной линии сборки батареи 6СТ-55.
Большая группа работников — от главных специалистов до рабочих, лучших мастеров своего дела, — включилась в практическое решение сложной технической и технологической задачи. Штабом поиска, средоточием творческой мысли стал кабинет главного технолога Лидии Николаевны Калуниной.
Лидия Николаевна, выпускница химфака Уральского госуниверситета, пришла на завод в 1956 году. На ее глазах и при ее активном участии рос и набирал силу Тюменский аккумуляторный. В том, что завод всегда стремится быть на гребне научно-технического прогресса, немалая заслуга службы главного технолога.
Возникла ли потребность в замене дефицитных свинцовых окислов глета и сурика свинцовым порошком (для чего на заводе создается специальный цех и строятся своими силами порошковые мельницы), или шли поиски прогрессивной сепарации (вместо кедра — асбокартон, а затем вместо картона — мипор и мипласт) — в этих и во многих других случаях технологи предприятия были в числе первых в стране, поддерживающих предложения научно-исследовательского аккумуляторного института, дополнивших рекомендации научных работников собственным плодотворным поиском. Качество батарей, выпускаемых заводом, непрерывно росло, увеличивался срок их службы. Были освоены новые изделия: батарея ЗСТ-84 и очень нужная для сельского хозяйства батарея 6СТМ-128.
А время требовало решения новых сложных задач.
Промышленность ждала от аккумуляторных предприятий батарею с еще более высокими разрядными электрическими характеристиками, компактную, экономичную по расходу свинца на километр пробега, изготовленную с наименьшими затратами материалов. Именно такой явилась батарея 6СТ-55.
С первых же шагов новаторы столкнулись с трудностями. Специального оборудования завод им выделить не мог. Это первое препятствие преодолели просто, хотя в простоте решения тоже отразился характер заводского коллектива: оборудование высвобождается ночью, значит, в это время и следует работать над созданием новой батареи. На долгие ночные часы оставались в цехах и лабораториях работники отдела главного технолога, начальники и технологи цехов, мастера и лучшие рабочие, которым было доверено выполнение ответственного заказа.
Батарея получена, но первые же испытания вскрыли недостатки конструкции, предложенные головным научно-исследовательским институтом. При минусовых температурах аккумулятор не отдавал стартерный разряд. Надо менять конструкцию. Как? Возникает мысль: увеличить количество электродов. Показатели стартерного разряда при этом улучшаются, но увеличатся габариты и вес батареи, чего допускать нельзя. Значит, следует уменьшить вес электродов.
У литейных машин — лучшие мастера своего дела: Бусарев, Петелин, Лужин. Они поистине творят чудеса, таких тонких решеток для стартерных батарей, какие поступают на стол главного технолога, еще не производили аккумуляторные заводы.
И все же эти литейные машины — еще не те, которые придут на завод через три-четыре года. Даже высокое мастерство рабочих не обеспечивает стабильность продукции. Массовое производство в таких условиях кажется утопией.
Все же первая серия батарей выпущена. В ответ — первая рекламация от потребителя. Тюменская лаборатория госнадзора накладывает арест на выпуск 55-й батареи.
И снова поиск, напряженный труд… В 1970 году Волжский завод принял 5000 тюменских аккумуляторов. Это были действительно лучшие батареи в стране, но сами тюменцы знали, что мощные резервы повышения качества еще не приведены в действие, что недалек день, когда их аккумуляторы завоюют признание на мировом рынке. На заводе была разработана технология производства батарей, превышающих по своим электрическим данным продукцию итальянских и ряда других зарубежных фирм.
Резервом, на который рассчитывали творцы батареи, был новый завод. Теперь автоматы обеспечивали тонкое литье, новые мельницы — тонкие порошки, на основе которых технологи специально для 55-й разработали активные пасты. И все другие участки аккумуляторного производства поднялись на новую техническую ступень, создавая базу для дальнейших поисков.
В ноябре 1973 года завод представил свою продукцию на соискание Знака качества. С нетерпением ждали, что скажет В. В. Кузьменко, тот самый представитель госнадзора, что в начальный период освоения батареи не раз налагал арест на ее выпуск. Кузьменко позвонил по телефону:
— Документы подписал. Верю в успех и поздравляю: бесспорно, 55-я отвечает уровню отечественных и мировых стандартов.
Официальное подтверждение победы пришло в апреле 1974-го.
…Лидия Николаевна Калунина и начальник электрохимического цеха Галина Борисовна Садовская зашли в намазочное отделение, когда там работала бригада Анатолия Григорьевича Ткаченко.
— Поздравляю! — Калунина крепко пожала руку бригадиру.
Что ж, Анатолий Григорьевич заслужил это поздравление. Если бы главного технолога попросили назвать тех, кто стоял у колыбели 55-й, то рядом с технологами, мастерами и конструкторами Гусаровым, Садовской, Суторминым, Ахметшиной, Чертовой, Маланичевым, Пупы- шевой, Пустоваловой, Савицким, Журавлевым она назвала бы имена десятков рабочих, бригадиров, лаборантов и, возможно, первыми из них — Шамсутдинова, Черкашина и Ткаченко.
Нелегкую задачу решили литейщики, научившись отливать невиданно тонкие решетки. Но решетка — еще не электрод, она лишь скелет его. «Наращивает тело», придает электроду окончательную форму намазчик. На хрупкий скелет не посадишь массивное туловище. Толщина намазки, ее плотность зависят от состава пасты, от дозировки в ней свинцового порошка и кислоты, а также от умения точно отрегулировать механизм подачи пасты на пластины.
Сейчас трудно сосчитать, во что складываются часы, проведенные Калуниной и Садовской у намазочных машин Ткаченко, но не в месяц и не в два. Вместе с бригадиром инженеры обсуждали варианты технологического режима и пробовали, пробовали, по грамму убавляя или увеличивая вес электрода, по мельчайшим долям меняя соотношение компонентов в пасте.
Очень подходящий человек для экспериментаторов Анатолий Григорьевич. Отменный специалист, не случайно первой на заводе бригадой коммунистического труда стала его бригада. Ткаченко беспредельно предан заводу. «Скучаю без завода», — признается он и редко когда удерживается, чтобы не сходить на предприятие в субботу или в воскресенье.
Вожак заводского комсомола, член партбюро, секретарь завкома профсоюза, бессменный заведующий агитпунктом — это лишь поручения, которые он выполнял и выполняет. Для Ткаченко нет безразличных ему людей и судеб. И потому к нему идут все, кто нуждается в совете и помощи, и не было случая, чтобы он не выслушал человека, не разобрался, не помог.
Как воспитываются такие характеры? Откуда у простого рабочего чувство личной заботы о судьбе людей? Может быть, оно зарождалось в те годы, когда 16-летним пареньком ушел Анатолий на фронт, вплотную прикоснувшись чуткой мальчишеской душой к народному горю, а потом — и к радости за победу над врагом.
Безусловно, на формирование этого характера влияли окружающие люди, тоже способные на щедрую самоотдачу во имя общего. «Меня в партию Алексей Варфоломеевич Кожурин и Тихон Александрович Савинов рекомендовали!» — с гордостью говорит Ткаченко. И в самом деле, если вспомнить людей, с которыми довелось ему общаться, начиная с 1950 года, когда он пришел на завод и сразу в «намазку», и до сегодняшнего дня, ясно видишь, что Ткаченко не исключение. В его индивидуальности, быть может, законченнее, определеннее, чем у других, выразилась характерная и традиционная особенность коллектива тюменских аккумуляторщиков: чувство единой трудовой семьи. В семье этой твердые нравственные устои: рабочая совесть, рабочая широта и принципиальность, справедливая и строгая забота о каждом.
— Опять к вам, Анатолий Григорьевич, — сказала Ка- лунина.
— Неймется главному технологу, — весело подхватила Садовская, — снова эксперименты, снова в упряжку вас пристегнуть хочет.
— С удовольствием, — ответил Ткаченко. — Опять новую батарею осваивать?
— Пока нет. Будем совершенствовать «именинниц» — 55-ю и 132-ю. Срок службы пасты нас не устраивает. Решили мы добавить в положительную пасту водную суспензию, фторопласта 4Д. Это пока теория. А на практике — ваша помощь нужна.
— Так что, опять ночевать у бункеров будем? — чуть иронично, в своей обычной манере заметила Садовская. — А потом еще что-нибудь захочется технологам. И не будет тому ни конца, ни края. Вот, Анатолий Григорьевич, сколько раз себе слово давала не попадать на удочку Калуниной. И снова все повторяется.
Ткаченко взглянул на инженеров. Садовская и Калу- нина, обе стройные, пышноволосые, почти одного роста, в одинаковых серых халатах, стояли рядом и улыбались.
Лет восемнадцать назад появились на заводе почти одновременно две женщины — инженеры. К ним сразу стали приглядываться, молодых специалистов тогда было еще мало. Были они очень разные: тихая, спокойная, даже чуть медлительная, с тонкими чертами лица и тугими льняными косами, Калунина и очень живая, подвижная, с копной ярких кудрявых волос Садовская. И все- таки чем-то они и тогда были схожи. Сближали их пытливый ум, неуспокоенность характеров, постоянный творческий поиск. «Это и сдружило их еще в то время, — подумал, глядя на инженеров, Ткаченко. — Хотя спорят они и теперь нередко».
— К 55-й есть серьезная претензия. В межэлемент- ных соединениях на перемычках кипит мастика, — сказала Калунина.
— Не у нас одних. Везде кипит, — возразила Садовская. — Недавно просматривала литературу. За границей предлагают делать единую крышку.
— НИИ тоже рекомендует крышку. А мы думаем: что, если изменить конструкцию перемычки, вместо свинцовой в пять миллиметров поставить медную полуторамиллиметровую?
— Расчет на то, что уменьшится сопротивление, меньше будет нагреваться перемычка, — задумчиво сказала Садовская. — Так. Стоит подумать…
— Лидия Николаевна, что же получается, недоработали мы батарею? Может, и Знак качества рано присвоили? — спросил Ткаченко. — Может, и поздравлять нас не за что?
— Посеяла-таки сомнения в человеке, — кольнула Садовская.
— Сегодня мы сделали хорошую батарею. Но ведь мы хотим, чтобы за ней Знак качества и завтра оставался, об этом и речь, — сказала Калунина. — Живем, вы же знаете, в двух измерениях: которое есть и которое будет.
Ткаченко кивнул головой. Все верно. Иначе нельзя. * * *
«Время, которое будет», — это до мелочей рассчитанные планы, прогнозы, мечты…
Когда осенью 1973 года Александр Фомич Горбунов впервые пришел на завод, он остро ощутил, что коллектив живет нетерпеливым ожиданием будущего. Смотреть вперед свойственно каждому человеку, обществу в целом. Но тут был особый случай. Слишком в необычном положении оказались люди, которые давно, с первых лет существования завода, привыкли быть в авангарде и вдруг, сбившись с ритма, стали откатываться к хвосту колонны, пропуская вперед тех, кто еще недавно был позади. И, не желая смириться с происходящим, они возлагали надежды на завтрашний день, надеялись на лучшие перемены.
По окончании Челябинского политехнического института Горбунов работал на заводе, потом в исполкоме Калининского райсовета Тюмени, на территории которого размещался аккумуляторный. И потому он знал положение на заводе, его руководителей и активистов, считал себя по долгу службы причастным к делам и нуждам предприятия. Но теперь, возглавив его, понимал, что знания, достаточные раньше, теперь ничтожно малы.
Он тоже жил в двух временах, оценивая сегодняшнее и прикидывая в уме завтрашний день. Но сейчас ему еще необходимо было прожить и в третьем времени — прошлом, примеряя к себе дела и планы, намеченные и свершенные не им, а другими людьми. Он был придирчив к этим людям, но в равной степени придирчив и к себе, шаг за шагом проходя по уже прожитым дням, оценивая все, что было сделано. Он читал отчеты, приказы по заводу, сводки, поступавшие из подразделений в штаб предприятия, анализировал цифры и приходившие сверху распоряжения, видел недочеты, промахи, порой расхождение между желаемым и возможным. Но, пройдя по дням и годам, отошедшим в историю, он не осудил этих людей за ошибки, которые они допускали, а проникся к ним глубоким уважением, потому что шли они трудным, но верным путем, не щадили себя. И доведись ему в то время быть среди них, он пошел бы с ними этой же дорогой. И, возможно, тоже совершал бы какие-то просчеты и ошибочные шаги, потому что порой лишь время в силах подвести окончательный итог: ошибка или не ошибка.
В цеха властно входило качественно иное время — время научно-технической революции. Завершался один и начинался иной этап в истории завода.
А новое время диктовало новый стиль работы, гораздо более высокую организованность, строжайшую личную ответственность каждого за свое дело.
Между тем на заводе не обходилось без нарушений трудовой дисциплины. Однако нарушителей долго терпели, потому что кадров не хватало.
Понимая, что начинает с опасного для себя шага, но в то же время веря в коллектив, директор издал несколько приказов: тридцать недобросовестных работников расстались с заводом… Кадров не хватало по-прежнему, но коллектив правильно оценил решительные меры по укреплению дисциплины.
Горбунов не знал, что Тихон Александрович Савинов в беседе с товарищами отозвался о нем совсем по-чапаевски: «Нам плохого директора не дадут». Но он понимал, что коллектив не потерпит, если новый руководитель окажется личностью менее значительной, нежели его предшественники.
Опыт советской работы не прошел даром. В опоре на общественные организации с первых же дней начал свою работу новый директор.
…Юрий Мазуров — молодой секретарь парторганизации. Опыта партийной работы, знания людей, умения общаться с ними не хватало, надо было помогать ему, особенно на первых порах…
Председатель завкома профсоюза Анатолий Алексеевич Мезенцев долго работал в цехе, в прошлом спортсмен и заводила молодежи, дело знал, отлично знал и понимал людей, в коллективе его уважали. Но в организации соревнования мог бы сделать больше.
Комсомольскую работу предстояло значительно оживить. Имелась же прекрасная молодежь: сборщик Володя Бердников — депутат районного Совета, студент-заочник, ударник коммунистического труда; конструктор Сергей Гмызин — член бюро райкома комсомола; разрубщик Владимир Железнов, технолог Лидия Романова, мастер Владимир Дябин… Предстояло побеседовать с комсоргом завода Галей Барченковой, может быть, создать ей лучшие условия для работы с молодежью…
Если директор только хозяйственник, этого мало. Он еще и психолог, знаток человеческих душ, должен уметь правильно оценить людей. Такими директорами были Рогачев и Кубасов, в чем-то очень разные, в чем-то очень похожие. Они знали, что путь к успеху лежит через человеческие души: не просто через ум и трудовой опыт людей, но через их ум и опыт, одухотворенные ясной, притягательной целью. И опять же лишь в общей тенденции их цели совпадали. Они возглавляли предприятие на разных его этапах, в разное время, и цель каждого выражала суть, конкретное содержание своего времени. И вместе с тем оба они работали для будущего.
Часто в часы, когда отходит день, но не отходят заботы, Горбунов снимает с полки много раз читанную книгу. В ней — сгусток времени, диалектика сегодняшнего дня и перспектива на будущее. В ней нет ответа на вереницу вопросов, повседневно возникающих перед директором аккумуляторного завода, но есть ответы для многих директоров и миллионов рабочих.
Еще и еще раз вчитываясь в строчки Отчетного доклада ЦК КПСС XXIV съезду партии, директор как бы накладывает эти строки на прожитый день, на планы и наметки завтрашнего.
Дисциплина и высокая ответственность каждого за порученное дело. Борьба за культуру производства во всех ее проявлениях — от четкого ритма конвейера до живых цветов в цехах. Широкий, могучий, бодрящий — во все «заводские берега» — поток социалистического соревнования за высокую производительность труда. Органическое единство задач хозяйственных и политических, идейное воспитание коллектива, его моральной готовности к восхождению на новые высоты. Их еще предстоит взять, эти высоты — ближние и дальние. Стабильность производства, отраженная во всех экономических показателях, благоустроенная квартира, максимум материальных благ каждому работнику…
Вместе со всем коллективом директор всматривается в будущее, нетерпеливо готовит завтрашний день.

* * *

В декабре 1973 года завод досрочно вышел на проектную мощность.
Подлинную, весомо ощутимую победу принесли аккумуляторщикам первые месяцы 1974 года и предмайское соревнование.
«Рабочие, инженерно-технические работники и служащие электротехнического завода поздравляют коллектив Тюменского аккумуляторного с завоеванием первого места в межзаводском социалистическом соревновании. Желаем новых трудовых успехов!» —
так приветствовали своих друзей-соперников по соцсоревнованию аккумуляторщики из Комсомольска-на- Амуре.
В торжественной обстановке вручали победителям в социалистическом соревновании, работникам Тюменского аккумуляторного завода переходящее Красное знамя обкома КПСС, облисполкома, областного Совета профсоюзов и переходящее Красное знамя Калининского райкома партии и райисполкома.
Правительственные награды украсили грудь многих аккумуляторщиков. Орденом Октябрьской Революции был награжден мастер Агафангел Евстафьевич Бусарев, орденом «Знак Почета» — бригадир намазчиков Анатолий Григорьевич Ткаченко, сборщик-паяльщик Алексей Решетников, контролер ОТК Нина Афанасьевна Громова, главный энергетик Гораций Филимонович Андреев, ряд передовиков удостоился медалей «За трудовую доблесть» и «За трудовое отличие».
Коллективу аккумуляторщиков была оказана высокая честь возглавлять колонну трудящихся областного центра на первомайской демонстрации.

* * *

…Они шли рядом, не торопясь, вразвалочку, щурясь от яркого солнца, высокие, широкоплечие Тихон Александрович и Юрий Тихонович, отец и сын Савиновы.
А рядом, сзади и спереди, также не торопясь, малыми и большими группами шли люди. Они тоже щурились от яркого майского солнца, громко переговаривались и смеялись
Позади осталась площадь, по которой шли демонстранты, выравнивая шаг под музыку духового оркестра, отвечая дружным «ура» на приветствия с трибуны. А для них, идущих в голове праздничных колонн, демонстрация уже закончилась. И вот они шагают неторопливо, веселые и возбужденные праздничной музыкой, яркими красками земли и неба, поднимаются по крутой горке, на вершине которой возвышается старинное здание, в котором недавно разместился инженерно-строительный институт.
— В войну здесь госпиталь был, — сказал Тихон Александрович. Воспоминание о прошлом так живо возникло перед глазами, что он не удержался и добавил:
— А здесь был «Дунькин сад».
— Знаю, — ответил Юрий. — Был да сплыл.
Река Тура в своем извечном наступлении на крутой высокий берег как-то незаметно, метр за метром, разрушала его и смыла чуть ли не три четверти бывшего сада. Теперь здесь осталась лишь неширокая набережная, укрепленная снизу цементными плитами.
— А что ему «Дунькин сад»? Это не его — нашу молодость Тура унесла в разливы. Правда, Тамара?
Савиновых догнали и пошли рядом Насима Хабибу- ловна Ахметшина и Тамара Николаевна Насреддинова- Иваненкова.
Они направились к механическому цеху, а когда вошли — увидели, что не одни они решили навестить ветерана в праздничный день. В проходе между станками стояли человек десять, негромко и неторопливо беседуя. Савинов узнал среди них начальника отдела кадров Михаила Ивановича Федорова, слесаря Леонида Степановича Пимнева, начальника цеха Бориса Михайловича Волкова. Ахметшина, Иваненкова и Юрий присоединились к ним. А Тихон Александрович, присев на верстак, оглядел давно и хорошо знакомое ему помещение. Он помнил, как радовались они, когда построили этот цех, казавшийся тогда необъятно просторным. Здесь создавалась новая техника, которая теперь устарела, и еще более новая, часть которой работала и поныне. Заменялось, совершенствовалось оборудование и в самом цехе, изменялась окраска стен и станков, приходили новые люди, ушел кое-кто из старшего поколения слесарей. Но было и такое, чего не изменило время.
Сейчас Савинов не мог припомнить, по чьей инициативе появилась в цехе картина, писанная маслом на большом, трехметровом в высоту и почти таком же в ширину полотне. Без нее он просто не помнил цеха.
…На трибуне стоял Ленин. В энергичном жесте руки, в глубокой морщине между бровями и остром взгляде — воля и живая, напряженная мысль. Затаив дыхание слушают Ленина люди…
Заводской клуб был построен одновременно с механическим цехом, но в эксплуатацию сдан позже. Когда Михаил Иванович Федоров, возглавлявший тогда заводской комитет, выразил удивление, что картина висит в цехе, и предложил перенести ее в клубное фойе, слесари воспротивились: «Если когда-нибудь мы заслужим упрек и вы сочтете, что своей работой позорим его имя — забирайте картину. А так не отдадим!»
— Хорошо, — сказал Федоров. — Напомним вам эти слова.
Напоминать не пришлось, не было оснований.
— Она, Тюмень-то, и после революции, считай, купеческой оставалась, — долетел до Савинова голос Леонида Степановича Пимнева. Он прислушался к разговору.
— Это как понять?
— Крупных купцов, ясное дело, потурили сразу. А вот когда нэп внедрили, сколько их, мелких паучков, повылазило… Маслобойный заводик держал Мамаев, сундуки делали Ивановы, шерстобитной фабрикой владел Чупров. Еще в 1928 году — мне тогда и десяти не было — я у Чупрова за полтинник в неделю коногоном управлялся. В тридцатом году и с этими разделались…
— Ходячая ты история, Леонид Степанович! А скажи, верно ли, что на этом вот месте прежде какая-то мастерская была. Гвозди в ней вроде бы делали?
— Верно. Гвозди и разные скобяные товары. «Рекордом» называлась.
Засмеялись.
— А вы знаете, как в сорок первом выручили те сараюшки, которые нашему заводу «Рекорд» отдал?
«Кто это?» — подумал Тихон Александрович. Голос был вроде знакомый, но говоривший стоял так, что лица его Савинов разглядеть не мог.
— Раз уж все равно сносить старый завод будут…
— Подожди, кто сказал — будут?
— Как сносить? Старик еще недавно план давал! А сколько в него труда вложено…
— Только сборку четыре раза перестраивали! А порошковый…
— Что говорить, цены старику нет!
— Цена ему, ребята, есть. Только он ту цену давно вернул. Да еще сторицей к ней прибавил.
— А теперь, значит, на слом?
— Да и то сказать, не красит он город. Вон вокруг какие дома растут…
— Я бы так решил, — снова услышал Савинов голос, показавшийся знакомым. — Вернуть «Рекорду» наш старый долг. Вот, возьмите, друзья, завод, построенный на месте ваших землянок. Хватит его вам вместе с «Бытовиком». Делайте гвозди, равные по крепости людям, которые в сорок первом не жалели ничего, делились последним, чтобы победить! Над крышей метровыми буквами из нержавеющей стали: «Рекорд». А у проходной — скромную табличку: «От аккумуляторщиков в знак боевой дружбы»…
Говоривший повернулся вдруг, лицо его словно вспыхнуло в ярком солнечном луче. Тихон Александрович даже вздрогнул от неожиданности:
— Красиков!
А память его, как недавно там, у бывшего «Дунькиного сада», заработала цепко и четко.
…Зимняя ночь. Обжигает лицо мороз. Вдоль улицы, раздуваемые порывами ветра, ярко пылают костры. Растянувшись в длинную цепочку, люди ожесточенно бьют в промерзлую землю кирками, ломами, лопатами.
— Как дела, землекопы? — спрашивает директор завода.
— Какие мы землекопы? Самые настоящие каменотесы, — шутит Кубриков.
Подходит Красиков, он сегодня распоряжается работой.
— Приобщайте меня к делу, — говорит Рогачев. — Лом найдется?
— Идемте на левый фланг, — говорит Красиков. — Смените там Филяеву…
Звонко стучат о мерзлую землю кирки. Из-под ушанки стекают капельки пота, и тут же мороз и ветер превращают их в лед. Возникают какие-то голоса, сумятица, и вот уже все окружают Устюжанинова. Он читает только что полученное сообщение о начале наступления наших войск под Москвой. И тотчас взрыв голосов.
— Завод — досрочно! — кричит Красиков.
Савинов срывает с головы шапку и, потрясая ею, басит:
— Дадим первую партию аккумуляторов ко Дню Красной Армии!
…Тихон Александрович подходит к беседующим.
— Тебе, Анатолий, верно, отец рассказывал, как мы тут в сорок первом обустраивались? — спросил, глядя на молодого бригадира намазчиков, и подумал: «Похож, похож на покойного отца… Как-то не замечал я раньше этой схожести. Даже вот вздрогнул сейчас, вылитым батькой показался».
— Отец рассказывал не раз, — отвечает Анатолий Красиков.
«Хороший парень, — думает Савинов. — В работе первый, депутат районного Совета, спортсмен… Юрка у меня хоть в мастера вышел, а, пожалуй, Анатолий ему кое в чем пару очков вперед даст… Впрочем, мой тоже не промах… Нет, не промах…»
Из цеха вышли все вместе, единой группой влились в веселый поток людей, возвращавшихся с демонстрации.
И хотя это были незнакомые люди, Тихон Александрович не мог избавиться от ощущения, что где-то тут, в толпе, совсем рядом идут, — и он их вот-вот увидит, — как всегда по-военному подтянутый Михаил Васильевич Рогачев, сдержанная и в бедах, и в радостях Галина Сте- сина, милая, застенчивая Наташа Мозгова и десятки других, неотрывных от памяти и сердца, с кем прожиты трудные и радостные годы…
А музыка заполняла улицу. Казалось, она опускается на землю, зарождаясь высоко над головой, в беспредельной синеве майского неба.
Так они шли, плечо к плечу, седовласые и молодые, закаленные в горниле суровых испытаний отцы и еще многого не изведавшие дети — люди одного завода.
И новый завод, раздвигая могучими плечами много- этажье окружающих улиц, шел им навстречу.