Майя СЫРОВА
ОЧЕРК О ХИРУРГЕ
«Во всем, что сделано и делается человеком, в каждой вещи — заключена его душа, всего больше этой чистой и благородной души в науке, в искусстве…»
М. Горький.
Из СЕМЕЙНОЙ ХРОНИКИ
Только что кончилось открытое комсомольское собрание, и большой зал медицинского института опустел.
Лишь несколько человек из президиума все еще стояли у длинного стола, накрытого красной скатертью, и не то спорили, не то просто разговаривали: разве поймешь, глядя на студентов, спорят они или просто разговаривают — особенно, если наблюдать издали.
А за ними наблюдали…
В глубине зала у последнего ряда белокурая девушка в клетчатом платье прищуренными глазами глядела на сцену: ждала кого-то.
Наконец глаза перестали щуриться, сделались большими, темными, чуть-чуть испуганными: тот, кого она ждала, высокий, в синем костюме с худощавым лицом и чёрной шевелюрой подошел к краю сцены, ловко спрыгнул вниз и направился к выходу.
— Леня!
Леонид остановился немного удивленный: девушка была ему незнакома. То есть, нельзя сказать, чтобы совсем незнакома, он знал ее в лицо, как знал всех студентов своего института, мог бы даже припомнить внешность того первокурсника, с которым дружит эта девушка: они всегда вместе — на вечерах, в театре… в перерывах между лекциями… он черный, она беленькая, в общем, удачная пара, если судить по внешности, конечно…
Но разве этих сведений достаточно, чтобы считать себя знакомым с девушкой? Он не знал даже ее имени…
— Я хотела, Леня, посоветоваться… Вопрос такой серьезный…
Она беспомощно проводила глазами одного за другим остальных членов президиума, которые шумно прошли мимо них.
Леонид сделал широкий жест в сторону пустого зала.
— Сядем? Места хватит…
Ему не в диковину было, что его остановили по серьезному делу, такая уж судьба у профорга: одному понадобилась путевка в дом отдыха, другому — открепиться, третьему — прикрепиться, эту, может, обделили лыжным костюмом… Впрочем, из-за лыжного костюма так не волнуются.
Сели.
— Я хотела посоветоваться насчет брата. Может, знаете: Виктор Затонов с первого курса лечебного?
«Значит, тот, черный, ее брат? Интересно. Или я ошибаюсь?» Ему почему-то не хотелось ошибиться, и он не задал вопроса, а деликатно следил за скороговоркой девушки.
— Я старше его на два года, но что ему сестра, если он вообразил себя чуть ли не чемпионом, перестал заниматься. Одной рукой призы хватает, другой — тройки. Говорю ему как сестра: перестань разбрасываться, знай, что главное для тебя — медицина, а не спорт. Он же, чтоб меня, наверное, позлить, еще вокалом увлекся: в консерваторию поступил на вечернее…
Теперь Леонид уже не сомневался — речь идет о том самом парне: он, действительно, держит первенство по метанию копья и поет приятным баритоном — ему долго аплодируют на студенческих вечерах.
— Я уверена, что все эти успехи спортивные, вокальные портят его и больше ничего.
— А может быть, развивают?
— Если б развивали, не было бы троек.
— А сколько их у него? То есть, не успехов, а троек, я хочу спросить.
— Одна.
Трудно было Леониду удержаться от улыбки, но верх взяла почтительность, с какой он относился к девушкам и к их «серьезным вопросам». Не потому ли девушки так охотно делились с ним своими бедами?
А здесь, если разобраться, и подшучивать не над чем. Сестре видней, какие возможности у ее брата, и, молодец, заранее бьет тревогу.
— Он мне говорит: «Ты, Марина, сильно преувеличиваешь мои грехи». Но ведь он мне брат! Сегодня тройка, завтра тройка — это может плохо кончиться! Поговорите, пожалуйста, с ним поофициальнее, и как будто от себя. Хорошо?
Леонид согласен был поговорить с Виктором, почему не поговорить? Но ему казалось, что Марина слишком рано взялась определять призвание своего брата: а что, если его призвание не медицина, а тот самый вокал, которого она так боится? Или спорт? А может, ни то, ни другое, ни третье, а что-то четвертое?
— У вашего брата много дарований, тем легче ему ошибиться в выборе. И не поможем ли мы ему ошибиться, если насильно потянем его к медицине — вот о чем я думаю, Марина.
Он с удовольствием произносил ее звучное имя, но без всякого удовольствия увидел, как затосковала она от его слов.
— Виктор еще с детства мечтал учиться со мной в одном институте, — произнесла она отчужденно.
Женский довод!
— Чего ж вы хотите от него? Потому и мечется, протестует, что поступил сюда поддерживать семейные традиции. Много недоразумений бывает из-за этих традиций.
Сам того не подозревая, Леонид задел больное место. Он еще не знал про отца, а что было бы, если б узнал? «Вот видите! — съязвил бы он, — отец хирург, да еще преуспевающий, о нем пишут в газете, много говорят. Завидная судьба — почему бы детям не позаимствовать?» Старая песня, Марина не раз слышала ее в Тюмени, но никогда не была так задета, как теперь.
Захотелось доказать этому умнику, что он заблуждается, что не так уж завидно бывает ей, когда в три часа ночи вдруг зазвонит телефон, и папа вскакивает в одних трусах, в темноте спросонок натягивает на себя остальную одежду и бежит на аэродром или в больницу, в зависимости от того, откуда позвонили. У папы есть даже специальные ботинки для этого случая, без шнурков, с языками, сунул ноги — и там! Ведь редкая ночь обходится без звонка… Или, например, никто этого не знает, а они-то с Витькой знают, чего стоит отцу смерть кого-нибудь из больных. Он приходит домой желтый, будто три ночи не спал, уединяется у себя в кабинете и сидит, закрывши лицо руками, несколько часов подряд.
А ночью, когда они, дети, уже лежат в своих постелях, из открытых дверей кабинета до них доносится шепот:
— Можно было в последнюю минуту попробовать… Знаешь что?
Ответа не слышно. Мама, наверно, спрашивает одними глазами, чуть приподняв брови, как умеет только она.
— Влить ему несколько кубиков крови…
— Ты же вливал…
— Нет, не в вену, а прямо в сердце. Кто знает… Кто знает…
И опять молчание. Слышно, как шелестят страницы. Наконец, мама на цыпочках уходит спать, а из отцовского кабинета всю ночь зеленоватый свет льется на ковровую дорожку.
И уж надо любить медицину так, как они с Виктором ее любят, чтобы не отречься от нее, глядя на отца в такие минуты.
Леониду же она сказала, ликуя:
— Протестует Витька? Просто лентяй. А хотите, я вам докажу, что он по призванию врач?
Леонид улыбнулся: «Сущий ребенок, хоть и старшая сестра!»
— Это интересно.
— История интересная, действительно, хоть не очень веселая. Вот послушайте. Или не будете?
— Буду, буду!
— Есть у нас дядя один: Александр Николаевич Неустроев. А для нас просто — дядя Саша, папин троюродный брат. Приехал дядя Саша с фронта (мы тогда еще маленькие были) и всем нам — подарки. Мне, например, книжка досталась, а мальчикам, Витьке и Вовке — охотничье ружье. «Смотрите, говорит, орлы, без моей инструкции ружье не заряжайте, а как подрастете, вздумаете поохотиться, гуляйте ко мне — я покажу».
Висело у нас это ружье несколько лет без употребленья, а когда выросли «орлы», устроили тир во дворе и давай состязаться. Вовка, младший братишка, стрелял просто так, скорей из уважения к дяде, потому что дядя с Золотой звездочкой ходит и вообще — человек веселый, увлекательный.
Но чтоб он, Вовка, себя в охотники готовил? Нет. Он у нас такой жалостливый! Бывало, Витька убьет воробья из рогатки, а Вовка плачет или с кулаками на Витьку бросается, а тот его подушкой прихлопнет, чтоб не ревел… Но я, кажется, отвлеклась…
Она заглянула Леониду в глаза, а в них столько внимания, сосредоточенности! Даже устыдилась немножко: «Такой занятой человек, отличник, я его совеем заболтала».
Но «занятой человек», как видно, не разделял этих соображений:
— Вот теперь отвлеклись, когда рассказывать перестали.
— Да… А Витька у нас от рождения заядлый охотник: вечно какие-то патроны в карманах, пугачи… Отец говорил ему: если хочешь быть охотником, а не карикатурой на охотника, эту всю дрянь — пугачи и рогатки повыбрасывай, я куплю тебе настоящее ружье. А тут и покупать не пришлось — подарили.
Вот Витька и начал готовиться к настоящей охоте. Вы не заметили, у него на левой руке трех пальцев недостает?
— Нет…
— Мизинца, безымянного и среднего. Это его из лесу нам такого привезли. Наохотился.
Зарядил ружье не так как нужно: дядя Саша и тот взвешивает дробь перед тем, как зарядить, а этот на глазок натолкал сколько поместилось, вот тебе и взрыв!
Девушка замолчала.
Ей хотелось рассказать про отца: надо же было так случиться, что в тот самый день отец был в отъезде и в одной из районных больниц оперировал точно такой же случай ранения. Правда, у того охотника вся кисть была раздроблена, а у Виктора только пальцы, но какое удивительное совпадение! Потом он рассказывал, что, оперируя, все время думал о сыне: «вот Витька балуется с ружьем, как бы с ним не случилось такого».
А когда получил известие о несчастье, почти не удивился, только побледнел страшно:
— Я так и знал.
Рассказать Леониду об отце, значило назвать его профессию, то есть возобновить разговор о семейных традициях, и Марина решила промолчать.
— Так к чему я это все рассказываю? — продолжала она, — Ах, да… Когда его привезли в Тюмень почти без сознания, рану ему обрабатывал Шитцен, Яков Леонтьевич, хирург один. Вот он, Витька, сквозь забытье и спрашивает:
— А врачом без руки можно быть?
А Яков Леонтьевич, он у нас остроумный такой, отвечает:
— Врачом, Витя, без головы неудобно быть, а без руки можно.
А теперь скажите, если б мой брат не чувствовал призванья к медицине, стал бы он вспоминать о ней в такую минуту?
Леонид молчал. Довод был веский, что и говорить, но не бесспорный.
— Так вы, надеюсь, призовете его к порядку?
Ого, каким тоном она умеет разговаривать! Леонид, тронутый было ее беспомощностью, расположенный покровительствовать этой девчушке, почувствовал вдруг, что право на покровительство здесь заслужить не так-то просто.
По дороге домой (Леонид жил не в общежитии, а у дяди на Эльмаше) уже в трамвае он спохватился, что забыл спросить, почему Марина решила искать поддержку именно у него? Ответ напрашивался сам собой: потому что он был для нее чем-то вроде официального лица, возглавлял одну из студенческих организаций, просто попался под руку вместо комсорга, вот и все. Но такой ответ был ему почему-то не по душе. Вот если бы и она, как другие девушки, считала его человеком, которому можно довериться («ты, Ленечка, у нас такой нравственный, наверно, и лечить будешь не лекарствами, а моральными качествами»), тогда другое дело.
Почему? Потому что она сама представлялась ему такой.
Подумайте, хорошенькая девушка, хрупкая такая, как видно, сама недавно из-под маминого крылышка и вдруг озабочена серьезнейшей проблемой воспитания. Озабочена не шутя, не так, чтоб только порисоваться… Неужели она обратилась к нему только как к официальному лицу? Ну, что ж, если даже так, он должен, должен ей помочь.
На следующий день он встретил ее в промежутке между двумя лекциями. Она шла по коридору с целой ватагой однокурсников — переходили из одной аудитории в другую, останавливаться было некогда, и они только улыбнулись друг Другу значительно: «Мы знаем то, чего никто не знает».
Леонид не стал доискиваться причины, отчего ему так весело сегодня, а причина этого и всех будущих хороших настроений была одна: Виктор Затонов, этот спортсмен и певец, оказался братом. Только братом и ничем другим!
«А какие разные… кто-то из них на мать похож, кто-то на отца», — гадал он, разглядывая Марининого брата.
Времени на разглядывание было более чем достаточно: брат оказался далеко не таким разговорчивым, как сестра. Вот уж битых полчаса они сидели и разговаривали в общежитии, в комнате, где жил Виктор с тремя товарищами (товарищи деликатно разошлись, когда поняли, в чем дело).
То есть разговаривал один Леонид, да и то с большими паузами — а Виктор молча рисовал в тетради какие- то рожи с длинными носами, и односложно отвечал на вопросы.
Он давно понял, чего от него хотят, а раз понял, считал разговор законченным, так как придерживался мнения, что чем умнее беседа, тем она безмолвнее.
Леонид не знал этой особенности Виктора и был огорчен, что его слова «не дошли» до Маринкиного брата — вероятно, нужен был резкий тон, но резкого тона у Леонида никогда не получалось. Вообще, он не знал, как держаться с этим молчаливым братом. По рассказам Марины он представлял себе Виктора развязным, легкомысленным, может быть, даже взбалмошным немного, а тут на тебе!
— Обанкротился я с вашим поручением, — жаловался он Марине на другой день.
Они сидели теперь не в пустом зале, а на берегу замерзшего озера, что в центре Свердловска, и смотрели, как мальчишки катаются на коньках. Что привело их сюда — трудно объяснить: вероятно, успеваемость брата такой предмет, о котором можно говорить не иначе, как на берегу озера…
Марина расспрашивала придирчиво, по принципу «а вы ему что?», «а он вам что?». А когда узнала про рожи с длинными носами, успокоилась, даже повеселела.
— Если рисовал, значит подействовало. Он всегда у нас рисует, когда взволнован.
* * *
«Леня и Марина пошли в театр, а я пишу это письмо…», «Вчера мы с Леней и Мариной были на катке», «Леня посоветовал мне и Марине…», «Марина сказала мне и Лене…» — такие фразы и обрывки фраз в последнее время все чаще стали появляться в письмах Виктора. Зловещим казалось не то, что они есть в письмах сына, а то, что их нет в письмах дочери.
— Да-а, прежде Марина была откровеннее.
Павел Иванович начинал уже мысленно поругивать себя, что отпустил дочь учиться в Свердловск. Ничего не случилось бы, если бы осталась в Тюмени и поступила в наш педагогический.
Пожалуй, было бы даже справедливо по отношению к матери-педагогу. А теперь, извольте радоваться, какой-то Леня…
Вот так живешь, живешь, растишь дочку по всем правилам педагогики: тут тебе и Макаренко, и Ушинский, и свой жизненный опыт… Присматриваешься к ее способностям, определяешь наклонности, уже как на ладони видишь ее будущую профессию, как вдруг появляется какой-то Леня или Ваня, и будущность дочери тотчас же становится такой же неизвестной, как физиономия этого Лени. Сколько бы сил ни вложили отец с матерью в ее воспитание, а быть ей счастливой или несчастливой — это в его власти, а не в. родительской. Родителям же остается только одно — уповать на порядочность и великодушие Лени или Вани, в которой они, по правде сказать, очень сомневаются.
Антонина Петровна отнеслась к событию спокойней. Как педагог, она свято верила в принципы, внушенные дочери с детства, знала по опыту, что хорошее воспитание никогда не действует от и до, а сказывается всю жизнь во всех поступках, и сейчас как раз такой случай, когда оно должно помочь Марине, а не «пропасть даром», как думает отец.
…Дети Затоновых могли бы жить, не замечая жизненных трудностей, для этого у них были все условия, в том числе материальные. Но их не баловали, зная, что чем больше балуют родители, тем меньше балует жизнь.
От детей не только не заслоняли жизненных трудностей, но, наоборот, создавали дополнительные трудности, если не хватало настоящих.
Марина Затонова могла бы быть избавлена от такой «прозы», как, например, стирка белья или мытье полов, но ее не избавляли, а наоборот, заставляли мыть и стирать, а позднее — шить на машине даже тогда, когда в этом не было особой нужды.
Кроме основной специальности, человек должен знать какое-нибудь ремесло — это твердое убеждение Павла Ивановича.
Ты, Витя, собираешься стать хирургом? Очень хорошо.
А пока что вот тебе колодка, вот шило и дратва — научись-ка шить чувяки.
Тебе, Вова, тоже нравится хирургия? Очень тронут.
Однако, не угодно ли, сынок, немного постолярничать? Сегодня я буду делать книжную полку — тебя выбираю в помощники, а завтра смастеришь рамку для географической карты, — это уж сам, без меня…
Павел Иванович и Антонина Петровна не жалели денег, чтобы дать всем троим музыкальное образование: из инструментов, которые имеются в квартире, можно составить чуть ли не оркестр.
Они не жалели средств на книги и на покупки в магазинах типа «Динамо» — вообще на все, что развивает человека духовно и физически и чего нельзя сделать самим.
Зато никакому финансированию не подлежало то, что можно сделать своими руками: чинить, шить, стряпать — все сами!
Одевали детей скромно, чтоб не появилось привычки кичиться своими нарядами. Вообще, всякое проявление чванства или хвастовства Павел Иванович обрывал немедленно. Не словами, нет, а каким-то особенным скучающим выражением, какое всегда появляется на его лице в таких случаях.
Когда обижали ребят чужие мальчишки, ни Павел Иванович, ни Антонина Петровна не выходили на помощь. Сами защищайтесь.
Был такой период в жизни Вовы Затонова, когда он учился в «маминой» школе, но право же, он не помнит случая, чтобы можно было извлечь из этого пользу. Наоборот. Из всех ребят он один не имел права драться, даже если бы его самого поколотили. Он один не имел права жаловаться учителям на свои обиды. Только он никогда не получал пятерки по маминому предмету, хотя отвечать обязан был на пятерку.
— Даже все ребята заметили, что я по географии отвечал на пять, — ворчал он иногда за ужином, — а ты снова снизила…
— Ну, ну, не привередничай. Четверка тоже хорошая отметка.
И хотя мама была превосходным педагогом и Вовка с замиранием сердца слушал, как она рассказывает про пустыни, про моря и океаны, тем не менее, он решил перейти в другую школу. Свое намерение обосновал такими словами:
— Что же это такое? Бьешься, бьешься, а никакого тебе снисхождения.
Да, получить от родителей что-нибудь вроде снисхождения было чрезвычайно трудно, и постепенно дети стали проникаться сознанием, что плох тот поступок, который рассчитан на снисхождение.
Посоветоваться с мамой и с папой — это да, это можно. А приглашать их в адвокаты после того, как ты сделал глупость — извините! Не только не оправдают, а еще добавят хорошенько. Особенно отец.
При таком спартанском воспитании Марина никак не смогла бы «потеряться» в чужом городе — таково было мнение Антонины Петровны, напрасно отец беспокоится.
Если не сегодня-завтра дочь объявит о своем намерении выйти замуж за этого Леню, значит, сумела разобраться в его моральных качествах. Уж кто, кто, а Марина не возьмет себе в друзья человека с чуждыми ей взглядами.
Лишь в одном дочь могла оказаться беззащитной, и это хорошо понимала Антонина Петровна.
Марина выросла в семье, где помину не было о каких- нибудь ссорах и семейных неурядицах. Если же между взрослыми возникали разногласия, дети никогда не были их свидетелями, тем более — участниками.
Глядя на отношения отца с матерью, всегда ровные, основанные на взаимном уважении, Марина едва ли подозревала о существовании таких мужей, которые учиняют скандал из-за недожаренного карася, и жен, которые делают «сцену», если мужу позвонит по телефону «женский голос».
Марина не подозревала о существований супругов брюзжащих, ноющих, подозрительных…
Зато Антонина Петровна знала, что не обязательно быть злодеем или развратником, чтобы отравлять жизнь своим близким.
Поэтому ей не терпелось узнать, что за Леня, как он относится к Марине и другим людям, нет ли в нем задатков того опасного свойства, которое Марине незнакомо. Она не выдержала и написала Виктору письмо, состоящее из одних вопросов: кто такой Леня? Студент? Неужели тебе нечего сообщить о нем, кроме имени, и т. д., и т. д.
И вот ответ:
«Леня Полетаев студент 2-го курса и прекрасный парень. Лучшего мужа своей сестре я не пожелал бы, а что касается недостатков, то у него, по-моему, всего один недостаток: не увлекается спортом».
— Ну что, успокоилась? — иронизировал Павел Иванович, когда жена прочла ему открытку. — Эк повезло нашей Маринке: всего один недостаток!
В противоположность жене, Павел Иванович вовсе не был озабочен определением личности Марининого жениха. Он принципиально был против женихов (против всяких!), пока дочь учится. Окончит институт, тогда можно заняться личностью, а сейчас, будь он хоть золотой, этот Леня Полетаев, жениться ему еще рано.
— Но узнать, что за человек надо или не надо? — настаивала Антонина Петровна. — Потому что В один прекрасный день они возьмут и женятся без нас.
Мм… не думаю.
— Как хочешь, я еду в Свердловск.
А тут как раз письмо от Марины. Она пишет, что очень бы хотела познакомить родителей с Леней, своим другом, что скоро в Свердловске будет Лёнина мама, вот было бы хорошо, если бы кто-нибудь, «или ты, мамочка, или ты папочка», приехал к этому времени на день-два…
И вот две мамы, побуждаемые одними и теми же чувствами, в один и тот же день покидают родные места и едут в Свердловск.
Мама из Серова очарована мамой из Тюмени и, наоборот, мама из Тюмени не налюбуется мамой из Серова.
— Ах, если б ты знал, что за семья, что за семья! — первые слова, которые услышал Павел Иванович, встретив жену после нескольких дней отсутствия. — А сын какой умница, я всегда верю в таких, — к которым люди — знакомые, незнакомые, — так и льнут, так и льнут! Ни капельки эгоизма… Такая душа… Я всегда говорила: Марина не ошибется в выборе, хотя ты, почему-то не разделял моего мнения…
— Я всегда разделяю твое мнение. Но что за брак — на третьем курсе?
— Позволь, а сам ты на каком женился?
Как ни серьезна была ситуация, Павел Иванович не мог не рассмеяться от такого вопроса.
Он-то как раз женился на третьем курсе университета, но ведь всякий знает: когда женишься сам, это не кажется ни преждевременным, ни сложным, а вот дочь выдавать, оказывается, сложно, очень сложно, и главное — рано. А во вторых, Антонина Петровна упустила одно обстоятельство…
— Ты отлично знаешь, что я тебе отвечу…
Да, Антонина Петровна знала. Перед тем как пожениться, они три года переписывались и ждали друг друга, Павел Иванович учился в Перми, а она жила в Тобольске, работала воспитательницей детского садика. Во время каникул Павел Иванович гостил в Тобольске и этот период своей жизни шутя называл «хождением в детский садик».
— Хорошо, давай спустимся с неба на землю и будем рассуждать здраво. — Тронутый воспоминаниями, Павел Иванович боялся, что «раскиснет» и уступит жене. — Когда мы поженились, я был студентом. Студентом остался и после рождения Марины. Но ты-то не училась в то время, вот в чем суть. А представь себе, что через год-два у Марины родится ребенок и… на лекции детей брать не разрешается, в общежитии нянек нет, выход один: либо к бабушке в Серов, либо к бабушке в Тюмень. Ты-то школу на пеленки не променяешь, я знаю. Вполне вероятно, мне придется взять на себя эти милые обязанности. Но я отказываюсь, заранее отказываюсь, чтобы потом не было недоразумений. Я тоже учусь!
Павел Иванович известен как хозяин своего слова.
Но если вы хотите удостовериться, насколько он сдержал это слово, побывайте у него в доме как-нибудь вечерком, посмотрите, как исправно он умеет изображать движущийся паровоз, в то время как Маринин сын Вовочка изображает пассажира.
Правда, не всегда это бывает паровоз. Иногда — автобус, иногда — легковая машина: виды транспорта меняются, но пассажир всегда один и тот же: Вовочка Полетаев.
Или понаблюдайте, как Павел Иванович, приготовляя ванну, заботливо населяет ее целлулоидными утками, рыбками, лягушками и прочей водоплавающей живностью; посмотрите в это время на его счастливое лицо и на уровень воды в ванне и сразу станет ясно, для кого он так старается.
Может быть, это происходит оттого, что Марина послушалась отца и вышла за Леонида уже не Мариной, а Мариной Павловной, врачом? Но право же, родись Вов- ка-маленький двумя годами раньше, вряд ли что изменилось бы: разве что воды в ванне утекло бы вдвое больше, да вдвое больше рейсов совершил бы пыхтящий паровоз.
В том, что это было бы так, а не иначе, убеждает следующий случай.
Поработав около двух лет, Марина Павловна получила назначение в Свердловск на специализацию по отоларингологии (болезням уха, горла, носа) на четыре месяца. Чтобы не обременять родителей, решила взять с собой ребенка, но Павел Иванович принял это известие с таким ледяным недоумением, что она осеклась на полуслове и только вздохнула, услышав слова: «Как же он там будет без меня?» Она прекрасно знала, что это нужно понимать так: «Как же я тут буду без него?» Вздохнула и начала укладывать чемодан. Ей было жаль расставаться с сыном, к тому же Леонид Васильевич еще доучивался в Свердловске (на его «беду», в тот год медицинские институты стали шестигодичными) и писал, что уже подыскал комнату и подходящего человека, чтоб нянчиться с Вовой. Но Павел Иванович об этом даже слышать не хотел и пригрозился, что если Вовку увезут без его разрешения, он все равно его выкрадет.
— Мы и здесь няню найдем. И что это за манера разъезжать с маленьким ребенком?
На возражение дочери, что Вова будет ему помехой в учении, Павел Иванович только улыбнулся: «Сомневаюсь… покамест он мне только помогает…» и, чтобы переменить разговор: «Так ты все упаковала? Ничего не забыла?»
Год рождения Вовы-маленького был необычайно счастливым в жизни Павла Ивановича. В тот год он стал кандидатом в члены партии, слушателем вечернего университета марксизма — ленинизма, награжден орденом «Знак почета» и избран депутатом городского Совета.
— Счастливый год, щедрое лето. Вовка, ты принес мне счастье, — без конца повторял Павел Иванович и нежно заглядывал в фисташковые глаза Вовы-маленького.
Только один раз видели его хмурым в то лето. Но это было за несколько недель до рождения внука.
…За несколько недель до рождения Вовы Полетаева с хирургом Мариной Павловной произошел такой случай.
Она дежурила.
Дежурство было на редкость беспокойным, и только к ночи приток больных приостановился. Усталая, она прикорнула на краешке дивана, но тотчас же была разбужена телефонным звонком.
Звонили из приемного отделения.
— Марина Павловна, тут дожидается больной с переломом ноги, возили его на рентген, но снимок перелома не показывает. Отпустить домой или вы посмотрите?
— Нну… если нет перелома — отпустите…
А на следующий день больной написал жалобу.
Этот случай, как пример небрежного отношения врача к своим обязанностям, был упомянут на конференции врачей, а оттуда попал на страницы «Тюменской правды».
— Ну, будут слезки сегодня! — воскликнул дядя Саша Неустроев, развернув газету.
— Да-а-а… — как эхо отзывался его брат дядя Костя Неустроев, и оба дяди пригорюнились.
Слезки были.
Они капали на ладошку, которая подпирала щеку, оттуда на вышитый рукав, с рукава на голубую клеенку.
— Перестань, пожалуйста, или уходи плакать в другую комнату!
Павел Иванович ходил вдоль гостиной и в каком бы направлении ни шел — перед глазами — плачущая Марина. Одна настоящая, за голубым столом, другая отраженная в трюмо.
Свои слова он адресовал переменно то настоящей дочери, то отраженной.
— Если человек получил дежурство, то не для того ему платят пятьдесят рублей, чтобы он спал, — гудит Павел Иванович, подходя к столу. — Ах, да не плачь ты, пожалуйста! — обращается он уже к трюмо.
— А ты задумалась над тем, что побудило человека в три часа ночи приехать в больницу? Беспокоило его что- то или как ты думаешь? Перелома не оказалось — значит одного слова твоего достаточно было бы, чтоб его успокоить… Не плачь!
С диванчика, что в углу комнаты, скорбно глядит Антонина Петровна. О, если отец говорит «не плачь!» — это плохой признак, значит, перестал владеть собой. Обычно при виде слез он делает вид, что не замечает их. «Психологическая тактика!» — объясняет он потом, хитро улыбаясь. Но сейчас ему, как видно, не до тактики. Слезы дочери мешают ему говорить, раздражают, и как психологический фактор нисколько его не интересуют.
— Посмотри на других стажеров. На того же Шилкова посмотри… Это же одержимый! Я не знаю, когда он спит и спит ли вообще? Зато же из него хирург получится… Крупная величина!.. Если, конечно, тоже не зазнается, как некоторые… Уж он бы вы-ы-ы-шел в приемное, наверняка-а-а…
— Если не из сострадания, так из любопытства вышел бы: а что, мол, за перелом такой, на снимке его нет, а человеку больно? А твоей милости не интересно, твоя милость изволит почивать?.. Где любознательность? Где человечность?
Кажется, ни одно трюмо не отразило в тот день столько сарказма, как это.
Антонина Петровна молча вышла из комнаты. Она знала, чем все кончится: переберет теперь все стажерские добродетели от первого до двадцатого колена (право же, когда он детям рассказывает о стажерах, впечатление такое, будто стажеры — его дети!), а потом придет сюда и, озираясь на дверь, шепнет:
— Между нами говоря, Маринка неплохо стала оперировать, техника у нее отличная. — Или что-нибудь в этом роде.
— Ты ей скажи! — возразит Антонина Петровна, — я уже слышала.
— Ой, что ты! Как можно? — И снова оглянется на дверь.
И так всегда. Все хорошее — за глаза.
Павел Иванович застает жену в той же позе, в какой оставил дочь, только глаза у Антонины Петровны сухие.
— А где твоя человечность? — шепчет она скороговоркой. — Если ты ко всем больным так человечен, почему ее не пожалел? Или она, по-твоему, вполне здорова…
Павел Иванович уже «отошел» немного и теперь конфузливо трет себе лоб.
— Ты права… Я совсем забыл.
Но через минуту его голос снова съезжает на нижний регистр.
— Она устала, я знаю. Уснула… Но если бы ее пригласили не в приемное, а, положим, на операцию икс, вскочила бы как миленькая, уверяю тебя…
— Удивительное дело! — продолжает он, уже не опасаясь, что его услышат в соседней комнате. — Среди хирургов нет ни одного лентяя, когда дело касается операций. Будь он трижды Обломов по натуре, в операционную побежит по первому зову и даже без зова. А где нужно теорию изучать или случаи, не требующие оперативного вмешательства, там он будет дрыхнуть или чай пить…
— Я не о Марине. Ее я пробрал, чтоб знала наперед. А есть у нас такие… А Марине я вот что предложу: пусть бросает хирургию, она ей не под силу. Нет, речь не о способностях, способности у нее есть — выносливости ей не хватает, я это давно заметил… А на мое покровительство рассчитывать нечего.
Так решилась судьба Марины Павловны.
А теперь она уезжала.
Павел Иванович настроен меланхолически: хоть и добился своего, а дочку жаль, слишком круто поступил. Но с другой стороны, так лучше, пожалуй: ей и самой, как видно, уже начала нравиться отоларингология, только не признается пока, молчит.
…До автобусной остановки идут вчетвером, по дороге — торопливые напутствия: отец свое, мать свое, только Вовочка молча из-за плеча Марины Павловны смотрит на окружающий его весенний мир — до разговора взрослых ему нет дела.
— Мальчикам скажи, чтоб писали почаще: что за манера отделываться одними звонками?
— Если денег не будет хватать, не стесняйся, пожалуйста, пиши.
— Виктору передай, чтоб не очень прельщался аспирантурой, нам самим хирурги не в тягость.
Виктор уже на пятом курсе, отличник, приглашен на кафедру судебной медицины. Как в свое время Марина, так теперь он ревниво следит за успеваемостью брата-первокурсника, Вовы-старшего. Но у Виктора хлопот меньше, чем когда-то было у Марины: младший брат сразу начал с пятерок, и дело обошлось без профкома. Впрочем, свою тройку Виктор ценит едва ли не выше, чем все Вовкины пятерки, от нее в семье произошло счастливое событие.
— Не будь этой тройки, ходить бы тебе в холостяках! — подшучивает он над Леонидом, и тот охотно соглашается.
У остановки — обмен поклажей. Павел Иванович отдает дочери чемодан, а Вовочка переходит с рук Марины Павловны на руки отца.
Торопливые поцелуи, стук танкеток по ступенькам автобуса, и пневматические двери скрывают улыбающееся лицо с золотистой косой-короной и загорелую маленькую руку, которая машет Вовке на прощанье.
Антонина Петровна преувеличенно громко успокаивает плачущего внука, а Павел Иванович задумчиво изучает циферблат часов: проводил бы дочь до вокзала, да разве успеешь? Через час лететь на самолете в отдаленный северный район.
Он снова, в последний раз смотрит на дорогу, по которой прошел автобус, и вздыхает: медицина, медицина, все отдано тебе. И время, и жизнь, и то, что дороже самой жизни — дети…
Майя СЫРОВА
ОЧЕРК О ХИРУРГЕ
«Во всем, что сделано и делается человеком, в каждой вещи — заключена его душа, всего больше этой чистой и благородной души в науке, в искусстве…»
М. Горький.
Из СЕМЕЙНОЙ ХРОНИКИ
Только что кончилось открытое комсомольское собрание, и большой зал медицинского института опустел.
Лишь несколько человек из президиума все еще стояли у длинного стола, накрытого красной скатертью, и не то спорили, не то просто разговаривали: разве поймешь, глядя на студентов, спорят они или просто разговаривают — особенно, если наблюдать издали.
А за ними наблюдали…
В глубине зала у последнего ряда белокурая девушка в клетчатом платье прищуренными глазами глядела на сцену: ждала кого-то.
Наконец глаза перестали щуриться, сделались большими, темными, чуть-чуть испуганными: тот, кого она ждала, высокий, в синем костюме с худощавым лицом и чёрной шевелюрой подошел к краю сцены, ловко спрыгнул вниз и направился к выходу.
— Леня!
Леонид остановился немного удивленный: девушка была ему незнакома. То есть, нельзя сказать, чтобы совсем незнакома, он знал ее в лицо, как знал всех студентов своего института, мог бы даже припомнить внешность того первокурсника, с которым дружит эта девушка: они всегда вместе — на вечерах, в театре… в перерывах между лекциями… он черный, она беленькая, в общем, удачная пара, если судить по внешности, конечно…
Но разве этих сведений достаточно, чтобы считать себя знакомым с девушкой? Он не знал даже ее имени…
— Я хотела, Леня, посоветоваться… Вопрос такой серьезный…
Она беспомощно проводила глазами одного за другим остальных членов президиума, которые шумно прошли мимо них.
Леонид сделал широкий жест в сторону пустого зала.
— Сядем? Места хватит…
Ему не в диковину было, что его остановили по серьезному делу, такая уж судьба у профорга: одному понадобилась путевка в дом отдыха, другому — открепиться, третьему — прикрепиться, эту, может, обделили лыжным костюмом… Впрочем, из-за лыжного костюма так не волнуются.
Сели.
— Я хотела посоветоваться насчет брата. Может, знаете: Виктор Затонов с первого курса лечебного?
«Значит, тот, черный, ее брат? Интересно. Или я ошибаюсь?» Ему почему-то не хотелось ошибиться, и он не задал вопроса, а деликатно следил за скороговоркой девушки.
— Я старше его на два года, но что ему сестра, если он вообразил себя чуть ли не чемпионом, перестал заниматься. Одной рукой призы хватает, другой — тройки. Говорю ему как сестра: перестань разбрасываться, знай, что главное для тебя — медицина, а не спорт. Он же, чтоб меня, наверное, позлить, еще вокалом увлекся: в консерваторию поступил на вечернее…
Теперь Леонид уже не сомневался — речь идет о том самом парне: он, действительно, держит первенство по метанию копья и поет приятным баритоном — ему долго аплодируют на студенческих вечерах.
— Я уверена, что все эти успехи спортивные, вокальные портят его и больше ничего.
— А может быть, развивают?
— Если б развивали, не было бы троек.
— А сколько их у него? То есть, не успехов, а троек, я хочу спросить.
— Одна.
Трудно было Леониду удержаться от улыбки, но верх взяла почтительность, с какой он относился к девушкам и к их «серьезным вопросам». Не потому ли девушки так охотно делились с ним своими бедами?
А здесь, если разобраться, и подшучивать не над чем. Сестре видней, какие возможности у ее брата, и, молодец, заранее бьет тревогу.
— Он мне говорит: «Ты, Марина, сильно преувеличиваешь мои грехи». Но ведь он мне брат! Сегодня тройка, завтра тройка — это может плохо кончиться! Поговорите, пожалуйста, с ним поофициальнее, и как будто от себя. Хорошо?
Леонид согласен был поговорить с Виктором, почему не поговорить? Но ему казалось, что Марина слишком рано взялась определять призвание своего брата: а что, если его призвание не медицина, а тот самый вокал, которого она так боится? Или спорт? А может, ни то, ни другое, ни третье, а что-то четвертое?
— У вашего брата много дарований, тем легче ему ошибиться в выборе. И не поможем ли мы ему ошибиться, если насильно потянем его к медицине — вот о чем я думаю, Марина.
Он с удовольствием произносил ее звучное имя, но без всякого удовольствия увидел, как затосковала она от его слов.
— Виктор еще с детства мечтал учиться со мной в одном институте, — произнесла она отчужденно.
Женский довод!
— Чего ж вы хотите от него? Потому и мечется, протестует, что поступил сюда поддерживать семейные традиции. Много недоразумений бывает из-за этих традиций.
Сам того не подозревая, Леонид задел больное место. Он еще не знал про отца, а что было бы, если б узнал? «Вот видите! — съязвил бы он, — отец хирург, да еще преуспевающий, о нем пишут в газете, много говорят. Завидная судьба — почему бы детям не позаимствовать?» Старая песня, Марина не раз слышала ее в Тюмени, но никогда не была так задета, как теперь.
Захотелось доказать этому умнику, что он заблуждается, что не так уж завидно бывает ей, когда в три часа ночи вдруг зазвонит телефон, и папа вскакивает в одних трусах, в темноте спросонок натягивает на себя остальную одежду и бежит на аэродром или в больницу, в зависимости от того, откуда позвонили. У папы есть даже специальные ботинки для этого случая, без шнурков, с языками, сунул ноги — и там! Ведь редкая ночь обходится без звонка… Или, например, никто этого не знает, а они-то с Витькой знают, чего стоит отцу смерть кого-нибудь из больных. Он приходит домой желтый, будто три ночи не спал, уединяется у себя в кабинете и сидит, закрывши лицо руками, несколько часов подряд.
А ночью, когда они, дети, уже лежат в своих постелях, из открытых дверей кабинета до них доносится шепот:
— Можно было в последнюю минуту попробовать… Знаешь что?
Ответа не слышно. Мама, наверно, спрашивает одними глазами, чуть приподняв брови, как умеет только она.
— Влить ему несколько кубиков крови…
— Ты же вливал…
— Нет, не в вену, а прямо в сердце. Кто знает… Кто знает…
И опять молчание. Слышно, как шелестят страницы. Наконец, мама на цыпочках уходит спать, а из отцовского кабинета всю ночь зеленоватый свет льется на ковровую дорожку.
И уж надо любить медицину так, как они с Виктором ее любят, чтобы не отречься от нее, глядя на отца в такие минуты.
Леониду же она сказала, ликуя:
— Протестует Витька? Просто лентяй. А хотите, я вам докажу, что он по призванию врач?
Леонид улыбнулся: «Сущий ребенок, хоть и старшая сестра!»
— Это интересно.
— История интересная, действительно, хоть не очень веселая. Вот послушайте. Или не будете?
— Буду, буду!
— Есть у нас дядя один: Александр Николаевич Неустроев. А для нас просто — дядя Саша, папин троюродный брат. Приехал дядя Саша с фронта (мы тогда еще маленькие были) и всем нам — подарки. Мне, например, книжка досталась, а мальчикам, Витьке и Вовке — охотничье ружье. «Смотрите, говорит, орлы, без моей инструкции ружье не заряжайте, а как подрастете, вздумаете поохотиться, гуляйте ко мне — я покажу».
Висело у нас это ружье несколько лет без употребленья, а когда выросли «орлы», устроили тир во дворе и давай состязаться. Вовка, младший братишка, стрелял просто так, скорей из уважения к дяде, потому что дядя с Золотой звездочкой ходит и вообще — человек веселый, увлекательный.
Но чтоб он, Вовка, себя в охотники готовил? Нет. Он у нас такой жалостливый! Бывало, Витька убьет воробья из рогатки, а Вовка плачет или с кулаками на Витьку бросается, а тот его подушкой прихлопнет, чтоб не ревел… Но я, кажется, отвлеклась…
Она заглянула Леониду в глаза, а в них столько внимания, сосредоточенности! Даже устыдилась немножко: «Такой занятой человек, отличник, я его совеем заболтала».
Но «занятой человек», как видно, не разделял этих соображений:
— Вот теперь отвлеклись, когда рассказывать перестали.
— Да… А Витька у нас от рождения заядлый охотник: вечно какие-то патроны в карманах, пугачи… Отец говорил ему: если хочешь быть охотником, а не карикатурой на охотника, эту всю дрянь — пугачи и рогатки повыбрасывай, я куплю тебе настоящее ружье. А тут и покупать не пришлось — подарили.
Вот Витька и начал готовиться к настоящей охоте. Вы не заметили, у него на левой руке трех пальцев недостает?
— Нет…
— Мизинца, безымянного и среднего. Это его из лесу нам такого привезли. Наохотился.
Зарядил ружье не так как нужно: дядя Саша и тот взвешивает дробь перед тем, как зарядить, а этот на глазок натолкал сколько поместилось, вот тебе и взрыв!
Девушка замолчала.
Ей хотелось рассказать про отца: надо же было так случиться, что в тот самый день отец был в отъезде и в одной из районных больниц оперировал точно такой же случай ранения. Правда, у того охотника вся кисть была раздроблена, а у Виктора только пальцы, но какое удивительное совпадение! Потом он рассказывал, что, оперируя, все время думал о сыне: «вот Витька балуется с ружьем, как бы с ним не случилось такого».
А когда получил известие о несчастье, почти не удивился, только побледнел страшно:
— Я так и знал.
Рассказать Леониду об отце, значило назвать его профессию, то есть возобновить разговор о семейных традициях, и Марина решила промолчать.
— Так к чему я это все рассказываю? — продолжала она, — Ах, да… Когда его привезли в Тюмень почти без сознания, рану ему обрабатывал Шитцен, Яков Леонтьевич, хирург один. Вот он, Витька, сквозь забытье и спрашивает:
— А врачом без руки можно быть?
А Яков Леонтьевич, он у нас остроумный такой, отвечает:
— Врачом, Витя, без головы неудобно быть, а без руки можно.
А теперь скажите, если б мой брат не чувствовал призванья к медицине, стал бы он вспоминать о ней в такую минуту?
Леонид молчал. Довод был веский, что и говорить, но не бесспорный.
— Так вы, надеюсь, призовете его к порядку?
Ого, каким тоном она умеет разговаривать! Леонид, тронутый было ее беспомощностью, расположенный покровительствовать этой девчушке, почувствовал вдруг, что право на покровительство здесь заслужить не так-то просто.
По дороге домой (Леонид жил не в общежитии, а у дяди на Эльмаше) уже в трамвае он спохватился, что забыл спросить, почему Марина решила искать поддержку именно у него? Ответ напрашивался сам собой: потому что он был для нее чем-то вроде официального лица, возглавлял одну из студенческих организаций, просто попался под руку вместо комсорга, вот и все. Но такой ответ был ему почему-то не по душе. Вот если бы и она, как другие девушки, считала его человеком, которому можно довериться («ты, Ленечка, у нас такой нравственный, наверно, и лечить будешь не лекарствами, а моральными качествами»), тогда другое дело.
Почему? Потому что она сама представлялась ему такой.
Подумайте, хорошенькая девушка, хрупкая такая, как видно, сама недавно из-под маминого крылышка и вдруг озабочена серьезнейшей проблемой воспитания. Озабочена не шутя, не так, чтоб только порисоваться… Неужели она обратилась к нему только как к официальному лицу? Ну, что ж, если даже так, он должен, должен ей помочь.
На следующий день он встретил ее в промежутке между двумя лекциями. Она шла по коридору с целой ватагой однокурсников — переходили из одной аудитории в другую, останавливаться было некогда, и они только улыбнулись друг Другу значительно: «Мы знаем то, чего никто не знает».
Леонид не стал доискиваться причины, отчего ему так весело сегодня, а причина этого и всех будущих хороших настроений была одна: Виктор Затонов, этот спортсмен и певец, оказался братом. Только братом и ничем другим!
«А какие разные… кто-то из них на мать похож, кто-то на отца», — гадал он, разглядывая Марининого брата.
Времени на разглядывание было более чем достаточно: брат оказался далеко не таким разговорчивым, как сестра. Вот уж битых полчаса они сидели и разговаривали в общежитии, в комнате, где жил Виктор с тремя товарищами (товарищи деликатно разошлись, когда поняли, в чем дело).
То есть разговаривал один Леонид, да и то с большими паузами — а Виктор молча рисовал в тетради какие- то рожи с длинными носами, и односложно отвечал на вопросы.
Он давно понял, чего от него хотят, а раз понял, считал разговор законченным, так как придерживался мнения, что чем умнее беседа, тем она безмолвнее.
Леонид не знал этой особенности Виктора и был огорчен, что его слова «не дошли» до Маринкиного брата — вероятно, нужен был резкий тон, но резкого тона у Леонида никогда не получалось. Вообще, он не знал, как держаться с этим молчаливым братом. По рассказам Марины он представлял себе Виктора развязным, легкомысленным, может быть, даже взбалмошным немного, а тут на тебе!
— Обанкротился я с вашим поручением, — жаловался он Марине на другой день.
Они сидели теперь не в пустом зале, а на берегу замерзшего озера, что в центре Свердловска, и смотрели, как мальчишки катаются на коньках. Что привело их сюда — трудно объяснить: вероятно, успеваемость брата такой предмет, о котором можно говорить не иначе, как на берегу озера…
Марина расспрашивала придирчиво, по принципу «а вы ему что?», «а он вам что?». А когда узнала про рожи с длинными носами, успокоилась, даже повеселела.
— Если рисовал, значит подействовало. Он всегда у нас рисует, когда взволнован.
* * *
«Леня и Марина пошли в театр, а я пишу это письмо…», «Вчера мы с Леней и Мариной были на катке», «Леня посоветовал мне и Марине…», «Марина сказала мне и Лене…» — такие фразы и обрывки фраз в последнее время все чаще стали появляться в письмах Виктора. Зловещим казалось не то, что они есть в письмах сына, а то, что их нет в письмах дочери.
— Да-а, прежде Марина была откровеннее.
Павел Иванович начинал уже мысленно поругивать себя, что отпустил дочь учиться в Свердловск. Ничего не случилось бы, если бы осталась в Тюмени и поступила в наш педагогический.
Пожалуй, было бы даже справедливо по отношению к матери-педагогу. А теперь, извольте радоваться, какой-то Леня…
Вот так живешь, живешь, растишь дочку по всем правилам педагогики: тут тебе и Макаренко, и Ушинский, и свой жизненный опыт… Присматриваешься к ее способностям, определяешь наклонности, уже как на ладони видишь ее будущую профессию, как вдруг появляется какой-то Леня или Ваня, и будущность дочери тотчас же становится такой же неизвестной, как физиономия этого Лени. Сколько бы сил ни вложили отец с матерью в ее воспитание, а быть ей счастливой или несчастливой — это в его власти, а не в. родительской. Родителям же остается только одно — уповать на порядочность и великодушие Лени или Вани, в которой они, по правде сказать, очень сомневаются.
Антонина Петровна отнеслась к событию спокойней. Как педагог, она свято верила в принципы, внушенные дочери с детства, знала по опыту, что хорошее воспитание никогда не действует от и до, а сказывается всю жизнь во всех поступках, и сейчас как раз такой случай, когда оно должно помочь Марине, а не «пропасть даром», как думает отец.
…Дети Затоновых могли бы жить, не замечая жизненных трудностей, для этого у них были все условия, в том числе материальные. Но их не баловали, зная, что чем больше балуют родители, тем меньше балует жизнь.
От детей не только не заслоняли жизненных трудностей, но, наоборот, создавали дополнительные трудности, если не хватало настоящих.
Марина Затонова могла бы быть избавлена от такой «прозы», как, например, стирка белья или мытье полов, но ее не избавляли, а наоборот, заставляли мыть и стирать, а позднее — шить на машине даже тогда, когда в этом не было особой нужды.
Кроме основной специальности, человек должен знать какое-нибудь ремесло — это твердое убеждение Павла Ивановича.
Ты, Витя, собираешься стать хирургом? Очень хорошо.
А пока что вот тебе колодка, вот шило и дратва — научись-ка шить чувяки.
Тебе, Вова, тоже нравится хирургия? Очень тронут.
Однако, не угодно ли, сынок, немного постолярничать? Сегодня я буду делать книжную полку — тебя выбираю в помощники, а завтра смастеришь рамку для географической карты, — это уж сам, без меня…
Павел Иванович и Антонина Петровна не жалели денег, чтобы дать всем троим музыкальное образование: из инструментов, которые имеются в квартире, можно составить чуть ли не оркестр.
Они не жалели средств на книги и на покупки в магазинах типа «Динамо» — вообще на все, что развивает человека духовно и физически и чего нельзя сделать самим.
Зато никакому финансированию не подлежало то, что можно сделать своими руками: чинить, шить, стряпать — все сами!
Одевали детей скромно, чтоб не появилось привычки кичиться своими нарядами. Вообще, всякое проявление чванства или хвастовства Павел Иванович обрывал немедленно. Не словами, нет, а каким-то особенным скучающим выражением, какое всегда появляется на его лице в таких случаях.
Когда обижали ребят чужие мальчишки, ни Павел Иванович, ни Антонина Петровна не выходили на помощь. Сами защищайтесь.
Был такой период в жизни Вовы Затонова, когда он учился в «маминой» школе, но право же, он не помнит случая, чтобы можно было извлечь из этого пользу. Наоборот. Из всех ребят он один не имел права драться, даже если бы его самого поколотили. Он один не имел права жаловаться учителям на свои обиды. Только он никогда не получал пятерки по маминому предмету, хотя отвечать обязан был на пятерку.
— Даже все ребята заметили, что я по географии отвечал на пять, — ворчал он иногда за ужином, — а ты снова снизила…
— Ну, ну, не привередничай. Четверка тоже хорошая отметка.
И хотя мама была превосходным педагогом и Вовка с замиранием сердца слушал, как она рассказывает про пустыни, про моря и океаны, тем не менее, он решил перейти в другую школу. Свое намерение обосновал такими словами:
— Что же это такое? Бьешься, бьешься, а никакого тебе снисхождения.
Да, получить от родителей что-нибудь вроде снисхождения было чрезвычайно трудно, и постепенно дети стали проникаться сознанием, что плох тот поступок, который рассчитан на снисхождение.
Посоветоваться с мамой и с папой — это да, это можно. А приглашать их в адвокаты после того, как ты сделал глупость — извините! Не только не оправдают, а еще добавят хорошенько. Особенно отец.
При таком спартанском воспитании Марина никак не смогла бы «потеряться» в чужом городе — таково было мнение Антонины Петровны, напрасно отец беспокоится.
Если не сегодня-завтра дочь объявит о своем намерении выйти замуж за этого Леню, значит, сумела разобраться в его моральных качествах. Уж кто, кто, а Марина не возьмет себе в друзья человека с чуждыми ей взглядами.
Лишь в одном дочь могла оказаться беззащитной, и это хорошо понимала Антонина Петровна.
Марина выросла в семье, где помину не было о каких- нибудь ссорах и семейных неурядицах. Если же между взрослыми возникали разногласия, дети никогда не были их свидетелями, тем более — участниками.
Глядя на отношения отца с матерью, всегда ровные, основанные на взаимном уважении, Марина едва ли подозревала о существовании таких мужей, которые учиняют скандал из-за недожаренного карася, и жен, которые делают «сцену», если мужу позвонит по телефону «женский голос».
Марина не подозревала о существований супругов брюзжащих, ноющих, подозрительных…
Зато Антонина Петровна знала, что не обязательно быть злодеем или развратником, чтобы отравлять жизнь своим близким.
Поэтому ей не терпелось узнать, что за Леня, как он относится к Марине и другим людям, нет ли в нем задатков того опасного свойства, которое Марине незнакомо. Она не выдержала и написала Виктору письмо, состоящее из одних вопросов: кто такой Леня? Студент? Неужели тебе нечего сообщить о нем, кроме имени, и т. д., и т. д.
И вот ответ:
«Леня Полетаев студент 2-го курса и прекрасный парень. Лучшего мужа своей сестре я не пожелал бы, а что касается недостатков, то у него, по-моему, всего один недостаток: не увлекается спортом».
— Ну что, успокоилась? — иронизировал Павел Иванович, когда жена прочла ему открытку. — Эк повезло нашей Маринке: всего один недостаток!
В противоположность жене, Павел Иванович вовсе не был озабочен определением личности Марининого жениха. Он принципиально был против женихов (против всяких!), пока дочь учится. Окончит институт, тогда можно заняться личностью, а сейчас, будь он хоть золотой, этот Леня Полетаев, жениться ему еще рано.
— Но узнать, что за человек надо или не надо? — настаивала Антонина Петровна. — Потому что В один прекрасный день они возьмут и женятся без нас.
Мм… не думаю.
— Как хочешь, я еду в Свердловск.
А тут как раз письмо от Марины. Она пишет, что очень бы хотела познакомить родителей с Леней, своим другом, что скоро в Свердловске будет Лёнина мама, вот было бы хорошо, если бы кто-нибудь, «или ты, мамочка, или ты папочка», приехал к этому времени на день-два…
И вот две мамы, побуждаемые одними и теми же чувствами, в один и тот же день покидают родные места и едут в Свердловск.
Мама из Серова очарована мамой из Тюмени и, наоборот, мама из Тюмени не налюбуется мамой из Серова.
— Ах, если б ты знал, что за семья, что за семья! — первые слова, которые услышал Павел Иванович, встретив жену после нескольких дней отсутствия. — А сын какой умница, я всегда верю в таких, — к которым люди — знакомые, незнакомые, — так и льнут, так и льнут! Ни капельки эгоизма… Такая душа… Я всегда говорила: Марина не ошибется в выборе, хотя ты, почему-то не разделял моего мнения…
— Я всегда разделяю твое мнение. Но что за брак — на третьем курсе?
— Позволь, а сам ты на каком женился?
Как ни серьезна была ситуация, Павел Иванович не мог не рассмеяться от такого вопроса.
Он-то как раз женился на третьем курсе университета, но ведь всякий знает: когда женишься сам, это не кажется ни преждевременным, ни сложным, а вот дочь выдавать, оказывается, сложно, очень сложно, и главное — рано. А во вторых, Антонина Петровна упустила одно обстоятельство…
— Ты отлично знаешь, что я тебе отвечу…
Да, Антонина Петровна знала. Перед тем как пожениться, они три года переписывались и ждали друг друга, Павел Иванович учился в Перми, а она жила в Тобольске, работала воспитательницей детского садика. Во время каникул Павел Иванович гостил в Тобольске и этот период своей жизни шутя называл «хождением в детский садик».
— Хорошо, давай спустимся с неба на землю и будем рассуждать здраво. — Тронутый воспоминаниями, Павел Иванович боялся, что «раскиснет» и уступит жене. — Когда мы поженились, я был студентом. Студентом остался и после рождения Марины. Но ты-то не училась в то время, вот в чем суть. А представь себе, что через год-два у Марины родится ребенок и… на лекции детей брать не разрешается, в общежитии нянек нет, выход один: либо к бабушке в Серов, либо к бабушке в Тюмень. Ты-то школу на пеленки не променяешь, я знаю. Вполне вероятно, мне придется взять на себя эти милые обязанности. Но я отказываюсь, заранее отказываюсь, чтобы потом не было недоразумений. Я тоже учусь!
Павел Иванович известен как хозяин своего слова.
Но если вы хотите удостовериться, насколько он сдержал это слово, побывайте у него в доме как-нибудь вечерком, посмотрите, как исправно он умеет изображать движущийся паровоз, в то время как Маринин сын Вовочка изображает пассажира.
Правда, не всегда это бывает паровоз. Иногда — автобус, иногда — легковая машина: виды транспорта меняются, но пассажир всегда один и тот же: Вовочка Полетаев.
Или понаблюдайте, как Павел Иванович, приготовляя ванну, заботливо населяет ее целлулоидными утками, рыбками, лягушками и прочей водоплавающей живностью; посмотрите в это время на его счастливое лицо и на уровень воды в ванне и сразу станет ясно, для кого он так старается.
Может быть, это происходит оттого, что Марина послушалась отца и вышла за Леонида уже не Мариной, а Мариной Павловной, врачом? Но право же, родись Вов- ка-маленький двумя годами раньше, вряд ли что изменилось бы: разве что воды в ванне утекло бы вдвое больше, да вдвое больше рейсов совершил бы пыхтящий паровоз.
В том, что это было бы так, а не иначе, убеждает следующий случай.
Поработав около двух лет, Марина Павловна получила назначение в Свердловск на специализацию по отоларингологии (болезням уха, горла, носа) на четыре месяца. Чтобы не обременять родителей, решила взять с собой ребенка, но Павел Иванович принял это известие с таким ледяным недоумением, что она осеклась на полуслове и только вздохнула, услышав слова: «Как же он там будет без меня?» Она прекрасно знала, что это нужно понимать так: «Как же я тут буду без него?» Вздохнула и начала укладывать чемодан. Ей было жаль расставаться с сыном, к тому же Леонид Васильевич еще доучивался в Свердловске (на его «беду», в тот год медицинские институты стали шестигодичными) и писал, что уже подыскал комнату и подходящего человека, чтоб нянчиться с Вовой. Но Павел Иванович об этом даже слышать не хотел и пригрозился, что если Вовку увезут без его разрешения, он все равно его выкрадет.
— Мы и здесь няню найдем. И что это за манера разъезжать с маленьким ребенком?
На возражение дочери, что Вова будет ему помехой в учении, Павел Иванович только улыбнулся: «Сомневаюсь… покамест он мне только помогает…» и, чтобы переменить разговор: «Так ты все упаковала? Ничего не забыла?»
Год рождения Вовы-маленького был необычайно счастливым в жизни Павла Ивановича. В тот год он стал кандидатом в члены партии, слушателем вечернего университета марксизма — ленинизма, награжден орденом «Знак почета» и избран депутатом городского Совета.
— Счастливый год, щедрое лето. Вовка, ты принес мне счастье, — без конца повторял Павел Иванович и нежно заглядывал в фисташковые глаза Вовы-маленького.
Только один раз видели его хмурым в то лето. Но это было за несколько недель до рождения внука.
…За несколько недель до рождения Вовы Полетаева с хирургом Мариной Павловной произошел такой случай.
Она дежурила.
Дежурство было на редкость беспокойным, и только к ночи приток больных приостановился. Усталая, она прикорнула на краешке дивана, но тотчас же была разбужена телефонным звонком.
Звонили из приемного отделения.
— Марина Павловна, тут дожидается больной с переломом ноги, возили его на рентген, но снимок перелома не показывает. Отпустить домой или вы посмотрите?
— Нну… если нет перелома — отпустите…
А на следующий день больной написал жалобу.
Этот случай, как пример небрежного отношения врача к своим обязанностям, был упомянут на конференции врачей, а оттуда попал на страницы «Тюменской правды».
— Ну, будут слезки сегодня! — воскликнул дядя Саша Неустроев, развернув газету.
— Да-а-а… — как эхо отзывался его брат дядя Костя Неустроев, и оба дяди пригорюнились.
Слезки были.
Они капали на ладошку, которая подпирала щеку, оттуда на вышитый рукав, с рукава на голубую клеенку.
— Перестань, пожалуйста, или уходи плакать в другую комнату!
Павел Иванович ходил вдоль гостиной и в каком бы направлении ни шел — перед глазами — плачущая Марина. Одна настоящая, за голубым столом, другая отраженная в трюмо.
Свои слова он адресовал переменно то настоящей дочери, то отраженной.
— Если человек получил дежурство, то не для того ему платят пятьдесят рублей, чтобы он спал, — гудит Павел Иванович, подходя к столу. — Ах, да не плачь ты, пожалуйста! — обращается он уже к трюмо.
— А ты задумалась над тем, что побудило человека в три часа ночи приехать в больницу? Беспокоило его что- то или как ты думаешь? Перелома не оказалось — значит одного слова твоего достаточно было бы, чтоб его успокоить… Не плачь!
С диванчика, что в углу комнаты, скорбно глядит Антонина Петровна. О, если отец говорит «не плачь!» — это плохой признак, значит, перестал владеть собой. Обычно при виде слез он делает вид, что не замечает их. «Психологическая тактика!» — объясняет он потом, хитро улыбаясь. Но сейчас ему, как видно, не до тактики. Слезы дочери мешают ему говорить, раздражают, и как психологический фактор нисколько его не интересуют.
— Посмотри на других стажеров. На того же Шилкова посмотри… Это же одержимый! Я не знаю, когда он спит и спит ли вообще? Зато же из него хирург получится… Крупная величина!.. Если, конечно, тоже не зазнается, как некоторые… Уж он бы вы-ы-ы-шел в приемное, наверняка-а-а…
— Если не из сострадания, так из любопытства вышел бы: а что, мол, за перелом такой, на снимке его нет, а человеку больно? А твоей милости не интересно, твоя милость изволит почивать?.. Где любознательность? Где человечность?
Кажется, ни одно трюмо не отразило в тот день столько сарказма, как это.
Антонина Петровна молча вышла из комнаты. Она знала, чем все кончится: переберет теперь все стажерские добродетели от первого до двадцатого колена (право же, когда он детям рассказывает о стажерах, впечатление такое, будто стажеры — его дети!), а потом придет сюда и, озираясь на дверь, шепнет:
— Между нами говоря, Маринка неплохо стала оперировать, техника у нее отличная. — Или что-нибудь в этом роде.
— Ты ей скажи! — возразит Антонина Петровна, — я уже слышала.
— Ой, что ты! Как можно? — И снова оглянется на дверь.
И так всегда. Все хорошее — за глаза.
Павел Иванович застает жену в той же позе, в какой оставил дочь, только глаза у Антонины Петровны сухие.
— А где твоя человечность? — шепчет она скороговоркой. — Если ты ко всем больным так человечен, почему ее не пожалел? Или она, по-твоему, вполне здорова…
Павел Иванович уже «отошел» немного и теперь конфузливо трет себе лоб.
— Ты права… Я совсем забыл.
Но через минуту его голос снова съезжает на нижний регистр.
— Она устала, я знаю. Уснула… Но если бы ее пригласили не в приемное, а, положим, на операцию икс, вскочила бы как миленькая, уверяю тебя…
— Удивительное дело! — продолжает он, уже не опасаясь, что его услышат в соседней комнате. — Среди хирургов нет ни одного лентяя, когда дело касается операций. Будь он трижды Обломов по натуре, в операционную побежит по первому зову и даже без зова. А где нужно теорию изучать или случаи, не требующие оперативного вмешательства, там он будет дрыхнуть или чай пить…
— Я не о Марине. Ее я пробрал, чтоб знала наперед. А есть у нас такие… А Марине я вот что предложу: пусть бросает хирургию, она ей не под силу. Нет, речь не о способностях, способности у нее есть — выносливости ей не хватает, я это давно заметил… А на мое покровительство рассчитывать нечего.
Так решилась судьба Марины Павловны.
А теперь она уезжала.
Павел Иванович настроен меланхолически: хоть и добился своего, а дочку жаль, слишком круто поступил. Но с другой стороны, так лучше, пожалуй: ей и самой, как видно, уже начала нравиться отоларингология, только не признается пока, молчит.
…До автобусной остановки идут вчетвером, по дороге — торопливые напутствия: отец свое, мать свое, только Вовочка молча из-за плеча Марины Павловны смотрит на окружающий его весенний мир — до разговора взрослых ему нет дела.
— Мальчикам скажи, чтоб писали почаще: что за манера отделываться одними звонками?
— Если денег не будет хватать, не стесняйся, пожалуйста, пиши.
— Виктору передай, чтоб не очень прельщался аспирантурой, нам самим хирурги не в тягость.
Виктор уже на пятом курсе, отличник, приглашен на кафедру судебной медицины. Как в свое время Марина, так теперь он ревниво следит за успеваемостью брата-первокурсника, Вовы-старшего. Но у Виктора хлопот меньше, чем когда-то было у Марины: младший брат сразу начал с пятерок, и дело обошлось без профкома. Впрочем, свою тройку Виктор ценит едва ли не выше, чем все Вовкины пятерки, от нее в семье произошло счастливое событие.
— Не будь этой тройки, ходить бы тебе в холостяках! — подшучивает он над Леонидом, и тот охотно соглашается.
У остановки — обмен поклажей. Павел Иванович отдает дочери чемодан, а Вовочка переходит с рук Марины Павловны на руки отца.
Торопливые поцелуи, стук танкеток по ступенькам автобуса, и пневматические двери скрывают улыбающееся лицо с золотистой косой-короной и загорелую маленькую руку, которая машет Вовке на прощанье.
Антонина Петровна преувеличенно громко успокаивает плачущего внука, а Павел Иванович задумчиво изучает циферблат часов: проводил бы дочь до вокзала, да разве успеешь? Через час лететь на самолете в отдаленный северный район.
Он снова, в последний раз смотрит на дорогу, по которой прошел автобус, и вздыхает: медицина, медицина, все отдано тебе. И время, и жизнь, и то, что дороже самой жизни — дети…