Майя СЫРОВА
ОЧЕРК О ХИРУРГЕ
«Во всем, что сделано и делается человеком, в каждой вещи — заключена его душа, всего больше этой чистой и благородной души в науке, в искусстве…»
М. Горький.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ
Немногое можно узнать о человеке, лицо которого закрыто маской. Немногое, если этот человек — не хирург.
Но если вы хотите составить мнение о хирурге, смотрите на него, когда он в маске.
Даже если он еще не принялся за работу, то уже по глазам, поблескивающим из «смотровой щели» маски, вы узнаете то, чего не узнали бы по этим же глазам где-нибудь за пределами операционной.
Глаза в операционной — это не просто глаза. Это одновременно и голос, и язык, и жест хирурга. Глазами хирург может попросить инструмент у сестры, глазами же может «отчитать» сестру или ассистента за неловкое движение, глазами может удивиться размерам заболевания…
И уж, конечно, только в операционной вы осознаете то, как непохожи по своему «голосу» глаза одного хирурга на глаза другого.
Вот, например, эти, очень светлые и очень дерзкие, которые смотрят на каждого вошедшего с таким выражением, будто спрашивают, с добром зашел сюда человек или просто так, посмеяться над работой их отделения? Чьи они?
Ну, конечно, так смотреть могут только глаза хирурга Рыбаковой.
Все знают, какой неуживчивый и прямо-таки мятежный характер у этой женщины. С кем бы ни разговаривала, в собеседнике она всегда подозревает возможного оппонента и потому, не дожидаясь, когда ей начнут возражать, нападает сама, чтобы, не теряя времени, положить собеседника на обе лопатки.
И оперирует-то она какую-нибудь язву с таким видом, как будто именно эта язва мешала ей до сих пор спокойно жить на свете. Она очень способна как хирург, но у нее нет способности щадить чужое самолюбие (даже очень уважаемое), и эту неспособность ей не каждый прощает.
Зато больные, которые тоньше иных здоровых чувствуют, кто беспокоится о них по обязанности, а кто от чистого сердца, не нахвалятся своей Антониной Михайловной и с избытком воздают ей ту любовь, которую недодают некоторые товарищи по работе.
А вот еще глаза — полные смеха и мысли…
Я. Л. Шитцен — уролог, один из немногих в Советском Союзе урологов, кто делает операции предстательной железы не по общепринятому методу (посредством двух, следующих одна за другой операций), а по методу свердловчанина проф. Лидского — одномоментно, т. е. в течение одной операции. Способ, требующий большого мастерства.
Яков Леонтьевич не только хороший уролог. Он остроумный, обаятельный человек. Ни у одного врача так весело не проходят утренние обходы, как у него, хотя его больные — люди далеко не самого резвого возраста, а иногда, как на подбор, одни древние старики.
…А об этих, больших темных глазах прежде всего хочется сказать, что они красивы, а потом, что они — спокойны.
Кто видел это лицо без маски, тот знает, что все остальное на нем так же спокойно (до поры до времени!) и так же привлекательно.
Когда говоришь о Вере Васильевне Туробиной, не знаешь, с чего начать: с ее оперативности как хирурга или с терпеливости, которая, говорят, присуща одним терапевтам.
И то сказать, не в характере хирургов лечить больных, с которыми нужно возиться месяцами, а то и годами. Но Вера Васильевна одинаково охотно берется и за такое лечение, когда требуется без промедления отсечь больную почку, и за такое, когда предстоит в течение месяцев выхаживать одну и ту же рану.
Тогда, вооружившись терпением и всеми видами хирургической штопки, она эту рану подравнивает, потом латает, потом, где нужно, доштопывает и подштопывает, не забывая тут же, исподволь, приучать больного к обстановке стационара-
А вот еще глаза. Серые. Настоящие сибирские глаза И фамилия у их хозяина сибирская, «под стать» глазам— Светлых.
Хирург Светлых заведует самым молодым отделением областной больницы — нейрохирургическим. Строго говоря, его можно пока считать заведующим несуществующим отделением, так как для нейрохирургии еще не выстроено помещение, но это не значит, что Светлых бездействует.
Его «отделение» на правах кукушонка пристроилось в третьем хирургическом отделении и без того тесном, и молодой нейрохирург уже теперь делает сложные операции головного мозга.
А вот хирург Лагутенко. Глаза у него такие, будто они сами прожгли для себя отверстие в маске.
Лагутенко — хирург старшего поколения. Его медицинская биография началась в те годы, когда случаев заболевания было куда больше, чем теперь, а средств для доставки больного в центр или, наоборот, врача к больному — неизмеримо меньше.
Чем только не приходилось заниматься сельскому хирургу в то время! И все без стажировки, прямо после окончания института!
Вспоминая о тех тяжелых временах, Лагутенко, однако, не пропустит случая посмеяться над некоторыми нынешними хирургами, которые чересчур увлекаются узкой специализацией.
— Приходит больной в поликлинику, — начинает он обычно своим прокуренным голосом, — а врач ему: «вы не туда попали. У вас камни в печени, а я оперирую все, что находится ниже пупка. Обратитесь к хирургу такому- то, он оперирует выше пупка». А раньше, бывало, пришли к тебе с больным зубом — удаляй! Привезли роженицу — принимай роды! А если хочешь лечить выше пупка — пожалуйста, вот тебе ангина или воспаление легких — лечи на здоровье!
Когда молодежь при нем начинает жаловаться на трудности, Лагутенко только ухмыляется. Дескать, какие могут быть трудности, когда рядом с тобой такие специалисты, как Павел Иванович да Евгения Александровна? А «постажировались» бы лет двадцать пять назад, пожалуй, и молодости своей не обрадовались бы!
Евгения Александровна Гришина, о которой зашла речь, — ровесница Павла Ивановича по стажу и однокурсница по университету — уважаемый в городе врач.
А вот самые молодые глаза. Им за двадцать — не больше. Но их хозяйка, стоматолог М. М. Весенникова, известна умением разговаривать с больными так, что они почти без боязни глядят на ее варварское оружие — бормашину.
Она мудро наделила свои действия и инструменты ласкательными именами. Уколов Мария Матвеевна не ставит, она ставит «укольчики», новокаин не вливает — только «новокаинчик», оперирует, разумеется, только «ножичком» и рану сушит «тампончиком».
И пока в воздухе носится это нежное чириканье, руки стоматолога мужскою хваткой орудуют у вас во рту.
Но по какому случаю здесь, в операционной «первой хирургии» собрались врачи из других отделений, да еще в такой час, когда у них по горло своей работы?
Пришли они, конечно, неспроста…
Еще с утра по больнице разнесся слух, что Павел Иванович собирается делать операцию по какому-то новому способу обезболивания, и операция обещает быть интересной.
Ради интересной операции и собрались сюда урологи и стоматологи, «чистые» и «гнойные» — словом, разные хирурги, одинаково интересующиеся проблемой обезболивания.
Они стояли тесной оживленной группой и, ожидая начала операции, тихо переговаривались между собой,
И только один из врачей сидел в стороне от всех и никакого участия в разговоре не принимал. Это был Павел Иванович.
Он сидел на табуретке, возле окна, и, скрестив руки в прозрачных перчатках, казалось, отдыхал.
Но все знали, что уселся он в стороне не для того, чтобы отдохнуть от предыдущей операции, а для того, чтобы обдумать следующую. Как правило, он приносит с собой по три варианта каждой операции и в последнюю минуту вновь обдумывает их, хотя еще дома все выверено до мелочей.
Иногда случается, что все три варианта оказываются непригодными и на ходу нужно найти четвертый…
Только больной может подсказать хирургу единственно верный вариант операции, поэтому чем больше их «заготовлено» хирургом, тем лучше.
Когда ввели больного, Павел Иванович встал и, стараясь не шуршать длинным клеенчатым передником, быстро прошел к своему излюбленному центральному столу, где санитарки уже укладывали больного, а операционная сестра Валя поправляла и без того аккуратно разложенные на стерильной салфетке инструменты.
Врачи молча окружили стол.
Никто еще толком не знал, в чем заключается новый способ обезболивания, но началось все довольно обычно: началось с того, что хирург взял у Вали шприц с новокаином. Однако вместо того, чтобы поднести шприц к тому месту на ноге, где было операционное поле, он занес его много выше этого места, куда, казалось, не было никакой надобности впрыскивать новокаин и где чуть беспокойней, чем обычно, пульсировала артерия.
И вдруг он нацелил иглу прямо в эту пульсирующую под кожей точку и проткнул стенку артерии. Новокаин из шприца стал медленно переливаться в кровь.
Это было все, ради чего собрались сюда хирурги. Вместо десятка уколов в упругие, сопротивляющиеся мышцы ноги — всего один, в нежную ткань на ее сгибе, а дальше кровь сама разнесет новокаин по ноге и сделает это так быстро, что можно, не теряя времени, начинать операцию.
Шприц в руках хирурга сменился скальпелем, который на этот раз направился не куда-нибудь, а в то место, где находилось операционное поле.
Но не слишком ли рано он туда направился? А вдруг новокаин еще не успел оказать действия? Ведь, когда делаешь новокаиновые уколы при обычном обезболивании, кожа по следам уколов приподнимается, образуя ровный пористый валик такой длины, каким должен быть предполагаемый разрез. И только по поверхности валика хирург может смело провести скальпелем, да так, чтобы чего доброго, не съехать вниз, потому что внизу — «живое» тело!
Но тут, когда нет спасительного валика, когда вся нога гладкая, и впечатление такое, будто всюду «живое тело»… А вдруг больной закричит не своим голосом — ведь он не под наркозом!
Так и хочется удержать хирурга за руку, так и хочется сказать ему: «Подождите, подумайте!»
Но Павел Иванович не ждет ни минуты лишней. Скальпель ложится острием на кожу больного и… если кто-нибудь вздрогнул в эту минуту, то только не человек, которому делали операцию. Его нога была так же спокойна, как рука хирурга.
Кажется, во всей операционной только и было спокойного, что эта нога и эта рука.
Впрочем, операция еще не кончена, еще неизвестно, как поведет себя кость, ради которой, собственно, и создавался этот способ.
Когда хирург подобрался к надкостнице и для больного наступило время «немного потерпеть», кто-то из врачей не выдержал, зашел за простыню, к изголовью больного, чтобы заглянуть ему в лицо.
Лицо не выражало никаких чувств. Оно было усталым, но спокойным.
Больной, конечно, не понимал, что происходит по ту сторону простыни, и, должно быть, все еще ждал, когда же наступит неприятная минута, которую так картинно расписал ему сосед по койке? И только тогда на лице его изобразилось более или менее сильное чувство, когда он услышал слова ассистента: «Все. Операция кончилась».
А Павел Иванович уже стоял в предоперационной и «размывался», то-есть, снимал с себя стерильную одежду. Он был доволен сегодняшней операцией, хотя она по своей сложности ни в какое сравнение не шла с теми поистине сложными операциями на средостении, на пищеводе или на сердце, где обычно во всем блеске проявляется его хирургическая техника.
Тем не менее он считал ее поучительной для молодежи, которой он при каждом удобном случае напоминал, что даже там, где боль считается неизбежной, нужно искать способы борьбы с ней, и тогда обязательно что- нибудь да отыщется.
— Иногда для этого достаточно взять в руки острую иголку вместо тупой, — говорит он окружившим его молодым хирургам, — иногда нужно нечто большее, но главное — победить в себе привычку к чужой боли.
И тут же, обращаясь к санитарке:
— Ксеня, мне бы стакан чаю… Только поскорее, у меня операции в туббольнице.
* * *
Невозможно, кажется, представить себе операцию, которая проходила бы в абсолютной темноте.
Куда привычней при слове «операция» рисовать себе изобилие, а не отсутствие света!
Не говоря уж о главных его поставщиках: огромных окнах, мощных лампах-барабанах, передвижных прожекторах, в операционной все — даже белизна стен и докторских колпаков, существует, кажется, помимо всего прочего, еще для того, чтобы давать побольше света. Даже самый маленький инструментик на столике операционной сестры пускает солнечные зайчики не просто потому, что сделан из блестящего металла и хорошо вычищен, а потому, что и ему хочется принять участие в почетном деле освещения.
Но совсем по-другому выглядит операционная туберкулезной больницы.
Здесь вы не увидите ни мощных барабанов, ни прожекторов, ни даже солнечных зайчиков — окно завешено черной шторой.
Даже рядовая лампочка на потолке — не горит.
Ее, впрочем, и не видно из-за темноты.
Можно подумать, что в эту комнату забыли подать ток или что врачи по какой-то странной прихоти вовсе отказались от присутствия здесь электричества.
И тем не менее электричество в этой комнате есть.
Оно не только присутствует, оно выполняет работу — огромную, сложную, куда более ответственную, чем в обыкновенной операционной. А не видно его потому, что работает оно внутри человека.
— Лампочку включить! — раздается в темноте голос Павла Ивановича.
— Лампочку включила! — вторит кто-то за его спиной.
Но бесполезно было бы искать глазами зажженную лампочку.
Она (величиной с горошину) зажглась в груди больного, где-то между легким и грудной стенкой, и свет ее виден только хирургу.
Лампочка осветила край легкого и присосавшуюся к нему толстую спайку, которую нужно перерезать.
Павел Иванович, не отрывая глаз от оптического стекла на приборе, который он держит, свободной рукой берет другой прибор — такую же никелированную палочку, только не с лампочкой, а с проволочной петелькой на конце.
Это электронож.
Электронож погружается туда же, где находится освещенная спайка, и своей петелькой поддевает ее.
— Каутер включить!
— Каутер включила!
Петелька накаляется докрасна и врезается в спайку.
— Каутер выключить!
Между словами «включить» и «выключить» — перерезанная спайка.
Теперь, когда дело сделано, можно осветить всю операционную.
Если током, который пережигает спайки, ведает старшая операционная сестра, то ток, который питает лампочку на потолке, весь в распоряжении санитарки Маши.
Машу не нужно ни о чем предупреждать. Она сама знает, когда осветить комнату и когда погрузить ее во мрак. Жаль только, что выключатель слишком высоко. Маленькой Маше приходится становиться на цыпочки, чтоб дотянуться до него, и, то ли это обстоятельство, то ли необходимость щуриться от вспыхнувшего света придают Машиному лицу насмешливо-снисходительное выражение.
Это выражение надолго закрепляется на ее лице, поскольку врачи, на ее взгляд, занялись совсем необязательным делом, а именно: Павел Иванович передал инструменты своей молодой ученице — белокурой девушке в очках. Значит, в следующей операции будет участвовать и она.
— Хорошенькую забаву себе нашла! — думает Маша, глядя на то, какими неуклюжими стали вдруг инструменты в руках девушки. В робких руках инструменты как будто сами оробели, хотя за минуту до этого казались подвижными и легкими.
— Так, так, — поощрительно произносит Павел Иванович.
— Как бы не так! — думает Маша, следя за тем, как молодой врач делает обезболивание. — Лимонной-то корки нет!
Все остроумие операции заключается в том, что производимая глубоко внутри грудной полости, она не требует капитального разреза на поверхности: только два маленьких, в карандашный диаметр отверстия для электроприборов — вот и все.
Но обезболить эти две точки нужно особенно хорошо. Главное, чтобы кожа в местах будущих отверстий получила вид лимонной корки. Тогда она до конца операции останется нечувствительной ко всякого рода прикосновениям.
Но сделать «лимонную корку» не так просто, и девушка волнуется. Она делает все правильно, но не так виртуозно, как Павел Иванович, и это заставляет сердобольную Машу щелкать языком от досады.
— Мы вам не делаем больно? — обращается Павел Иванович к больному.
— Ни чуточки.
Больной говорил правду, а никогда не задающий у стола вопросов Павел Иванович на эту правду и рассчитывал.
Конечно, если бы на столе лежал кто-нибудь другой, Павел Иванович воздержался бы от этого как-никак рискованного вопроса. Но на столе лежал бравый парень с татуированной грудью, наверное, бывший моряк. Он не мог ответить: «Да, мне больно, потому что девушка колет слишком медленно».
Как и ожидал Павел Иванович, ответ моряка успокоил девушку, и она стала работать увереннее. Притихла на своем посту и Маша.
«Да у него тут целая стихия морская!» — думал между тем повеселевший хирург, разглядывая разрисованную грудь парня. Там, действительно, было изображено что- то морское, похожее на подводную лодку. «Наш перископ тут будет очень кстати» — и Павел Иванович взял в руки электроприбор, на котором находилась лампочка. Прибор в самом деле устроен по принципу перископа, а называется: торакоскоп.
Павел Иванович вставил торакоскоп в одно из «карандашных» отверстий и, сделавшись серьезным, как бы давая понять окружающим, что вступительная часть к операции окончена, жестом пригласил девушку к торако- скопу.
Одновременно с этим погасла на потолке Машина лампочка.
Тонко зазвенело стекло очков о стекло торакоскопа, звон этот выдал волнение, скрытое темнотой.
— Лампочку включить!
— Включила…
Маленький, как кисточка, снопик света хлынул из груди больного и осветил голубой глаз с трепещущим козырьком ресниц и сжавшимся до точки черным зрачком.
* * *
…Парень с татуированной грудью — 250-й больной по туберкулезу легких. Вообще же легочной хирургией Павел Иванович начал заниматься около пяти лет назад.
А началось таким образом: в хирургическое отделение, которым он заведует, поступила на должность операционной сестры молодая женщина Елизавета Григорьевна, или, как ее попросту называли — Лиза.
Лизу в отделении оценили сразу. У нее были хорошие данные для операционной сестры: быстрота, понятливость, внимание, а главное — безупречная дисциплина, которую Лиза приобрела, работая в прифронтовом госпитале и которая так высоко ценится за хирургическим столом.
На вид же она выглядела совсем юной, должно быть потому, что на ее лице сохранились все «девичьи» цвета: румянец во всю щеку и какая-то особенно устойчивая голубизна в глазах. Глядя на эти веселые краски, Павел Иванович частенько вспоминал одну не менее веселую игру, которой в былые времена развлекались его школьные сверстницы.
Игра называлась «голубое и розовое». Смысл ее заключался в том, чтобы участницы игры всегда имели при себе какие-либо предметы этих двух цветов и при первом же требовании подружек предъявляли их. Та, которую заставали врасплох, выбывала из игры.
— Эта бы, пожалуй, никогда не проиграла, — думал он, разглядывая лицо новой операционной сестры, — вся необходимая палитра на лице. Сейчас ребята играют в «зелень», ей это не подходит. А там была бы бессменной чемпионкой.
Но случилось событие, которое в один месяц «перекрасило» Лизино лицо. Сначала оттуда исчезло розовое, а вслед за ним и голубое ушло, сменившись чем-то грустным, пепельным.
Изменился и характер Лизы. Если раньше ей стоило большого труда удержаться от смеха, который считается неуместным в больнице, то теперь таких же трудов стоило улыбнуться чьей-нибудь шутке. Да и шутки казались менее забавными, чем месяц назад, а люди, которые их произносили, — менее остроумными.
Проходя по улице, она уже не заглядывалась на витрины магазинов, не покупала себе безделушек — одним словом, от прежней Лизы — балагурки и щеголихи — не осталось и следа.
Только за операционным столом она продолжала быть все той же дисциплинированной и чуткой помощницей — попрежнему быстро подавала инструменты. Но в этой быстроте угадывалось уже что-то новое, не быстрота, а скорее — поспешность, которая свойственна людям, потерявшим внутреннее спокойствие.
— Лиза, ты никак влюбилась? — допытывались подруги.
Лиза нехотя отшучивалась.
— А может, заболела? Сходи-ка на рентген…
— Да ну вас, девочки!
Но на ренгтен все же пошла.
…Когда Павел Иванович увидел снимок, а на снимке — каверну, он всполошился вдвойне — и как заведующий отделением, который «прозевал» момент возникновения туберкулеза в среде сотрудников, и как врач, который видел, что положение Лизы опасно.
Он стоял в ординаторской, вертел в руках этот черный прозрачный лист и, не отрывая от него глаз, словно это был конспект, без которого можно сбиться, взволнованным голосом отдавал распоряжения старшей сестре:
— Всех работников отделения — немедленно, сейчас же — на рентген! И впредь каждый месяц всем до единого проверяться! А Лизу… Где она там? Попросите ко мне.
Оставшись один в ординаторской, Павел Иванович сел ка диван и в ожидании Лизы стал думать о том, как небрежно иногда относятся медики к своему здоровью и к здоровью товарищей по работе. Иной раз врачи (как будто одна принадлежность к медицине может оградить от всех болезней) только засмеются, если кто-нибудь из них скажет: «у меня, наверное, рак» или: «у меня все симптомы аппендицита»… Засмеются, словно их товарищ придумал что-то фантастическое, словно не они сами час назад оперировали тот же рак, тот же аппендицит, и, может быть, на основании тех же симптомов, какие назвал товарищ.
Вошла Лиза с заплаканным до красноты лицом.
Павел Иванович показал на место рядом с собой, но Лиза, кусая губы, уселась подальше, на валик дивана.
Она догадывалась, о чем будет разговор, и вся ее воля ушла на то, чтобы не дать ходу слезам.
Он, конечно, начнет издалека, чтобы не сделать больно, а сделает еще больней, потому что суть разговора, как ее ни растягивай, известна: человеку с открытой формой туберкулеза нельзя работать в лечебном учреждении.
Павел Иванович, действительно, начал издалека, но насчет «сути» Лиза немного ошиблась.
— Когда я в последний раз ездил в Москву, довелось мне побывать во многих крупных клиниках. Побывал, между прочим, и в Туберкулезном институте Академии наук. Знаешь? Есть такой на реке Яузе. Великолепное здание! Архитектура… Но не в ней, конечно, дело. А представь себе такую картину. Заходит в это здание человек. Больной человек, это сразу видно. Мрачен. На лице — оплошная зелень, лет ему не поймешь сколько — то ли тридцать, то ли все шестьдесят. Это с внешней стороны, А внутри и того хуже: в легком у человека каверна, спаек штук десять — не спайки, а вожжи — тянут изо всех сил за легкое. Можешь судить сама, каково ему дышится.
Но слушай дальше. Пробудет человек примерно с месяц в этом здании, полечится — и выходит оттуда… Нет, ты поди узнай его! Подумаешь, что не из туберкулезного института вышел, а по крайней мере из института красоты! Веселый, румяный, молодой, оказывается, совсем, будто там только и занимались, что его косметикой. Но ты загляни к нему во внутрь: каверны как не бывало, спайки все до одной исчезли, а на теле — представь себе — ни одного шва. Чудеса? Лечили хирурги, а ни одного шва.
Я бы знаешь как назвал эту операцию? Борьба электрических палочек с туберкулезными.
Тут Павел Иванович принялся описывать Лизе устройство торакоскопа и каутера (или волшебных палочек, как он их называл), стал рассказывать о замечательном советском хирурге лауреате Сталинской премии профессоре Стойко, который учил Павла Ивановича легочной хирургии, и о том, что в схватке хирурга с туберкулезом во всех ста случаях побеждает хирург.
Умолчал он только о том, что профессор Стойко высоко ценил своего талантливого тюменского коллегу и на экзамене по легочной хирургии поставил ему пятерку.
Но Лиза, видимо, не разделяла влюбленности Павла Ивановича в легочную хирургию, потому что во время его рассказа чувствовала себя не медицинским работником, а просто больной, которой намекают, что нужно лечь на операционный стол и испытать на себе действие какого-то необыкновенного электроножа, который, увы, наводит на нее такой же страх, как обыкновенный.
— Я, Павел Иванович, поддувания простого боюсь, а вы…
— Вот и хорошо, заменим поддувание операцией, — пошутил Павел Иванович и, чувствуя, что шутки не получилось, виновато улыбнулся.
Лиза снова начала кусать губы.
— Я буду по клиникам ездить, а Валерку на кого оставлю?
Павел Иванович все с той же виноватой улыбкой стал объяснять Лизе, что она его не поняла, что о туберкулезном институте он упомянул лишь для того, чтобы она знала, где он обучался легочной хирургии. Операцию же он сделает ей сам, в тюменской больнице, так что со своим сыном она сможет видеться, когда захочет.
Теперь, когда, казалось, все препятствия были устранены и Лизе оставалось только согласиться, ей по-настоящему стало страшно. Она даже вскочила с дивана.
— Нет, нет, не уговаривайте. — И торопливо стала развязывать тесемки халата.
— Уговаривать? — уже как-то равнодушно переспросил Павел Иванович. — Довольно с меня тех, кто ничего не понимает в медицине. Стал бы я время терять, да операционной сестре толковать о пользе операции!
В эту минуту в ординаторскую вошла врач Ксенофон- това, женщина крупная, величественная — хоть сейчас на пьедестал.
Вошла и сдвинула свой докторский колпак со лба на затылок, отдуваясь полными губами — ее даже зимой мучила жара.
— А может быть… — Лиза не договорила, но Павел Иванович понял ее и усмехнулся.
— Надежда Федоровна, — обратился он к вошедшей, — взгляните, пожалуйста, на этот снимок и скажите, может это само зажить? Просто так, по щучьему веленью?
Ксенофонтова взяла из рук Павла Ивановича снимок и, сощурив глаза, поднесла его к лицу.
— Здесь каверна… и спайки к тому же. Такие вещи без хирурга не заживают, насколько я понимаю.
Павел Иванович встал с дивана и перешел к своему столику, где ожидали его неподписанные документы.
— Итак, Лиза, мы с Надеждой Федоровной за операцию. Ты — против. Изберем же покамест нечто среднее: ты ляжешь в туббольницу недельки на две, полечишься там и подумаешь, кстати, насчет операции. А сейчас иди, отдыхай. Замучил я тебя сегодня.
Лиза молча вышла.
— Я, Надежда Федоровна, не люблю уговаривать, — сказал Павел Иванович, подписывая больничные листы. — Главное — уложить человека в стационар, а там не пройдет недели, как он сам захочет оперироваться. Десять врачей иной раз не убедят так, как один сосед по койке.
— Я тоже заметила, — согласилась Ксенофонтова, — поверите, даже обидно становится…
— Не обижайтесь. У больных своя психология. И потом у них в распоряжении юмор и сатира. Это, знаете, такое оружие — ой, ой!
У меня был случай, когда больной убежал с операционного стола. Увидел меня в маске и сбежал в палату. И что же? В палате его встретили таким хохотом, такими, знаете, беспощадными остротами, что он, как миленький, возвратился да еще просил поскорей начать операцию. Видно, смех-то страшней хирурга? А?
И Павел Иванович рассмеялся своим неожиданным и всегда заразительным смехом.
Лиза согласилась на операцию немногим позже, чем предполагал Павел Иванович, и ему пришлось ее оперировать не в больнице, а в Заводоуковском санатории. Сейчас Лиза снова работает хирургической сестрой, и при встрече с ней знакомые попрежнему любуются ее ярким, здоровым лицом.
…А у Павла Ивановича новые заботы. Пережигание спаек для него — пройденный этап. Теперь он разрабатывает другие, еще более смелые способы хирургического вмешательства при туберкулезе легких.
Майя СЫРОВА
ОЧЕРК О ХИРУРГЕ
«Во всем, что сделано и делается человеком, в каждой вещи — заключена его душа, всего больше этой чистой и благородной души в науке, в искусстве…»
М. Горький.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ
Немногое можно узнать о человеке, лицо которого закрыто маской. Немногое, если этот человек — не хирург.
Но если вы хотите составить мнение о хирурге, смотрите на него, когда он в маске.
Даже если он еще не принялся за работу, то уже по глазам, поблескивающим из «смотровой щели» маски, вы узнаете то, чего не узнали бы по этим же глазам где-нибудь за пределами операционной.
Глаза в операционной — это не просто глаза. Это одновременно и голос, и язык, и жест хирурга. Глазами хирург может попросить инструмент у сестры, глазами же может «отчитать» сестру или ассистента за неловкое движение, глазами может удивиться размерам заболевания…
И уж, конечно, только в операционной вы осознаете то, как непохожи по своему «голосу» глаза одного хирурга на глаза другого.
Вот, например, эти, очень светлые и очень дерзкие, которые смотрят на каждого вошедшего с таким выражением, будто спрашивают, с добром зашел сюда человек или просто так, посмеяться над работой их отделения? Чьи они?
Ну, конечно, так смотреть могут только глаза хирурга Рыбаковой.
Все знают, какой неуживчивый и прямо-таки мятежный характер у этой женщины. С кем бы ни разговаривала, в собеседнике она всегда подозревает возможного оппонента и потому, не дожидаясь, когда ей начнут возражать, нападает сама, чтобы, не теряя времени, положить собеседника на обе лопатки.
И оперирует-то она какую-нибудь язву с таким видом, как будто именно эта язва мешала ей до сих пор спокойно жить на свете. Она очень способна как хирург, но у нее нет способности щадить чужое самолюбие (даже очень уважаемое), и эту неспособность ей не каждый прощает.
Зато больные, которые тоньше иных здоровых чувствуют, кто беспокоится о них по обязанности, а кто от чистого сердца, не нахвалятся своей Антониной Михайловной и с избытком воздают ей ту любовь, которую недодают некоторые товарищи по работе.
А вот еще глаза — полные смеха и мысли…
Я. Л. Шитцен — уролог, один из немногих в Советском Союзе урологов, кто делает операции предстательной железы не по общепринятому методу (посредством двух, следующих одна за другой операций), а по методу свердловчанина проф. Лидского — одномоментно, т. е. в течение одной операции. Способ, требующий большого мастерства.
Яков Леонтьевич не только хороший уролог. Он остроумный, обаятельный человек. Ни у одного врача так весело не проходят утренние обходы, как у него, хотя его больные — люди далеко не самого резвого возраста, а иногда, как на подбор, одни древние старики.
…А об этих, больших темных глазах прежде всего хочется сказать, что они красивы, а потом, что они — спокойны.
Кто видел это лицо без маски, тот знает, что все остальное на нем так же спокойно (до поры до времени!) и так же привлекательно.
Когда говоришь о Вере Васильевне Туробиной, не знаешь, с чего начать: с ее оперативности как хирурга или с терпеливости, которая, говорят, присуща одним терапевтам.
И то сказать, не в характере хирургов лечить больных, с которыми нужно возиться месяцами, а то и годами. Но Вера Васильевна одинаково охотно берется и за такое лечение, когда требуется без промедления отсечь больную почку, и за такое, когда предстоит в течение месяцев выхаживать одну и ту же рану.
Тогда, вооружившись терпением и всеми видами хирургической штопки, она эту рану подравнивает, потом латает, потом, где нужно, доштопывает и подштопывает, не забывая тут же, исподволь, приучать больного к обстановке стационара-
А вот еще глаза. Серые. Настоящие сибирские глаза И фамилия у их хозяина сибирская, «под стать» глазам— Светлых.
Хирург Светлых заведует самым молодым отделением областной больницы — нейрохирургическим. Строго говоря, его можно пока считать заведующим несуществующим отделением, так как для нейрохирургии еще не выстроено помещение, но это не значит, что Светлых бездействует.
Его «отделение» на правах кукушонка пристроилось в третьем хирургическом отделении и без того тесном, и молодой нейрохирург уже теперь делает сложные операции головного мозга.
А вот хирург Лагутенко. Глаза у него такие, будто они сами прожгли для себя отверстие в маске.
Лагутенко — хирург старшего поколения. Его медицинская биография началась в те годы, когда случаев заболевания было куда больше, чем теперь, а средств для доставки больного в центр или, наоборот, врача к больному — неизмеримо меньше.
Чем только не приходилось заниматься сельскому хирургу в то время! И все без стажировки, прямо после окончания института!
Вспоминая о тех тяжелых временах, Лагутенко, однако, не пропустит случая посмеяться над некоторыми нынешними хирургами, которые чересчур увлекаются узкой специализацией.
— Приходит больной в поликлинику, — начинает он обычно своим прокуренным голосом, — а врач ему: «вы не туда попали. У вас камни в печени, а я оперирую все, что находится ниже пупка. Обратитесь к хирургу такому- то, он оперирует выше пупка». А раньше, бывало, пришли к тебе с больным зубом — удаляй! Привезли роженицу — принимай роды! А если хочешь лечить выше пупка — пожалуйста, вот тебе ангина или воспаление легких — лечи на здоровье!
Когда молодежь при нем начинает жаловаться на трудности, Лагутенко только ухмыляется. Дескать, какие могут быть трудности, когда рядом с тобой такие специалисты, как Павел Иванович да Евгения Александровна? А «постажировались» бы лет двадцать пять назад, пожалуй, и молодости своей не обрадовались бы!
Евгения Александровна Гришина, о которой зашла речь, — ровесница Павла Ивановича по стажу и однокурсница по университету — уважаемый в городе врач.
А вот самые молодые глаза. Им за двадцать — не больше. Но их хозяйка, стоматолог М. М. Весенникова, известна умением разговаривать с больными так, что они почти без боязни глядят на ее варварское оружие — бормашину.
Она мудро наделила свои действия и инструменты ласкательными именами. Уколов Мария Матвеевна не ставит, она ставит «укольчики», новокаин не вливает — только «новокаинчик», оперирует, разумеется, только «ножичком» и рану сушит «тампончиком».
И пока в воздухе носится это нежное чириканье, руки стоматолога мужскою хваткой орудуют у вас во рту.
Но по какому случаю здесь, в операционной «первой хирургии» собрались врачи из других отделений, да еще в такой час, когда у них по горло своей работы?
Пришли они, конечно, неспроста…
Еще с утра по больнице разнесся слух, что Павел Иванович собирается делать операцию по какому-то новому способу обезболивания, и операция обещает быть интересной.
Ради интересной операции и собрались сюда урологи и стоматологи, «чистые» и «гнойные» — словом, разные хирурги, одинаково интересующиеся проблемой обезболивания.
Они стояли тесной оживленной группой и, ожидая начала операции, тихо переговаривались между собой,
И только один из врачей сидел в стороне от всех и никакого участия в разговоре не принимал. Это был Павел Иванович.
Он сидел на табуретке, возле окна, и, скрестив руки в прозрачных перчатках, казалось, отдыхал.
Но все знали, что уселся он в стороне не для того, чтобы отдохнуть от предыдущей операции, а для того, чтобы обдумать следующую. Как правило, он приносит с собой по три варианта каждой операции и в последнюю минуту вновь обдумывает их, хотя еще дома все выверено до мелочей.
Иногда случается, что все три варианта оказываются непригодными и на ходу нужно найти четвертый…
Только больной может подсказать хирургу единственно верный вариант операции, поэтому чем больше их «заготовлено» хирургом, тем лучше.
Когда ввели больного, Павел Иванович встал и, стараясь не шуршать длинным клеенчатым передником, быстро прошел к своему излюбленному центральному столу, где санитарки уже укладывали больного, а операционная сестра Валя поправляла и без того аккуратно разложенные на стерильной салфетке инструменты.
Врачи молча окружили стол.
Никто еще толком не знал, в чем заключается новый способ обезболивания, но началось все довольно обычно: началось с того, что хирург взял у Вали шприц с новокаином. Однако вместо того, чтобы поднести шприц к тому месту на ноге, где было операционное поле, он занес его много выше этого места, куда, казалось, не было никакой надобности впрыскивать новокаин и где чуть беспокойней, чем обычно, пульсировала артерия.
И вдруг он нацелил иглу прямо в эту пульсирующую под кожей точку и проткнул стенку артерии. Новокаин из шприца стал медленно переливаться в кровь.
Это было все, ради чего собрались сюда хирурги. Вместо десятка уколов в упругие, сопротивляющиеся мышцы ноги — всего один, в нежную ткань на ее сгибе, а дальше кровь сама разнесет новокаин по ноге и сделает это так быстро, что можно, не теряя времени, начинать операцию.
Шприц в руках хирурга сменился скальпелем, который на этот раз направился не куда-нибудь, а в то место, где находилось операционное поле.
Но не слишком ли рано он туда направился? А вдруг новокаин еще не успел оказать действия? Ведь, когда делаешь новокаиновые уколы при обычном обезболивании, кожа по следам уколов приподнимается, образуя ровный пористый валик такой длины, каким должен быть предполагаемый разрез. И только по поверхности валика хирург может смело провести скальпелем, да так, чтобы чего доброго, не съехать вниз, потому что внизу — «живое» тело!
Но тут, когда нет спасительного валика, когда вся нога гладкая, и впечатление такое, будто всюду «живое тело»… А вдруг больной закричит не своим голосом — ведь он не под наркозом!
Так и хочется удержать хирурга за руку, так и хочется сказать ему: «Подождите, подумайте!»
Но Павел Иванович не ждет ни минуты лишней. Скальпель ложится острием на кожу больного и… если кто-нибудь вздрогнул в эту минуту, то только не человек, которому делали операцию. Его нога была так же спокойна, как рука хирурга.
Кажется, во всей операционной только и было спокойного, что эта нога и эта рука.
Впрочем, операция еще не кончена, еще неизвестно, как поведет себя кость, ради которой, собственно, и создавался этот способ.
Когда хирург подобрался к надкостнице и для больного наступило время «немного потерпеть», кто-то из врачей не выдержал, зашел за простыню, к изголовью больного, чтобы заглянуть ему в лицо.
Лицо не выражало никаких чувств. Оно было усталым, но спокойным.
Больной, конечно, не понимал, что происходит по ту сторону простыни, и, должно быть, все еще ждал, когда же наступит неприятная минута, которую так картинно расписал ему сосед по койке? И только тогда на лице его изобразилось более или менее сильное чувство, когда он услышал слова ассистента: «Все. Операция кончилась».
А Павел Иванович уже стоял в предоперационной и «размывался», то-есть, снимал с себя стерильную одежду. Он был доволен сегодняшней операцией, хотя она по своей сложности ни в какое сравнение не шла с теми поистине сложными операциями на средостении, на пищеводе или на сердце, где обычно во всем блеске проявляется его хирургическая техника.
Тем не менее он считал ее поучительной для молодежи, которой он при каждом удобном случае напоминал, что даже там, где боль считается неизбежной, нужно искать способы борьбы с ней, и тогда обязательно что- нибудь да отыщется.
— Иногда для этого достаточно взять в руки острую иголку вместо тупой, — говорит он окружившим его молодым хирургам, — иногда нужно нечто большее, но главное — победить в себе привычку к чужой боли.
И тут же, обращаясь к санитарке:
— Ксеня, мне бы стакан чаю… Только поскорее, у меня операции в туббольнице.
* * *
Невозможно, кажется, представить себе операцию, которая проходила бы в абсолютной темноте.
Куда привычней при слове «операция» рисовать себе изобилие, а не отсутствие света!
Не говоря уж о главных его поставщиках: огромных окнах, мощных лампах-барабанах, передвижных прожекторах, в операционной все — даже белизна стен и докторских колпаков, существует, кажется, помимо всего прочего, еще для того, чтобы давать побольше света. Даже самый маленький инструментик на столике операционной сестры пускает солнечные зайчики не просто потому, что сделан из блестящего металла и хорошо вычищен, а потому, что и ему хочется принять участие в почетном деле освещения.
Но совсем по-другому выглядит операционная туберкулезной больницы.
Здесь вы не увидите ни мощных барабанов, ни прожекторов, ни даже солнечных зайчиков — окно завешено черной шторой.
Даже рядовая лампочка на потолке — не горит.
Ее, впрочем, и не видно из-за темноты.
Можно подумать, что в эту комнату забыли подать ток или что врачи по какой-то странной прихоти вовсе отказались от присутствия здесь электричества.
И тем не менее электричество в этой комнате есть.
Оно не только присутствует, оно выполняет работу — огромную, сложную, куда более ответственную, чем в обыкновенной операционной. А не видно его потому, что работает оно внутри человека.
— Лампочку включить! — раздается в темноте голос Павла Ивановича.
— Лампочку включила! — вторит кто-то за его спиной.
Но бесполезно было бы искать глазами зажженную лампочку.
Она (величиной с горошину) зажглась в груди больного, где-то между легким и грудной стенкой, и свет ее виден только хирургу.
Лампочка осветила край легкого и присосавшуюся к нему толстую спайку, которую нужно перерезать.
Павел Иванович, не отрывая глаз от оптического стекла на приборе, который он держит, свободной рукой берет другой прибор — такую же никелированную палочку, только не с лампочкой, а с проволочной петелькой на конце.
Это электронож.
Электронож погружается туда же, где находится освещенная спайка, и своей петелькой поддевает ее.
— Каутер включить!
— Каутер включила!
Петелька накаляется докрасна и врезается в спайку.
— Каутер выключить!
Между словами «включить» и «выключить» — перерезанная спайка.
Теперь, когда дело сделано, можно осветить всю операционную.
Если током, который пережигает спайки, ведает старшая операционная сестра, то ток, который питает лампочку на потолке, весь в распоряжении санитарки Маши.
Машу не нужно ни о чем предупреждать. Она сама знает, когда осветить комнату и когда погрузить ее во мрак. Жаль только, что выключатель слишком высоко. Маленькой Маше приходится становиться на цыпочки, чтоб дотянуться до него, и, то ли это обстоятельство, то ли необходимость щуриться от вспыхнувшего света придают Машиному лицу насмешливо-снисходительное выражение.
Это выражение надолго закрепляется на ее лице, поскольку врачи, на ее взгляд, занялись совсем необязательным делом, а именно: Павел Иванович передал инструменты своей молодой ученице — белокурой девушке в очках. Значит, в следующей операции будет участвовать и она.
— Хорошенькую забаву себе нашла! — думает Маша, глядя на то, какими неуклюжими стали вдруг инструменты в руках девушки. В робких руках инструменты как будто сами оробели, хотя за минуту до этого казались подвижными и легкими.
— Так, так, — поощрительно произносит Павел Иванович.
— Как бы не так! — думает Маша, следя за тем, как молодой врач делает обезболивание. — Лимонной-то корки нет!
Все остроумие операции заключается в том, что производимая глубоко внутри грудной полости, она не требует капитального разреза на поверхности: только два маленьких, в карандашный диаметр отверстия для электроприборов — вот и все.
Но обезболить эти две точки нужно особенно хорошо. Главное, чтобы кожа в местах будущих отверстий получила вид лимонной корки. Тогда она до конца операции останется нечувствительной ко всякого рода прикосновениям.
Но сделать «лимонную корку» не так просто, и девушка волнуется. Она делает все правильно, но не так виртуозно, как Павел Иванович, и это заставляет сердобольную Машу щелкать языком от досады.
— Мы вам не делаем больно? — обращается Павел Иванович к больному.
— Ни чуточки.
Больной говорил правду, а никогда не задающий у стола вопросов Павел Иванович на эту правду и рассчитывал.
Конечно, если бы на столе лежал кто-нибудь другой, Павел Иванович воздержался бы от этого как-никак рискованного вопроса. Но на столе лежал бравый парень с татуированной грудью, наверное, бывший моряк. Он не мог ответить: «Да, мне больно, потому что девушка колет слишком медленно».
Как и ожидал Павел Иванович, ответ моряка успокоил девушку, и она стала работать увереннее. Притихла на своем посту и Маша.
«Да у него тут целая стихия морская!» — думал между тем повеселевший хирург, разглядывая разрисованную грудь парня. Там, действительно, было изображено что- то морское, похожее на подводную лодку. «Наш перископ тут будет очень кстати» — и Павел Иванович взял в руки электроприбор, на котором находилась лампочка. Прибор в самом деле устроен по принципу перископа, а называется: торакоскоп.
Павел Иванович вставил торакоскоп в одно из «карандашных» отверстий и, сделавшись серьезным, как бы давая понять окружающим, что вступительная часть к операции окончена, жестом пригласил девушку к торако- скопу.
Одновременно с этим погасла на потолке Машина лампочка.
Тонко зазвенело стекло очков о стекло торакоскопа, звон этот выдал волнение, скрытое темнотой.
— Лампочку включить!
— Включила…
Маленький, как кисточка, снопик света хлынул из груди больного и осветил голубой глаз с трепещущим козырьком ресниц и сжавшимся до точки черным зрачком.
* * *
…Парень с татуированной грудью — 250-й больной по туберкулезу легких. Вообще же легочной хирургией Павел Иванович начал заниматься около пяти лет назад.
А началось таким образом: в хирургическое отделение, которым он заведует, поступила на должность операционной сестры молодая женщина Елизавета Григорьевна, или, как ее попросту называли — Лиза.
Лизу в отделении оценили сразу. У нее были хорошие данные для операционной сестры: быстрота, понятливость, внимание, а главное — безупречная дисциплина, которую Лиза приобрела, работая в прифронтовом госпитале и которая так высоко ценится за хирургическим столом.
На вид же она выглядела совсем юной, должно быть потому, что на ее лице сохранились все «девичьи» цвета: румянец во всю щеку и какая-то особенно устойчивая голубизна в глазах. Глядя на эти веселые краски, Павел Иванович частенько вспоминал одну не менее веселую игру, которой в былые времена развлекались его школьные сверстницы.
Игра называлась «голубое и розовое». Смысл ее заключался в том, чтобы участницы игры всегда имели при себе какие-либо предметы этих двух цветов и при первом же требовании подружек предъявляли их. Та, которую заставали врасплох, выбывала из игры.
— Эта бы, пожалуй, никогда не проиграла, — думал он, разглядывая лицо новой операционной сестры, — вся необходимая палитра на лице. Сейчас ребята играют в «зелень», ей это не подходит. А там была бы бессменной чемпионкой.
Но случилось событие, которое в один месяц «перекрасило» Лизино лицо. Сначала оттуда исчезло розовое, а вслед за ним и голубое ушло, сменившись чем-то грустным, пепельным.
Изменился и характер Лизы. Если раньше ей стоило большого труда удержаться от смеха, который считается неуместным в больнице, то теперь таких же трудов стоило улыбнуться чьей-нибудь шутке. Да и шутки казались менее забавными, чем месяц назад, а люди, которые их произносили, — менее остроумными.
Проходя по улице, она уже не заглядывалась на витрины магазинов, не покупала себе безделушек — одним словом, от прежней Лизы — балагурки и щеголихи — не осталось и следа.
Только за операционным столом она продолжала быть все той же дисциплинированной и чуткой помощницей — попрежнему быстро подавала инструменты. Но в этой быстроте угадывалось уже что-то новое, не быстрота, а скорее — поспешность, которая свойственна людям, потерявшим внутреннее спокойствие.
— Лиза, ты никак влюбилась? — допытывались подруги.
Лиза нехотя отшучивалась.
— А может, заболела? Сходи-ка на рентген…
— Да ну вас, девочки!
Но на ренгтен все же пошла.
…Когда Павел Иванович увидел снимок, а на снимке — каверну, он всполошился вдвойне — и как заведующий отделением, который «прозевал» момент возникновения туберкулеза в среде сотрудников, и как врач, который видел, что положение Лизы опасно.
Он стоял в ординаторской, вертел в руках этот черный прозрачный лист и, не отрывая от него глаз, словно это был конспект, без которого можно сбиться, взволнованным голосом отдавал распоряжения старшей сестре:
— Всех работников отделения — немедленно, сейчас же — на рентген! И впредь каждый месяц всем до единого проверяться! А Лизу… Где она там? Попросите ко мне.
Оставшись один в ординаторской, Павел Иванович сел ка диван и в ожидании Лизы стал думать о том, как небрежно иногда относятся медики к своему здоровью и к здоровью товарищей по работе. Иной раз врачи (как будто одна принадлежность к медицине может оградить от всех болезней) только засмеются, если кто-нибудь из них скажет: «у меня, наверное, рак» или: «у меня все симптомы аппендицита»… Засмеются, словно их товарищ придумал что-то фантастическое, словно не они сами час назад оперировали тот же рак, тот же аппендицит, и, может быть, на основании тех же симптомов, какие назвал товарищ.
Вошла Лиза с заплаканным до красноты лицом.
Павел Иванович показал на место рядом с собой, но Лиза, кусая губы, уселась подальше, на валик дивана.
Она догадывалась, о чем будет разговор, и вся ее воля ушла на то, чтобы не дать ходу слезам.
Он, конечно, начнет издалека, чтобы не сделать больно, а сделает еще больней, потому что суть разговора, как ее ни растягивай, известна: человеку с открытой формой туберкулеза нельзя работать в лечебном учреждении.
Павел Иванович, действительно, начал издалека, но насчет «сути» Лиза немного ошиблась.
— Когда я в последний раз ездил в Москву, довелось мне побывать во многих крупных клиниках. Побывал, между прочим, и в Туберкулезном институте Академии наук. Знаешь? Есть такой на реке Яузе. Великолепное здание! Архитектура… Но не в ней, конечно, дело. А представь себе такую картину. Заходит в это здание человек. Больной человек, это сразу видно. Мрачен. На лице — оплошная зелень, лет ему не поймешь сколько — то ли тридцать, то ли все шестьдесят. Это с внешней стороны, А внутри и того хуже: в легком у человека каверна, спаек штук десять — не спайки, а вожжи — тянут изо всех сил за легкое. Можешь судить сама, каково ему дышится.
Но слушай дальше. Пробудет человек примерно с месяц в этом здании, полечится — и выходит оттуда… Нет, ты поди узнай его! Подумаешь, что не из туберкулезного института вышел, а по крайней мере из института красоты! Веселый, румяный, молодой, оказывается, совсем, будто там только и занимались, что его косметикой. Но ты загляни к нему во внутрь: каверны как не бывало, спайки все до одной исчезли, а на теле — представь себе — ни одного шва. Чудеса? Лечили хирурги, а ни одного шва.
Я бы знаешь как назвал эту операцию? Борьба электрических палочек с туберкулезными.
Тут Павел Иванович принялся описывать Лизе устройство торакоскопа и каутера (или волшебных палочек, как он их называл), стал рассказывать о замечательном советском хирурге лауреате Сталинской премии профессоре Стойко, который учил Павла Ивановича легочной хирургии, и о том, что в схватке хирурга с туберкулезом во всех ста случаях побеждает хирург.
Умолчал он только о том, что профессор Стойко высоко ценил своего талантливого тюменского коллегу и на экзамене по легочной хирургии поставил ему пятерку.
Но Лиза, видимо, не разделяла влюбленности Павла Ивановича в легочную хирургию, потому что во время его рассказа чувствовала себя не медицинским работником, а просто больной, которой намекают, что нужно лечь на операционный стол и испытать на себе действие какого-то необыкновенного электроножа, который, увы, наводит на нее такой же страх, как обыкновенный.
— Я, Павел Иванович, поддувания простого боюсь, а вы…
— Вот и хорошо, заменим поддувание операцией, — пошутил Павел Иванович и, чувствуя, что шутки не получилось, виновато улыбнулся.
Лиза снова начала кусать губы.
— Я буду по клиникам ездить, а Валерку на кого оставлю?
Павел Иванович все с той же виноватой улыбкой стал объяснять Лизе, что она его не поняла, что о туберкулезном институте он упомянул лишь для того, чтобы она знала, где он обучался легочной хирургии. Операцию же он сделает ей сам, в тюменской больнице, так что со своим сыном она сможет видеться, когда захочет.
Теперь, когда, казалось, все препятствия были устранены и Лизе оставалось только согласиться, ей по-настоящему стало страшно. Она даже вскочила с дивана.
— Нет, нет, не уговаривайте. — И торопливо стала развязывать тесемки халата.
— Уговаривать? — уже как-то равнодушно переспросил Павел Иванович. — Довольно с меня тех, кто ничего не понимает в медицине. Стал бы я время терять, да операционной сестре толковать о пользе операции!
В эту минуту в ординаторскую вошла врач Ксенофон- това, женщина крупная, величественная — хоть сейчас на пьедестал.
Вошла и сдвинула свой докторский колпак со лба на затылок, отдуваясь полными губами — ее даже зимой мучила жара.
— А может быть… — Лиза не договорила, но Павел Иванович понял ее и усмехнулся.
— Надежда Федоровна, — обратился он к вошедшей, — взгляните, пожалуйста, на этот снимок и скажите, может это само зажить? Просто так, по щучьему веленью?
Ксенофонтова взяла из рук Павла Ивановича снимок и, сощурив глаза, поднесла его к лицу.
— Здесь каверна… и спайки к тому же. Такие вещи без хирурга не заживают, насколько я понимаю.
Павел Иванович встал с дивана и перешел к своему столику, где ожидали его неподписанные документы.
— Итак, Лиза, мы с Надеждой Федоровной за операцию. Ты — против. Изберем же покамест нечто среднее: ты ляжешь в туббольницу недельки на две, полечишься там и подумаешь, кстати, насчет операции. А сейчас иди, отдыхай. Замучил я тебя сегодня.
Лиза молча вышла.
— Я, Надежда Федоровна, не люблю уговаривать, — сказал Павел Иванович, подписывая больничные листы. — Главное — уложить человека в стационар, а там не пройдет недели, как он сам захочет оперироваться. Десять врачей иной раз не убедят так, как один сосед по койке.
— Я тоже заметила, — согласилась Ксенофонтова, — поверите, даже обидно становится…
— Не обижайтесь. У больных своя психология. И потом у них в распоряжении юмор и сатира. Это, знаете, такое оружие — ой, ой!
У меня был случай, когда больной убежал с операционного стола. Увидел меня в маске и сбежал в палату. И что же? В палате его встретили таким хохотом, такими, знаете, беспощадными остротами, что он, как миленький, возвратился да еще просил поскорей начать операцию. Видно, смех-то страшней хирурга? А?
И Павел Иванович рассмеялся своим неожиданным и всегда заразительным смехом.
Лиза согласилась на операцию немногим позже, чем предполагал Павел Иванович, и ему пришлось ее оперировать не в больнице, а в Заводоуковском санатории. Сейчас Лиза снова работает хирургической сестрой, и при встрече с ней знакомые попрежнему любуются ее ярким, здоровым лицом.
…А у Павла Ивановича новые заботы. Пережигание спаек для него — пройденный этап. Теперь он разрабатывает другие, еще более смелые способы хирургического вмешательства при туберкулезе легких.