Майя СЫРОВА
ОЧЕРК О ХИРУРГЕ
«Во всем, что сделано и делается человеком, в каждой вещи — заключена его душа, всего больше этой чистой и благородной души в науке, в искусстве…»
М. Горький.
КТО ТАКОЙ ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ
Если вы давно живете в Тюмени, если любите побродить по городу пешком — можете не сомневаться: с этим человеком вы встречались.
На одной из точек многокилометрового треугольника, который заключен между областной больницей, домом № 67 по улице Герцена и областным отделом здравоохранения, вы видели его, всегда торопливо идущего, от нетерпения даже делающего небольшие перебежки, но не проявляющего никакого желания сесть в попутный автобус, как будто цель его перехода в том и заключается, чтобы совершить этот переход без помощи транспорта и в то же время быстрее всякого транспорта.
У человека моложавое добродушное лицо, голова гладко выбрита, а широченные плечи и крепкие круглые руки, распирающие рукава сорочки, как будто говорят: «Мы склонны к полноте и охотно сделались бы еще шире и круглей, но нам некогда. Очень, очень много приходится работать, а после работы тащить домой набитый книгами портфель».
В домике на улице Герцена много книг и музыкальных инструментов.
Книги расставлены на грубых самодельных полках, и по тому, как расположил их хозяин (поверх стоячих рядов — ряды лежачие), видно, что двух стен им уже мало, а переметнуться на третью мешают окна и письменный стол, но хозяин, как видно, не желает ни с чем считаться и каждый вечер умудряется втиснуть в эту тесноту еще несколько новехоньких книг.
Чувствуется, что и книги, и музыкальные инструменты часто находятся «в работе», а тот, кто снимает их со стены, знает толк в литературе и музыке.
Но литература — не профессия хозяина дома. Музыка — тоже.
Его профессия — хирургия.
Именно как хирург и должен быть вам известен Павел Иванович Затонов*, даже если вы никогда не испытывали на себе прикосновение его хирургического ножа.
Очень может быть, что вы знаете о нем больше, чем написано в этой книжке.
Книжка мала, в ней не наберется столько строк, сколько операций «на счету» у Павла Ивановича. К тому же у книги есть последняя страница, а есть ли последняя страница в жизни врача?
Во всяком случае, руки, которые он однажды сделал безрукому солдату, — научились работать и научат работать еще не одну пару рук.
Сердце, которое он однажды освободил от опухоли, продолжает биться, а легкие, которые он освобождает от туберкулеза, — продолжают дышать.
Что до самого Павла Ивановича, то, надо отдать ему справедливость — он не из тех врачей, которые, спасая от болезни чужие сердца и чужие легкие, забывают о своих собственных.
* (Учитывая специфику публикуемого материала, а также просьбу некоторых героев очерка, которые из скромности не пожелали быть названными, издательство сочло необходимым изменить фамилии).
Его рабочий день с того и начинается, что он включает радиоприемник и ищет в эфире знакомые слова: «Доброе утро, товарищи! Начинаем урок гимнастики!»
После этих слов он немедленно спрыгивает с кровати, и, словно боясь не угодить голосу из эфира, старается, как можно точней, выполнить все — от марша до водных процедур.
А если дело происходит летом, да еще в выходной, то «переход к водным процедурам» у него осуществляется так: он надевает белые брюки и белую фуражку, берет в руки полотенце и, пригласив с собой кого-нибудь из сыновей, отправляется на реку «поплескаться».
«Поплескаться» на его языке значит: переплыть реку в самом широком месте, несколько раз подряд наикрасивейшим стилем.
Потом вылезти из воды и загорать до тех пор, пока тело из светлокоричневого не превратится в темнокоричневое.
Павел Иванович самолюбив.
Он ни в каком деле не хочет выглядеть любителем. Если плавает, — его должны принимать за профессионального пловца, если бегает на коньках — за конькобежца, и чем бы ни занимался он в настоящую минуту, люди должны думать, что этому искусству он и посвятил свою жизнь.
И, действительно, пловцы, конькобежцы, даже борцы часто принимают его за «своего».
А однажды на курорте он решил измерить объем своих легких при помощи особого аппарата и дул в трубку так долго, что возле него образовалась очередь.
Человек, обслуживающий аппарат, сказал ему:
— Ваши «меха» нужно измерять кубометрами.
Когда Павел Иванович слышит похвалы своей физической силе, он отвечает смиренно:
— А что такое, по-вашему, хирургия? Физический труд.
Кто хоть раз побывал в операционной в рабочее время, тот, пожалуй, согласится, что толика истины в этих словах есть. И если у медицины имеются свои «вредные производства», то хирургия — одно из них.
Какая бы ни стояла жара на дворе, окна операционной всегда закрыты.
Хирург от пальцев ног до самых глаз завернут в стерильную броню. Маска мешает дышать, а дышать и без маски нечем — воздух наполнен эфиром и голова тяжелеет и кружится к концу рабочего дня.
Но голова хирурга не имеет права кружиться, потому что ей надо работать, и работать быстрее, чем движутся руки.
О хирургических руках и в особенности о так называемых «хирургических пальцах», которые якобы даются от рождения, принято много говорить.
У Павла Ивановича руки самые обыкновенные, пальцы средней длины, скорее короткие, чем длинные, и при взгляде на них неизбежно возникает мысль, что все чудеса, которые приписывают хирургическим рукам, делает за них все-таки — голова. Руки должны быть натренированными, как на всякой другой работе, — вот и все.
И уж, конечно, такой опытный специалист, как Павел Иванович, предпочел бы иметь ассистентом хирурга с посредственными пальцами, чем хирурга с посредственным умом.
Немногие знают, что сам Павел Иванович начинает операцию задолго до того, как вымыл руки и надел стерильный халат.
Он начинает ее вечером, в своем рабочем кабинете на улице Герцена.
Перед ним на столе лежит раскрытая книга, и все, что сказано в книге по поводу предстоящей операции, сравнивается или противопоставляется тому, что он сам о ней думает, и если своя мысль идет дальше книжной и кажется совершенней, он останавливается именно на ней.
И всегда выходит, что чем дольше он поработает за письменным столом, тем меньше остается работать за операционным.
Для него самого, пожалуй, все равно, где больше поработать, где меньше. Зато не все равно для больного, который накануне операционного дня, ложась спать, даже не подозревает, что Павел Иванович уже начал его «оперировать». И, может, в эту самую минуту придумывает что-нибудь такое, отчего завтрашняя операция, которую сосед по койке уже расписал ему, как нечто мучительное, пройдет против ожидания легко и так безболезненно, что он Даже «не пикнет».
Так. готовясь недавно к одной, довольно простой, операции и мысленно повторяя весь ее процесс от начала до конца, Павел Иванович подумал, что всегда на одном из этапов этой операции больной испытывает физическую боль и, какой бы выдержкой ни обладал, обязательно начнет стонать или ерзать на столе. И что, в сущности, процесс обезболивания при этой операции отнимает почти столько же времени, сколько сама операция, а полного обезболивания так и не дает.
Правда, в минуты, когда человеку больно, врач может применить кое-какие успокоительные меры, из тех, которые всегда имеются в запасе у старушки-хирургии.
Он может, например, сказать:
— Ну, потерпи, миленький, на то и операция, чтоб потерпеть!
Или спросить больного, что ему больше по душе: весна или осень, сколько ему лет и как зовут его жену.
Павел Иванович никогда таких разговоров не заводит и никому из хирургов своего отделения не советует этого делать.
В операционной должно быть тихо. Весь персонал, от санитарок до врачей, должен работать молча.
А чтобы больные тоже молчали, надо тратить поменьше слов и побольше новокаина.
Потому слово «новокаин» — единственное, которое здесь произносят вслух. При этом даже разрешается звякнуть скальпелем о стакан, чтобы санитарка поскорее обратила внимание, что стакан опустел и его надо наполнить.
Новокаин делает такие чудеса, что иногда при самой сложной операции, когда хирург, и тот не может оставаться спокойным, больной вдруг полежит, полежит, да и уснет на столе естественным сном и, безмятежно похрапывая, продолжает спать даже в такие минуты, когда часть его внутренностей лежит на салфетке поверх живота, а чужие руки хозяйничают внутри брюшной полости.
Кажется, приснись он себе в эту минуту, он бы встрепенулся от ужаса.
Естественный сон на операционном столе — довольно частое явление, хотя в него трудно поверить.
Но есть такие виды операций, когда больному не то, что не спится, а даже не лежится на операционном столе.
Дело в том, что новокаин, введенный в организм, не равномерно расходится по операционному полю.
Он свободно проникает в мягкие ткани, менее свободно — в плотные и вовсе обходит такие «препятствия», как кость.
Правда, костная ткань считается наименее чувствительной, но в некоторых местах, например, в суставе, она по чувствительности не уступает другим тканям.
Поэтому, а еще в виду их громоздкости, костные операции часто проводятся под общим наркозом. Но общий наркоз имеет свои отрицательные свойства, и когда кость приходится потревожить не основательно, а лишь слегка, больному, действительно, лучше немного «потерпеть».
Но беда в том, что «немного потерпеть» ему приходится и раньше, во время самого обезболивания, потому что, как ни иронически это звучит, больно бывает как раз в тот момент, когда делают, чтобы не было больно.
Что и говорить, техника введения новокаина при помощи многочисленных уколов иглой еще недостойна само- го новокаина. Не потому ли природа так сопротивляется этой колючей технике, что считает ее слишком грубой дли себя?
— Да, — думает Павел Иванович, — уж сама природа, если бы ей понадобилось напоить клетки новокаином, не стала бы дырявить их, да еще гак нерасчетливо, чтобы одни клетки захлебывались от избытка новокаина, а другие оставались сухими. Если бы новокаин вырабатывался в ее собственных лабораториях, она бы знала, как доставить его во-время и во все клетки так, чтобы не разрушить ни одной из них, она бы пробралась даже в кость по какому-нибудь естественному руслу и пропитала бы костные ткани так же, как все остальные, и уж спорить о том, лучше это было бы для тканей или хуже, все равно, что спорить, откуда лучше напиться: из водопровода или из дождевой лужи…
Размышляя таким образом, Павел Иванович подошел, наконец, к тому, что всегда волновало его как хирурга: что сделать, чтобы операция получилась красивой? (А красивой она не может стать, если больной беспокойно ведет себя на столе).
Как отыскать это, известное одной природе, русло, по которому она бы распространила новокаин, если бы это входило в ее обязанности?
На такие вопросы хороший хирург ищет ответа у своей первой советчицы — анатомии.
Тянуться за учебником анатомии Павлу Ивановичу нет надобности. Он лежит тут же, на письменном столе.
И вот человек, который сделал на своем веку больше пятнадцати тысяч операций, который не только по. названию, но даже наощупь с закрытыми глазами определяет назначение любой мышцы, любого суставчика в организме — этот человек сидит над раскрытым учебником и, как студент первого курса, который впервые в жизни увидел мудреные картинки, но знает, что именно эти картинки когда-нибудь раскроют для него великие тайны человеческого тела, с любопытством и с почтением водит карандашом по каким то красным и синим извилинам и боится оторвать от них карандаш, чтобы не сбиться с пути, как будто эти цветные линии и есть дороги к разгадке великих тайн.
Город давно уже спит. Спит и тот больной, которому завтра будут делать операцию. Только хирург все еще сидит за своим письменным столом и, постукивая карандашом по странице, думает, думает, думает…
Майя СЫРОВА
ОЧЕРК О ХИРУРГЕ
«Во всем, что сделано и делается человеком, в каждой вещи — заключена его душа, всего больше этой чистой и благородной души в науке, в искусстве…»
М. Горький.
КТО ТАКОЙ ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ
Если вы давно живете в Тюмени, если любите побродить по городу пешком — можете не сомневаться: с этим человеком вы встречались.
На одной из точек многокилометрового треугольника, который заключен между областной больницей, домом № 67 по улице Герцена и областным отделом здравоохранения, вы видели его, всегда торопливо идущего, от нетерпения даже делающего небольшие перебежки, но не проявляющего никакого желания сесть в попутный автобус, как будто цель его перехода в том и заключается, чтобы совершить этот переход без помощи транспорта и в то же время быстрее всякого транспорта.
У человека моложавое добродушное лицо, голова гладко выбрита, а широченные плечи и крепкие круглые руки, распирающие рукава сорочки, как будто говорят: «Мы склонны к полноте и охотно сделались бы еще шире и круглей, но нам некогда. Очень, очень много приходится работать, а после работы тащить домой набитый книгами портфель».
В домике на улице Герцена много книг и музыкальных инструментов.
Книги расставлены на грубых самодельных полках, и по тому, как расположил их хозяин (поверх стоячих рядов — ряды лежачие), видно, что двух стен им уже мало, а переметнуться на третью мешают окна и письменный стол, но хозяин, как видно, не желает ни с чем считаться и каждый вечер умудряется втиснуть в эту тесноту еще несколько новехоньких книг.
Чувствуется, что и книги, и музыкальные инструменты часто находятся «в работе», а тот, кто снимает их со стены, знает толк в литературе и музыке.
Но литература — не профессия хозяина дома. Музыка — тоже.
Его профессия — хирургия.
Именно как хирург и должен быть вам известен Павел Иванович Затонов*, даже если вы никогда не испытывали на себе прикосновение его хирургического ножа.
Очень может быть, что вы знаете о нем больше, чем написано в этой книжке.
Книжка мала, в ней не наберется столько строк, сколько операций «на счету» у Павла Ивановича. К тому же у книги есть последняя страница, а есть ли последняя страница в жизни врача?
Во всяком случае, руки, которые он однажды сделал безрукому солдату, — научились работать и научат работать еще не одну пару рук.
Сердце, которое он однажды освободил от опухоли, продолжает биться, а легкие, которые он освобождает от туберкулеза, — продолжают дышать.
Что до самого Павла Ивановича, то, надо отдать ему справедливость — он не из тех врачей, которые, спасая от болезни чужие сердца и чужие легкие, забывают о своих собственных.
* (Учитывая специфику публикуемого материала, а также просьбу некоторых героев очерка, которые из скромности не пожелали быть названными, издательство сочло необходимым изменить фамилии).
Его рабочий день с того и начинается, что он включает радиоприемник и ищет в эфире знакомые слова: «Доброе утро, товарищи! Начинаем урок гимнастики!»
После этих слов он немедленно спрыгивает с кровати, и, словно боясь не угодить голосу из эфира, старается, как можно точней, выполнить все — от марша до водных процедур.
А если дело происходит летом, да еще в выходной, то «переход к водным процедурам» у него осуществляется так: он надевает белые брюки и белую фуражку, берет в руки полотенце и, пригласив с собой кого-нибудь из сыновей, отправляется на реку «поплескаться».
«Поплескаться» на его языке значит: переплыть реку в самом широком месте, несколько раз подряд наикрасивейшим стилем.
Потом вылезти из воды и загорать до тех пор, пока тело из светлокоричневого не превратится в темнокоричневое.
Павел Иванович самолюбив.
Он ни в каком деле не хочет выглядеть любителем. Если плавает, — его должны принимать за профессионального пловца, если бегает на коньках — за конькобежца, и чем бы ни занимался он в настоящую минуту, люди должны думать, что этому искусству он и посвятил свою жизнь.
И, действительно, пловцы, конькобежцы, даже борцы часто принимают его за «своего».
А однажды на курорте он решил измерить объем своих легких при помощи особого аппарата и дул в трубку так долго, что возле него образовалась очередь.
Человек, обслуживающий аппарат, сказал ему:
— Ваши «меха» нужно измерять кубометрами.
Когда Павел Иванович слышит похвалы своей физической силе, он отвечает смиренно:
— А что такое, по-вашему, хирургия? Физический труд.
Кто хоть раз побывал в операционной в рабочее время, тот, пожалуй, согласится, что толика истины в этих словах есть. И если у медицины имеются свои «вредные производства», то хирургия — одно из них.
Какая бы ни стояла жара на дворе, окна операционной всегда закрыты.
Хирург от пальцев ног до самых глаз завернут в стерильную броню. Маска мешает дышать, а дышать и без маски нечем — воздух наполнен эфиром и голова тяжелеет и кружится к концу рабочего дня.
Но голова хирурга не имеет права кружиться, потому что ей надо работать, и работать быстрее, чем движутся руки.
О хирургических руках и в особенности о так называемых «хирургических пальцах», которые якобы даются от рождения, принято много говорить.
У Павла Ивановича руки самые обыкновенные, пальцы средней длины, скорее короткие, чем длинные, и при взгляде на них неизбежно возникает мысль, что все чудеса, которые приписывают хирургическим рукам, делает за них все-таки — голова. Руки должны быть натренированными, как на всякой другой работе, — вот и все.
И уж, конечно, такой опытный специалист, как Павел Иванович, предпочел бы иметь ассистентом хирурга с посредственными пальцами, чем хирурга с посредственным умом.
Немногие знают, что сам Павел Иванович начинает операцию задолго до того, как вымыл руки и надел стерильный халат.
Он начинает ее вечером, в своем рабочем кабинете на улице Герцена.
Перед ним на столе лежит раскрытая книга, и все, что сказано в книге по поводу предстоящей операции, сравнивается или противопоставляется тому, что он сам о ней думает, и если своя мысль идет дальше книжной и кажется совершенней, он останавливается именно на ней.
И всегда выходит, что чем дольше он поработает за письменным столом, тем меньше остается работать за операционным.
Для него самого, пожалуй, все равно, где больше поработать, где меньше. Зато не все равно для больного, который накануне операционного дня, ложась спать, даже не подозревает, что Павел Иванович уже начал его «оперировать». И, может, в эту самую минуту придумывает что-нибудь такое, отчего завтрашняя операция, которую сосед по койке уже расписал ему, как нечто мучительное, пройдет против ожидания легко и так безболезненно, что он Даже «не пикнет».
Так. готовясь недавно к одной, довольно простой, операции и мысленно повторяя весь ее процесс от начала до конца, Павел Иванович подумал, что всегда на одном из этапов этой операции больной испытывает физическую боль и, какой бы выдержкой ни обладал, обязательно начнет стонать или ерзать на столе. И что, в сущности, процесс обезболивания при этой операции отнимает почти столько же времени, сколько сама операция, а полного обезболивания так и не дает.
Правда, в минуты, когда человеку больно, врач может применить кое-какие успокоительные меры, из тех, которые всегда имеются в запасе у старушки-хирургии.
Он может, например, сказать:
— Ну, потерпи, миленький, на то и операция, чтоб потерпеть!
Или спросить больного, что ему больше по душе: весна или осень, сколько ему лет и как зовут его жену.
Павел Иванович никогда таких разговоров не заводит и никому из хирургов своего отделения не советует этого делать.
В операционной должно быть тихо. Весь персонал, от санитарок до врачей, должен работать молча.
А чтобы больные тоже молчали, надо тратить поменьше слов и побольше новокаина.
Потому слово «новокаин» — единственное, которое здесь произносят вслух. При этом даже разрешается звякнуть скальпелем о стакан, чтобы санитарка поскорее обратила внимание, что стакан опустел и его надо наполнить.
Новокаин делает такие чудеса, что иногда при самой сложной операции, когда хирург, и тот не может оставаться спокойным, больной вдруг полежит, полежит, да и уснет на столе естественным сном и, безмятежно похрапывая, продолжает спать даже в такие минуты, когда часть его внутренностей лежит на салфетке поверх живота, а чужие руки хозяйничают внутри брюшной полости.
Кажется, приснись он себе в эту минуту, он бы встрепенулся от ужаса.
Естественный сон на операционном столе — довольно частое явление, хотя в него трудно поверить.
Но есть такие виды операций, когда больному не то, что не спится, а даже не лежится на операционном столе.
Дело в том, что новокаин, введенный в организм, не равномерно расходится по операционному полю.
Он свободно проникает в мягкие ткани, менее свободно — в плотные и вовсе обходит такие «препятствия», как кость.
Правда, костная ткань считается наименее чувствительной, но в некоторых местах, например, в суставе, она по чувствительности не уступает другим тканям.
Поэтому, а еще в виду их громоздкости, костные операции часто проводятся под общим наркозом. Но общий наркоз имеет свои отрицательные свойства, и когда кость приходится потревожить не основательно, а лишь слегка, больному, действительно, лучше немного «потерпеть».
Но беда в том, что «немного потерпеть» ему приходится и раньше, во время самого обезболивания, потому что, как ни иронически это звучит, больно бывает как раз в тот момент, когда делают, чтобы не было больно.
Что и говорить, техника введения новокаина при помощи многочисленных уколов иглой еще недостойна само- го новокаина. Не потому ли природа так сопротивляется этой колючей технике, что считает ее слишком грубой дли себя?
— Да, — думает Павел Иванович, — уж сама природа, если бы ей понадобилось напоить клетки новокаином, не стала бы дырявить их, да еще гак нерасчетливо, чтобы одни клетки захлебывались от избытка новокаина, а другие оставались сухими. Если бы новокаин вырабатывался в ее собственных лабораториях, она бы знала, как доставить его во-время и во все клетки так, чтобы не разрушить ни одной из них, она бы пробралась даже в кость по какому-нибудь естественному руслу и пропитала бы костные ткани так же, как все остальные, и уж спорить о том, лучше это было бы для тканей или хуже, все равно, что спорить, откуда лучше напиться: из водопровода или из дождевой лужи…
Размышляя таким образом, Павел Иванович подошел, наконец, к тому, что всегда волновало его как хирурга: что сделать, чтобы операция получилась красивой? (А красивой она не может стать, если больной беспокойно ведет себя на столе).
Как отыскать это, известное одной природе, русло, по которому она бы распространила новокаин, если бы это входило в ее обязанности?
На такие вопросы хороший хирург ищет ответа у своей первой советчицы — анатомии.
Тянуться за учебником анатомии Павлу Ивановичу нет надобности. Он лежит тут же, на письменном столе.
И вот человек, который сделал на своем веку больше пятнадцати тысяч операций, который не только по. названию, но даже наощупь с закрытыми глазами определяет назначение любой мышцы, любого суставчика в организме — этот человек сидит над раскрытым учебником и, как студент первого курса, который впервые в жизни увидел мудреные картинки, но знает, что именно эти картинки когда-нибудь раскроют для него великие тайны человеческого тела, с любопытством и с почтением водит карандашом по каким то красным и синим извилинам и боится оторвать от них карандаш, чтобы не сбиться с пути, как будто эти цветные линии и есть дороги к разгадке великих тайн.
Город давно уже спит. Спит и тот больной, которому завтра будут делать операцию. Только хирург все еще сидит за своим письменным столом и, постукивая карандашом по странице, думает, думает, думает…