Василий Еловских
СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
Повесть, рассказы
Книга издается за счет средств автора.
СТАРОЕ ДЕЛО
Архивные дела хранились в двух зданиях. Одно из них было с метровыми кирпичными стенами — пушкой не пробьешь, тяжелое, душное, построенное еще в начале восемнадцатого века. Здесь лежали навалом документы губернского управления, консистории и архивные дела, сданные разными учреждениями в двадцатые и тридцатые годы. От сырости и зимнего холода бумага портилась — желтела, темнела и легко рвалась, постепенно превращаясь в труху. Надо было быстрее «обработать» эти документы и перенести в новое оборудованное хранилище.
Просматривая бумаги, Григорий Косенков натолкнулся на грубую синюю папку с небрежной, размашистой надписью «Денисов». Это было личное дело на литработника городской газеты Якова Васильевича Денисова с листком по учету кадров, автобиографией, характеристиками, выписками из приказов и прочими, так необходимыми для архивов документами. Григорий уже потянулся было за карандашом, чтобы привычно пронумеровать дело, как увидел несколько блокнотных листков, исписанных тяжелым, с нажимами почерком. Что это? «Уважаемый товарищ редактор! Известно ли вам, что корреспондент вашей газеты Денисов Я. В. в политическом отношении не совсем на уровне? Зачем он скрывает связь со своим дядей Шибаевым В. А., который арестован органами как злобный враг парода. Не мешало бы вам, товарищ редактор, проверить личность уважаемого корреспондента Денисова…».
Много всяких документов приходилось читать Косенкову. Попадались и доносы. И он не обратил бы внимания на это письмо, если бы в конце его не стояла подпись «Маслов С. Е.».
Косенков знал этого человека. Степан Ефимович Маслов работал на кожевенно-шубном заводе. Кажется, слесарил. Но не как попало «робил», а, видать, вкалывал на полную катушку: его фотография висела на городской доске Почета.
Где-то в конце тридцать седьмого года Денисова посадили в тюрьму как «врага народа». Не замешан ли в этом Маслов? И Григорий начал внимательно просматривать документы о Денисове. Никто не обязывал его заниматься подобным расследованием, по какая-то непонятная сила толкала на это.
Посадили Денисова недели через две после масловского доноса. Видимо, события складывались так. Донос. Проверка. Приказ об увольнении. Денисова исключают из партии. Он возмущается и в горячности честит начальство, что-то кому-то доказывает и говорит не совсем подходящие для тех времен слова. Видимо, так.
Будто к чему-то заразному прикасался Григорий к письму Маслова. И думал: «Как все просто. И как все это мерзко…».
Косенков третий год работает в областном архиве. Сослуживцы ценят его за добрый нрав, за пунктуальность и исполнительность. Он давно освоился с архивом, этим сложным хранилищем человеческих тайн. И ему нравилось за сухими, порой малограмотными и плохо понятными фразами, голыми фактами и бесстрастными цифрами прослеживать биографии живых и мертвых людей, ход событий.
…То совещание было в краеведческом музее. Речь шла о подготовке новой экспозиции об Отечественной войне. Собрались люди с заводов, из учреждений и кое-кто из историков и фронтовиков. Пришел и Маслов. И он даже выступал. Говорил, что кожевенно-шубный завод послал на фронт тысячи полушубков, и это должно быть показано в экспозиции. Выглядел он худо: дышал тяжело, лицо какое-то пожелтевшее, морщинистое. Но сильнее всего говорили о немощности его глаза, обесцвеченные и безжизненные. Григорий уловил взгляд Маслова раз, другой. Мужчина нервно заерзал на стуле, изредка деланно равнодушно поглядывай в сторону Косенкова.
Домой они ехали и одном автобусе. Григорию хотелось увидеть этого человека вблизи, понаблюдать за ним. Он спросил у Маслова, когда тот думает переходить на пенсию. Уже перешел, еще весной. Чем занят сейчас? Да все лето с садом возился, рыбачил и грибы собирал. Думает в архив заглянуть.
— А что вас в архиве интересует?
— Да вот статейку хочу написать. О нашем заводе, как строили его. Ведь все перед моими глазами проходило. Конечно, я не шибко грамотный. Но попробую.
— Ну что ж… Подходящие документы у нас найдутся. И газетные подшивки можно посмотреть. Там очерки и корреспонденции Якова Денисова очень интересны. Помните такого?
Материалы Денисова едва ли могли быть полезными, он не писал о промышленности. Говоря о нем, Григорий хотел поглядеть, как будет реагировать Маслов.
— Да, помню, — отозвался Степан Ефимович с какой-то печалью в голосе.
Он пришел в субботу, когда Григорий подписывал архивные справки. Директор облархива лечился на курорте, и Косенков его замещал.
— Вы обещали мне документы показать.
— Пожалуйста. Идите в читальный зал. Но вы сегодня, кажется, больны.
— Да-а, прибаливаю. И настроение како-то дрянное.
— Отчего бы это? — безжалостным голосом проговорил Григорий.
— Да тут так… На завод теперь не хожу. И вроде бы ужо совсем никому не нужен. Хорошо, что сад свой есть. Цветов всяких там развел.
«Почему это многие старики ангелочками любят изображать себя, — мрачно думал Григорий. — Молодой чер-те что проделывает, а перед смертью богу молится, цветочки нюхает».
Но как ни старался Косенков настроить себя против Маслова, это ему не удавалось. Он видел перед собой лишь утомленного, хворого, жалкого старикашку. Неприятной была, пожалуй, только одна старомодная привычка Маслова все время класть карандаш за ухо.
На улице грело солнце, термометр показывал восемнадцать градусов. А в кабинете хоть пальто надевай. И мрачно, как в каземате: окна узехонькие, двери толстенные, потолки низкие, половицы скрипят на разные голоса. Тьфу! Странные взгляды у областных чиновников: они думают, что для хранения старых документов надо отводить самые древние, самые допотопные здания. Косенков даже горбился, входя в архив.
Он никак не мог справиться с легким раздражением, которое одолевало его сегодня по непонятным причинам. И когда перед обедом к нему зашел Маслов, чтобы поблагодарить, Григорий хмуро посмотрел на него.
— Заглядывайте еще, если будут нужны какие-либо документы. А статьи Денисова читали?
— Да… Глядел.
Посетитель ушел, и Косенков почувствовал облегчение, раздраженность прошла.
В воскресенье он долго бродил по городу. Просто так, безо всякой цели. Зашел в городской сад, сел на скамью. Здесь было по-осеннему уныло и голо. Под ногами сердито шуршали сухие листья. Сад был густой, запущенный, со столетними тополями и елями. Казалось невероятным, что двести лет назад на этом самом месте был плац и гоняли по нему солдат с утра до ночи. А триста лет назад тут стояли лачуги городской голытьбы, без труб, с брюшиной в махоньких оконцах-дырах.
— Можно с вами?.. — услышал Григорий сипловатый голос и вздрогнул от неожиданности. Возле него стоял Маслов. Нижняя губа оттопырена, глаза сонные и весь он как-то отяжелел. «Нализался…»
— Выпил вот… — сказал он, вздохнув. — Охота порой.
— Хм, смотри-ка ты!..
— Живу я счас в благоустроенной квартире. И делать мне, можно сказать, совсем нечего. Всю жись в простой избенке прожил. Огород, свинью и кур имел. А когда-то и коровенка была. Дохнуть, бывало, некогда. А теперь вот пустота. И не знаю, куда деть себя. И все какие-то дрянные мысли лезут в голову.
— Экая оказия, — снова хмыкнул Косенков. — Они, думы-то, иной раз сильнее нас оказываются. Гонишь их, гонишь, а они к тебе да к тебе. Особенно ежели на душе что-то камнем лежит.
Маслов не почувствовал насмешки в словах Косенкова и сказал:
— Всю жись куда-то торопился. И беспокоился.
«Чего он раскрывает мне свою поганую душу?» Старики почему-то часто делились с Григорием своими тайными мыслями и это удивляло его и немножко пугало.
Григория так и подмывало спросить, что думает Маслов о своем доносе. Но нельзя. Не имел права архивист вести подобный допрос.
— Позапустили сад-то, — сказал Маслов. — Не чистят.
— Якова Денисова нет. Тот любил фельетоны на такие темы писать.
Маслов тяжко вздохнул.
— Талантливый был человек, — добавил Григорий.
— Да.
— И как многие талантливые люди честен и скромен.
— Да не шибко уж скромен, если откровенно говорить.
— И умный, видать.
— Это верно.
— Таких людей надо ценить.
— Да, конечно.
— Только не все понимали это.
Да… Денисова я знал хорошо.
— Хорошо?
— Мы ж с ним из одного села. Из Успенки.
— Вон как! Слушайте, расскажите мне, пожалуйста, о нем.
— Ну, что рассказать. Был он, в общем-то, человеком справедливым.
— Справедливым?! — неожиданно резко переспросил Григорий.
— Да. — Маслов удивленно посмотрел на собеседника.
— Рассказывайте, рассказывайте.
— Да уж расскажу, если начал. Пьяный я, что хошь расскажу. Трезвый смолчу, а пьяный выложу. — Он зло посмотрел на Григория. И грубо махал руками. Нет, он все же порядком наклюкался. — В детстве мы с ним, можно сказать, дружками были. В школе одной учились. И даже в одной футбольной команде играли. Ну, а потом, когда в городе стали жить, тут уж редко встречались. Что-то не клеилось у нас. Он раньше меня из Успенки уехал. И здесь новых дружков себе завел. А я тогда жениться собирался. Была у нас в конторе хорошенькая такая машинисточка. Лидой звали. И начал я за ней приударять. Намерения у меня были самые серьезные. И она вроде бы ничего ко мне поначалу-то. И вот пригласил я ее однажды в клуб. На концерт. Встретил там Якова и познакомил их. И после того все полетело вверх тормашками. Она как-то сразу потянулась к нему. Он был веселый такой. И танцевать любил. Не то, что я, мурло угрюмое. Бабы вообще по нему с ума сходили. И многие из них старались женить его на себе. Но он не поддавался. И только с Лидкой у него всерьез пошло. Он в редакции работал. А я что, я простым рабочим был. И ей, видать, нравилось, что он в редакции. Ну, а со мной, я вам скажу, было что-то непонятное. Чем дальше отдалялась от меня эта Лида, тем больше я любил ее. И при ней прямо-таки обмирало сердце. И говорил я так, что самому противно, каким-то грубым и натужным голосом. Даже смешно вспоминать. Якова я прямо-таки возненавидел. Все в нем — и улыбка, и чуб, и даже цветастый галстук… все уже казалось мне неприятным. Конечно, со мной он поступил довольно-таки бесцеремонно. Что уж!.. Ведь знал, что я ухаживаю за Лидкой. Так хоть бы слово сказал мне тогда.
И как тока ни ругал я этого Якова. А ведь я вроде и не злой человек, хотя, вероятно, казался добрей, чем был на самом деле. Людям с такой вот слабой волей, как у меня, по-моему выгоднее быть добрыми. Осенью они начали готовиться к свадьбе. Я был в отпуске и уехал в Успенку. И запил там. Прямо-таки зверски пил. И вот как-то услышал от мужиков деревенских, что родной дядя Якова Денисова арестован. Как политический. Повыспрашивал я кое-какие подробности об этом несчастном дяде и накатал письмо редактору газеты. Так и так, мол, работает у вас такой-то, а дядя его, промежду прочим, в кутузке сидит. И не исключено, что гражданин Денисов скрывает данный факт не тока от вас, но и от партии и от всего советского народа. Хлестко писал спьяна-то. Сердито. И фамилию свою крупно вывел — вот вам, глядите.
«Он не точно передает, — подумал Григорий. — И даже больше себя ругает, чем надо бы».
— А когда протрезвился, то охнул. Обратно бы, да тпру: письмо уже укатило в город. Яков по какой-то причине и в самом деле не сказал в своих документах о дяде, и его уволили из редакции. И из-за одного этого письма я превратился в мерзавца.
— Ну и дальше?
— А что дальше?
— Ведь Денисова посадили.
— Да. Ио я тут уже ни при чем.
— Его арестовали вскоре после увольнения из редакции.
— Ну!..
— После вашего письма все и началось. Так я думаю.
— Да не. Там что-то другое было. — Маслов вяло махнул рукой. — Серьезное что-то.
— Ничего другого там не было.
— Да было, говорят.
— Едва ли. — Григорий с сердитой прилипчивостью посмотрел на старика.
— Да вы-то откуда знаете?
— Ну, знаю.
— А все ж таки откуда? Хотя ведь вы архивист. Да!.. Скажите, неужели сохранилось мое письмо?
Косенков невольно сжал губы.
— Понимаю, понимаю, сохранилось, — торопливо и удивленно произнес Маслов. — Вот уж не думал. Но все равно…
«Он волнуется, — подумал Григорий. — Даже подглазница вон заподергивалась. И это в его пользу. Примитивный стукач и пакостник едва ли так вот взволнуется».
Потом они неторопливо шагали по улице. И Маслов рассказывал каким-то вялым, надломленным голосом:
— Я увидел их вскоре после того, как Якова выпустили. Постарел он как-то очень уж. Она все говорила ему что-то и в глаза заглядывала. И лицо у нее было тоже жалкое-прежалкое. Они вскоре поженились. И никогда больше не сказал я о Якове ни слова плохого.
— Ну, это…
— А что я мог. И если уж говорить откровенно, меня все время мучила совесть. — Помолчав, он спросил: — А что, можно много узнать о людях в архиве? — В его голосе деланное равнодушие.
— Конечно. По архивным материалам, бывает, виден весь человек. Там и личные дела и характеристики. Протоколы, воспоминания и доносы. Чего только нету. Но!.. Тут есть большое «но». В архивах тоже не все гладко. Вот в прошлом месяце получили мы письмо от Охотиной из Саратова. Женщина эта на пенсию собирается. Когда-то в молодости она в нашем городе работала. И просит выслать справку. А документов о ней в архиве нету. Ничего нету. И Охотина рвет и мечет. Даже в Москву жаловалась не раз. А что мы можем сделать. Конечно, есть и такие архивные документы, которые могут ввести в заблуждение.
Маслов будто не слышал. Вздыхал. Они долго шли молча. И Григорию вдруг вспомнилась та давняя, давняя история. Он был тогда еще совсем молодым. Однажды к нему в конторе, где он работал, подошел капитан госбезопасности — суровый, с военной выправкой человек в штатском и, оглядываясь (нет ли кого вблизи), сказал:
— Двадцать четвертого января вы были в Тобольске. И вместе с вами в гостинице проживали…
Все внутри у Григория тяжко напряглось.
Их было трое в номере той допотопной, построенной еще при царе Горохе гостиницы — какой-то пожилой служащий со знаменитой фамилией Суворов, молодой ленинградец, заметно наивный и беззащитный, который приехал в Тобольск, чтобы устроиться учителем музыки, и сам Косенков. Был неуютный, скучный вечер; за окошком завывала частая в этих местах пурга. Пахло теплой гнилью. Григорий лежал на кровати, чувствуя слабость после длинной неудобной дороги. А музыкант, как- то по-своему — тихо и просяще — посматривая то на Суворова, то на Косенкова, говорил высоким бабским голоском: «Ведь крестьяне вконец обнищали. Что они получают от колхозов? Все разваливается. И уже не услышишь в деревнях ни песен, ни гармошки, как было когда-то. И люди ходят как опоенные…» Потом он о литературе заговорил. И покритиковал Шолохова: «Посмотрите, какой грубый язык в романе «Тихий Дон»…» На другой день, оставшись наедине с музыкантом, Григорий сказал вполголоса: «Будьте осторожны. А то вы вчера такое наговорили тут… Вас же могут арестовать». — «Неужели?!»
— Я читал книгу и не слышал их разговора, — сказал Григорий капитану.
— А Суворов говорит, что слышали.
— Нет. Я читал книгу. И слышал только, как музыкант критиковал Шолохова. «Тихий Дон» ему чем-то не нравится. А мне вот как раз наоборот.
Григорий слабо улыбнулся и подумал не без ехидства: «За то, что тот дурень ругает Шолохова в кутузку его не потащат».
— Я вас прошу написать обо всем. И подробнее.
Через сколько-то дней капитан снова напомнил ему: «Я еще
раз прошу вас…» При третьей встрече капитан смотрел уже совсем сурово:
— Мы предупреждаем вас…
И, шагая после работы домой, Косенков тревожно раздумывал: «Придется, черт возьми, что-то написать все же. А то будет худо. Совсем худо. Напишу, что слышал только слова музыканта о Шолохове. Конечно, о Шолохове он говорил одни глупости. И слава Богу, что было хоть сколько-то безопасных глупостей».
Наскоро, без аппетита поужинав, он сел за стол, нервно подтянул к себе бумагу и начал писать: «Выполняя Ваше требование, сообщаю, что я действительно жил в гостинице…»
Маслов свернул в переулок и там начал громко сморкаться. А Григорий шагал по людному тротуару и, не замечая людей, напряженно думал: «Будь я труслив или наивен, все тогда описал бы точно. И не было бы спасительных слов: «Выполняя Ваше требование…» Сколько их, невольных доносчиков? Наверное, бесконечные тысячи. И как это все ужасно».
Потом он подумал: «Ничто так не связывает нас, как наши пороки. Чьи это слова? Это не мои слова…»
1965.
Василий Еловских
СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
Повесть, рассказы
Книга издается за счет средств автора.
СТАРОЕ ДЕЛО
Архивные дела хранились в двух зданиях. Одно из них было с метровыми кирпичными стенами — пушкой не пробьешь, тяжелое, душное, построенное еще в начале восемнадцатого века. Здесь лежали навалом документы губернского управления, консистории и архивные дела, сданные разными учреждениями в двадцатые и тридцатые годы. От сырости и зимнего холода бумага портилась — желтела, темнела и легко рвалась, постепенно превращаясь в труху. Надо было быстрее «обработать» эти документы и перенести в новое оборудованное хранилище.
Просматривая бумаги, Григорий Косенков натолкнулся на грубую синюю папку с небрежной, размашистой надписью «Денисов». Это было личное дело на литработника городской газеты Якова Васильевича Денисова с листком по учету кадров, автобиографией, характеристиками, выписками из приказов и прочими, так необходимыми для архивов документами. Григорий уже потянулся было за карандашом, чтобы привычно пронумеровать дело, как увидел несколько блокнотных листков, исписанных тяжелым, с нажимами почерком. Что это? «Уважаемый товарищ редактор! Известно ли вам, что корреспондент вашей газеты Денисов Я. В. в политическом отношении не совсем на уровне? Зачем он скрывает связь со своим дядей Шибаевым В. А., который арестован органами как злобный враг парода. Не мешало бы вам, товарищ редактор, проверить личность уважаемого корреспондента Денисова…».
Много всяких документов приходилось читать Косенкову. Попадались и доносы. И он не обратил бы внимания на это письмо, если бы в конце его не стояла подпись «Маслов С. Е.».
Косенков знал этого человека. Степан Ефимович Маслов работал на кожевенно-шубном заводе. Кажется, слесарил. Но не как попало «робил», а, видать, вкалывал на полную катушку: его фотография висела на городской доске Почета.
Где-то в конце тридцать седьмого года Денисова посадили в тюрьму как «врага народа». Не замешан ли в этом Маслов? И Григорий начал внимательно просматривать документы о Денисове. Никто не обязывал его заниматься подобным расследованием, по какая-то непонятная сила толкала на это.
Посадили Денисова недели через две после масловского доноса. Видимо, события складывались так. Донос. Проверка. Приказ об увольнении. Денисова исключают из партии. Он возмущается и в горячности честит начальство, что-то кому-то доказывает и говорит не совсем подходящие для тех времен слова. Видимо, так.
Будто к чему-то заразному прикасался Григорий к письму Маслова. И думал: «Как все просто. И как все это мерзко…».
Косенков третий год работает в областном архиве. Сослуживцы ценят его за добрый нрав, за пунктуальность и исполнительность. Он давно освоился с архивом, этим сложным хранилищем человеческих тайн. И ему нравилось за сухими, порой малограмотными и плохо понятными фразами, голыми фактами и бесстрастными цифрами прослеживать биографии живых и мертвых людей, ход событий.
…То совещание было в краеведческом музее. Речь шла о подготовке новой экспозиции об Отечественной войне. Собрались люди с заводов, из учреждений и кое-кто из историков и фронтовиков. Пришел и Маслов. И он даже выступал. Говорил, что кожевенно-шубный завод послал на фронт тысячи полушубков, и это должно быть показано в экспозиции. Выглядел он худо: дышал тяжело, лицо какое-то пожелтевшее, морщинистое. Но сильнее всего говорили о немощности его глаза, обесцвеченные и безжизненные. Григорий уловил взгляд Маслова раз, другой. Мужчина нервно заерзал на стуле, изредка деланно равнодушно поглядывай в сторону Косенкова.
Домой они ехали и одном автобусе. Григорию хотелось увидеть этого человека вблизи, понаблюдать за ним. Он спросил у Маслова, когда тот думает переходить на пенсию. Уже перешел, еще весной. Чем занят сейчас? Да все лето с садом возился, рыбачил и грибы собирал. Думает в архив заглянуть.
— А что вас в архиве интересует?
— Да вот статейку хочу написать. О нашем заводе, как строили его. Ведь все перед моими глазами проходило. Конечно, я не шибко грамотный. Но попробую.
— Ну что ж… Подходящие документы у нас найдутся. И газетные подшивки можно посмотреть. Там очерки и корреспонденции Якова Денисова очень интересны. Помните такого?
Материалы Денисова едва ли могли быть полезными, он не писал о промышленности. Говоря о нем, Григорий хотел поглядеть, как будет реагировать Маслов.
— Да, помню, — отозвался Степан Ефимович с какой-то печалью в голосе.
Он пришел в субботу, когда Григорий подписывал архивные справки. Директор облархива лечился на курорте, и Косенков его замещал.
— Вы обещали мне документы показать.
— Пожалуйста. Идите в читальный зал. Но вы сегодня, кажется, больны.
— Да-а, прибаливаю. И настроение како-то дрянное.
— Отчего бы это? — безжалостным голосом проговорил Григорий.
— Да тут так… На завод теперь не хожу. И вроде бы ужо совсем никому не нужен. Хорошо, что сад свой есть. Цветов всяких там развел.
«Почему это многие старики ангелочками любят изображать себя, — мрачно думал Григорий. — Молодой чер-те что проделывает, а перед смертью богу молится, цветочки нюхает».
Но как ни старался Косенков настроить себя против Маслова, это ему не удавалось. Он видел перед собой лишь утомленного, хворого, жалкого старикашку. Неприятной была, пожалуй, только одна старомодная привычка Маслова все время класть карандаш за ухо.
На улице грело солнце, термометр показывал восемнадцать градусов. А в кабинете хоть пальто надевай. И мрачно, как в каземате: окна узехонькие, двери толстенные, потолки низкие, половицы скрипят на разные голоса. Тьфу! Странные взгляды у областных чиновников: они думают, что для хранения старых документов надо отводить самые древние, самые допотопные здания. Косенков даже горбился, входя в архив.
Он никак не мог справиться с легким раздражением, которое одолевало его сегодня по непонятным причинам. И когда перед обедом к нему зашел Маслов, чтобы поблагодарить, Григорий хмуро посмотрел на него.
— Заглядывайте еще, если будут нужны какие-либо документы. А статьи Денисова читали?
— Да… Глядел.
Посетитель ушел, и Косенков почувствовал облегчение, раздраженность прошла.
В воскресенье он долго бродил по городу. Просто так, безо всякой цели. Зашел в городской сад, сел на скамью. Здесь было по-осеннему уныло и голо. Под ногами сердито шуршали сухие листья. Сад был густой, запущенный, со столетними тополями и елями. Казалось невероятным, что двести лет назад на этом самом месте был плац и гоняли по нему солдат с утра до ночи. А триста лет назад тут стояли лачуги городской голытьбы, без труб, с брюшиной в махоньких оконцах-дырах.
— Можно с вами?.. — услышал Григорий сипловатый голос и вздрогнул от неожиданности. Возле него стоял Маслов. Нижняя губа оттопырена, глаза сонные и весь он как-то отяжелел. «Нализался…»
— Выпил вот… — сказал он, вздохнув. — Охота порой.
— Хм, смотри-ка ты!..
— Живу я счас в благоустроенной квартире. И делать мне, можно сказать, совсем нечего. Всю жись в простой избенке прожил. Огород, свинью и кур имел. А когда-то и коровенка была. Дохнуть, бывало, некогда. А теперь вот пустота. И не знаю, куда деть себя. И все какие-то дрянные мысли лезут в голову.
— Экая оказия, — снова хмыкнул Косенков. — Они, думы-то, иной раз сильнее нас оказываются. Гонишь их, гонишь, а они к тебе да к тебе. Особенно ежели на душе что-то камнем лежит.
Маслов не почувствовал насмешки в словах Косенкова и сказал:
— Всю жись куда-то торопился. И беспокоился.
«Чего он раскрывает мне свою поганую душу?» Старики почему-то часто делились с Григорием своими тайными мыслями и это удивляло его и немножко пугало.
Григория так и подмывало спросить, что думает Маслов о своем доносе. Но нельзя. Не имел права архивист вести подобный допрос.
— Позапустили сад-то, — сказал Маслов. — Не чистят.
— Якова Денисова нет. Тот любил фельетоны на такие темы писать.
Маслов тяжко вздохнул.
— Талантливый был человек, — добавил Григорий.
— Да.
— И как многие талантливые люди честен и скромен.
— Да не шибко уж скромен, если откровенно говорить.
— И умный, видать.
— Это верно.
— Таких людей надо ценить.
— Да, конечно.
— Только не все понимали это.
Да… Денисова я знал хорошо.
— Хорошо?
— Мы ж с ним из одного села. Из Успенки.
— Вон как! Слушайте, расскажите мне, пожалуйста, о нем.
— Ну, что рассказать. Был он, в общем-то, человеком справедливым.
— Справедливым?! — неожиданно резко переспросил Григорий.
— Да. — Маслов удивленно посмотрел на собеседника.
— Рассказывайте, рассказывайте.
— Да уж расскажу, если начал. Пьяный я, что хошь расскажу. Трезвый смолчу, а пьяный выложу. — Он зло посмотрел на Григория. И грубо махал руками. Нет, он все же порядком наклюкался. — В детстве мы с ним, можно сказать, дружками были. В школе одной учились. И даже в одной футбольной команде играли. Ну, а потом, когда в городе стали жить, тут уж редко встречались. Что-то не клеилось у нас. Он раньше меня из Успенки уехал. И здесь новых дружков себе завел. А я тогда жениться собирался. Была у нас в конторе хорошенькая такая машинисточка. Лидой звали. И начал я за ней приударять. Намерения у меня были самые серьезные. И она вроде бы ничего ко мне поначалу-то. И вот пригласил я ее однажды в клуб. На концерт. Встретил там Якова и познакомил их. И после того все полетело вверх тормашками. Она как-то сразу потянулась к нему. Он был веселый такой. И танцевать любил. Не то, что я, мурло угрюмое. Бабы вообще по нему с ума сходили. И многие из них старались женить его на себе. Но он не поддавался. И только с Лидкой у него всерьез пошло. Он в редакции работал. А я что, я простым рабочим был. И ей, видать, нравилось, что он в редакции. Ну, а со мной, я вам скажу, было что-то непонятное. Чем дальше отдалялась от меня эта Лида, тем больше я любил ее. И при ней прямо-таки обмирало сердце. И говорил я так, что самому противно, каким-то грубым и натужным голосом. Даже смешно вспоминать. Якова я прямо-таки возненавидел. Все в нем — и улыбка, и чуб, и даже цветастый галстук… все уже казалось мне неприятным. Конечно, со мной он поступил довольно-таки бесцеремонно. Что уж!.. Ведь знал, что я ухаживаю за Лидкой. Так хоть бы слово сказал мне тогда.
И как тока ни ругал я этого Якова. А ведь я вроде и не злой человек, хотя, вероятно, казался добрей, чем был на самом деле. Людям с такой вот слабой волей, как у меня, по-моему выгоднее быть добрыми. Осенью они начали готовиться к свадьбе. Я был в отпуске и уехал в Успенку. И запил там. Прямо-таки зверски пил. И вот как-то услышал от мужиков деревенских, что родной дядя Якова Денисова арестован. Как политический. Повыспрашивал я кое-какие подробности об этом несчастном дяде и накатал письмо редактору газеты. Так и так, мол, работает у вас такой-то, а дядя его, промежду прочим, в кутузке сидит. И не исключено, что гражданин Денисов скрывает данный факт не тока от вас, но и от партии и от всего советского народа. Хлестко писал спьяна-то. Сердито. И фамилию свою крупно вывел — вот вам, глядите.
«Он не точно передает, — подумал Григорий. — И даже больше себя ругает, чем надо бы».
— А когда протрезвился, то охнул. Обратно бы, да тпру: письмо уже укатило в город. Яков по какой-то причине и в самом деле не сказал в своих документах о дяде, и его уволили из редакции. И из-за одного этого письма я превратился в мерзавца.
— Ну и дальше?
— А что дальше?
— Ведь Денисова посадили.
— Да. Ио я тут уже ни при чем.
— Его арестовали вскоре после увольнения из редакции.
— Ну!..
— После вашего письма все и началось. Так я думаю.
— Да не. Там что-то другое было. — Маслов вяло махнул рукой. — Серьезное что-то.
— Ничего другого там не было.
— Да было, говорят.
— Едва ли. — Григорий с сердитой прилипчивостью посмотрел на старика.
— Да вы-то откуда знаете?
— Ну, знаю.
— А все ж таки откуда? Хотя ведь вы архивист. Да!.. Скажите, неужели сохранилось мое письмо?
Косенков невольно сжал губы.
— Понимаю, понимаю, сохранилось, — торопливо и удивленно произнес Маслов. — Вот уж не думал. Но все равно…
«Он волнуется, — подумал Григорий. — Даже подглазница вон заподергивалась. И это в его пользу. Примитивный стукач и пакостник едва ли так вот взволнуется».
Потом они неторопливо шагали по улице. И Маслов рассказывал каким-то вялым, надломленным голосом:
— Я увидел их вскоре после того, как Якова выпустили. Постарел он как-то очень уж. Она все говорила ему что-то и в глаза заглядывала. И лицо у нее было тоже жалкое-прежалкое. Они вскоре поженились. И никогда больше не сказал я о Якове ни слова плохого.
— Ну, это…
— А что я мог. И если уж говорить откровенно, меня все время мучила совесть. — Помолчав, он спросил: — А что, можно много узнать о людях в архиве? — В его голосе деланное равнодушие.
— Конечно. По архивным материалам, бывает, виден весь человек. Там и личные дела и характеристики. Протоколы, воспоминания и доносы. Чего только нету. Но!.. Тут есть большое «но». В архивах тоже не все гладко. Вот в прошлом месяце получили мы письмо от Охотиной из Саратова. Женщина эта на пенсию собирается. Когда-то в молодости она в нашем городе работала. И просит выслать справку. А документов о ней в архиве нету. Ничего нету. И Охотина рвет и мечет. Даже в Москву жаловалась не раз. А что мы можем сделать. Конечно, есть и такие архивные документы, которые могут ввести в заблуждение.
Маслов будто не слышал. Вздыхал. Они долго шли молча. И Григорию вдруг вспомнилась та давняя, давняя история. Он был тогда еще совсем молодым. Однажды к нему в конторе, где он работал, подошел капитан госбезопасности — суровый, с военной выправкой человек в штатском и, оглядываясь (нет ли кого вблизи), сказал:
— Двадцать четвертого января вы были в Тобольске. И вместе с вами в гостинице проживали…
Все внутри у Григория тяжко напряглось.
Их было трое в номере той допотопной, построенной еще при царе Горохе гостиницы — какой-то пожилой служащий со знаменитой фамилией Суворов, молодой ленинградец, заметно наивный и беззащитный, который приехал в Тобольск, чтобы устроиться учителем музыки, и сам Косенков. Был неуютный, скучный вечер; за окошком завывала частая в этих местах пурга. Пахло теплой гнилью. Григорий лежал на кровати, чувствуя слабость после длинной неудобной дороги. А музыкант, как- то по-своему — тихо и просяще — посматривая то на Суворова, то на Косенкова, говорил высоким бабским голоском: «Ведь крестьяне вконец обнищали. Что они получают от колхозов? Все разваливается. И уже не услышишь в деревнях ни песен, ни гармошки, как было когда-то. И люди ходят как опоенные…» Потом он о литературе заговорил. И покритиковал Шолохова: «Посмотрите, какой грубый язык в романе «Тихий Дон»…» На другой день, оставшись наедине с музыкантом, Григорий сказал вполголоса: «Будьте осторожны. А то вы вчера такое наговорили тут… Вас же могут арестовать». — «Неужели?!»
— Я читал книгу и не слышал их разговора, — сказал Григорий капитану.
— А Суворов говорит, что слышали.
— Нет. Я читал книгу. И слышал только, как музыкант критиковал Шолохова. «Тихий Дон» ему чем-то не нравится. А мне вот как раз наоборот.
Григорий слабо улыбнулся и подумал не без ехидства: «За то, что тот дурень ругает Шолохова в кутузку его не потащат».
— Я вас прошу написать обо всем. И подробнее.
Через сколько-то дней капитан снова напомнил ему: «Я еще
раз прошу вас…» При третьей встрече капитан смотрел уже совсем сурово:
— Мы предупреждаем вас…
И, шагая после работы домой, Косенков тревожно раздумывал: «Придется, черт возьми, что-то написать все же. А то будет худо. Совсем худо. Напишу, что слышал только слова музыканта о Шолохове. Конечно, о Шолохове он говорил одни глупости. И слава Богу, что было хоть сколько-то безопасных глупостей».
Наскоро, без аппетита поужинав, он сел за стол, нервно подтянул к себе бумагу и начал писать: «Выполняя Ваше требование, сообщаю, что я действительно жил в гостинице…»
Маслов свернул в переулок и там начал громко сморкаться. А Григорий шагал по людному тротуару и, не замечая людей, напряженно думал: «Будь я труслив или наивен, все тогда описал бы точно. И не было бы спасительных слов: «Выполняя Ваше требование…» Сколько их, невольных доносчиков? Наверное, бесконечные тысячи. И как это все ужасно».
Потом он подумал: «Ничто так не связывает нас, как наши пороки. Чьи это слова? Это не мои слова…»
1965.