Василий Еловских


СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
Повесть, рассказы


Книга издается за счет средств автора.



ИЗБА У СТАРИЦЫ


Староречье Тобола еще в октябре затянуло льдом и покрыло зернистым синеватым снегом. Небо было тоже какое-то синеватое, стылое, мертвое. Пахло морозом, печами и ветром.
Бабка Дуня давно уже убралась в огороде и перетаскала все в подпол. Насолила груздей. Опят и брусники насушила. Лето нынче погожее, ягодное и грибное выдалось, да и картошка удалась, грех жаловаться. Куриц пересадила в курятник, слаженный под кухонным столом. И они теперь на всю избу квохчут. Все-таки веселее.
Ее старенькая избенка стоит-хохлится возле старицы; выйди за ворота, прошагай через дорогу и вот она вода. За старицей елань, дальше — сам Тобол, а еще дальше сосняк строевой. Сидит бабка Дуня у окошка и смотрит на волю. Уже больше полвека так вот сидит, смотрит и не насмотрится. Редко кто проедет тут или пройдет — глухая околица. Дорога, по которой в город и из города катают, на другой окраине.
Старуха стала дремать, опустив голову над подоконником. Как-то чудно у нее теперь: ночью спит, не спит — не поймешь, встает спозаранку, а днем вот носом клюет. Ее разбудили фырчание автомашины и голоса у ворот. Бабка Дуня глянула в окошко и ойкнула.
Через широкий порог перешагнула краснощекая женщина в дорогой дохе. За ней вошел долговязый мужчина в короткой кожаной куртке и узких, кажется, вот-вот порвутся, брюках. От гостей дохнуло морозом и дорогой. Это были ее дочь Зина и зять Григорий.
— Милые вы мои! — застонала бабка Дуня. — А я уж думала, что и не увижу вас больше. Раздевайтеся. Замерзли, поди?
— Какие глупости. — В голосе Григория заметная самонадеянность и категоричность. — Мы же в легковой ехали.
— Ты что хоть?! — удивилась Зина. Но по простому удивилась, по дочернему.
— Ну, как вы там живете? — Старуха обняла дочь. — А что Диму не привезли?
— Да он что-то прихворнул маленько. У Анны Яковлевны оставили.
Дима — внук бабки Дуни, мальчишка лет пятнадцати. А Анна Яковлевна — сватьюшка. С Димой сама бабка Дуня вы- нянчилась, здесь, в селе. Он ласковый был. И слабенький. А теперь какой-то толстый и холодный. И уже все к той, городской бабке тянется.
— Ну, садитеся. Отдыхайте. Счас я поесть вам сготовлю. Тока вот мясца-то у меня нетука.
— Нету, — как бы мимоходом поправил тещу Григорий. Он часто поправляет ее. Но она не обижается. — С мясом и у нас в городе плохо, талоны. Все перестраиваемся и никак перестроиться не можем.
Он всегда чем-нибудь да недоволен. Тетка Дуня тоже бывает чем-то недовольна. Но у нее недовольство жалостливое, а у него гневное. Он и московское начальство почем зря чихвостит. И бабке Дуне страшно от этого.
— Ничо. А как вот мы когда-то жили? О-о!..
— Это рабская психология, Евдокия Андреевна. — Эти слова он произнес с нотками сожаления в голосе.
— Мы тебе колбаски привезли копченой, — сказала Зина.
— А чем я ее есть-то буду, вы чо. У меня ж тока передние зубы остались. Ды и те вон гниют.
— Это тебе, мам. — Зина вынула из сумки кофту. Мне эта кофта мала. А тебе как раз будет.
— Дык таку яркую-то неудобно, поди, надевать-то мне. Засмеют люди.
— Ничего не яркая. Нормальная. А эту вот картину на стену повесь. — Зина подала матери круглую металлическую пластинку, на которой было нарисовано что-то непонятное. Не то люди, не то звери.
— Так она, поди, вам самим нужна.
— Нет, нет. Она не вписывается в наш интерьер.
Бабка Дуня не знала, что это за штука такая — интерьер. По решила: видать, важное что-то.
Они долго сидели за столом, ели и рассуждали. Все, что у нее было, выставила хозяйка на стол — капусту квашеную, картоху, лук, соленые грибки и огурчики. Зять бутылку вина раскупорил.
— Не, не! — замахала рукой бабка Дуня. — Я ж совсем развалюся.
— Да это же сухое, — усмехнулся Григорий — Его можно немного и выпить.
— Не!..
Старуха не могла взять в толк: какое сухое, когда жидкое. Но переспрашивать не стала.
Григорий с Зиной выдули всю бутылку и умяли всю колбасу.
— А как хоть у тебя с дровами? — спросила Зина.
— Да нонче ничего, слава богу. Иван Федотыч… Ну, ты ж его знаешь, большой такой, хромой. Так он свою старую ам- барушку сломал. И продал мне.
— Все продал? — удивился Григорий.
— Да не, зачем. Он перепилил несколько бревен для меня. А сынишка его привез на грузовике. А уж переколола я сама помаленьку.
— Козу бы тебе завести, — сказала Зина.
— Да ты чо? Какая коза. Чем я ее кормить-то буду? Да у нас и коз то нету тут. Это в старину вон полно скотины у людей было. У дедушки моего, Якова Клементина, и лошади, и коровы были. И овечек целый табун. А отец мой тока корову держал да несколько овечек. А у меня вот курицы одни.
— Как у вас тут в магазине? — Это опять Зина спросила.
— Да ничо нету. — Старуха помолчала и добавила со вздохом: — Разучились люди робить, вот что. Тока болтать научились.
— У тебя какие-то странные рассуждения, слушай. — Григорий как-то нехорошо усмехнулся. — Человек ведь не бессловесное животное. И он обладает и разумом, и речью.
— Робить по-настоящему не хотят, а получать хотят побольше, — с тихой упрямцей добавила бабка Дуня.
— Да хватит вам спорить, — миролюбиво проговорила Зина.
— Что-то не ездите вы ко мне.
— Трудно сюда добираться. — Подвыпив, зять стал говорить совсем громко. — Дороги отвратительные. Ни пройти, ни проехать.
— Знаешь, мама, Гриша думает в кооператив перейти. Там все же заработки большие. И тогда мы постараемся приобрести трехкомнатную квартиру. И тогда тебя возьмем к себе, если ты захочешь.
— А мне и здесь ничего. Здесь меня все знают. И я всех знаю.
Григорий удовлетворенно кашлянул:
— Тем более, что в городе полно всяких чинодрал. Идешь в контору и еще у подъезда шапка сама собой слетает с головы.
— Да и у нас вон… Директор совхоза тоже как барин.
— Весной я привезу тебе толь. И мы покроем крышу твоего дома толью.
— Да ничо мне не надо.
Бабка Дуня не верила ему. Он врун. Сколько раз обещал привезти и то и другое. И не привез. Обещалкин. Видно, считает, что выгодно обещать и казаться добрым.
— Слушай, мам. Дай нам грибов соленых.
— Дам, дам, конечно. Берите вот все с тарелки.
— А что… у тебя больше нету?
— Пошто нету, есть.
— Слушай, нехорошо жадничать, — сказал Григорий и хмыкнул. Когда он доволен, то покашливает, а когда недоволен — хмыкает.
— Дам, дам! Для вас и засаливала. В кадушке они у меня. Я их как-то не шибко люблю. И картошки увезете.
Дочка с зятем все время обирали ее: то дай, другое дай. Увозили сырым и вареным. Продала двух овечек. И Зина тут как тут: «Дай нам взаймы, а. Мы стенку покупать будем». Какую- то стенку придумали. Дала. А они и не вспоминают о долге.
— Слушай, Евдокия Андреевна. А у вас тут кто-нибудь продает мясо?
— Какое мясо?
— Да хоть какое. У кого тут много скотины?
— Ну… у Воротниковых вон есть. И корова, и овечки.
— А овечек много?
— Да… не знаю. Есть.
— А где они живут?
— Да вон через четыре дома. В пятистеннике.
— Скажи, а выпивают они?
— Да как те сказать. Бывает. А тебе-то зачем это знать?
— Надо. Зина, я схожу к ним.
Григорий вынул из пузатого портфеля пустой мешок, две поллитровки, набросил на себя пальто и поспешно вышел. У Воротниковых он пробыл недолго. Тяжело дыша, перешагнул порог и бухнул на пол тяжелый мешок:
— На водку теперь что хочешь обменяешь.
— Стока мяса дали за водку? — удивилась старуха.
— Ну и денег добавил, конечно.
— Мам, а как живет тут Нинка Коровина? — спросила Зина.
— Нинка-то?.. Да ничо. Чо ей сделается.
— Я ее уже лет десять не видела. Слушай, Гриш, давай сходим к ней, а.
— Да не хочется что-то. И я же ее совсем не знаю. Иди, а я пока с машиной повожусь.
Нина — школьная подружка Зинина.
Григорий покопался в моторе, закурил и важненько пошагал на улицу. Зина говорила матери, что, напившись, он тишком не посидит и не ляжет, а мотается и мотается, не зная покоя.
Все на земле и на небе пропиталось вязкой вечерней синью. От старицы шла соседка Валька, разведенка с бойкими глазами и острым носиком, несла ведерки с водой. Остановилась возле Григория, поправила коромысло и что-то спросила. Разговаривают. Призывно заулыбалась она. Ухмыльнулся он.
Подглядывая, бабка Дуня приподнялась на цыпочки и навострила уши. Ей хотелось понять, что у них там происходит. Вот Валька пошла и он поплелся за ней. Бабка Дуня с несвойственной ей торопливостью подскочила к другому окошку, из которого был виден ее собственный голый двор, кривые прясла, а за пряслами боковая стена крепкой еще Валькиной избы. Там свет зажегся и появились две темные фигуры — самой Вальки и Григория. Бабка Дуня давно уже оглохла слегка, а глаза у нее еще ничего, видят, ведь она никогда не мучила их чтением. Он лезет к соседке, лапает ее. «Вот сволота!» Сперва Валька отодвинулась, а сейчас будто замерла. Целует ее в щеку. Валька быстро, даже зло как-то задернула штору — ничего не видно.
Старуха уже давно поняла, что зятек — бабник. Зина даже расходилась с ним из-за этого. Гордец и не молод уже. А вот женщинам нравится.
Пришла Зина. Завздыхала, раздеваясь:
— Ну… поговорила я с ней. Она тоже хочет в город уехать. И, дескать, нельзя ли у вас пока остановиться. А у нас и без
нее теснота страшная. Да и что значит «пока»? Пока. Это «по
ка» протянется на годы. Сала у нее купила. Слушай, а Гриша где?
— Да у соседки вон. — Бабка Дуня сердито мотнула головой в сторону двора. — У Вальки.
— У какой Вальки? Тут же бабка Андреевна живет. Что за Валька?
— Андреевны уже давно нету. Еще весной померла. А Валька — внучка ее. Она взамужем была и в районе жила. И сейчас тут вот.
— А что он там делает?
— А уж это ты у его спроси.
— А Валька эта одна или с мужем?
— Да с каким мужем. Одна.
— Подожди! А зачем он все же пошел туда? — В голосе Зинином злость и тревога.
Видит бог, не хотела бабка Дуня много говорить об этом — ведь неизбежен скандал. Но и смолчать вроде бы нельзя. Дочь все же, как смолчишь? И когда Зина снова спросила: «А все же, что он там делает?», старуха убито махнула рукой:
— Да это же самая последняя шлюха. Она своим мужьям уже и счет потеряла. Глядит овечкой, а сердце волчицы. Да и твой-то тоже хорош. Лез он к ней. Я же видела.
— Как лез? Где видела?
— Ну, обнимал он ее. В окошко видно было. А потом она задернула занавеску. Тока ты, слушай, не говори ему об этом, ладно? А то он на меня злиться будет. Не хочу я… Слышишь?!
— А я хочу?!.. — неожиданно злобно глянула Зина на мать.
— А чо ты на меня-то?.. Я-то тут при чем?
— Я пойду к ним.
Зина стала собираться, поспешно и нервно. Но только-только успела надеть пальто, как открылась дверь и вошел Григорий.
— Ты где это был? — с суровой и затаенной тихостью спросила Зина.
— Что за голос? Ты чего это взъерошилась?
— Я тебя спрашиваю, где ты был?
— Да у соседей вон.
— А что там делал?
— Говори нормально, пожалуйста. А то можно подумать, что я совершил какое-то преступление. Я только спросил, не продаст ли она мне сухой малины.
— А зачем тебе сухая малина?
— Как зачем? От простуды.
— Да откудов у нее будет сухая-то малина? — Это подала голос бабка Дуня.
— Не ври, скотина! Я знаю, зачем ты туда пошел. Знаю! Коб-белина п-поганый!
— Ну, бляха! — Он хмыкнул. — Ну, гадство! Что ты плетешь-то? Я там и пробыл-то минуты три. Я у старицы стоял.
Бабка Дуня быстренько ушагала на кухню и стала мыть ведро. И намеренно громыхала там. А из. комнаты доносилось:
— Ты же обнимал ее, сволота.
— Да что ты несешь-то, слушай? Ведь ты только что заявилась. Чего ты окрысилась?
Зина ругала Григория. Григорий честил Зину. И какой-то странный шум там у них появился, будто пляшут. Послышались беспомощные звуки разбитого стекла. Бабка Дуня вышла из кухни. На домотканных половиках валялись осколки старой вазы. Простенькая посудина была. В ней хлеб хранился. Но бабка Дуня берегла ее, ваза эта досталась ей от мужа, а тому от его матери.
— И чего она свалилась, черт ее дери? — несколько смущенно проговорил Григорий. — Стеклянная, грош ей цена. Я тебе новую привезу. Не обижайся.
Они вполголоса переругивались и лежа на кровати. Старуха не могла разобрать их слов. Но голоса были недовольные, временами злые.
— Да иди ты!.. — шумнул зять. И вскочил с постели.
Бабка Дуня лежала на печи.
— Ты не спишь? — задиристо спросил Григорий.
— Нет.
— Слушай, ну как тебе не стыдно? Что ты Зинке наговорила? Уже старуха, а так себя ведешь. Выходит и поговорить нельзя ни с кем. Слова нельзя сказать. Одна трепка нервов. Ну, что ты хочешь? Чтобы я не ездил сюда?
Чувствовалось, что он говорит все это больше для жены, а не для тещи. Сердито пошагал зачем-то во двор.
«Вот врет, так врет, — дивилась бабка Дуня. У нее от испуга задрожали руки и заподергивалась правая подглазница. — Пожалуй, зря я Зинке рассказала об этом. Но опять же как я могла утаить-то. Дочь ведь. О, господи!..»
Она долго ворочалась с боку на бок. И сны были какие-то странные у нее: казалось, будто летит она, летит по какому-то сквозному проходу, во тьму, в бездну, чувствуя, как мутнеет в голове и чугунно тяжелеет каждая клеточка ее усыхающего тела.
Гости вскочили с постели раным-рано.
— Извини, мама, — слабо развела руками Зина. — Нам надо ехать. Дома полно работы. А Грише на завод надо.
Бабка Дуня чувствовала какую-то вину перед ними. Она всегда чувствовала перед ними вину и сама не понимает, в чем тут причина. Она хотела мира, согласия, помалкивала и тащила к их машине, что они просили и не просили — квашеную капусту, соленые огурцы, сушеных опят. Картошку, свеклу, лук, чеснок. И машина была прямо-таки забита продуктами. Старуха считала, что у нее материнская обязанность такая — отдавать все просто так и ничего не просить.
— Может, редьки еще?..
— Не надо! — сказал Григорий. Сказал, как отрубил. — Поехали.
«Почему это все нонешние не любят редьку? — подумала старуха, проводив гостей. — А вот в старину редьку с квасом вовсю уплетали».
Ей было тяжело с гостями. И скованно как-то. Но старуха даже себе стыдилась признаться в этом. На кухонной полке, за пустыми кринками она нашарила маленькую — не больше трех спичечных коробок, потрескавшуюся иконку и по всегдашней привычке наспех, как бы крадучись перекрестилась несколько раз. Она верила в бога. С богом ей было легче, не так одиноко. Вспомнила, как на прошлой неделе встретила у лавки старичка, бывшего учителя, и он ей показался чем-то похожим на священника. И она неожиданно для самой себя спросила у него, верит ли он в бога. «Нет, конечно, что вы, голубушка. А вы?» — «Не знаю». — «Значит, ве-ерите все же».
На третий день заявилась к ней старинная подружка Максимовна. Все бабки Дунины подружки поумирали давным- давно, а вот эта живет и на здоровье не жалуется. Последние годы они редко когда виделись.
— Говорят, у тебя дочка с зятем гостили.
— Гостили. Но тока ночку и иочевали-то. Некогда им.
— Нонче всем им некогда. Ну и как они там, ничего живут?
— Да хорошо живут. Чо им…
— Звали в гости то?
— А как же, — вяло соврала бабка Дуня. — Тока чего я
поеду. Уже трудно мне.
— Она у тебя ласковая была, Зинка-то.
— А она и сейчас ласковая.
Бабка Дуня вынула из сундука Зинин подарок — кофту.
— Ух ты, какая пестрая! — удивилась Максимовна. — Баская какая. Тока неловко, поди, в такой-то ходить по деревне. Баушка все-таки. А как ты сама-то думаешь?
— Не знаю.
— Нет, неловко. В городе-то, может, и ничего, а у нас… Больно яркая уж. Я бы продала ее, слушай. И тебе хорошие деньги за нее дадут. Нонешние девки любят все пестрое. Это мода нынче такая. Я вот в городе была, на базаре. И видела одну там. Не поверишь, в красных штанах ходила. И хоть бы хны ей. Прямо как генерал вышагивает. И корчит из себя. Фу ты, ну, ты! Слушай, я к тебе чо пришла-то. Дай мне немножко уксусу, а. У тебя уксус был. Я помню.
— Да когда был-то. Я уж и забыла когда. Лет пять назад.
Проводив Максимовну, бабка Дуня подсела к окошку. Сидит и вспоминает прошлое. Детство свое. И девичество. Отца, мать и мужа. Будто вчерась было… Идет с девчонками по лесу. И видит узкую полянку, она какая-то красновато-желтая. Везде рыжики, рыжики. Да какие большущие. И не червивые. Почти не червивые. Полнехоньку корзину набрала тогда этих грибов…
На старице и елани метет — старается метелица. Заснежился и вконец стушевался сосняк за Тоболом. Везде белым-бело. Вся земля в бездне снежной. Бабка Дуня глядит, глядит. Уже сколько лет глядит и наглядеться не может.
1991.