Василий Еловских
СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
Повесть, рассказы
Книга издается за счет средств автора.
РАССКАЗЫ
„МНЕ БЫ НОЧНОЕ ЗРЕНИЕ…"
Казанский вокзал в этот вечер был особенно шумен и многолюден. А, может, мне только казалось так, потому что я измотался за время командировки и жаждал отдыха. В очереди у справочного бюро я увидел женщину в непомерно длинном черном плаще и темпом платке, чем-то похожую на монашку. Она зябко подергивала плечами, хотя в зале было тепло. И чем-то давним, давним, неприятным, тягостным вдруг повеяло на меня. Неужели дальневосточница Валя, подруга младшего лейтенанта Никулина? Какая чушь! Этой лет сорок, а той теперь, если жива, уже под семьдесят. Как могло мне прийти в голову такое? Но я все же подошел к ней. Она вяло повернула голову в мою сторону. Маленькие, крысиные глазки. Что-то настороженное, недоброе во взгляде. Нет, не Валя.
…А тяжкое все же дело — копать траншею. Да оно бы ничего, если бы нас не подгоняли. А то как из-под палки. Как баранов. Траншея длиной с полкилометра. Ров, глубокий и ровный по бокам, будто выутюженный, почти готов. Потом мы будем рыть ячейки и насыпать бруствер.
— Поднажать! — командует взводный лейтенант Зимин.
Это заправский военный. Всегда строен, подтянут и начищен до блеска (от его сапог и ремня аж в глазах рябит). А команды подает — любо-мило слушать: громко, с каким-то резким металлическим отливом. Никогда и нигде больше не слыхивал я таких впечатляющих армейских команд. Вечерами лейтенант тренировал свой голос — орал на весь двухэтажный дом, где у него была холостяцкая квартирка: «Рравняйсь! Смирно! Шагом арш! Прравое плечо вперед!..» Весь он в делах и словах своих, какой-то слишком уж официальный. Будто порожден самим Уставом строевой службы. Не раз говорил нам: «Только строевые офицеры — настоящие офицеры».
— Быстрее, быстрее! — как всегда спокойно и уверенно говорит Зимин.
В этих краях денно и нощно дуют промозглые ветры. Вчера весь вечер сыпал дождь; он выстегал и обгрязнил землю, покрыл ее сплошными лужами. Над нами висели грязные, как фабричный дым, облака. Ноют пальцы от холода. Стылая ручка лопаты скользка, как щука. Что это мне вдруг вспомнилась щука? Правда, мы с отцом часто ловили их в Чусовой. Бреднем. Но сейчас-то чего… То и дело дышу на руки — согреваю.
Рядом со мной с привычной ловкостью орудует лопатой младший лейтенант Николай Никулин. У него не по-армейски нервное лицо — то подглазница дрогнет, то щека — и доверчивые телячьи глаза. Он близорук. Но очки носить почему-то стесняется, надевает их только на стрельбище. И вообще строевик из него неважнецкий. «Как война закончится, демобилизуюсь. И к себе на завод».
— Дня через три нас — на фронт. Так говорят. И не знаю… как теперь с Валей. Я письмо ей послал.
— Подожди, как через три? Ведь говорили, что дней через десять.
— Да нет. Ускорили.
Валя — его возлюбленная. Живет где-то в деревне. Он рассказывал мне о ней, когда мы отдыхали в казарме после марш- броска. Изнурительная это вещь — марш-бросок: бежим, бежим, временами идем самым скорым шагом, без остановок два десятка верст с полной выкладкой — с винтовкой, шинелью- скаткой, вещмешком и с «малой лопатой», которая всю дорогу долбит и долбит черенком по колену. И кажется, весь ты от пяток до макушки пропитался потом.
— И вот все время думаю… — добавил Никулин.
— Поговори со взводным, — посоветовал я, свертывая цигарку. — Может, отпустит. Хотя бы на сутки.
— Э-э!.. — безнадежно махнул рукой Никулин.
К нам подошел лейтенант Кондрашкин:
— О чем речь, господа офицеры? И почему такие кислые физиономии?
Это ротный острослов и балагур. Парень «свой в доску». У него широкое, как лопата, мясистое лицо и веселые мальчишечьи глаза. Слегка смахивает на пьяного.
— Задам вам загадку. Спереди мужик, а сзади баба. Кто это? Это поп. По дороге я шел, две дороги нашел, по обеим пошел. А это что? Не знаете? Эх вы! Это штаны. Ну, так о чем вы секретничали?
Никулин будто в рот воды набрал. Разве можно такому болтуну, как Кондрашкин, рассказывать о своих сердечных делах.
— Нутром чувствую, что речь шла у вас о бабах. Дьячок не служит, все по девкам тужит. Ничего, чем дольше ждешь, тем злее любишь. Слушайте, до чего же нас дрянно кормят, а. У меня одна еда на уме. У других вот бабы на уме, а у меня жратва.
Все мы недоедали. И только дежурным по столовой была лафа: ешь, сколько хочешь. Один из офицеров так плотно накушался, что его в конце дежурства рвало. И даже можно было понять, на что он больше всего налегал — на колбаску.
— Вы помните старшего лейтенанта Макарова? — спрашивает Кондрашкин. — Ну, того, которого отчислили по болезни. Так я видел его в прошлое воскресенье. Иду это возле сада вечером. Гляжу, навстречу Макаров чешет. И голова кверху. Сказал, что в военкомате работает. Никаких, дескать, болей у меня в животе никогда не было. Это я все врал. Тяжело тут у вас. Роетесь в земле, как кроты. И грязны, как свиньи. Вот тип, слушай. Это он от фронта увиливает. А я вот зашел как-то в санчасть, у меня расстройство желудка было. И медсестра говорит врачихе: «Дристис симулянтус». А я ей: «Медикус глупиус». Ну, ладно, братцы-кролики, надо работать.
Мы — слушатели офицерского училища. Слушатель, — звучит-то как спокойно. Не по-армейски. Вроде бы сидишь где-то и кого-то слушаешь. А в действительности? Как обычный курсант в действительности. Хотя все в роте офицеры — младшие и старшие лейтенанты и просто лейтенанты. Из разных родов войск. Профессиональные военные и запасники. Тесная унылая казарма с двухъярусными койками. Еще более тесные (боком кое-как уляжешься, а уж на спину не повернись) землянки в лесу, в зимнем лагере. Бывает, стоим часовыми, дневалим. Отбой. Подъем. Бесконечные построения. Даже в столовую — строем. Все, как у простых солдат.
Учебу мы закончили еще на прошлой неделе. И, ожидая отправки на фронт, непривычно бездельничали, подолгу спали, шатались по городу, бражничали (только не в казарме, конечно) и колобродили. И так активно псе это делали, что начальство решило вновь отправить нас в летние лагеря.
— Какая скучища, — сказал Николай.
— Да, дожди эти.
— Дожди — ничего. Удручает бессмысленность нашей работы. Лишь бы чем-то занять нас. И такой труд хуже каторжного. — Помолчал и задумчиво произнес нечто странное: — Мне бы ночное зрение. Хорошее. — Опять помолчал. И заговорил уже о другом: — А все же сколько в мире случайностей. У меня вот, к примеру, было. Ехал я домой после работы. И автобус сломался. Иду по тротуару и встречаю однокашника, которого не видел лет этак десять. Уже вторая случайность. С однокашником две девушки шли. С ними он где-то в поезде познакомился. Третья случайность. С одной из этих девушек я подружился. Ее Зоей звали. И мы даже решили пожениться. В общем, договорились пойти в загс. Но она неожиданно для всех померла. У нее был врожденный порок сердца. И — приступы. Прихожу к ней после дневной смены. Она в общежитии жила. А девчонки мне говорят, что ее увезли в мертвецкую. Они вызывали врача, но тот запоздал по какой-то причине. Такая вот страшная история произошла. Или с Валей… Ведь мы с ней в очереди познакомились. Она в город приезжала.
— Всякая случайность вытекает из закономерности, — сказал я. Эту фразу я слышал еще в школе, от учителя. — Давай копать, слушай. Вон уже бруствер насыпают. — Я показал рукой влево. Там офицеры из соседнего взвода вырезали дерн. И таскали его на самодельных (березовые палки, скрепленные ветками) носилках. — А то набьют нам в хвост и гриву. И уж это будет не случайность.
Вечер темен. Дождя нет, но кругом мокрота и какая-то особая — противно скользкая. Намокшие брюки и гимнастерка прилипают к телу. Зудит спина. Мои кирзачи с виду как новенькие, даже поблескивают, но промокают. Вода слегка хлюпает у меня в сапогах. Не зря пословица говорит: держи голову в холоде, а ноги в тепле. Сушимся и греемся у костров на берегу узкой, по глубокой речки, которая виляет возле нашего лагеря. Костры, везде костры — радость солдатская. По смоляной студеной воде мечутся красноватые отблески пламени. Дым отгоняет комаров. А их здесь тьма тьмущая: бесконечная комариная сетка. Холодина. А им хоть бы что. Садятся на лицо и на руки. Кусаются. Не комары, а собаки какие-то. Порода, видать, тут такая, дальневосточная. Один из комаров сел мне па ноготь большого пальца левой руки. Я со злорадством подумал: «Попробуй, попробуй, кусни», — и с удовольствием дал но нему щелчка.
— А русские женщины все же развратны. — Это сказал лейтенант Мухажиев, чернобровый кавказец.
— Нашел где-то одну шлюху и думаешь, что все развратны, — глухо и как-то отчужденно отозвался Никулин.
Я понял, что Николай нервничает.
Лейтенант Веретенников громко хмыкнул. Он вообще любит хмыкать. В его хмыканье я почувствовал злое веселье.
— Почему одну? И ты вон нашел.
Где-то в городе Веретенников видел Никулина с Валей.
— Она не такая. У нас с ней самые чистые отношения.
— Ха — ха! — не удержался Кондрашкин. — Чистота — залог здоровья. Так мы и поверим.
— Я слышал, как он взводного умаливал, — продолжал тем же холодным, бесстрастным голосом Веретенников. — Отпустите на ночку. А то уревется моя потаскушечка.
Почему я тогда не заступился за Никулина? Почему смолчал? Ведь я тоже слышал, как Николай разговаривал с Зиминым. Правда, не отчетливо слышал, обрывками. «Разрешите… к девушке… А перед подъемом я приду…» — «Не могу. Не положено». Голос у взводного вдвое громче, чем у Никулина. «Может не увидимся…» — «Не но-ло-же-но! Я не хочу за вас отвечать».
Зимин все же службист «до мозга костей». Оп, конечно же, мог отпустить Никулина, ничего бы не случилось.
— Я видел твою кралю с каким-то шоферишкой штатским, — сказал Веретенников. — Возле горсада. В обнимку. Ну, видел, говорю! В прошлое вокресенье.
Веретенников — мужик особый. Ходит, будто по сцене. Грудь вперед. Брови вечно нахмурены. Молчалив и потому, наверное, кажется более умным, чем на самом деле. Однажды его спросили: что означает слово «стушевался»? «А мне такие слова ни к чему. Я — солдат».
Никулин жалко улыбнулся:
— Неправда.
— Правда! Здоровенный такой шоферина. Из него можно двух таких, как ты, сделать.
— И если что, то он из нашего Никулина и вправду сделает двух, — поддакивает Кондрашкин. Уж если молчун Веретенников разболтался вдруг, то Кондрашкину сам господь-бог велел потрепаться. — Где черт не сможет, туда бабу пошлет.
— Он дал ей свою цигарку. И она несколько раз курнула.
— Не ври уж! — махнул рукой Никулин.
— Курнула и сказала: «Ой, плащ прожгла!» И ты погляди при случае ее плащ. На нравом рукаве прожжено.
— Значит, пока он тут валандается, другие того… — хихикнул молоденький, похожий на подростка младший лейтенант Андреев. Этот человек все время заискивал перед Веретенниковым.
— Ну что вы в самом деле… — неуверенно начал Никулин.
Но его не слушали
— У этой дамы измызганное лицо, — добавил Веретенников. — Она и на меня так это призывно взглядывала, когда Никулин закуривал. Уж я-то знаю эти штучки. В любви своя тактика. И эта тактика куда более скрытная, чем военная.
— В связи с этим я вам расскажу один анекдот. — Кондрашкин скорчил фальшиво-серьезное лицо. — Тоже о женской тактике и стратегии. У одной девицы было три любовника…
Трепу не было конца.
Я пошел по берегу кривой речки к дальним кустам. Я искал одиночества. Все время с людьми, днем и ночью. От этого устаешь. Вода в речке черна, как уголь. Черна и безмолвна.
После отбоя, когда мы все уснули, Никулин исчез. И не вернулся. Его долго искали. Никто не знал, где живет Валя и как ее фамилия. В чемодане у Никулина нашли потрепанную школьную тетрадку со стихами. Это были стихи русских поэтов о любви.
— Завтра в город, — вполголоса сказал мне Кондрашкин.
— Марш-бросок?
— Ну какой теперь марш-бросок. Думаю, что послезавтра — в поезд и на фронт.
Кондрашкин каким-то образом раньше всех узнавал обо всем. Даже об армейских секретах. Он вышел из палатки, по вскоре вернулся:
— Там Колькина баба приехала. Пошли! — В голосе тревога.
Шел мокрый снег, липкий, как репей. Все белело окрест, но земля не застыла, и сапоги мягко погружались в грязь. У палатки, где размещались взводные, толпились офицеры. Уже издали чувствовалось что-то недоброе. Необычно напряженные позы, мрачные лица.
Возле лейтенанта Зимина стояла молоденькая женщина в каком-то старомодном — длинном и широком — плаще, в темном платке, чем-то похожая на монашку и зябко, как-то даже беспомощно подергивала плечами. Лицо, как лицо, ничем не примечательное, усталое, со впалыми щеками.
— Успокойтесь и расскажите все по порядку, — попросил лейтенант Зимин. Тихо и мягко попросил. Что-то не слыхивал я у него такого голоса. — Прежде всего, кто вы и где живете?
— Звать меня Валентина Андреевна. А фамилия моя Кравченко, как я уже сказала. Учительница я. А живу в селе Никольском. Это километров десять отсюда. Третьего дня я от Коли письмо получила. От Никулина. Он писал мне, что в пятницу придет. Жди, дескать. Я ведь знаю, что вы скоро на фронт поедете. Видно, он пошел напрямую.
— Что значит «напрямую»?
— Ну, туда вон. — Женщина показала рукой па восток. — По дороге до Никольского километров десять будет. А напрямую километра четыре, не больше. Но тут болота везде. Тут и днем-то не всякий пройдет. Трясина. Я ж ему говорила…
— Мы знаем эту местность. И наши офицеры пользовались картами, когда искали Зотова. Они доходили до деревни Осиновка.
— Это три дня назад?
— Да. Вы у меня уже спрашивали об этом.
— От Осиновки до нас дорога уже хорошая. Искать надо. Везде искать. Давайте и я с вами.
Зимин вздохнул:
— Пойдемте к командиру роты. Я должен ему доложить о вас.
«Что он нашел в этой монашке? Стоило…» — подумал я. Но вот мы на мгновение встретились взглядами. И я удивился: какие глаза! Она вся в них видна. Доброта, нежность, печаль. Глубокая печаль. И бесконечная доброта и нежность. Женщина плакала, но как-то странно — молча и не вздрагивая. Сдерживалась. Слезинки текли по щекам и казались тяжелыми, как дробинки.
Мы долго стояли возле палаток, неловко молчали, переминаясь и нещадно дымя самокрутками.
После отбоя неугомонный весельчак Кондрашкин (он весь вечер был скучнее непогожей тучи) сказал торопливо и зло:
— Вот так оно! Будто и не было на свете Кольки Никулина. А все же какие мы с вами мерзавцы!
Где-то в лесу, в северной стороне возник густой монотонный шум-шорох. Он стремительно нарастал. И вскоре мокрые снежинки с пулеметной торопливостью опять забарабанили по нашим старым, видавшим виды солдатским брезентовым палаткам.
1986.
Василий Еловских
СПЕЦПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
Повесть, рассказы
Книга издается за счет средств автора.
РАССКАЗЫ
„МНЕ БЫ НОЧНОЕ ЗРЕНИЕ…"
Казанский вокзал в этот вечер был особенно шумен и многолюден. А, может, мне только казалось так, потому что я измотался за время командировки и жаждал отдыха. В очереди у справочного бюро я увидел женщину в непомерно длинном черном плаще и темпом платке, чем-то похожую на монашку. Она зябко подергивала плечами, хотя в зале было тепло. И чем-то давним, давним, неприятным, тягостным вдруг повеяло на меня. Неужели дальневосточница Валя, подруга младшего лейтенанта Никулина? Какая чушь! Этой лет сорок, а той теперь, если жива, уже под семьдесят. Как могло мне прийти в голову такое? Но я все же подошел к ней. Она вяло повернула голову в мою сторону. Маленькие, крысиные глазки. Что-то настороженное, недоброе во взгляде. Нет, не Валя.
…А тяжкое все же дело — копать траншею. Да оно бы ничего, если бы нас не подгоняли. А то как из-под палки. Как баранов. Траншея длиной с полкилометра. Ров, глубокий и ровный по бокам, будто выутюженный, почти готов. Потом мы будем рыть ячейки и насыпать бруствер.
— Поднажать! — командует взводный лейтенант Зимин.
Это заправский военный. Всегда строен, подтянут и начищен до блеска (от его сапог и ремня аж в глазах рябит). А команды подает — любо-мило слушать: громко, с каким-то резким металлическим отливом. Никогда и нигде больше не слыхивал я таких впечатляющих армейских команд. Вечерами лейтенант тренировал свой голос — орал на весь двухэтажный дом, где у него была холостяцкая квартирка: «Рравняйсь! Смирно! Шагом арш! Прравое плечо вперед!..» Весь он в делах и словах своих, какой-то слишком уж официальный. Будто порожден самим Уставом строевой службы. Не раз говорил нам: «Только строевые офицеры — настоящие офицеры».
— Быстрее, быстрее! — как всегда спокойно и уверенно говорит Зимин.
В этих краях денно и нощно дуют промозглые ветры. Вчера весь вечер сыпал дождь; он выстегал и обгрязнил землю, покрыл ее сплошными лужами. Над нами висели грязные, как фабричный дым, облака. Ноют пальцы от холода. Стылая ручка лопаты скользка, как щука. Что это мне вдруг вспомнилась щука? Правда, мы с отцом часто ловили их в Чусовой. Бреднем. Но сейчас-то чего… То и дело дышу на руки — согреваю.
Рядом со мной с привычной ловкостью орудует лопатой младший лейтенант Николай Никулин. У него не по-армейски нервное лицо — то подглазница дрогнет, то щека — и доверчивые телячьи глаза. Он близорук. Но очки носить почему-то стесняется, надевает их только на стрельбище. И вообще строевик из него неважнецкий. «Как война закончится, демобилизуюсь. И к себе на завод».
— Дня через три нас — на фронт. Так говорят. И не знаю… как теперь с Валей. Я письмо ей послал.
— Подожди, как через три? Ведь говорили, что дней через десять.
— Да нет. Ускорили.
Валя — его возлюбленная. Живет где-то в деревне. Он рассказывал мне о ней, когда мы отдыхали в казарме после марш- броска. Изнурительная это вещь — марш-бросок: бежим, бежим, временами идем самым скорым шагом, без остановок два десятка верст с полной выкладкой — с винтовкой, шинелью- скаткой, вещмешком и с «малой лопатой», которая всю дорогу долбит и долбит черенком по колену. И кажется, весь ты от пяток до макушки пропитался потом.
— И вот все время думаю… — добавил Никулин.
— Поговори со взводным, — посоветовал я, свертывая цигарку. — Может, отпустит. Хотя бы на сутки.
— Э-э!.. — безнадежно махнул рукой Никулин.
К нам подошел лейтенант Кондрашкин:
— О чем речь, господа офицеры? И почему такие кислые физиономии?
Это ротный острослов и балагур. Парень «свой в доску». У него широкое, как лопата, мясистое лицо и веселые мальчишечьи глаза. Слегка смахивает на пьяного.
— Задам вам загадку. Спереди мужик, а сзади баба. Кто это? Это поп. По дороге я шел, две дороги нашел, по обеим пошел. А это что? Не знаете? Эх вы! Это штаны. Ну, так о чем вы секретничали?
Никулин будто в рот воды набрал. Разве можно такому болтуну, как Кондрашкин, рассказывать о своих сердечных делах.
— Нутром чувствую, что речь шла у вас о бабах. Дьячок не служит, все по девкам тужит. Ничего, чем дольше ждешь, тем злее любишь. Слушайте, до чего же нас дрянно кормят, а. У меня одна еда на уме. У других вот бабы на уме, а у меня жратва.
Все мы недоедали. И только дежурным по столовой была лафа: ешь, сколько хочешь. Один из офицеров так плотно накушался, что его в конце дежурства рвало. И даже можно было понять, на что он больше всего налегал — на колбаску.
— Вы помните старшего лейтенанта Макарова? — спрашивает Кондрашкин. — Ну, того, которого отчислили по болезни. Так я видел его в прошлое воскресенье. Иду это возле сада вечером. Гляжу, навстречу Макаров чешет. И голова кверху. Сказал, что в военкомате работает. Никаких, дескать, болей у меня в животе никогда не было. Это я все врал. Тяжело тут у вас. Роетесь в земле, как кроты. И грязны, как свиньи. Вот тип, слушай. Это он от фронта увиливает. А я вот зашел как-то в санчасть, у меня расстройство желудка было. И медсестра говорит врачихе: «Дристис симулянтус». А я ей: «Медикус глупиус». Ну, ладно, братцы-кролики, надо работать.
Мы — слушатели офицерского училища. Слушатель, — звучит-то как спокойно. Не по-армейски. Вроде бы сидишь где-то и кого-то слушаешь. А в действительности? Как обычный курсант в действительности. Хотя все в роте офицеры — младшие и старшие лейтенанты и просто лейтенанты. Из разных родов войск. Профессиональные военные и запасники. Тесная унылая казарма с двухъярусными койками. Еще более тесные (боком кое-как уляжешься, а уж на спину не повернись) землянки в лесу, в зимнем лагере. Бывает, стоим часовыми, дневалим. Отбой. Подъем. Бесконечные построения. Даже в столовую — строем. Все, как у простых солдат.
Учебу мы закончили еще на прошлой неделе. И, ожидая отправки на фронт, непривычно бездельничали, подолгу спали, шатались по городу, бражничали (только не в казарме, конечно) и колобродили. И так активно псе это делали, что начальство решило вновь отправить нас в летние лагеря.
— Какая скучища, — сказал Николай.
— Да, дожди эти.
— Дожди — ничего. Удручает бессмысленность нашей работы. Лишь бы чем-то занять нас. И такой труд хуже каторжного. — Помолчал и задумчиво произнес нечто странное: — Мне бы ночное зрение. Хорошее. — Опять помолчал. И заговорил уже о другом: — А все же сколько в мире случайностей. У меня вот, к примеру, было. Ехал я домой после работы. И автобус сломался. Иду по тротуару и встречаю однокашника, которого не видел лет этак десять. Уже вторая случайность. С однокашником две девушки шли. С ними он где-то в поезде познакомился. Третья случайность. С одной из этих девушек я подружился. Ее Зоей звали. И мы даже решили пожениться. В общем, договорились пойти в загс. Но она неожиданно для всех померла. У нее был врожденный порок сердца. И — приступы. Прихожу к ней после дневной смены. Она в общежитии жила. А девчонки мне говорят, что ее увезли в мертвецкую. Они вызывали врача, но тот запоздал по какой-то причине. Такая вот страшная история произошла. Или с Валей… Ведь мы с ней в очереди познакомились. Она в город приезжала.
— Всякая случайность вытекает из закономерности, — сказал я. Эту фразу я слышал еще в школе, от учителя. — Давай копать, слушай. Вон уже бруствер насыпают. — Я показал рукой влево. Там офицеры из соседнего взвода вырезали дерн. И таскали его на самодельных (березовые палки, скрепленные ветками) носилках. — А то набьют нам в хвост и гриву. И уж это будет не случайность.
Вечер темен. Дождя нет, но кругом мокрота и какая-то особая — противно скользкая. Намокшие брюки и гимнастерка прилипают к телу. Зудит спина. Мои кирзачи с виду как новенькие, даже поблескивают, но промокают. Вода слегка хлюпает у меня в сапогах. Не зря пословица говорит: держи голову в холоде, а ноги в тепле. Сушимся и греемся у костров на берегу узкой, по глубокой речки, которая виляет возле нашего лагеря. Костры, везде костры — радость солдатская. По смоляной студеной воде мечутся красноватые отблески пламени. Дым отгоняет комаров. А их здесь тьма тьмущая: бесконечная комариная сетка. Холодина. А им хоть бы что. Садятся на лицо и на руки. Кусаются. Не комары, а собаки какие-то. Порода, видать, тут такая, дальневосточная. Один из комаров сел мне па ноготь большого пальца левой руки. Я со злорадством подумал: «Попробуй, попробуй, кусни», — и с удовольствием дал но нему щелчка.
— А русские женщины все же развратны. — Это сказал лейтенант Мухажиев, чернобровый кавказец.
— Нашел где-то одну шлюху и думаешь, что все развратны, — глухо и как-то отчужденно отозвался Никулин.
Я понял, что Николай нервничает.
Лейтенант Веретенников громко хмыкнул. Он вообще любит хмыкать. В его хмыканье я почувствовал злое веселье.
— Почему одну? И ты вон нашел.
Где-то в городе Веретенников видел Никулина с Валей.
— Она не такая. У нас с ней самые чистые отношения.
— Ха — ха! — не удержался Кондрашкин. — Чистота — залог здоровья. Так мы и поверим.
— Я слышал, как он взводного умаливал, — продолжал тем же холодным, бесстрастным голосом Веретенников. — Отпустите на ночку. А то уревется моя потаскушечка.
Почему я тогда не заступился за Никулина? Почему смолчал? Ведь я тоже слышал, как Николай разговаривал с Зиминым. Правда, не отчетливо слышал, обрывками. «Разрешите… к девушке… А перед подъемом я приду…» — «Не могу. Не положено». Голос у взводного вдвое громче, чем у Никулина. «Может не увидимся…» — «Не но-ло-же-но! Я не хочу за вас отвечать».
Зимин все же службист «до мозга костей». Оп, конечно же, мог отпустить Никулина, ничего бы не случилось.
— Я видел твою кралю с каким-то шоферишкой штатским, — сказал Веретенников. — Возле горсада. В обнимку. Ну, видел, говорю! В прошлое вокресенье.
Веретенников — мужик особый. Ходит, будто по сцене. Грудь вперед. Брови вечно нахмурены. Молчалив и потому, наверное, кажется более умным, чем на самом деле. Однажды его спросили: что означает слово «стушевался»? «А мне такие слова ни к чему. Я — солдат».
Никулин жалко улыбнулся:
— Неправда.
— Правда! Здоровенный такой шоферина. Из него можно двух таких, как ты, сделать.
— И если что, то он из нашего Никулина и вправду сделает двух, — поддакивает Кондрашкин. Уж если молчун Веретенников разболтался вдруг, то Кондрашкину сам господь-бог велел потрепаться. — Где черт не сможет, туда бабу пошлет.
— Он дал ей свою цигарку. И она несколько раз курнула.
— Не ври уж! — махнул рукой Никулин.
— Курнула и сказала: «Ой, плащ прожгла!» И ты погляди при случае ее плащ. На нравом рукаве прожжено.
— Значит, пока он тут валандается, другие того… — хихикнул молоденький, похожий на подростка младший лейтенант Андреев. Этот человек все время заискивал перед Веретенниковым.
— Ну что вы в самом деле… — неуверенно начал Никулин.
Но его не слушали
— У этой дамы измызганное лицо, — добавил Веретенников. — Она и на меня так это призывно взглядывала, когда Никулин закуривал. Уж я-то знаю эти штучки. В любви своя тактика. И эта тактика куда более скрытная, чем военная.
— В связи с этим я вам расскажу один анекдот. — Кондрашкин скорчил фальшиво-серьезное лицо. — Тоже о женской тактике и стратегии. У одной девицы было три любовника…
Трепу не было конца.
Я пошел по берегу кривой речки к дальним кустам. Я искал одиночества. Все время с людьми, днем и ночью. От этого устаешь. Вода в речке черна, как уголь. Черна и безмолвна.
После отбоя, когда мы все уснули, Никулин исчез. И не вернулся. Его долго искали. Никто не знал, где живет Валя и как ее фамилия. В чемодане у Никулина нашли потрепанную школьную тетрадку со стихами. Это были стихи русских поэтов о любви.
— Завтра в город, — вполголоса сказал мне Кондрашкин.
— Марш-бросок?
— Ну какой теперь марш-бросок. Думаю, что послезавтра — в поезд и на фронт.
Кондрашкин каким-то образом раньше всех узнавал обо всем. Даже об армейских секретах. Он вышел из палатки, по вскоре вернулся:
— Там Колькина баба приехала. Пошли! — В голосе тревога.
Шел мокрый снег, липкий, как репей. Все белело окрест, но земля не застыла, и сапоги мягко погружались в грязь. У палатки, где размещались взводные, толпились офицеры. Уже издали чувствовалось что-то недоброе. Необычно напряженные позы, мрачные лица.
Возле лейтенанта Зимина стояла молоденькая женщина в каком-то старомодном — длинном и широком — плаще, в темном платке, чем-то похожая на монашку и зябко, как-то даже беспомощно подергивала плечами. Лицо, как лицо, ничем не примечательное, усталое, со впалыми щеками.
— Успокойтесь и расскажите все по порядку, — попросил лейтенант Зимин. Тихо и мягко попросил. Что-то не слыхивал я у него такого голоса. — Прежде всего, кто вы и где живете?
— Звать меня Валентина Андреевна. А фамилия моя Кравченко, как я уже сказала. Учительница я. А живу в селе Никольском. Это километров десять отсюда. Третьего дня я от Коли письмо получила. От Никулина. Он писал мне, что в пятницу придет. Жди, дескать. Я ведь знаю, что вы скоро на фронт поедете. Видно, он пошел напрямую.
— Что значит «напрямую»?
— Ну, туда вон. — Женщина показала рукой па восток. — По дороге до Никольского километров десять будет. А напрямую километра четыре, не больше. Но тут болота везде. Тут и днем-то не всякий пройдет. Трясина. Я ж ему говорила…
— Мы знаем эту местность. И наши офицеры пользовались картами, когда искали Зотова. Они доходили до деревни Осиновка.
— Это три дня назад?
— Да. Вы у меня уже спрашивали об этом.
— От Осиновки до нас дорога уже хорошая. Искать надо. Везде искать. Давайте и я с вами.
Зимин вздохнул:
— Пойдемте к командиру роты. Я должен ему доложить о вас.
«Что он нашел в этой монашке? Стоило…» — подумал я. Но вот мы на мгновение встретились взглядами. И я удивился: какие глаза! Она вся в них видна. Доброта, нежность, печаль. Глубокая печаль. И бесконечная доброта и нежность. Женщина плакала, но как-то странно — молча и не вздрагивая. Сдерживалась. Слезинки текли по щекам и казались тяжелыми, как дробинки.
Мы долго стояли возле палаток, неловко молчали, переминаясь и нещадно дымя самокрутками.
После отбоя неугомонный весельчак Кондрашкин (он весь вечер был скучнее непогожей тучи) сказал торопливо и зло:
— Вот так оно! Будто и не было на свете Кольки Никулина. А все же какие мы с вами мерзавцы!
Где-то в лесу, в северной стороне возник густой монотонный шум-шорох. Он стремительно нарастал. И вскоре мокрые снежинки с пулеметной торопливостью опять забарабанили по нашим старым, видавшим виды солдатским брезентовым палаткам.
1986.