ДЛЯ МЛАДШЕГО И СРЕДНЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА


Василий Еловских
Вместе с ребятами
Рассказы



ВМЕСТЕ С РЕБЯТАМИ


Алёшка Орлов — отличный рыбак, самый лучший в деревне. Удочки он делает такие, что заглядишься: удилища и леска тонкие, но прочные, любую рыбину выдержат, грузила хоть и маленькие, но тяжёлые. Поплавок из коры — чудо, а не поплавок: только рыба дотронется до насадки, он уже начинает подёргиваться.
Каждый день Алёшка ходит на речку Шумовку и приносит рыбы на уху. Удит он в тихой и глубокой заводи, где водятся жирные окуни. Устраивается на самом удобном месте с тремя поплавочными удочками и одной донной — без поплавка и с колокольчиком. На вопросы ребят отвечает пренебрежительно: «А я вам говорю — так!», «Понятно, что я сказал?», «Вас учить — только мучиться».
Дня четыре назад, вечером, когда все ребята выуживали одних маленьких чебачков, Алёшка вытащил большущего налима, с полметра длиной. С тех пор Алёшка и смотреть на ребят не хочет. Сидит важный, надутый и никого не замечает.
Ребята недолюбливают зазнаистого Алёшку.
Сегодня днём у реки произошёл такой разговор:
— Опять расселся, как барин, — сказал рыжий Митька, сердито посматривая на Алёшку.
— Всю заводь удочками занял, — добавил обычно молчаливый Петька.
А самый маленький рыбак — семилетний Андрюша — прокартавил:
— У меня нету лыбы, вся лыба к Алёшкиным челвякам плывёт.
Алёшка встал, молча смотал удочки и направился вниз по течению реки к дальнему перекату.
Ярко светило солнышко, дул легкий ветерок, приносивший с полей резкий запах цветов. На берегу Шумовки много осоки и другой травы, которая обычно растёт возле воды. Кое-где речка становится узкой, берега её теряются в зарослях камыша и кустарника, но потом Шумовка опять выскакивает на простор, широкая, весёлая, и журчит, журчит.
Шёл Алёшка и мечтал: поймать бы много-много рыбы, с ведро, чтобы ребята рты от удивления разинули.
Недалеко от переката — кустарник. Здесь Алёшка и остановился.
Рыбаков поблизости не было. Вода на перекате шумела, разбиваясь о камни. В кустарнике, не переставая, кричала тоненьким голоском какая-то птичка: «Пию, пию, пию…»
Сразу же стало хорошо клевать. Алёшка вытащил подряд четырёх окуньков, чебака и голавля. Теперь ему никто не мешал, да и он никому не мешал. Можно и сидеть и лежать, переставлять удочки туда и сюда. Алёшка наслаждался одиночеством и радовался хорошему клёву.
Однако вскоре Алёшка почувствовал, что ему чего-то не хватает. Конечно, хорошо, когда ловится много рыбы. Но ведь её никто, кроме него, не видит. А будь здесь ребята!.. Один бы ахал от удивления, другой пренебрежительно хмыкал, но в душе завидовал…
Алёшка стал тихонько посвистывать — от этого веселее. Когда не клевало, он вставал, разминался и осматривался. Вокруг далеко видно. На той стороне реки много молодых берёз. Они как на парад собрались: стоят чистенькие, стройные. Возле них на вспаханном поле важно расхаживают грачи. Ребята сейчас, наверно, закричали бы, засвистели, чтоб вспугнуть грачей…
С севера подул сильный ветер, и волны покатились против течения. Алёшке с берега показалось, что сидит он не у реки, а у длинного узкого озера с неподвижной водой. Поплавки стали колебаться, как будто на все удочки клюнуло. Алёшка знал, что поплавки колеблются от волн, но всё-таки подумал: «А вдруг клюёт…»
Он дёрнул одну из лесок и задел крючком какую-то корягу. Дёрнул еще и порвал леску. Бывает же так! Алёшка сморщился от досады и плюнул на пенистую поверхность воды. Где взять крючок? С собой крючков не оказалось. Их можно было достать только у ребят.
Время шло очень медленно. Когда разговариваешь, играешь — незаметно и день проходит. А тут ждёшь, ждёшь вечера — никак не дождёшься. Домой бы пойти, да не привык Алёшка уходить с рыбалки рано.
Но вот подошёл вечер.
Густой туман прикрыл противоположный берег, и река, спокойная, ровная, стала казаться очень широкой и даже таинственной.
Усилился клёв. Один из поплавков резко погрузился в воду.
«Ого, — подумал Алёшка, — большая рыбина клюнула».
Он схватил удилище и потащил. Леска шла туго, но на крючке оказался всего-навсего маленький ершишка: он раздвинул свои твёрдые плавники, и поэтому его тяжело было вытаскивать из воды.
Всё это было настолько неожиданным и забавным, что Алёшка рассмеялся. Но, услышав свой смех, замолк: со стороны он, наверно, похож на дурачка — сидит один и смеётся. А был бы с ребятами — смейся сколько хочешь!..
Интересно, что сейчас делают ребята? Может, купаются? На берегу прохладно, а вода тёплая-претёплая. Плавают, хохочут… Андрюшка бродит по берегу и хнычет: «Нехолошие какие! Сами плавают, а меня не учат!»
Искупаться бы! Но одному купаться — ни то, ни сё… Скучно…
Алёшка вздрогнул, услышав тоненькие звуки маленького колокольчика у донной удочки, и стал быстро вытягивать леску. Вдруг в воде кто-то сильно дёрнул её. У Алёшки от волнения похолодела спина, он стал выбрасывать леску ещё быстрее.
Вскоре мальчик увидел в воде тёмную голову щуки и быстро подсунул под рыбину сачок. Щука метнулась, сорвалась с крючка, но упала как раз в сачок. К удивлению Алёшки, на крючке оказалась еще одна рыбка — маленький чебачок. Видно, сперва клюнул на червя чебачок, а затем щука проглотила чебачка и тоже оказалась на крючке.
Алёшке еще никогда не приходилось видеть такое. Рассказать бы ребятам — вот ахнут!
Ему так захотелось поскорее поделиться с ребятами своим открытием, что он схватил удочки и вприпрыжку побежал к заводи, у которой всегда удил с товарищами.
Ещё издали он услышал, как рыжий Митька громко рассказывал:
— …В прошлом году здесь наводнение было. Помните наверно. Всё тогда позалило. А как вода спала, в Заячьем логу лужа осталась. Подошел я, смотрю: много щурят в луже плавает. «Вот бы, — думаю, — поймать!» А как поймать? Набегаешься за ними. Я взял да и взмутил воду в луже ногами. Мутная-мутная вода стала. А в сильно мутной воде рыба дышать не может. И стали щурята головы высовывать на воздух. Бери их руками. На две ухи, помню, тогда принёс домой Во как бывает!
Андрюшка недоверчиво проговорил:
— Влёт всё. Ох и влёт!..
Но Алёшка знал, что так, действительно, бывает.
Он встал за спиной Митьки. Ребята подвинулись и дали ему на берегу столько же места, сколько было у каждого рыбака.
Митька сказал:
— Садись, садись. Вместе веселее…
Алёшка сел и стал рассказывать, как он только что поймал щуку. Ребята слушали и говорили:
— Вот здорово!
— Да брешет он…
— Нет, не брешет.
— Это неплавда.
Они, кажется, забыли, что он ещё сегодня днём зазнавался, или уже простили ему это. И Алёшке захотелось сделать ребятам что-нибудь хорошее. Но, не зная, что бы такое сделать, он громко сказал:
— А хотите, я вам покажу, как я насаживаю на крючок червяка?



У ДЕДУШКИ


В последних числах мая, как только кончились занятия в школе, мама собрала Витины вещи, села с Витей в поезд, и они поехали к дедушке и бабушке.
Старики жили на окраине маленького города в аккуратном бревенчатом домике. Дедушка всю жизнь работал столяром на заводе, а сейчас был на пенсии. Мама говорила, что у него есть два ордена. Всю зиму дедушка в письмах просил, чтобы Витя на лето приехал к ним. И мама в конце концов решила не снимать на лето дачу, отпустить в отпуск домработницу и отвезти Витю к дедушке.
Возле дедушкиного дома разросся густой сад. Несколько кустов черемухи поднялись над крышей и прикрыли её, как козырьком. Ветвистые деревца росли и возле дома, на улице.
— Ух, зелени-то сколько! — удивился Витя и вспомнил единственный тополь с побуревшей от пыли листвой, который стоял у них во дворе.
За обедом мама просила дедушку:
— Папа, пусть он побольше отдыхает, не утомляется. Он у нас слабенький.
Дедушка заулыбался, отчего кончики его седых усов поднялись вверх, и подмигнул Вите.
— Не сомневайся, дочка. Отдохнёт за милую душу!
Витя не понял, почему дедушка подмигивает ему, но на
всякий случай мигнул дедушке обоими глазами и подтвердил:
— Да, мамочка, я тут отдохну.
После обеда мама поцеловала Витю и сказала:
— Сейчас никуда не ходи. Ложись и отдыхай до вечера. Ты устал с дороги.
Затем мама простилась и уехала. Завтра с утра ей нужно было идти на работу.
Витя, как и наказала ему мама, лёг на диван и до вечера отдыхал, рассматривая бабушкин альбом с открытками, а потом поужинал и лёг спать.
Проснулся он, как и обычно, часов в девять утра и долго лежал в постели. В комнате был накрыт для завтрака стол. В открытую дверь виднелась аккуратно прибранная спальня дедушки и бабушки. Кругом было тихо-тихо, только со двора доносились еле слышные голоса.
Вдруг хлопнула дверь, и в комнату вошла бабушка. Седые волосы её были аккуратно повязаны платком. Весёлый, цветастый передник делал её моложе и стройнее.
— Ты уже не спишь, Витенька? — удивилась она. — Чего же ты тогда лежишь? Как проснулся — сразу вставать надо, а то лень одолеет. Да и мы со старым проголодались — тебя всё завтракать ждём…
Витя сладко потянулся, тяжело вздохнул и стал одеваться.
За завтраком бабушка угощала Витю горячими пирожками с капустой и жареными чебаками.
— Ешь, ешь, внучек, — говорила она. — Чебаков-то дедушка вчера утром наловил. Да сплоховал старый — маленьких принёс. Выговор надо ему за такую работу дать.
— Ой, нет, хорошие чебаки, — отвечал Витя. — А как быстро вы, бабушка, пирожков напекли и рыбы нажарили.
Бабушка только махнула рукой:
— Какое быстро! Десятый час! Как фон-бароны завтракаем. Рабочий человек скоро уж обедать будет.
Витя подумал, что дома он всегда завтракает в это же время, а обедает перед вечером, когда приходит из школы со второй смены, а мама возвращается с работы. Учительница в школе как-то сказала, что поздно обедать вредно, что обедать надо перед уроками. Витя передал это маме, но она отмахнулась:
— Много понимает она, твоя учительница…
Дома всё осталось по-прежнему.
Сразу же после завтрака Витя прилёг на диван и прикрыл глаза. Он привык это делать дома. Мама всегда говорила, что после еды нужно полежать. И Витя лежал, хотя и не чувствовал, чтобы от этого прибавлялись силы. Даже наоборот, всё тело становилось вялым, слабым, и совсем не хотелось двигаться. Из-за этого в последнее время Витя редко гулял и совсем перестал ходить в кино. Да и зачем туда было ходить, если дома стоял телевизор, и мама разрешала в нём смотреть даже те фильмы, на которые в кино детей до 16 лет не пускали.
Растянувшись на диване, Витя с удивлением смотрел на дедушку. Он был уже совсем старый, но почему-то отдыхать не ложился. Просмотрев за столом газеты, которые только что принёс почтальон, дедушка сказал:
— Понравились, говоришь, чебаки? Вот пойдём на реку — ещё наловим. Рыбачить-то приходилось?
— Нет, дедушка. Это, наверно, трудно?
— Какое трудно? Отдых! Курорт! Давай-ка червяков накопаем. Да еще удочек сделаем. У меня есть четыре, а на двоих надо штук восемь. В последние дни что-то плохо клюёт. С двумя удочками пропадёшь со скуки. Будет лежать-то. Пойдем в сарай удочки делать.
Витя нехотя встал.
В сарае стояли припасённые дедушкой ещё с весны удилища. На полочке лежала новенькая леска…
…До обеда они с дедушкой провозились в сарае, а после обеда пошли ловить рыбу.
Река пересекала окраину города. По воде часто проплывали пароходы. Слышались разноголосые гудки, откуда-то доносилась музыка. У берега стояли плоты, катера, лодки, плавали брёвна. Вите казалось, что поблизости на берегу не найти места, где бы можно было расположиться с удочками.
Но дедушка уверенно подошел к берегу, сел на бревно, один конец которого скрывался в воде, и сказал:
— Вот здесь и порыбачим.
В берег ударяли небольшие пенистые волны. У воды пахло рыбой и тянуло сыростью, как из погреба. Вите было скучно. Наблюдать за поплавками, которые всё время прибивало к берегу, быстро надоело. Потянуло домой. Витя сказал об этом дедушке, надеясь, что он смотает удочки, соберётся домой, и можно будет растянуться на диване.
Но дедушка только удивлённо посмотрел на внука:
— Что ты за рыбак, если у тебя терпения нет?
Клёв начался, когда зашло солнце. Поплавки непрерывно ныряли в воду. Сгорая от нетерпения, Витя раньше времени дёргал леску, и рыба срывалась. Дедушка советовал:
— Не торопись, внучек, не торопись.
Витя чуть не заплакал, когда увидел, что дедушка снимает с крючка уже четвёртого чебака. А он не положил в ведёрко ещё ни одного.
— На-ка возьми две мои удочки, — сказал дедушка — С шестью-то удочками ты сильно торопиться не сможешь, а мне и двух хватит.
И верно, дело пошло лучше. Витя приноровился и стал выдёргивать леску тогда, когда рыба основательно хватала крючок. Ловить рыбу было интересно, и Витя забыл обо всём на свете. Когда дедушка спросил: «Может, домой пойдём?» Витя даже испугался:
— Ой, нет, что ты! Давай ещё порыбачим.
— Давай, — согласился дедушка и довольно усмехнулся.
Так они просидели до позднего вечера. В ведёрке уже
плавало шестнадцать чебаков и пять окуней. Одиннадцать из них поймал Витя. Даже перегнал дедушку! Вот здорово!
Домой мальчик шёл весёлый.
— Пока вы рыбачили, я себе юбку сшила, — сказала бабушка.
Витя заметил, что дедушка и бабушка всё время что-нибудь делают, притом не спеша, спокойно. Перед сном бабушка вышивала цветными нитками картину на полотне. На картине были видны лебеди, озеро и дома. И хотя лебеди у бабушки получались крупнее домов, внуку картина казалась красивой. Дедушка читал «Записки о Шерлоке Холмсе», улыбался, хмурился и в наиболее интересных местах дёргал бабушку за рукав:
— Ты посмотри-ка, посмотри…
Я читал ей вслух какое-нибудь место.
Укладываясь спать, Витя слышал доносившийся из-за перегородки сердитый голос деда:
— Ты знаешь, в мебельном цехе мастером опять Сосновский. Снова порядка нет. Кто в лес, кто по дрова… Тысячу раз его спросишь, пока ответ получишь. Ходит сонный, грубит и ничего не делает.
Дедушка говорил о заводе так, что можно было подумать, будто он не на пенсии, а продолжает работать.
На следующее утро Витя проснулся очень рано. Было сумрачно, и он вначале подумал, что идёт дождь. Поэтому он очень удивился, когда услышал тихий голос дедушки:
— Надо сходить полить огурцы и помидоры. Опять жара будет.
Витя повернул голову и посмотрел на часы-ходики. Четверть шестого! Так рано он не просыпался ещё ни разу.
Он закрыл глаза и снова уснул. А когда опять проснулся, косой солнечный луч протянулся через всю комнату и отпечатал на стене оконный переплёт. В комнате было так светло, что даже резало глаза. Блестели и, казалось, излучали свет гардероб, шкатулка на столе, листья фикуса и даже гриф старенькой гитары, которая висела в углу у двери.
Витя снова посмотрел на часы. Семь! Всё-таки ещё очень рано. Но спать уже не хотелось — то ли от того, что сегодняшнее утро было какое-то необычное, весёлое, то ли потому, что вчера он не успел внимательно осмотреть дедушкин сад. А в саду, наверно, много интересного.
Витя сел и потянулся к одежде. На минутку ему захотелось лечь обратно под одеяло, свернуться калачиком и полежать с закрытыми глазами. Но он вспомнил, что говорила вчера бабушка, и побоялся, что его одолеет лень. Да и стыдно было: дедушка с бабушкой уже встали, а он ещё спит.
Витя оделся и вышел во двор.
— Раненько встал, — сказал дедушка. — Это хорошо — по-нашему, по-рабочему. И для здоровья полезно. Пойдём, посмотришь, какие у нас деревья выросли.
Каждый год дедушка сажал в саду какое-нибудь дерево. Кроме деревьев, здесь росли черёмуха, акация, чёрная смородина и сирень. Больше всего разрослась малина. Её ростки появились даже на дорожке. Дедушка и Витя выдергали эти ростки, потом подремонтировали деревянную скамейку. Было приятно смотреть, как чёрная скамейка, от старости похожая на чугунную, постепенно приобретала совсем другой вид. Она выпрямилась и после того, как её построгали рубанком, стала светлой. Витя сел на скамейку и помахал ногами — крепко стоит, даже не качается.
Потом они с дедушкой ремонтировали садовую изгородь. Установили новый столб и заменили несколько дощечек. Витя попросил у дедушки разрешения прибить дощечки. Ему ещё никогда не приходилось заниматься такой работой. Сперва гвозди у него гнулись и уходили куда-то в сторону.
— Бей молотком уверенно и прямо по шляпке, — учил дедушка. — Вот смотри.
И он тремя ударами вбивал гвоздь.
— Это, парень, ничего, что у тебя так получается. Привыкнешь. А ну-ка ещё.
… Потекли необычные для Вити дни, полные разнообразного труда. Он ходил с дедушкой в лес, окучивал в огороде картошку, учился стряпать пельмени. Кое-что ему нравилось, но многое было непривычным и неприятным.
Дедушка купил внуку игрушки. Но и игрушки здесь были какие-то необычные. В углу комнаты лежали маленькая лучковая пила, маленькие фуганок, рубанок и топорик, маленькое зубило.
— Это лучше, чем безделушки покупать, — сказал дедушка. — С этими игрушками соображать надо, действовать. Так ведь?
Витя промолчал. Действительно, играть с ними на диване было невозможно. А если вообще не трогать их, — дедушка обидится. И Витя понемногу стал искать применения своим новым игрушкам в саду.
С помощью дедушки он смастерил себе маленькую лавочку под кустом сирени и сколотил полочку для книг, которую решил увезти к себе домой.
Когда он теперь по старой привычке ложился на диван или долго сидел без дела, откинувшись на стуле, бабушка тревожно спрашивала:
— Ой, уж не заболел ли ты, Витенька? Может, лекарства какого дать?
Иногда Витя уставал оттого, что все время приходилось что-нибудь делать. В такие минуты ему хотелось домой, к маме с папой. Но он понимал, что если напишет это маме, и она приедет за ним, дедушка с бабушкой обидятся. Он ведь говорил, что проживёт у них не меньше месяца… Они же добрые, заботятся о нём. Они просто не понимают, что он слабенький.
Порой Витя даже сердился на стариков, а потом стал сердиться на себя: почему он не может всё делать так, как они?
Однажды во двор привезли две машины дров.
— Вот теперь будем пилить и колоть дрова, — сказал дедушка, — на солнце они быстро просохнут. Пойдём, старуха. А ты, Витюшка, займись чем-нибудь.
Но Витя пошёл вместе с дедушкой и бабушкой. В день приезда он, возможно, и остался бы в комнате. Но сейчас ему было неудобно: такие старенькие работают, а он сидит.
— Ты не шибко налегай, — предупреждал дедушка, — мы без тебя справимся.
Мальчик не налегал, он с бабушкой пилил полегоньку, часто отдыхал. Но скоро у Вити заболела поясница, закружилась голова, он ушёл в дом, лёг на диван и больше не подходил к дровоколам.
На другой день Витя снова попробовал пилить дрова. Н, удивительно, голова у него уже не кружилась, а поясница почти не болела. Прошло ещё несколько дней, и Витя заметил, что эта работа совсем не такая уж тяжёлая, как показалось сначала.
— Как он у вас поправился! — удивилась мама, увидев Витю через две недели. — Хорошо отдыхает!
— Конечно, хорошо! На этот счет ты не сомневайся, дочка, — ответил дедушка.
Как-то дедушка взялся ремонтировать лодку. Витя помогал ему. Когда лодка была готова, они поплыли на ней по реке. За городом, в мелких притоках, Витя и дедушка до ночи ловили бреднем рыбу. В лесных речушках много чебаков, окуней и щурят и не меньше подводных коряг, камней, оплетённых крепкими водорослями. Ловить бреднем рыбу — работа нелёгкая, но Вите она нравилась. Он кричал от восторга, когда бредень выводили на берег и вытряхивали рыбу.
А потом они развели костёр на берегу реки. Над водой висела луна и такая огромная, какую Вите ещё ни разу не приходилось видеть.
Мальчик чувствовал себя необыкновенно легко. Несмотря на то, что он целый день трудился, он совсем не устал, ему хотелось бегать и прыгать. И он уже с грустью думал о том, что скоро приедет мама, и придётся возвращаться домой.
Дедушка помешивал в котелке уху и говорил:
— Осенью я, Витюшка, на зайцев пойду. Их много за последние годы развелось. Прямо на окраины деревень забегают. Приезжай как-нибудь на воскресенье — компанию составишь. Или, может, на диване полеживать будешь?
— Нет, — ответил Витя, краснея, — не буду. Ты же дедушка не устаёшь, а уж больше шестидесяти лет прожил.
Старик хитровато подмигнул:
— Я потому и крепкий, что всю жизнь не на диване лежал, а трудился. А кто на диване много лежит, тот и не доживёт до моих-то лет.


В ДОРОГЕ

Машина снова остановилась. Шофёр, ругаясь, уже, наверно, в двадцатый раз стал осматривать мотор, в котором что-то «заедало».
Миша попытался выпрямить ноги, но сделать это не удалось — мешали мешки с мукой, наваленные в кузове. Конечно, Пашка, с которым они ехали вместе, мог бы подвинуться, он устроился удобно. Но Пашка сказал, что ему тоже тесно, и придётся ехать так.
Оба мальчика были в полушубках и валенках. Но на улице стоял двадцатиградусный мороз, а когда машина двигалась, к двадцати градусам прибавлялся ещё и ветер. При выезде из города шофёр дал им большой старый тулуп. Миша знал, что лучше всего тесно прижаться друг к другу, укрыться с головой тулупом, и тогда тёплый воздух будет скапливаться, и никто не замёрзнет! Пашка на словах тоже согласился с этим, но на деле с каждым толчком машины все больше и больше натягивал тулуп на себя. Пашке, конечно, было теплее, а Миша сердился и думал:
«Ладно! Я не мелочный, я и без тулупа не замёрзну. Чёрт с тобой! Только, какой же ты товарищ?»
В дороге Миша, к своему удивлению, стал замечать, что Пашка совсем не такой, каким он казался в школе. Там Пашка вроде бы весёлый, добрый, всем готов помочь и всё отдать. Хотя и в школе, помнится, когда доходило до дела, Пашка редко отдавал своё. Всегда что-нибудь мешало. Один раз он, например, обещал Стёпке Петрову, который ехал в деревню к больной бабушке, принести свой карманный фонарик. Но в последний день фонарик почему-то понадобился Пашкиной маме, и Стёпка уехал без него.
Однако в школе Миша как-то не задумывался надо всем этим. А тут, в дороге, было время поразмыслить.
Они выехали из города часа три назад. Думали ещё до вечера приехать в деревню, где жил Пашкин дядя. Пашка говорил, что его дядя хороший охотник, и с ним можно интересно провести время в лесу. А до конца каникул ещё далеко.
Миша, может, и не поехал бы к этому дяде, но Пашка долго уговаривал его. Тогда Мише казалось, что Пашка хочет сделать ему приятное, а теперь он подумал: «А может, Пашка просто побоялся ехать один?..»
Снова затарахтел мотор. Шофёр заглянул в кузов и спросил:
— Ну, ребятишки, не замёрзли?
— Нет, нет, — постукивая зубами от холода, ответил Миша.
Пашка промолчал.
— Починил маленько мотор, поехали.
И снова подул ветер. О кабину ударяли ветки деревьев, в кузов сыпались комья снега. Темнело. В темноте деревья стали казаться ещё мрачнее.
Мотор снова зафыркал, и машина остановилась.
Из кабины вылезли шофёр и ехавшая с ним девушка.
Когда темно и холодно, не хочется двигаться с места. Но Миша пересилил себя и спрыгнул с кузова. Шофёр сказал, что ждать на этот раз придётся долго.
— Пашка, слезай! — крикнул Миша. — Давай костёр разведём.
Пашка ничего не ответил.
«Пригрелся! Ему, наверно, и костёр не нужен», — подумал Миша и побежал в лес. От холода он почти не чувствовал своих ног — они стали как деревянные. Согревая дыханием руки, Миша натаскал к дороге хворосту, взял у шофёра клочок газеты, спички и разжёг костёр.
Громко, весело затрещали в огне сухие ветки.
Миша сел возле костра на пенёк, снял валенки и придвинул ноги поближе к огню. Пальцы начали отходить и заныли. Боль становилась такой сильной, что Миша невольно застонал. Потом ему стало стыдно перед девушкой, он прикусил язык и начал руками растирать ноги. Боль уменьшилась.
Неожиданно подошёл Пашка.
— Ну, вот и погреться можно, — сказал он. — Ты уже насиделся, наверно. Дай-ка я на пенёк сяду, переобуюсь.
Миша, не двигаясь, мрачно взглянул на него.
— Эй, ребята! — послышался голос шофёра. — Идите кто- нибудь один сюда!
Пашка присел на корточки и нагнул голову, как будто что-то рассматривает на снегу и ничего не слышит.
Миша надел валенки и пошёл к шофёру.
— Ну, вот давно бы так, — пробурчал ему вслед Пашка. — Я хоть посижу, погреюсь.
Когда Миша услышал эти слова, ему вдруг захотелось подойти и стукнуть Пашку по уху. Чего он притворяется? И так всю дорогу в тулупе ехал…
Но Миша сдержался и подошёл к шофёру.
— Нажми-ка на педаль, — попросил шофёр. — Сейчас заведём наш тарантас. Деревня уж близко…
Миша машинально нажимал на педаль, но не думал ни о педали, ни о деревне, в которую они ехали. Он посматривал на Пашку и чувствовал, что всё больше и больше злится на него.
Видно, Пашка хорошо отогрелся у костра, потому что запел: «Раскинулось море широко…» Миша очень любил эту песню, но сейчас и она почему-то показалась ему неприятной.
— Гасите костёр! Поехали, — крикнул шофёр.
Навстречу двигалась какая-то машина. Миша поднял руку. Ослеплённый ярким светом фар, он стал отодвигаться в сторону, боясь попасть под колёса. Но машина остановилась. Открылась дверца кабины, и густой бас спросил:
— Засели? Помочь?
— Нет, мне до города доехать…
— Садись наверх.
— Я поеду обратно, — сказал Миша шофёру, который вёз их с Пашкой в деревню. — Спасибо вам. А костёр пусть Пашка затушит.
Миша забрался в кузов. Здесь были металлические бочки и какие-то высокие деревянные ящики. Ни сесть, ни лечь. И до города далеко. Но Миша облегчённо вздохнул, как будто тяжелый путь и сильный мороз были уже позади.




НОВОЕ ПОРУЧЕНИЕ


Стёпка Коноплёв купил в магазине два больших листа чертёжной бумаги, свернул их трубкой и быстро зашагал к дому. Сзади послышались тяжёлые удары железного засова — это продавщица закрывала магазин.
Был вечер, тихий и тёплый. С Тобола наплывал на село туман. Откуда-то издали доносились грустные звуки баяна.
Хоть и хорошо на улице, а настроение у Стёпки скверное. Сегодня его крепко ругали на сборе пионерского отряда. Он один не подготовил за летние каникулы экспонаты для выставки натуралистов. Правда, он несколько раз собирался сходить на луга за цветами, но так и не сходил. Всё лето он бегал по селу, купался в речке, удил рыбу, играл в городки и старался не думать о том, что скоро наступит осень, и в школе от-кроется выставка. А когда подошёл сентябрь, Стёпка стал утешать себя: «Ну, что же такого, что у меня никаких экспонатов нету. Другие ребята принесут… Подумаешь… Пройдёт и так…»
Но не прошло. На сборе отряда пионеры говорили:
— Стёпка привык, чтобы кто-то за него работал.
— Ему некогда было — он каждый день дрался.
— Стёпка и зимой одно задание не выполнил. Пусть-ка он выступит и что-нибудь скажет.
Стёпка встал. Он сказал, что виноват, что никогда больше не будет так делать и попросил дать ему новое поручение.
После Стёпки заговорил председатель совета отряда Гриша Сидоров:
— Вот что я, ребята, придумал. У нас к выставке всё готово, только вывесок нету. Пусть Стёпка напишет на бумаге вывеску «Выставка юных натуралистов» и вывески для каждого отдела выставки. Я хотел сам написать, а сейчас предлагаю поручить это Коноплёву. Если он это сегодня сделает, завтра мы выставку откроем.
— Ничего у него не выйдет, у пустоцвета, — крикнул Васька Степаненко, — только выставку сорвёт.
Ваську поддержали ещё двое ребят.
— Сорвёт, сорвёт.
— Ничего он не сделает.
И всё же на сборе отряда было решено: поручить Коноплёву сделать вывески.
Ребята собрали три рубля на покупку бумаги и отдали деньги Стёпке.
— Смотри! — предупредил Гришка Сидоров. — Это тебе последнее поручение. Подведёшь — ни в чём верить не будем.
И вот идёт сейчас Стёпка по улице села, вспоминает, как его ребята ругали, и хмуро посматривает на молодые тополи, высаженные возле домов. У тополей, пощипывая траву, празднично расхаживают гуси. По привычке Стёпка шикнул на гусака и взмахнул рукой. Гусак отбежал в сторону.
Стёпку считали в школе забиякой. Он никому не давал себя в обиду и часто наскакивал на других. Весной Стёпка поспорил с ребятами, что залезет на высокую ель. И залез, но неудачно — сорвался с дерева, сильно исцарапал лицо и несколько дней пролежал в больнице. Сейчас все лицо у Стёпки в шрамах. Брался он за многое, но мало что доводил до конца.
Однако сейчас Стёпка шёл с твердым намерением сделать вывески непременно сегодня. Вспомнилась фраза, произнесённая Васькой Степаненко: «Ничего у него не выйдет, у пустоцвета». Эх, дать бы ему по загривку! А за что, собственно? Васька говорил, что думал. Ведь он больше всех подготовил за лето экспонатов. Даже чучела птиц в школу принёс. И в голосе Васьки не было злобы. Да! Вывески, конечно, надо сделать получше. Такие сделать, чтоб все ахнули и сказали: «Вот так Стёпка!».
На углу Стёпка остановился, услышав крик. Двое мальчишек кидали камнями в девочку. Этих мальчишек Стёпка не знал, а девочка жила где-то по соседству. Вот один камень попал девочке в ногу, и она заплакала.
Посмотрел-посмотрел Стёпка и сказал с насмешкой:
— Эх, герои! Вдвоём одну девчонку бьёте!..
— Катись, а то и тебе достанется!
Это уже было оскорбление, и Стёпка не стерпел:
— Что? Что ты сказал?
— А что слышал!
Хулиганы стали приближаться к Стёпке. Девочка, видя, что на неё не обращают внимания, быстро убежала, вытирая глаза и оглядываясь.
— Не лезьте, ребята — хуже будет, — угрюмо сказал Стёпка. Однако драчунов это не остановило. Один из мальчишек, высокий, с зелёными глазами, ударил Стёпку кулаком в грудь.
Драка началась.
Стёпка драться умел, и уже через несколько минут мальчишки отбежали от него и стали кидаться камнями. Они поняли, что у них не хватит силёнок с ним справиться.
В это время из ближнего дома кто-то позвал одного из мальчишек, и оба они убежали.
Стёпка бросил зажатый в руке камень и огляделся. Прекрасная чертёжная бумага, купленная в магазине, была измята и порвана. Писать на ней вывески было уже невозможно. И новую не купить — магазин закрыт. Значит, выставка натуралистов завтра не откроется. Опять вспомнились Васькины слова: «Ничего у него не выйдет, у пустоцвета».
Стёпке стало так обидно, что даже захотелось плакать. И, может, он бы и заплакал, если бы ещё весной, когда сорвался с дерева, не дал себе слова: не плакать ни за что в жизни!
Спешить уже было некуда, и Стёпка пошёл медленно. Вскоре его окликнули:
— Эй, подожди-ка!
Стёпка оглянулся. К нему подходил Гришка Сидоров. Волосы у него мокрые — видно, только что искупался.
— Ты отчего такой сердитый? — спросил Гришка. — И что это у тебя за бумага? Драная какая-то, мятая…
— Это бумага, которую я купил на вывески. Только она испортилась. В драке…
— А ты что, опять дрался?
— Да.
Гришка тяжело воздохнул и укоризненно посмотрел на Стёпку:
— Ну, что с тобой делать, а?
— Да как бы тебе сказать… — замялся Стёпка. — Это не простая драка…
— Какая же это не простая? — удивился Гришка. — Сложная?
— Понимаешь, они напали на меня…
И Стёпка рассказал всё по порядку.
Гришка выслушал, потом обнял Стёпку за плечи и весело сказал:
— Ничего! Молодец, что заступился. Пойдём ко мне. У меня миллиметровая бумага есть. На её оборотной стороне хорошие вывески можно сделать.
Дома Гриша взял с этажерки несколько листов гладкой «миллиметровки» и разложил их на столе.
— Садись! Вместе писать будем. Что ты опять нахмурился?
— Дай бумагу! — сказал Стёпка. — Ребята своё сделали, и я своё сделаю.
…Вывески Стёпка кончил писать в полночь, когда всё село уже спало. Где-то далеко лаяли собаки. В избе было жарко и душно. А Стёпка чувствовал себя необычно легко: он знал, что выставка завтра откроется.



РАЗГОВОР О ГЕРОЙСТВЕ


Дует порывистый северный ветер. Тёмные, тяжёлые тучи низко нависли и обволокли всё небо до горизонта. По тучам перекатывается гром, но ни капли дождя не падает на землю.
Над стадом коров, которые идут по улице, поднимается серая пыль и тут же рассеивается по ветру.
Коровы мычат. Встревоженные громом, гогочут гуси. Издалека доносится стук топоров — там строят новый телятник.
Колхозный плотник Тимофеич — высокий, худой, морщинистый, с лохматыми седыми бровями и низко надвинутой на лоб кепкой — ремонтирует дверь свинарника.
Возле Тимофеича вертится невысокий парнишка с выгоревшими, почти белыми волосами и крупными веснушками на лице. Уши у парнишки грязные. Один рукав закатан выше локтя, другой — спущен.
Парнишке очень хочется поработать молотком, и, как только Тимофеич кладёт его, парнишка хватает молоток и стучит по пустой бочке для дождевой воды, по тёмным жердям изгороди, по новеньким белым дощечкам.
Тимофеичу это явно не нравится. Он сопит, хмурится и, наконец, говорит:
— Брось, Санька, это баловство-то! Лучше делом каким займись. А то где шуму много, там дела мало. Ишь как грохочет гром-то, а дождя нету… Вот и ты пустой, как этот гром.
— Не… Я не пустой. Я всё, что хошь, могу…
— Сначала уши вымой, а потом говори: «всё, что хошь, могу». Ничего ты толком не умеешь… Вот Алёшка Гаврюшин — этот да! Этот взаправду всё может. Геройский парень!
— Подумаешь, геройский, — скривил рот Санька. — Простой пацан, и никакого геройства в нём нету. Зимой, когда холодно было, мы с Борькой поехали в лес на лыжах, а Алёшка побоялся. «Обморозиться, — говорит, — можно». Подумаешь! Мы вот всё равно съездили. Ну, обморозились маленько, да не сдрейфили…
— Ну, и дураки вы с Борькой. Какая нужда была морозиться? Геройство ваше гороховое. Дурнышка одна. Геройства в тебе, Санька, ни на грош нет. Когда с фермы жеребята ушли, все их искали. А ты первым прибежал из лесу: «Нету их. Волки, видать, съели. Нечего искать». А Алёшка с дружками нашёл и привёл!
Быстро и уверенно забивая гвозди в широкие сосновые доски, Тимофеич продолжает громко и сердито:
— И учится Алёшка хорошо, а ты колы да двойки хватаешь. Так ведь? Так. А учиться хорошо может, я тебе скажу, только упорный парень. Если в учёбе упорство есть, то и в работе будет. И в бою тоже. Из таких, как Алёшка, и герои выходят. А из тебя кто выйдет?
Санька задумчиво чешет в затылке. Потом решительно говорит:
— Я тоже, как вырасту, героем буду. Что мне захочется, я всегда сделаю.
И как бы в подтверждение своих слов Санька с силой пинает маленький обрубок жерди. Деревяшка летит на дорогу и поднимает клубы пыли.
— И опять не то, Санька. Вот захотелось тебе пнуть — ты и пнул. Зачем? Лежала деревяшка на месте, она мне нужна.
А сейчас я за ней должен на дорогу идти. Тебе баловство — мне работа.
— Я принесу.
— Во-во, принеси. Надо, парень, делать не то, что хочется, а что надо. Я бы вот иной раз днём к куме на чаёк сходил, ан нет — на ферме плотничать надо. К куме и вечерком можно сходить.
— А кто у тебя кума, Тимофеич?
— Это к делу не относится. Или вот нонешний день возьми. Все ребята в поле картошку выбирают. Знаешь ведь сколько картофелеуборочный комбайн работы задает. А ты уже домой приплёлся.
Сашка опускает голову. Густая краска заливает его лицо, и веснушки на нём становятся ещё более заметными.
Тимофеич примеряет к двери доску, отчеркивает её конец карандашом и начинает отпиливать. Равномерно двигая пилой, он говорит:
— Алёшка… не зря жизнь проживёт… От него польза народу будет… Потому — упорство в человеке…
Санька бормочет: «Алёшка, конечно, ничё» и хочет потихоньку уйти. Но Тимофеич останавливает его:
— Погодь! Скажи-ка всё-таки, сколько ты сегодня собрал картошки? А вот мы сейчас узнаем точнее…
На дороге появляется большая группа ребят. Первым идет высокий мальчик с коричневым от загара лицом и тёмным, почти черным чубом.
Когда ребята подходят к свинарнику, Тимофеич останавливает их:
— Скажи-ка, Алёшка, сколько Санька картошки собрал?
— Его картошкой поросёнка день не прокормишь.
Ребята поддакивают:
— Сдохнет к вечеру.
— А вы сколько собрали?
— Много, Тимофеич! Столько, что хватит год прокормить даже такого обжору, как Санька.
— Ну уж, расхвастались, — обижается Санька. — В воскресенье пойдём веники ломать для овец, вот тогда и посмотрим, у кого сколько будет. Посмотрим тогда…
— Вы сейчас куда, ребята? — интересуется Тимофеич.
— Пойдём в реке искупаемся, — отвечает Алёшка, — потом ужинать. Учительница нам на выходной ничего не задала. Будем вечером на улице свои модели пускать, которые в автокружке сделали.
Кто-то из ребят ехидно спрашивает:
— Санька, ты свою модель принесёшь?
Санька снова густо краснеет. Тимофеичу становится понятно, что модель у Саньки не сделана. Он с жалостью глядит на мальчика и произносит:
— Эх ты, герой!
Ребята смеются.
Санька поворачивается и медленно бредёт в переулок, где стоит его дом.
Из туч неожиданно начинают сыпаться редкие и большие капли дождя. И уже не слышно ни мычания коров, ни визжания пил у нового телятника. Только глухие звуки падающих на землю дождевых капель.
Ребята во главе с Алёшкой Гаврюшиным срываются с места и бегут к реке.
Тимофеич, как ни в чём не бывало, продолжает ремонтировать дверь свинарника.




МЕДВЕДИ НА ПАСЕКЕ


Мой дедушка — колхозный пасечник. Он очень старый и дома работает мало. Все больше лежит на печке. А вот пасеку не хочет бросать. Очень любит с пчёлами возиться. Для пчёл у нас раздолье: цветов много, тихо, до города полтыся- чи километров.
Дедушка — спокойный человек, но однажды он пришёл домой злой-презлой. Ходил по двору, размахивал руками и ворчал. Оказывается, ночью на пасеку приходили медведи и поломали ульи.
— Охотников надо попросить, чтобы зверей выследили, — предложил я.
Дед промолчал, только сердито нахмурился. После обеда он достал откуда-то старый кожаный кошелёк и долго шелестел денежными бумажками, раскладывая их на две кучки. Одну кучку положил обратно в кошелёк, другую сунул в карман и ушёл. Вернулся он вечером и принёс три бутылки водки. Водку вылил в ведро и сказал мне:
— Пойдёшь со мной. Захвати корыто, в котором свиней кормят.
Корыто было тяжёлое и грязное.
— Зачем тебе оно, дедушка?
— Слушай да помалкивай.
Шли в темноте. Дедушка тяжело дышал и громко кряхтел. Около старого, разрушенного лабаза, что недалеко от пасеки, мы остановились.
— Положи корыто, — скомандовал дед и пошёл к ульям. Вскоре он принёс большую банку с мёдом. Водку и мёд вылил в корыто.
— А что мы будем делать? — спросил я.
Но дед не был расположен отвечать на вопросы.
— Лезь на лабаз, — коротко сказал он.
Лабаз маленький. Чуть пошевелишься — качается. Когда-то давным-давно его выложили хвоей. Хвоя высохла, и её веточки хрустели, обламываясь под тяжестью моего тела. Как бы не свалиться…
Возле меня тихо и осторожно, как на печку, улёгся дед.
— Долго будем лежать, дедушка?
— Не шуми!
Он какой-то неразговорчивый стал, сосредоточенный. Бывало, по полчаса отвечает на каждый вопрос, а сейчас лежит рядом, молчит, не шелохнётся. Даже кряхтеть перестал. Мне это непривычно. Я ведь его по кряхтенью издалека узнаю.
В лесу тихо. Только где-то совсем рядом тоненько пищит птичка:
— Пи-и, пи-и.
Пищит без конца. Интересно, почему она не устаёт?
Вдалеке квакают лягушки. Временами мне кажется, что это кричат жабы, большие, чёрные, с неприятными глазищами. Их много в лесу. Но дедушка говорит, что жабы не квакают.
Хорошо бы сейчас сунуть два пальца в рот и свистнуть. Или один палец — я умею и так. Осторожно подтягиваю руку ко рту. Но дед легонько стукает меня по голове: молчи. А не так просто лежать ночью в лесу, когда ни свистнуть, ни крикнуть нельзя.
Я вздремнул немного и проснулся от холода. Я и не подозревал, что летом может быть так холодно. Светало. Небо покрылось синими облаками, и от этих облаков всё в лесу стало синим. Даже тропинка синеватая. Как будто смотришь сквозь синее стекло. И только на востоке виднеется красненькая полоска зари.
Вдруг дед толкнул меня в бок. В тишине раннего утра довольно ясно послышался хруст веток. В этом неожиданном шуме не было осторожности и аккуратности, свойственных человеку.
Я почувствовал, как тяжело стучит сердце. Казалось, и лес, и трава, и я сам — всё застыло в неподвижности. Но вдруг, как живые, качнулись ветки кустарника, и на дорожку вышла медведица с низко опущенной головой. Можно было подумать, что она осматривает под ногами землю. Но она не осматривала землю, а просто привычка у неё такая. Слева от медведицы шёл медвежонок, сзади — второй. Сейчас мне было не до смеха, но если бы я увидел медвежонка, который шёл сзади, где-нибудь в зверинце, я бы, наверное, рассмеялся. Очень уж забавный он был — толстенький, мохнатый. У нас дома собака Жучка такая же. Пригрозишь ей пальцем — она упадёт на спину и болтает лапками: сдаюсь, не трогай. Ленивый, наверно, медвежонок, потому и отстаёт.
У корыта с мёдом и водкой медведица остановилась и стала пить. Пила она сначала нехотя, а потом быстрее и быстрее. Толстый медвежонок подошёл сбоку и тоже стал жадно пить. Второму медвежонку также захотелось полакомиться, и он грубо толкнул мордой своего брата. Толстый медвежонок укусил задиру и тут же получил сдачи. Медвежата то дрались, то пили. И пили так, что, казалось, будто каждый из них боится, чтобы его не опередили.
Медведицу ссоры медвежат не волновали. Только два или три раза она повернула к ним голову.
Я всё боялся, что не выдержу — повернусь, громко вздохну или сделаю какую-нибудь другую оплошность.
«А ведь медведи лазят по деревьям», — неожиданно мелькнуло в голове. Сразу стало тяжело дышать. Мне уже казалось, что медведица непременно полезет ко мне, как только выпьет мёд с водкой. Затаив дыхание, я следил за тем, что делалось внизу.
Когда корыто опустело, звери отошли от него. Толстый медвежонок прошёл несколько шагов в нашу сторону и вдруг свалился на бок, уткнув голову под черную, согнутую, как дуга, корягу. Больше он не двигался. Вскоре упал и второй медвежонок. Медведица не обратила на них никакого внимания. Она прошла немного влево и тоже свалилась на землю. Подгибая под себя голову, медведица дважды пыталась перевернуться на брюхо, но так и не смогла. Она уснула, и морда её осталась прижатой к груди.
Только теперь дедушка зашевелился, крякнул и стал спускаться на землю.
— Слезай, не бойся, — сказал он.
Дрожа от холода и страха, я стал слезать.
— Мчись молнией в деревню, — приказал дед, — скажи, чтоб грузовик дали. Лошадей не надо, они медведей боятся. Да захвати с собой кого-нибудь из ребятишек.
Когда я, запыхавшись, влетел в правление колхоза и рассказал про медведей и дедушкину просьбу, председатель наш удивился, но машину дал. Многие ребята хотели ехать, но я взял с собой только четырёх дружков.
Когда мы приехали, дед сидел на пне. Лапы у медведицы и у медвежат он перевязал верёвкой. Запасливый, даже о верёвке не забыл.
Медведей мы с помощью шофёра с трудом взвалили на автомашину.
— Садитесь, — сказал дед.
Дружки мои боялись ехать с медведями и переминались с ноги на ногу.
— Места в кузове не хватит, — хитрили они.
А я сел. Ведь как-никак, а медведей-то и я ловил. Но страшно было. Хоть и пьяные звери, а всё же живые. Да кто мой страх заметит?
В деревне наш приезд вызвал целый переполох. Убитые медведи у нас, конечно, не редкость, но ведь то убитые. А вот пьяных медведей ещё никто не видал.
Но еще больший переполох начался часов в девять утра, когда медведица проснулась и заревела. Целый день потом искала вся деревня коз и овец, которые паслись поблизости и, испугавшись звериного рева, разбежались.
Медведицу дед прирезал, а медвежат, всё ещё бесчувственных, унёс в хлев. Он решил увезти их живыми в город и сдать в зоопарк.
Долго в тот день у нас в избе толпился народ. Расспрашивали про дедушкину охоту, рассказывали различные охотничьи случаи.
Дедушка не вмешивался в разговор, а только дымил своей «козьей ножкой» да покряхтывал. И только, когда один из охотников очень уж расхвастался, дедушка недовольно посмотрел на него и встал.
— Тихо надо медведей-то ловить, — сказал он. — Как видишь, безо всякого ружья можно. А с ружьём-то я тебе в любое время медведя принесу.
Дед, конечно, немного преувеличивал: он плохо видел, и с ружьём бы у него ничего не вышло. Но хвастливый охотник всё-таки замолчал.
— Эх, вы, горе-охотники, — добавил дед, крякнул два раза и полез на печку.



БЕРЁЗКА


В музыкальной команде нашего полка служил воспитанник Коля Озёров, мальчик лет тринадцати, тихий и застенчивый. Как и все солдаты, он носил военную форму, но сидела она на нём мешковато. Можно было подумать, что Коля только сегодня надел гимнастёрку.
В оркестре Коля играл на альте. Это довольно простой инструмент, и играть на нём несложно. Выполнял он свои немудрые обязанности хорошо, но говорили в полку, что не родился мальчик ни солдатом, ни музыкантом.
Коля любил бродить по лесу, рыбачить, собирать ягоды и грибы.
Старшина команды, бывалый вояка, никогда не увлекавшийся красотами природы, сердито поговаривал:
— Не люблю я этого в нём. Цветочки-ягодки…
Колины друзья беспокоились. И не потому, что не получается из мальчика бравый солдат, а потому, что полк стоял тогда в Латвии, дело было вскоре после окончания Отечественной войны, и в лесу скрывалось много фашистов.
А Коля иногда забирался далеко в лес. Сначала бродил поблизости от гарнизона, а потом стал уходить всё дальше и дальше. Однажды он забрёл на небольшую продолговатую поляну. Осмотрелся: место незнакомое, далеко от части. Хотел повернуть обратно, но его внимание привлекла одна берёзка. Росла она на краю поляны. Листья на ней почему-то были поблекшими, сморщенными и свисали вниз, а некоторые начали желтеть. И ещё подметил мальчик, что листья гуще растут не на южной стороне, как обычно, а на северной. Он потрогал деревцо, потом дернул его. Деревцо легко подалось вместе с куском дерна. У Колиных ног образовалась яма. Глаза мальчика расширились от удивления, а в следующую секунду испуганно дрогнули его брови. Из ямы послышался глуховатый простуженный голос:
— Вилли?
Коля замер. Ему стало ясно, что здесь, в подземелье, прятались фашисты. Это была не простая яма, а замаскированная землянка. И вход в неё прикрывался берёзкой.
— Штайк шнеллер хераб!1).
Из землянки высунулась большая лысая голова и сразу же исчезла.
И тут только Коля сообразил, что надо скорее бежать в часть. Он бросился к кустам. Сзади раздался резкий окрик:
— Хальт!2).
Коля уже был в кустах, когда навстречу ему выскочил длинноногий человек, — видимо, тот, которого ждали в землянке. Направив пистолет на мальчика, он крикнул:
— Стой!
Потом Колю несколько раз ударили по лицу, скрутили ему руки и затащили в землянку. Берёзку с дерниной водрузили на старое место.
На мальчика угрюмо смотрели три офицера. Все они, как на подбор, были тощими, их коричневые гимнастёрки выцвели, загрязнились и походили по цвету на дорожную пыль. Такими же землисто-серыми были и лица фашистов.
В землянке горела коптилка. Из огонька тянулась тоненькая струйка чёрного дыма. При каждом Колином вздохе огонёк колебался, колебалась и струйка дыма.
В углу стояла железная печка. В ней трещали дрова. На печке что-то варилось.
«А куда же дым выходит?» — подумал Коля.
— Как тебя, малшик, сфать? — неожиданно ласковым голосом спросил длинноногий Вилли.
— Вы не имеете права, отпустите меня! — крикнул Коля в отчаянье и бросился к выходу.
— Туда не можно, не можно. Сиди, глюпый малшик.
Коля думал, что сейчас у него начнут допытываться, в каком он полку служит, что это за полк и где расположен. Конечно, Коля на такие вопросы отвечать не будет!..
Но фашисты его об этом не расспрашивали. Они громко разговаривали между собой. Коля не знал немецкого языка, но догадывался, что говорили о нём. Сейчас они его расстреляют. Отведут подальше и расстреляют, чтобы он не мог рассказать, где их логово. А может быть, придушат.
Вот лысый офицер, видимо. старший в банде, отдал какую-то команду и махнул волосатой рукой.
Вилли подошёл к Коле, показал на выход и сказал:
— Иди!
Лысый откинул берёзку. Вилли вылез наверх. За ним — Коля. Через минуту берёзка стояла на своем месте.
— Иди! — снова приказал фашист, указывая в глубь леса. Лицо его, морщинистое, узкое и кривое, как будто отражённое в плохом зеркале, ещё больше сморщилось и искривилось.
Коля пошёл. На самом краю поляны, в двух-трех метрах от засохшей берёзки, стояла ель. В ее ветвях мальчик увидел клубы дыма. Значит, труба от печки выходит к стволу ели, чтобы дым был незаметен со стороны. Хитро придумано, ничего не скажешь.
«Бежать надо! Скорее бежать! — думал Коля. — А то сейчас конец!».
Не поворачивая головы, Коля посматривал по сторонам, выбирая подходящее местечко для бегства. Вот редкий сосняк. Тут его могут быстро догнать. Рядом лужайка — тоже не годится. Здесь всё видно, как на ладони, и бегущего человека можно сбить первой пулей.
Они прошли с полкилометра. Длинноногий Вилли двигался молча, как немой, засунув руки в карманы брюк.
Сейчас кругом был густой кустарник, прорезанный кривыми, еле заметными тропками. Часто встречался колючий шиповник. Между кустами росла необыкновенно высокая, жёсткая болотная трава.
«Здесь убегу!» — решил Коля, вдохнул в себя побольше воздуху и юркнул в кусты. Упругие ветки хлестали его по лицу, он отталкивал их руками, перепрыгивал через валежник и, пригибаясь, бежал, бежал…
Сзади слышался лающий голос: «Хальт, хальт!» Хлопали выстрелы из парабеллума. Что-то сильно ударило Колю в левую руку. Через несколько секунд он почувствовал боль: видно, его ранило.
Где-то уже вдали ругался фашист, пробираясь через шиповник.
А Коля добежал до речки и по топкому берегу направился в ту сторону, где находился гарнизон. И, несмотря на то, что он был ранен, Коля сейчас же, пока фашисты не удрали, повёл солдат к логовищу врага.
Вечером старшина сказал солдатам о Коле:
— Вот молодец, так молодец! Можно сказать, первый мастер по лесному делу. Не знай он леса — расстреляли бы его, и банду бы мы сегодня не уничтожили.
За находчивость и смелость наградили тогда Колю боевой медалью.
Вы, возможно, поинтересуетесь, где же Коля теперь? Он стал взрослым, демобилизовался из армии и сейчас выращивает леса в просторных приволжских степях.

1) Спускайся быстрее! (немецк.)
2) Стой! (немецк.)


Из рассказов о прошлом
ВОЛШЕБНЫЙ ЦВЕТОК


Мамка встала спозаранку. Она ещё не успела налить в рукомойник воды, а Стёпка уже вскочил с постели и открыл тяжёлую скрипучую дверь. Его убогая постель в сенях — разостланная на полу отцовская тужурка и Стёпкино пальтишко, которое служило подушкой, — осветилась синеватым предутренним светом.
Стёпка перешагнул порог и чуть не наступил на братишку Саньку, который спал на драной овчине, прислонившись спиной к печке. Санька свернулся «калачиком» и, оттопырив толстую нижнюю губу, тяжело дышал. Стёпка легонько потрогал его за плечо — брат продолжал спать. Тогда Стёпка сильно затормошил его. Санька пробормотал, не просыпаясь: «Зачем ты у меня удочку взял?»
— Вставай быстрей, — зашептал Стёпка.
Стёпка был на год старше братишки и намного крепче. Санька во всем соглашался с ним. Спросит, например, Санька:
— Давай сходим искупаемся.
— Как темнеть будет — пойдём.
— Во-во, вечером в Чусовой хорошо.
Или:
— Давай опосли уберём навоз, как позавтракаем.
— До еды уберём. После хуже, неохота будет.
— Во-во, верно.
Сейчас, услышав приказание Стёпки, Санька разом вскочил, хотя глаза его все еще не открывались и продолжали спать. В другой раз Санька, возможно, свалился бы снова на постель и даже толкнул бы брата, хотя это было рискованно, так как Стёпка мог ответить хорошим пинком. Но сегодня этого делать было нельзя. Сегодня надо обязательно встать пораньше.
Мать — молчаливая, тихая, согнутая тяжёлой домашней работой, — не обратила на сыновей внимания. Встань они рано, встань поздно — ничего не скажет. Если что-нибудь набедокурят — за репой в огород к дяде Федору слазят или лапку тётинюриного петуха подшибут — мать посмотрит с укором, покачает головой и всё. А вот тятька другой… Сейчас его нет. Он в ночной смене. Придёт в седьмом часу. До него надо свозить на тачке навоз к лесу, подмести двор, уложить хворост, который принесли вчера Стёпка с Санькой. Собственно, если они всё это и не успеют до прихода тятьки сделать, ничего страшного не будет. Но тогда они не смогут пораньше сходить в лес. А сходить обязательно надо.
В шесть часов прогудел заводской гудок. Это была гордость всех жителей поселка. Такого густого и горластого гудка, который был слышен за много вёрст, не имел поблизости ни один заводской посёлок.
После гудка на улице стало шумно. Изо всех домов выходили люди. Иной домик, смотришь, всего в два-три оконца, а живёт в нём целая артель — десять — пятнадцать человек: дед, бабушка, сыновья, дочери, снохи, зятья, внуки и внучки.
С самого утра взрослые выпроваживали ребятишек на улицу — грязи меньше и шуму нет. И вот день-деньской на улицах уральского заводского поселка крик, свист, смех и детский плач.
Когда тятька пришёл с завода, мать поставила завариху с маслом. Завариху в посёлке ели все и очень любили. Делали её так. В кипяток сыпали муку, и получалось жидкое тесто, которое зажаривали на сковороде. Хоть и хорошая это штука — завариха, но сегодня Стёпка с Санькой съели всего несколько ложек и выскочили из-за стола. В переговоры с отцом вступил Стёпка:
— Тять, а тять! Мы двор убрали, как ты вчера велел. А сейчас бы искупаться сходить на Чусовую. А за хворостом мы после сходим, а?
— Как, как? — сурово переспросил отец.
Стёпка повторил, но уже нерешительно, боясь, что отец откажет и заставит таскать хворост. Хворост разрешали собирать в лесу бесплатно. Им топили печь.
— Мы хворост-то до самого вечера будем таскать, — вставил Санька.
— Угу, — сказал отец и утвердительно мотнул головой.
Это значило: ступайте, купайтесь, но про своё дело
помните.
Ребята выскочили на улицу. Деревянные домики заводского посёлка Боктанки расположились среди гор полумесяцем. Никак иначе расположиться им горы не дали. Если пройти в длину посёлка — версты три будет, а в ширину и полверсты не наберётся.
Домик, в котором жили Стёпка и Санька, находился в центре Боктанки, против заводского тына. До леса отсюда рукой подать. Стройный, высокий сосняк обступил посёлок со всех сторон. С какой улицы ни смотри — всё лес видно.
Боктанку обогнула Чусовая, шумливая, непостоянная река, — то прямо на север течёт, то вдруг на запад или восток поворачивает. На Чусовой прозрачная вода и тихие, как озерки, заливы. Со стороны посёлка берег Чусовой высокий, каменистый, а с другой стороны — отлогий, заросший осокой, камышом и мелким кустарником.
Стёпка и Санька прошли по каменистому берегу до самой речки Канмарь, впадавшей в Чусовую. Канмарь течёт по дну оврага такого глубокого, что в нём свободно могла бы и вся Чусовая уместиться. Старики говорят, что, когда они были мальчишками, Канмарь был раз в десять глубже, а теперь всё высыхает и высыхает.
Уже несколько дней вёдро стоит, а на дне оврага, возле Канмаря, сыро. Тут всегда сыро: кочки, между ними какая-то коричневая жижа и длиннющая осока, которая режет руки.
— Стёп, а пошто осока не растёт на поляне или в огороде?
— Ей воды надо, чтоб она росла, осока-то.
— Стёп, а как это она?.. Зимой засохнет, пропадёт совсем, а летом опять растёт зелёная.
— Вот как сосны… Упадёт шишка, потом сосна из зернышек шишки вырастает. Или вот подсолнушек… Посади семечко. и подсолнушек будет.
— А у осоки-то ничего нет.
Это верно. У осоки нет никаких зернышек, которые бы падали и от которых зарождалась бы новая осока. Да и трава так же. Это для Стёпки непонятно. Впрочем, в жизни много непонятных, таинственных вещей. Например, погляди на Чусовую — ничего, кроме чистой воды и рыбы, не заметишь. А некоторые говорят, что в ней живут русалки, иногда добрые, а чаще злые. Говорят даже, что кое-кого, кто купался по ночам, они хватали за ноги и хотели утащить в свои подводные терема. Или вот в святки. Нальёшь в ложку воды и вынесешь в сени: если вода застынет бугром — смерть тебе будет. А то ещё так делают — бросят башмак через ворота и узнают, в какой стороне будущая невеста живёт. Особенно много таких гаданий устраивают в ночь под новый год.
Стёпка раз спросил бабку Семёновну: кто брошенный через ворота башмак направляет в сторону жениха или невесты? Черти?
— Черти злые, а предсказание-то умное дело, — ответила бабка. — Не дьявольское это дело-то.
— Тогда бог? — спросил Стёпка.
— Бог этаким не занимается.
— Ну, а кто же?
— Есть кому! Есть такая сила!
— А где же она?
— Не говори глупостев! — вдруг рассердилась бабка Семёновна. — Не наводи меня на грех!
Ничего не знала про это и мамка. Она как-то разбила единственное в избе зеркальце и сказала, что будет несчастье.
Тятька и сосед дядя Ваня говорили, что русалки, черти и бог выдуманы людьми, и никакими гаданиями ничего узнать нельзя.
Однажды вечером, это было еще зимой, бабка сказала, что можно и человеком-невидимкой стать. Для этого два способа есть. Первый такой: надо найти чёрную кошку, чтобы ни одного белого волоска на ней не было, сварить её в бане и, перебирая её косточки, смотреть в зеркало. Одна из косточек будет волшебной. Возьмёшь волшебную косточку в руки и себя в зеркало не увидишь. Второй способ проще. Надо сорвать цветок папоротника. Рассказывают, что он цветёт один раз в году — на Иванов день, в полночь. И сразу же отцветает. Поэтому этот цветок никто и не видит. Надо его сорвать и бежать домой, не оглядываясь. Сзади черти будут кричать на все голоса, визжать, грохотать и лаять, а ты беги и не оглядывайся. Прибежишь домой и будешь невидимкой. Так что невидимкой стать можно.
Сказывают, будто бы один только боктановец, Иванка Безрукий, осмелился сорвать волшебный цветок. Было это года два назад. Прибежал он с цветком папоротника в посёлок. Да напоследок обессилели ноги, упал и, вставая, нечаянно оглянулся. А оглядываться нельзя. Если хоть раз оглянешься — убьют черти. Иванку Безрукого нашли утром в Иванов день. Лежал он посреди дороги с проломленной головой. Правда, мужики говорили, что это из-за драки. В Иванкином кармане даже нашли недопитую бутылку водки. Но Стёпка и Санька верили, что его черти убили.
С виду папоротник ничем особенным не отличается. И растёт повсюду, где сыро. Барыня и барышния — жена и дочь управляющего заводом, когда из лесу идут, часто с собой папоротник несут и обмахиваются им.
Завтра — Иванов день. Стёпка и Санька пошли посмотреть, где папоротник растёт, чтобы ночью его долго не искать.
Прошли саженей двадцать вверх по оврагу. Здесь, на скате, папоротника было сколько хочешь. Стёпка сорвал один лист и попробовал его на вкус. За ним пожевал папоротник и Санька. Ничего особенного: трава, как трава, даже неприятно. Клевер или лист малины куда вкуснее.
— Запомни это местечко, — сказал Стёпка.
— Стёп, а здесь ночью темно будет?
— Ночью везде темно.
— А здесь еще больше темно?
— Ты не трусь, — хлопнул его по спине Стёпка.
Половина дела была выполнена. Ради этого они и встали
сегодня чуть свет.
По дороге домой Стёпка говорил:
— Ты смотри не бойся и не оглядывайся, когда побежим с цветком. Хоть как страшно будет…
— Да, что уж я… — неуверенно протянул Санька.
И снова (в который уж раз) они заговорили о том, что будут делать, когда станут невидимками. Робкий Санька при этом преобразился. Когда он представлял себя невидимкой, он становился очень смелым.
— Сперва к управляющему зайдём, — размахивая руками, говорил он, — и сложим в мешок все его деньги.
— Да! Это надо! — поддакнул Стёпка. — На заводе не ро- бит, а денег много, рабочим-то ничего не даёт. У него, говорят, даже ложки золотые есть и вилки серебряные. Только ночью надо…
— Ночью-то сторож возле дома…
Сторожа, который караулил дом управляющего, звали Маркелычем. Это был чернобородый сутулый старик. Заступив на пост, он кричал на каждого прохожего: «Отойди дальше, куда прёшь!»
— Чего он мне! — расхрабрился Стёпка. — Я ж невидимка! Подойду и ружьё у него вырву…
— А как деньги вынесем, сперва бабке Авдотье дадим…
Бабка Авдотья — их соседка. Живёт она одна-одинёшенька в ветхом домике с одним оконцем. Бабка совершенно глуха. По воскресеньям она проходит мимо окон и кричит: «Подайте Христа ради».
— Потом дадим денег дяде Прохору, — добавил Санька.
Дядя Прохор — слепой. Он никогда не бреется и потому похож на старика. У него большая семья, из которой только один парнишка подрос и работает на заводе. Ещё в детстве дядя Прохор окривел, а несколько лет назад ему у мартена попала во второй глаз металлическая искра, и он совсем ослеп. Денег ему теперь управляющий не платит, и чтобы прожить, дядя Прохор чинит сапоги и пимы, вяжет лапти и корзины. Но заработок от этого невелик, и приходится с трудом перебиваться с хлеба на квас.
И мамке с тятькой надо денег дать… Да и вообще, мало ли что можно сделать, если стать невидимкой. Всего сразу не придумаешь…
Из посёлка уже доносились пьяные голоса — встречать Иванов день боктановцы начали накануне. В Боктанке пили много, и пьяные иногда дрались. Боялись здесь только полицейского Кирилла Жморкина, который разъезжал с кнутом в руках на белом большом жеребце. Но Кирилл Жморкин в большую драку не ввязывался. Погрозит со стороны толстым кнутом: «Я вам покажу!» и уедет. А вот если дерутся двое или трое, полицейский смело подъезжает и начинает стегать кнутом каждого.
Целый день Стёпка и Санька таскали из лесу хворост и складывали его у хлева. Вечером они этот хворост рубили и укладывали в поленницу.
С весны Стёпка и Санька работали только дома. Отец подумывал отдать их в подпаски или в помощь старателям, но не смог. После Иванова дня они будут возить дрова для мартена.
Грамоте Стёпку и Саньку никто не учил. Один заезжий купец сказывал, что в городах для ребят есть школы. А у них в Боктанке школы не было. У кого водились деньги, тот учил своих детей грамоте у попа. А у тятьки с мамкой денег всегда не хватало даже на еду. Тятька и сам не учился и ни читать, ни писать не умел. Да и никто из знакомых не знал грамоты.
К вечеру Стёпка и Санька устали. Но как только на заводе прогудели два длинных гудка — десять часов вечера — они уже были на улице. Им казалось, что время идёт слишком медленно. Не хотелось даже играть в прятки. И, хотя ещё было светло, ребята медленно побрели к лесу по переулкам.
С Чусовой поднимался туман. Трава стала мокрой, и каждый звук из посёлка слышался ясно-ясно.
Дорога к лесу знакома. Вот эта колея ведёт к пашне дяди Коли, а эта тропинка, которая днём чернеет в траве, а сейчас почему-то кажется светлой, вытоптана ягодниками. Пройди по ней немного — будет круглая полянка, а на ней — крепкие рыжики. Стёпка и Санька ходили тут всю жизнь, а сейчас почему-то их брала оторопь.
До речки Канмарь они дошли неожиданно быстро. Всегда так: если ждёшь чего-нибудь страшного, оно приходит разом, а вот попробуй дождаться чего-нибудь хорошего, например, в жару дойти до Чусовой — потом обольёшься, пока дойдёшь.
Стёпка и Санька осторожно спустились в овраг. Они и так дрожали от страха, а тут ещё речка Канмарь шумела очень громко, совсем не так, как днём. В кочках кричали металлическими голосами лягушки. Громко булькала под ногами вода: «Буль, буль». Саньке казалось, что это не вода булькает, а кто-то другой, кто под водой сидит. Страшно!.. Слышно, как стучит сердечко, и сам себе кажешься маленьким, беззащитным…
На миг из-за туч появилась луна и осветила всё вокруг. Полная луна казалась доброй-доброй. А возле неё громоздились чёрные облака. Одна из туч, что поближе к луне, была особенно большой, как гора. Казалось, она сейчас обрушится на землю, и случится что-то страшное.
Но туча на землю не обрушилась. Она медленно закрыла луну и вместе с нею исчезла сама. Сразу стало ещё темнее, чем было до появления луны.
Вот, наконец, под ногами листья папоротника.
Стёпка до боли сжал руку Саньки и шепнул:
— Начинай!
Сам он быстро обшарил один лист, второй, третий, четвёртый — волшебного цветка не было. Санька тоже не нашёл цветка. Они передохнули и снова стали искать. Может, он такой волшебный, что его не ущупаешь…
Сзади раздался громкий звук, как будто сломалась сухая жердь. Стёпка испугался, одним рывком сорвал целую кучу листьев папоротника вместе с колючей травой и выскочил на берег оврага. Тут он подумал, что это могла хрустнуть сухая палка под ногами Саньки. Санька бежал сзади и никак не мог догнать Стёпку. Он издавал какие-то странные звуки, как будто хотел разрыдаться. Стёпка понимал, что брату страшно, дождаться бы его, но нет сил дождаться. За каждым кустом чудятся изогнутые рога и бородатая морда лешего. Ноги у Стёпки стали как деревянные. Кажется, пожелай остановиться и не остановишься — сами собой бегут. Совсем рядом кто-то беспрерывно насвистывает. Стёпка знает, что это не Санька, он так не свистит. Значит, леший или чертёнок какой-нибудь. Но оглядываться нельзя. И Стёпка бежит, бежит из последних сил.
У околицы он услышал встревоженный голос:
— Что такое, ребятишки?
Возле ворот крайнего дома стояли люди. Видно, парни собирались на вечеринку.
Стёпка остановился. В спину ему сейчас же ткнулся Санька. От долгого бега и страшной усталости затошнило. С горлом у Стёпки что-то не ладно: при каждом выдохе посвистывает. Видно, при беге горло и свистело, а совсем не леший.
Стёпка и Санька нырнули от парней в переулок. За углом им повстречался Афоня — сумасшедший. Афоню знают в посёлке все — от мала до велика. Направляя кого-нибудь на эту окраину, боктановцы говорят: «Да вот туда иди, где Афоня-дурачок живёт». Афоня всегда улыбается жалкой, искусственной улыбкой и в любую погоду лепечет: «Славно как на уличке-то». А сейчас, увидев ребят, он сказал: «Славно как на уличке-то» — и пошёл дальше.
Стёпка и Санька уже успокоились. Ио в ушах ещё шумело. Стёпка посмотрел на Саньку, разглядел внимательно папоротниковые листья и с досадой бросил их на землю. Цветка среди них не было.
Дом был уже рядом. Стёпка открыл ставень, легонько, одним пальчиком, как цыпленок клювом, постучал в окно. К окну подошёл тятька и мрачно посмотрел на сына.
Открыла ворота мать. Она не сказала ни слова, закрыла ворота на тяжёлый запор и пошла сзади сыновей.
Тятька смотрел строго, но спросил обычным голосом:
— Ну, где были?
— В лесу были, — тихо ответил Стёпка.
— Так. А чего там делали?
Стёпка рассказал всё по порядку. Он не успел придумать ничего другого.
Тятька не спеша снял с полатей тонкую, просмолённую верёвку и сказал Стёпке:
— Иди сюда, старшой.
Стёпка подошел и заплакал. Отец просунул его голову между колен и стал бить по спине веревкой, отсчитывая каждый удар: раз, два, три…
Стёпка кричал и плакал, а Санька стоял рядом и дрожал, и ему было почти так же больно, как брату.
С каждым взмахом тятькиной руки огонёк в керосиновой лампе колыхался, пуская на потолок струйку дыма. В избе становилось то светлее, то темнее, и в окно, незакрытое ставнем, было видно, как на улице чёрная мгла при каждом ударе сменялась синею мглой.




НА ЧУЖИХ УЛИЦАХ


На главной улице города — Александровской — сегодня почему-то было темно и пусто. Не горели фонари, и под ними не гуляли важные, как гусаки, офицеры со своими дамами и толстые торговцы в чёрных котелках.
Лишь на одном квартале возле булочной купца Парамонова, старенький фонарщик, как и обычно, переносил свою лестницу от одного фонаря к другому и зажигал фитили.
Чугунок, крадучись, пробирался вдоль домов, мимо закрытых железными ставнями витрин купеческих лавок. Страшно хотелось есть, но, как назло, на улице не было ни одной торговки, и не у кого было стащить крендель или жареного карася.
Впереди ярко светилась витрина хлебной лавки Парамонова. Крепко сжимая в грязном кулаке заработанную утром красноватую керенку, Чугунок осторожно вошёл в лавку.
— Чего тебе, оборвыш? — грубо спросил из-за прилавка приказчик с прилизанными волосами.
Чугунок разжал кулак и протянул деньги.
— Мне кренделей.
Приказчик взял керенку, усмехнулся, кинул её под прилавок, нашёл чёрную горбушку и протянул Чугунку:
— Вот, лопай! Крендели сейчас за двадцать рублей не купишь — цены не те! Война!
Чугунок взял горбушку и тоскливо поглядел на пышные крендели, разложенные по прилавку.
Из двери, которая вела внутрь лавки, высунулась женская голова:
— Лёша!
Приказчик повернулся к женщине.
Чугунок схватил тёплый крендель и ринулся к выходу.
За спиной раздался женский вопль:
— Караул! Держите его!
Но держать Чугунка было некому. Он кинул за пазуху крендель и горбушку, промчался мимо стоявшего на лестнице возле фонаря старичка, перемахнул через высокую каменную ограду и очутился на скользкой земле. Пахло жареной рыбой и тухлыми яйцами. Чугунок понял, что стоит на мусорной куче.
Совсем рядом чернел угол двухэтажного дома. По одной из его стен тянулась на чердак железная лестница. Поблизости никого, только где-то далеко плачет грудной ребенок. Чугунок подбежал к дому и осторожно стал подниматься по лестнице.
На чердаке было темно. Чугунок уселся возле чердачного окна, быстро съел горбушку и крендель. Боль в желудке утихла, но есть по-прежнему хотелось. Самое лучшее — уснуть! Он поднялся и пошёл в глубь чердака.
На каждом шагу попадались палки, вёдра, тряпки. В одном месте Чугунок опрокинул стеклянную бутыль, чертыхнулся и замер. Было тихо. Тогда он на ощупь стал двигаться дальше.
Возле печной трубы Чугунок остановился, протянул руку — кирпичи тёплые. Он собрал поблизости тряпки, разложил их возле трубы и улёгся.
Лежать было неудобно, под боком что-то давило, но Чугунок уже привык к этому. Укрывшись с головой ветхим брезентом, валявшимся рядом, он сжался в комок и подогнул под себя края брезента, чтобы тёплый воздух от дыхания не прорывался наружу. Сначала мальчик дрожал от холода и от страха перед прилизанным приказчиком, потом согрелся и уснул.
Снилось ему, что он и Ванька Бег зашли в Парамоновскую лавку, когда там никого не было. Ванька схватил крендель и прошептал: «Бери! Ешь!». Чугунок съел один крендель, потом второй, третий… И вдруг кто-то схватил его за шиворот, да так сильно, что стало трудно дышать. Он обернулся и увидел злую улыбочку приказчика: «Ага! Попался!»
Чугунок проснулся в холодном поту. Воротник его пиджака зацепился за конец толстой, как веревка, проволоки, которая вылезла из-под тряпок. Он со злостью отбросил проволоку и снова свернулся под брезентом.
Ванька Бег был его другом. Чугунок встретился с ним летом прошлого года на базаре, когда подбирал кусочки хлеба и обронённые торговками репки и морковки.
После этого они с Ванькой не расставались. Вместе просили милостыню, бродили по городу, рылись в мусорных свалках и выбирали там всё, что можно съесть. А желудок, как казалось Чугунку, может переваривать даже кости.
С окраины, которая за годы войны совсем обнищала, ребята перебрались на улицы богачей. Здесь иногда их нанимали распилить дрова или поднести тяжёлые сумки и давали за это немного денег. Но такое случалось редко.
На помойках в центре города можно найти всё, что угодно. Но помойки за высокими заборами, их охраняют злые дворники и собаки. Поэтому и на чистых чужих улицах ребята голодали не меньше, чем в рабочих кварталах.
Бегом Ваньку прозвали за то, что он очень быстро бегал. При опасности Ванька улепётывал стремительно и легко. Его рябое лицо с бельмом на глазу становилось в эти минуты страшным, и прохожие шарахались от него в стороны.
Однажды на улице к ним подошёл невысокий рыжий парень. На нём были ярко начищенные хромовые сапоги-гармошки, большое, видно, с чужого плеча, пальто и фуражка с блестящим козырьком.
Рыжий презрительно оглядел ребят и сказал:
— Идите за мной. Денег дам.
В одном из тихих переулков рыжий остановился и скомандовал:
— Ты встань вон там, а ты пройдёшь квартал в ту сторону и поторчишь на углу. Если увидите фараона или вояку — свистите, да погромче. А как я свистну — гребите ко мне.
В переулке долго никто не показывался, потом в сторону рыжего прошёл толстый барин в дохе.
Вскоре послышался крик, перешедший в какой-то поросячий визг. Раздались два коротких свистка. Подбежав, Чугунок и Ванька увидели: рыжий держит в правой руке доху, возле него валяется толстяк в пиджаке и стонет.
— Я его маненечко стуканул. Ну, ничего, отдышится, — равнодушно сообщил рыжий. — А вы чего напужались, цыплята. Вот, нате!
Он дал ребятам денег и сказал:
— Придёте завтра в эту же пору к клубу приказчиков.
— Мы не придём, — ответил Чугунок.
— Я вам другую работу дам, чистую, — ухмыльнулся рыжий.
— Мы не придем.
Рыжий одним ударом кулака сбил Чугунка с ног, затем поднял его и прошипел, глядя колючими глазами:
— Не придёте — найду и укокошу!
Ванька стоял молча. Утром он наелся на помойке тухлого мяса, у него сильно болел живот, и всё ему было сейчас безразлично.
Когда они вышли на людную улицу, их остановил юнкерский патруль. Бросив доху, рыжий перемахнул через ближайший забор. Улизнул и Чугунок. Ваньку патруль увёл.
После этого Чугунок стал осторожно ходить по улицам и всё время оглядывался. Он боялся рыжего. Торговки, глядя на него, говорили: «Волчонок» и прятали свои крендели.
Человека в дохе Чугунок не жалел. Люди слишком часто обижали Чугунка, голод и скитания сделали его равнодушным к горю тех, кто сыт и хорошо одет.
Сам Чугунок уже очень давно не был сыт и ни разу в жизни не надевал новую одежду. Он не знает, кто его отец. А мать иногда вспоминает тихими ночами. Но в памяти встаёт всегда одна и та же картина: сердитая, лохматая женщина бьёт его по щекам и кричит: «Погибели на тебя нету, ирод!»
Куда делась мать, Чугунок не помнит. Как что-то очень далёкое, припоминаются ему лица старой кухарки, которая его приютила, и приказчика, у которого он нянчил дочку. И уже совсем хорошо он помнит рабочий барак на окраине города и свой набитый соломой тюфяк на нарах.
На завод Шураева его привёл усатый литейщик Антон, который однажды увидел, как Чугунок просил на улице милостыню. В пыльном, горячем литейном цехе Чугунок мёл конторку мастера, таскал детали, бегал за водкой и за табаком.
Однажды со штабеля свалилась чугунная чушка и сломала Чугунку левую ногу.
Чугунок лежал на земляном полу цеха, видел над собой чёрные лица рабочих и от боли не мог пошевелиться.
Серёжа Гаврилов, такой же, как и он, мальчик на побегушках, тихо спросил:
— Теперь он робить не сможет, его выгонят, да?
Никто ему не ответил.
Между людьми протиснулся литейщик Антон, взял Чугунка на руки и отвёз на извозчике в больницу.
В больнице было хорошо: вкусно кормили и ничего не заставляли делать. Антон два раза приходил к Чугунку и приносил пряников. Потом долго никого не было, и, наконец, пришёл Серёжка Гаврилов. Он сказал, что Антона арестовали жандармы, и предупредил:
— Тебя из больницы скоро выгонят.
— Почему? — испугался Чугунок.
— Некому за тебя деньги платить. Раньше Антон платил. А сейчас некому.
Действительно, как только Чугунок научился передвигаться по больнице с палочкой, его накормили и вывели за ворота.
В бараке на его тюфяке спал лохматый пьяный парень. Когда Чугунок разбудил парня, тот долго таращил на него глаза, потом замахнулся сапогом и прошипел:
— Убирайся, гаденыш-ш! Ещё раз придёш-шь, изувечу!
Больше Чугунок в барак не ходил.
На базаре его как-то увидел один из литейщиков и сказал:
— Ты бы, паря, зашёл в барак-то… Тебя искали…
Но Чугунок решил, что его искал пьяный парень, и в барак не пошёл.
Тощий, низкорослый, с большим животом, какой иногда вырастает у людей, которые едят, что попало, с большой и круглой, как котёл, головой, Чугунок, прихрамывая, снова одиноко бродил по городу, пока не встретил Ваньку Бега. Познакомившись с Ванькой, он вспомнил, что и его самого когда-то очень давно звали Ванькой. Но потом стали звать Чугунком, и он привык к этому. Если у него спрашивали имя, он так и отвечал:
— Чугунок.
…В эту ночь, на чердаке, Чугунок спал плохо. Под дырявый брезент проходил холод. Мальчик часто просыпался, и слушал, как стучат по железной кровле сухие снежинки, а ветер поёт в щелях, как ведьма. Было очень тоскливо и страшно.
Утром Чугунка разбудили выстрелы. Они раздавались в разных концах города, как будто где-то хлопали хлопушки. С Александровской улицы доносились крики.
Чугунок, потянувшись, встал и выглянул наружу.
Ночью выпал небольшой снег, и каменные здания сейчас выглядели ещё более тёмными, чем вчера. По двору пробежала служанка в фартучке и крикнула кому-то в форточку:
— Говорят, опять революция!
Чугунок вспомнил, как прошлой зимой люди шли по улице с флагами, и барин, поднявшись на табурет, кричал над толпой:
— Долой царя! Да здравствует Временное правительство!.. Рреволюция!.. Свобода!.. Счастье!..
Ио Чугунок не стал счастливее от того, что прошла революция. Наверно, и сейчас с флагами ходить будут. Только зачем же стреляют?
Он спустился по лестнице, осторожно прошёл по двору и выглянул на улицу. Там творилось необычное. Улицу перегородили. В одной куче валялись деревянные ящики, телеграфные столбы, перевёрнутые телеги, каменные плиты с тротуара, бочки, доски. Здесь же виднелась содранная кем-то вывеска «Булочная А. С. Парамонова». В центре сооружения развевался большой красный флаг.
На улице было много рабочих в тужурках, полушубках, плохоньких пальто. И все с винтовками. Так много рабочих Чугунок ещё никогда не видел на этой улице богачей.
Чугунок растерянно ходил среди людей и думал, что из- за революции торговки, наверно, не выйдут на улицу и придётся искать еду на помойках.
Вдруг кто-то дёрнул его за рукав:
— Чугунок! Да это ты?
Чугунок оглянулся. Перед ним стоял Серёжка Гаврилов.
— Конечно, я! А кто же?
— А мы тебя искали…
— Когда?
— Ну, когда ты из барака сбежал. После больницы-то.
— А зачем я вам?
— Как зачем? Ты же наш, заводской. Как же тебя не искать? Сейчас-то ты где робишь?
— Нигде.
— А как живёшь?
Чугунок посмотрел на пасмурное, серое небо и неопределённо ответил:
— Да так… Понемногу…
— Видно, не густое у тебя «понемногу», — заметил Серёжка, потрогав грязный и рваный пиджак Чугунка. — Ну, да ничего! После революции заживём!
— А зачем опять революция? — спросил Чугунок.
— Чтобы буржуев бить! В ту революцию царя скинули, а в эту Шураева скинем.
— А кто хозяином будет?
— Мы!
— Кто мы? Ты да я, что ли?
— И ты, и я… Вообще, рабочие. В Питере революция уже была. Теперь у нас делают. Ну, ладно, айда к баррикаде.
— А что это такое — баррикада?
Серёжка указал на сооружение из опрокинутых телег, ящиков и столбов.
— Да вот она! Неужели не знаешь?
Возле баррикады Чугунок нашёл две пустые винтовочные гильзы и спрятал их в карман. Пригодятся! Таких игрушек у него ещё никогда не было…
Серёжку окликнул пожилой рабочий.
— Серенька!
— Что, дядя Паша?
— Сбегай-ка вон в те барские хоромы. — Он показал рукой на красивый белый каменный дом. — Там Антон. Он надёжного пацана искал.
— Идём! — Серёжка потащил за собой Чугунка.
— А это какой Антон? — спросил Чугунок. — Литейщик, да?
— Ага! Который тебя в больницу возил. Его выпустили. Он большевик, знаешь?
Чугунок не знал.
— Ничего-то ты не знаешь! — махнул рукой Серёжка. — Шляешься где-то, потому ничего и не знаешь. Не надо было из барака уходить.
Они побежали к красивому дому и вошли в раскрытую настежь парадную дверь. В большой комнате толпился народ, было накурено до синевы и холодно. Ребята увидели золочёную люстру на потолке, рояль у стены и грубо сколоченную кухонную табуретку возле белого, покрытого сукном стола с тонкими изогнутыми ножками.
У стола, спиной к ребятам, стоял в чёрной кожанке литейщик Антон. Чугунок сразу узнал его почти квадратную спину, крепкие, немного кривые ноги в грубых сапогах и услышал его глуховатый голос.
— Постой, — перебил он человека в солдатской шинели. — Докладывай спокойно, по порядку.
— По порядку будет так, товарищ Антон. Скоро сюда подойдут отряд с судоверфи и кожевники из-за реки. Тогда и пойдёте на офицерский штаб. А пока что вам приказано удерживать почту и телеграф. Да, опять не по порядку, — улыбнулся человек в шинели. — Ваши литейщики тоже подойдут. Они освобождали в тюрьме политических. Охрана отстреливалась и убила двух уголовников — старика какого-то и одноглазого парнишку.
— Это Ванька Бег! — закричал Чугунок. — Он рябой?
Все, кто был в комнате, посмотрели на ребят.
Человек в солдатской шинели наморщил лоб, припоминая:
— Вроде, рябой…
Чугунку вдруг всё стало безразлично — и баррикада, и винтовочные гильзы в кармане, и даже то, что литейщик Антон узнал его и протянул ему руку:
— Чугунок! Здорово!
— Здорово! — как-то очень спокойно ответил Чугунок.
— Ты чего такой невеселый?
— Ваньку Бега убили…
Литейщик Антон помолчал, видимо, понял, что Ванька Бег был последнее время единственным другом Чугунка.
Потом тихо сказал:
— Ничего, Чугунок!.. Жертвы в революции неизбежны. Считай, что твой Ванька отдал жизнь за рабочее дело…
В углу комнаты послышался смех. Чугунок увидел сидящего на стуле тощего человека в очках. Смех бывает разный. Тощий человек смеялся нехорошо, злобно. Чугунок как-то сразу почувствовал это.
— Ещё уголовников нам не хватает, — хихикал очкастый. — Уговаривать служащих банка мы не захотели. Будем совершать пролетарскую революцию с жуликами и посмертно объявлять их революционерами… Вот этот паренёк, несомненно, пролетарий, — он указал на Серёжку, — а тот карманник!..
— Врешь! — визгливо крикнул Серёжка. — Он наш, заводской!
Люди в комнате загудели, кто-то тихо ругнулся, и Чугунок понял: человека в очках не одобряют.
— Брось, товарищ Тихомиров, свои меньшевистские разговорчики, — громко сказал литейщик Антон. — Интеллигенти- ки твои из банка уже давно с офицерьём.
Тихомиров что-то пробормотал про себя.
Литейщик Антон пошёл к дверям и поманил за собой ребят. В коридоре он тихо спросил:
— Вы знаете Церковную улицу?
— Знаем, — ответил Серёжка.
— Хорошо. На этой улице есть каменный дом с круглыми окнами. Один он такой. Так вот, надо посмотреть, что возле этого дома делается. Много ли там офицеров, собираются ли они к нам в гости и вообще, сами понимаете… Самое главное — скоро ли их ждать.
— В дом заходить? — деловито спросил Серёжка.
— Никто вас туда не пустит. Надо так как-нибудь… Ну, в добрый час!
Он похлопал Серёжку по плечу, погладил шершавой рукой Чугунка по голове и повернул их к выходу.
…Церковная улица — самая красивая в городе, она тихая и узкая. Дома здесь с колоннами, с богатыми подъездами. Тротуар выложен гладкими каменными плитами.
Чугунок на этой улице бывал редко. Лавок здесь нет, торговок — тоже, милостыню не подают… Только однажды летом он мимоходом поглядел через чугунную решётку в сад. В саду играли с мячом два нарядных мальчика. Мяч был синий и высоко подпрыгивал от земли. Конечно, если бы его стукнул Чугунок, он бы подпрыгнул ещё выше. Чугунок, наверно, смотрел бы на мяч долго. Но из калитки выскочил дворник, крикнул, и Чугунок убежал.
Чугунок и сейчас шёл по улице осторожно, пригнувшись, как будто боялся, что на него закричат: «Ты куда пошёл?» А Серёжка шагал рядом, как хозяин, засунув руки в карманы брюк, и посвистывал.
— Ты не боишься? — спросил его Чугунок.
— А чего бояться? Завтра мы тут хозяевами будем!
Вот, наконец, и дом с круглыми окнами. Чугунок остановился, огляделся по сторонам.
— Пойдём, пойдём, — уверенно сказал Серёжка и улыбнулся. — Думай, что ты только попил чайку со сладким пирогом и теперь прогуливаешься.
И уже серьёзно добавил:
— Гляди внимательно в окна.
Но окна были завешаны зелёными шторами, и с улицы ничего не видно.
— Придется идти во двор, — сказал Серёжка.
— Пошли, — согласился Чугунок.
Железные фигурные ворота были открыты настежь. Во дворе толпились офицеры и много штатских. Чугунок вошёл во двор первым, за ним Серёжка. «Если что — прикинусь дурачком, — решил Чугунок. — С дураков спросу мало».
Во дворе надо что-то делать. Если шататься среди взрослых без дела — обязательно подумают, что воришка, и стукнут. Это уж Чугунок знал. И он быстро нашёл выход — нагнулся и стал собирать во дворе окурки, в которых ещё оставался табак.
Серёжка удивлённо посмотрел на Чугунка, потом сообразил, в чём дело, и тоже стал собирать окурки.
Больше всего окурков было там, где стояли отдельными кучками офицеры. Ребята, согнувшись, ходили между ними и слушали. Но ничего интересного в словах офицеров не было. Они рассказывали о выпивках, о породистых собаках и о скачках. И Серёжка, и Чугунок понимали, что литейщику Антону это неинтересно.
Зато штатские в котелках и меховых шапках «пирожком» говорили только о военных делах.
Усатый барин в чёрной каракулевой папахе размахивал рукой перед высоким человеком в котелке:
— Плохо только то, что большевики захватили почту и телеграф…
— Отобьём-с, — отвечал человек в котелке. — Не извольте беспокоиться — отобьём-с. Говорят, полковник ещё только одну команду ждёт. Её известный Челдон собирает. Как подойдёт, так все — на почту.
О Челдоне Чугунок слыхал немало. Это был известный в городе грабитель, которого все жулики, нищие и торговки, как огня, боялись.
Неожиданно к усатому барину подбежал тоненький молодой офицерик.
— Папа! Папа! — радостно выпалил он. — Счастливое известие. Слушай, папа! Только что пришёл связной со станции. К вечеру в город прибывает эшелон с казаками Полехова. Ты понимаешь?
— Понимаю! Понимаю! — пробасил усатый барин. — Сброду теперь конец. Слава тебе, господи!
Барин посмотрел на небо и перекрестился.
В это время возле ворот раздался многоголосый шум, и появилась толпа людей, одетых самым различным образом — одни, как господа, другие — как рабочие. На одном маленьком смуглом парне, видно, цыгане, был плюшевый женский жакет. Другой, высокий и с бородой, был в грязной солдатской шинели и белой чалме.
— Вот и Челдонова команда, — сказал человек в котелке. — Сейчас будут оружие получать.
Чугунок понял, что надо немедленно бежать к литейщику Антону и предупредить его обо всём. Он оглянулся, разыскивая Серёжку. Тог вертелся возле офицеров. Чугунок побежал к нему, но почему-то ещё раз оглянулся на Челдонову команду. И вдруг рядом с цыганом в женском жакете он увидел своего знакомца — рыжего бандита, который пристально смотрел в его сторону.
Страх сковал движения Чугунка. Он невероятно медленно повернулся спиной к парню, потом рванулся и схватил Серёжку за руку:
— Бежим!
Как кошка, Чугунок взобрался на высокую каменную стену. Серёжка, бежавший за ним, сорвался. Чугунок уже со стены подал ему руку и подтянул его.
Они спрыгнули на землю. Перед ними стоял двухэтажный дом с большой стеклянной верандой и широкими окнами, отсвечивающими грустным голубоватым светом. «Как много стекла в этом доме», — подумал Чугунок.
На веранде залаяла собака, сначала тихо, а потом громко, заливисто, распаленная собственным голосом. В окнах замелькали лица.
— Там калитка, — быстро проговорил Серёжка.
Чугунок увидел на земле блестящий металлический предмет. Он не утерпел, подбежал и пнул его ногой. Примёрзло! Пнул ещё и поднял. Это был маленький замок от дамской сумочки.
Чугунок сунул замок в карман и побежал к калитке.
Скоро ребята снова были в красивом кирпичном доме. Они рассказали Антону и про барина в каракулевой папахе, и про его сына-офицера, и про Челдонову команду, которая получит оружие и пойдёт отбивать почту и телеграф, и про то, что к вечеру на станцию прибывают казаки.
Казаки дядю Антона взволновали особенно сильно.
— Это дело серьёзное, — проговорил он. — Дело очень серьёзное. Их в город пускать нельзя.
И он, приказав готовить баррикаду к обороне, ушёл в соседнюю комнату звонить куда-то по телефону.
Выйдя оттуда, он сердито бросил в угол, где всё ещё сидел тощий человек в очках:
— Вот где уголовники, товарищ Тихомиров! Слыхал, с кем Челдон? А ты говоришь!
Человек в очках молчал.
Литейщик Антон поднял правую руку вверх и сказал сразу всем, кто был в комнате:
— Товарищи, идёмте на баррикаду. Пора!
Все поднялись и стали выходить на улицу.
В коридоре литейщик Антон остановил одного рабочего и сказал:
— Петро! Найди-ка ребятам по обрезу. Винтовки им тяжелы.
Петро выскочил в боковую дверь и через несколько минут принёс два коротких ружья.
Антон протянул их Серёжке и Чугунку:
— Вот вам, ребята. Берите! Идите, воюйте за рабочее дело. А как покончим с буржуями, — на учёбу вас пошлём.
Над баррикадой уже хлопали выстрелы. Наступали офицеры. Их серо-голубые шинели отчётливо выделялись на свежем снегу, и люди в шинелях казались большими, чем они были на самом деле. Офицеры прятались за чугунные фонарные столбы, стреляли из-за углов, изредка делали перебежки.
Над головой противно посвистывали пули. Некоторые из них глухо ударялись в дерево.
С баррикады стреляли рабочие. Примостившись за железной вывеской булочной Парамонова, стрелял из револьвера литейщик Антон. В центре баррикады какая-то девушка забинтовывала рабочему окровавленную руку. Раненый отмахивался правой рукой, он, видимо, был недоволен, что санитарка очень уж старательно и медленно перевязывает. А девушка сердито посматривала на него и что-то торопливо говорила.
Тонкое длинное древко с флагом сильно наклонилось в сторону, но красное полотнище по-прежнему колебалось в воздухе, спокойное и гордое.
На свежем снегу виднелись кое-где небольшие пятна крови. В свете неяркого солнца, проглядывавшего сквозь сплошные облака, эти пятна казались совсем чёрными. У тротуара, раскинув в стороны руки, лежал мужчина с реденькой седой бородкой.
— Пьяный? — спросил Чугунок.
— Убитый, — мрачно ответил Серёжка.
Чугунок завидовал приятелю. Серёжка вёл себя на баррикаде уверенно, спокойно, как во дворе заводского барака. А Чугунок по привычке все чего-то боялся и опасливо озирался по сторонам.
— А, чёрт! — крикнул дядя Паша, перезаряжая винтовку. Лицо его даже сморщилось от досады: видно, пуля не попала в цель. Рядом с ним, плотно прижавшись щекой к прикладу винтовки, стреляла женщина.
Заметив, что ребята не могут найти места на баррикаде, дядя Паша крикнул:
— Сюда, ребята, сюда!
Серёжка и Чугунок пристроились возле тяжёлых носилок с застывшей известью. Серёжка зарядил винтовку и выстрелил. Чугунок изо всех сил дёргал рукоятку затвора, но он не открывался.
— Дай-ка, — скомандовал Серёжка и стал показывать, как надо открывать и закрывать затвор, как целиться и спускать курок.
— Нагнись, убьют! — сердито крикнул он Чугунку.

Стрельба то усиливалась, то ослабевала. Наконец, офицеры стали отступать и вскоре скрылись из виду. На мостовой лежали двое убитых.
На баррикаде все сразу заговорили. Дядя Паша вынул из кармана кусок чёрного хлеба и разломил его на три части. Одну дал Серёжке, другую Чугунку, а третью стал есть сам. Только тут Чугунок вспомнил, что с утра ничего не ел. Хлеб показался ему очень вкусным, ароматным, и он проглотил его почти мгновенно.
Дядя Паша внимательно посмотрел на него, покачал головой и, отломив половину от своего куска хлеба, сказал:
— Возьми-ка ещё.
Съев хлеб, Чугунок вынул из кармана стреляные гильзы и замок от дамской сумочки и стал рассматривать их.
— Что, брат, скучная игрушка? — спросил дядя Паша. — Ну, ничего! Скоро настоящие игрушки получишь. Теперь уж хорошая-то жизнь близко.
Вдруг где-то вверху хлопнули подряд два выстрела. И на глазах у всех свалился на мостовую Петро, который выносил ребятам обрезы, а вслед за ним стал как-то странно сползать с баррикады по телеграфному столбу литейщик Антон.
Чугунок поднял голову и заметил, как за трубой соседнего дома мелькнула и скрылась чья-то тёмная фигура.
К литейщику Антону и Петру подбежали, подняли их и понесли в господский дом, где был штаб.
Петра принесли уже мёртвым и положили на стол. Он лежал весь обмякший и неподвижно глядел в потолок. Один из рабочих закрыл ему глаза. Все молча сняли шапки. И Чугунок тоже снял свой картуз.
Литейщика Антона положили на принесённую из соседней комнаты кушетку, обитую голубым шёлком. На шёлке под боком Антона медленно расплывалось красное пятно.
Антон лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Потом он открыл глаза и тихо сказал стоящему над ним человеку в солдатской шинели:
— Главное — продержитесь до наших отрядов. Почту и телеграф отдавать нельзя. Любой ценой продержитесь. А мне — труба… Это точно!
Кто-то вбежал в комнату и крикнул:
— Бандиты наступают!
И снова, как час назад, все бросились к дверям. Остались девушка-санитарка и Чугунок. Чугунок стоял на середине комнаты, смотрел на дядю Антона и плакал.
Антон молча поманил его к себе пальцем. Чугунок подошёл.
— Чего плачешь? — тихо спросил Антон.
— Тебя жалко…
— Меня не жалей. — Антон через силу улыбнулся. — Я счастливый. Меня твои дети вспоминать будут. Скажут: он жизнь за рабочее дело отдал.
Антон закрыл глаза и немного полежал молча. Потом с трудом повернулся, отстегнул кобуру с револьвером и повесил её на плечо Чугунку.
— Бери, стреляй. Это тебе личное оружие от партии Ленина. Стрелять-то умеешь?
— Научусь, — ответил Чугунок.
— Ну, иди, — махнул рукой Антон. — Приходи меня хоронить.
Чугунок, не переставая плакать, схватил свой обрез и выбежал на улицу.
Баррикаду обстреливали со всех сторон. Уголовники из Челдоновой «команды» наступали вместе с офицерами, но действовали гораздо смелее, нахальнее их. Бандиты забирались в дома, стреляли из окон и с крыш.
Около Чугунка подряд ударились две пули. Он поднял голову и увидел, как из-за той же печной трубы, из-за которой стреляли в литейщика Антона, виднеется фуражка с длинным блестящим козырьком над рыжими кудрями.
«Рыжий, — мелькнуло в голове у Чугунка. — Значит, он и Антона убил!..»
Чугунок простонал, как от боли.
— Ранили? — тревожно спросил лежавший рядом Серёжка.
Не ответив, Чугунок быстро поднял обрез, прицелился, как учил Серёжка, и, стиснув зубы, спустил курок. Рыжий осел за трубу и больше не появлялся.
…А через час, когда к баррикаде подошли другие рабочие отряды и бандитов разогнали, Чугунок вместе со всеми шёл «громить главный буржуйский штаб», как сказал Серёжка. Он впервые без опаски шагал по чистой и тихой улице богачей и никого не боялся. Он был с рабочими и знал, что в обиду они его не дадут.
На Церковной улице Чугунок спросил дядю Пашу:
— Дядя Паш, а вы бывали здесь?
— Решётку вон ту для сада я отливал, знаю… Железные ворота тоже я сделал. Это Шураева нашего дом. А так, без дела, бывать не приходилось. Это не нашенские были улицы — чужие.