В. И. ЕЛОВСКИХ
СТАРИННАЯ ШКАТУЛКА
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
Рассказ
ЧАСЫ НОЧНОГО БДЕНИЯ
Гитару эту Константин Петров купил в Москве, в комиссионке. Когда был еще студентом. Заскочил туда просто так, по пути. Видит: лежит на прилавке гитара. Вся какая-то странно белая, выцветшая от старости, обшарпанная. И легкая, как перышко. Никогда не видывал Константин такой воздушной гитары. Провел пальцем по струнам. И гитара ожила; казалось, все в ней — и деки, и обечайка, и гриф с наклейкой, и головка с колками — загорелось, наполнилось бархатными, певучими звуками, которые утихали медленно и стройно. Константин радостно вздрогнул. Гитара стоила довольно дорого, но деньги у него были: подработал на стройке в каникулы.
Он вынимал ее из футляра, когда шибко уж уставал и когда на душе становилось тяжело, неспокойно. Поиграет и — легче.
В комнату ввалилась, шумно дыша, хозяйка дома Семеновна, старушенция лет семидесяти пяти, крупная и громкоголосая. У нее изжелта-седые волосы, странно похожие по цвету на солому, и простоватое бабье лицо. Доброе лицо, внушающее доверие.
— А здорово у тя на гитаре-то получатся. — Улыбнулась. От улыбки ее лицо стало казаться хитрым и умным.
— Эйнштейн говорил: «В научном мышлении всегда присутствует элемент поэзии. Настоящая наука и настоящая музыка требуют однородного мыслительного процесса».
— А-а-а!.. — В ее голосе небрежные интонации. — Пошел бы вот в ресторан. Говорят, там целыми вечерами робята наигрывают. Деньгу зашибают.
Шутит старуха. Она такая — любит пошутить.
— Ну, чо сидишь тутока? Штаны просиживаешь. О, гляди!.. — Старуха боднула воздух, указывая на раскрытое окошко.
Дом на берегу реки. За рекой повис над бесконечной сибирской степью перезрелый малокровный месяц. Реку поперек опоясала сверкающая лунная дорожка. На берегу люди. Полно людей. Говор. Смех. И в этом говоре и смехе что-то нарочитое. Так кажется Константину.
— А книжки от тебя никуда не убегут.
Старуха снова боднула воздух, указывая на шкаф. Грубый, потрескавшийся шкаф этот был когда-то посудным. А теперь он весь заполнен книгами и журналами. Книги лежат даже на верху шкафа. И на подоконнике. И на столе. И на полу. У стены солдатского вида койка. С простеньким, солдатского типа одеяльцем. Книги и гитара — Костины, все остальное хозяйкино.
— Один ученый сказал: «Учение есть форма сохранения интеллекта».
— И что ты все пишешь?
— Работаю над статьей о профилактике простудных заболеваний. О том, как стимулировать иммунитет и другие защитные механизмы. Как бы это проще объяснить?
— Не объясняй, — отмахивается Семеновна. — Все одно не пойму. А зачем те это?
— Надо, Семеновна! Французский ученый Амо писал: «…зараза обладает жизнью и как все живое может быть убита».
Он улыбчиво смотрит на старуху. Ему нравится ошарашивать ее всякими научными фразами и словечками.
— Зараза, она зараза и есть.
— Я изучаю врагов иммунной системы. Это очень кровожадные враги, хотя и без оружия. Ну, ладно, Семеновна, мне надо работать. Извините.
— Убегаю, убегаю. Тока скажи-ка мне, что у тебя с Таней?
— А ничего. А вы…
— Ну, смотри, проглядишь девку.
— А откуда вы знаете про Таню? — удивился Константин.
Семеновна узнала о Тане от деверя, а тот от кого-то еще. Все как есть выведали. Славная девка, говорят. Женить надо парня. А то сам он когда-то надумает. Семеновна весь век прожила в одиночестве, уж как-то так получилось, и по-матерински любила этого чудно- ватого, нелепого на ее взгляд, парня. Не понимала его, а любила.
Утром поджарила ему оладышек. Они получились пышные, подрумяненные, аппетитные. Константин спешил в поликлинику и ел торопливо.
— Чего это ты, будто принудиловку по еде отбываешь. — Тут у Семеновны была ревность: разве можно есть без аппетита такие чудо-оладышки. — Как с цепи сорвался. Я вот отосплюсь, как полагается. По огороду и по двору пройдуся.
— О, все это, Семеновна, лишь подтверждает выводы, которые я делаю в статье. Надо пробуждать и укреплять защитные силы организма. А пока мы все больше уповаем на лекарства. Я вот расскажу вам такой случай. Произошло это в Кургане. В январе восемьдесят второго года. Один из пятиэтажных домов там вдруг начал ночью падать и опускаться в землю. Точнее, часть дома. Под домом этим по какой-то причине образовался плывун. И вот кто-то из жильцов, спасаясь от смерти, сумел, представьте себе, спуститься с верхнего этажа прямо по разломанной стене. А как спускался, сказать не может. Сам диву дается. Свет, конечно, потух. Темно кругом было. А мужчина говорит: было светло и все, дескать, хорошо видно. Этот факт тоже говорит за то, что в организме человека таятся огромные запасы сил.
— И я вот не сразу к докторам бегу. А скоко-то выжидаю. И бывает так, что само проходит.
— Вы, Семеновна, оптимист. И, думаю, проживете довольно долго. На короткую жизнь обречены люди с постоянно гнетущим настроением и пассивностью. Человеку, например, достаточно убедить себя, что он скоро умрет, и он в самом деле может умереть. Я знаю такой случай: одна женщина приняла порошок от головной боли, думая, что это яд. Легла и умерла. И здоровье, и счастье в нас самих.
Константин глянул вниз и хихикнул: впопыхах он напялил на ноги разные носки — коричневый и серый. Спрятал ноги под стол; если хозяйка увидит, засмеет, она такая.
Где-то под дыристым амбарным коньком торопко, с болезненной натугой постанывал голубь. И было слышно, как смешно бьют — шлеп, шлеп, шлеп — гривастые настырные волны о берег: видать, разматывается-разгуливается ветерок, — ночью доносились только легкие всплески. Константин любит слушать, как плещутся волны. Они успокаивают, умиротворяют. А стоны голубей тревожат. А он и без того чувствует постоянное легкое напряжение; кажется ему, будто он что-то недоделал, недоработал и что-то недостает ему.
Константин страстно мечтает о научной работе. Да что там мечтает. Уже кое-что и делает. Помаленьку. У себя в поликлинике. Напечатал несколько статей в медицинских журналах. Но почему-то стыдится говорить об этом. Скрывает. И живет как бы двойной жизнью: лечащего врача-терапевта и исследователя. Наверное, никто в их городе не прочитывал столько медицинских книг и журналов, как он. То была непонятная даже ему самому неуемная тяга-страсть; будто кто-то все время так и подстегивал его: читай, думай, думай, ищи! Он часто задавал себе вопросы: почему и как, на которые пока не было в науке полного ответа. Его не покидала убежденность, что он когда-нибудь сможет ответить хотя бы на один из этих вечных окаянных вопросов. Казалось, что он уже на пути к этому. Надо только думать, наблюдать и искать. Искать. Наблюдать. И думать. И если часть дня или вечер проходили у него в случайном или вынужденном безделье, Константин считал, что сутки потеряны. И это чувство потери было неприятно, тягостно. Удовлетворение появлялось лишь от сознания того, что сегодня он работал в полную силу. Он вырабатывал в себе способность трудиться по семнадцати-восемнадцати часов в сутки. Мало спать. И довольствоваться малым. Спал четыре-пять часов, изредка шесть. Больше не хотелось.
По стародавней привычке Семеновна раза три вскакивала за эту ночь и протопывала по скрипучим половицам, разминая больную поясницу. Константин читал какую-то толстую-претолстую книгу. С черной сердитой обложкой. Тяжелая, видать, книга. Она всем своим видом как бы говорила: нет, не дамся я тебе, окаянный, не дамся! «Ты чего это опять рассиделся тут? — фальшиво-сердито спросила она. — Три часа уж почти. Ни одной ночи не поспит по-человечьи. Ремень по тебе, я вижу, плачет». — «Исправлюсь, Семеновна, исправлюсь! Ложусь!»
Вчера хозяин соседнего дома, мужик степенный и рассудительный, сказал Семеновне: «Сдадут в своем институте кое-как по шпаргалкам. А лечить рази по шпаргалкам будешь? Вот тутка и кукарекай. Корпи над книжками».
Где-то перед обедом заскочил он в аптеку. К аптекарше Тане. К той самой… Константин познакомился с ней еще зимой. Ну, как познакомился. Сперва заходил за лекарствами. А потом… Раза два ходили в кино, один раз — в парк. Иногда он приходил к ней в общежитие; ее подружки торопливо уходили «по своим делам», и Таня утихала, настораживалась, ожидая, что Константин полезет к ней с ласками. Но он начинал говорить о болезнях, о лекарствах, о книгах. И только однажды вдруг заговорил о музыке: «Где много хорошей музыки, там меньше зла».
— Я хотела бы сходить в горсад, — сказала Таня.
Он виновато пожал плечами:
— Я не смогу, Таня. У меня тут одно дело… Я зайду к вам вечером на полчасика. И мы поговорим обо всем. Хорошо?
Она знала, что значит «поговорим». Опять те же разговоры о болезнях, о книгах и еще бог знает о чем.
— У вас плохое настроение, Танечка?
Она как-то неопределенно хмыкнула и не ответила.
Он не знал, что за час до его прихода к Тане заходила ее подружка Зоя, медсестра из поликлиники. Это была языкастая девка. Девка-бой. Хотя вроде бы и смотреть не на что: маленькая как шкалик и курносая. Сказала Тане:
— Давай махнем сегодня в горсад. Забирай своего Костюшу и подходите ко мне часов в восемь.
— Да разве пойдет он.
— Ну, слушай, гляжу я на тебя и просто диву даюсь. Что ты с ним вошкаешься? Все одна да одна. Да еще, не дай бог, замуж выскочишь за него. Представляю. Зыбка. Пеленки. Ворчливая квартирная хозяйка. А денег — кот наплакал. Врач, врач!.. Знаешь, буду с тобой откровенна. Я вот слышала, как он разговаривал с больным. Смехотура, слушай. Ты, дескать, делай так. Как тока в доме станет совсем, совсем тихо, ночью, рано утром или там поздно вечером, то старайся прислушиваться. Изо всех сил старайся уловить хоть какой-нибудь махонький звук. И так каждый день. Постоянно. И слух будет улучшаться. Я, мол, это на себе испытал.
— А может, и в самом деле.
— Ну, прямо! Во-первых, это дело не терапевта. Во- вторых, разве можно давать какие-то серьезные советы в коридоре. И, если бы это было так, то все врачи давным- давно знали бы об этом. Что ты в самом деле?! А вчера вот говорит невропатологу Эльзе Петровне: такой-то пристрастился к водке. И это потому, что он очень нервный. Водкой он как бы успокаивает себя. И вы пропишите ему элениум. Ну кто лечит транквилизаторами пьянчужек? Или вот еще… Приехал к больному.
У того с головой что-то там. И надо было сделать укол эуфиллина в вену. Петров тыкал, тыкал, но так и не смог попасть в вену. Врач называется. Правда, сразу определил, что у больного синдром Меньера. А ведь и лор, и невропатолог не могли определить. Ты только не обижайся, Танюш. У Петрова этого и вид-то обалделый какой-то. Будто его по башке поленом угостили. На холеру он те сдался. Забегай ко мне часов в восемь. На танцы сходим.
— Работает, работает… — небрежно проговорила Таня, не глядя на Константина.
— Мне так нравится, Танечка. — Он улыбнулся. Не губами. Глазами. Они у него весело и ласково сузились. — Мой папа тоже все время работал. Он был психиатром. Завтра я поеду в деревню Сучки. Странное название, не правда ли? В этой деревне живет старик ста шести лет. И, представляете, еще здоров и крепок. Хорошо слышит и видит. И все делает по дому. Замечательный дед. Я договорился с его внуком. И мы поедем с ним вместе.
К ним подошла немолодая женщина. Одета бедно. Усталый вид.
— Константин Филиппыч, выписали б мне хоть пилюль каких-то. Мне отпуск дали, и я думаю куда-нибудь съездить. К золовке или к племяннику. И мало ли что в дороге.
— Я выписал вам пантокрин. И больше ничего не надо. Хорошее витаминизированное питание. Строгий режим дня. Гимнастика. Прогулки. И все прочее. Ведь мы говорили с вами об этом. И я бы не советовал вам уезжать в отпуск куда-то далеко. Жара. На вокзалах очереди. В вагонах духота. И по дороге вы растеряете все, что получите на юге.
Таня была уверена, что Константин прав. Но он почему-то раздражал ее. Даже его русый чуб казался ей сегодня неприятным. Такой густой-прегустой чуб.
«Да, в нем есть что-то лишнее и в то же время чего-то вроде бы недостает», — раздумывала она, слушая его по-всегдашнему сухой, деловой голос.
— Старик этот просыпается в пять утра. Никакого будильника не надо. А если требуется, может проснуться и в час и в три часа ночи. Ошибается только на минуты. Живые биологические часы. Вот еще одна тема для исследования. Думаю, что мозг человека и через тысячу лет будет загадывать ученым великие загадки. Вчера прочитал интересную статью. Дело было после войны. В одной психоневрологической больнице произошел пожар. И во время этого пожара двое больных неожиданно пришли в себя. Выздоровели.
Таня зевнула, прикрыв рот ладошкой. Ей было скучно. А Константин говорил и говорил:
— Если бы я заболел раком легких или раком желудка и появились метастазы, я бы сделал так: договорился бы с авиаторами, и те сбросили бы меня с парашютом где-нибудь далеко-далеко в тайге. Где нет ни людей, ни дорог. Я бы не взял с собой ни карт и ни компаса.
Ни ружья и ни пищи. Разве что перочинный ножичек захватил бы. Я бы не знал, куда мне идти и как спасаться. И дни, недели, проведенные в страшных лишениях, мысли о том, что ты заблудился и, возможно, помрешь и тело твое растащат звери, все это подтолкнуло бы организм на борьбу с болезнью. И рака не будет. Я почему-то уверен, что не будет.
«Плетет, не знай чего», — подумала Таня. Она слушала и не слушала Константина.
В аптеку зашли сразу несколько человек. Таня занялась ими. В ее медлительных, удовлетворенных движениях и в столь же медлительном голосе чувствовалось какое-то безразличие, даже пренебрежение к Петрову. Он это понял, но, когда люди ушли, продолжал с прежним спокойствием:
— Вчера читал пословицы и поговорки о здоровье. Много общеизвестного, вроде того, что долго жуешь — долго живешь. Но вот одна пословица меня поразила: «Если хочешь жить — потягивайся». В народе поняли полезность этого явления, хотя и не осознали глубинной его сути, которая, как я понимаю, состоит в том, что организм человека, как, впрочем, и всякого животного, избавляется от шлаков. И меня интересуют шлаки. Великая среди великих проблема.
«Господи, как это все надоело», — опять подумала Таня. Будто откуда-то издалека доносился до нее сухой, деловой голос. Обрывки речи:
— Наука будущего главный упор будет делать на сопротивляемость организма. Надо всемерно усиливать эту сопротивляемость… Мне сказали, что Терентий Мальцев любит ходить босиком. Ему уже девяносто лет. Это известный полевод. Так вот, Мальцев говорит, что ходить босиком очень полезно. Об этом тоже стоит подумать. О необходимости заземления говорит в своей книге «Активное долголетие» и академик Микулин.
«Хоть бы кто-нибудь зашел. Ну, зайдите же кто-нибудь!» — молила она.
— Задумывались ли вы над тем, почему многие больные без страха встречают смерть? Исчезает надежда на выздоровление. Больным овладевает депрессия. А постоянная депрессия — это предвестник смерти.
И Таню будто прорвало:
— Эх, Константин Филиппович, Константин Филиппович! Подумали бы лучше о квартире.
— О какой квартире?
— А то живете бог знает где. Да и… — Она замялась. — Извините меня. И одеты вы как-то… Костюм модный. А вот туфли стариковские. Такие сейчас уже никто, кроме стариков, не носит.
— А какое мне дело до того, что не носят. Чехов говорил…
— Вы уж извините меня, пожалуйста.
Да, он был безразличен к одежде, как и многие очень занятые люди.
— Чехов говорил, что покой и довольство человека не вне его, а в нем самом. — Петров заулыбался. — Что с вами, Таня? Я зайду к вам часов в восемь. И мы поговорим обо всем. Хорошо?
— Нет! Я сегодня иду к подруге на именины, — соврала она. В ее голосе отчужденность и растерянность.
На другой день он снова зашел к ней, попрощаться перед отъездом.
— Поезжайте, мне-то что, — на этот раз с какой-то злой веселостью проговорила Таня.
Он недоумевал: что с ней? А все было проще
простого. Вчера Таня весь вечер прогуляла с Зоей в городском саду. Танцевали. Ели мороженое в кафе. У нее до сих пор звучит в ушах мелодия грустного танго
Когда они остались одни, Константин сказал:
— Я вернусь завтра под вечер. Не смогли бы вы зайти ко мне на квартиру? Часов в восемь. Ведь вы никогда не были у меня. Послушайте, как я играю на гитаре. Я играю немного и на баяне. И как разбогатею, обязательно куплю баян.
— Нет, я буду занята.
— Извините, а чем заняты?
— Ну, мало ли чем, — сухо ответила Таня, вспомнив вчерашние Зоины наставления: «Кончай с этим Петровым, поняла? К шутам его собачьим!»
Она заметно оживилась, когда вошли двое за лекарствами.
— Так как мы договоримся? — спросил он, когда они вновь остались вдвоем.
— А никак. — Таня небрежно пожала плечиками. — Я уже сказала, что буду занята.
— А послезавтра?
— Я буду занята и послезавтра.
— А все же, что случилось, Танечка?
— Оставьте меня, пожалуйста, в покое! — Голос вежливый, но сколько в нем холода.
«Зачем звать ее в жалкую Семеновнину хибару?» — раздумывал Константин, зло шагая по коридору поликлиники. Ему было обидно. От всего обидно. От холодных, несправедливых слов Таниных, от своей неустроенной, бобыльской жизни. От того, что уже не осталось у него никого из родичей, все как-то незаметно повымерли. «Видимо, с Таней все. Ну, что ж!..»
Он зашел в приемную главврача. Сел за стол и начал писать заявление: «Прошу уволить меня по собственному желанию…» Его уже давно звали в заводскую поликлинику, обещая отдельную комнату «гостиничного типа». Звучит-то как — «гостиничного типа». Но отдельная! И надо подумать еще о зарплате.
…В Зоиной квартире (двухкомнатная, со всеми удобствами и в центре города — умеют же люди устраиваться!) сидели двое парней, чем-то на диво похожие, хотя у одного жиденькая бородка и усишки, а у другого лицо голо, как детский мячик. «Чем же похожи?» — задала себе вопрос Таня и тут же нашла ответ: оба рослые, у обоих самоуверенность в манерах и пошлая сытость во взглядах.
Бородач со смешной, тяжелой деловитостью вынул из газетного свертка четвертинку коньяка, две бутылки вина и коробку шоколадных конфет.
— Это по какому поводу, Георгий? — деланно-сердито спросила Зоя.
— Послезавтра будет Ильин день, Зоенька. И мы с Орестом, как правоверные христиане, решили отметить наступление этого важного праздника.
— Люблю виноградный сок. Хорошо переброженный. — Орест потирал руки, поглядывая на бутылки и на Таню. Он с первой минуты повел себя так, будто давнешенько знает Танюшу и будто ей приятны его ухаживания, его липкие взгляды, — Ученые-диетологи заявляют, что сухое вино в умеренных количествах не вредно. Даже наоборот — полезно, так как содержит в себе полный набор витаминов.
Таня хотела возразить, но смолчала. Она была стеснительной.
Пили. Закусывали. Болтали о том, о сем. И снова пили. Таня незаметно поглядывала на Георгия и Ореста. Где-где, а за едой человек раскрывается. Парни ели и пили не то, чтобы жадно, но как-то излишне уж активно, напористо. Некрасиво ели. Зато танцевали легко, красиво.
— Эта старомодная телега, Георгий, нуждается в нашем конструкторском обновлении. — Орест указал на радиолу. — Сколько ненужного шипения. Сколько хрипа. Древние римляне говорили: «Умри с жаждой действий».
Насчет римлян он, конечно же, поднаврал. Уж шибко хотелось этим пьяным парням говорить «учено», «философски». И какие поучительные интонации. «Неужели Зое нравятся такие голоса?» — подумала Таня с затаенной усмешкой.
Парни начали рассматривать проигрыватель.
— Вы там осторожно, — громко сказала Зоя. И шепотком Тане в ухо: — Они не инженеры. Хоть и корчат из себя кого-то. У Гошки так… классов семь. Но заколачивают, промежду прочим, больше многих инженеров. А Гошка еще и наследство от матери получил.
Проигрыватель продолжал хрипеть и после «конструкторского обновления».
Опять пили. Но так, понемножку. Для видимости больше. Георгий рассказывал анекдоты. Двусмысленные, скабрезные. Орест, хохоча, обнял Таню. Ну, обнял, обнял — бывает. Но зачем же так небрежно. Она отодвинулась. Он вновь обнял, на этот раз с силой, и, притянув к себе, поцеловал в щеку. Таня вскочила и сердито отошла к окну.
«Какие у него липкие губы. Почему они такие липкие?»
А проигрыватель хрипел и хрипел. Звучало старинное танго. Раньше оно нравилось Тане. А сейчас было чем-то неприятно. Зоя с Георгием сидели в другой комнате Тихо сидели. Заснули они там, что ли?
— Ну, чего ты? — сказал Орест, подходя к Тане. И в голосе даже обида какая-то.
— Оставь меня в покое!
— Подожди! — пьяно махнул он рукой. — Давай поговорим.
— Что тебе нужно?
Орест чуть заметно ухмыльнулся. И снова поцеловал ее в щеку. Хотел в губы. А Таня отвернулась. Было что-то холодное, противное в его поцелуях. Она не нравилась ему, и если нравилась, то так… немножко. И это еще более озлобляло девушку.
«Какая недобрая у него веселость», — подумала Таня.
А Орест думал, что эта девка, видать, умна и к тому же излишне чувствительна. Он же любил глупеньких, с ними ему было легко, просто, тогда он сам себе казался «на высоте».
Орест с Георгием — великие нахалы. Нахальство — их главное оружие, которое они пускают в ход и нападая, и защищаясь. Ах, какая это нужная штука — нахальство! Особливо, если любишь ладненько отдохнуть и поразвлечься. Но оба они не прочь поболтать и о доброте, зная, что добрым слыть выгодно.
Что-то все не нравилось Тане сейчас. Даже Зоина квартира с разноцветными коврами, которыми были покрыты и пол, и стены. И сама Зоя тоже не нравилась: размахивает руками как пьяный мужик. Огромный полосатый шарф опоясал ее шею и опустился по груди, животу чуть ли не до колен. Шик-блеск!
Когда Орест, крикнув: «Эй, друзья, давайте-ка еще пропустим по стакашку!» и весело напевая, пошел в другую комнату, где сидели Георгий с Зоей, Таня с оглядкой, как воровка, выскочила из квартиры.
Утром к ней в аптеку зашла Зоя и сказала с укором:
— Что это ты улетучилась вчера? Мы даже не заметили. И Орест все спрашивал, где ты живешь. — Помолчала. И насмешливо улыбнулась: — Петров подал заявление об увольнении.
— Петров? — удивилась Таня.
— Да. Но главврач не подписал. Он считает Петрова очень хорошим доктором, представь себе. Дескать, это молодой ученый. И, говорят, расстроился даже, когда увидел заявление. О, как! Это мне сегодня наши девчонки рассказали. Какие-то научные статьи Петров напечатал. Что-то, в общем, еще говорили. Слушай, ты что будешь вечером делать?..
Бывают же такие поездки, когда все идет как-то неладно, тяп-ляп, и человек без конца нервничает и раздражается. До Сучков надо было ехать сперва на поезде, потом на автобусе. Но поезд запоздал, автобус к той поре ушел и верст пятнадцать пришлось шагать пешком. В Сучки Константин заявился уже в темноте, когда окна во всех избах немо и нелюдимо чернели. Деревня спала. В обратную дорогу поезд тоже запоздал. На душе у Константина было как-то беспокойно, нехорошо. Без конца вспоминались последний разговор с Таней, растерянное лицо главврача: «Я не могу удовлетворить вашу просьбу. У нас не хватает врачей…» И Константин думал с сердитым упрямством: «Ну, что ж, пусть будет так, как есть. Так, так, так!..»
Подошел к окну. На дырявой крыше скособочившегося пустующего хлева ворошились голуби. Один из них, крупный, откормленный, был злым-презлым. Покрутится, покрутится на одном месте и яростно набрасывается на другого голубя. Клюет.
Стараясь сбить с себя тяжелое настроение, Константин стал вспоминать старика, к которому ездил. Седой красавец, с зеленоватыми бодрыми глазами. Константин удивился, увидев его глаза. И какое спокойствие. Все время как бы слегка радуется чему-то. Будто моторчик у него где-то внутри. «Жив, глаза глядят, вот и радуйся», — сказал он Константину.
Коротко скрипнула дверь комнатки, показалась сперва седая Семеновнина голова, потом ее опущенные плечи:
— Опять сидит. Сидит ить!..
— Исправлюсь, Семеновна, исправлюсь!
Он просыпался. И снова засыпал. Сны. И грезы. Грезы и сны. Все перемешивалось воедино. То были необычные люди. Не похожие на тех, каких он когда- либо видел. Рослые. Под потолок. Старики с лицами юношей. И старухи со статью девушек. Грезы, грезы. Уже без сна.
Если б все было так, как нам хочется…
1986 г.
В. И. ЕЛОВСКИХ
СТАРИННАЯ ШКАТУЛКА
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
Рассказ
ЧАСЫ НОЧНОГО БДЕНИЯ
Гитару эту Константин Петров купил в Москве, в комиссионке. Когда был еще студентом. Заскочил туда просто так, по пути. Видит: лежит на прилавке гитара. Вся какая-то странно белая, выцветшая от старости, обшарпанная. И легкая, как перышко. Никогда не видывал Константин такой воздушной гитары. Провел пальцем по струнам. И гитара ожила; казалось, все в ней — и деки, и обечайка, и гриф с наклейкой, и головка с колками — загорелось, наполнилось бархатными, певучими звуками, которые утихали медленно и стройно. Константин радостно вздрогнул. Гитара стоила довольно дорого, но деньги у него были: подработал на стройке в каникулы.
Он вынимал ее из футляра, когда шибко уж уставал и когда на душе становилось тяжело, неспокойно. Поиграет и — легче.
В комнату ввалилась, шумно дыша, хозяйка дома Семеновна, старушенция лет семидесяти пяти, крупная и громкоголосая. У нее изжелта-седые волосы, странно похожие по цвету на солому, и простоватое бабье лицо. Доброе лицо, внушающее доверие.
— А здорово у тя на гитаре-то получатся. — Улыбнулась. От улыбки ее лицо стало казаться хитрым и умным.
— Эйнштейн говорил: «В научном мышлении всегда присутствует элемент поэзии. Настоящая наука и настоящая музыка требуют однородного мыслительного процесса».
— А-а-а!.. — В ее голосе небрежные интонации. — Пошел бы вот в ресторан. Говорят, там целыми вечерами робята наигрывают. Деньгу зашибают.
Шутит старуха. Она такая — любит пошутить.
— Ну, чо сидишь тутока? Штаны просиживаешь. О, гляди!.. — Старуха боднула воздух, указывая на раскрытое окошко.
Дом на берегу реки. За рекой повис над бесконечной сибирской степью перезрелый малокровный месяц. Реку поперек опоясала сверкающая лунная дорожка. На берегу люди. Полно людей. Говор. Смех. И в этом говоре и смехе что-то нарочитое. Так кажется Константину.
— А книжки от тебя никуда не убегут.
Старуха снова боднула воздух, указывая на шкаф. Грубый, потрескавшийся шкаф этот был когда-то посудным. А теперь он весь заполнен книгами и журналами. Книги лежат даже на верху шкафа. И на подоконнике. И на столе. И на полу. У стены солдатского вида койка. С простеньким, солдатского типа одеяльцем. Книги и гитара — Костины, все остальное хозяйкино.
— Один ученый сказал: «Учение есть форма сохранения интеллекта».
— И что ты все пишешь?
— Работаю над статьей о профилактике простудных заболеваний. О том, как стимулировать иммунитет и другие защитные механизмы. Как бы это проще объяснить?
— Не объясняй, — отмахивается Семеновна. — Все одно не пойму. А зачем те это?
— Надо, Семеновна! Французский ученый Амо писал: «…зараза обладает жизнью и как все живое может быть убита».
Он улыбчиво смотрит на старуху. Ему нравится ошарашивать ее всякими научными фразами и словечками.
— Зараза, она зараза и есть.
— Я изучаю врагов иммунной системы. Это очень кровожадные враги, хотя и без оружия. Ну, ладно, Семеновна, мне надо работать. Извините.
— Убегаю, убегаю. Тока скажи-ка мне, что у тебя с Таней?
— А ничего. А вы…
— Ну, смотри, проглядишь девку.
— А откуда вы знаете про Таню? — удивился Константин.
Семеновна узнала о Тане от деверя, а тот от кого-то еще. Все как есть выведали. Славная девка, говорят. Женить надо парня. А то сам он когда-то надумает. Семеновна весь век прожила в одиночестве, уж как-то так получилось, и по-матерински любила этого чудно- ватого, нелепого на ее взгляд, парня. Не понимала его, а любила.
Утром поджарила ему оладышек. Они получились пышные, подрумяненные, аппетитные. Константин спешил в поликлинику и ел торопливо.
— Чего это ты, будто принудиловку по еде отбываешь. — Тут у Семеновны была ревность: разве можно есть без аппетита такие чудо-оладышки. — Как с цепи сорвался. Я вот отосплюсь, как полагается. По огороду и по двору пройдуся.
— О, все это, Семеновна, лишь подтверждает выводы, которые я делаю в статье. Надо пробуждать и укреплять защитные силы организма. А пока мы все больше уповаем на лекарства. Я вот расскажу вам такой случай. Произошло это в Кургане. В январе восемьдесят второго года. Один из пятиэтажных домов там вдруг начал ночью падать и опускаться в землю. Точнее, часть дома. Под домом этим по какой-то причине образовался плывун. И вот кто-то из жильцов, спасаясь от смерти, сумел, представьте себе, спуститься с верхнего этажа прямо по разломанной стене. А как спускался, сказать не может. Сам диву дается. Свет, конечно, потух. Темно кругом было. А мужчина говорит: было светло и все, дескать, хорошо видно. Этот факт тоже говорит за то, что в организме человека таятся огромные запасы сил.
— И я вот не сразу к докторам бегу. А скоко-то выжидаю. И бывает так, что само проходит.
— Вы, Семеновна, оптимист. И, думаю, проживете довольно долго. На короткую жизнь обречены люди с постоянно гнетущим настроением и пассивностью. Человеку, например, достаточно убедить себя, что он скоро умрет, и он в самом деле может умереть. Я знаю такой случай: одна женщина приняла порошок от головной боли, думая, что это яд. Легла и умерла. И здоровье, и счастье в нас самих.
Константин глянул вниз и хихикнул: впопыхах он напялил на ноги разные носки — коричневый и серый. Спрятал ноги под стол; если хозяйка увидит, засмеет, она такая.
Где-то под дыристым амбарным коньком торопко, с болезненной натугой постанывал голубь. И было слышно, как смешно бьют — шлеп, шлеп, шлеп — гривастые настырные волны о берег: видать, разматывается-разгуливается ветерок, — ночью доносились только легкие всплески. Константин любит слушать, как плещутся волны. Они успокаивают, умиротворяют. А стоны голубей тревожат. А он и без того чувствует постоянное легкое напряжение; кажется ему, будто он что-то недоделал, недоработал и что-то недостает ему.
Константин страстно мечтает о научной работе. Да что там мечтает. Уже кое-что и делает. Помаленьку. У себя в поликлинике. Напечатал несколько статей в медицинских журналах. Но почему-то стыдится говорить об этом. Скрывает. И живет как бы двойной жизнью: лечащего врача-терапевта и исследователя. Наверное, никто в их городе не прочитывал столько медицинских книг и журналов, как он. То была непонятная даже ему самому неуемная тяга-страсть; будто кто-то все время так и подстегивал его: читай, думай, думай, ищи! Он часто задавал себе вопросы: почему и как, на которые пока не было в науке полного ответа. Его не покидала убежденность, что он когда-нибудь сможет ответить хотя бы на один из этих вечных окаянных вопросов. Казалось, что он уже на пути к этому. Надо только думать, наблюдать и искать. Искать. Наблюдать. И думать. И если часть дня или вечер проходили у него в случайном или вынужденном безделье, Константин считал, что сутки потеряны. И это чувство потери было неприятно, тягостно. Удовлетворение появлялось лишь от сознания того, что сегодня он работал в полную силу. Он вырабатывал в себе способность трудиться по семнадцати-восемнадцати часов в сутки. Мало спать. И довольствоваться малым. Спал четыре-пять часов, изредка шесть. Больше не хотелось.
По стародавней привычке Семеновна раза три вскакивала за эту ночь и протопывала по скрипучим половицам, разминая больную поясницу. Константин читал какую-то толстую-претолстую книгу. С черной сердитой обложкой. Тяжелая, видать, книга. Она всем своим видом как бы говорила: нет, не дамся я тебе, окаянный, не дамся! «Ты чего это опять рассиделся тут? — фальшиво-сердито спросила она. — Три часа уж почти. Ни одной ночи не поспит по-человечьи. Ремень по тебе, я вижу, плачет». — «Исправлюсь, Семеновна, исправлюсь! Ложусь!»
Вчера хозяин соседнего дома, мужик степенный и рассудительный, сказал Семеновне: «Сдадут в своем институте кое-как по шпаргалкам. А лечить рази по шпаргалкам будешь? Вот тутка и кукарекай. Корпи над книжками».
Где-то перед обедом заскочил он в аптеку. К аптекарше Тане. К той самой… Константин познакомился с ней еще зимой. Ну, как познакомился. Сперва заходил за лекарствами. А потом… Раза два ходили в кино, один раз — в парк. Иногда он приходил к ней в общежитие; ее подружки торопливо уходили «по своим делам», и Таня утихала, настораживалась, ожидая, что Константин полезет к ней с ласками. Но он начинал говорить о болезнях, о лекарствах, о книгах. И только однажды вдруг заговорил о музыке: «Где много хорошей музыки, там меньше зла».
— Я хотела бы сходить в горсад, — сказала Таня.
Он виновато пожал плечами:
— Я не смогу, Таня. У меня тут одно дело… Я зайду к вам вечером на полчасика. И мы поговорим обо всем. Хорошо?
Она знала, что значит «поговорим». Опять те же разговоры о болезнях, о книгах и еще бог знает о чем.
— У вас плохое настроение, Танечка?
Она как-то неопределенно хмыкнула и не ответила.
Он не знал, что за час до его прихода к Тане заходила ее подружка Зоя, медсестра из поликлиники. Это была языкастая девка. Девка-бой. Хотя вроде бы и смотреть не на что: маленькая как шкалик и курносая. Сказала Тане:
— Давай махнем сегодня в горсад. Забирай своего Костюшу и подходите ко мне часов в восемь.
— Да разве пойдет он.
— Ну, слушай, гляжу я на тебя и просто диву даюсь. Что ты с ним вошкаешься? Все одна да одна. Да еще, не дай бог, замуж выскочишь за него. Представляю. Зыбка. Пеленки. Ворчливая квартирная хозяйка. А денег — кот наплакал. Врач, врач!.. Знаешь, буду с тобой откровенна. Я вот слышала, как он разговаривал с больным. Смехотура, слушай. Ты, дескать, делай так. Как тока в доме станет совсем, совсем тихо, ночью, рано утром или там поздно вечером, то старайся прислушиваться. Изо всех сил старайся уловить хоть какой-нибудь махонький звук. И так каждый день. Постоянно. И слух будет улучшаться. Я, мол, это на себе испытал.
— А может, и в самом деле.
— Ну, прямо! Во-первых, это дело не терапевта. Во- вторых, разве можно давать какие-то серьезные советы в коридоре. И, если бы это было так, то все врачи давным- давно знали бы об этом. Что ты в самом деле?! А вчера вот говорит невропатологу Эльзе Петровне: такой-то пристрастился к водке. И это потому, что он очень нервный. Водкой он как бы успокаивает себя. И вы пропишите ему элениум. Ну кто лечит транквилизаторами пьянчужек? Или вот еще… Приехал к больному.
У того с головой что-то там. И надо было сделать укол эуфиллина в вену. Петров тыкал, тыкал, но так и не смог попасть в вену. Врач называется. Правда, сразу определил, что у больного синдром Меньера. А ведь и лор, и невропатолог не могли определить. Ты только не обижайся, Танюш. У Петрова этого и вид-то обалделый какой-то. Будто его по башке поленом угостили. На холеру он те сдался. Забегай ко мне часов в восемь. На танцы сходим.
— Работает, работает… — небрежно проговорила Таня, не глядя на Константина.
— Мне так нравится, Танечка. — Он улыбнулся. Не губами. Глазами. Они у него весело и ласково сузились. — Мой папа тоже все время работал. Он был психиатром. Завтра я поеду в деревню Сучки. Странное название, не правда ли? В этой деревне живет старик ста шести лет. И, представляете, еще здоров и крепок. Хорошо слышит и видит. И все делает по дому. Замечательный дед. Я договорился с его внуком. И мы поедем с ним вместе.
К ним подошла немолодая женщина. Одета бедно. Усталый вид.
— Константин Филиппыч, выписали б мне хоть пилюль каких-то. Мне отпуск дали, и я думаю куда-нибудь съездить. К золовке или к племяннику. И мало ли что в дороге.
— Я выписал вам пантокрин. И больше ничего не надо. Хорошее витаминизированное питание. Строгий режим дня. Гимнастика. Прогулки. И все прочее. Ведь мы говорили с вами об этом. И я бы не советовал вам уезжать в отпуск куда-то далеко. Жара. На вокзалах очереди. В вагонах духота. И по дороге вы растеряете все, что получите на юге.
Таня была уверена, что Константин прав. Но он почему-то раздражал ее. Даже его русый чуб казался ей сегодня неприятным. Такой густой-прегустой чуб.
«Да, в нем есть что-то лишнее и в то же время чего-то вроде бы недостает», — раздумывала она, слушая его по-всегдашнему сухой, деловой голос.
— Старик этот просыпается в пять утра. Никакого будильника не надо. А если требуется, может проснуться и в час и в три часа ночи. Ошибается только на минуты. Живые биологические часы. Вот еще одна тема для исследования. Думаю, что мозг человека и через тысячу лет будет загадывать ученым великие загадки. Вчера прочитал интересную статью. Дело было после войны. В одной психоневрологической больнице произошел пожар. И во время этого пожара двое больных неожиданно пришли в себя. Выздоровели.
Таня зевнула, прикрыв рот ладошкой. Ей было скучно. А Константин говорил и говорил:
— Если бы я заболел раком легких или раком желудка и появились метастазы, я бы сделал так: договорился бы с авиаторами, и те сбросили бы меня с парашютом где-нибудь далеко-далеко в тайге. Где нет ни людей, ни дорог. Я бы не взял с собой ни карт и ни компаса.
Ни ружья и ни пищи. Разве что перочинный ножичек захватил бы. Я бы не знал, куда мне идти и как спасаться. И дни, недели, проведенные в страшных лишениях, мысли о том, что ты заблудился и, возможно, помрешь и тело твое растащат звери, все это подтолкнуло бы организм на борьбу с болезнью. И рака не будет. Я почему-то уверен, что не будет.
«Плетет, не знай чего», — подумала Таня. Она слушала и не слушала Константина.
В аптеку зашли сразу несколько человек. Таня занялась ими. В ее медлительных, удовлетворенных движениях и в столь же медлительном голосе чувствовалось какое-то безразличие, даже пренебрежение к Петрову. Он это понял, но, когда люди ушли, продолжал с прежним спокойствием:
— Вчера читал пословицы и поговорки о здоровье. Много общеизвестного, вроде того, что долго жуешь — долго живешь. Но вот одна пословица меня поразила: «Если хочешь жить — потягивайся». В народе поняли полезность этого явления, хотя и не осознали глубинной его сути, которая, как я понимаю, состоит в том, что организм человека, как, впрочем, и всякого животного, избавляется от шлаков. И меня интересуют шлаки. Великая среди великих проблема.
«Господи, как это все надоело», — опять подумала Таня. Будто откуда-то издалека доносился до нее сухой, деловой голос. Обрывки речи:
— Наука будущего главный упор будет делать на сопротивляемость организма. Надо всемерно усиливать эту сопротивляемость… Мне сказали, что Терентий Мальцев любит ходить босиком. Ему уже девяносто лет. Это известный полевод. Так вот, Мальцев говорит, что ходить босиком очень полезно. Об этом тоже стоит подумать. О необходимости заземления говорит в своей книге «Активное долголетие» и академик Микулин.
«Хоть бы кто-нибудь зашел. Ну, зайдите же кто-нибудь!» — молила она.
— Задумывались ли вы над тем, почему многие больные без страха встречают смерть? Исчезает надежда на выздоровление. Больным овладевает депрессия. А постоянная депрессия — это предвестник смерти.
И Таню будто прорвало:
— Эх, Константин Филиппович, Константин Филиппович! Подумали бы лучше о квартире.
— О какой квартире?
— А то живете бог знает где. Да и… — Она замялась. — Извините меня. И одеты вы как-то… Костюм модный. А вот туфли стариковские. Такие сейчас уже никто, кроме стариков, не носит.
— А какое мне дело до того, что не носят. Чехов говорил…
— Вы уж извините меня, пожалуйста.
Да, он был безразличен к одежде, как и многие очень занятые люди.
— Чехов говорил, что покой и довольство человека не вне его, а в нем самом. — Петров заулыбался. — Что с вами, Таня? Я зайду к вам часов в восемь. И мы поговорим обо всем. Хорошо?
— Нет! Я сегодня иду к подруге на именины, — соврала она. В ее голосе отчужденность и растерянность.
На другой день он снова зашел к ней, попрощаться перед отъездом.
— Поезжайте, мне-то что, — на этот раз с какой-то злой веселостью проговорила Таня.
Он недоумевал: что с ней? А все было проще
простого. Вчера Таня весь вечер прогуляла с Зоей в городском саду. Танцевали. Ели мороженое в кафе. У нее до сих пор звучит в ушах мелодия грустного танго
Когда они остались одни, Константин сказал:
— Я вернусь завтра под вечер. Не смогли бы вы зайти ко мне на квартиру? Часов в восемь. Ведь вы никогда не были у меня. Послушайте, как я играю на гитаре. Я играю немного и на баяне. И как разбогатею, обязательно куплю баян.
— Нет, я буду занята.
— Извините, а чем заняты?
— Ну, мало ли чем, — сухо ответила Таня, вспомнив вчерашние Зоины наставления: «Кончай с этим Петровым, поняла? К шутам его собачьим!»
Она заметно оживилась, когда вошли двое за лекарствами.
— Так как мы договоримся? — спросил он, когда они вновь остались вдвоем.
— А никак. — Таня небрежно пожала плечиками. — Я уже сказала, что буду занята.
— А послезавтра?
— Я буду занята и послезавтра.
— А все же, что случилось, Танечка?
— Оставьте меня, пожалуйста, в покое! — Голос вежливый, но сколько в нем холода.
«Зачем звать ее в жалкую Семеновнину хибару?» — раздумывал Константин, зло шагая по коридору поликлиники. Ему было обидно. От всего обидно. От холодных, несправедливых слов Таниных, от своей неустроенной, бобыльской жизни. От того, что уже не осталось у него никого из родичей, все как-то незаметно повымерли. «Видимо, с Таней все. Ну, что ж!..»
Он зашел в приемную главврача. Сел за стол и начал писать заявление: «Прошу уволить меня по собственному желанию…» Его уже давно звали в заводскую поликлинику, обещая отдельную комнату «гостиничного типа». Звучит-то как — «гостиничного типа». Но отдельная! И надо подумать еще о зарплате.
…В Зоиной квартире (двухкомнатная, со всеми удобствами и в центре города — умеют же люди устраиваться!) сидели двое парней, чем-то на диво похожие, хотя у одного жиденькая бородка и усишки, а у другого лицо голо, как детский мячик. «Чем же похожи?» — задала себе вопрос Таня и тут же нашла ответ: оба рослые, у обоих самоуверенность в манерах и пошлая сытость во взглядах.
Бородач со смешной, тяжелой деловитостью вынул из газетного свертка четвертинку коньяка, две бутылки вина и коробку шоколадных конфет.
— Это по какому поводу, Георгий? — деланно-сердито спросила Зоя.
— Послезавтра будет Ильин день, Зоенька. И мы с Орестом, как правоверные христиане, решили отметить наступление этого важного праздника.
— Люблю виноградный сок. Хорошо переброженный. — Орест потирал руки, поглядывая на бутылки и на Таню. Он с первой минуты повел себя так, будто давнешенько знает Танюшу и будто ей приятны его ухаживания, его липкие взгляды, — Ученые-диетологи заявляют, что сухое вино в умеренных количествах не вредно. Даже наоборот — полезно, так как содержит в себе полный набор витаминов.
Таня хотела возразить, но смолчала. Она была стеснительной.
Пили. Закусывали. Болтали о том, о сем. И снова пили. Таня незаметно поглядывала на Георгия и Ореста. Где-где, а за едой человек раскрывается. Парни ели и пили не то, чтобы жадно, но как-то излишне уж активно, напористо. Некрасиво ели. Зато танцевали легко, красиво.
— Эта старомодная телега, Георгий, нуждается в нашем конструкторском обновлении. — Орест указал на радиолу. — Сколько ненужного шипения. Сколько хрипа. Древние римляне говорили: «Умри с жаждой действий».
Насчет римлян он, конечно же, поднаврал. Уж шибко хотелось этим пьяным парням говорить «учено», «философски». И какие поучительные интонации. «Неужели Зое нравятся такие голоса?» — подумала Таня с затаенной усмешкой.
Парни начали рассматривать проигрыватель.
— Вы там осторожно, — громко сказала Зоя. И шепотком Тане в ухо: — Они не инженеры. Хоть и корчат из себя кого-то. У Гошки так… классов семь. Но заколачивают, промежду прочим, больше многих инженеров. А Гошка еще и наследство от матери получил.
Проигрыватель продолжал хрипеть и после «конструкторского обновления».
Опять пили. Но так, понемножку. Для видимости больше. Георгий рассказывал анекдоты. Двусмысленные, скабрезные. Орест, хохоча, обнял Таню. Ну, обнял, обнял — бывает. Но зачем же так небрежно. Она отодвинулась. Он вновь обнял, на этот раз с силой, и, притянув к себе, поцеловал в щеку. Таня вскочила и сердито отошла к окну.
«Какие у него липкие губы. Почему они такие липкие?»
А проигрыватель хрипел и хрипел. Звучало старинное танго. Раньше оно нравилось Тане. А сейчас было чем-то неприятно. Зоя с Георгием сидели в другой комнате Тихо сидели. Заснули они там, что ли?
— Ну, чего ты? — сказал Орест, подходя к Тане. И в голосе даже обида какая-то.
— Оставь меня в покое!
— Подожди! — пьяно махнул он рукой. — Давай поговорим.
— Что тебе нужно?
Орест чуть заметно ухмыльнулся. И снова поцеловал ее в щеку. Хотел в губы. А Таня отвернулась. Было что-то холодное, противное в его поцелуях. Она не нравилась ему, и если нравилась, то так… немножко. И это еще более озлобляло девушку.
«Какая недобрая у него веселость», — подумала Таня.
А Орест думал, что эта девка, видать, умна и к тому же излишне чувствительна. Он же любил глупеньких, с ними ему было легко, просто, тогда он сам себе казался «на высоте».
Орест с Георгием — великие нахалы. Нахальство — их главное оружие, которое они пускают в ход и нападая, и защищаясь. Ах, какая это нужная штука — нахальство! Особливо, если любишь ладненько отдохнуть и поразвлечься. Но оба они не прочь поболтать и о доброте, зная, что добрым слыть выгодно.
Что-то все не нравилось Тане сейчас. Даже Зоина квартира с разноцветными коврами, которыми были покрыты и пол, и стены. И сама Зоя тоже не нравилась: размахивает руками как пьяный мужик. Огромный полосатый шарф опоясал ее шею и опустился по груди, животу чуть ли не до колен. Шик-блеск!
Когда Орест, крикнув: «Эй, друзья, давайте-ка еще пропустим по стакашку!» и весело напевая, пошел в другую комнату, где сидели Георгий с Зоей, Таня с оглядкой, как воровка, выскочила из квартиры.
Утром к ней в аптеку зашла Зоя и сказала с укором:
— Что это ты улетучилась вчера? Мы даже не заметили. И Орест все спрашивал, где ты живешь. — Помолчала. И насмешливо улыбнулась: — Петров подал заявление об увольнении.
— Петров? — удивилась Таня.
— Да. Но главврач не подписал. Он считает Петрова очень хорошим доктором, представь себе. Дескать, это молодой ученый. И, говорят, расстроился даже, когда увидел заявление. О, как! Это мне сегодня наши девчонки рассказали. Какие-то научные статьи Петров напечатал. Что-то, в общем, еще говорили. Слушай, ты что будешь вечером делать?..
Бывают же такие поездки, когда все идет как-то неладно, тяп-ляп, и человек без конца нервничает и раздражается. До Сучков надо было ехать сперва на поезде, потом на автобусе. Но поезд запоздал, автобус к той поре ушел и верст пятнадцать пришлось шагать пешком. В Сучки Константин заявился уже в темноте, когда окна во всех избах немо и нелюдимо чернели. Деревня спала. В обратную дорогу поезд тоже запоздал. На душе у Константина было как-то беспокойно, нехорошо. Без конца вспоминались последний разговор с Таней, растерянное лицо главврача: «Я не могу удовлетворить вашу просьбу. У нас не хватает врачей…» И Константин думал с сердитым упрямством: «Ну, что ж, пусть будет так, как есть. Так, так, так!..»
Подошел к окну. На дырявой крыше скособочившегося пустующего хлева ворошились голуби. Один из них, крупный, откормленный, был злым-презлым. Покрутится, покрутится на одном месте и яростно набрасывается на другого голубя. Клюет.
Стараясь сбить с себя тяжелое настроение, Константин стал вспоминать старика, к которому ездил. Седой красавец, с зеленоватыми бодрыми глазами. Константин удивился, увидев его глаза. И какое спокойствие. Все время как бы слегка радуется чему-то. Будто моторчик у него где-то внутри. «Жив, глаза глядят, вот и радуйся», — сказал он Константину.
Коротко скрипнула дверь комнатки, показалась сперва седая Семеновнина голова, потом ее опущенные плечи:
— Опять сидит. Сидит ить!..
— Исправлюсь, Семеновна, исправлюсь!
Он просыпался. И снова засыпал. Сны. И грезы. Грезы и сны. Все перемешивалось воедино. То были необычные люди. Не похожие на тех, каких он когда- либо видел. Рослые. Под потолок. Старики с лицами юношей. И старухи со статью девушек. Грезы, грезы. Уже без сна.
Если б все было так, как нам хочется…
1986 г.