[image]
Анна Неркаги
ПЕСНЬ ТВОРЦУ
Устное народное творчество ненецкого народа
Надо со всей определённостью сказать, что в ненецком народе нет понятия литературы. И говорить о родной литературе ненцев как отдельно взятой нации, обладающей этим видом творчества, не стоит серьёзно.
Так как у ненцев не было письменности, не было и литературы. Я думаю, с этим согласны все, но от этого народное творческое начало, творческий дух и импульс совершенно не пострадали, а наоборот, по моим понятиям, выиграли. Ибо творческое молчание народа всегда лучше, чем его «творческое» пустобрехство.
Ненцы никогда не страдали пустословием, ценили слово как высший дар, говорили, что по большому счёту настоящее слово принадлежит только Богу, а всё, что говорится людьми, — это ложь. Поэтому старые люди говорили:
— Ся! Тихо, тихо, говорящие! Всевидящий видит. Всевидящий слышит.
Никто не имеет права говорить громко, за всех. Можно было говорить только в собственных пределах и то без суда, без лишнего смеха, без губительной злости, одним словом. Этим словом никого не трогать, кроме себя.
Устное народное творчество живёт в семье, как птица в гнезде.
Познание культуры народа начинается не в школе, не в детском саду, а в семье, где первым учителем всегда была бабушка или мать.
Бабушка — учитель загадок, сказок, детских песенок, легенд, преданий и разных простых слов, случаев из жизни родичей, сородичей.
Своё преподавание бабушка начинает с загадок. Их у ненцев много, как комаров в тундре. Иногда ненцы придумывают новые загадки, но в основном передают их из поколения в поколения как универсальное средство для воспитания детей. Загадки развивают сознание, создают мировоззрение, тренируют память, учат умом понимать красоту слова. Они просто являются необходимейшими жизненными знаниями, которые всегда можно использовать. Их должны бабушка или мать передавать детям, а дети своим детям.
Дорога, по которой шагают ненецкие загадки, очень длинна, думаю, длиною в вечность. Их должны знать ненецкие детишки всех поколений, где бы они ни жили: в чуме, в доме, в тундре, в городе.
Загадка про ценность бабушкиного внимания
Загадки ненецкого народа очень хорошо развивают память. Они как своеобразная таблица умножения, которую мы, ученики, заучивали наизусть и помним до сих пор. И если даже ночью разбудить ученика того поколения, то он без запинки скажет, сколько будет, если умножить это на то.
Обычно вечером, когда уже потушена керосиновая лампа, но дети не хотят спать, бабушка начинает преподавать первые уроки словесности. Как хорошо я их помню и как до сих пор люблю их, эти вечера! Мы были очень рады, что бабушка, взрослый человек, говорит с нами, обращает внимание на нас, как на взрослых. В наши времена дети очень ценили внимание взрослых, дорожили им. Теперь я этого не наблюдаю, к сожалению… Итак, первая загадка.
— Двое мужчин всю жизнь не могут своих оленей собрать (Солнце, Луна и звёзды).
Очень красивая загадка. Сначала, когда не знаешь отгадку, жалко этих двоих мужчин. Они, бедные, не могут оленей собрать. Это большая беда. А потом, когда кто-то отгадает, радостно вздыхаешь — так это звёзды! Кто может их собрать, этих великих сверкающих оленей, которые по ночам заполняют небо от одного края до другого? Разве только большой Бог?
Птичкин чай
Наша бабушка была большая мастерица на загадки, будто у неё в голове их, этих загадок, жил целый рой.
Зная об этом, мы так и липли к ней, особенно поближе к вечеру, если днём хорошо сделали работу, которую бабушка нам задала. У неё было много работ. Например, мы должны были собирать ненецкий чай, под красивым именем птичкин чай. Это обыкновенная ежевика, вкусная, сладкая, но её у нас бывает мало, а вот её листья нужно было собирать целенькими в специально сшитые кожаные чайные мешочки, которые потом всю свою долгую жизнь пахли чаем.
Всей большой семьёй мы целый день собирали птичкин чай по берегам речек, на берегу озера Хара-то, где до сих пор растёт этот чай моего детства, где всякий раз, останавливаясь, умиляюсь всей душой. Мы работали честно, потому что нас ждала награда — бабушкины загадки.
— Если пустить — исчезнет (мунг — стрела).
После некоторых загадок в чуме устанавливалась тишина. Все думали, всем хотелось быть умными, быстрыми на отгадки. Бабушка делала нам поблажки, подсказывала, пока, наконец, кто-то из нас радостно не выкрикивал отгадку. Обычно это был наш любимый брат Вася, действительно умный. Некоторые от зависти тихо плакали, потому что всем хотелось быть умными, первыми — но так в жизни не бывает. Тихо плакала, как правило, одна из наших сестёр, мысли которой не торопились на отгадки.
Нет лучше тепла, чем от родного огня
Иногда в осенние, уже темнеющие вечера бабушка устраивала нам уроки загадок около горящего огня. Наш родовой огонь горел радостно оттого, что мы окружали его и сидели, поджав под себя босые ноги, как маленькие деревянные «сядейчики» (идолы), и смотрели в огонь радостно, влюблённо. Нет лучше тепла родного огня, особенно если бабушка рядом и вся твоя милая семья жива-здорова. Папа — на охоте, мама что-то шьёт в своём тёплом материнском углу, соседи, если они есть, тоже заняты нехитрыми делами. Хорошо было быть ребёнком, очень хорошо и радостно! Дай Бог всякому такого детства, какое мы прожили. Бедно жили, голодно… но от этого наше детство не стало убогим, злобным, а загадки бабушки скрасили наше детство особой прелестью дружбы с ней… и с миром прекрасных ненецких загадок.
— В одном гнезде четыре яйца. В каждом яйце по семь птенцов (месяц, неделя).
Нет ничего лучше процесса обдумывания загадки, будто вкусную куропачью ножку ешь. Стараются все. Некоторые морщат носы вместо того, чтобы морщить мозги. Кто-то задирает голову вверх, поверх огня, и замирает в позе мудрецов. Некоторые совсем не думают и не хотят думать в принципе. Пусть думают другие, а они полюбуются огнём. Он так прекрасен, он родной, высушит мокрые штанишки и пятки погреет.
Великое тепло
А ещё есть в тундре долгие холодные пурги, когда страшно выползти на улицу, можно обратно не вернуться. Двери в такие дни затягивают внутрь и закрываются на два острых топора, чтобы холодная позёмка не заползла в чум.
В такие дни бесполезно разжигать костёр в чуме. Он бессилен обогреть членов семьи. Да и зачем зря тратить дрова, когда тепло огня сразу вытягивается и выдувается.
Тогда люди этой суровой земли пользуются Великим теплом. Тепло живого тела, которое не выдувается никаким ветром. Это тепло человеческое. Помню, как мама сажала нас под одну большую ягушку. Под ней обычно спал папа, и мы, как голенькие птенцы, сидели, плотно прижавшись друг к другу. Я до сих пор не знаю другого такого сильного тепла, как тепло дорогих людей, их души и их тела. Только всё меньше и меньше их, дорогих, остаётся в моей жизни. Но это другое слово.
Бабушка в своей старой ягушечке тоже старается сесть поближе к нам, и, конечно, у неё есть загадка.
— Один откочует, другой на его место станет (рога оленей).
Пусть мы долго не думаем. Конечно, это другая семья, другой чум. Мы откочуем, а на наше тёплое место быстро придут другие люди. Так быстро, чтобы земля не успеет покрыться снегом и остыть. Бабушка хохочет от всей души, а с ней и вся семья, потому что сегодня дома все.
Комариные дни
В тундре много непогод. Летом комариные дни, когда спастись от них можно только в чуме, под дымовой завесой. В такие дни родители с раннего утра, пока комар не так лютует, отправляют нас за мхом. Да не за сухим, а за таким, чтобы в огне не горел, а только тлел, издавая приятный сладковатый запах дымка. Этот дымок так нравится нам всем и совсем не нравится комарам. За мхом надо идти в болото, но мы не боимся. Сапог у нас всё равно нет, ноги босые, зато чистые, с ароматом земли и мха. Набрав каждый свой мешок, мы торопимся обратно, потому что во второй половине дня комар буквально озвереет, и спастись от него можно только в чуме.
Мы торопимся. Гордо несём мох.
Где моё милое детство? Где мой чум? Где мои родные родители: мама, папа, добрая мудрая бабушка? Как бы я побежала к ним босая, с полным мешком мха… Где мой отчий, тёплый угол, где меня, может, до сих пор ждут с мешком спасительного мха? Их нет. А нынешние мои дети не знают, что мох может быть спасительным, дорогим и родным. Они дети других времён. Не очень добрых. Не тех времён, когда бабушкина загадка была как маленький сладкий кусок сахара.
— Красавица утро догнать хочет. Пока утро догоняет, несколько раз умирает (Луна).
Окружённые сладким дымом, мы морщим лбы. Значит, думаем. Некоторые от усилий засыпают и даже во сне чешут искусанные комарами руки и ноги. Бабушка нас аккуратно лечит пучками горячего мха.
Нелюбимые, зато грамотные
Наша мама была не сердитой, но очень молчаливой. Что было за её молчанием — не знаю до сих пор. Наверное, только за чертой смерти я узнаю, что было за суровым молчанием моей мамы. Сказок и загадок она нам не говорила, может, не знала их. Хотя нет! Дети тех времён знали много загадок, и моя мама была, наверное, не исключением. Жаль, что она умерла рано, и я не успела её понять. Сначала школа: она ела и ест наших детей до сих пор, глотая одного за другим, а мы, дети, не успеваем долюбить, допонять, допростить своих близких, а потом горько плачем — нелюбимые, не любившие, но зато грамотные. Противно, стыдно и больно.
К бабушке мы питали глубокое чувство уважения и ещё чего-то, что я не могу сейчас правильно объяснить. Она была родная необъяснимо и неповторимо. А её загадки мы считали самыми мудрыми, лучшими, сахарными.
— Если бы были у меня руки, ноги, встал бы, до самого неба дошёл (дорога).
Этой загадке мы удивлялись, долго не хотели сдаваться, потому что бабушка, конечно, всячески нам поддавалась, подсказывала. А мы делали вид, что сами всё отгадывали. Такая у нас была хитрая с бабушкой игра: будто мы умные, всё знаем сами. Конечно, мы были глупые, но счастливые. Недаром говорят: глупые от счастья.
Гора мха — за улыбку…
Отец, как мне помнится, в наши с бабушкой дела не вмешивался, если даже сидел с нами рядом, чинил сеть. Он думал своё, но какая-то часть его лица следила за нами. Он улыбался, и мы от его улыбки, оттого, что он посмотрел в нашу сторону, были счастливы. Не могу даже слова подобрать, мы были готовы за его улыбку собрать горы мха, натаскать воды и заполнить этой водой всю посуду, которая у нас была. Были готовы на своих спинах таскать пахучие кусты на дрова весь день и всю ночь, лишь бы он нас об этом попросил.
Если бабушка была для нас источником знания, то он был для нас неиссякаемым источником уважения, почитания и безопасности. Он был для нас Богом: мы даже не спрашивали у него, знает ли он загадки. Нам казалось, это так мелко по отношению к нему, тем более наша бабушка никогда не жалела для нас своих богатств-загадок.
— Два брата в воду смотрят, никогда не упадут (два берега).
Мы старались быть для бабушки достойными партнёрами, чтоб она однажды не сказала нам, какие мы глупые и наш ум не умеет ходить. Если иногда и ходит, то прямо как стреноженный олень. Мы думали честно и решительно. Зачастую отгадывали её загадки. Она нами гордилась, и ей, наверное, было с нами интересно. Бабушка рано овдовела, похоронив почти всех своих детей. Живых осталось к нашему рождению всего трое или четверо из десяти. Она, видимо, любила нас, своих напарников, своих товарищей, своих внуков. На склоне своих лет я часто вспоминаю детство. В молодости хотелось, помню, скорей уйти из этой поры жизни — детства, в зрелом возрасте я будто совсем забыла, что там было хорошо, тепло, радостно, уютно. Вступив во взрослую жизнь, мы как бы отрекаемся от всего предыдущего, если забываем совсем о прошлом, о далёком прошлом, имя которому детство. А теперь, в старости, я часто хочу туда, в забытую пору детства. Туда, где меня любили, жалели, к людям родным. К маме, папе, бабушке. Хочу до слёз.
Знак Великой радости
А ещё в тундре бывает долгая зимняя полярная ночь. Кто в чуме не жил, тот не знает, как она на самом деле тяжела для жизни, но ещё тяжелее для духа. Ведь дети не знают многого из того, что знают взрослые. Взрослые, например, знают, что солнце в эти дни не умирает, оно отдыхает и спит где-то в тёплом одеяле. Четырнадцатого января оно придёт на небо, и все ненцы поздороваются с ним, склонив головы, в знак Великой радости. А мы были уверены, что солнце умерло. Оно не выходит на работу. Знаете, как тяжело жить с ощущением, что кто-то умер?.. Особенно если это солнце. В эти тяжёлые дни, тёмные, холодные, наша бабушка была для нас всем: солнцем, радостью, пением и теплом. Я низко кланяюсь ей. За её терпение, за умение и желание говорить с нами, терпеть наш шум, наш смех, нашу энергию. Ведь у неё самой энергии становилось всё меньше и меньше. Все загадки, которые я знаю до сих пор, мне особенно дороги как воспоминания о бабушке, о детстве. Золотые загадки учили нас думать, мыслить логически.
— Без корня, а растёт (камень).
Мы все, что работаем головой, языком, добывая себе кусок хлеба, обязаны бабушкам. Они научили нас думать, сравнивать, знать. Они учили наш ум ходить. Это очень важный психологический фактор — научить свой ум ходить вперёд, вверх, к Богу, ходить вниз, к умершим. Ум должен работать, не лениться, не покрываться плесенью лени, не должен озлобляться. Этому нас учила мудрая женщина, наша бабушка. Честь и хвала ей!
Нэдаван — молодец!
Летом, когда хорошо на улице, тоже есть дни, когда бабушкины загадки незаменимы. Летние дождливые ближе к осени могут закрыть тёмными, набухшими от воды облаками небо дня на три.
Для нас, детей, такие дни казни подобны. Если бы были тогда сапоги, мы бы не сидели в чуме. Но по тогдашним временам резиновые сапоги — это такая редкость! В семье у нас даже папа не имел такой роскоши. На рыбалку он надевал специальные чижи, сапоги из шкуры тюленя, сшитые нашей мамой так давно, что никто и не помнил.
Итак, дожди, дожди! Длинные, сердитые, не друзья, не ласковые дожди. Мы сидим в чуме, и наша бабушка, делая руками какую-нибудь работу, устраивает нам целый экзамен по всем загадкам, которые она нам загадывала раньше. Садимся вокруг неё… и забываем про дождь, про еду. Хотим быть самыми умными, находчивыми, хотим быть первыми… до слёз, до стычек.
Теперь это смешно, но ведь это было так. Всем хотелось знать больше, быть умнее всех, быть быстрым в отгадках, а бабушка только улыбалась, и от этого её лицо становилось добрым и родным.
— Одна сторона поднючье, а другая нюк (ухо оленя).
Новая загадка могла всех образумить. Наступила тишина. У всех ходил ум. Кто-то шмыгал носом, кто-то садился поближе к тёплой бабушке и откровенно засыпал. Особенно честолюбивые, такие как я, до упора шевелили мозгами и иногда с помощью подсказок добивались успеха. Бабушка не давала нам никаких наград за ум, за правильные ответы. Она говорила:
— Нэдаван, нэдавакон! (Молодец, большой молодец!)
Через много лет я слышу это дорогое для меня слово — молодец. Теперь от тех людей, с которыми я живу, совсем не слышу его. Люди стали скупыми на добрые слова, мысли и поступки. Я страдаю от недостатка тепла и радости и, наверное, поэтому часто, очень часто вспоминаю своё детство как спасение от зла, чтобы и самой не озлобиться и не погибнуть.
Зимняя разлука
Быстро проходило лето. Особенно для нас, детей. Мне кажется, что дети совсем не ощущают тяжести человеческого времени. Мы, старые люди, чувствуем иногда, как непосильно длинны, нервны и иногда пусты дни нашей жизни, как хочется, чтобы день прошёл быстрей, чтобы он перестал требовать от тебя внимания, сил, любви…
А дети?! Дни их легки, радостны, не тяжки, особенно если они растут в семье, где родители трудолюбивы и деятельны.
Так проходило лето, наступала жестокая осень. Жестокая, потому что надо было уезжать в школу, где нет родителей, где нет бабушки, нет её интересных загадок. Там нельзя разговаривать на своём родном языке. Сразу заругают, в угол поставят, разденут догола, и будешь плакать в холодном тёмном углу. Никто не подойдёт к тебе, и не вытрет слёз, и не скажет: «Всё будет хорошо, не плачь».
Бабушка тоже чувствовала разлуку. Она ведь была немолода, и каждая долгая разлука в девять месяцев могла быть для неё последней. Мы, дети постарше, понимали её и не так шумели на её «уроках». Чаще старались коснуться её морщинистых рук. При отгадывании загадок старались думать быстро, чтоб она знала, что сделала нас умными, лучше, чем мы были.
— Старик в шубе день и ночь защищает прорубь от ветра.
Эту загадку бабушка немного переиначила и говорила:
— Ненец-старичок в малице день и ночь сидит… (хвост оленя)
Многое изменилось в жизни. Загадка эта нам очень нравится своей простотой. Кто же не знает олений хвост? Он действительно в тёплой малице дни и ночи караулит оленю очень нужное место…
Хорошо писать о детстве! Я призываю всех людей — добрых и злых, обиженных и довольных, — почаще вспоминайте своё единственное и неповторимое детство. Оно — ваше богатство! Вытаскивайте из памяти самые хорошие дни, самые добрые события, самых любимых людей и побудьте с ними душой и сердцем. Побудьте там подольше и, если сможете, то поплачьте. Такие слёзы чистят душу!
Постель детства
После десятого августа отец вечерами выходит на улицу в ночную прохладу и долго смотрит в темнеющее небо. Он высматривает звёзды. Первые звёзды на небе — это не просто звёзды. Они говорят ненцу о том, что скоро, примерно через недельку, приедут оленеводы на нартах, привезут много новостей. Какими они будут? Это знает Бог. Новости могут быть добрыми и плохими. Добрые — это те, которые говорят о здоровье оленей и, конечно людей, что охраняли их недолгим комариным летом. Новости бывают и плохими.
Мы все около отца: мальчишки и девчонки. Мальчишки — любимые. А девчонки — нужные. Мы знаем своё место в душе отца и никогда не пытаемся занять чужое. Так не принято у ненцев.
Как бы там ни было, мы, как маленькие деревья, стоящие под тенью большого дерева-отца, тоже смотрим на небо, но у нас свои печали. Первые звёзды говорят о том, что скоро мы должны будем покинуть наш бедный, но милый отцовский чум, наше тёплое гнёздышко и улететь в интернат, где воспитатели вместо родных загадок будут нам перед отбоем чётко и строго повторять:
— Лежать! — Молчать! — Спать!
Как спать? Как лежать? Как молчать, когда хочется рыдать, когда перед глазами души стоят милые, простенькие, растерянные родители. Они не машут нам руками, не принято у ненцев. И хотя на небе уже предательские звёзды подмигивают нам, пока всё хорошо, мы пока дома. Сейчас пойдём, заберёмся в тёплую постель, и ласковый бабушкин голос скажет нам:
— Вот вам загадка. Думайте до утра.
— У соломенной кочки семь дырок (голова человека).
— А!.. А!.. А! — хочется прокричать. — Кто не знает эту соломенную кочку и эти семь на ней дырок?
Но нам не хочется этого делать. Бабушка, наверно, уже спит. Она устала. Довольные тем, что знаем ответ на эту загадку, мы дружно засыпаем. Нет лучше постели, чем наша постель детства!
Я помню, что в нашей семье оленья шкура была большой редкостью. Мы были крайне бедны. Наша детская постелька была из весенних оленьих шкур, которые отдавали богатые соседи. Мама берегла их как некое богатство. Днём убирала, на ночь доставала. Не дай Бог, если мы случайно напившись на ночь рыбьей ухи, описывали наши драгоценные постельки. Сами мыли их на улице, скребли костяными скрёбками, чтобы всё промыть, чтобы в общем пологе, где спали и родители, не пахло нашим детским грехом.
Ходить умом
Много печальных слов написано мной в связи с загадками нашей бабушки. И при этом много слёз упало с моих глаз при воспоминании о моей семье, когда были живы мои близкие. Плакать о прошлом, очищая душу слезами, наверно, полезно. Я ощущаю облегчение, будто наросты страданий спадают с души, открывая чистое пространство для мысли и других ощущений. Пусть останутся святы дни нашего детства, а память о наших близких останется святой и чистой. Их уже нет, они умерли по воле Бога, умерли, как положено всем, смертью чистой. Грешно, говорят ненцы, много и долго плакать об умерших, они там встревожатся и будут печалиться…
В середине августа тревожно становилось всем, и особенно бабушке: она знала, что все её ученики, собеседники, сотоварищи дети скоро уедут в интернат, и в чуме, да и на улице, наступит тишина, наверное, под старость гнетущая. И поэтому мы собирались около неё чаще, даже когда погода на улице была хорошая. Каждый августовский вечер был хорош для загадок, детских сказок и просто других хороших слов, которых в ненецком народе много.
Особенно были хороши вечера, когда каждый улёгся в своё гнездышко-постель. Хорошо, тепло, радостно, но чего-то не хватает. Ну конечно, загадки на ночь! Как бы угадав наши мысли, бабушка из своей постели, чуть приоткрыв полог, говорит: «Вот вам загадки на ночь, ум поломать».
— Двух братьев один хребет разделяет (глаза и нос).
— В одно отверстие войдёт, по трём местам выйдет (малица).
— Один мужик бежит, бежит в тупик попадёт (кисы).
Сказав загадки, она прячется в свой полог и уже ничего не отвечает нам, как мы ни стараемся вызвать её на диалог. Она молчит, может, уже спит. Нужно думать тихо, потому что утром надо давать ответы.
Или нет. Надо умом ходить. Ходить, ходить, и — хоп! — уснул. Но наш детский ум, видимо, ночью не спал, а делал своё дело, потому что утром на свежую голову мы отвечали правильно.
«Аннушка»
Последние дни августа превращались для нас в маленький ад. Мы становились совсем не теми, кем были летом, в дни совместного радостного проживания с родителями. Мы были в тревоге. Каждый день в небе мог появиться маленький самолёт, у которого было ласковое имя «Аннушка», нехороший железный живот, куда входило много испуганных, заплаканных ребятишек. Он ещё не летел, но в ушах его шум слышался явственно, как будто «Аннушка» садилась уже на волны нашего родного озера, честно кормившего нас рыбой всё лето. Мы менялись, становились несобранными. Тайком от родителей плакали, а когда вечером ходили в туалет, то высматривали особо густые кусты, чтобы можно было спрятаться, когда в небе послышится шум «Аннушки».
Одним словом, у всех было заготовлено несколько вариантов, куда можно будет успеть спрятаться. Кто-то присмотрел большую деревянную ванну, кто-то приготовил подолы нюков, чтобы их было легко поднять при срочной нужде.
Мы знали, что родители нас не станут защищать, отбирать из рук сборщиков детей. Они боялись русских и, наверное, в глубине души были уверены, что русские умные и правильно делают, забирая детей.
Бабушка была к нам в эти дни необычно чутка, ласкова, понимая тревогу каждого из нас. Она чаще нас гладила по головам, сажала около себя и пыталась с помощью загадок снять стрессы.
— Чёрные мужчины на четырёх нартах по четверо уселись (копыта).
— Живой — глаза смотрят, умрёт — глаза смотрят (рыба).
Не только мы боялись разлуки с нашим родным чумом, родителями, играми, недолгим летним счастьем, — страдала и она. Мы усиленно старались отгадать её нехитрые загадки, чтобы в памяти и в душе её остаться умными и смышлёными. Остаться лучшими на свете внуками, потому что мы у неё действительно были не только лучшими, но и единственными. Остальные внуки все умерли от болезней, свирепствовавших тогда в тундре.
Ещё тёпленькая загадка
Наконец «Аннушка» прилетела, как большая блестящая птица, с ногами-ластами, села с разбегу на наше озеро и быстро, быстро… не давая нам успеть спрятаться, не давая толком обнять родных, не давая нам даже плакать… Нас быстро кидали в огромный железный живот «Аннушки». Дверь закрывалась с грохотом, и мы оказывались в настоящем аду. То падаем вниз, то поднимаемся вверх, почти всех тошнит, все ни живы ни мертвы. Даже плакать нет сил. Только одна мысль — скорее оказаться на не родной, но твёрдой земле.
Целую неделю мы потом не могли отойти, болели и телом, и душой. Но детство есть детство. Раны заживают быстрее, чем сейчас, в старости. Хочу добавить: какая смертельная, тягостная для душ наших родителей наступала тишина, когда железная птица увозила детей из стойбища. Так, наверное, в гробу не тихо. Ни смеха, ни криков, ни движения, ни радости детской. Как по сути преступна система образования, до сих пор забирая у родителей детей!
Там, куда нас привозили, мы походили на стайку Воробьёв. Нас роднила общая беда. Среди детей, привезённых из тундры, не было чужих. Все были свои, отобранные у родных! Как птицы в непогоду, мы жались друг к другу как можно тесней. Первая команда воспитателей была следующая:
— Между собой не говорить на ненецком, только на русском!
В нашем случае это было подобно тому, что мы должны молчать, потому что сразу заговорить хоть на русском, хоть на китайском никому не дано.
Вечером, после отбоя, сбившись на полу в круг, мы пытались говорить о своих чумах и родных. Многие не могли говорить, только плакали. И спасением были загадки. Как по уговору, не договариваясь ни о чём, кто-то загадывал родную, ещё тёпленькую загадку бабушки, и вокруг становилось радостно, будто среди нас незримо, они, наши бабушки, сидят и слушают: помним ли мы их загадки?
— Невидимо придёт, невидимо уйдёт (сон).
— То один его опередит, то второй опередит, друг друга догнать не могут (ноги).
— В чум входящего бьёт, на улицу уходящего бьёт (дверь).
И так каждый вечер. После отбоя, когда ночная няня уснёт в своей каморке, мы, как члены тайного революционного сообщества, собирались, сложив по-ненецки свои ножки, задавали друг другу загадки. Наши бабушки могли гордиться нами. А те, кто запрещал говорить нам по-ненецки, крепко спали.
Право на лучшую находку
Когда я училась, образование осуществлялось ступенчато: первые четыре класса мы учились в посёлке Щучье, где был один двухэтажный дом. На первом этаже жили мы, на втором — наши три учителя. Там же располагались классы.
Нашим любимым занятием были походы на большую помойку. Здесь можно было найти всё: сломанные черепки от чайных чашек, что особенно ценилось, а также чистые и нечистые тряпочки, которые можно было постирать и что-нибудь сшить своим ненецким куклам, которые хранились у каждой девочки в специальном кожаном мешочке.
Очень ценились бутылки из-под одеколона, а также пробки разных сортов. Ими можно было играть в «Чапаева». Вечером после занятий мы тайно собирались, садились кружком на полу, сняв свои кирзовые тяжёлые сапоги, и выкладывали всё, что было найдено днём. Для совместных игр, обмена или же…не могу слова подобрать. Происходило соревнование: кто больше отгадает загадок, тот будет иметь право на самую лучшую находку из помойки. Каждый говорил свою загадку, устанавливалась тишина, во время которой мы делали то, чему нас учили бабушки, — ходили умом.
— Две старушки друг друга за волосы держат (ти ха — два шеста основания чума).
— На улицу выходящего видят, в чум входящего видят (сымсы — шест, стоящий вертикально).
— У старухи нос рябой (напёрсток).
Не могу сказать, что я оказывалась всегда умной, были и умней меня, и это лишний раз убеждает меня, что загадки жили и работали не только в нашем чуме, а по всей тундре, учили взрослых и особенно детей ходить умом. Ведь теперь я знаю, как важно в жизни перед тем, как что-то сказать, умом хорошенько походить, а не торопиться выпалить первое попавшееся, не всегда приятное и правое слово.
Можно сказать, что под старость я постигла науку: держать на крепком аркане свой ум, язык. С трудом… но научилась держать в узде и зло. Не сама, конечно, с Божьей помощью и благословением.
Пятиклассники — это мелочь…
После четвёртого класса нас перевели учиться в Белоярскую восьмилетнюю школу. Здесь детей было больше, и если мы, четвероклассники, у себя на Щучьем были что-то вроде начальников, то здесь сразу превратились в людей низкого сорта. Пятиклассники — это мелочь.
Мы подметали полы, мыли их не только в своих комнатах, но и у девочек постарше, которые гуляли с мальчиками. Им было не до полов!
Потом мы чистили картошку целыми бочками, резали хлеб на кухне, пока руки не опухнут от усилий, мыли пол на кухне. Самый тяжёлый пол — это на кухне. Он почему-то всегда затоптан, покрыт жирными пятнами, и надо много сил, чтоб такой пол блестел чистотой. А столы на кухне? Они должны блестеть не хуже полов. К концу дня мы падали от усталости. Едва могли добраться до своей комнаты. Наша комната была угловая, и в ней стояла длинная, до потолка, железная круглая печка. Эта печка была нам как мама: тёплая, гладкая. Придёшь с холода и к ней! Даже плакать захочется! Эту печку топил Серафим Афанасьевич — участник Великой Отечественной войны. Он придёт, затопит печь, забьёт её углём и разрешит нам сесть около открытой печной двери. Становилось до душевной дрожи радостно, мы будто дома! Протянув вперёд себя свои замученные руки, мы заворожённо смотрели в огонь. Колени греются, душа греется, щёки горят, домой хочется. Вдруг кто-то скажет:
— Хотите загадку?
— Конечно, хотим!
— Внизу молния сверкает, вверху ханты бормочут (костёр и котёл кипит).
— Четыре девушки одним платком укрыты (стол).
Серафим Афанасьевич сидит около нас, слушает наши загадки или страшные случаи из жизни. Сейчас даже не помню, откуда мы брали страшные случаи? Ну ладно, загадки наши преподавали наши дорогие учителя словесности — наши бабушки.
А страшные случаи из жизни? Откуда? Ведь мы были ещё детьми.
Белая седая голова Серафима Афанасьевича падала на его грудь, и мы знали, что он уснул. Надо сидеть тихо. Мы его жалели. Если он заболеет, кто придёт топить нашу тёплую длинную железную печку-маму?
Третья ипостась
Через много-много лет я вновь оказалась на моей милой, чуть не покинутой родине, в своём чуме. В нём уже не было мамы, моих сестёр и братьев. Мама умерла, сёстры вышли замуж, братья женились, один брат ещё учился. Зато была жива, хотя и парализована, наша бабушка. Та самая бабушка — наша первая учительница. Она старенькая, неподвижная, только глаза ласково смотрят да язык пытается говорить что-то непонятное. И я перед ней. Ещё молодая, городская, подающая надежды, почти гениальная писательница.
А на самом деле кто я перед моей бабушкой, моей первой действительно гениальной учительницей? Сопливая, лохматая, драчливая, неуступчивая девчонка. Малица моя спереди вся в дырках, будто меня усиленно расстреливали. Вот кто я перед ней даже по истечении многих лет. Пока бабушка была жива, я, как могла, убирала за ней. Душа моя плакала много раз и до сих пор плачет. Первая моя учительница, ты научила меня отгадывать не только загадки. Благодаря тебе я отгадала самые великие загадки Жизни и Смерти. Спасибо тебе! Ты не молчала, считала нас людьми, смеялась с нами, учила нас ходить самым важным членом — умом.
Через огонь, на другой стороне чума, жили семьёй мой любимый брат Вася и отец, ещё не такой старый по тем временам.
Вечером, словно сговорившись, отец или Вася начинали петь песни-ярабцы, которые так любила наша семья: бабушка и мы, дети. Точно не знаем, был ли цел её слух, но что-то, очень похожее на улыбку, весь вечер, пока отец или Вася пели, было на её бледном лице. Да, да, она улыбалась, и уже перед самым сном теперь уже мы с отцом начинали загадывать друг другу её загадки.
— Две собаки в небо лают (носы саней).
— По склону холма аргиш извивается (уздечка).
— Ростом мал, а стойбище перевозит (пясик).
Под наш тихий разговор бабушка засыпала. Я верю, что снились ей мы: маленькие, сопливые, вечно шумящие, с босыми ногами, но желающие познать этот мир, вкусив все его искусства.
Ходить правильно умом… За этим следует доброе слово из уст, а за сим рождается третья ипостась — доброе, решительное, нужное дело. Без него две первые — слово и ум, хоть самый правильный, ничего не стоят.
По разные стороны огня
Я осталась в тундре. В чуме, где родилась, где ребёнком сидела у огня, теперь сижу взрослой женщиной, с маленькой дочерью. Развожу огонь в отцовском чуме. В утренней тишине, пока моя многочисленная семья спит после коленопреклонённой молитвы, за утренним чаем, с любимой книгой в руке, пытаюсь отгадывать великие загадки, которые загадал мне, теперь спасённой, мой Спаситель Христос. По-прежнему внутри меня бабушка учит главному умению — чтобы правильно, ценно, мудро и с любовью ходил мой ум.
Оставшись в тундре, я стала работать в бригаде, по большим праздникам в наше стойбище приезжало до ста человек. Все играли в городки, шахматы, ну а вечером, на закате дня, в честь и память моей бабушки, я обязательно устраивала знакомые с моего детства соревнования: кто больше назовёт загадок и кто больше отгадает.
Команды садились на постель через горящий огонь, мужчины, женщины, дети. Особенно такие виды соревнований любил Пётр Васильевич Тысия, весёлый, радостный, красноречивый человек. Царство ему Небесное!
— Голова костяная, туловище деревянное, хвост железный (хорей).
— Червяк с костяной головой (аркан).
— Идёт, идёт и следа не видно (лодка)
— На конце тонкого мыса домик стоит (мушка ружья).
— Обгорелые пни без числа (олений желудок).
Пётр Васильевич и мой брат Василий садились на разные стороны от огня, чтобы возглавить каждый свою команду. Ведь не у всех есть время разгадывать не день, не два. Конечно, я всегда хотела, чтобы они были в одной команде, на одной стороне огня. Я любила и до сих пор люблю их особой любовью. Эти люди восхищали меня умом, тактом, мудростью, поступью. Всю жизнь плачу от мысли, что Бог не дал мне с ними дожить наши жизни вместе до конца. Но на всё его воля. Плачу, но не ропщу. Он Бог, всё знает сам.
Загадка в долг
Целых пятнадцать лет я работала в тундре в агитационно-культурной бригаде. Такая была форма работы с кочевым населением. И надо сказать, была очень хорошая форма.
Хотя я была единственным работником в той бригаде, но сумела создать вокруг себя ядро весёлых, смелых и настойчивых участников. Это были мои братья, родственники мужа и его братья. С ними жить было тоже интересно. Туда входил мой отец, прекрасный исполнитель наших ярабцев. Ему вторил Иван Одмович Тохоля — тоже гениальный певец ярабцев. Он жив и поныне, слава Богу! Ещё был Эсико Лаптандер — талантливый певец. Он часто гостил в нашем чуме. Они с отцом пели по очереди. Один день — один, другой день мой отец. Иногда — наоборот.
Я, конечно, слушала всем, чем только можно слушать: душой, умом, памятью, сердцем. Теперь ненцы не устраивают таких вечеров, да и таких Анн Павловн в тундре уже нет.
После большого праздника продолжительностью в три дня мы все дружно ввели традицию: уезжая, дарить друг другу подарки — загадки. Это для того, чтобы потом эта загадка, будучи отгаданной или нет, вела человека к другу, на чаёк, на беседу, на радость, на новую встречу.
Загадки были серьёзные, иные отдавались для разгадки на год, на три года. По истечении трёх лет ты или должен загадку разгадать, или привезти её обратно.
Постараюсь привести несколько сложных загадок, достойных той идеи, о которой пишу выше.
— Неби мензьга, няби меньга еря. (стоящая нарта).
— Сидя хэ-хэ, ханан тобор ни харва. (два глаза).
— Лэкоча сапат, пякоча тэван, няртю нэхэр (человек ест — зубы, рубите, деревянная ложка, таскай, язык, направляй).
Пётр Васильевич, был мастер на такие сложные загадки. Если он нам отдавал загадку в долг, мы теряли покой и ломали свой ум до изнеможения. Ведь хотелось быть не хуже, чем наш гость. А гость действительно был достойнейший, умнейший, весёлый, радостный. Много лет прошло, а его удивительно искренний смех до сих пор слышится в душе, напоминая о том, как редко счастливо и по-доброму мы смеёмся теперь. Как много в нашем общении людской брани, лишённой всякого смысла.
Главная загадка Жизни
Не помню уже, в какое лето к нам пришло в Лаборовую страшное известие — утонул Пётр Васильевич. Стоя на нарте, переправлялся через реку и до берега не доехал. То лето было жарким. Мы с детьми сидели в воде и купались. Услышав это известие, я вывела детей из воды. Было очень не по себе.
Через несколько дней снова пришло слово о тех, кто искал его: жёны, сыновей и тех, кто стоял с ним одним стойбищем. Говорят, не могут найти тело. То ли большая вода унесла, то ли он в иле застрял.
Знающие люди сказали, что он кого-то ждёт, кому-то хочет что-то сообщить. Но того человека, которого он ждёт, найти невозможно.
Душой своей поняла, что это я. Объяснить, почему я? Это долгая история. Кроме того, тот, кто задаёт вопрос, должен быть верующим. Мы с мужем оба уважали его. И теперь, часто бывая на его могиле, всегда оказываем ему знаки почести.
Мы поехали на своём стареньком вездеходе. Ехали почти сутки. День и ночь. Приехали под утро. Всё-таки на Карское море ехали — не ближний свет.
Когда, мы остановились у чумов, никто не спал, все ждали нас. Дети плакали. Мама Ирина была крепче духом, подошла к нам и сказала, что не могут найти Петра Васильевича уже неделю. Хотелось бы его не оставлять тут, найти и похоронить. Я кивнула. Все сели в вездеход и уехали туда, где они его искали уже не первые сутки. Мы остановили двигатель на берегу большого озера. Я отошла в сторону и вскоре у берега озера увидела что-то необычное. Сказала сыновьям:
— Посмотрите там.
Они пошли и нашли его, уже опухшего. Видеть друга таким тяжело. Я отвела взор. Поехали к чумам обратно. Мы очень устали и оба внезапно уснули. Уснул, вернее, мой муж, а я почувствовала что-то странное и необычное. Сейчас всё помню до мельчайших подробностей. Я сплю очень зябким сном, который может прерваться в любую секунду. Но явственно чувствую, как вокруг меня с неимоверной скоростью носится Пётр Васильевич. Боясь, что я сейчас не выдержу такого напора, он торопится. Быстро-быстро, одной мыслью, не словами, говорит мне, что оказывается, смерти нет. Он живой и очень удивлён, обрадован. Тут моё сознание не выдержало напряжения от общения с ним, от его слов, мыслей. Я очнулась и в панике быстро-быстро говорю мужу:
— Пётр Васильевич не умер. Он только что был тут.
Усталый сонный муж не понимает меня и снова засыпает. Он уже сутки сидит за рычагами. Тут дверь вездехода открывается, и не помню уже кто из близких Петра Васильевича обращается ко мне, не помню опять с каким вопросом. Я говорю им:
— Не плачьте. Ваш отец жив. Он сейчас говорил со мной.
Но тот, кому я это говорила, не понял меня, может, думал, что я в бреду. В этот же день мы увезли покойного и его близких в Лаборовую и ночью похоронили.
Загадки бывают детскими, взрослыми, простыми, сложными, с хитростью и без, с вопросами и без вопроса. А мне по прошествии годов стала понятна главная загадка жизни, которую множество людей задают себе и другим.
— Если есть Смерть, то есть ли за ней жизнь?
Да, есть! Удивительно, радостно. За смертью есть Живая Жизнь.
Уходя, Пётр Васильевич очень торопился передать мне отгадку этой вечной загадки: За Смертью Жизнь.
Анна Неркаги
ПЕСНЬ ТВОРЦУ
Устное народное творчество ненецкого народа
Надо со всей определённостью сказать, что в ненецком народе нет понятия литературы. И говорить о родной литературе ненцев как отдельно взятой нации, обладающей этим видом творчества, не стоит серьёзно.
Так как у ненцев не было письменности, не было и литературы. Я думаю, с этим согласны все, но от этого народное творческое начало, творческий дух и импульс совершенно не пострадали, а наоборот, по моим понятиям, выиграли. Ибо творческое молчание народа всегда лучше, чем его «творческое» пустобрехство.
Ненцы никогда не страдали пустословием, ценили слово как высший дар, говорили, что по большому счёту настоящее слово принадлежит только Богу, а всё, что говорится людьми, — это ложь. Поэтому старые люди говорили:
— Ся! Тихо, тихо, говорящие! Всевидящий видит. Всевидящий слышит.
Никто не имеет права говорить громко, за всех. Можно было говорить только в собственных пределах и то без суда, без лишнего смеха, без губительной злости, одним словом. Этим словом никого не трогать, кроме себя.
Устное народное творчество живёт в семье, как птица в гнезде.
Познание культуры народа начинается не в школе, не в детском саду, а в семье, где первым учителем всегда была бабушка или мать.
Бабушка — учитель загадок, сказок, детских песенок, легенд, преданий и разных простых слов, случаев из жизни родичей, сородичей.
Своё преподавание бабушка начинает с загадок. Их у ненцев много, как комаров в тундре. Иногда ненцы придумывают новые загадки, но в основном передают их из поколения в поколения как универсальное средство для воспитания детей. Загадки развивают сознание, создают мировоззрение, тренируют память, учат умом понимать красоту слова. Они просто являются необходимейшими жизненными знаниями, которые всегда можно использовать. Их должны бабушка или мать передавать детям, а дети своим детям.
Дорога, по которой шагают ненецкие загадки, очень длинна, думаю, длиною в вечность. Их должны знать ненецкие детишки всех поколений, где бы они ни жили: в чуме, в доме, в тундре, в городе.
Загадка про ценность бабушкиного внимания
Загадки ненецкого народа очень хорошо развивают память. Они как своеобразная таблица умножения, которую мы, ученики, заучивали наизусть и помним до сих пор. И если даже ночью разбудить ученика того поколения, то он без запинки скажет, сколько будет, если умножить это на то.
Обычно вечером, когда уже потушена керосиновая лампа, но дети не хотят спать, бабушка начинает преподавать первые уроки словесности. Как хорошо я их помню и как до сих пор люблю их, эти вечера! Мы были очень рады, что бабушка, взрослый человек, говорит с нами, обращает внимание на нас, как на взрослых. В наши времена дети очень ценили внимание взрослых, дорожили им. Теперь я этого не наблюдаю, к сожалению… Итак, первая загадка.
— Двое мужчин всю жизнь не могут своих оленей собрать (Солнце, Луна и звёзды).
Очень красивая загадка. Сначала, когда не знаешь отгадку, жалко этих двоих мужчин. Они, бедные, не могут оленей собрать. Это большая беда. А потом, когда кто-то отгадает, радостно вздыхаешь — так это звёзды! Кто может их собрать, этих великих сверкающих оленей, которые по ночам заполняют небо от одного края до другого? Разве только большой Бог?
Птичкин чай
Наша бабушка была большая мастерица на загадки, будто у неё в голове их, этих загадок, жил целый рой.
Зная об этом, мы так и липли к ней, особенно поближе к вечеру, если днём хорошо сделали работу, которую бабушка нам задала. У неё было много работ. Например, мы должны были собирать ненецкий чай, под красивым именем птичкин чай. Это обыкновенная ежевика, вкусная, сладкая, но её у нас бывает мало, а вот её листья нужно было собирать целенькими в специально сшитые кожаные чайные мешочки, которые потом всю свою долгую жизнь пахли чаем.
Всей большой семьёй мы целый день собирали птичкин чай по берегам речек, на берегу озера Хара-то, где до сих пор растёт этот чай моего детства, где всякий раз, останавливаясь, умиляюсь всей душой. Мы работали честно, потому что нас ждала награда — бабушкины загадки.
— Если пустить — исчезнет (мунг — стрела).
После некоторых загадок в чуме устанавливалась тишина. Все думали, всем хотелось быть умными, быстрыми на отгадки. Бабушка делала нам поблажки, подсказывала, пока, наконец, кто-то из нас радостно не выкрикивал отгадку. Обычно это был наш любимый брат Вася, действительно умный. Некоторые от зависти тихо плакали, потому что всем хотелось быть умными, первыми — но так в жизни не бывает. Тихо плакала, как правило, одна из наших сестёр, мысли которой не торопились на отгадки.
Нет лучше тепла, чем от родного огня
Иногда в осенние, уже темнеющие вечера бабушка устраивала нам уроки загадок около горящего огня. Наш родовой огонь горел радостно оттого, что мы окружали его и сидели, поджав под себя босые ноги, как маленькие деревянные «сядейчики» (идолы), и смотрели в огонь радостно, влюблённо. Нет лучше тепла родного огня, особенно если бабушка рядом и вся твоя милая семья жива-здорова. Папа — на охоте, мама что-то шьёт в своём тёплом материнском углу, соседи, если они есть, тоже заняты нехитрыми делами. Хорошо было быть ребёнком, очень хорошо и радостно! Дай Бог всякому такого детства, какое мы прожили. Бедно жили, голодно… но от этого наше детство не стало убогим, злобным, а загадки бабушки скрасили наше детство особой прелестью дружбы с ней… и с миром прекрасных ненецких загадок.
— В одном гнезде четыре яйца. В каждом яйце по семь птенцов (месяц, неделя).
Нет ничего лучше процесса обдумывания загадки, будто вкусную куропачью ножку ешь. Стараются все. Некоторые морщат носы вместо того, чтобы морщить мозги. Кто-то задирает голову вверх, поверх огня, и замирает в позе мудрецов. Некоторые совсем не думают и не хотят думать в принципе. Пусть думают другие, а они полюбуются огнём. Он так прекрасен, он родной, высушит мокрые штанишки и пятки погреет.
Великое тепло
А ещё есть в тундре долгие холодные пурги, когда страшно выползти на улицу, можно обратно не вернуться. Двери в такие дни затягивают внутрь и закрываются на два острых топора, чтобы холодная позёмка не заползла в чум.
В такие дни бесполезно разжигать костёр в чуме. Он бессилен обогреть членов семьи. Да и зачем зря тратить дрова, когда тепло огня сразу вытягивается и выдувается.
Тогда люди этой суровой земли пользуются Великим теплом. Тепло живого тела, которое не выдувается никаким ветром. Это тепло человеческое. Помню, как мама сажала нас под одну большую ягушку. Под ней обычно спал папа, и мы, как голенькие птенцы, сидели, плотно прижавшись друг к другу. Я до сих пор не знаю другого такого сильного тепла, как тепло дорогих людей, их души и их тела. Только всё меньше и меньше их, дорогих, остаётся в моей жизни. Но это другое слово.
Бабушка в своей старой ягушечке тоже старается сесть поближе к нам, и, конечно, у неё есть загадка.
— Один откочует, другой на его место станет (рога оленей).
Пусть мы долго не думаем. Конечно, это другая семья, другой чум. Мы откочуем, а на наше тёплое место быстро придут другие люди. Так быстро, чтобы земля не успеет покрыться снегом и остыть. Бабушка хохочет от всей души, а с ней и вся семья, потому что сегодня дома все.
Комариные дни
В тундре много непогод. Летом комариные дни, когда спастись от них можно только в чуме, под дымовой завесой. В такие дни родители с раннего утра, пока комар не так лютует, отправляют нас за мхом. Да не за сухим, а за таким, чтобы в огне не горел, а только тлел, издавая приятный сладковатый запах дымка. Этот дымок так нравится нам всем и совсем не нравится комарам. За мхом надо идти в болото, но мы не боимся. Сапог у нас всё равно нет, ноги босые, зато чистые, с ароматом земли и мха. Набрав каждый свой мешок, мы торопимся обратно, потому что во второй половине дня комар буквально озвереет, и спастись от него можно только в чуме.
Мы торопимся. Гордо несём мох.
Где моё милое детство? Где мой чум? Где мои родные родители: мама, папа, добрая мудрая бабушка? Как бы я побежала к ним босая, с полным мешком мха… Где мой отчий, тёплый угол, где меня, может, до сих пор ждут с мешком спасительного мха? Их нет. А нынешние мои дети не знают, что мох может быть спасительным, дорогим и родным. Они дети других времён. Не очень добрых. Не тех времён, когда бабушкина загадка была как маленький сладкий кусок сахара.
— Красавица утро догнать хочет. Пока утро догоняет, несколько раз умирает (Луна).
Окружённые сладким дымом, мы морщим лбы. Значит, думаем. Некоторые от усилий засыпают и даже во сне чешут искусанные комарами руки и ноги. Бабушка нас аккуратно лечит пучками горячего мха.
Нелюбимые, зато грамотные
Наша мама была не сердитой, но очень молчаливой. Что было за её молчанием — не знаю до сих пор. Наверное, только за чертой смерти я узнаю, что было за суровым молчанием моей мамы. Сказок и загадок она нам не говорила, может, не знала их. Хотя нет! Дети тех времён знали много загадок, и моя мама была, наверное, не исключением. Жаль, что она умерла рано, и я не успела её понять. Сначала школа: она ела и ест наших детей до сих пор, глотая одного за другим, а мы, дети, не успеваем долюбить, допонять, допростить своих близких, а потом горько плачем — нелюбимые, не любившие, но зато грамотные. Противно, стыдно и больно.
К бабушке мы питали глубокое чувство уважения и ещё чего-то, что я не могу сейчас правильно объяснить. Она была родная необъяснимо и неповторимо. А её загадки мы считали самыми мудрыми, лучшими, сахарными.
— Если бы были у меня руки, ноги, встал бы, до самого неба дошёл (дорога).
Этой загадке мы удивлялись, долго не хотели сдаваться, потому что бабушка, конечно, всячески нам поддавалась, подсказывала. А мы делали вид, что сами всё отгадывали. Такая у нас была хитрая с бабушкой игра: будто мы умные, всё знаем сами. Конечно, мы были глупые, но счастливые. Недаром говорят: глупые от счастья.
Гора мха — за улыбку…
Отец, как мне помнится, в наши с бабушкой дела не вмешивался, если даже сидел с нами рядом, чинил сеть. Он думал своё, но какая-то часть его лица следила за нами. Он улыбался, и мы от его улыбки, оттого, что он посмотрел в нашу сторону, были счастливы. Не могу даже слова подобрать, мы были готовы за его улыбку собрать горы мха, натаскать воды и заполнить этой водой всю посуду, которая у нас была. Были готовы на своих спинах таскать пахучие кусты на дрова весь день и всю ночь, лишь бы он нас об этом попросил.
Если бабушка была для нас источником знания, то он был для нас неиссякаемым источником уважения, почитания и безопасности. Он был для нас Богом: мы даже не спрашивали у него, знает ли он загадки. Нам казалось, это так мелко по отношению к нему, тем более наша бабушка никогда не жалела для нас своих богатств-загадок.
— Два брата в воду смотрят, никогда не упадут (два берега).
Мы старались быть для бабушки достойными партнёрами, чтоб она однажды не сказала нам, какие мы глупые и наш ум не умеет ходить. Если иногда и ходит, то прямо как стреноженный олень. Мы думали честно и решительно. Зачастую отгадывали её загадки. Она нами гордилась, и ей, наверное, было с нами интересно. Бабушка рано овдовела, похоронив почти всех своих детей. Живых осталось к нашему рождению всего трое или четверо из десяти. Она, видимо, любила нас, своих напарников, своих товарищей, своих внуков. На склоне своих лет я часто вспоминаю детство. В молодости хотелось, помню, скорей уйти из этой поры жизни — детства, в зрелом возрасте я будто совсем забыла, что там было хорошо, тепло, радостно, уютно. Вступив во взрослую жизнь, мы как бы отрекаемся от всего предыдущего, если забываем совсем о прошлом, о далёком прошлом, имя которому детство. А теперь, в старости, я часто хочу туда, в забытую пору детства. Туда, где меня любили, жалели, к людям родным. К маме, папе, бабушке. Хочу до слёз.
Знак Великой радости
А ещё в тундре бывает долгая зимняя полярная ночь. Кто в чуме не жил, тот не знает, как она на самом деле тяжела для жизни, но ещё тяжелее для духа. Ведь дети не знают многого из того, что знают взрослые. Взрослые, например, знают, что солнце в эти дни не умирает, оно отдыхает и спит где-то в тёплом одеяле. Четырнадцатого января оно придёт на небо, и все ненцы поздороваются с ним, склонив головы, в знак Великой радости. А мы были уверены, что солнце умерло. Оно не выходит на работу. Знаете, как тяжело жить с ощущением, что кто-то умер?.. Особенно если это солнце. В эти тяжёлые дни, тёмные, холодные, наша бабушка была для нас всем: солнцем, радостью, пением и теплом. Я низко кланяюсь ей. За её терпение, за умение и желание говорить с нами, терпеть наш шум, наш смех, нашу энергию. Ведь у неё самой энергии становилось всё меньше и меньше. Все загадки, которые я знаю до сих пор, мне особенно дороги как воспоминания о бабушке, о детстве. Золотые загадки учили нас думать, мыслить логически.
— Без корня, а растёт (камень).
Мы все, что работаем головой, языком, добывая себе кусок хлеба, обязаны бабушкам. Они научили нас думать, сравнивать, знать. Они учили наш ум ходить. Это очень важный психологический фактор — научить свой ум ходить вперёд, вверх, к Богу, ходить вниз, к умершим. Ум должен работать, не лениться, не покрываться плесенью лени, не должен озлобляться. Этому нас учила мудрая женщина, наша бабушка. Честь и хвала ей!
Нэдаван — молодец!
Летом, когда хорошо на улице, тоже есть дни, когда бабушкины загадки незаменимы. Летние дождливые ближе к осени могут закрыть тёмными, набухшими от воды облаками небо дня на три.
Для нас, детей, такие дни казни подобны. Если бы были тогда сапоги, мы бы не сидели в чуме. Но по тогдашним временам резиновые сапоги — это такая редкость! В семье у нас даже папа не имел такой роскоши. На рыбалку он надевал специальные чижи, сапоги из шкуры тюленя, сшитые нашей мамой так давно, что никто и не помнил.
Итак, дожди, дожди! Длинные, сердитые, не друзья, не ласковые дожди. Мы сидим в чуме, и наша бабушка, делая руками какую-нибудь работу, устраивает нам целый экзамен по всем загадкам, которые она нам загадывала раньше. Садимся вокруг неё… и забываем про дождь, про еду. Хотим быть самыми умными, находчивыми, хотим быть первыми… до слёз, до стычек.
Теперь это смешно, но ведь это было так. Всем хотелось знать больше, быть умнее всех, быть быстрым в отгадках, а бабушка только улыбалась, и от этого её лицо становилось добрым и родным.
— Одна сторона поднючье, а другая нюк (ухо оленя).
Новая загадка могла всех образумить. Наступила тишина. У всех ходил ум. Кто-то шмыгал носом, кто-то садился поближе к тёплой бабушке и откровенно засыпал. Особенно честолюбивые, такие как я, до упора шевелили мозгами и иногда с помощью подсказок добивались успеха. Бабушка не давала нам никаких наград за ум, за правильные ответы. Она говорила:
— Нэдаван, нэдавакон! (Молодец, большой молодец!)
Через много лет я слышу это дорогое для меня слово — молодец. Теперь от тех людей, с которыми я живу, совсем не слышу его. Люди стали скупыми на добрые слова, мысли и поступки. Я страдаю от недостатка тепла и радости и, наверное, поэтому часто, очень часто вспоминаю своё детство как спасение от зла, чтобы и самой не озлобиться и не погибнуть.
Зимняя разлука
Быстро проходило лето. Особенно для нас, детей. Мне кажется, что дети совсем не ощущают тяжести человеческого времени. Мы, старые люди, чувствуем иногда, как непосильно длинны, нервны и иногда пусты дни нашей жизни, как хочется, чтобы день прошёл быстрей, чтобы он перестал требовать от тебя внимания, сил, любви…
А дети?! Дни их легки, радостны, не тяжки, особенно если они растут в семье, где родители трудолюбивы и деятельны.
Так проходило лето, наступала жестокая осень. Жестокая, потому что надо было уезжать в школу, где нет родителей, где нет бабушки, нет её интересных загадок. Там нельзя разговаривать на своём родном языке. Сразу заругают, в угол поставят, разденут догола, и будешь плакать в холодном тёмном углу. Никто не подойдёт к тебе, и не вытрет слёз, и не скажет: «Всё будет хорошо, не плачь».
Бабушка тоже чувствовала разлуку. Она ведь была немолода, и каждая долгая разлука в девять месяцев могла быть для неё последней. Мы, дети постарше, понимали её и не так шумели на её «уроках». Чаще старались коснуться её морщинистых рук. При отгадывании загадок старались думать быстро, чтоб она знала, что сделала нас умными, лучше, чем мы были.
— Старик в шубе день и ночь защищает прорубь от ветра.
Эту загадку бабушка немного переиначила и говорила:
— Ненец-старичок в малице день и ночь сидит… (хвост оленя)
Многое изменилось в жизни. Загадка эта нам очень нравится своей простотой. Кто же не знает олений хвост? Он действительно в тёплой малице дни и ночи караулит оленю очень нужное место…
Хорошо писать о детстве! Я призываю всех людей — добрых и злых, обиженных и довольных, — почаще вспоминайте своё единственное и неповторимое детство. Оно — ваше богатство! Вытаскивайте из памяти самые хорошие дни, самые добрые события, самых любимых людей и побудьте с ними душой и сердцем. Побудьте там подольше и, если сможете, то поплачьте. Такие слёзы чистят душу!
Постель детства
После десятого августа отец вечерами выходит на улицу в ночную прохладу и долго смотрит в темнеющее небо. Он высматривает звёзды. Первые звёзды на небе — это не просто звёзды. Они говорят ненцу о том, что скоро, примерно через недельку, приедут оленеводы на нартах, привезут много новостей. Какими они будут? Это знает Бог. Новости могут быть добрыми и плохими. Добрые — это те, которые говорят о здоровье оленей и, конечно людей, что охраняли их недолгим комариным летом. Новости бывают и плохими.
Мы все около отца: мальчишки и девчонки. Мальчишки — любимые. А девчонки — нужные. Мы знаем своё место в душе отца и никогда не пытаемся занять чужое. Так не принято у ненцев.
Как бы там ни было, мы, как маленькие деревья, стоящие под тенью большого дерева-отца, тоже смотрим на небо, но у нас свои печали. Первые звёзды говорят о том, что скоро мы должны будем покинуть наш бедный, но милый отцовский чум, наше тёплое гнёздышко и улететь в интернат, где воспитатели вместо родных загадок будут нам перед отбоем чётко и строго повторять:
— Лежать! — Молчать! — Спать!
Как спать? Как лежать? Как молчать, когда хочется рыдать, когда перед глазами души стоят милые, простенькие, растерянные родители. Они не машут нам руками, не принято у ненцев. И хотя на небе уже предательские звёзды подмигивают нам, пока всё хорошо, мы пока дома. Сейчас пойдём, заберёмся в тёплую постель, и ласковый бабушкин голос скажет нам:
— Вот вам загадка. Думайте до утра.
— У соломенной кочки семь дырок (голова человека).
— А!.. А!.. А! — хочется прокричать. — Кто не знает эту соломенную кочку и эти семь на ней дырок?
Но нам не хочется этого делать. Бабушка, наверно, уже спит. Она устала. Довольные тем, что знаем ответ на эту загадку, мы дружно засыпаем. Нет лучше постели, чем наша постель детства!
Я помню, что в нашей семье оленья шкура была большой редкостью. Мы были крайне бедны. Наша детская постелька была из весенних оленьих шкур, которые отдавали богатые соседи. Мама берегла их как некое богатство. Днём убирала, на ночь доставала. Не дай Бог, если мы случайно напившись на ночь рыбьей ухи, описывали наши драгоценные постельки. Сами мыли их на улице, скребли костяными скрёбками, чтобы всё промыть, чтобы в общем пологе, где спали и родители, не пахло нашим детским грехом.
Ходить умом
Много печальных слов написано мной в связи с загадками нашей бабушки. И при этом много слёз упало с моих глаз при воспоминании о моей семье, когда были живы мои близкие. Плакать о прошлом, очищая душу слезами, наверно, полезно. Я ощущаю облегчение, будто наросты страданий спадают с души, открывая чистое пространство для мысли и других ощущений. Пусть останутся святы дни нашего детства, а память о наших близких останется святой и чистой. Их уже нет, они умерли по воле Бога, умерли, как положено всем, смертью чистой. Грешно, говорят ненцы, много и долго плакать об умерших, они там встревожатся и будут печалиться…
В середине августа тревожно становилось всем, и особенно бабушке: она знала, что все её ученики, собеседники, сотоварищи дети скоро уедут в интернат, и в чуме, да и на улице, наступит тишина, наверное, под старость гнетущая. И поэтому мы собирались около неё чаще, даже когда погода на улице была хорошая. Каждый августовский вечер был хорош для загадок, детских сказок и просто других хороших слов, которых в ненецком народе много.
Особенно были хороши вечера, когда каждый улёгся в своё гнездышко-постель. Хорошо, тепло, радостно, но чего-то не хватает. Ну конечно, загадки на ночь! Как бы угадав наши мысли, бабушка из своей постели, чуть приоткрыв полог, говорит: «Вот вам загадки на ночь, ум поломать».
— Двух братьев один хребет разделяет (глаза и нос).
— В одно отверстие войдёт, по трём местам выйдет (малица).
— Один мужик бежит, бежит в тупик попадёт (кисы).
Сказав загадки, она прячется в свой полог и уже ничего не отвечает нам, как мы ни стараемся вызвать её на диалог. Она молчит, может, уже спит. Нужно думать тихо, потому что утром надо давать ответы.
Или нет. Надо умом ходить. Ходить, ходить, и — хоп! — уснул. Но наш детский ум, видимо, ночью не спал, а делал своё дело, потому что утром на свежую голову мы отвечали правильно.
«Аннушка»
Последние дни августа превращались для нас в маленький ад. Мы становились совсем не теми, кем были летом, в дни совместного радостного проживания с родителями. Мы были в тревоге. Каждый день в небе мог появиться маленький самолёт, у которого было ласковое имя «Аннушка», нехороший железный живот, куда входило много испуганных, заплаканных ребятишек. Он ещё не летел, но в ушах его шум слышался явственно, как будто «Аннушка» садилась уже на волны нашего родного озера, честно кормившего нас рыбой всё лето. Мы менялись, становились несобранными. Тайком от родителей плакали, а когда вечером ходили в туалет, то высматривали особо густые кусты, чтобы можно было спрятаться, когда в небе послышится шум «Аннушки».
Одним словом, у всех было заготовлено несколько вариантов, куда можно будет успеть спрятаться. Кто-то присмотрел большую деревянную ванну, кто-то приготовил подолы нюков, чтобы их было легко поднять при срочной нужде.
Мы знали, что родители нас не станут защищать, отбирать из рук сборщиков детей. Они боялись русских и, наверное, в глубине души были уверены, что русские умные и правильно делают, забирая детей.
Бабушка была к нам в эти дни необычно чутка, ласкова, понимая тревогу каждого из нас. Она чаще нас гладила по головам, сажала около себя и пыталась с помощью загадок снять стрессы.
— Чёрные мужчины на четырёх нартах по четверо уселись (копыта).
— Живой — глаза смотрят, умрёт — глаза смотрят (рыба).
Не только мы боялись разлуки с нашим родным чумом, родителями, играми, недолгим летним счастьем, — страдала и она. Мы усиленно старались отгадать её нехитрые загадки, чтобы в памяти и в душе её остаться умными и смышлёными. Остаться лучшими на свете внуками, потому что мы у неё действительно были не только лучшими, но и единственными. Остальные внуки все умерли от болезней, свирепствовавших тогда в тундре.
Ещё тёпленькая загадка
Наконец «Аннушка» прилетела, как большая блестящая птица, с ногами-ластами, села с разбегу на наше озеро и быстро, быстро… не давая нам успеть спрятаться, не давая толком обнять родных, не давая нам даже плакать… Нас быстро кидали в огромный железный живот «Аннушки». Дверь закрывалась с грохотом, и мы оказывались в настоящем аду. То падаем вниз, то поднимаемся вверх, почти всех тошнит, все ни живы ни мертвы. Даже плакать нет сил. Только одна мысль — скорее оказаться на не родной, но твёрдой земле.
Целую неделю мы потом не могли отойти, болели и телом, и душой. Но детство есть детство. Раны заживают быстрее, чем сейчас, в старости. Хочу добавить: какая смертельная, тягостная для душ наших родителей наступала тишина, когда железная птица увозила детей из стойбища. Так, наверное, в гробу не тихо. Ни смеха, ни криков, ни движения, ни радости детской. Как по сути преступна система образования, до сих пор забирая у родителей детей!
Там, куда нас привозили, мы походили на стайку Воробьёв. Нас роднила общая беда. Среди детей, привезённых из тундры, не было чужих. Все были свои, отобранные у родных! Как птицы в непогоду, мы жались друг к другу как можно тесней. Первая команда воспитателей была следующая:
— Между собой не говорить на ненецком, только на русском!
В нашем случае это было подобно тому, что мы должны молчать, потому что сразу заговорить хоть на русском, хоть на китайском никому не дано.
Вечером, после отбоя, сбившись на полу в круг, мы пытались говорить о своих чумах и родных. Многие не могли говорить, только плакали. И спасением были загадки. Как по уговору, не договариваясь ни о чём, кто-то загадывал родную, ещё тёпленькую загадку бабушки, и вокруг становилось радостно, будто среди нас незримо, они, наши бабушки, сидят и слушают: помним ли мы их загадки?
— Невидимо придёт, невидимо уйдёт (сон).
— То один его опередит, то второй опередит, друг друга догнать не могут (ноги).
— В чум входящего бьёт, на улицу уходящего бьёт (дверь).
И так каждый вечер. После отбоя, когда ночная няня уснёт в своей каморке, мы, как члены тайного революционного сообщества, собирались, сложив по-ненецки свои ножки, задавали друг другу загадки. Наши бабушки могли гордиться нами. А те, кто запрещал говорить нам по-ненецки, крепко спали.
Право на лучшую находку
Когда я училась, образование осуществлялось ступенчато: первые четыре класса мы учились в посёлке Щучье, где был один двухэтажный дом. На первом этаже жили мы, на втором — наши три учителя. Там же располагались классы.
Нашим любимым занятием были походы на большую помойку. Здесь можно было найти всё: сломанные черепки от чайных чашек, что особенно ценилось, а также чистые и нечистые тряпочки, которые можно было постирать и что-нибудь сшить своим ненецким куклам, которые хранились у каждой девочки в специальном кожаном мешочке.
Очень ценились бутылки из-под одеколона, а также пробки разных сортов. Ими можно было играть в «Чапаева». Вечером после занятий мы тайно собирались, садились кружком на полу, сняв свои кирзовые тяжёлые сапоги, и выкладывали всё, что было найдено днём. Для совместных игр, обмена или же…не могу слова подобрать. Происходило соревнование: кто больше отгадает загадок, тот будет иметь право на самую лучшую находку из помойки. Каждый говорил свою загадку, устанавливалась тишина, во время которой мы делали то, чему нас учили бабушки, — ходили умом.
— Две старушки друг друга за волосы держат (ти ха — два шеста основания чума).
— На улицу выходящего видят, в чум входящего видят (сымсы — шест, стоящий вертикально).
— У старухи нос рябой (напёрсток).
Не могу сказать, что я оказывалась всегда умной, были и умней меня, и это лишний раз убеждает меня, что загадки жили и работали не только в нашем чуме, а по всей тундре, учили взрослых и особенно детей ходить умом. Ведь теперь я знаю, как важно в жизни перед тем, как что-то сказать, умом хорошенько походить, а не торопиться выпалить первое попавшееся, не всегда приятное и правое слово.
Можно сказать, что под старость я постигла науку: держать на крепком аркане свой ум, язык. С трудом… но научилась держать в узде и зло. Не сама, конечно, с Божьей помощью и благословением.
Пятиклассники — это мелочь…
После четвёртого класса нас перевели учиться в Белоярскую восьмилетнюю школу. Здесь детей было больше, и если мы, четвероклассники, у себя на Щучьем были что-то вроде начальников, то здесь сразу превратились в людей низкого сорта. Пятиклассники — это мелочь.
Мы подметали полы, мыли их не только в своих комнатах, но и у девочек постарше, которые гуляли с мальчиками. Им было не до полов!
Потом мы чистили картошку целыми бочками, резали хлеб на кухне, пока руки не опухнут от усилий, мыли пол на кухне. Самый тяжёлый пол — это на кухне. Он почему-то всегда затоптан, покрыт жирными пятнами, и надо много сил, чтоб такой пол блестел чистотой. А столы на кухне? Они должны блестеть не хуже полов. К концу дня мы падали от усталости. Едва могли добраться до своей комнаты. Наша комната была угловая, и в ней стояла длинная, до потолка, железная круглая печка. Эта печка была нам как мама: тёплая, гладкая. Придёшь с холода и к ней! Даже плакать захочется! Эту печку топил Серафим Афанасьевич — участник Великой Отечественной войны. Он придёт, затопит печь, забьёт её углём и разрешит нам сесть около открытой печной двери. Становилось до душевной дрожи радостно, мы будто дома! Протянув вперёд себя свои замученные руки, мы заворожённо смотрели в огонь. Колени греются, душа греется, щёки горят, домой хочется. Вдруг кто-то скажет:
— Хотите загадку?
— Конечно, хотим!
— Внизу молния сверкает, вверху ханты бормочут (костёр и котёл кипит).
— Четыре девушки одним платком укрыты (стол).
Серафим Афанасьевич сидит около нас, слушает наши загадки или страшные случаи из жизни. Сейчас даже не помню, откуда мы брали страшные случаи? Ну ладно, загадки наши преподавали наши дорогие учителя словесности — наши бабушки.
А страшные случаи из жизни? Откуда? Ведь мы были ещё детьми.
Белая седая голова Серафима Афанасьевича падала на его грудь, и мы знали, что он уснул. Надо сидеть тихо. Мы его жалели. Если он заболеет, кто придёт топить нашу тёплую длинную железную печку-маму?
Третья ипостась
Через много-много лет я вновь оказалась на моей милой, чуть не покинутой родине, в своём чуме. В нём уже не было мамы, моих сестёр и братьев. Мама умерла, сёстры вышли замуж, братья женились, один брат ещё учился. Зато была жива, хотя и парализована, наша бабушка. Та самая бабушка — наша первая учительница. Она старенькая, неподвижная, только глаза ласково смотрят да язык пытается говорить что-то непонятное. И я перед ней. Ещё молодая, городская, подающая надежды, почти гениальная писательница.
А на самом деле кто я перед моей бабушкой, моей первой действительно гениальной учительницей? Сопливая, лохматая, драчливая, неуступчивая девчонка. Малица моя спереди вся в дырках, будто меня усиленно расстреливали. Вот кто я перед ней даже по истечении многих лет. Пока бабушка была жива, я, как могла, убирала за ней. Душа моя плакала много раз и до сих пор плачет. Первая моя учительница, ты научила меня отгадывать не только загадки. Благодаря тебе я отгадала самые великие загадки Жизни и Смерти. Спасибо тебе! Ты не молчала, считала нас людьми, смеялась с нами, учила нас ходить самым важным членом — умом.
Через огонь, на другой стороне чума, жили семьёй мой любимый брат Вася и отец, ещё не такой старый по тем временам.
Вечером, словно сговорившись, отец или Вася начинали петь песни-ярабцы, которые так любила наша семья: бабушка и мы, дети. Точно не знаем, был ли цел её слух, но что-то, очень похожее на улыбку, весь вечер, пока отец или Вася пели, было на её бледном лице. Да, да, она улыбалась, и уже перед самым сном теперь уже мы с отцом начинали загадывать друг другу её загадки.
— Две собаки в небо лают (носы саней).
— По склону холма аргиш извивается (уздечка).
— Ростом мал, а стойбище перевозит (пясик).
Под наш тихий разговор бабушка засыпала. Я верю, что снились ей мы: маленькие, сопливые, вечно шумящие, с босыми ногами, но желающие познать этот мир, вкусив все его искусства.
Ходить правильно умом… За этим следует доброе слово из уст, а за сим рождается третья ипостась — доброе, решительное, нужное дело. Без него две первые — слово и ум, хоть самый правильный, ничего не стоят.
По разные стороны огня
Я осталась в тундре. В чуме, где родилась, где ребёнком сидела у огня, теперь сижу взрослой женщиной, с маленькой дочерью. Развожу огонь в отцовском чуме. В утренней тишине, пока моя многочисленная семья спит после коленопреклонённой молитвы, за утренним чаем, с любимой книгой в руке, пытаюсь отгадывать великие загадки, которые загадал мне, теперь спасённой, мой Спаситель Христос. По-прежнему внутри меня бабушка учит главному умению — чтобы правильно, ценно, мудро и с любовью ходил мой ум.
Оставшись в тундре, я стала работать в бригаде, по большим праздникам в наше стойбище приезжало до ста человек. Все играли в городки, шахматы, ну а вечером, на закате дня, в честь и память моей бабушки, я обязательно устраивала знакомые с моего детства соревнования: кто больше назовёт загадок и кто больше отгадает.
Команды садились на постель через горящий огонь, мужчины, женщины, дети. Особенно такие виды соревнований любил Пётр Васильевич Тысия, весёлый, радостный, красноречивый человек. Царство ему Небесное!
— Голова костяная, туловище деревянное, хвост железный (хорей).
— Червяк с костяной головой (аркан).
— Идёт, идёт и следа не видно (лодка)
— На конце тонкого мыса домик стоит (мушка ружья).
— Обгорелые пни без числа (олений желудок).
Пётр Васильевич и мой брат Василий садились на разные стороны от огня, чтобы возглавить каждый свою команду. Ведь не у всех есть время разгадывать не день, не два. Конечно, я всегда хотела, чтобы они были в одной команде, на одной стороне огня. Я любила и до сих пор люблю их особой любовью. Эти люди восхищали меня умом, тактом, мудростью, поступью. Всю жизнь плачу от мысли, что Бог не дал мне с ними дожить наши жизни вместе до конца. Но на всё его воля. Плачу, но не ропщу. Он Бог, всё знает сам.
Загадка в долг
Целых пятнадцать лет я работала в тундре в агитационно-культурной бригаде. Такая была форма работы с кочевым населением. И надо сказать, была очень хорошая форма.
Хотя я была единственным работником в той бригаде, но сумела создать вокруг себя ядро весёлых, смелых и настойчивых участников. Это были мои братья, родственники мужа и его братья. С ними жить было тоже интересно. Туда входил мой отец, прекрасный исполнитель наших ярабцев. Ему вторил Иван Одмович Тохоля — тоже гениальный певец ярабцев. Он жив и поныне, слава Богу! Ещё был Эсико Лаптандер — талантливый певец. Он часто гостил в нашем чуме. Они с отцом пели по очереди. Один день — один, другой день мой отец. Иногда — наоборот.
Я, конечно, слушала всем, чем только можно слушать: душой, умом, памятью, сердцем. Теперь ненцы не устраивают таких вечеров, да и таких Анн Павловн в тундре уже нет.
После большого праздника продолжительностью в три дня мы все дружно ввели традицию: уезжая, дарить друг другу подарки — загадки. Это для того, чтобы потом эта загадка, будучи отгаданной или нет, вела человека к другу, на чаёк, на беседу, на радость, на новую встречу.
Загадки были серьёзные, иные отдавались для разгадки на год, на три года. По истечении трёх лет ты или должен загадку разгадать, или привезти её обратно.
Постараюсь привести несколько сложных загадок, достойных той идеи, о которой пишу выше.
— Неби мензьга, няби меньга еря. (стоящая нарта).
— Сидя хэ-хэ, ханан тобор ни харва. (два глаза).
— Лэкоча сапат, пякоча тэван, няртю нэхэр (человек ест — зубы, рубите, деревянная ложка, таскай, язык, направляй).
Пётр Васильевич, был мастер на такие сложные загадки. Если он нам отдавал загадку в долг, мы теряли покой и ломали свой ум до изнеможения. Ведь хотелось быть не хуже, чем наш гость. А гость действительно был достойнейший, умнейший, весёлый, радостный. Много лет прошло, а его удивительно искренний смех до сих пор слышится в душе, напоминая о том, как редко счастливо и по-доброму мы смеёмся теперь. Как много в нашем общении людской брани, лишённой всякого смысла.
Главная загадка Жизни
Не помню уже, в какое лето к нам пришло в Лаборовую страшное известие — утонул Пётр Васильевич. Стоя на нарте, переправлялся через реку и до берега не доехал. То лето было жарким. Мы с детьми сидели в воде и купались. Услышав это известие, я вывела детей из воды. Было очень не по себе.
Через несколько дней снова пришло слово о тех, кто искал его: жёны, сыновей и тех, кто стоял с ним одним стойбищем. Говорят, не могут найти тело. То ли большая вода унесла, то ли он в иле застрял.
Знающие люди сказали, что он кого-то ждёт, кому-то хочет что-то сообщить. Но того человека, которого он ждёт, найти невозможно.
Душой своей поняла, что это я. Объяснить, почему я? Это долгая история. Кроме того, тот, кто задаёт вопрос, должен быть верующим. Мы с мужем оба уважали его. И теперь, часто бывая на его могиле, всегда оказываем ему знаки почести.
Мы поехали на своём стареньком вездеходе. Ехали почти сутки. День и ночь. Приехали под утро. Всё-таки на Карское море ехали — не ближний свет.
Когда, мы остановились у чумов, никто не спал, все ждали нас. Дети плакали. Мама Ирина была крепче духом, подошла к нам и сказала, что не могут найти Петра Васильевича уже неделю. Хотелось бы его не оставлять тут, найти и похоронить. Я кивнула. Все сели в вездеход и уехали туда, где они его искали уже не первые сутки. Мы остановили двигатель на берегу большого озера. Я отошла в сторону и вскоре у берега озера увидела что-то необычное. Сказала сыновьям:
— Посмотрите там.
Они пошли и нашли его, уже опухшего. Видеть друга таким тяжело. Я отвела взор. Поехали к чумам обратно. Мы очень устали и оба внезапно уснули. Уснул, вернее, мой муж, а я почувствовала что-то странное и необычное. Сейчас всё помню до мельчайших подробностей. Я сплю очень зябким сном, который может прерваться в любую секунду. Но явственно чувствую, как вокруг меня с неимоверной скоростью носится Пётр Васильевич. Боясь, что я сейчас не выдержу такого напора, он торопится. Быстро-быстро, одной мыслью, не словами, говорит мне, что оказывается, смерти нет. Он живой и очень удивлён, обрадован. Тут моё сознание не выдержало напряжения от общения с ним, от его слов, мыслей. Я очнулась и в панике быстро-быстро говорю мужу:
— Пётр Васильевич не умер. Он только что был тут.
Усталый сонный муж не понимает меня и снова засыпает. Он уже сутки сидит за рычагами. Тут дверь вездехода открывается, и не помню уже кто из близких Петра Васильевича обращается ко мне, не помню опять с каким вопросом. Я говорю им:
— Не плачьте. Ваш отец жив. Он сейчас говорил со мной.
Но тот, кому я это говорила, не понял меня, может, думал, что я в бреду. В этот же день мы увезли покойного и его близких в Лаборовую и ночью похоронили.
Загадки бывают детскими, взрослыми, простыми, сложными, с хитростью и без, с вопросами и без вопроса. А мне по прошествии годов стала понятна главная загадка жизни, которую множество людей задают себе и другим.
— Если есть Смерть, то есть ли за ней жизнь?
Да, есть! Удивительно, радостно. За смертью есть Живая Жизнь.
Уходя, Пётр Васильевич очень торопился передать мне отгадку этой вечной загадки: За Смертью Жизнь.